-

УМАНЕЦ А. А.

ПУТЕВЫЕ ЗАПИСКИ РУССКОГО НА ВОСТОКЕ

В 1842 и 1843 ГОДАХ

(Осман Ага, начальник каирского военного госпиталя. — Истребление Мамлюков и некоторые местные черты Египта).

Египет управляется чужеземцами и управлялся ими с-тех-пор, как существует для истории. Бедный народ этой страны, будучи всегда под гнетом деспотов, еще не имел своего собственного государя; он как-бы свыше осужден был находиться в вечном рабстве. Наследие фараонов, пришедших сюда с юга, постоянно с-тех-пор до нашего времени имело своими властителями пришельцев, сменявших друг друга: Персов, Греков, Римлян, Арабов, Турков и, на короткое время, Мамлюков и Французов. Кроме Арабов, все прочие пришли с севера; кроме одних только их, все эти завоеватели, с окончанием их владычества, исчезали, в полном смысле этого слова, с лица земли египетской. Вы не найдете ни малейших следов этих северных гостей ни в языке, ни в наружном виде жителей. Не так было в других местах земного шара и особенно в Европе, где завоеватели прирастали к земле завоеванной и смешивали нравы свои и язык с правами и языком местных обитателей. Одни только Арабы и, конечно, по сходству климата и соседству, успели утвердить в Египте свою веру и язык свой, и это уже достаточно свидетельствует, что Египет есть как-бы их достояние. [21]

Сколько Турки ни стараются водворить здесь свое поколение, оклиматизировать его, но эти пересадки весьма-плохо принимаются на почве египетской и потом совсем исчезают. Почти все Турки, которых вы там встретите, — переселенцы из других мест, и едва-ли сотый из них местный уроженец; едва-ли у десятого из них есть живой сын, хотя у каждого наверное ежегодно родятся дети от жен и невольниц. Европейская колония идет таким же точно образом, и дети переселенцев мрут, как мухи.

У Мехмеда-Али, имеющего все медицинские средства и им вполне доверяющего, из тридцати-четырех детей достигли совершеннолетия только семь сыновей, из которых теперь остались в живых только пять, и, сверх-того, две дочери. Меньшая еще девица, шестьнадцати лет, и, говорят, красавица. По метрическим книгам каирского католического монастыря видно, что из ста новорожденных католиков к концу года остается в живых едва-ли двадцать, а к пяти годам менее десяти. И поэтому Европейцы, имеющие средства, отправляют детей своих в Европу, чтоб сохранить их от преждевременной смерти. Клот-Бэй сказывал мне, что из числа восьмнадцати детей, родившихся в одни месяцы 1840 года с его дочерью, которую он отправил в Европу, к концу трех лет остались в живых только двое. Между-тем, дети местных жителей остаются в живых в пропорции несравненно-большей и иногда даже почти такой же, как и в Европе. Что же касается до рождения детей, то природа, стараясь восполнить убыль народонаселения, происходящую периодически от чумы и политических переворотов, и как-бы в параллель самой стране, делает женщин чрезвычайно-плодоносными: и нередко можно видеть, как за молодой матерью идут сзади, уцепившись за ее рубашку, двое детей, из которых старшему не более трех лет, третий сидит верхом на ее плече, а четвертый — «в дороге».

Мехмед-Али, желая усилить свою партию, постоянно старается привлекать Турков в Египет, дает им большие преимущества, выгодные должности, и даже производит многим из них значительные пенсионы без всяких с их стороны заслуг, единственно за то только, что они Турки или Черкесы, и пришли искать у него приюта и хлеба. Множество таких пенсионеров встречал я там, и в числе их многих, набивавшихся мне в земляки — по тому поводу, что отечественная страна их, при их выходе или после того, занята была русским оружием. Почти все они самой почтенной и нередко замечательной наружности, и большая часть родом из Грузии или с Кавказа.

Судьба поставила меня в самые близкия отношения с одним из таких моих земляков, занимавшим порядочный пост, будучи на котором он имел полное право ничего не делать и без толку кричать на всех и каждого из своих подчиненных, — а их было у него достаточное количество. Он был назиром, т. е. начальником каирского военного госпиталя, Каср эль-Айни ¹. Имя его Осман, к которому добавляли почетное титло Али; а за-глаза в-частую называли Дилли-Османом (отчаянным Османом). Помощником его был один очень-хороший, толковитый Турок, поручик в отставке, Абдуррахман-Ага, которым держался весь порядок и благоустройство в госпитале.

Почтенная наружность Османа-Аги, которому придавали также прилагательное ихтияре, т. е. старец (в [22] почтительном смысле), с первого раза обратила на себя мое внимание. Роста он хотя менее среднего, но плотен, сложен хорошо, в движениях быстр, лицом смугл, с румянцем; глаза маленькие, черные, быстрые, живые и вооруженные большими серебряными очками; борода густая, окладистая и белая, как лунь. Ему уже восьмой десяток; но быстроту в движениях и проворство он сохранил двадцатилетнего возраста. Одет он очень-прилично в платье египетского назима ². На правой стороне груди небольшая серебряная луна с золотой звездочкой в средине — знак капитанского чина; в руках почти всегда трубка с длинным чубуком. Говорит он всегда скоро, громко, большею частию кричит и почти-всегда, если не без толку, то о пустяках, как-бы о деле важнейшем; и поэтому младший назим Абдуррахман-Ага его удерживает, и тот его слушает.

Осман-Ага родился в Измаиле. Когда Суворов взял этот город, ему было шестнадцать лет. Он рассказывал мне, как Русские, с ружьями на перевес, с примкнутыми штыками шли на приступ и потом били Турков. В эту катастрофу он оставил родину вместе со многими другими Турками и перешел в Константинополь. Здесь он поступил в янычары и показывал мне на руке знаки оджакн, к которому принадлежал. Прослужив в этом буйном войске несколько лет, он был брошен судьбою на берега Египта и попал в службу к одному из сильнейших в то время Мамлюков, Мурату-Бэю, топчием, т. е. начальником над пушками. Несколько лет после вероломного убиения нескольких мамлюкских бэев, и в числе их Мурата-Бэя, при Абукире, в 1801 году, первый министр и первый наперсник Мехмеда-Али, Махмуд-Бэй Лаз-Оглу, заметив проворство и смышленность Дилли-Османа (отчаянного Османа), взял его к себе и не ошибся в выборе, ибо Осман оказал ему много услуг и был одним, если не первым, из его избранных, надежных, смелых и неустрашимых слуг, за что и пользовался его милостями; «даже и теперь», как выразился Осман-Ага: «ест его же хлеб». В особенности этот мой приятель был полезен Лазу-Оглу (т. е. сыну Лаза — имя, под которым Махмуд-Бэй был более известен) по части отсечения голов врагам его собственным или его властителя, Мехмеда-Али; т. е. Осман наш был при министре просто первым палачом.

Впрочем, обязанность эта на Востоке не считается постыдною, и первый попавшийся и носящий саблю рубит голову всякому, кому велит имеющий на то власть. Однажды, Ибрагим-Паша, играя с одним из своих приближенных сановников в шахматы, заспорил. Этот ему не уступал и, может-быть, позволил себе сказать лишнее. Паша выхватил пистолет и тут же положил противника своего на месте. Бывший при этом один из его приближенных в ту же минуту обнажил саблю и отсек голову у трепетавшего тела, приняв таким образом добровольно на себя [23] обязанность палача. Несколько лет пред сим, в Александрии, одному паше, кажется, как мне говорили — Ахмеду-Паше, теперешнему военному министру, — случилось быть при Мехмеде-Али в то время, когда Мехмед-Алн, обратившись к нему, велел срубить кому-то голову. Паша тотчас взялся за саблю; но на его счастье тут был один из кавассов (рассыльных), который предупредил его; не будь тут кавасса, он бы должен был исполнить обязанность палача.

Абдуррахман-Ага и дежурный офицер госпиталя сказывали мне, между-прочим, что Осман-Ага на своем веку отрубил по-крайней-мере 300 или 400 голов. Но молва везде, в-особенности на Востоке, распространяясь, растет непомерно; и потому, конечно, число это преувеличено. Мне хотелось порасспросить об этом самого Османа, и я выжидал удобного к тому случая.

Часто по утрам приходил он ко мне, когда я по обстоятельствам службы должен был жить в военном госпитале Каср эль-Айни. Хоть я и не курю табака, но для гостей своих завел трубки с длинными чубуками и янтарными мундштуками, равно моккский кофе и турецкие фельджаны (чашки). Трубки и кофе на Востоке так же необходимы для приема гостей, как у нас приветливое обращение. Но трубке и кофе, подаваемым гостю тотчас после того, как он прийдет, узнается степень уважения, с которьш его принимают. Подать один кофе — угощение самое простое, делаемое младшим. Посетителю, которого хотят принять учтиво, подают трубку, которой непременным спутником — кофе. Смотря по достоинству гостя и обстоятельствам, при которых делается посещение, подают чашки и чубуки богаче или проще. Если хозяин получил визит от старшего, он предлагает ему приказывать подавать себе что угодно, — говоря, что он, т. е. гость, есть господин дома. Равный равному должен непременно подать и трубку и кофе. Если прийдет несколько особ вместе, то подносят эти угощения непременно по чинам. Если хозяин захочет приласкать младшаго, то после кофе предложит ему трубку; но еслиб он дал трубку прежде кофе, то для гостя это было бы большим почетом; это значило бы, что хозяин принимает его, как равного. И потому, если говорят об учтивом и радушном хозяине за глаза, то нередко добавляют: «какой он добрый человек! как он принял нас! дал трубки, кофе, потом еще трубки; право, какой славной человек!» За вашими разговорами при приеме гостя гоняться не станут: после обыкновенного вопроса о здоровье, если хотите — несколько раз и в разных выражениях — тем лучше, вы можете, куря табак, молчать сколько угодно, и гость на вас не гневается, будучи уверен по собственному опыту, что при дыме из трубки вы вполне наслаждаетесь кейфом и заняты самыми приятными размышлениями. Но за то, отказаться от предлагаемого угощения, значит обидеть хозяина, и если кто не курит табака и не пьет кофе, тот должен принять их и делать по-крайней-мере вид, что пьет и курит, как я всегда и делывал. Когда подают чубуки, то было б неуважением к лицу, с которым говоришь, если чубук свой поставишь в его сторону: учтивость требует ставить трубку свою от собеседника в другую сторону, так, чтоб дым из трубки не достигал его. Трубку надобно держать у себя до-тех пор, пока остаетесь в гостях. При приветливом приеме, прислуга у вас берет трубку, когда заметит, что вы ее кончили, и накладывает снова; во всяком случае трубка остается у вас во все время визита. Самому же отдать трубку, значит обнаружить намерение уйдти. Если бы гость получил от вас кофе без трубки и этим обиделся, то он не возьмет кофе, и когда вы его спросите о причине, он [24] вам скажет, что кофе без трубки не пьет. Не поднести гостю ни трубки, ни кофе, значит — принять его весьма-грубо; повторить это при втором и третьем его визите, было бы все равно, что вытолкать его в шею. Сюда не относится посещение младших и равных собственно по службе или по делу, когда они, после нескольких словесных объяснении с хозяином, уходят, не получив ни одного из угощении; тогда это в вину хозяину не ставится. Истинные, коренные мусульмане предпочитают кофе без сахара, как пьют в Мекке и во всей Аравии, и еслиб у хозяина-мусульманина поднесли им его с сахаром, то это почлось бы неуважением к их национальному достоинству, т. е. что считают их как-бы за Франка, которым подается он почти всегда с сахаром. Таков обычай, прием в Египте, даже на службе и в судах, где всегда имеется и кофе и трубка. К этому добавлю еще несколько строк собственно о чубуках. Чубуки бывают летние и зимние; летние — резедовые, обтянутые черною шелковою материею, которую от времени-до-временн поливают водою; дым из них идет прохладный. Черешневые чубуки — чубуки зимние; дым из них выходит теплый. Наргиле и шиш, в которых дым идет чрез воду, обыкновенно курит сам хозяин, когда один дома; при гостях же курит он из одних чубуков с ними.

Но пора обратиться к моему приятелю Осману-Аге. Однажны утром, часу в седьмом, сидели у меня Абдуррахман-Ага и дежурный офицер госпиталя. Вскоре пришел и Осман. «А! Осман-Ага, саба эль хаир! таибин?» (доброго утра! здоров ли?). «Таибин, таибин» отвечал он скороговоркою, подходя быстро и потрясая при этом кулаком протянутой вперед правой руки с поднятым вверх большим пальцем, — движение, обыкновенно делаемое Арабами, когда они отвечают, что весьма-здоровы. «Таибин» еще раз сказал он, садясь на предложенный ему стул. Не успели мы обменяться несколькими словами, как драгоман наш, Якуб, Армянин, родом из Тифлиса, уже поднес ему трубку с лучшим чубуком и скоро за тем кофе. По обычаю своему, при разговоре о здоровье, Осман-Ага хвалился своими подвигами в гареме. Однажды приехал сюда военный министр и, знав Османа при Лазе-Оглу, приветствовал его и спросил о здоровье. Осман не сробел, отвечал так же точно, как и мне, так же похвастал и прибавил, что только в гареме у него не совсем-ладно: жена стара, одна невольница беременна, а другая — любимая, недавно померла. «Дать ему 10 кошельков (более 1200 руб. ассиг.) на покупку новой невольницы!» сказал министр. Осман поцаловал полу платья щедрого вельможи и купил невольницу.

После обыкновенных приветствий, я старался склонить разговор на предмет резни голов. Осман-Ага не признавался; потом, когда я заметил ему, что Гайтани-Бэй (медик, состоящий при особе Мехмеда-Али) сказывал мне, будто он, т. е. Осман, отрубил голову какому-то важному паше, присланному из Константинополя, — он отвечал, что точно срубил голову какому-то Турку, оттуда приехавшему, который схватил-было за грудь его покровителя, Лаза-Оглу, и настоятельно требовал ответа, зачем его удерживают здесь, как-бы в неволе. Находясь в таком положении, Лаз-Оглу обратился к Осману, бывшему вблизи, и сказал: «Что стоишь? не знаешь своего дела?» Осман догадался, и голова этого Турка, стоявшего к нему спиной, покатилась на пол. При этом и самому Лазу-Оглу концом сабли Османа так-же досталось по плечу у шеи. Чрез полчаса разговора, Осман вспомнил, что Турок этот был Шаган-Бэй.

Мало-по-малу, я порасшевелил моего гостя, и он порассказал мне в [25] этот и на другой день ужасные вещи, которых был или действующим лицом, или очевидцем. Главнейшее из них — казнь Латифа-Паши и последнее истребление Мамлюков.

Один из подаренных Мехмеду-Али Черкесов, молодой Мамлюк Латиф, был возведен им, за смелость, и ум и расторопность, в высшие достоинства, и его уже называли не иначе, и как Латифом-Агою. Потом паша и назначил его анахтарем-агасы (хранителем ключа от главного казначейства) — место, на которое назначаются люди самые доверенные и на котором Латиф еще более вошел в и милость своего повелителя. Когда войска оттоманские вступили в Медину, он, как избранник, был послан в Константинополь к султану с уведомлением об этом важном событии. Видя самостоятельность Мехмеда-Али и желая иметь правителем Египта своего человека, Турки вскружили голову бедному Латифу, возвели его в сан паши и дали ему, как утверждают, фирман на титло паши египетского, с тем, чтоб при случае он им воспользовался. Хотя Манжен в своей «Истории Египта под управлением Мехмеда-Али» ничего не говорит об этом обстоятельстве, однако многие лица в Каире, вполне заслуживающие доверие, отзывались на мои вопросы, что Фирман был дан действительно. Мехмеду-Али было неприятно возведение его любимца в сан паши мимо его ведома, и он не оказывал уже ему прежнего расположения. Придворные воспользовались этим и старались еще более очернить Латифа в глазах паши. Между-тем, паша отправился в Геджас воевать против Веххабитов, оставив в Египте, вместо себя, первого своего верного слугу, Махмуда-Бэя Лаза-Оглу, с полною властию правителя. В это время, Латииф начал надоедать неотступными требованиями денег из казны, склонять на свою сторону наиболее-силыиых бэев и войска, и распространять слух, будто Мехмед-Али умер в Геджасе. Все это не могло не быть известию Лазу-Оглу, по которому, как говорит Осман-Ага, вводной из улиц Каира был сделан и выстрел, направленный, без сомнения, по желанию Латифа-Паши. Лаз-Оглу собрал диван, созвал в него всех наличных высших сановников, объявил им напрямик в чем дело и спрашивал берут ли они сторону Латифа-Паши, или же остаются верными Мехмеду-Али, который, по недавно-полученным сведениям, жив и здрав. Все приняли сторону последнего. В-следствие этого, по приказу Лаза-Оглу, Латиф-Паша, которого все приверженцы от страха разбежались, был, после двухдневных поисков, схвачен, приведен с связанными назад руками в цитадель, и там, говоря словами Османа, зарезан, как баран. В этом происшествии, Осман-Ага был главным действующим лицом.

Потом я начал допытывать моего гостя о других его жертвах. Он отказывался, и это хороший знак: совесть в нем не совсем еще замерла, хотя Абдуррахман-Ага и сказывал мне, что «ихтияр наш ни Френк, ни мусульмане: в мечеть не ходит к Богу никогда не молится, а называет еще себя мусульманином». Осман-Ага на вопросы мои сперва хотя и отнекивался, по потом, подобно тому, как охотник припоминает о застреленных им зайцах, начал признаваться и припоминать жертвы, которых головы свалились от его же руки. Сначала он, признался, что, по приговору Лаза-Оглу, в один и тот же день отсек головы двадцати-шести Анатольцам за то, что они стреляли в него, Османа, из пистолетов и ружей, при чем он получил одну или две легкие раны, и много пуль осталось в его чалме, которую он тогда носил и которой шаль была вся изрешетчена. Вероятно, он был послан от Лаза-Оглу, чтоб привесть [26] или схватить этих Анатольцев. О! с каким наслаждением отсек я головы врагам моим, искавшим моей гибели!» добавил Осман.

Но более всего я хотел заставить говорить моего старика об истреблении Мамлюков, — происшествии, при котором был он и очевидцем, и одним из действующих лиц. Когда я начинал завлекать его в рассказ, он отозвался, что «в то время спал». Не может быть, возразил я, чтоб Лаз-Оглу допустил своего верного слугу спать в такое важное время, при таких горячих обстоятельствах!

Замечание мое попало в цель: самолюбие старика было задето.

«Правда твоя» отвечал он с усмешкой: «мне бы не дали спать в «это время!» И речь его полилась с быстротою и шувиом потока. Рассказ его глубоко врезался мне в память, и я как теперь вижу его глаза, блестящие огнем, его одушевленную физиономию, его выраззнтельные жесты. Трубка почти гасла в руках его, когда он увлекался; но за то, во время перевода мне речей его, он тонул в облаках дыма и как-бы, глотая его, старался потушить волкан в груди своей. Почти ни одного раза он не дал моему Якубу окончить перевода; видно было, что в груди у него слишком кипело, и он торопился вылить в словах свои чувства и восповшнанил юности. При этом рассказе, он как-бы помолодел тридцатью годами, как-бы опять воротился к 1811 году — времени кровавого происшествия, о котором повествовал мне.

Желающие знать вполне обстоятельства, предшествовавшие этому важному происшествию, могут прочесть о них в «Путешествии по Египту и Нубии» г. Норова, написанном с такою отчетливостию. Я же изложу здесь обстоятельства эти вкратце; далее, приведу рассказ Манжена об истреблении Мамлюков во всей подробности и заключу сведениями, сообщенными мне Османом-Оглою.

Известно, что Порта употребляла все возможные средства, чтоб сбыть с рук Мехмеда-Али. Бунт Веххабитов в Аравии, овладевших даже Меккою, представил тому один из случаев. Порта поручила ему важную экспедицию — усмирение Аравии и освобождение святого города. По собственным рассчетам, Мехмед-Али находил экспедицию эту для себя весьма-важною и особенно по влиянию ее на умы народа, ибо цель ее была — защита святого дела. Но он опасался Мамлюков, которые, при отсутствии его с войском, всем бы завладели. В этом затруднительном положении, он обдумал верное для себя средство — истребление Мамлюков. Туссун, сын Мехмеда, возведенный пред тем Портою в звание бунчужного паши, должен был открыть предстоявшую кампанию. Астрологи назначили день, счастливый для облачения его в почетную на это звание тубу. В этой шубе он должен был с большою церемониею проехать чрез весь город за «Врата-Побед», Баб-эль-Насыр, на поле, — к расположенным там войскам, готовым в поход. Все власти гражданские и военные и все значительные лица были извещены о времени начала церемонии; по городу ходили крикуны и извещали об этом во всеобщее сведение. Мамлюки и их начальники были накануне в-особенности приглашены участвовать при этом торжестве во всем параде.

Далее буду говорить словами г. Манжена, бывшего в то время в Каире и отчасти очевидца тогдашних смут в городе. (См. его «Историю Египта под управлением Мехмеда-Али».)

«Утром 1 марта 1811 года, все Мамлюки верхами отправились в цитадель. Шагин-Бэй, как родоначальник, был впереди бэев своего дома. В сопровождении прочих, он явился с поклоном к паше, который ожидал их в большой приемной зале. Паша приказал подать им [27] кофе ³ и ласково разговаривал с ними. Когда весь поезд собрался, он дал знак к отъезду; всякий стал на место, ему назначенное распорядителем торжества. Отряд дилли (отчаянных), предводительствуемый Узуном-Али, открывал шествие; за ними ехали Уали, ага янычаров и ага фуражиров оджаклы и йолдаши; далее Салех-Кош с Албанцами, а потом Мамлюки, предшествуемые Солиман-Бэем эль Бауабом; за ними следовали пешие войска, кавалерия и начальники разных управлений. Глава колонны получил приказ направиться к воротам Эль-Азаб, выходящим на Румелийскую-Площадь. Дорога, ведущая к этим воротам, иссечена в скале, узка, крута и к езде весьма-затруднительна; в некоторых местах, выдающиеся углы скал не дают места проехать рядом двум всадникам. Как-только дилли и аги проехали ворота, Салех-Кош приказал запереть их и сообщил своему отряду повеление вице-короля — истребить всех Мамлюков. Албанцы в-минуту повернули назад, взлезли на высоты скал, господствовавшие над дорогою, чтоб поставить себя в безопасное положение от противников и чтоб поражать их с большею верностию, а после этого тотчас открыли по ним огонь из ружей и пистолетов.

«Войска, бывшие сзади, услышав ружейные выстрелы, начали стрелять с высоты стен, где они были совершенно закрыты. Когда Мамлюки достигали первых ворот, то хотели взять другую дорогу, чтоб возвратиться в цитадель; но, не могши владеть лошадьми, по причине затруднительного положения, в которое были поставлены, и видя, что многие из числа их уже пали мертвыми и раненными, — спешились, оставили лошадей своих и сбросили свои верхние одежды. В этом отчаянном положении, с мечом в руках, они направились назад: никто им не встречался, но по ним стреляли из внутренности домов. Шагин-Бэй пал, пронзенный пулями, перед дверью дворца Саладина. Солиман-Бэй эль-Бауаб, полунагой, в испуге, прибежал умолять защиты у дверей гарема ⁴ Мехмеда-Али, но напрасно: он был приведен во дворец, где паша приказал отрубить ему голову. Прочие обратились просить пощады у Тусула-Паши, но он отозвался, что не принимает никакого участия во всем происходящем.

«Тотчас войска получили приказ— задерживать повсюду Мамлюков; все, кого только ни схватывали, были приводимы к Каие-Бэю ⁵ и тотчас обезглавливаемы. Много людей посторонних погибло совершенно безвинно: так солдаты одушевлены были резнею! Труп Шагина-Бэя с веревкою на шее был влачим по разным местам. Цитадель походила на окровавленную арену: проходы завалены изуродованными; повсюду бросались в глаза лошади в богатой сбруе, распростертые подле своих хозяев; сансы ⁶, пронзенные пулями, оружие изломанное, платье покрытое кровью; все, что можно было [28] снять, делалось добычею солдат.

«Утром было на коне четыреста-семьдесят Мамлюков, и ни один из них не остался в живых.

«Никто из Мамлюков-Французов ⁷ не попал в это число; находившиеся в услужении у паши в цитадели, были предварены Каиею-Бэем, приказавшим запереть их в особую комнату, примыкавшую к его покоям, чтоб поставить их вне всякой обиды. Мурад-Бэй, из Эльфи, имел у себя с давнего времени в услужении трех таких Мамлюков; по счастию, они остались в «этот день дома.

«Амин-Бэй не разделил несчастной участи своих товарищей. Он не был на церемонии, будучи задержан дома по каким-то делам, нетерпевшим отлагательства. Он прибыл к цитадели уже тогда, когда дилли начали выходить на площадь из ворот Эль-Азаб. Это задержало его снаружи, и он ожидал, пока отряд выйдет; но когда увидал, что ворота за ними заперлись и услыхал почти тотчас выстрелы из ружей, то поскакал домой, немедленно убежал с своею свитою в Басатан и, при покровительстве арабского шейха провинции Шаркиэ, перебрался оттуда в Сирию.

«Лишь-только поезд начал дефилировать, паша стал беспокоиться: движения обнаруживали его волнение. «Когда услыхал он первые залпы «выстрелов, беспокойство его удвоилось и он побледнел: он боялся, чтоб приказания его не были неточно выполнены. Он не следовал за боем, который подвергал опасности его приверженцев и собственную его жизнь. Вид пленников и голов остановил его беспокойство, но не возвратил веселости лицу его и не успокоил внутреннего волнения, его терзавшего. Несколько времени после, Генуезец Мендричи, один из его медиков, вошел в комнату, где он находился; приближаясь к его особе, он сказал ему с веселым видом: — дело кончено; день этот праздник для вашей светлости. Мехмед-Али ничего не ответил на это; но молчание его было выразительно, он потребовал подать себе пить...

«Между-тем, в городе ожидали явления поезда; все жители собрались на улицах, чтоб также принять участие в торжестве, о котором им объявили; толпа заняла все места перед лавками. После долгого ожидания, показались дилли, аги и их свита. Мертвое молчание, как-бы предшественник того гибельного происшествия, о котором узнали они вслед за тем, шло по стопам отряда. Вскоре после, испуганные саисы пробегали от-времени-до-времени по улицам, не произнося ни слова ⁸. Это внезапное бегство произвело тысячу предположений; глухой говор послышался везде. Вдруг в толпе кто-то закричал: — Шагин-Бэй убит! В ту же минуту торговцы бросились запирать свои лавки и всякий торопился поскорее уйдти к себе. Улицы тотчас опустели. Только появлялись шайки солдат, в беспорядке бросавшиеся в домы казненных и делившие между собою добычу. Эти исступленные производили ужасы: бесчестили женщин, срывали даже одежды с них; один соддат, торопясь овладеть браслетами, бывшими у женщины, отрубил ей кисть руки».

Далее автор говорит, что Туркщ имели низость мстить, при этом [29] случае, слабому, беззащитному полу за то, что особы этого пола, и особенно высшего звания, пренебрегали союз с ними и с радостию выходили замуж за Мамлюков. Грабеж был необыкновенный. Не только домы жертв были разграблены, но и домы их соседей, — и весь город походил на место, взятое приступом.

«Грабеж и буйства» продолжает Манжен: «возобновились и на другой день. Тогда Мехмед-Али счел обязанностию выйдти из цитадели; с ним была большая свита вооруженных людей; все были в парадных одеждах и шли пешком. Паша обошел многие кварталы. На каждом посте делал он сильные упреки начальникам за допущение таких беспорядков; начальники же эти не только не останавливали их, но еще первые давали пример к грабежу. Близь ворот Эль-Зуейле. Мехмед-Али встретил одного мограбина, который жаловался на разграбление его дома, божась, что он ни солдат, ни Мамлюк. Паша его подозвал, расспросил в чем дело и послал к нему нескольких человек из своей стражи, которые задержали там одного Турка и одного феллаха; задержанным приказано было немедленно отрубить головы.

«На следующий день, Туссун-Паша разъезжал по городу в сопровождении многочисленной стражи, приказывая рубить головы всем, кого ловили на грабеже. Было крайне-необходимо принять самые строгие меры; иначе, весь город был бы опустошен. Более пяти сот домов было совершенно ограбленных. Между-тем, розъискания Мамлюков продолжались тайным образом. Каия-Бэй был их заклятой враг, и у него никому из них не было пощады. Однакоже, не смотря на все розъиски, много Мамлюков спаслось: одни убежали к дилли и приняли их костюм, другие в женском платье скрылись в Верхний-Египет.

«Вице-король сообщил секрет свой Гассану-Паше, Салеху-Кошу, Каие-Бэю и Солиману-Аге — своему секретарю. Чрез своего диван-эффенди, он предписал начальникам провинций задерживать и казнить Мамлюков, рассыпавшихся по деревням. Имея в руках приказ своего властелина, кашефы приказывали рубить без различие всех, от кого только хотели избавиться; головы были отправлены в Каир, где их выставили на-показ публике. При этом кровавом зрелище, ненависть, уснувшая-было, снова пробудилась, и мщение продиктовало новые смертные приговоры. Омар-Бэй Эльфи, был схвачен в Файуме, куда он скрылся; головы пятнадцати Мамлюков и этого бэя показались на месте выставки. Головы старших бэев были посланы в Константинополь, а тела брошены во рвы, нарочно-ископанные для этого в цитадели. Всего же вообще погибло при этих обстоятельствах более тысячи человек».

Мамлюкские бэи Верхнего-Египта просили пощады и назначения места, где бы они могли жить спокойно. Вместо ответа, правитель Египта послал туда Мустафу-Бэя, своего шурина, для преследования их. Приказание это было исполнено. Шестьдесят-четыре Мамлюка были взяты в провинциях и приведены в Каир; ночью, при свете факелов, они были умерщвлены; головы их были выставлены народу, а тела брошены в Нил.

«Такова была» заключает Манжен: «трагическая сцена, долженствовавшая развязать великую драму. Таким-то образом Мехмед-Али мог наконец достигнуть цели, к которой все его действия были постоянно направлены: истребления Мамлюков».

Окончив это дело, он озаботился отправлением экспедиции в Аравию, и церемония, которая была назначена 1-го марта, совершена 2-го апреля.

Многие обстоятельства, приведенные здесь из книги Манжена, были рассказаны мне моим собеседником [30] Османом-Агою; повторять их после Манжена было бы излишне, и я изложу только те сведения, которых нет у этого писателя, и которые могут быть интересны.

В 1811 году еще не было в крепости ни верхних ворот, ведущих наверх от площади бывшего дворца саладинова, ни Баб-эль-Карафе (Ворот-Кладбища), ведущих из нижней части крепости на восток, по направлению к кладбищу калифов; были одни только ворота Эль-Азаб, ведущие на Площадь-Румелийскую. Как другого выхода из крепости не было, то поезд двинулся к ним. Еще прежде, чем он тронулся, Лаз-Оглу отправил Османа-Агу к этим воротам с приказом — запереть их, по первому приказу Салех-Коша, и так распорядиться там, чтоб в этом не было на месте ни малейшего промедления времени, и чтоб ни один Мамлюк не был выпущен на Румелийскую-Площадь. Приказание исполнил Осман с полным успехом; ключ от ворот взял к себе, для доставления своему патрону, а между-тем не мог остаться праздным при этом кровавом зрелище и действовал, если не лучше всех, то наверное не хуже каждого из Албанцев. Впереди Мамлюков ехал один из главных бэев, имени которого Осман-Ага не припомнит: он первый покатился с лошади, пронзенный пулею насквозь из пистолета в нескольких шагах. Солиман-Бэй эль-Бауаб был тут же; он пробился назад и достиг дворца наши. Здесь голова его слетела почти в глазах самого Мехмеда-Али. В дефилеях цитадели началась жаркая стрельба из засад с обеих сторон, и Осман думает, что часть Албанцев, для большего успеха в деле, была поставлена туда за некоторое время пред тем, как поезд двинулся сверху; все прочие, после приказа Салех-Коша, туда же бросились. После того, как ехавший впереди бэй покатился с лошади и как послышались приказания Салех-Коша, Мамлюки потерялись: не ожидая такой встречи, они не приготовились к отпору; большая часть их, видя ворота запертыми и невозможность, по причине тесноты, подняться вверх, сошли с седла и прятались от выстрелов за лошадей своих; но это не спасло их: стрельба усилилась, резня сделалась самою кровопролитною, и Мамлюки валились десятками. Они погибли, не сделав ни одного выстрела, может-быть, даже не обнажив сабли.

Как ни тайно было намерение паши истребить Мамлюков в этот день, однакож оно было некоторыми из обреченных жертв или узнано, или предугадано. Не говоря уже о том, что никто из французских Мамлюков не погиб, хотя было их достаточное количество и с первыми были они в тесной связи, много простых Мамлюков-мусульман скрылось и разбежалось; кроме того, двое из Мамлюков высшего звания ускользнули из самых, так-сказать, челюстей смерти. Эти два Мамлюка: Эмин-Бэй и Солейман-Ага.

Когда Мамлюки были угощаемы в цитадели, во дворце паши, один из них, Эмин-Бэй, сидевший в ряду с прочими беями, уронил из фельджана несколько капель кофе на платье. Приняв это за самое дурное предзнаменование, он вышел на двор, обменялся платьем с своим саисом и пешком вышел из крепости. Когда же началось истребление Мамлюков, после того, может-быть, чрез полчаса, Эмин-Бэй запасся деньгами дома и скрылся из города. Он ушел в Сирию и потом жил в Константинополе, где и умер..

Манжен приписывает Эмину-Бэю (или, как он пишет, Амину-Бэю) другой способ спасения, который, по словам нашего очевидца, послужил почетному Мамлюку, Солейман-Аге. Он говорит, что Солейман-Ага, будучи услужлив, ласков и ума вкрадчиваго, всегда пользовался [31] особенным расположением к себе всех старшин египетского управлении и, при посольствах в Константинополь, был употребляем в качестве драгомана. Должно думать, что он был предуведомлен об участи, приготовляемой его товарищам, или по-крайней-мере предугадал ее. Хотя вместе с прочими он отправился в блестящем костюме чрез город по направлению к крепости, но в крепость не въехал за другими, а под некоторым незначительным предлогом остановился у ближайшей к воротам мечети, что на Румелийской-Площади, налево от Мечети-Султана-Гассана. Долго он там оставался и когда началась стрельба, саис его бежал с лошадью, а он скрылся в тюрбем (народной часовеньке), бывшей на дворе, и остался в ней до другого дня. Спасся ли он бегством из Египта, или был пощажен пашею, — Осман-Ага не припомнит, а знает только, что вскоре после того этот почетный Мамлюк начал показываться в Каире, где живет и до-сих-пор.

Пишущий статью эту часто встречал, в прошлом 1843 году, на улицах Каира Солеймана-Агу, в красной чалме, в красном широком, самого тонкого сукна, бурнусе, с серебряною саблею у бедра, верхом на белой кровной арабской лошади, в седле, шитом золотом по красному бархату; нагрудник и мундштук его были также шитые. Сбруя, лошадь и платье, говорят, дар паши. В особе Солеймана-Аги вы встретите красавца Черкеса, роста по-видимому более среднего; большие закрученные усы и борода белые, как снег; глаза блестящие, веселые; лицо свежее, румяное, приветливое, и приветливое особенно для Европейцев, из которых каждый, прилично-одетый, наверно встретит его улыбку и ласковое сеялм алейкюм. Вообще, этот почтенный Черкес непременно обратит на себя внимание ваше, и вы наверное заинтересуетесь узнать о его имени.

«Один из самых отчаянных наездников» говорит г. Норов в своем путешествии: «доскакав на окровавленном коне до самой вершины обрывистой скалы, вонзил оба острые стремена в бока разъяренного коня и низвергся с страшной высоты. Конь разбился, а он сам убежал в пустыню». Я спросил об этом случае моего Османа-Агу, и он подтвердил справедливость его, добавив, что это был простой Мамлюк Гассан, которого он хорошо знал. Когда Гассан пробился наверх к самому дворцу паши, то был преследуем десятком вооруженных рук; пули свистели вокруг его, ии он был притиснут к самому краю обрыва; не видя возможности спастись, он дал шпоры своему неджскому жеребцу. Ужасная стремнина не устрашила благородного животного, и оно смертию своею выкупило жизнь своего всадника. Самое место это — между дворцом паши и нововоздвигаемою великолепною мечетию. Внизу Кара-Мейдан, — Черная-Площадь ⁹. Отважность Гассана не могла не удивить паши и вместе не понравиться ему; когда доложили ему об этом случае, он сказал только: Маш-аллахв! обыкновенное восклицание у Турков; — а когда Гассана схватили, он пощадил его и взял в свои войска. Через год или два, Гассан умер.

— Сколько же ты зарезал Мамлюков? — спросил я Османа-Агу, когда он окончил рассказ свой.

«Валлага, биллага! — не считал», отозвался он.

— Однакожь? — возразил я.

«Да, может-быть» отвечал он: и и будет штук сорок или пятьдесят. Я был одет в платье албанское; белая моя юбка и куртка были все в крови, — как-будто я в крови [32] выкупался. Когда придворные доложили об этом паше, то он велел позвать меня, как я был, к себе во дворец и спрашивал — от-чего я весь в крови. Заметно было, что в этом виде я ему понравился. — «Да за тебя, эфендина (т. е. государь), зарезал сорок или пятьдесят баранов». Наша приказал дать мне в награду богатое, золотом шитое платье, которое потом продал я за пять тысяч пиастров ¹⁰».

Скоро пришли доложить Осману-Аге, что желает его видеть какой-то бэй, приехавший в Каср эль-Айни. Он простился со мной и поспешил вниз. Когда он вышел, то бывший здесь во все время рассказа и оставшийся со мной Абдуррахман-Ага обратился ко мне таинственно и сказал: «Ялан сойле ихтияр (старик не правду говорит)! Если он признался в пятидесяти зарезанных Мамлюках, то наверно зарезал их целую сотню, а может-быть и более. Конечно, в нем не было смелости — нападать на них открытою силою; но мы знаем, что он резал всех, кого приводили к Лазу-Оглу, и потом обшаривал их карманы, да брал себе их платье, лошадь и оружие. Вот в этом-то наиболее и заключается тот хлеб Лазы-Оглу, который, — как говорит, — ест он и до-сих-пор!»

Для полноты рассказа об истреблении Мамлюков, приведу замечание Жомара, известного французского писателя:

«Еслиб можно было вырвать эту кровавую страницу из истории Египта» говорит он: «слава Мехмеда-Али мало бы страшилась неумолимого суда потомства. Правда, мусульмане идею о славе не представляют себе такою, как мы: они воспитываются вовсе не в духе филантропии. Привыкнув с самого детства видеть кровь, несправедливо-пролитую, они проливают ее в свою очередь для собственного благополучия, вовсе не слывя жестокими, не боясь упреков в варварстве, не обвиняя друг друга в свирепости. Такова религия Мухаммеда: основанная мечом, она освятила власть, насильство и могущество победителя. Притворство мухаммеданское есть не что иное, как рассчет слабости, которая хочет захватить силу, достаточную для погубления неприятеля.

«Между-тем, на Востоке, как и везде, гнушаются изменой, и вероломный убийца перестает быть невинным. Но здесь правитель Египта был видимым орудием Порты-Оттоманской. Если первая катастрофа Мамлюков в Абукире ¹¹ была делом дивана, — как не приписать ему же и последней? Дух мщения, неумолимый, но вместе с тем терпеливый, характеризовал всегда двор константинопольский. Он умеет золотить цепи, которые приготовляет своим неприятелям и украшает цветами головы жертв своих; горе тому, кому достанется обязанность жреца: вся ненависть на него обрушивается!»

Хотя в этой выписке, замечательной своим взглядом, Жомар и старается сложить вину всего дела на константинопольский диван; но, вспомнив отношения, в которых находился правитель Египта к Стамбулу и самостоятельность его на месте, которого достигнул с такими трудностями единственно своим тонким и хитрым умом, нельзя не согласиться с заключением Манжена и г. Норова, — что последнее истребление [33] Мамлюков устроено Мехмедом-Али вовсе не из угождения Порте, а чисто из собственных видов и для личной безопасности в управлении захваченною мм страною.

А. У–ц.

Комментарии

1. Каср — дворец, палаты; эль-Айни — имя известного арабского историка, писавшего о династии калифов. На этом месте возвышался некогда его загородный дом.

2. Состоящее из широких шароваров, в виде юбки, до икры; здесь подвязка, а отсюда до косточек в обтяжку, в-плотную, и затянуто пуговицами; нога в красном башмаке. Грудь закрыта турецким жилетом, застегнутым бесчисленными пуговицами от шеи до пояса. Пояс широко обвит шалью. Сверх жилета маленькая, незастегивающаяся куртка с разрезными рукавами, и рука обнажена почти по-локоть, будучи прикрыта прозрачным рукавом тонкой сорочки. Шея голая. На голове маленькая шерстяная красная Феска, посящая имя тарбуша, с большою шелковою кистью. Щеголи надевают тарбуш на левое ухо; кисть у пиих висит на эту сторону и касается задней стороны плеча. Верхнее платье у офицеров суконное и широко обшито шелковыми снурками. При бедре всегда сабля.

3. Трубок Мехмед-Али никому не подает, даже и консулам европейских держав, исключая, впрочем, весьма редких случаев.

4. У Мамлюков был обычай: как-только преследуемый успеет достигнуть двери, ведущей в женское отделепие и закричит: фи ард эль-гарам (под покровительством женщин), жизнь его спасена.

5. Которым был Махмуд-Бэй Лаз-Оглу, патрон нашего Османа-Аги.

6. Конюхи, слуги, которые бегут впереди, имея в руках длинный хлыст или палку, и очищают в толпе дорогу для господ своих, едущих верхом за ними. Они следуют всем движениям своих господ и никогда не оставляют их, даже во время опасности.

7. Им дали имя Мамлюков по тому поводу, что они носили мамлюкское вооружение и платье.

8. «Я говорю» добавляет Манжен: «о большом базаре Эль-Гуриэ, где и находился с прочими любопытствовавшими. Оттуда, по причине шума, производимого толпою, было невозможио слышать ружейных выстрелов, произведенных во внутренности цитадели».

9. Вид этого места с дворцом и площадью внизу, в числе прочих видов, снят мною посредством дагерротипа.

10. Подразумевается турецких, ныньче стоящих до 6 1/4 коп. сереб. Но прежде они были дороже и стояли иногда от 10 до 15 коп. сереб.

11. В 1801 году капитан-паша, как известно, самым вероломным образом вырезал многих мамлюкских бэев с их свитами, в Абукире, в глазах английского флота.

Текст воспроизведен по изданию: Путевые записки русского на Востоке в 1842-1843 годах // Отечественные записки, № 7. 1844