С картою и планами. Спб. 1850. Стр. XII. и 433 в 8 д. л.

Настоящий год беспрестанно дарит нас замечательными путешествиями. Едва прочли мы письма Святогорца об Афонской горе, как получили путешествие по Дагестану и Закавказью, Березина; только что расстались с этим преддверием Востока, как Г. Уманец пригласил нас сопутствовать ему в поездке на Синай; почти в одно время с ним последовал дорогой для Русского сердца призыв в Кирилло-Белозерский монастырь, — и еще не успели мы вполне насладиться «вакационными днями», как является Г. Рафалович и зовет, для почину своих путешествий по Востоку, в Египет, а с другой стороны манит наше любопытство Г. Небольсин рассказами о золотоносной Сибири.... Делать нечего, поедем в Египет; авось не будем раскаиваться. Г. Рафалович, кроме Египта, посетил Турцию, Сирию, Палестину, Алжир и Тунис; но, обещая познакомить нас с этими странами в последствии, он начинает свое путешествие по Востоку с Египта на основании следующих причин:

«Если я не начинаю с описания Константинополя и Смирны, как следовало бы по хронологическому порядку моих странствований, так это потому, что в настоящее время Египет, преимущественно Нижний, заслуживает особенного внимания Европы. Много было писано путешественниками всех наций, еще более было говорено и повторено в газетах — о блистательных учреждениях Мехмета-Али на берегах Нила, о человеколюбивых его мерах к улучшению быта феллахов и устранению вредных местных влияний, производящих чуму, и т. п. На основании этих данных Австрия и Франция уничтожили в Триесте и Марселе всякие карантинные действия и предосторожности против судов, людей и товаров, прибывающих из Египта; другие приморские государства значительно сократили прежние свои сроки. Спрашивается, в какой степени оправдано это доверие христианских держав к успеху новых Египетских учреждений и постановлений? и действительно ли Нижний Египет исследован с надлежащею точностью и тщательностью, относительно соединенных в нем вредных для общественного здоровья условий? [107]

«В следующих страницах поставил я себе главною задачею, изобразить беспристрастно, самостоятельно и, по возможности, с объективной точки зрения, настоящее положение селений и обитателей их, феллахов, в Нижнем Египте и в Дельте, чтобы показать, какие из нововведений знаменитого Паши в самом деле осуществились, и каким увенчеваются они успехом. Описания мои не всегда сходствуют с блестящею картиною Египта, находимою в книгах других исследователей: такое противоречие зависит, может быть, от различного способа путешествовать по этому краю. Обыкновенно западные туристы останавливаются на несколько времени только в Александрии и Каире, где живут в хороших гостинницах, содержимых Европейцами; из деревень они видят лишь одни прибрежные, и то чаще всего с палубы своей барки или быстрого парохода; памятники древности, развалины и мумии занимают их гораздо более, чем феллахи живые и нынешние селения; разыскания свои они делают чрез посредство драгомана, и наконец суждения о состоянии края него жителей основывают на оффициальных донесениях местных властей; очевидно, что это не есть наивернейший способ к изучению страны. Путешествуя иначе, следуя другому плану, руководствуясь другою методою и другими пособиями, можно получить, и получается результат различный: дело читателя сравнивать и взвешивать достоверность сведений, доставляемых ему тем и другим путем».

Такой взгляд нельзя не признать основательным, и мы тем охотнее последуем за нашим путешественником.

Прожив два месяца в Каире, который Египтяне называют «матерью вселенной», или «благоостерегаемым градом» (в оффициальном слоге), Г. Рафалович решился воспользоваться прохладным временем (Январем месяцем, 1847), чтобы посетить Нижний Египет. Цель его, кроме простой любознательности, была ученая, специальная, с которой он и путешествовал по Востоку, именно: изучение чумы и особенно местных условий, при которых она возникает и распространяется: но назначая свое путешествие для большинства читателей, и отлагая все чистоврачебные подробности для особого отдела, он говорит здесь об ней только вскользь, на столько, сколько может занимать она и не-врача. Здесь, в дневнике [108] путешествия, его внимание преимущественно обращено на предметы, равно любопытные для всех, и предметы эти так разнообразны и сменяют друг друга так быстро, что путешественнику надобно вполне владеть даром рассказа, чтобы сосредоточить внимание читателя на каждом из них. Постараемся не заблудиться и не пропустить чего-нибудь важного.

Если речь идет о Египте, то уж непременно она должна начаться или с Мехмета-Али или с Нила. Старый Паша умер, Нил по прежнему катит свои мутные волны, — и вот он пред нами, или, точнее, с нами, потому что мы плывем по его зыби. Прежде всего обратит на себя внимание огромная запруда (барраж) Нила для уравновешивания его наводнений: предприятие, на которое не решались ни Греки, ни Римляне, а задумала смелость Европейского искусства, и которое, поглотив множество денег у Мехмета-Али, истощив все земледельческое народонаселение, все-таки не принесло ожиданных выгод, и при настоящем преемнике Паши чуть ли не запущено, вместе с тысячью других его предназначений. Но в ту пору, как мы едем, работа кипит. Тысячи феллахов копаются в земле, точно муравьи; женщины и дети пополняют недостающее число работников, которых должна выставлять каждая деревня в определенном количестве; курбаш смотрителей (хлыст из кожи гиппопотама) беспрестанно вытягивает последние силы из изнуренных феллахов.... Нет, лучше отворотимся от этой грустной картины, и будем смотреть.... хотя на Нильскую воду. Она обыкновенно мутна, цвета кофе с молоком, но по очищении делается прозрачною, как хрусталь, а вкуса такого, что если бы Мухаммед один раз напился ее, то попросил бы у Аллаха бессмертия, чтобы вечно наслаждаться ею; а чужестранец, однажды напившись этой воды, непременно воротится в Египет, чтобы пить ее в другой раз. Так говорят туземцы, и вода действительно хороша; по выражению одного путешественника, к водам других рек она относится как шампанское к прочим винам. [109]

Осмотрев шлюзы канала Махмудийэ, стоившего до двух миллионов руб. сер., и без которого Александрия не могла бы существовать, сойдем на берег, в одну из образцовых деревень, что затеял было строить Мехмет-Али, по совету Европейцев, для уменьшения причин, зараждающих чуму. Деревни на вид изрядные; но как назвать их относительно всего Нижнего Египта, этого гнезда страшной язвы? каплею в море, вывескою игрушечника при входе на кладбище.... Бок-о-бок с этими фермами здоровья, которых, кажется, всего три, лежат обыкновенные селения феллахов, печальные на вид, страшные внутри. Назвать их кучею лачужек, слепленных из грязи, в которых извне и внутри нечистота неизобразимая, сказать, что изнуряемые тяжелыми работами, живя под гнетом всевозможных притеснений со стороны местных властей, довольствуясь самою скудною пищею, феллахи соединяют круг себя все пагубные условия для зарождения чумы — представить все это еще недостаточно, чтобы дать понятие о местных селениях. «Привычка, говорит Г. Рафалович, жить в норах, в мазанках, куда влезаешь на четвереньках, или сгибаясь в крюк, до того вкоренилась у Египетского феллаха, что если в деревне встретите вы дом или избу порядочной наружности, то не давайте обмануть себя этим внешним видом: войдите на двор, и вы всегда увидите его застроенным страшными хижинками, из которых ползком выползает население, запачканное навозом и как будто закопченное, покрытое лохмотьями и самыми отвратительными насекомыми». Следующий анекдот как нельзя лучше показывает силу этой привычки. Богатый Греческий консул недавно выстроил для себя в Александрии великолепный дом, у ворот которого находилась большая комната для буаба (привратника) из Египтян. Но не изменяя привычкам своих единоплеменников, буаб нашел, что ему в этой комнате слишком просторно, и потому как-то неловко и неудобно: он устроил в одном углу ее, из пустых ящиков, род [110] конурки, куда влезал с трудом и где целый день лежал на полу на старой цыновке!....

Но оставим пока жалких феллахов, и обратимся к тому, что составляет мнимую поэзию Востока. Вот прославленные путешественниками плясавицы, которые так соблазнительно-хороши, перенесенные на сцену Европейского балета, а в действительности являются совершенно в другом виде.

«Египетские баядерки, альмэ (во множественном числе — ауалым) теперь вообще выводятся, по причине притеснений и преследований, которым подвергаются со стороны полиции. Они разделяются на два класса, оба преимущественно занимающиеся пляскою и пением. Высший класс, или собственно альмэ, ведут себя довольно скромно и призываются обыкновенно на вечера и семейные праздники в богатые дома, где их шедро вознаграждают: Уста-Сакнэ, лучшая Каирская альмэ, которую Европейцы прозвали Египетскою Малибран, и которую я имел случай слышать там в одном Левантийском семействе, получала за вечер от хозяина дома по 500 пиастров, и сверх того собирала почти столько же с гостей, к которым в разное время подходила с тамбурином. Артистки низшего разряда, промышляющие не одним только голосом, называются обыкновенно гауази. Они прежде составляли особое, весьма многочисленное сословие в Египте, и состояли под управлением откупщика, который брал с них оброк и вносил ежегодно в казну значительную сумму за исключительное право содержать их. Последний откупщик этих гауази, некто маалэм Антуниос Тума, Кобт, лет двадцать тому назад обязался платить Вице-королю до шести тысяч кошельков (около 190 тысяч руб. сер.) в год; чтобы выручить из доходов откупа эту сумму, он позволял себе величайшие злоупотребления: на улицах ловил женщин замужних, богатых и честных, под предлогом, что они занимаются развратом и следовательно должны быть записаны у него и платить ему оброк; посылал своих шпионов в частные дома и т. п. Наконец дошло до того, что духовенство (улэма) обратилось к Мехмету-Али с настоятельною просьбою уничтожить этот безнравственный источник доходов, и предложило ему увеличить платимый Египтянами подушный оклад (фырдэ), суммой, вносимою ежегодно откупщиком танцовщиц. Паша на это согласился: набавил несколько процентов на фырдэ, а [111] гауази велел ссылать в Верхний Египет, в город Эснэ. Впрочем поныне остается их не мало в других местах, но в Каире и Александрии полиция строго преследует их, и поймав, тотчас отправляет в Эснэ. Пляска альмэ и гауази, между которыми попадаются иногда лица весьма недурные, в высшей степени неблагопристойна, и состоит преимущественно в весьма выразительной пантомиме, сопровождаемой дрожащим движением нижней части туловища, при чем ноги вовсе не удаляются от пола. Европейцам эта пляска нравиться не может; она только поражает их цинизмом и странностью своею. Одни лишь претупленные чувства жителей Востока могут находить удовольствие в этих неэстетических коверканьях, которые, судя но некоторым местам у Ювенала, Марциала, Горация и др., не были неизвестны и древним. Несколько лет тому назад на площади Эзбэкийе в Каире встречали старика-Кобта, просившего милостыню у проходящих Франков: его был маалэм Антуниос, последний откупщик исчезающего сословия альмэ!...».

Как видите, эта поэзия возмущает душу.... Не найдем ли чего поуспокоительнее в Египетских кофейнях и банях. — Первых в Египте многое множество; не говоря уже о городах, почти в каждой деревне найдется кофейня. Городские много уступают кофейням прочих стране Востока, а деревенские как раз под стать своим посетителям. Земляная изба или шалаш из камыша; несколько табуретов; длинная, низкая скамья, покрытая цыновкою; один или два медных кофейника; дюжина чашек; мешок с толченым кофе; пары две Камышевых чубуков и наргилэ; фунта два крепкого табаку, да корзинка с углем — вот и кофейня, так что помещение и обзаведение ее стоят не более 10—15 целковых. В больших деревнях эти заведения содержатся иногда женщинами, и тогда к продаже кофе присоединяется другой промысел.... Бани восточные были уже описаны тысячу раз, и о Египетских должно сказать только то, что в них много всяких удобств, кроме чистоты; туземные парильщики впрочем моют и «ломают» очень хорошо.

Спустимся опять к существенности, где нечего ждать очарований. На пути нашем много деревень и городов, [112] в которых все население состоит из стариков и детей: куда же девались взрослые? Кто выгнан на работу, кто бежал, чтобы не попасть в фабричные. Мехмет-Лли завел множество разных фабрик, на которые вербовали рабочих, дела давали им по горло, а задельную плату такую, чтобы только не умереть с голода; таким образом промышленность, вместо пользы, приносила местным жителям нищету и разорение.... «Как будто не надеясь на будущность, замечает Г. Рафалович, Турки считают Египет точно имением, взятым в аренду, из которого торопятся извлечь последнюю фадду ¹, выжать последние соки, чтобы передать преемникам своим одних только голых феллахов, разоренные города, опустевшие деревни».... Вообще, наш путешественник не очень благосклонно отзывается о большей части так называемых преобразовании Мехмета-Али, которым другие Европейские путешественники, особенно Французы, не могли найдти достаточно похвал. Все эти преобразования, стоившие огромных сумм и истощившие страну, принесли мало пользы, потому что исполнители воли Паши, и под чьим влиянием он действовал, нисколько не сообразовались с нравами и характером Египтян. Они думали, будто возможно вдруг привить Арабу Французскую или Английскую цивилизацию, и что нет ничего легче, как преобразовывать мусульман фирманами и хаттишерифами.... Впрочем, подобные явления были и бывают не в одном Египте....

Но, довольно о преобразованиях Мехмета-Али, потому что говоря о темной их стороне, надобно сказать и о светлой, а этого нельзя сделать в нескольких словах.

Из городов Нижнего Египта, посещенных Г. Рафаловичем, мы побываем в Розетте и Дамьяте. Первый основан в 860 году, а второй еще древнее его, и [113] в старые времена они знали лучшую участь, чем ныне. Розет долго был в торговом отношении для Египта тем же, чем стала теперь Александрия; население Дамьята даже во время Французской экспедиции было втрое более настоящего (60 и 20 т.). Теперь обоим городам остались воспоминания о минувшем богатстве о котором свидетельствуют множество красивых зданий, да торговля рисом. Не смотря на красивую наружность, в обоих городах довольно скучно; совершенно мусульманский характер на всем. В Розете живет несколько сот Кобтов, и Г. Рафаловичу случилось быть на Кобтской свадьбе, которая торжествовалась с чрезвычайною пышностью, при блеске огней, в сопровождении огромной толпы народа. Мы посмотрим на самый обряд бракосочетания.

«В третьем часу по полудни очутились мы наконец у дверей Кобтской церкви, строения довольно нового и ничем не отличающегося от соседних домов. Вошли в длинную, темную галлерею со сводом, в которой несколько минут ожидали прибытия отставшей от нас невесты…» Потом «вошли мы в другой темный корридор, и оттуда вышли на четвероугольный двор, окруженный портиками и обсаженный деревьями. Здесь только открывается вход собственно в церковь, и цель этого устройства — чтобы проходящие по улице не могли слышать, что совершается в храме во время богослужения, из опасения фанатизма и поруганий мусульман.

«На паперти вышел нам на встречу старый священник, высокого роста и довольно дородный, в обыкновенной одежде Кобтов-мирян, и с ним два мальчика, оборванные и грязные. Священник пел, стуча в большие медные тарелки; у мальчиков было в руках по большому, весьма тонкому колоколу, в который били снаружи железными прутиками. Жених и невеста стали друг подле друга, последняя справа, и мы все вошли в церковь вслед за священником. Внутренность церкви, в которую вели двое дверей, представляла продолговатый четвероугольник; четыре кирпичные столба поддерживали боковые галлереи, закрытые частою деревянною решеткою и идущие от дверей до самого алтаря. Последний отделялся, как у нас, от остальной церкви иконостасом, который украшен четырьмя образами по золотому грунту, с длинными внизу Арабскими подписями, черными на белом поле. Одна из этих икон [114] изображала св. Богородицу, держащую на руках Спасителя-младенца; к головам, писанным в Византийском вкусе, приделаны снаружи позолоченные венцы, но цельных металлических риз на образах, в роде употребляемых у нас, я у Кобтов не видал. Другая икона представляла св. Георгия на коне, коего изображение постоянно встречается во всех Кобтских церквах. Завеса царских дверей находилась снаружи, а не внутри алтаря, в котором нет никаких украшений, ни икон, ни даже креста; на Престоле, покрытом красным покровом, стояла простая деревянная коробочка, заключавшая в себе Св. Дары. Справа и слева от алтаря, по небольшой комнате с особыми выходами в церковь; в самой церкви, на левой стороне близ дверей, невысокая и простая кафедра без балдахина, для проповедника; к ней спереди прикреплен резной деревянный голубь, а на стену сверху повешено изображение Св. Вечери, живописи весьма посредственной.

«В Кобтских церквах нет скамеек, и литургию совершают стоя, но для жениха и невесты приготовлена была скамья, в промежутке между обеих дверей стены, насупротив алтаря находящейся. Невеста села справа, оставаясь совершенно закутанною в покрывало; подле нее стали обе провожавшие ее женщины. Несколько молодых мальчиков и девочек, с толстыми зажженными свечами из желтого воска, уселись в два ряда на полу перед скамьей; немного дальше, почти в средине церкви, вообще весьма небольшой, стоял стол из простого дерева, и на нем лежало Евангелие на Кобтском языке, в серебряном футляре, медное распятие, два круглые и плоские серебряные блюда, украшенные выпуклыми изображениями херувимов, и медные кадильницы гораздо больше и шире наших, но без крышек и с цепями довольно короткими. Священник, встретивший вас на паперти, и другой постарше, небольшого роста, начали петь молитвы, сопровождая пение звуками медных тарелок, а оба мальчика с колоколами, севши на полу, звонили в них прутиками. Я должен сказать, что кроме меня, следившего с жадным любопытством за ходом совершавшихся обрядов, все остальное собрание вовсе не слушало службы. Кобты достали откуда-то стулья, сели спиною к алтарю и священникам, громко разговаривали между собою, зевали, беспрестанно пили воду из принесенных слугами глиняных кувшинов и т. п. Касисы (священники) часто останавливались, как будто не зная хорошо порядка службы, спорили между собою о чем-то, бранили детей, державших зажженые свечи период женихом и невестою, и я напрасно [115] искал того стройного чина в священно-действовавших, и того глубокого благоговения со стороны мирян, которые подобают храму Божию и к которым мы привыкли в наших церквах!

«Вскоре жених, долго уже боровшийся с утомлением и сном, не мог преодолеть последнего; он закрыл глаза, опустил голову на грудь и заснул, не смотря на все усилия оставаться бодрым; невеста, казалось, с своей стороны также дремала, но никто на это и не обратил внимания. Жених насилу открыл глаза, когда священник, раскупорив большую, простую бутылку, подошел к нему и указательным пальцем начертил Св. Миром знамение креста на лбу и на ладонях; тоже сделал он на лбу невесты, открыв его с осторожностью, но ладоней ее не коснулся. Потом на голову обоих надели по узенькому медному обручику, в роде диадемы. Другой священник в это время продолжал чтение из книги в два столбца, писанной на Арабском и Кобтском языках, и часто повторял: Кирие элейсон, принятое и в богослужении Кобтов ². Все это продолжалось около двух с четвертью часов. Затем старший касис вошел в алтарь, надел белую, потемневшую от времени шелковую ризу с короткими рукавами, похожую на облачение католического духовенства, и шитую разноцветными шелками; снял чалму и вместо ее покрыл бритую свою голову длинным узким платком из белого шелка, после чего тихим голосом один отслужил в алтаре раннюю обедню. Отец жениха и отец невесты стали по сторонам открытых царских дверей, и около четверти часа молились тихим голосом, а мальчик вслух читал Евангелие на Арабском языке: этот момент показался мне истинно торжественным и трогательным. По окончании литургии старик-священник приобщился Св. Таин; потом ввели в алтарь жениха, который, обошед три раза вокруг престола, тоже приобщился, а за тем и невеста; последняя, опираясь на двух женщин, вошла в отделение направо от алтаря и остановилась у боковых дверей; чтобы причастить ее, касис с величайшею осторожностью открыл у ней нижнюю часть лица. [116] Хлеб для причащения Кобты употребляют квасной и вино такое же как у нас: священник после причащения тщательно собрал все оставшиеся на стеклянном блюдечке частицы хлеба и потребил их; потом жених налил ему троекратно воды на руки, касавшиеся сосудов с Св. Дарами; умывшись этой водою, священник выпил ее, дав выпить немного и жениху. Все потом из алтаря возвратились в церковь; новобрачные обошли ее кругом три раза, предшествуемые обоими касисами и детьми, несшими зажженные свечи; позади их несены были хоругви и шли родственники. Женщина вела с правой стороны жениха молодую, которая едва держалась на ногах. На плеча жениху надели коротенькую по пояс мантию из серебряной парчи, с вышитыми на ней Арабскими и Кобтскими надписями; в обеих руках держал он лежавшее прежде на столе Евангелие, завернув в кисейный платок, который находился у него за пазухою. Все прочие женщины, остававшиеся у дверей церкви, между которыми заметил я несколько Негритянок, часто повторяли в это время крики радости».

В Дамьяте замечательнее всего мечеть Султана Абулата. В ней находится колонна из белого мрамора, которой вся нижняя половина гораздо тоньше верхней, неровна, бугриста, как будто обгрызли ее зубами; местами на ней видны следы свежей крови, ибо, по здешнему поверью, больные одержимые желтухою, лижут эту колонну языком до тех пор, пока не выступит на нем кровь; судя по значительному убавлению объема колонны, число облизывавших ее пациентов должно быть весьма велико. Кроме этой достопримечательности мечеть обладает другою — «дверями рая». У входа в нее одна из арок покоится на двух колоннах лежащих так близко, что промежуток между ними чрезвычайно мал и узок. Арабы уверяют, что кто может пройдти чрез этот промежуток, тот должен быть человек без грехов, которому свободно открыты врата Мухаммедова рая. «Это поверье, рассказывает Г. Рафалович, совершенно в пользу людей худощавых, и из бывших тут со мною особ, один я, сняв с себя сюртук, мог без труда совершить этот заманчивый опыт, который впрочем прежде также точно удался мне в мечети Амру, в старом Каире, где находятся две подобные колонны, [117] одаренные тем же преимуществом». Любопытно бы видеть, как скорчились лица правоверных, когда гяур, на которого по деревням мальчишки кричат: Нусрани, кэлб, авани! (Назарянин, собака, лай на меня!), когда такой нечестивец пробрался в рай, обещанный одним сынам Ислама!

Вероятно, едва ли кому из Русских придет в голову, что в Египте у него найдутся земляки, разумеется кроме тех, кого заносит туда судьба или любопытство. А земляков там много, именно Турецкие чиновники — прежние мамлюки Паши, привезенные из Грузии и с Кавказа. При встрече с Русскими они непременно расспрашивают про свою родину. В Египте и Сирии Г. Рафалович часто встречал Турецких офицеров, которые, узнав, кто он, рекомендовали себя словами: ана кэман мускуби, я тоже Русский, — разумея под этим, что они родились в наших Кавказских и Закавказских владениях.

Земляки, без сомнения, позволят нам осмотреть внутреннее устройство своих жилищ, которое почти одинаково у всех зажиточных людей в Египте.

«Особенности восточных нравов, совершенное отделение женщин от общества посторонних мужчин, самый характер мусульман и т. п., имели значительное влияние на архитектурные условия их жилищ. Дома обыкновенно двух или трехъярусные, и почти всегда выстроены из красного кирпича; в Каире также нередко строются они и из кирпича сырого, который снаружи одевают тонкими квадратными плитами из желтоватого известняка, так что по первому взгляду новые дома кажутся весьма крепкими и выстроенными из цельного тесаного камня. Через некоторое время однакож эти плитки, довольно плохо соединенные цементом из извести, песку или земли и небольшого количества банной золы, отстают от стен и образуют выпуклые бугры, в последствии обваливающиеся. Вообще все строения расположены вокруг четвероугольного двора (хош), так что двери и окна комнат выходят на галлереи, окружающие этот двор. По фасаду, обращенному на улицу, весьма немного окон и два-три крытые балкона (мушарабийэ), защищенные частою решеткою; в них стоит софа, и женщины, на Востоке обыкновенно ни чем не занимающиеся, [118] сидят тут целый день и рассматривают проходящих не улице, не подвергаясь сами нескромным взорам. Лестница (сэлалым), ведущая в верхние этажи, в Каире всегда каменная, часто витая, и отличается необыкновенною легкостью при значительной прочности. Крыша (эль-соттух) плоска, устроена террасою, гладко выштукатурена красноватым цементом и окружена по краям стенкою, чтобы из соседних домов нельзя было смотреть на женщин, сидящих вечером на этих террасах, где многие семейства и спят ночью в жаркие месяцы. Там, где лестница выходит через четвероугольное отверстие или трап на террасу, устроен род навеса (мелкэф) из досок: он открывается всегда к северу и служит к поддержанию сквозного ветра и возобновлению воздуха внутри лестницы и самих покоев.

«Перед домом с улицы каменная скамья (мастабэ), на которой сидят слуги и садятся люди простого звания, имеющие надобность в доме. Наружные двери невысоки, обыкновенно окованы толстыми гвоздями и заперты извнутри деревянною задвижкою; снаружи к ним прибито железное кольцо или род молотка, которым приходящие стучат в дверь; тогда привратник (буаб), почти всегда из Нубийцев, отпирает, справившись предварительно о личности стучащего, вопросом мин? (кто?). Для приема людей, которых не хотят ввести во внутренние покои, назначена комната (мандара) в нижнем ярусе, весьма просто убранная; летом хозяин принимает также в открытой галлерее (тохтабуш) на дворе, часто осеняемом деревьями. Жилых помещений в нижнем ярусе обыкновенно не бывает; там находятся только кладовые, сараи, конюшни, иногда также колодезь или цистерна. Почетных посетителей ведут в эль-диуан, приемную, окруженную совами, в бель-этаже; зала, в которой собирается семейство, и в которую посторонний редко впускается, называется эль-каа: она украшена диванами из шелковых материй, цветами, фонтаном, разноцветными стеклами в окнах; пол устлан персидскими коврами; стены или просто выбелены известью, или расписаны; потолок резный, иногда с позолотою; деревянные, пестро раскрашенные панели одевают часть стен, и позади их устроены шкапики для хранения вещей. С одной стороны залы, аршина на полтора выше пола, находится род широкого мраморного карниза (эль-суффэ), на котором стоят чашки для кофе, тышт и ибрык для умывания, наргилэ и т. и. Мебели дорогой и громоздкой, как у нас в Европе; коммодов, столов, кресел и стульев, зеркал и т. п., туземцы вовсе не употребляют; кроме диванов, вся мебель их заключается в одном или двух [119] круглых табуретах (курси), на которых вовремя обеда ставят поднос (сэннийэ) с блюдами, и вокруг которых садятся на полу. Эль-каа часто проходит через два этажа, и его сверху окружает галлерея, закрытая деревянною частою решеткою, откуда женщины, не показываясь, могут участвовать в забавах и разговоре гостей-мужчин; туда также впускают альмэ, призываемых в мужское общество; особая лестница ведет из сеней на эту галлерею. Во всех покоях пол у дверей на несколько вершков ниже, чем в остальной части комнаты; там приходящие скидают и оставляют туфли, в которых восточная вежливость не позволяет ступать на покрытый коврами или циновками и несколько возвышенный пол (ливан) в прочей части покоев; это место у дверей называется дуркэ. Европейцев, которых обувь не легко скидается, поэтому весьма неохотно принимают в парадных покоях. Где много комнат, так в смежных пол никогда не бывает в один уровень: в одной он ниже, в другой выше, так что у дверей приходится то подниматься на одну или две ступеньки, то спускаться, и поэтому чужой человек должен ступать с осторожностью. Вместо дверей, во внутренних покоях всегда находятся тяжелые «портьеры», войлочные, обшитые сукном, обыкновенно яблочного цвета, или толстым холстом; невольник подымает их для проходящих. В спальнях кроватей пет; восточные люди спять на полу на тюфяках, набитых хлопчатою бумагою, которые поутру свертываются и уносятся; где семейство большое или дом необширен, там спять во всех комнатах, в которых от того обыкновенно весьма много разных неприятных насекомых, даже и в лучших домах. Мужчины и женщины всегда ложатся в постель совершенно одетые; люди богатые у потребляют для этого особое платье, ночное, другие остаются в ежедневной одежде Этот обычай, который для нас был бы невыносим, действительно весьма вреден, не только потому, что он поддерживает неопрятность, но еще в особенности и потому, что в случае горячек и других тяжких недугов, платье, находящееся на больном, напитывается его испарениями, потом и т. п., и в случае смерти неочищенное поступает в продажу или отдается прислуге.

«В больших домах покои, занимаемые женщинами (мы прозвали их харем, хотя Арабы этого выражения в нашем смысле не употребляют: у них слово харим ³ означает [120] самих «женщин»), часто находятся в отдельном корпусе, по внутренним расположением не отличаются от описанных выше. Для слуг, невольниц, евнухов, устроены небольшие комнаты, обыкновенно с солнечной стороны; северная, более прохладная, назначена для господских покоев. В каждом доме наконец, и даже в хижинах феллахов, непременно находится место, в котором хозяева прячут деньги, драгоценности и т. п. Это секретное место (махба) служит недоверчивому Арабу лучше наших железных сундуков, и употребление махбы оправдывается необеспеченным на Востоке состоянием частной собственности, подверженной любостяжательному произволу хищных властей».

Если Европейцу случится быть на пиру у какого богатого туземного вельможи, знакомого несколько с утонченностями образованной жизни, то он найдет и серебряный прибор для себя, и «запрещенные» напитки для всей честной компании. Правоверные усердно потягивают херес, коньяк и другие напитки, не упоминаемые в Коране, но всему предпочитают шампанское: «это лучшая франкская работа (шуел-афранги), говорят они, забавляясь хлопаньем пробок и глотая искрометную влагу. Но, почтением к вину да дознанием превосходства в разных знаниях и ограничивается чувство зависти, какое мог бы питать мусульманин к нам, и неизменно веря в предопределение, он готов сказать: «Суетитесь вы, неверные Франки, бьетесь Аллах весть из чего! Ну, пусть ваша берет здесь на земле, но за то там, в жизни лучшей, бессмертной, не состязаться вам с нами!»

Видеть пародию на Европейский пир любопытно, но еще любопытнее встретить в Египте следы древнего патриархального гостеприимства, которое, к сожалению, более и более исчезает даже в тех странах, где оно считалось когда-то добродетелью. Послушайте.

«Мы навестили шеиха эль-бэлэд, у которого нашли человек двадцать гостей, довольно чисто одетых, сидевших во дворе под навесом. Хозяин принял нас весьма вежливо, и повел в большую комнату без оконных отверстий, получавшую свет только через открытые двери; для нас постлали на полу коврик, и шеих, молодой человек приятной [121] наружности, пригласил нас к обеду, который тут же стали подавать, но от которого мы отказались, позавтракав недавно перед тем на барке. Слуга принес на голове толстую, круглую цыновку, наполненную сотнею и больше крошечных горячих хлебов из кукурузной муки. Они, кажется, называются бутау, выпечены дурно и продаются на деревенских базарах по фадде (около 1/6 коп. сер) каждый, что, при малости их вовсе, не дешево; было также с двадцать больших лепешек пшеничных. Хлеб этот расположили на краю цыновки, а в средину ее поставили огромный поднос из луженой меди; на нем были тарелки и блюдечки с кислым молоком, вареными сливками, яйцами, сыром, разными сластями и т. п. Другой слуга принес пять больших пирогов с мясом, на вид довольно аппетитных, и несколько небольших глиняных кувшинов (эль-куллэ) с непроцеженною Нильскою водою; ее пьют без стаканов, прямо из горлышка, и в деревнях другого напитка за столом не употребляют. Общество немедленно уселось на корточках вокруг подноса на полу, и всякий стал совать пальцы правой своей руки то в блюда, то в пироги, как попадется; левую, употребляемую при омовениях, мусульмане считают нечистою, и смотрят не без отвращенья на Европейцев, когда они едят обеими руками без различия. Все чужие люди, проходящие через деревню в обеденную пору, имеют право садиться за стол у шеиха-эль-бэлэд, без приглашения и особенного приветствия, призывая только имя Аллаха (бысмыллахи). Шеихи за таковую возложенную на них обязанность безмездного угощения странствующих, получают от казны особый участок земли, освобожденный от повинностей. Между гостями я заметил солдата, двух писцов-Кобтов и одного Араба слепого; все прочие были зажиточные обыватели, судя по шелковым их кафтанам и белизне кисейных шалей на чалмах. На Востоке блюда подаются все вместе, а не одно за другим, как у нас; поэтому разговора там за столом не бывает; всякий молча ест что и сколько ему угодно, и насытившись встает без дальнейших комплиментов, произнося: ана шабан (я сыт), или эль-хамды-л’ыллах (хвала Аллаху), и уходит. После гостей, за ту же трапезу сели слуги их, а на конец ожидавшие у ворот бедные; хозяин не вставал с своего места, пока и эти последние не отобедали. Такой обычай открытого, широкого гостеприимства, напоминающий патриархальные, библейские времена, показался мне истинно-трогательным и прекрасным».

С небольшим через год (в Марте 1848) Г. Рафалович предпринял вторую поездку, сухим путем, из [122] Каира в Александрию чрез внутренние области Дельты, посетил много новых мест, собрал богатые данные для своей ученой задачи и занимательные подробности о состоянии страны, которую старался изучить не только как врач. Особенно любопытны исторические сведения о частной собственности в Египте о разделении земель на разряды, о владениях мечетей; описание современного муниципального устройства деревень и городов, сбора податей, системы монополий, раздачи Мехметом-Али деревень своим родственникам и сановникам. Мы бы выписали целиком все эти сведения, превосходно знакомящие с финансовою системою покойного Паши, еслиб не боялись перейдти за пределы библиографического разбора. Удовольствуемся рассказом об одном приключении, которое автор испытал в городе Танге, знаменитом двумя своими ярмарками, на которые стекается до 100 тысяч человек, и могилою одного мусульманского святого, славящегося свойством давать потомство усердным поклонницам, лишенным этого счастия. — Попав в город во время ярмарки (только не главной), Г. Рафалович с трудом нашел себе квартиру, очень незавидную. Отыскав потом другую, несколько получше, он переселился в нее. Хозяйки квартир поссорились между собою за постояльца, да так, что

«Шеих-эль-харэ (начальник квартала) должен был наконец вмешаться в дело, чтоб унять разъяренных баб. Первая хозяйка уверила было его, что ни у меня, ни у людей моих не было тэзкэрэ (паспортов), а как употребление их, недавно введенное, тогда требовалось еще довольно строго, то шеих с некоторою важностью явился ко мне справиться о том; важность его еще увеличилась, когда я весьма вежливо посадил себя на полу, попотчивал кофеем и сигарою, и кротким обращением усилил в нем подозрение, что я точно человек без виду. Он начал заговаривать «о строгости пашинских приказаний на счет тэзкэрэ: я молчал; «об ответственности, падающей на местные начальства за несоблюдение этих приказаний» — я предложил ему вторую чашку кофе, в которую сам положил сахар, и потом медленно опустил руку в карман пальто; шеих лукаво посмотрел мне в глаза, а я, [123] сохраняя прежнее выражение скромности, вынул — не кошелек, но буюрулды, полученный от Аббас-паши в Каире, и развернул его на коленях перед шейхом, у которого при виде этого большего листа, курчавых на нем письмен и пашинской печати, начатая фраза замерла на побледневших устах; он поспешно встал, не допив чашки. «Вот и наши четыре тэзкэрэ», прибавил я; слуга мой при этом шепнул ему, что я бей мускуби, «московский бей», и тем довершил смущение его. «О бей, сказал шейх: разве знатным Франкам, как ты, нужны паспорты? Ведь эфендина, великий паша, принимает и любит вас как приятелей и братьев: на что же вам тэзкэрэ?».... После этой комической сцены он почтительно удалился, разогнал чернь, ожидавшую перед домом, и тишина наконец воцарилась в улице».

Из этого краткого обзора Путешествия Г. Рафаловича читатели наша могут видеть, как занимательно оно, и сколько удовольствия ожидает того, кто прочтет его вполне. Появление следующих частей Путешествия зависит от восстановления здоровья автора, расстроенного на Востоке: пожелаем же усердно, чтоб это было как можно скорее. Муравьев, Норов, Ковалевский, Уманец, Святогорец, и наконец теперь Г. Рафалович — вот целое общество почтенных литераторов и ученых, которые познакомили нас хорошо с Сирией, Европейской Турцией и Египтом. ⁴

Комментарии

1. Самая мелкая монета.

2. Кобты приняли христианство в первые столетия нашей эры, но вскоре увлеклись в заблуждения Монофизитизма и Монофелизма, почему как Восточная, так и Западная Церковь считают их еретиками. В новейшие времена Римские миссионеры уговорили небольшое число Кобтов признать владычество Папы. Кобтский Патриарх живет в Каире, но называется Александрийским; он посвящает Абиссинского Патриарха, приезжающего для этого из Гондара в Каир.

3. Корень этого слова происходит от харам — «запрещенный».

4. Вероятно, к этому обществу скоро присоединится и Г. Ценковский, молодой ученый, путешествовавший при содействии Географического Общества, в одном из последних заседаний коего он читал этнографические очерки Египта.

© текст - Погодин М. П. 1850
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Андреев-Попович И. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1850