ВЕРЕЩАГИН А. В.

В КИТАЕ

ВОСПОМИНАНИЯ И РАССКАЗЫ

1901-1902 гг.

I.

Несколько слов о Китае и китайцах.

17-го мая 1901 года я вернулся из Манчжурии, а 17-го октября того же года уже вторично ехал в Китай. Меня влекла туда не простая страсть в путешествию. Нет, я неудержимо стремился побывать в самом Китае, в особенности в Пекине, Мукдене, пожить с китайцами и поближе познакомиться с ними.

Меня всегда поражала мысль, когда, бывало, вспомнишь, что ведь сколько жило в древности народов на свете: Египтяне, Вавилоняне, Ассирияне, Финикияне и разные другие, и что от них осталось? Мы узнаем об их истории лишь по разным предметам: развалинам дворцов и храмов, по их живописи, текстам и рисункам на стенах, статуям, камням, папирусам, монетам, остаткам одежд, мебели, вазам, сосудам, оружию и т. д. Китай же [3] не менее древен, как эти народы, а между тем, не только не уничтожился и не ослабел, а наоборот, — он все растет, богатеет и становится могущественнее. Читая эти последние слова, другой, пожалуй, и улыбнется. Скажет, — где же это могущество? А я скажу: да! действительно! Китай силен и богат. Это самым наглядным образом доказала последняя война его почти со всем цивилизованным миром. Ведь с ним одновременно воевали восемь держав: Англия, Франция, Германия, Австрия, Америка, Италия, Япония и мы, русские. И что же? Разве мы его победили? — Ничуть. Правительство китайское, заключив с державами мир, разослало по стране своей манифесты, что-де к нам пришли из-за моря «рыжие черти» (По китайски — янгудза — бранное слово, которым китайцы ругают всех европейцев, в особенности англичан.), нищие, которым негде жить и что Богдыхан позволил им на некоторое время остаться, но что вскоре он всех их прогонит обратно домой.

Да ведь надо только припомнить угрозы Европы Китаю, в особенности после того, как был убит германский посол Кетелер... Чего, чего только не наобещали Китаю. Чуть ли не стереть его с лица земли. А чем все это кончилось? Германцы измучились, истощились в войне, а Китаю — что с гуся вода. И как только подумаешь, что он процветал еще тогда, когда о России помину не было, когда ни одного европейского государства не существовало, что [4] в дебрях его находили убежище Вавилоняне от погрома Навуходоносора, так даже страшно становится. Невольно задаешь себе вопрос: ну, теперь в Китае полмиллиарда народу. Пройдет немного времени, в нем будет миллиард. Между тем мы же, европейцы, стараемся устроить к нему всевозможные пути сообщения и железные дороги. Да ведь не мы, а он заполонит нас. Затопит своею многочисленностью.

Когда я читал, бывало, в газетах о наших последних военных действиях в Манчжурии, то с горечью в сердце смеялся над их результатами. Другой раз видишь, как автор заметки пресерьезнейшим образом оповещает, что-де экспедиция окончилась удачно: хунхузов перебито сто человек, а у нас убито всего трое. И это считалось, успехом. Но будем в этой пропорции следовать далее. У китайцев потеря тысяча, у нас 30 человек. У них миллион, у нас — 30 тысяч. У китайцев 10 миллионов, у нас — 300 тысяч. Мы уже разорены, истощены и, конечно, не можем и думать продолжать войну, а им и горюшки мало, так как они сами не знают себе числа. Не даром же китайцы, во время последней войны, смеясь, говорили нашим солдатам: Наш царь вашего царя не боится. Ваш царь одного китайца уби, а наш царь шесть роди.

И не одним многолюдством сильно это [5] государство. Необходимо считаться и с его обычаями, замкнутостью, — с его характером. Когда поживешь в Китае подольше, невольно станешь удивляться нашей беспечности и равнодушию в нему. Положительно можно назвать преступлением то, как мы, исконные соседи такого великого государства, так мало познакомились с ним.

Смешно сказать, — пожалуй, другие назовут это абсурдом, а мое мнение таково, — что Китай силен именно тем, что у него нет тех двух статей, на которые разоряется весь просвещенный мир. Это — «войско» и «мода». Под словом «войско» я, конечно, подразумеваю постоянную обученную армию. Китай не расходует ежегодно тех сотен миллионов, какие тратит каждая европейская держава. В мирное время, армия, сравнительно, содержится очень малая. Во время же войны берут первых попавшихся жителей, и старых, и малых. Суют им ружья в руки, — и солдат готов. По крайней мере, так практиковалось до последней войны. Так можно было Китаю действовать до сего времени, вследствие замкнутости своих границ. Теперь же, когда к нему прошла железная дорога, когда европейцы устремились к нему со всех концов мира, Китаю приходится взяться и за армию. Теперь китаец соединился со своим желтолицым собратом-японцем, уже обученным военному искусству. Под руководством его, Китай, без всякого сомнения, ежели захочет, [6] может поставить под свои роскошные шелковые знамена армию, вчетверо большую, чем Россия. Можно с уверенностью сказать, что в самом непродолжительном времени он сознает свою колоссальную силу, встряхнется, и горе будет Европе, а в особенности нам. Западная Европа пострадает в лице лишь тех жертв, которые не успеют заблаговременно спастись; Россия же, граничащая с Китаем на тысячи верст, может сильно потерпеть.

Относительно второго аргумента, — моды, скажу, что в этом тоже их громадное преимущество перед Европой. Китайцы не уничтожают, не бросают дедовского имущества, а берегут и дорожат им. Мебель, всяческая бытовая обстановка, сосуды, древняя утварь, — все это составляет драгоценное наследие детей. Китаец не разоряется, подобно европейцу, на моду. Не заводит модных экипажей. А как ездили его прапрадеды, две тысячи лет назад, на двухколесных безрессорных тележках, так он и теперь ездит, — и богатый, и бедный. И в этом опять-таки его сила. Да ведь оно и понятно. Найди он эту тележку неудобной, замени ее рессорной, — значит, можно заменить бумажные окна стеклянными. Отчего же тогда не изменить систему постройки домов? Не отапливать их изнутри? Не заменить ветхозаветные каны — мраморными каминами и кафельными печами? Почему не переменить одежду, костюмы? и т. д., и т. д. [7]

Консерваторы-китайцы хорошо сознают, что ежели Китай просуществовал тысячи лет, то только благодаря своей замкнутости и своим обычаям. Поэтому надо стараться и продолжать жить в том же духе. Они отлично предвидят, что все те новшества, которые хотят ввести у них европейцы, — разорят, погубят их и сведут в могилу. Достаточно только вспомнить об опиуме, каковой насильно навязали им англичане и который так разрушает всю основу их государства. Безусловно, Китай силен в том виде, как он есть сейчас, в своей самобытности. Ведь не надо забывать, что в последнюю войну все державы, воевавшие с ним, отскочили от него, как резиновый мяч от каменной стены. Чему-нибудь да надо же это приписать. Причина — в их обычаях и во всем строе жизни. И опять читатель, может быть, улыбнется и скажет, что это абсурд, а между тем невольно из всей китайской жизни приходишь к заключению, что наша европейская цивилизация поведет их к ослаблению. Так, мы видим следующее. Прежде всего я задам вопрос: какой народ считается самым передовым? Где солнце? Откуда идут все моды и все новшества? Конечно, Франция. Теперь спросим: а что, во Франции увеличивается ли население? Нет, оно вымирает. А какой народ мы считаем самым отсталым? Конечно, Китай. А он, становится ли многолюднее? С каждым годом все растет и растет. [8] Где же корень этому, где причина? В их обычаях и нравах. Как во Франции, так и в других передовых странах, в Англии, Германии, вследствие все той же моды, предрассудков и капризов, жизнь становится дороже и дороже. Молодежь обязательно ищет богатых невест. Если же таковой не находит, то молодой человек предпочитает остаться холостым. Спрашивается, почему же он так поступает? А потому, что, не имея достаточно средств, он не может вести жизнь согласно требованиям света и моды. Ведь настоящая парижанка-аристократка обязательно должна надевать утром одно платье, днем другое, вечером, куда-нибудь в гости или на бал — третье, кататься в четвертом, купаться в пятом, — и так до бесконечности. А шляпок, шляпок менять должна прямо-таки без счету. И все это бросается новое, едва надеванное. Квартира должна быть опять-таки устроена согласно моде. Старая дедовская мебель считается тяжелой и неуклюжей, надо заменить ее новой. Все это требует страшных расходов, и молодежь, боясь женитьбы, предпочитает оставаться холостой. А ежели и женится, то старается не иметь детей, чтобы не увеличить расходы. У немцев даже выработалось по поводу этого вопроса особое выражение «Kindersystem». Так в одной семье придерживаются «Einkindersystem», в другой «Zwei», в третьей «Dreikindersystem», смотря по средствам. Конечно, все это касается аристократии и [9] дворян. Простой же народ, бабы, шляпок не носят и мебель свою не бросают, и число их увеличивается. Другое дело, у китайцев. В этом отношении они далеко опередили Европу. Моды они не, знают, поэтому и светских разорительных требований у них нет. Женятся без особых стеснений и заботятся о том, чтобы иметь больше детей. У них считается величайшим несчастьем остаться бездетным. Положим, нельзя сказать, чтобы у этого народа не было своих разорительных обычаев. Похороны отца, матери и вообще ближайшего родственника вызывают у них большие расходы. Самый бедный крестьянин старается похоронить отца своего сколь возможно пышнее, но деньги-то остаются в стране и за границу не уходят.

Отпускная торговля Китая, со всем миром, — огромная, — между тем сам Китай покупает со стороны очень мало. Вследствие этого, скопление богатств у них в стране, в особенности серебра, — бесконечное.

Женятся китайцы очень рано. Помню, ко мне приходили частенько в Гирине вечером побеседовать и чаю попить, сыновья китайского начальника войск, Чин-Лу. Такие славные молодцы. Очень симпатичные. Младшему из них было не больше 16-17-ти лет, а между тем он был уже женат и имел двоих детей. Живут они все вместе, одним домом. Старший в семье пользуется громадной [10] властью. Сын при отце не имеет права сесть. Разделы у них бывают в самом крайнем случае. Худо это или хорошо, — не знаю, но только уже таков их обычай...

Самобытность китайца проглядывает повсюду... И то, что нам, европейцам, кажется у них таким странным, есть ничто иное, как обычай, освященный веками. Прежде всего китаец очень самостоятелен, даже самый простой рабочий. Самомнение у него великое. Это уже заметно из того, что он не поклонится при встрече с незнакомым европейцем, как то мы замечаем у нас в России, в провинции и даже на западе, в Европе. Китаец, или с удивлением посмотрит на вас, — иногда улыбнется, или же сделает вид, что не замечает, — и едва, едва даст вам дорогу. Это последнее обстоятельства меня часто возмущало. Признаться сказать, хотя это и не похвально, но мне частенько хотелось дать хорошего тумака в шею иному оборванцу, дабы заставить его хотя чуточку посторониться.

Мы натыкаемся в Китае беспрестанно на удивительные странности и курьезы. Так например: почти на всем свете человек, — 6 дней работает, а на 7-й отдыхает. Китайцы же не знают 7-го дня в неделе и работают круглый год. А ведь, кажется, уже сам Господь Бог сказал:«7-ой день Господу Богу твоему». Зато Новый год празднуют с великим торжеством. [11]

Китаец не ест молока, не ест ничего молочного, и все кушанья у них приготовляются на бобовом или на кунжутном масле. Избегает есть мясо и предпочитает растительную пищу, хотя очень любит свинину и во множестве истребляет ее. Объясняется это будто бы тем, что на скотине работают, и что молоко необходимо детенышу, и поэтому грешно его отнимать у матери. Мясо тоже избегают есть, дабы сохранить рабочий скот.

Китаец не знает поцелуя. Мать не целует своего ребенка. Это ли не диво! — А ведь кажется этого требует сама природа. Собаки и те целуются.

Нет рукопожатия. — А между тем обычай этот древен до бесконечности. Ведь о нем упоминает еще Гомер в своей «Илиаде». При встрече со знакомым, китаец или преклоняет одно колено и старается рукой коснуться земли, — или же сжимает перед собой кулаки около груди и как бы потрясает ими. Пища, одежда, образ жизни, все у них иное, чем у нас.

Ест китаец палочками. Для нас кажется это и трудно и неудобно. Я, сколько ни пытался, никак не мог донести кусочка до моего рта. Китайцы же управляются ими очень ловко. Объяснение тут простое. У китайцев вся пища приготовляется своеобразно. Мясо и рыба подаются без костей, нарезанные маленькими кусочками, так что нож за столом [12] совершенно не нужен. Затем растительные кушанья, которые они так любят, — морская трава, водоросли, вермишель, — все длинное, тягучее, подхватывается палочками гораздо удобнее, чем вилкой. Кушанье подается каждому отдельно в маленьких чашечках. Когда оно подходит к концу, то чашку подносят к самому рту и палочками выгребают остатки прямо в рот, до последней мелочи. Презабавно смотреть, когда голодный китаец ест своими палочками и как быстро подхватывает ими пищу.

Китаец замечательно трудолюбив. Земледелец он удивительный. В Уссурийском крае мне часто приходилось слышать жалобы наших переселенцев на неурожай, на пьяный хлеб (Во ржи часто бывает много куколю или головни, вследствие чего хлеб получает неприятный вкус, делается черным и вредным.), и на разные другие невзгоды. К таким невзгодам переселенки-бабы присоединяют также и комаров. Наши хохлушки в своей «Пилтавской» губернии комаров почти не знают. А тут вдруг на них нападает масса этих насекомых. Приходится спасаться от них и надевать, кроме юбки, и панталоны. А к этому роду одежды они не привыкли. Ну вот и беда, ступай обратно на родину. О такой пустяшной причине мне пресерьезно рассказывали сами бабы, на пароходе на Амуре, возвращаясь обратно на родину. [13]

Но вот что плохо у китайцев, это их удивительная нечистоплотность. В селах и городах, от грязи и нечистот ни пройти, ни проехать. С этого, конечно, нам нельзя брать пример. Происходит это от того, что жители выбрасывают на улицу все, что им не нужно, зная хорошо, что все это уберется людьми, которые в этой грязи находить свое благополучие. Объясню это примером. Когда я был в Мукдене, то иду однажды с переводчиком по главной улице и говорю ему: «Смотри, Иван, как теперь в вашем городе чисто. Как все прибрано, везде можно не только в телеге, но и в рикше (Рикша — маленькая ручная двухколесная тележка, которую возят китайцы. В нее садится всего один человек.) проехать. Довольны ли жители таким порядком, и будут ли они держать город в такой же чистоте, когда мы уйдем отсюда?» В это время смотрю, навстречу нам идет бедный, оборванный манза, с корзиной за плечами. Особенным крюком, насаженным на палку, подхватывает он с земли замерзнувшие комки позему и ловко, через плечо, бросает их туда. Но вот он останавливается и уныло смотрит по сторонам. Улица, благодаря распоряжениям нашего коменданта, так подметана... точно языком вылизана. — Нигде ни комочка того золота, которого так тщательно искал манза.

— Нет, жители недовольны, — отвечает мой [14] Иван, и его скуластое, бронзового цвета лицо становится сумрачны.

— Почему? спрашиваю я.

— Богатые, оттого, что Дзянь-Дзинь строго приказал чистить улицы и посыпать песком. Выгребные ямы тоже велел вычистить и позем вывозить за город. А прежде все это вываливалось на улицу. Бедные же недовольны за то, что нигде в городе не могут достать себе удобрение для своих полей и огородов. Прежде у них все улицы были разделены, каждый приходил и брал в своем участке, точно к себе домой. А теперь вон видите, тот ходит понапрасну — и Иван сердито указал мне на китайца с корзиною за плечами.

Из этого разговора, с отвращением узнаю, что до прихода русских, как в Мукдене, так и других китайских городах, улицы представляли из себя своего рода компостные ямы. Туда сваливалось все, что только могло перегнивать: и дохлые собаки, и свиньи, и всякая всячина. Китайцы, опрятные у себя в доме, за своими стенами совершенно игнорируют самую невозможную грязь на улицах. Сколько раз приходилось мне, подъезжая к воротам богача-китайца, зажимать нос от ужасной вони. А хозяин дома, встречая меня, ничуть не смущался этим запахом. Подданные сыны Неба давно раскусили, что такое компост. Цену ему они хорошо знают. Этим и объясняется удивительное плодородие их почвы и [15] их баснословные урожаи. — Конечно, хорошо получать урожаи сам-сто и двести, но на все есть мера, — и нельзя же ради этого превращать города и села в клоаки. А между тем, кто хорошо знает китайца, тот с уверенностью скажет, что его не переделаешь, и что в Манчжурии, по уходе русских войск, заведется таже нечистота и грязь, которая была и раньше.

Встают китайцы с петухами. Базар открывается у них чуть ли не с восходом солнца. Но точно также, с закатом солнца, всякая торговля прекращается. Торгуют целые месяцы без перерыва, без отдыха, не зная никаких воскресных дней. Каково это выносить их прикащикам и служителям? Зато к концу года все счеты должны быть закончены. Горе китайскому купцу, если он не оправдал свой вексель к этому времени. В таком случае, как китайцы выражаются, он должен «потерять свое лицо».

Китайцы отличаются удивительной жестокостью. Из прошлой войны известно, как они зверски поступали с нашими пленными. Редкость большая, чтобы они выпустили его живого. У них в обычае мучить пленного три дня и затем уже докончить. В старинном описании Пекина нашим Иеромонахом, Иакинфом, прожившим там 30 лет (См. Описание Пекина, монаха Иакинфа. Издание 1829 г. стр. 4.), — так говорится между прочим о храме неба: «сюда ежегодно [16] приезжает Император приносить жертву. При этом ему представляют здесь всех пленных, находящихся в городе. Им тут же, на глазах Императора, вывертывают щиколки, ломают их тисками и затем стругают тело бамбуковым ножом».

Между прочим, мне передавали за достоверное, что у китайцев есть такая казнь: человека садят голого в клетку против солнца и связывают так, чтобы он не мог двигаться и должен непременно смотреть на солнце. Затем обмазывают его чем нибудь сладким. Через это мухи, черви и разные насекомые покрывают несчастного сплошной массой. Забираются в нос, рот, уши, во все отверстия, попадают во внутрь человека, и таким образом заживо его пожирают. Дальше этого, в отношении изуверства и жестокости, полагаю, и идти нельзя. — Мне случалось натыкаться на китайцев с таким холодным, бездушным взглядом, что я невольно отвертывался и думал про себя: «ну, не дай Бог попасться в плен такому господину; с живого шкуру сдерете». — Но не буду забегать вперед, а постараюсь шаг за шагом описать мою вторую поездку в Китай. [17]

II.

От С.-Петербурга до ст. Манчжурия.

Опять я в том же Сибирском поезде. Опять перед глазами моими роскошная отделка вагонов, ковры, плюш и раззолоченная клеенка на стенах. В столовой масса публики. Едят, пьют, разговаривают. Рассуждения далеко не того характера, какие слышались во время первой моей поездки. Тогда говорили только о войне с китайцами. Теперь же о ней никто и не вспоминает. — Да и публика другая. Тогда большинство были офицеры, — теперь инженеры. Едут искать золота в Манчжурии. Вон тот молодой блондин, в путейской тужурке, — вчера рассказывал мне, что он командирован одной частной компанией на Сунгари, около Цицикара, делать разведки. Там им отведена нашими властями Палестина чуть ли не с Францию величиной. Гуляй сколько хочешь. Он получает 500 руб. в месяц жалованья, да прогонов тысячи две, да участие в деле, ежели откроет [18] золото. Чего еще надо! — А вон там в углу сидят два важных господина, расчесанные, приглаженные, одетые франтовски. У одного булавка в галстухе с крупной жемчужиной. Эти едут в Гирин хлопотать об отводе золотоносного участка. Они только этим и заняты. Ни о чем другом и разговаривать не хотят.

Проехали Иркутск, — вот и Байкал. Но какой здесь холод! Как это чудное озеро теперь неприветливо смотрит! Скалистые берега покрыты снегом.

Оставляю вагон и перебираюсь на ледокол. Он очень высок. Ветер сильнейший — так с ног и рвет. Высокие волны сердито выкидывают кверху пенистые гребни. Сегодня ледокол не пойдет. Слишком волнение большое. Говорят, в этом Байкале только что погибли две баржи с рыбаками, причем потонуло около двухсот человек.

Иду в каюту, ложусь на диван и спокойно засыпаю. Я и не слыхал, как мы отчалили и тронулись вперед. Просыпаюсь, слышу на палубе беготня. Солнце ярко освещает каюту. Смотрю в окно, — мы уже пристаем к Мысовой. Вчерашнего резкого ветра и следа нет. Погода отличная. Больше всего меня порадовала та мысль, что мне уже не придется больше ожидать качки, и что мы на твердой почве. Беру свои вещи, подымаюсь на палубу, — а через полчаса я уже сижу в знакомом мне буфете, на станции Мысовой... Кругом мало что изменилось. Тот же буфетчик, тот же начальник станции. Пока составляли [19] поезд, — то да се, — прошло порядочно времени. В это время подходить ко мне комендант станции, рыжеватый поручик, среднего роста, очень симпатичный. Разговариваем. — Оказывается, жизнь на Мысовой далеко не радостная. Сюда стекаются беглые каторжники со всех сторон, — и из Западной Сибири и из Восточной. Редкий день проходить без того, чтобы... по близости кого не укокошили. Бедные жители этого местечка, в котором всего около сотни домов, — чуть солнце скроется, уже не выходят на улицу и покрепче запираются, в особенности осенью, в темные вечера. Иные же, для острастки, перед тем, чтобы запирать ворота, стреляют на воздух из ружей или пистолетов, дабы показать, что есть защита. — От одного из служащих на железной дороге услыхал я такой рассказ. — Здешнему начальнику станции дают знать, что где-то по близости, в деревне, два беглых каторжника убили старуху и ребенка, и ограбили их. Сообщались приметы преступников и просили наблюдать, не появятся ли они на Мысовой. На другой день утром, погода была холодная, начальник станции совершенно случайно выходит на рельсы, чтобы встретить поезд, и к ужасу своему видит двух рослых молодцов, по всем приметам, тех самых, о которых ему сообщалось но телеграфу. Начальник не потерялся. Едва скрывая свое смущение, он закричит им: «Что вы, братцы, тут делаете на морозе?» [20]

— Да вот поезда ожидаем, — отвечали они.

— Ну, так что же вы тут стоите! одежда на вас легкая, ступайте на станцию, погрейтесь. — Сказал он это таким спокойным голосом, что те, действительно, ничего не подозревая, пошли туда греться. Начальник же, как только те скрылись за углом здания, не чуя под собою ног, как он сам выразился, побежал сообщить жандармам. Молодцов внезапно схватили, обыскали, и нашли у них в карманах окровавленную одежду старухи и ребенка, и 1 р. 50 к. денег.

— Ну, а как дорога, исправна? — спрашиваю коменданта.

— Да ничего, проедете! — утешает он. — Вот только на Яблоновый хребет трудненько подыматься — очень круто. Там вас два паровоза будут тащит, один спереди, другой сзади. — Затем продолжает: — Здесь у нас недавно такой случай был. На станции «Седловая», — знаете, проезжали — уклон очень большой. Подходит товарный поезд. Станция стоит как раз на вершине. Право, не знаю, как это можно было ставить станцию на таком месте. К нему было прицеплено несколько вагонов третьего класса и один второго, в котором ехал офицер с семьей. Только поезд остановился, — под вагоны, по обыкновению, подложили шпалы, чтобы не покатился назад, а локомотив пошел к водокачке набирать воду. — Набрал, стал подаваться назад и лишь [21] столкнулся слегка с поездом, как у того шпалы из под колес выскочили, и весь поезд покатил назад. К счастью его, все стрелки стояли на главный путь, — и навстречу никого не было. Поезд пролетел 3 станции, — около 45 верст — в 15 минут. Хотя и дали знать по телеграфу об этом несчастий, но на станциях не успевали выбегать на путь, — как уже поезд пролетал мимо. Остановился он уже сам собой, на одном крутом подъеме, причем все буксы у него были в огне. Офицер же с семьей, во время этой бешеной поездки, все время стоял в вагоне на коленях и молился Богу, так как каждую секунду все они ожидали смерти.

Но вот подходит и наш поезд. Прощаюсь с комендантом, забираю вещи и уезжаю. Опять потянулись знакомые места. Горы, ущелья, обгорелые леса. Онон синеватой лентой, нет нет, да и мелькнет у самой дороги. А вот и Яблоновый хребет. Паровоз с трудом тащит поезд. Точно какой старик, сипло охает он и кряхтит... Шипит, свистит, и хотя, и с трудом, но все-таки втаскивает нас на вершину. Какой странный здесь лес... точно его моль поела, — какой-то ощипанный. — А вот и Китайский разъезд. Здесь Байкальская дорога поворачивает влево на Сретенск, а вправо идет ветвь на Манчжурскую дорогу. Отсюда до ст. Манчжурия верст около трехсот. Характер местности сильно меняется. Начинаются равнины, — желтые, песчаные. Леса [22] исчезают. Вон стоит у дороги группа монголов, в своих лохматых шапках, верхами на маленьких приземистых лошадках и пристально смотрит на поезд. Вон один улыбается, щурит узенькие косые глаза и ласково треплет коня своего по широкой короткой шее. Точно он этим хотел сказать ему: «Не бойся, милый, не променяю я тебя на эту огненную колесницу». — Такие картины видал я еще в Ахал-Текэ, когда проводили железную дорогу. И там тоже, Текинцы, сидя верхом на своих драгоценных аргамаках, с удивлением смотрели первое время на поезда и ласково трепали при этом по шее коней своих. Случалось, иной пускался в обгонку с поездом. Скачет, скачет, машет плетью, кричит и, наконец, достаточно натешившись, уносится в сторону.

На станцию «Манчжурия» приезжаем около полуночи. Луна светила полным блеском. В воздухе летали морозные снежинки. Пассажиров скопилось масса. Здесь приходилось расставаться с нашими Байкальскими вагонами и пересаживаться в вагоны Манчжурской дороги. Много легенд ходило в это время, и в Питере, и повсюду, про эту дорогу. После китайского погрома она только что еще поправлялась, а от станции «Манчжурия» строилась заново. Желающих ехать по ней было много, а провозных средств у дороги не хватало. Через это происходили большие неудовольствия, и для проезжающих, и для строителей. [23] Занятые по горло спешной работой, последние и не подозревали, какие курьезы происходили у них на линии.

Я и забыл сказать, что еще около Верхнеудинска встретил моего знакомого по Китайской войне, генерала Надарова, бывшего Приамурского окружного интенданта.

— Смотрите! Манчжурская дорога, принимая пассажиров, берет росписки, что за увечье не отвечает, — кричал он мне, смеясь, на прощанье.

Хотя и с трудом, но мне удалось достать маленький служебный вагончик в два окна. При настоящем положении подвижного состава, — при полном отсутствии вагонов 2-го класса, — это было для меня находкой. В нем могло ехать только двое. Я прихватил с собой еще одного швейцарца, Десуляви, воспитателя Орловского корпуса... Он изучал на Кавказе флору девять лет и теперь ехал изучать ее в Приамурский край. Человек он был очень интересный. Высокий худощавый брюнет, чрезвычайно типичный. Он почему то напоминал мне того Наполеоновского ветерана француза, изображенного на знаменитой картине Ораса Вернэ, с повязанной окровавленной головой, стоящего около убитого коня. [24]

III.

Ha Манжурской дороге.

Около полуночи едем дальше. Пассажиры устроились с великим трудом и лишениями. Теснота страшная. Ехало множество семейных, с малыми детьми. Помещались и над скамейками, и под скамейками. Кроме вагонов 3-го класса, следовали еще товарные, приспособленные для перевозки пассажиров, т.е. в них были поставлены железные ночи, доски для сидения, вот и все. Поэтому надо представить себе, как я был счастлив, имея в своем распоряжении отдельный вагончик. Путь был еще очень плох.

Смотрю в окно, луна пропала. Темно. Ветер кругом гак и воет. Мятель порядочная. Пороз усиливается. Печка в моем вагоне топится, и у меня тепло. Спутник мой укутался в плед и, счастливый, заснул. Он никак не ожидал попасть в такую [25] благодать. Едем час, другой, — вдруг останавливаемся. Станции нет, степь непроглядная, ничего не видно... Проводник при вагоне уходит узнавать, что случилось. Долго пропадает, наконец ворочается.

— Ну, что там такое? — спрашиваю его.

— Да путь, что ли, не исправен! — мрачно отвечает он и ерзает плечами от холода.

— Да ты у кого спрашивал? — кричу ему.

— Да и спросить не у кого. Кондукторов нет, сторожей тоже не видать, — жалуется он.

Стоим, стоим. Уже светло стало. Бесконечная степь... запорошенная снегом, уныло протянулась перед глазами и пропадала на горизонте.

— Эй, проводник! — кричу опять. Ступай, узнай хорошенько, долго ли же мы будем здесь стоять? Ступай к машинисту, у него спроси.

Уходит. Пропадает с час, не менее. Наконец приходит.

— Ну, что?

— Да и машиниста нет. Уехал куда-то с паровозом.

Итак, мы стояли здесь ровно 12 часов. А машинист, сказывается, преспокойно перевозил чьи то бревна, сложенные около дороги. Их, конечно, должен был убрать специальный рабочий поезд, а не наш, битком набитый народом. Каково же было бедным пассажирам, с малыми детьми, стоять пол-суток в открытом поле, где нельзя было даже воды достать, [26] чтобы согреть чайник. Потом, как мне объяснили, такие проделки часто повторялись. Машинисты сталкивались с разными подрядчиками по доставке грузов на дорогу, бросали свои поезда и занимались спешной перевозкой. От своего пассажирского поезда они, конечно, не могли столько заработать, а тут в несколько часов, смотришь, сотенку зашибешь. В то блаженное время машинисты на Манчжурской дороге были всесильны. Останавливались где хотели, и сколько хотели. Ни кондукторов, ни звонков, ни проездных билетов. Делай что хочешь, — никто слова не скажет. Еще в первую мою поездку в Китай нагляделся я на подобные картинки. — Помню, еду из Харбина к Пограничной, для осмотра железнодорожных построек, занятых нашими войсками. Вместе со мной ехал мой знакомый командир пехотного полка, высокий седой старик. Он вечно ходил с большой суковатой палкой и, вероятно, за это был прозван офицерами «Аника Воин». — Так вот, останавливаемся мы на одной станции. Был полдень. Есть хотелось сильно.

— Пойдемте вон в тот домик! — говорит мне мой спутник и указывает палкой на небольшую мазанку, саженей сотня от вокзала. — Там столовая, можно пообедать.

— Опасно, поезд уйдет! — говорю ему.

— А мы узнаем! — возражает он. Эй, ты, молодчина, сколько времени здесь поезд стоит? — [27] обращается он к служащему, который ходил и распоряжался около вагонов.

— Да с час простоим! — слышится ответ.

— Ну вот, видите ли, пойдем! упрашивает он. Но я, наученный горьким опытом, не сдался на его увещевания, и предпочел съесть в вагоне жестянку консервов. Старик же ушел искать горячих щей, до которых был большой охотник. Но не успел он добраться до заветного домика, как поезд наш... трогается. Сначала я было подумал, что мы делаем маневры. Но нет, едем дальше, дальше, все скорей и скорей. Как сейчас, перед глазами, — виднеется вдали представительная фигура моего почтенного спутника, в высокой мохнатой черной сибирской папахе и в длинном меховом сюртуке. Вон он что-то кричит мне и отчаянно машет костылем, — бросается бежать за нами. Но где там догнать! Наконец теряю его из виду. На следующей станции озлобленный догоняет он меня на паровозе.

А то припоминается мне рассказ моего старого знакомого, еще по Текинскому походу, некоего Г., человека крайне энергичного. Покойный М. Дм. Скобелев его очень любил. Главное за то, что какое поручение ни дашь ему, хотя бы самое тяжелое, он выполнял его блистательно. Уже на что трудно было достать перед Текинским походом верблюдов для перевозки грузов, а Г. достал, да еще не тысячу и [28] не две, а 16-ть тысяч. Так вот, самый этот Г. был прислан из Петербурга, с рекомендательным письмом, к генералу Гродекову. Не может ли-де он быть полезен во время войны, своей энергией и опытностью. Гродеков послал его в распоряжение окружного интенданта. — Дальше я буду рассказывать словами Г. — Надо сказать, что Г. вершков 12-ти ростом, а в плечах, что называется, косая сажень. Ходил постоянно в черкеске и при кинжале. Мы встретились с ним в Харбине, как старые товарищи.

— Ну, рассказывайте, рассказывайте, как вы тут орудуете? — с нетерпением спрашиваю его.

— Да что сказать. От генерала Гродекова приехал я к генералу Надарову. Тот с места же поручил мне одно трудное дело. Благодаря Бога, выполнил его отлично. Генерал мой остался отменно доволен и даже обещался к Владимиру представить.

— Да ведь Владимир у вас есть! — говорю ему.

— То 4-й степени, а это будет 3-й-с, на шею-с, с улыбкой объясняет он.

— Какое же такое дело? Расскажите, пожалуйста?

— Да, видите ли, мой дорогой! продолжает Г.— Генерал и говорит мне: Есть у меня тут груз. Бросили его возчики вдоль дороги, — не могли довезти до станции. А груз ценный: папахи, фуфайки, чай, сахар, а главное — медикаменты. И вот уже сколько [29] времени, как лежит он, и все не могу его получить. Не дает дорога вагонов, да и только. Бьюсь, бьюсь, ничего не могу поделать! — отчаянно восклицает он. — На другой же день едем мы с генералом вместе, по железной дороге. Он указывает мне, где лежал груз. Вышли мы тут, походили, посмотрели — и вернулись на станцию. Пока генерал отдыхал, я успел уже кое с кем переговорить. Иду в нему и докладываю:

— Ваше превосходительство, поезжайте вы себе в Харбин. Не доедете и до дому, как все будет на месте.

— Как так? не может быть? — радостно восклицает он.

— Так точно-с! Вот увидите.

Генерал, очень довольный, уезжает, — А мне еще заранее перед этим было дано 20 тыс. руб. на перевозку грузов.

Так, вечерком, встречаю знакомого машиниста. Беру его под руку и веду в ресторанчик. Садимся за отдельный столик. Спрашиваю закуску, вина, водочки и всего, что только можно было достать получше. Выпиваем, закусываем. Только пропустили мы по 3-й, хлопаю я приятеля по плечу и говорю ему:

— Послушай, дружище, можешь ли ты мне ночь поработать?

— Да какая же твоя работа? мрачно спрашивает он. [30]

— Да мне нужно всего-навсего 4 платформы с грузом обернуть отсюда, вот до той станции, пять раз.

— Да ведь, поди, задержишь нагрузкой! — возражает он.

— Да ты о нагрузке не заботься, это дело мое. А скажи прямо, сколько ты хочешь получить за работу? — настаиваю я.

— Да ведь я не один. Есть и постарше меня, мычит он. — Я опять ему:

— Да тебе-то сколько надо? — Пауза.

— Пятьсот дашь? — говорит он наконец, и вопросительно смотрит на меня. Я скорей за бумажник, отсчитываю ему пять Катенек и подаю. Машинист прячет деньги и говорит вполголоса:

— Ну, помощнику надо!

— Сколько?

— Все двести надо! — Подаю еще две радужные.

— Ну, начальнику надо, помощнику, — продолжает добавлять собеседник.

— Сколько же им?

— Ступай, переговори сам! — Иду, — и кончаю с теми: начальнику дал 300, помощнику 200. Броме того еще роздал на остальную бригаду рублей 500. Всего вышло у меня около двух тысяч. Затем нанял сто человек солдат по 5 рублей за ночь, нагружать платформы.

Только стемнело, вдруг, неизвестно откуда, [31] появляется паровоз и за ним 4 платформы. Раньше их не видно было. Приходят солдаты, и у нас начинается горячая работа. Я же на локомотиве поставил столик, разложил закуску. Мороз был сильный. Устроили мы тут в роде балаганчика, занавесочку повесили. Наступила ночь, и поволокли мои платформы. Не отошли мы и ста саженей, как за нами показались новые 4 платформы. Солдаты и давай их нагружать. Таким образом, солнышко еще не взошло, как мы все перевезли, и я послал моему генералу телеграмму: «Ваше превосходительство, груз доставлен на место».

Тот, кто хоть раз ездил в то время по Манчжурской дороге, нисколько не почтет за выдумку и не удивится этому рассказу.

Утро. На улице мороз. Солнце ярко освещает окрестности. Вдали виднеются горы. Приближаемся к Хингану. Под ним роют туннель. Говорят, через год его окончат... Здесь часть поезда отцепляется. Паровоз берет несколько вагонов, и начинает подыматься в гору. Путь идет зигзагами. Сначала едем в одну сторону. Затем в другую. То локомотив впереди, то мы пятимся задом. Все выше и выше. Обернувшись так раза три-четыре, подымаемся так высоко, что люди и животные кажутся нам, внизу, совершенно маленькими. Кругом далеко виднеются вершины гор, покрытые лесом. — Все так красиво, так торжественно, в [32] особенности самое наше передвижение по этим «тупикам», что не хочется глаз оторвать. Ради одних этих тупиков стоит проехаться по Манчжурской дороге. Хотя я уже и ездил по ним, — еще в прошлую поездку, — от Харбина до Пограничной, но там они не так красивы и величественны. И какое здесь кругом богатство леса! Куда ни взглянешь, везде белеют заготовленные дрова, шпалы, бревна и разный другой лесной материал. Китайцы работают баснословно дешево. За лес платить не надо. Раздолье, да и только! А какие есть громадные деревья! Просто гиганты! Вон например, тот сваленный около дороги. Он так толст, что китаец, который стоит возле него, едва виден.

Спрашиваю я как-то стрелочника на одной станции.

— Хорошо ли вам тут живется?

— Плохо, ваше благородие, отвечает он. Дальше версты в сторону пойти одному опасно. Подстрелят непременно. Недавно вот один из наших пошел с ружьем на охоту, да и до сей поры о нем ни слуху, ни духу.

В особенности опасное место — от Харбина до Пограничной, где тянутся сплошные леса. Для хунхузов там настоящий рай — их и не поймаешь.

За время Китайской войны мне пришлось проехать но «Манчжурке», так называют на Востоке эту дорогу, раз десять, ежели не больше. Что касается [33] лично меня, то я никак не могу жаловаться на железнодорожное начальство. Оно было в высшее степени любезно ко мне и предупредительно. Но я говорю вообще о проезде по этой дороге. Другой раз проснешься ночью, подойдешь к окну, смотришь и только удивляешься, как это Бог хранит нас. Двигаемся мы едва-едва. Кругом трущоба, — места неведомые. Охраны в поезде никакой. Даже сигнальной веревки, и той нет. Кондуктор один на весь поезд, и где он? Бог ведает, — не дозовешься, ни в каком случае. Ну, ежели, какое крушение или нападение — пропал как курица, никто не поможет. В этом случае, в особенности пришлось бы плохо тем, кто едет в служебном вагоне. Едешь в нем всегда один и на хвосте поезда.

В настоящее время частенько читаешь в печати рассуждения по поводу вывода наших войск из Манчжурии. При этом мне невольно вспоминаются те случаи, когда китайские власти с мольбами обращались к нашим властям за помощью против хунхузов. — Эти последние очень мало боятся своих войск, которые, как известно, неповоротливы, трусливы, стрелять не умеют. Пока наши гарнизоны расположены внутри страны, то охранной страже, как говорится, с пол-горя, охранять дорогу... Но только они уйдут... и дело примет совершенно иной оборот. Будь охранная стража удвоена, и то она не будет иметь того значения, какое имели войска. — Да ведь [34] оно и понятно. Охрана стоит вдоль дороги, и что будет твориться в стороне, то останется для нее в секрете. Конечно, на это мне могут сказать: а разве нельзя делать разъезды и экспедиции? — Но разъезды делаются за 15-20 верст в сторону. Сейчас хунхуза нет, а через час он уже и там. Что такое для него 20 верст, когда он за ночь пробегает чуть не по 50-ти? Экспедиции же, как я хорошо убедился, не так страшны для хунхузов, как для мирных жителей. Из десяти экспедиций одна бывала удачной. Остальные же в большинстве оканчивались ничем.

У хунхузов отлично организована разведочная служба. И лишь только где начались у нас сборы... как уже разбойники знают об этом и заблаговременно удаляются.

Кроме того, экспедиции неудобны тем, что как бы они ни были осторожны, все-таки жители сильно страдают от них и терпят убытки. Да не только в Манчжурии, а спросите нашего крестьянина, где-нибудь под Псковом или под Москвой, во время маневров, будет ли он доволен, ежели в его деревне переночует сотня казаков? И не смотря на то, что за каждую малейшую потраву будет ему уплачено, он все-таки не рад незваным гостям. То казак заберется на женскую половину, то курицу стащит, или корыто на дрова изрубит. А там в Манчжурии, за 10 тыс. верст, кто будет проверять [35] и подсчитывать убытки китайцев! — Кому охота! — Вот поэтому-то я против экспедиций. А между тем, ежели их не делать, то по выходе гарнизонов, конечно, будут скопляться вблизи дороги в известных пунктах шайки хунхузов. Туда будут свозиться и огнестрельные припасы и оружие и все, что нужно для нападений. К гарнизонам нашим китайцы уже привыкли, сжились с ними и даже подружились. В Гирине, где мне пришлось пробыть 4 месяца, я нагляделся на это. Первое время, положим, дела шли плоховато, но затем отношения установились самые сердечные. По крайней мере, так было при мне. Генерал Гродеков строжайше относился к самым малейшим несправедливостям со стороны наших войск.

Простых китайцев, рабочих, возили тогда и зимой на открытых платформах. Морозы же в Манчжурии, как известно, бывают жестокие, в особенности при ветре. И вот, в такой-то холод везут их, несчастных, ничем не прикрытых. Везут день, везут другой. Согреться негде, и в результате получилось: придет платформа, и на ней несколько человек замерзнувших. Ну, их и выкидывают подальше в сторону, лишь бы с глаз долой. Я сам видел таких несколько трупов — в стороне от дороги.

Проехали Хинган. — Проходят еще сутки, подъезжаем к Фулярди. Здесь места уже знакомы. Здесь [36] я в прошлом году осматривал помещение для войск., и 9-й подвижной госпиталь. Но как все изменилось! Как отстроилось, и не узнать. Дорога идет к мосту через реку Нони. У моста насыпь высоко подымается. Она не готова, да и самый мост только начинают строить. Поезда движутся черепашьим шагом по временному деревянному мосту. Вагоны двигают китайцы на руках. Паровозы по нем не ходят. Работы на новом мосту производятся очень энергично, при электрическом освещении. Рабочих множество. Оживление кругом большое. Деньги делают свое дело. Мне говорили, что через полгода мост будет готов. Строителем его называли некоего молодого инженера Лентовского. Он же строил мост в Харбине через Сунгари, и выстроил отлично. Просто не верится, чтобы через такую широкую реку, как Нони, можно было выстроить в полгода такой колоссальный железный мост, на каменных устоях.

От Фулярди до Харбина всего двести верст. Здесь местность представляет сплошную равнину. Путь этот мне хорошо знаком, так как я проехал по нем в прошлом году на дрезине... Хотя дорогу теперь и поправили, но плохо. В одном месте вдруг поезд наш начинает сильно кидать из стороны в сторону, и наконец он останавливается.

Выглядываю из окна, смотрю — все пассажиры вышли... и разгуливают около пути. Я тоже иду узнавать, в чем дело. Оказывается, три вагона 4-го [37] класса, с китайцами, сошли с рельсов, и китайцы, один за другим, заметив что-то неладное, давай на ходу выпрыгивать из вагонов. Путь был так плох, что когда станешь на один конец шпалы, то другой приподымался. Кое-как, при помощи домкратов, вагоны поставили на рельсы, и мы поехали дальше. Но не отъехали и ста саженей, как опять потерпели крушение. И так повторилось три раза на одном перегоне.

Харбин! Харбин! — слышатся возгласы. Смотрю, действительно приехали в Харбин. Давно ли я здесь был... — а как он переменился! Где тот разгром, те развалины, обгорелые остовы домов, бесконечные вереницы ободранных и обгорелых вагонов? Все это исчезло, точно по волшебству, и чистенькие, новенькие домики как бы щеголяли один перед другим. [38]

IV.

Харбин.

Здесь я расстаюсь с моим милым спутником Десуляви. Он в тот же день должен был ехать дальше на Хабаровск. Беру вещи, сажусь на извощика и направляюсь к дому Генерал-Губернатора... Подъезжаю к Сунгари. Глазам моим представляется громадный железный мост. Сунгари здесь около версты длиной. Вдоль моста белеет новая деревянная настилка. Посторонних не пускают, в особенности китайцев. Боятся поджогов. Часовые стоят и караулят. Вид с моста прелестный. Окрестности далеко видны... Жаль только, что день пасмурный. Сунгари замерзла и вдали, как мухи, чернели вереницы китайцев, переправлявшихся но льду. Переезжаю мост, и направляюсь к дому Гродекова. Первый, кто меня встречает там, — это хмурый на вид чиновник Мурышев. [39]

— Как вы сюда попали? — удивленно кричит он и заключает меня в свои геркулесовские объятия.

— Еду в Порт-Артур, в Пекин, — говорю ему.

— А не к нам?

— Нет. Я командирован прямо в те края. — А генерал дома?

— Уехал, — скоро вернется.

За Мурашевым выбегает молодежь: адъютанты: маленький, худенький Андреевский и солидный Сарычев. Опять объятия и расспросы, — что, как и почему? Подумаешь, долго ли пробыл я при штабе Гродекова, а между тем, теперь чувствовал себя, как дома.

Радостям и расспросам нет конца. За мое отсутствие здесь выстроили для командующего войсками большой деревянный дом с просторными комнатами. Теперь уже генерал-губернатору не пришлось беспокоить строителя дороги Юговича и занимать его жилище, как то было во время войны.

Уже двое суток, как я живу здесь, а генерала моего все нет и нет. Он уехал куда-то на лошадях верст за 200. Но вот вбегает ко мне Мурышев и запыхавшись говорит: — Получена телеграмма, сегодня в 11 ч. утра приезжает командующий войсками. — Действительно, около этого времени останавливается у подъезда тарантас, [40] запряженный тройкой гнедых лошадей. От обмерзнувшего пота, кони казались седыми. Из экипажа вылезает, в енотовой шинели, Гродеков, а за ним генерал-квартирмейстер полковник Орановский, очень милый человек, еще молодой, лет тридцати пяти.

— Вы как здесь? — удивленно кричит Гродеков, увидев меня.

— Командирован в Китай! докладываю я.

— А не ко мне?

— Никак нет!

— Что же вы не предупредили меня телеграммой! — пеняет генерал, затем идет в дом.

Гродеков был в духе и много расспрашивал о Петербурге.

— Ну вот, погостите у нас, отпразднуем Георгиевский праздник. Сегодня которое? 23-е, ну недалеко.

Я поблагодарил и остался.

Время стояло холодное. Хотя снегу не было, но в воздухе летали морозные искры. У подъезда дома командующего войсками, парные часовые стоят в таких теплых дубленых черных полушубках, что только можно позавидовать. Папахи громадные, мохнатые, тоже черные. И не одни часовые на своих постах, — нет — все войска у Гродекова одеты в Манчжурии таким образом. Он наблюдал удивительно строго за тем, чтобы солдат его был [41] тепло одет, сытно ел и хорошо был помещен. В этом я вполне убедился из прошлогодней командировки. В этом отношении, Гродеков и не мог иначе поступать, так как он (Слова А. Н. Куропаткина.) прошел две таких удивительных школы, — сначала Кауфмана, Константина Петровича, — а затем Скобелева.

26-е ноября. Утро. Обширный дом Гродекова принял необыкновенно оживленный вид. Десятка два солдат и унтер-офицеров, выбранных от разных частей, проворных, расторопных, гладко выбритых, прилизанных, примасленных, прифранченных, суетились на цыпочках около столов, в просторном зале. Отодвигали мебель, составляли доски, скрепляли, накрывали скатертями и возились с посудой. Обед заказан лучшему кухмистеру в Харбине. Гродеков хлебосол и любит покормить гостей. К часу пополудни громадный стол поставлен покоем, человек на полтораста. День солнечный, отличный. Гости съехались. Когда я сидел за этим роскошным столом, украшенным цветами, блестящей сервировкой, и пил шампанское, то как-то не верилось, чтобы все это происходило в Харбине. Давно ли городок этот появился на карге? Давно ли дети в школах стали изучать его? А между тем посмотрите, как он ростет. Какое завоевывает себе положение в торговом и [42] железнодорожном мире! И ведь стоит только взглянуть на карту, чтобы убедиться, какая роль предстоит ему. Связывает Юг с Севером но Сунгари, и Запад с Востоком сплошной железнодорожной линией.

— Господа, за здоровье Государя Императора! — торжественно провозглашает хозяин, встает и высоко поднимает бокал.

— Ура-а-а-а — вырывается из сотен уст и гремит по зале. Против Гродекова стоят, с бокалами в руках, главные представители здешней власти: строитель дороги Югович, полный, симпатичный мужчина, лет под шестьдесят. Рядом, его помощник Игнациус, красивый, представительный, с длинной русой бородой. Поистине можно сказать, что два эти лица вынесли на своих плечах всю тяжесть постройки Манчжурской дороги в 2500 верст. Ведь она построена с изумительной быстротой, — в каких-нибудь 5 лет, включая сюда и китайский погром. Помню хорошо, что когда бывало ни заедешь к этим господам на квартиру, утром, днем или вечером, никогда их не застанешь.

— Пожалуйте в канцелярию, они там, — докладывал слуга. И вот «там», в маленькой душной комнате с низеньким потолком, сидят они оба и трудятся над планами, чертежами и счетами, с утра и до поздней ночи.

Рядом с Юговичем и Игнаниусом стоят, — начальник гарнизона гснерал-маиор Алексеев, [43] осанистый, краснощекий здоровяк, — а по другую сторону генерал маиор Гернгросс, георгиевский кавалер, — только не здоровяк и не краснощекий, а тощий, высокий, лысый и худощавый, предобрейшей души человек. Дальше, — тоже все знакомые лица. Военные перемешались со статскими. Тут можно встретить все ведомства. В Харбин перебрались понемножку уже все учреждения, до мирового суда включительно. Лица у всех веселые, довольные. Всем хочется кричать «ура» и пожелать здоровья Державному Властителю всея России. Долго не смолкают восторженные крики. Гродеков молча стоит с бокалом в руке и посматривает через очки на окружающих.

— За здоровье командующего войсками генерала Гродекова! — отчаянно-резким, каким-то надрывающим голосом, красный как рак, кричит генерал Алексеев и, весь сияющий от радости, чокается с Генерал-Губернатором. Все тянутся с бокалами. Гродеков сам не речист и речей не любит. Самое большое, что кивнет головой — и кончено.

Не забуду, как он в прошлую кампанию уезжал куда-то из Харбина. Провожать его собрался весь город. Экипаж подан. Конвой стоит выстроившись. Гродеков берет руку под козырек, — смотрит то направо, то налево. — Все конечно ждут, что генерал скажет. А он посмотрел, посмотрел, — козырнул еще раз, — сел в коляску, да и прощайте. [44]

Обед кончился. У Гродекова за обед не благодарят. Он сейчас же из-за стола уходит к себе в кабинет и принимается за работу. Занимается делами целый день, с утра и до вечера. Спать ложится рано, часов в 10-ти».

Начинается разъезд. У подъезда собрались «господа». Разгоряченные от выпитого шампанского, они с жаром о чем-то разговаривают, спорят, смеются, жестикулируют. Тут, я вижу несколько офицеров, в том числе адъютантов Гродекова.

— У меня, брат, денег нет. Всего три рубля! — басит Г., кутаясь в теплую шинель. Хочешь, едем, а там — как знаешь. Долго шушукаются они на морозе, топчутся, смеются, затем усаживаются в коляски, запряженные тройками коней с бубенчиками, и с шумом и громом уезжают. У подъезда тишина. Одни парные часовые в шубах зорко следят, как бы не прозевать и бойко отдать честь. [45]

V.

От Харбина до Порт-Артура.

В тот же день, т. е. 26 ноября, поздно вечером, еду в Порт-Артур. До вокзала меня провожают мои милые товарищи, — офицеры штаба Гродекова, — Орановский, Сарычев, Андреевский, Фомин и Мурышев.

Я уже говорил, что дорога была еще внове, — правильного пассажирского движения не существовало, но некоторые картинки, на которые я натолкнулся здесь, были настолько интересны, что не могу не описать их.

Утро. Выхожу из вагона, мороз сильный. Смотрю: полупьяный кондуктор выгоняет из вагона китайцев-пассажиров. Выгнал из одного, — выгоняет из другого. Китайцы столпились на платформе, человек около сотни, и видимо не понимают, что с ними делают. Подхожу к кондуктору и спрашиваю: [46] за что ты их гонишь? Тот, мало обращая внимания на мой вопрос, в пол-оборота небрежно кричит: а за то, что у них билеты фальшивые.

— Как фальшивые? — да где же они взяли их? Кто им их продал! восклицаю с негодованием.

Но кондуктор свистит, поезд трогается, — и мои бедные «китаезы», как их здесь называют, в недоумении смотрят но сторонам, — ожидая, что с ними будут делать.

А то, сижу в своем маленьком вагончике и играю в винт с тремя офицерами, которых пригласил к себе для компании, из вагона 3-го класса. Вдруг на одной станции вбегает мальчик, лет десяти, сын одного из моих партнеров, и взволнованным голосом кричит:

— Папа, или скорей, там какой-то господин требует с мамы деньги за проезд!

— Какие деньги! — гневно восклицает тот. — Проезд пока даровой! Бросает карты и уходит. Через некоторое время, возвращается и сумрачно восклицает:

— Вот нахальство! — Какой-то молодец нацепил на себя путейскую фуражку, всех обходит и требует билеты. А ежели нет, то давай ему полтинник. — Ну, — я же его и осадил, больше не сунется.

От Харбина до Порт-Артура дорога значительно лучше. Станции каменные. Жаль только, что [47] буфеты рассчитаны на малое количество посетителей. В них всегда такая давка, что пошевельнуться негде.

Затем, что в особенности бросается в глаза на здешней линии, это масса китайцев, которые предлагают разные продукты: хлеб, яйца, фрукты и т. п. В то время, как буфетчики, по преимуществу армяне, дерут с пассажиров баснословные цены, — китайцев этих на платформы не пускают и отгоняют далеко. Конечно, это делается по желанию буфетчика, чтобы ему не было конкуренции. Оно и понятно. Китаец продает жареную курицу за 20 коп., а в буфете за нее просят 2 рубля. Но чем же виноваты пассажиры? Другой несчастный бедняк едет с семьей, где ему платить такие цены? Ведь за тарелку пустых щей с меня спросили на одной станции полтинник. Помню, на обратном пути моем из Пекина, с моего спутника, французского полковника Маршана, за бутылку прокислого пива взяли рубль. Он тут же при мне записал этот факт в свою записную книжку. То ли бы дело, на платформах устроить навесы для торговцев-китайцев. Каждый бы из них знал свой балаганчик и заранее приготовлял продукты. По этой линии много деревень. Население густое, а потому жизненные припасы дешевы. Этой простой мерой интересы жителей были бы связаны с интересами железной дороги. Таким образом путем торговли можно было [48] бы притянуть местных жителей на нашу сторону гораздо скорей, чем военной силой.

«Станция Мукден», — читаю на стене надпись. Думал ли я когда, что до этого таинственного города, китайской Москвы, можно будет добраться таким спокойным образом? Выхожу на платформу, спрашиваю, далеко ли до города, — говорят 30 верст. У станции стоит с десяток китайских двуколок, — крытых тележек. Это китайские извощики предлагают свои услуги по перевозке. Но не дай Бог сесть в такую тележку. С непривычки езда в ней совершенная пытка: ни разогнуться, ни протянуться. Ну, горе, да и только! Я несколько раз пробовал в ней ездить, и каждый раз предпочитал идти пешком. Между тем, китаец ездит в ней уже тысячи лет, и не смеет изменить ее конструкцию.

Чем ближе подъезжаем к Порт-Артуру, тем красивее и роскошнее выглядит наша дорога. На некоторых станциях дома походят на маленькие палаццо заграничных богачей, — так красиво и солидно выстроены. Почти от самого Харбина, вплоть до Артура, окрестности дороги представляют сплошные возделанные поля и огороды. Земля идеально обработана. Борозды проведены, точно по циркулю. Ну, залюбуешься. Китайцы удивительные землепашцы. [49]

VI.

Порт-Артур.

На 3-й день утром гляжу в окно, на горизонте мелькает залив. Батюшки мои, да ведь это уже воды Тихого Океана! Невольно в душе начинаешь творить молитву и благодарить Бога за столь благополучное путешествие, слишком в 10 тысяч верст.

Вот, что значит цивилизация. Какой громадный шаг вперед! Всего в три недели, почти не меняя вагона, добраться из Петербурга до Тихого Океана. И ведь это теперь, когда нам приходилось на одной станции три раза с рельс сходить, когда не готовы туннели и мосты. А когда все это будет закончено и установится правильное движение, — тоща сколько времени проведешь в пути? Самое [50] большое — две недели. А поезд все подается вперед. Вдали мелькнули постройки на возвышенностях должно быть укрепления. Еще один поворот, и мы останавливаемся. Пропасть народу ожидало прибытия поезда, и военные и статские. Много офицеров приехало встретить своих родных. Больше всего осадили меня китайские извощики со своими рикшами, — ручными тележками. В Харбине их нет. Здесь я встретил их впервые. Но сесть не решился, а предпочел взять русского извощика, на паре маленьких забайкальских лошадок. — Еще из Харбина телеграфировал я одному приятелю-офицеру о моем приезде, дабы приготовил номер, — поэтому он меня встретил. В гостинницах, свободных номеров не оказалось. Идем в дом командира 9-го стрелкового В.-Сиб. полка, полковника Разнатовского. — Город преинтересный. Такого я еще не видал. Сначала едем вдоль бухты, сплошь установленной различными судами. Виднеется целый лес мачт. Набережная завалена горами каменного угля и бунтами разного провианта. Фигуры матросов, в их синих куртках, так и мелькали повсюду. Сразу видно, что это морской город. Он построен на горах. Постройки мелькают то по вершинам гор, то у подножья, то на скатах, то в выемках. Больших, роскошных зданий нет. Все какие-то лачуги, не то на китайский манер, не то на русский, не то на японский, — не разберешь. Одна особенность здесь [51] резко бросается в глаза, — это то, что почти к каждому дому надо взбираться по каменным крутым ступеням. Лестницы без перил. С непривычки, такие путешествия должны быть очень обременительны. Улицы узенькие. Два экипажа с трудом разъезжаются. Рикши с пассажирами и без пассажиров, поминутно снуют во все стороны. Того и смотри, раздавишь. Хотя было довольно рано, но жизнь на улицах уже кипела.

На другой день, в девять часов утра, я уже являлся Начальнику Квантунской области, Генерал-Адъютанту Алексееву. Невысокого роста, приземистый, с седоватой бородкой, генерал производил очень симпатичное впечатление.

— Пожалуйста, ежели что вам нужно по вашей командировке, обращайтесь ко мне. Готов помочь чем могу, — ласково сказал он мне на прощанье.

1-го декабря состоялся в морском собрании бал. Его давали офицеры тех морских гигантов-броненосцев, которые возвращались в Кронштадт. Бал вышел на славу. Приглашен был весь город. — И вот, когда я глядел на танцующих, — как кружились под музыку блестящие кавалеры, по глянцевитому полу, подхвативши разодетых дам, официанты разносили на подносах прохладительные напитки, фрукты, мороженое, — то просто не верилось, чтобы это происходило в Порт-Артуре. Ведь [52] всего 4 года, как город этот находится в наших руках. Долго гремела музыка, долго веселилась молодежь. Уже светать стало, а в зале все еще слышались повелительные слова распорядители танцами: «Grand rond! Changez de dames!» и т. д. [53]

VII.

Мукден.

(Вот, что говорят молодой профессор Шмидт о Мукдене и его основателях:

На кладбищах Фу-лин и Чжао-лин существуют особые инспектора (цзунь-нуань), ведающие церемониями в годовщину смерти и дня рождения покойных императоров. Кроме того, особые должностные лица (Чжан-гуань-фан) совершают траурные церемонии 1-е и 16-е число каждого месяца. Все местные, а также и приезжающие и временно находящиеся военные и гражданские чины, до 3-го класса включительно, обязаны присутствовать на этих церемониях. (См. Шэн-цзин-тун-чжи-бянь II, цюань 3. Библиотека СПБ. Универс.).)

С трепетом в сердце выезжаю в тарантасе рано утром со станции Мукден в древнюю столицу Китая, — эту усыпальницу китайских царей. [54] Расстояние тут, как уже я говорил, около 30 верст. Снег на полях лежал порядочный. Кругом все бело. Местность ровная. Я весь поглощен интересом увидеть китайскую святыню. Вот переезжаем мост. Он крайне интересен. Построен, очевидно, так, [55] чтобы стоять века, — из громадных плит. Перила фигурные, из белого камня, по углам стоят чудовища, не то львы, не то собаки. А вон показался и Мукден. На белом фоне зачернели вершинки узорчатых крыш с драконами, триумфальные арки, ворота, а вот и самый город.

Едем главной улицей. Она довольно широкая, и что меня поражает, после тех китайских городов, которые мне довелось видеть в Манчжурии, это поразительная чистота. Дорога гладкая, как скатерть. Поверхность ее от морозу блестела, и я [56] катился, точно по рельсам. По обеим сторонам улицы тянулись ряды лавок, изукрашенных вычурной резьбой, раскрашенной, раззолоченной и с характерными китайскими надписями. Кое-где виднелись расклеенные вывески из белой бумаги с русскими надписями: «Водка Смирновка». А вон четко написано: «ресторан», — лавка «Бриони». Далее по русски и по китайски «Тифонтай».

Китайцы, как и европейцы, обозначают род своей торговли изображением товара. Вон у дверей одной лавки вырезан из дерева громадный китайский башмак, в охват величиной. Он презабавно раскрашен и местами позолочен. Это обозначает, что здесь торгуют башмаками. Рядом висят в дверях колоссальные, вырезанные из дерева связки чохов, китайских монет; это обозначает меняльную лавку. Некоторые дома заново отделывались, другие только строились. Очевидно, это поправлялись следы погрома после войны. Я с удовольствием наблюдал фигуры китайских купцов, сидящих за прилавками. Китайцы страшно любят торговать. С самого малого возраста их идеал приобрести столько чохов, чтобы иметь возможность завести какую-либо торговлю. Нет у него товара, так он хоть чижика посадит в клетку и носит его по базару.

Поколесивши порядочно по городу, добираюсь до этапного коменданта. Это был старый, заслуженный капитан Гаганидзе. Маленького роста, широкий, [58] убеленный сединами, энергичный и очень подвижной господин. Сначала он было отвел мне большую комнату, но холодную. А как мороз был сильный, и я порядочно продрог, то попросил я его отвести мне комнату хотя бы и поменьше, но теплую. Такая, как раз, нашлась у него свободной, с большой горячей печкой. У китайцев печей нет. Они, как известно, довольствуются канами, род наших лежанок, только низеньких, длинных, которые заменяют им и диван, и кровать.

Было 6-ое декабря. Комендант объявил, что на площади старого дворца сегодня будет молебен и парад войскам, по случаю тезоименитства Государя Императора. Живо надеваю мундир. Комендант дал мне свою повозочку и я качу на парад. — К этому времени, точно нарочно, погода испортилась. Поднялась вьюга со снегом. Мороз дошел до 17-ти градусов.

Смотрю, вдали, среди обширного двора, стоят наши солдаты, составив ружья в козлы, и отчаянно прыгают, машут руками, колотят себя по бедрам и выкидывают всевозможные антраша, чтобы сколько-нибудь согреться. Как водится, у нас всегда на парад сбираются Бог знает в какую рань. А тут, как нарочно, священник опоздал. Кроме того, ждали Дзянь-Дзюня.

Я представился нашим властям, познакомился с начальником Мукденского отряда, генералом [60] Флейшером, начальниками отдельных частей, и дожидаюсь вместе с прочими молебна. Невозможно было спокойно смотреть, как солдаты мерзли на холоду. А батюшки все нет и нет. И Дзянь-Дзюня нет. Наконец, они пожаловали. Священник подходит к аналою, надевает рясу. Раздается команда «на молитву, шапки долой» — и молебен начинается. Никогда в России я не страдал так от холоду, как в этот молебен. В прошлом году, в Гирине, во время Георгиевского парада, тоже был сильнейший мороз, но все не такой. Тогда солнце было. А тут день вышел пасмурный, ветер, снег. Мне казалось, что моя непокрытая голова, вот-вот расколется пополам. Но все обошлось благополучно.

В первый же день еду с визитом к здешнему представителю китайской власти — Дзянь-Дзюню. Вхожу к нему в комнату. Это был еще бодрый мущина, брюнет, с небольшой бородкой. Тут же рядом, в сторонке, работали у него скорняки-китайцы, человек десять. Они приготовляли собольи курмы для Императорского двора. Все это готовилось в Пекин для подарков к Новому году. На стенах, на полу, на окнах, всюду лежали груды собольих шкурок, — а также готовых мехов. Китайцы, с серьезными лицами, кропотливо кроили их и сшивали. Некоторые курмы были уже готовы и поражали своей роскошью. Мукденовский Дзянь-Дзюнь — милый и любезный господин. [61]

— Вам кланяется генерал Церпицкий, — говорю ему через переводчика.

— А-а-а-! а-а-а! — умильно ухмыляясь восклицает он, перебирая шарики на своем ожерелье. Затем что-то оживленно говорит переводчику.

— Дзянь-Дзюнь очень благодарит и просит передать его превосходительству благодарность за память. Он здесь долго жил. Дзянь-Дзюнь очень его любят и помнят — почтительно докладывает переводчик. — Затем мне задают вопросы: сколько мне лет? Когда я выехал и откуда? Сколько времени ехал? Хороша ли дорога? Где остановился? Долго ли думаю остаться в Мукдене, и куда отсюда уеду? — На все это я должен был ответить. Угощение состояло из чая с печеньем, фруктов и шампанского.

На другой день, около полудня, как я и ожидал, является переводчики. Дзянь-Дзюня, с красной визитной карточкой в руках, и объявляет, что повелитель Мукденовской провинции сейчас прибудет. У меня уже заранее было приготовлено угощение. Шампанское, чай с печеньями, фрукты, мармелад, бутылка сладкой киевской наливки-вишневки, до которой китайцы большие охотники, и банка с вареньем. Это последнее они тоже очень любят. Во дворе показывается сначала конвой Дзянь-Дзюня с триумфальными секирами и трезубцами, а за ними темно-зеленый паланкин. Я встречаю Дзянь-Дзюня, и в [62] дверях у нас начинается легкое препирательство, кому взойти первому. Одновременно прибыл и наш военный коммиссар при Дзянь-Дзюне, подполковник Квецинский, обязательный господин. Благодаря ему, я многое узнал о китайцах и много повидал чудес в Мукдене и его окрестностях. Как только гости мои уселись, сейчас же началось угощение. Сколько Дзянь-Дзюнь, по китайскому обычаю, ни отнекивался, ему все-таки пришлось выпить, — прежде всего, конечно за дружбу Китая с Россией, затем за процветание того и другого государства и так до бесконечности. — Уже дело дошло до того, что моему гостю стало жарко. Он мотнул головой, и его слуга, стоявший за спиной, осторожно снимает с головы своего повелителя шапку с розоватым шариком и павлиным пером, затем и соболью курму. Долго сидим мы, беседуем и наконец расстаемся друзьями.

Дня через два или три, Дзянь-Дзюнь делает мне обед. Приглашает всех своих мандаринов, а также наших представителей власти. Всего обедало человек 30. Обед тянулся часа 4-5. Подавалось блюд 40. Я сидел как раз против Дзянь-Дзюня. Кушанья все превкусные. Помню, подают в чашечке какой-то бульон. — Ну, просто пальчики оближешь.

— Что это за кушанье? Из чего приготовлено? — спрашиваю переводчика, который стоял за моим стулом.

Дзянь-Дзюнь, заметив это, говорит, что-то [64] переводчику, добродушно ухмыляется и крутит свой длинный черный ус.

— Дзянь-Дзюнь просит вам передать, что кушанье это самое лучшее, — приготовлено из внутренностей лягушки, — предупредительно восклицает драгоман.

Все эти прелести запивались шампанским, без счету.

Вскоре после того мы все собрались к Дзянь-Дзюню и снялись общей группой.

© текст - Верещагин А. В. 1903
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001