УХТОМСКИЙ Э. Э.

ИЗ ОБЛАСТИ ЛАМАИЗМА

К ПОХОДУ АНГЛИЧАН НА ТИБЕТ

V.

[Наше миссионерство]

Говоря о ламаизме и его влиянии, нельзя хоть вскользь не коснуться миссионерского вопроса. Сибирь за последнее время все более и более приковывала общее внимание. О ней серьезно заговорили, на нее возлагаются основательные надежды: мы хотим наконец сознательно воспользоваться плодами стихийного движения [45] казачьей вольницы в глубь Азии и стать звеном, соединяющим очаги христианской культуры с коснеющими в тьме языческими центрами. Но для того, чтобы эта связь была лучезарной, для того, чтобы это воздействие на Восток являлось разумно-упорным, нам нельзя закрывать глаза на свои немощи и недостатки, надо откровенно и своевременно указывать на них, необходимо строго разграничивать сферу нашего возрождающего инородцев влияния и сферу хаотически-дикого произвола, от которого терпит туземное население завоеванного неоглядного края. Если смотреть на вопрос только с пессимистической точки зрения, немало мрачных картин восстанет из сравнительно весьма близкого прошлого; но такое отношение к вещам совершенно бесплодно и вредно: нам нужны примеры и факты, возвышающие ум над злобой дня. По ним можно учиться, ими вдохновляться, их считать мерилом того, на что способна русская цивилизация на далекой окраине. Посеянное там лучшими нашими деятелями и по смерти последних не пропадает, поддерживает обаяние русского имени, в годины заблуждения напоминает о прежних незабвенных днях. Особенно в этом отношении важны и достойны беспристрастной оценки наши успехи в деле распространения и насаждения православия.

Скончавшийся в 1879 г. московский святитель Иннокентий всею своею жизнью представляет такое знаменательное для нашего времени явление, что не призадуматься над светлым ликом великого сибирского проповедника, не отметить его глубоко христианских взглядов на призвание каждого миссионера, наряду с жестокосердыми отзывами других лиц, избравших подобную же деятельность, - значило бы закрывать глаза на все, чем наша Церковь богата, - и Россия может справедливо гордиться.

Прошедши все ступени миссионерского служения и подвига, незабвенный Иннокентий едет в Петербург и Москву, повсюду обаятельно влияет на лиц, власть имеющих, и возвращается на место служения в сане архиерея: стоя во главе обширнейшей епархии, все знаменательнее и властнее проявляет он затем свои апостольские взгляды на призвание русских миссионеров. Чем глубже вчитываешься в высказываемое им, тем убежденнее смотришь на великое дело проповеди среди иноверцев. Но только для этого надо прямо смотреть на вещи и называть их соответствующим образом, надо снять с себя [46] маску ханжества и фарисейства, надо искренно сознаваться в собственной немощи и смиренно ждать помощи свыше.

Проницательный государственный ум Иннокентия ясно видел, что пока нам еще нечего особенно гордиться успехами двигавшейся в глушь цивилизации. Довольно безличная и бесцветная сама по себе, она не могла круто и радикально пошатнуть инородческого жизненного строя, пересоздать его веками сложившееся миросозерцание, подчинить его благому влиянию светлых христианских начал. Таковых мы почти не принесли с собою, будучи руководимы, при наступательном движении в Сибири и дальше, лишь одними своекорыстными побуждениями. По дороге туземцев ии просто истребляли, или ослабляли водкой и заразительными болезнями. До сих пор отрицательный характер взаимоотношений между русским и инородческим населением невольно приковывает внимание беспристрастных наблюдателей. Когда в 80-ые года на Оби в пустынно-угрюмому берегу подходил пароход за дровами, и голодные, оборванные остяки выплывали ему на встречу для продажи рыбы, - они радовались тому, что пришел «большой кабак», что у них за бесценок скупит товар, а они тут же пропьют вырученные деньги и останутся затем под холодным, родным небом еще более озверевшими и бедствующими. Число же, напр., алеутов, после прибытия русских, уменьшилось чуть ли не в 8-10 раз. «Нет причины», говорит Иннокентий: «скрывать, что делали первые наши промышленники. Прошедшего не воротишь и не поправить».

Еслибы у нас на окрайне почаще проявлялась деятельность таких же разносторонних по дарованию и выдающихся лиц, как высокопреосвященный Иннокентий, - там все бы жило в совершенно ином свете, положение не представлялось бы однообразно-печальным, инородцы тяготели бы и к православию, и к безболезненному постепенному обрусению. Но, увы! владыка сам отзывался, по совести, очень дурно о русских элементах в отдаленных областях Востока. Чиновники - преимущественно народ заезжий, которому дома уже нечего было терять, а на чужбине подавно: грабительство часто производится откровеннейшим образом. Коренное население нетуземной крови (особенно казаки) - почти все люди грубо порочные и чуждающиеся религии. В Охотской церкви насчитывались даже между служащими люди православного происхождения, от пяти до [47] тринадцати лет сряду не бывавшие у исповеди. Немудрено, что подобное отребье вредно влияло на безвинно притесняемых инородцев, которые, в сущности, нравственно стояли гораздо выше, и отталкивало их от слияния с чужою национальностью. Только проповедники слова Божия могли смягчать этот разлад и животворить сердца туземцев, но и на апостольскую деятельность не приходилось возлагать основательных надежд.

Миссионерство в Сибири почти никогда не бывало в удовлетворительном состоянии, хотя еще цари московские радели о том, чтобы на окраины, в новоприсоединенную глушь посылались проповедники «добрые и учительные» с наставлением «приводить инородцев к св. крещению без тщеславия и гордости, без оскорбления, с опасением, как бы иными словами не отдалить строптивых от вступления в лоно церкви». Но мудрые гуманные взгляды высшего правительства не всегда толково и добросовестно осуществлялись. По этому поводу о положительном вреде лжемиссионерской деятельности особенно чистосердечно и безбоязненно высказался один из даровитейших администраторов Екатерининского времени - сибирский губернатор Денис Чичерин. Вот что доносил он в 1767 г.: «проповедники ездят на коште и подводах иноверцев; к живущим близ города большими деревнями они не заворачивают и там никого по обращают, но стараются пробраться в отдаленные и дикие места, где говорят о Христе по-русски дикарям, не разумеющим нашего языка, и увещевают креститься тех, у которых больше пожитку видят. Обольстя награждением, напоя пьяными, или напугавши, присоединяют к церкви, и затем отъезжают в другие места на лошадях и на издержках новокрощенного, оставив ему написанную на бумаге молитву, которую этот инородец безумно почитает божеством, а, что в ней написано, не знает. Через год и позже проповедник возвращается для свидетельства новых христиан, и тут великие привязки делаются. В посты привозят с собою посуду, намазанную молоком или маслом, лошадиные кости - обвиняют в вероотступничестве, пугают жестокими наказаниями и чрез то грабят бесчеловечно; если же кто не дает, тех берут с собою и на их же подводах и коште, забивши в колодки, везут по другим жилищам. Кто побогаче, к таким в потаенных местах ставят болванов, [48] а потом сами же и сыскивают. Кроме того вынуждают инородцев откупаться за то, что хоронили кого-нибудь во время долгого отсутствии священника, за то, что живут, не венчавшись, и детей не возили крестить за 300 в. и далее». Столь безотрадное положение обратило на себя наконец внимание в столице. Повелено было для обсуждения вопроса собрать комиссию, где заседали, между прочим, новгородский митрополит Дмитрий и псковский преосвященный Иннокентий. Они подали доклад: сменить сибирского митрополита Павла за нерадение, а новому дать от Святейшего Синода инструкцию для проповеди: миссионер имеет три обязанности - учить, увещевать, напоминать; повеление, угроза и строгое с утеснением взыскание есть насилие совести и злочестие. Не должно давать воли проповедникам ездить, куда захотят. Надо выбирать, для обращения языческого населения, людей благонравных, не корыстолюбивых, трезвых, разумных и кротких. Начинать следует с ближайших к городу мест, дабы мало-помалу вера расширялась. Проповедник должен иметь вид человека, не по указу присланного, но добровольно пришедшего, и обязан за все платить инородцам, даже за пищу.

Как верно тогда понимали, что доброго призвана творить миссия, и как плохо все это до последнего времени применялось на деле, в Восточной Сибири, особенно в Иркутской губернии и в Забайкалье! Отзывы Чичерина сто лет тому назад принципиально подходят к переживаемой нами действительности, хотя так просто, легко и возможно проводить в жизнь совершенно правильные взгляды... Пример святителя Иннокентия московского служит тому ярким подтверждением. После того, как в Сибири многие годы в таком именно апостольском духе потрудился Иннокентий (преосвященный алеутский, камчатский, якутский и амурский) и достиг наилучших результатов, нельзя руководствоваться противуположными воззрениями на миссионерский вопрос и призывать правительство к насильственным мероприятиям.

Около 1840 г. знаменитым иерархом Америки и Азии составлено наставление для священников, назначаемых обращать иноверных и руководствовать обращенных в христианскую веру. Оно тогда же было утверждено первосвятителями Российской Православной Церкви митрополитом Серафимом с.-петербургским и Филаретом московским, и Святейшим [49] Синодом, так что имеет не только историческое, но и каноническое значение.

Еще недавно, в 1884 году, один духовный журнал называл иннокентиевское наставление наилучшим руководством миссионеров и высказывал, что его следует иметь в достаточном количестве при каждой миссии для назидания проповедников. Между тем, этот драгоценный памятник, повидимому, предается забвению именно теми, которые призваны быть проповедниками святых и светлых начал в языческой среде. Поэтому необходимо почаще напоминать, чему учил славный и многоопытный сибирский иерарх, никогда во всей своей жизни не крестивший при лукавом содействии земской полиции и не оглашавший христианского мира громкими сетованиями на то, что миссионерское дело плохо подвигается вперед, исключительно благодаря тому упорству, которое оказывают инородцы. Преосвященный Иннокентий думал иначе: «не они виновны, а мы сами», писал он в 1850 г. товарищу министра народного просвещения А. С. Норову...

В основу инструкции, написанной святителем для миссионеров, легли слова указа 1777 г.: «проповеднику не следует торопливо сподоблять крещения обращаемых им, а стараться возродить их духовно, без чего крещение, дикарям преподаваемое, едва ли не может назваться злоупотреблением одного из величайших таинств христианской веры». «Блажен тот», пишет преосвященный Иннокентий: «кто подвизается в деле просвещения инородцев, перенося труды и скорби, встречаемые на поприще своего служения. Но горе тому, кто призван и поставлен благовествовать и не благовествует! За это он примет осуждение как лицемерный и ленивый раб Господень».

Иные архиереи, отправлявшиеся в Сибирь, чтобы стать в главе миссий, мечтали сразу все переустроить в языческом царстве. Но, когда действительность оказывалась неподатливой, они роптали на нее и жаловались. «Имей всегда скромное и смиренное расположение духа и не обещай себе самонадеянно необычайных или верных успехов по твоему делу. Таковые обещания происходят от гордости, а гордым не дается благодать», гласит иннокентиевская инструкция, основанная на убеждении, что претворять веками сложившиеся верования инородцев нельзя одним только голословным призывом к крещению, - [50] особенно, когда члены миссии относятся к блуждающим во тьме с высокомерием и пренебрежением, результатом чего являются постепенно, с обеих сторон открыто-враждебные чувства. «Если проповедник не будет иметь в себе любви как к своему делу, так и к тем, кому проповедует, то и самое лучшее и красноречивейшее изложение учения может остаться без всякой пользы, ибо токмо любовь созидает», прозорливо пишет преосвященный Иннокентий, ясно сознававший, что лишь избыточествующий сю способен «иметь уста и премудрость, которой не возмогут противитися сердца слушающих и которая верно указует, как, где и что говорить, если хочешь уловить их расположение и глубоко посеять Слово Божие». Просветитель алеутов дает бесценный по достоинству совет миссионерам: «отнюдь не говорите, что вы посланы правительством, и не выдавайте себя за своего рода начальство, но за простых людей, желающих ближним истинного благополучия и пришедших для того только, чтобы, по возможности, показать к тому сродства. Отнюдь не показывайте явного презрения к образу жизни инородцев и их обычаям, как бы ни казались они того стоющими; ибо ничто не может оскорбить и раздражить столь дикарей как явное презрение к ним и насмешки над ними и всем, что их. Отсутствием кротости, ласки и простоты язычников легко заставить отшатнуться от истинной веры навсегда. Величавый учительский вид положительно вреден. Проповедник Евангелия не должен обижать тех, кто не хочет креститься, и обязан обходиться с ними дружелюбно. Это служит лучшим доказательством, что им желают блага». Как раз наперекор этому действовала еще недавно восточно-сибирская миссия. В напечатанных ею при Вениамине иркутском «Трудах», за последние 25 лет, bona fide высказывается, что члены ее глумятся над тою «поганью», которая свята и дорога, инородцам, не дают себе ни малейшего труда вникнуть в круг понятий обращаемого населения и весь смысл его жизненного строя, а свысока понуждают его, от имени Государя Императора, немедленно отречься от религии предков, - отчего, в конце концов, в душе гонимых язычников просыпается ненависть к преследующим, невольное отчуждение от русской культуры, желание, во что бы то ни стало, крепко держаться своей заветной старины и не поддаваться разным сомнительно-опасным нововведениям, к которым власти [51] часто бывают склонны, дойдя до иных выводов теоретическим путем и не справляясь обстоятельно с истинными потребностями безгласного туземного населения. Пол столетия тому назад митрополит Иннокентий писал: «выводя дикарей из прежнего их. состояния, надобно наблюдать благоразумную осторожность, дабы вместо того, чтобы сделать их счастливее, не лишить их и настоящего счастья. Надобно стараться вывести дикаря из его грязной жизни, но, очищая нечистоту с его тела, надобно быть осторожным, чтобы не содрать с него и природной его кожи и не изуродовать его. Надобно выводить дикарей из мрака невежества, но осторожно, чтобы по ослепить их и, быть может, навсегда, а, искореняя в них ложные правила их нравственности, не сделать их совсем без правил нравственности». В другом сочинении великий святитель добавляет, говоря о медленности обращения инородцев: «хотя человек не может быть без религии, но он не может быть усерден ни к той религии, которую он совсем не постигает, ни к той, которая не выше его понятий. В первом случае он будет только бояться ее, а во втором - не будет иметь к ней уважения, и будет совершенно равнодушен».

Многие сибирские инородцы стояли уже на этой последней ступени: поэтому каждый неуместный шаг, конечно, должен был отталкивать их от православия и мешать естественному слиянию с русскою народностью...

Странно бывало развернуть «Труды восточно-сибирской миссии» и найдти там (например, на стран. 15 первого тома) слова самого преосвященного: «проезжая по Забайкалью, я различал на горах обоны (кучи камней и хвороста), наваленные, чтобы отгонять злых духов от бурятских улусов. И раздражашеся дух мой и дивился я веротерпимости русского человека, который перстом не коснется суеверных чтилищ». Дальше (на стр. 276) открыто рассказывается, что инородческую святыню сам начальник миссии предавал огню, «ибо она воздвигнута в честь дьявола», и т. д. Когда Иннокентий совершал свои путешествия, он, не желая никого обременять, никогда не брал с собою ни чиновников, ни даже казаков. Служители той же великой идеи в ламайском районе поступали иначе, - стараясь крестить при помощи резких насильственных внушений земской [52] полиции (см. например, вышеупомянутые «Труды», т. IV, стр. 181-182): «Людям, незнакомым с миссионерским делом, или понимающим его односторонне, такое содействие представляется соблазнительным. Слабой воле инородцев нужен однако толчок, чтобы направить ее к крещению». Иннокентий думал и говорил, что миссионеру надо быть ангелом-хранителем окружающей местности: «отдавать справедливость хорошим обычаям язычников - дело немаловажное для успеха проповедников». «Посещая дикарей, надо давать им советы и наставления относительно улучшения их быта и образа жизни, но без всякого принуждения и оскорбления, чистосердечно и дружески, и все таковые советы и наставления должны быть сообразны с местностью в простотою их нравов». Это написано, точно в предведении тех проектировавшихся еще недавно в Сибири реформ, где кочевых инородцев сразу мечтали сделать оседлыми. Духовные власти на этом всегда настаивали, рассчитывая на скорое обрусение, но совершенно забывая, какою гибелью такие мероприятия могут грозить там, где это неисполнимо по климатическим и почвенным условиям. «В разбирательство мирских дел не входите!» увещевает Иннокентий проповедников (что за последнее время составляло одно из главнейших занятий каждого праздного сибирского миссионера): «не ослабляйте ни явными, ни тайными внушениями никакой власти, постановленной от начальства. И сам Иисус Христос, живя на земле, никакого управления не оскорблял и ничьих прав собственности не касался». Как знаменательно звучали иной раз эти святые слова для любого очевидца религиозно социальной смуты в инородческой среде!

Помнится, в 80-х годах Б. М. Юзефович писал в «Русском Вестнике» о неудовлетворительных успехах православия в восточных губерниях европейской России и свидетельствовал об изумительном факте: «в то время как у коренного русского населения невежество в области религии выходит там из всяких пределов вероятности, в черемисской некрещеной деревне, в языческой школе, с учителем-язычником (питомец Уфимской языческой школы), в углу - икона с зажженной лампадой, на стенах - картины из Свящ. истории и, в дополнение ко всему, стройный хор мальчиков, поющих Достойно, Отче Наш, Царю Небесный и знающих Закон Божий лучше русских местных детей». Аналогичные факты [53] встречаются в Сибири. Ясно, значить, что тут таится какая-нибудь весьма важная причина, почему инородцах не желательно менять веру... В творениях святителя Иннокентия есть истолкование столь загадочного явления. Некрещенные боятся, обратившись, стать дурными людьми. - И то нередко общение с испорченными представителями русского населения заметно отражается на нравах полудиких соседей. Недаром, великий сибирский иерарх однажды обратился с проповедью к русским своей епархии, упрекая их, что туземцы, именно вследствие скверного примера, не крестятся.

VI.

[Исторический очерк путешествий в Тибет]

В данную минуту не может подлежать сомнению, что калькутские власти вскоре завяжут тесные сношения с большинством за-гималайских правителей, откроют себе свободный торговый доступ к Лхасе и далее во внутренний Китай, сразу повлияют на характер всей центрально-азиатской политики. Так как у нас по этой части процветает полнейшее неведение, и в печати высказываются удивительные мнения о Тибете вообще, о Далай-ламе и т. п., то, вероятно, не лишнее будет ознакомить русскую читающую публику с теми данными, которые уже давно стали достоянием Запада. Тогда, пожалуй, хоть немного просветлеет наш взгляд на истинное положение вещей в центрах ламайского Востока и исчезнут неосновательные иллюзии, будто мы там действуем в качестве пионеров цивилизации, и впереди нам улыбаются только новые, легко дающиеся блестящие результаты... К несчастью, это далеко не так, и всякому, вникавшему в исторический процесс ознакомления западных путешественников с Тибетом, уровень наших знаний и неопределенность целей по отношению к нему, положительно должны казаться непростительно жалкими. Если принять во внимание, что в подданстве России более двух столетий считается несколько сот тысяч ламаитов, духовно тяготеющих к миллионам единоверцев в пределах китайской империи, и провести параллель между тем, чего достигли европейские изыскания о Тибете и как мы долго его совершенно игнорировали, - сравнение выйдет весьма невыгодное для нас. [54] С одной стороны видишь обилие разносторонне ценных фактов и выводов, с другой - даже отсутствие подготовки усвоить и осмыслить готовый материал, расширить область пространных и веских наблюдений.

В двадцатых годах XIV в. монах Одорико де-Порденоне посещает «чуждающуюся кровопролития» Лхасу. Там еще не было тогда лица с титулом Далай-ламы, но правил влиятельный духовный (своего рода папа в глазах склонного к аналогиям католика). Затем целых три столетия Тибет остается для европейцев terra incognita. В 1624 г. иезуит Антонио Андрада проник туда из Индии, и с тех пор начинается ряд постоянных соприкосновений Запада с замкнутым тайнохранилищем внутренней Азии. Отцы того же ордена, австриец Грубер и Дорвиль, прошли из Пекина в Лхасу в исходе 1661 г. Население приняло их ласково: брат существовавшего уже Далай-ламы (числом пятого) милостиво отнесся к странникам. Одному из них удалось начертать портрет великого местного «святого», пользуясь его изображением, привешенным у входа во дворец. На обратном пути своем иезуиты жестоко терпели от разрешенного воздуха на высотах и от запаха ядовитых горных растений. Около месяца Грубер и Дорвиль подвигались вперед пешком! Читая о подобных лишениях в прежнее время (а настрадаться пришлось многим отважным европейцам, углублявшимся в центральную Азию!), теперешние сравнительно лучше обставленные переходы по этим неизвестным местностям, представляются гораздо менее поэтичными и самоотверженными, чем два и полтора века назад. А между тем, данные, положенные в основу первыми посетителями Тибета, едва ли не важнее в политическом и культурном смысле, нежели естествоведно-охотничьи экскурсии по пустынным частям страны, неприязненное чувство к туземцам и пренебрежение к их вере, на которой основывается пока в ее жизнь края и которой обусловливается успех, или неуспех наших будущих взаимоотношений с Лхасой. Нельзя забывать, что первый рисунок, дающий понятие о величественном жилище Далай-ламы, исполнен рукою иезуита Грубера и сохранен в сочинении «China illustrate» тоже немцем-иезуитом Кирхнером. С тех пор римско-католическая церковь зорко следила и следит за Тибетом, верит в глубокую [55] бессознательную связь между ламайскою и христианскою обрядностью, ищет и жаждет прочного сближении с тамошней иерархией. Каждый шаг западных путешественников, по направлению к Далай-ламскому престолу, обусловливает торжество для Ватикана. Мы же пока бездействуем и даже на своих буддийских окраинах не в состояния видоизменить инородческой жизни в духе Нового Завета.

Восемнадцатый век богат результатами в вышеуказанном отношении. В Лхасу проникли и годами стали жить в ней миссионеры. Раньше прочих туда прошли после многих дорожных лишений Ипполито Дезидери и Мануил Фрейрэ (иезуиты). Власти дружественно встретили пришельцев: увидевши, что вещи их состоят не из дорогих товаров, а из книг религиозного характера, правители пытливо расспрашивали иноземцев об их вере и затем главный властитель выразил свое удовольствие. выразившись, что повергнутое на его рассмотрение в сущности неизмеримо ценнее алмазов, рубинов и жемчугов. Первый из названных миссионеров провел в столице Далай-ламы тринадцать лет (1716-1729 гг.). В римской библиотеке De Propaganda Fidei и по ныне еще лежат его письма оттуда в папе.

Рукописные неизданные материалы (несколько сот мелко исписанных страниц), собранные Дезидери (или как его правильнее называют Диздери), куплены в Италии замечательным английским обществом, которое основалось лет пятьдесят назад в честь географа Хэклюйта. Тщательное издание всего этого прольет наверное самый неожиданный свет на положение Тибета в прошлом столетии и даст вице-королю Индии важные исторические данные для суждений о том, как и чем расположить к себе за-гималайских буддистов.

Уже Диздери занимался переводами с тибетского на латинский ламского священного писания. Капуцинская миссия, прибывшая в Лхасу приблизительно в то же время (сначала в числе тринадцати, а потом еще девяти добавочных монахов) немало потрудилась в течение десятков лет и над безуспешным делом проповеди, и над изучением туземного языка. Иные монахи умерли, другие едва не изнемогли вдали от родины. В 1760 г., по внушению из Пекина, отцы вынуждены были выселиться в Нэпаль. В промежуток между их [56] прибытием в Тибет и отъездом, ими постоянно поддерживались сношения с Ватиканом, а в 1738 г. доставлено письмо Далай-ламе от папы Климента XII. Сведения миссия группировались и напечатаны в шестидесятых годах минувшего века августинцем Джиорги в его объемистом и довольно хаотическом сочинении «Alphabetum Tibetanum».

Из капуцинов особенно выделился и прославился Горацио-делла-Пенна. Он до конца дней своих, раз только съездив на родину, остался за Гималаями на страже интересов церкви и европейской цивилизации. Следить за всем, творящимся вокруг и вникать в строй местной жизни, ему, конечно, приходилось на каждом шагу. В результате, наблюдения его давно уже сделались достоянием Запада, но все еще нами нигде по отмечены. Между тем, в них - много важного. Например, в 1724 г. в приволжских степях скончался торготский (калмыцкий) хан. Подданным его, кочевникам-ламаитам, недостаточным казалось, как я уже выше говорил, получить для нового владыки царскую санкцию из Петербурга. Они снарядили в 1729 г. пышное посольство из знатных людей с дарами к Далай-ламе, вместе со свитой в триста человек. В отчете Горацио-делла-Пенна есть упоминание о знакомстве с приезжавшими с Волги торготами и о беседах с ними. Они, по его словам, и по-русски разумели, и о христианстве имели понятие.

Дополняя вкратце сказанное капуцином, невольно представляешь себе, что впечатление, получившееся им от разговоров с послами, в общих чертах мало было в нашу пользу. Самосознание правительства на берегах Невы не дошло еще до того, чтобы решить вопрос о том, как быть с инородцами-ламаитами в политическом и религиозном отношении.

В то время у нас как раз установлялась сибирская граница с Китаем, определялась связь с монгольскими племенами, являлась потребность выработать разумный modus vivendi со своими новыми весьма полезными подданными. Последние с одной стороны охраняли русские владения на Крайнем Востоке и отчасти дружили с единокровными кочевниками за рубежом, с другой - способствовали усилению нашей державы на беспокойном юге, выставляя искусное конное войско против сражавшихся с русскими мусульман... С дипломатической точки зрения необходимо было пользоваться и происхождением наших [57] ламаитов, и их духовник тяготением к Лхасе. Это могло ослабить и неминуемо бы ослабило могущество маньчжурской династии в Азии. Цели обрусения и перехода в православие требовали внимательного изучения условий инородческой жизни, инородческих верований и природных способностей. В области духа мыслимо было сближение, в виду терпимости буддистов и отсутствия неприязни к христианству. Неторопливые гражданские мероприятия искореняли бы узко национальное различие между русскою и монгольскою народностью. И тогда уже даровитые ее представители в наших пределах быстро перенимали много хорошего, усваивали чужой язык, делались отличными ремесленниками, выдвигались умственно: например, при походах в предпрошлом столетии калмыки служили в неприятельской стране переводчиками, так как раньше всех в армии привыкали говорить по-местному. Безболезненное постепенное слияние с православным населением естественно должно было произойдти впереди. Но этого не вышло. Ламаитов приволжских мало-помалу ожесточили против России, и в конце концов последовало знаменитое бегство (или вернее сказать «новейшее народопереселение») сотен тысяч торготов в Китай. Их смутили не одни только мелкие чиновничьи притеснения (этим нельзя испугать азиатов!), а тревожные слухи о том, что вскоре всех будут насильственно крестить по Высочайшему указу, что прикажут вдруг стать оседлыми, что свободных воинственных наездников принудят к строевой службе. И в Тибете, и в Пекине приняли к сведению, чего будто бы хотело наше правительство, хотя это была совершенная неправда. Седьмой Далай-лама (тринадцатилетний мальчик) послал на Волгу благословение выступающим. Они знали, что пускается в длиннейший путь, идут на страшные лишения и опасности, почти на смерть, и все-таки поднялись. Жалкие изнуренные остатки (меньше половины бежавших) дотащились на р. Или, через враждебные киргизские степи. Чувства к России в калмыках, конечно, вырабатывались годами. Едва ли католический миссионер не слышал в Лхасе ничего, что бы свидетельствовало о нерасположении приволжских ламаитов к своей временной родине и об его причинах. Если же толки о том известны были и в тибетской столице, все это очень много портило нам в будущем при возможности дипломатических сношений с [58] двором Далай-ламы. Европейцы шли надежнее по стезе ознакомления с внутренней Азией. Авангард составляли отцы-проповедники, отмечавшие и историю, и вообще особенности края. Затем ух строили план для дальнейших связей Запада с Тибетом политические деятели... Материалы для размышлений имелись в достаточном количестве. Кроме России никто не мог еще тогда мечтать о влиянии в Лхасе. Китай с величайшею осторожностью и напряжением добивался, чтобы там признали его первенствующее значение. Монгольские племена поодаль от ядра империи не любили богдыханов, стремились в независимости, держали самого Далай-ламу в некоторого рода осадном положении. В 1717 г. калмыки даже заняли тибетскую столицу. Будь наша внешняя политика дальновиднее на Востоке, мы, при помощи сотен тысяч подданных-ламаитов, зная, в каком хаотическом состоянии находится глубь Азии, без труда могли склонить на свою сторону кочевников, которые ненавидели китайцев и, опираясь на них, с авторитетом заявить о себе в Лхасе. Тут речь бы шла не о присоединении новых обширных земель, а исключительно о посылке туда наблюдательных людей и приобретении хоть какого-нибудь оффициального влияния при дворе Далай-ламы. Пекинские власти тогда же направили войско для отнятия тибетской столицы у калмыков, утвердили в ней квази-преданного светского правителя, но, по отзыву делла-Пенна, он благоволил к миссионерам, не чуждался христианства, т. е. иными словами, быть может, понимал, что рано или поздно не избежать Тибету общения с Западом. Если верить капуцину, результат католического воздействия на лам и народ выразился в следующем: отцы-монахи с отвращением взирали на волшебство, в котором таилась власть иных буддийских духовных, прибегавших к чарам при всяком удобном случае. Благодаря миссионерской проповеди, это «сатанинское» дело начало будто бы слабеть и тускнеть. Упадок язычества в самой резкой его форме, без сомнения, продолжался весьма недолго, и теперь оно по-прежнему очаровывает Тибет.

Уже в первой четверти предпрошлого столетия иезуиты составляли подробную карту Небесной империи. Богдыхан пожелал включить в обозрение страну, взлелеявшую ламаизм; с этой целью, при пекинских ученых-духовных с Запада, двое лам [59] обучились искусству воспроизводить расстояния на бумаге и очертили Тибет. В 1735 г. вышло географическое сочинение о китайском государстве с приложением 42 карт, сделанных Данвилем. До сих пор этот ценный труд не устарел, особенно по отношению к Тибету. Сто шестьдесят лет назад нигде еще с большею точностью не были исполнены нужные измерения.

В то же время в Лхасу проник, поселился там, сблизился с ламами, вникнул в туземный язык и приобрел уважение, как святой человек, Самуил-Ван-де-Путте, сын одного голландского адмирала. К несчастью, по дороге домой, он умер в 1745 г., завещавши сжечь свои любопытные записки, так как они казались ему непонятно изложенными, а он не хотел вводить ими в заблуждение ученый мир. Уцелела только и хранится в Миддельбурре нарисованная Ван-де-Путте карта части Тибета. На примере этого голландца и миссионеров европейцам предстояло убедиться, что путь в тибетскую столицу откроется всякому, кто сумеет снискать расположение местных жителей. Прежде, конечно, легче было побеждать нравственные преграды доступу в Лхасу, ныне же, правда, труднее, но за то гораздо заманчивее и важнее, в виду накопившихся о ней данных и в виду брожения, которое все заметнее охватывает языческую Азию, ярко воскрешая и обостряя стародавнюю борьбу между Западом и Востоком. От первых странников, отправившихся в Тибет, почти ничего не осталось для потомства - от иных лишь имена (например, от 14 католических миссионеров, ушедших туда после Андрады в XVII столетии), но незримый след остался и привлек других пионеров нашей культуры. Они неуклонно подвигаются вперед и с разных сторон рассматривают сложный вопрос о религиозно-политическом и торговом значении Тибета.

Со второй половины минувшего века англичане невольно заинтересовались за-гималайскими соседями: до этого времени последние постоянно сносились с Индией, поддерживали тесные коммерческие отношения, и вдруг связь порвалась. В Нэпале, через который ходили купеческие караваны на север с юга и обратно, воинственные горкинцы завладели властью, сменили мирное правление неварских раджей, стали во враждебное [60] положение к тибетцам и Индии. Другой путь к Лхасе через Сикким попал в руки честолюбивого бутанца Дэб Дхудхура. Англичанам пришлось придти с ним в столкновение и нанести удар. Тогда во главе британской политики в Калькутте находился известный Уоррен Гастингс. Едва успел посланный им отряд оттеснить горцев, как важнейший в то время лама в южном Тибете (по существу не уступающий духовным достоинствам Далай-ламы), благоговейно почитаемый всем ламайским миром Баньчень-богдо в монастыре Дашил-хунбо («гора благодати») послал английскому генерал-губернатору послов и письмо с предложением окончить войну с бутанцами. «Я денно и нощно молюсь за вас» гласили слова буддийского «святого»: «прослышав от путешественников о вашей славе, мое сердце исполнено радости. Хотя и по нашим ламским понятиям не следует причинять никому зла и стеснения, но, рассказывают, что в справедливости и человеколюбии вы нас значительно превосходите. Да продлится еще долго ваше правление! Дэб Джудхур получил уже советы от меня не возобновлять неприязненных отношений. Поступайте таким же образом, чтобы не настроить против себя подданных Далай ламы. Прошу вас об этом, в качестве духовного лица, обязанного заботиться о повсеместном распространении благополучия». Дальновидный англо-индийский администратор немедленно ухватился за удобный случай вступить в более или менее тесное общение с Тибетом. С бутанцами поступили кротко, а за Гималаи решено было снарядить маленькую экспедицию. Желая ей дать осмысленные инструкции, Уоррен Гастингс сам принялся за изучение того, что уже напечатано о колыбели ламаизма, и затем выбрал для поездки туда одного способного молодого шотландца Богля. Снаряжая его, генерал-губернатор предписывал: «разведать, какие страны лежат между Лхасой и Сибирью и как они сносятся, обратить внимание в особенности на историю, религию и весь строй страны, ибо, хотя всякие естествоведные наблюдения тоже крайне любопытны, но не имеют столь же знаменательного значения». Англичане помнят об этом мудром наставлении и, при всем богатстве материальных средств, которыми они располагают, путешественники с берегов Альбиона никогда не станут жертвовать крупные суммы исключительно с натуралистическими [61] отвлеченно-научными целями, а на первом плане прежде всего озабочены группировкою фактов, ценных и с торговой, и с политической, и с культурной точки зрения. Инструкция Уоррен Гастингса написана 16-го мая 1774 г. Чем объяснить, что, сто тридцать лет спустя, нами ничего не предпринято и не надумано vice versa?

Выбор англо-индийского генерал-губернатора был весьма удачен. Богль проникся его взглядами и в своем блестящем отчете старался не упустить из виду ни одной характерной подробности, касающейся веры и быта страны. Оттого-то боглевское повествование и ярко красками, оттого-то из него и можно почерпнуть много данных о духе народа, о ламстве, о почитании олицетворенных святых существ, о внешности и внутреннем убранстве различных выдающихся построек... Туземцы так и теснились вокруг молодого шотландца и сопровождавшего его доктора Гамильтона. Они оба, по мере сил, не тяготились этим, не избегали постоянного дружелюбного общения, и в результате расположили к себе бутанцев, через землю которых ехали, и приближенных Баньчень-богдо. Последний особенно оказался радушным и симпатичным во всех отношениях. Хотя перед ним преклонялись миллионы разноплеменных единоверцев и почитали его за воплощенное божество, он в обращении своем был обаятельно прост. Иногда Богль приходил к нему в гости, - великий лама вставал с кресла и начинал гулять по комнате, поясняя смысл развешанных по стенам религиозных картин, расспрашивая о Дальнем Западе, и т. д. Молодому шотландцу чуть ли не ежедневно и в продолжении целых часов удавалось присутствовать при ламских служениях и при благословении богомольцев самим Баньчень-богдо. Послу Уоррен Гастингса довелось увидеть Дешерингай, местопребывание великого ламы поодаль от главного монастыря, и Даши-лхунбо, и некоторые окрестности. Должно быть, тогда еще не находили нужным скрываться перед иностранцами. Богль близко сошелся с роднею Баньчень-богдо, впоследствии переписывался даже со своими тибетскими приятелями, вынес немало светлых воспоминаний о за-гималайском крае. Завеса над этим почти неведомым, и доселе еще загадочным миром как будто приподнялась тогда, чтобы потом опять надолго опуститься. По крайней мере, со времени посещения Богля [62] ни один путешественник в Тибет не представил более связного и любопытного рассказа. Благодаря английскому географу Мэркхэму, он уже переиздан с соответствующими дополнениями и примечаниями. Образ Баньчень-богдо восстает весьма выпукло. Сверхъестественное существо по рождению и значению среди окружающих, он в частной жизни является человеком в лучшем смысле этого слова: соприкосновение с Западом ему не страшно (молодой шотландец оставил в Даши-лхунбо записку о состояния Европы сто тридцать лет назад, особенностях правления и быта во Франции и за Ламаншем), фанатизма в ламе не видно и следа. Считать олицетворенных буддийских «святых» только какими-то куклами лишено всякого основания. Напротив, с них-то и надо начинать дело общения с новейшей культурой. Наблюдения Богля не единичны. Такого же мнения держатся некоторые другие исследователи ламайского мира, имевшие случай говорить с так называемыми «перерожденцами» (совершенными людьми, которые, по своей воле, после смерти возвращаются на землю и вселяются в тела детей, с целью рости для наставления и спасения грешного человечества). Богль отмечает набожность Баньчень-богдо: он падал ниц перед статуями «бога-учителя» (Будды), священнодействовал перед ними. Веротерпимость великого ламы доходила до того, что он держал при себе и кормил около 30 мусульманских факиров и 120 индийских аскетов, хотя и те и другие не разделяли его мировоззрения. О христианстве он отзывался сочувственно, но не одобрял католических миссионеров, которые в 1760 г. должны были покинуть Лхасу, потому что они занимались интригами больше, чем религией. Для нас важно знать, что Баньчень-богдо интересовался Россией, знал об ее боевом могуществе, о мудрой императрице Екатерине II. Один из сановников «святого» ламы высказывал Боглю, что симпатизирует граничащей с Китаем европейской державе, ибо ее граждане не похожи на коварных подданных богдыхана. К дашилхунбскому и далай-ламскому двору нередко приходили караваны с богомольцами из смежной нам Халхи и даже из Сибири. Послу Уоррен Гастингса доводилось с ними беседовать. В числе их выделялся пришлец из Урги (недалеко от Кяхты), который сам был родом из Ладака, но жил на севере при местном необыкновенно [63] чтимом перерожденце Чжебцзун-дамба-хутухте, по смерти в Монголии появляющемся вновь в Тибете, откуда его торжественно везут и водворяют близко к нашей границе. Ургинский лама оказался очень разговорчивым и сообщил молодому шотландцу о своих поездках в Сибирь и долгом там пребывании. Дело в том, что, почти непосредственно перед тем, иркутские инородцы, под влиянием пришлых единоплеменников и буддийских духовных, стали укрепляться в недавно насажденной ламайской вере. Буряты и тунгусы, как я уже говорил, охотно ее принимали взамен шаманства, отправлялись учиться заграницу, у себя лелеяли наставников из Халхи и Тибета. Если встреченный Боглем лама действительно знал восточносибирский край, то беседы с послом Уоррен Гастингса положительно неоценимы по значению. Мы же параллельно с этим дремали, но хотели пальцем пошевелить, чтобы взять то, что само напрашивалось к нам в руки...

Полнейшим доверием Баньчень-богдо пользовался в то время его двадцатилетний чашник (Сойбун Чумбо), родом едва ли не из русских владений, так как он бывал на берегах Байкала, в Халхе, в Китае, знал тамошние наречия. Предположить это легко в виду того, что такой юноша не случайно же посетил в раннем возрасте эти края, а кроме того известно, что наши инородцы всегда играли и теперь играют некоторую роль в Тибете, по своим природным отличным способностям и в качестве людей бывалых, опытных, разносторонних.

Богль проницательно открыл, на чем могут обосноваться взаимоотношения между ламами и Индией. За Гималаями памятна связь буддизма с родиною «бога-учителя», где еще лет восемьсот назад процветало его учение, откуда радиусами разошлась в отдаленнейшие страны возвещенная им премудрость. Ислам насильственно искоренил в Индии буддийскую веру. У Баньчень-богдо возникла мысль, нельзя ли, при содействии и под покровительством англичан, восстановить прошлое. Уоррен Гастингс с удовольствием согласился. Подле Калькутты построилась кумирня в честь «бога-учителя». Сюда приехало несколько лам, с целью пожить на священной земле и пробраться в другие места, прославленные буддийскими преданиями. [64]

На беду для англичан, благоволивший к ним Баньчень-богдо вскоре отправился в Пекин и в 1780 г. умер от оспы. Дашилхунбцы известили калькутского генерал-губернатора, что преемник возродился и найден. Уоррен Гастингс снарядил опять посольство (из своего родственника, офицера Тэрнера, и врача Саундерса). Они возобновили хорошие отношения с родней покойного и с Сойбуном Чумбо, затем посетили полуторагодового Баньчень-богдо в монастыре Терпалинге, с изъявлением чувства горести генерал-губернатора, когда он узнал о кончине великого ламы в Китае, и радости, когда дошли слухи об его счастливом возрождении. «Мы надеемся, что нынешний Баньчень-богдо еще долго будет озарять вселенную», закончил Тэрнер свою льстивую речь. Удивительно красивый ребенок выслушал ее, сидя на престоле и как бы осмысленно кивая головой. После отъезда Гастингсова уполномоченного в Тибете остался английским дипломатическим агентом некий индус, по имени Пурунгир, знавший страну и сопровождавший прежнего Баньчень-богдо в Пекин.

В 1785 г. прекратилась административная деятельность предприимчивого Уоррен Гастингса. В Лхасе, под давлением из Пекина, еще со времени Богля, недоверчиво смотрели на дружбу дашилхунбцев с англичанами. Новый генерал-губернатор, лорд Корнваллис, не сумел поддержать связи с южным Тибетом. Вдобавок, воинственные горкинцы в Нэпале, движимые надеждами на богатую добычу, пошли на владения Баньчень-богдо. Вместо того, чтобы за него заступиться, калькуттское правительство равнодушно отнеслось к разгрому ламских святилищ. Когда же китайцы явились на помощь и отбросили врагов на запад, лорд Корнваллис чуть не послал отряд на помощь нэпальцам. Только письмо Далай-ламы, с увещанием не делать этого, обусловило английский нейтралитет. Расположение к европейцам быстро охладело за Гималаями. Пограничные недоразумения с бутанцами усилили отчуждение. Британским властям пришлось шаг за шагом, с удручающей медленностью, но не ослабевающей энергией изучать горных соседей, иногда относиться к ним ласково, иногда запугивать их, иногда подкупать и неуклонно при этом иметь в виду одно - путь в Лхасу с политической целью и оттуда во внутренний Китай для сбыта товаров. [65]

Несмотря на замкнутость Тибета с конца минувшего столетия, англичанину Мэннингу удалось в 1811 г. проникнуть в Лхасу и прожить там несколько месяцев. Ему посчастливилось даже лицезреть семилетнего Далай-ламу (восьмого числом). По бедности, путешественник поднес ему всего двадцать долларов и нанкинского чаю. Идя на поклон, Мэннинг взошел к Будале, возвышенному дворцу «святого», по лестнице, высеченной в граните, с 400 ступеней, и трижды простерся перед очень милых, обворожительно улыбавшимся мальчиком. Квази-богомольцу позволено было сесть около престола и беседовать с небородным перерожденцем. В результате, Мэннинг вынес из Лхасы впечатление, что тибетцы тяготятся владычеством китайцев, что из Небесной империи сюда посылаются худшие люди, озлобляющие народ и грубые по отношению в Далай-ламе и прочим сановникам. Еслибы явились новые завоеватели и порядки переменились к лучшему, туземцы охотно согласились бы подчиниться. Все это англичане знают и при первом удобном случае обратят в свою пользу. Самый замечательный из современных католических миссионеров в Тибете аббат Дэгодэн, после долголетних наблюдений, пришел к тому выводу, что простонародье, зная про богатства Индии и политическое могущество англичан, инстинктивно тяготеет к ним: и законы, и условия жизни под эгидой европейской державы его прельщают. Побывавшие в Калькутте и без всякого стеснения выгодно там торговавшие тибетцы, вернувшись на родину, пробуждают в единоплеменниках симпатию к англичанам. Один тягостный вопрос смущает туземцев: как поступят с их верой? Судя по аналогии с тем, в каком положении находятся индусы и цейлонцы, ламаитам нечего бояться гонения. Жречество, конечно, не желает поступиться ни малейшими правами и преимуществами, - в случае же европейской оккупации, оно бы не могло ладить с британцами столь же успешно, как с китайскими чиновниками. В этом пока коренится едва ли не главная причина сопротивления наступательным замыслам Англии и нежелания пускать в Тибет путешественников с запада. Говорят, будто ламы заплатили представителям Небесной империи в Лхасе сумму в 240.000 франков, чтобы они не пустили туда венгерского графа Сэчени несколько лет тому назад, хотя он [66] имел паспорт и необходимое разрешение из Пекина. Тем не менее, без сомнения, недалек час, когда доступ во внутрь страны неминуемо откроется. В Калькутте располагают для этого достаточным тактом, обширными сведениями, связями и средствами.

С 1816 г. англичане поселили в Катманду, столице Нэпаля, своего резидента. На поприще сношений с туземцами, наблюдения за торговыми условиями во внутренней Азии, изучения местного быта и религии неувядаемую славу приобрел ориенталист Бриян Ходжсон. Он прожил там двадцать три года, первый открыл в Гималаях буддийские литературные памятники на санскритском языке, снабдил копиями с них ученые общества в Лондоне и Париже. Письменно снесшись с Далай-ламой, английский резидент получил от него остатки книг и бумаг капуцинской миссии и, кроме того, полное собрание священнейших тибетских сочинений.

Желая где-нибудь стать твердой ногой, поближе к религиозным центрам Тибета, британское правительство уже в тридцатых годах прошлого столетия решило устроить себе важную стоянку в Дарджилинги, во владениях слабого сиккимского раджи, откуда считалось немного дней пути до Даши-лхумбо. В 1885 г. это местечко уступлено было англичанам с обязательством платить по 300 фунт. стерл. в год. Позаботиться о развитии Дарджилинга поручили доктору Кэмпбелю. Он с 1840 г. по 1862 г. радел об этом пункте, важном и с санитарной, и с торговой, и с политической точки зрения. Вскоре все тут запестрело пришлым с гор населением: осели тысячи жителей, завелись чайные плантации, открылась ярмарка для за-гималайских соседей. Сиккимцев же англичане при удобном случае обуздывали за своеволие и склоняли деньгами на свою сторону. Значение Дарджилинга непомерно возросло, когда окончилась постройка связывающей его с Калькуттой железной дороги. Мало-помалу европейцы ознакомились с характером природных преград между Индией и Тибетом, инженеры провели к горам и поддерживают хорошую дорогу, из проходов наметили как наиболее удобный Джэлепский, ведущий в долину Чумби (Именно здесь разыгралось в 1888 году кровавое столкновение англичан с тибетцами, кончившееся поражением последних.). По договору с [67] раджей, калькутское правительство вправе высылать из Сиккима неприязненно настроенных жителей. Туземный князь приезжал уже в Дарджилинг знакомиться с европейскими обычаями. Что ни день, стена консерватизма и искусственно поддерживаемой замкнутости колеблется и готова рухнуть! Тибетцы недоумевают, ждут будущего в каком-то полуоцепенении, зараз и не прочь отделаться от китайцев и на решительный образ действий англичан смотрят с крайней боязнью... Иные, особенно ламы, посещают Калькутту, куда от Дарджилинга всего сутки езды и билет стоит семь рупий (около четырех серебряных рублей). Купеческие караваны, из Нэпаля следующие через Тибет, во множестве распространяют индийские газеты. Как народ преимущественно торговый, подданные Далай-ламы и Баньчень-богдо мысленно стоят за расширение района коммерческих сношений. Китайцы уже не продают в стране своих произведений, потому что туземцы сами за ними отправляются на запад, находя это гораздо выгоднее. В Калькутту каждую осень ездят с такой же целью свыше тысячи тибетцев и остаются там целые недели. Путь из Индии через Нэпаль в Лхассу вдвое длиннее и труднее, чем Джэлепским проходом. От Сиккима караваны ходят неделю до Даши-лхунбо и оттуда к столице еще быстрее.

Англия, в виду значительных пошлин, наложенных Россией, не находит прежнего хорошего сбыта индийских чаев в западный Туркестан. В Кашгаре наши товары весьма успешно конкуррируют с британскими. Изыскания, произведенные Кэреем относительно возможности направить грузы из Индии через местности на восток от Ярканда, привели к отрицательному результату: там тянутся такие грозные пустыри, что никакие культурные замыслы неисполнимы. Остается лучшая и кратчайшая дорога в долину Чумби из Дарджилинга. Торговля и теперь уже немаловажна, а со временем обещает разростить до крупных размеров. Недаром в Даши-лхунбо и Лхасе сходятся многочисленные нити, соединяющие ламаитов России, Монголии и нагорных стран с им главнейшими религиозными центрами. Самый необходимый и дорогой предмет ввоза из Китая - кирпичный чай. Он так высоко стоит в цене, что, хотя и потребляется в большом количестве, но недоступен простонародью. Англичанам это как раз кстати. [68] Плантаторы в Ассаме и у Дарджилинга из чайных остатков и отбросков думают изготовлять именно то, что требуется Тибету, и притом с дешевизной, которая сразу подорвет доставку из Китая и дает возможность всем туземцам покупать себе излюбленный внутренней Азиею напиток. Затем явится значительный спрос на индийский рис, который по цене также будет гораздо доступнее китайского, на табак, на разнообразнейшие европейские изделия, на драгоценные камни. В свою очередь Тибет станет платить своими естественными сокровищами - золотом, серебром и другими металлами, которых пока еще в стране видимо-невидимо, обильною солью, чистейшим мускусом, крайне дешевым скотом и драгоценной по качествам шерстью, лекарственными травами и т. д. Раз что общение завяжется, и туземцы, и англичане скоро поймут, чем они могут быть друг другу полезны и приятны. В конце концов, разумеется, пришельцы с запада из равноправных друзей обратятся в господ и железной волей заставят уважать каждое свое желание.

Британское правительство не одно ополчается и идет на Тибет. Рядом с ним действуют симпатизирующие британцам миссионеры. В то время как мы даже на родных окраинах, где русская кровь смешана с инородческой, в деле проповеди не достигаем желаемого, Запад послал своих предвозвестников христианской культуры в глубь Азии. Моравские братья, жившие прежде в Царицыне для обращения калмыков и затем нами удаленные, нашли дружественный прием в Индии. Поселившись в Гималаях, они не только вникают в ламаизм, но и обладают в совершенстве знанием тибетской речи. Калькутское правительство воспользовалось этим для издания лучших словаря и грамматики, составленных одним из миссионеров Иешке. Священное Писание на монгольском языке распространяется среди кочевников также англичанами. Чуждые фанатизма туземцы его охотно покупают. Несколько лет тому назад ревнитель этого дела, по фамилии Гильмоур, приезжал через буддийские степи в Забайкалье исправлять надгробные памятники над английскими миссионерами, четверть века трудившимися среди бурят. Бельгийские проповедники свободно пытаются укоренять в Монголии влияние Ватикана. В Тибет с двух сторон направляют свои усилия католические [69] миссионеры, насчитывающие уже мучеников на этом довольно неблагодарном пока поприще: во-первых от китайской восточной границы, во-вторых от Сиккима.

В глуши католические миссионеры действуют совершенно так же, как незабвенный сибирский апостол митрополит Иннокентий: они становятся простыми рабочими для назидания туземцев, приводят в цветущее состояние окружающую местность, учатся, входят в дружественные отношения с неверными. Понимая, что буддизм - религия разумных, а не темных, и потому в нем положительно нет никаких демократических элементов, проповедники с запада покупают рабов, группируют вокруг себя обездоленный люд, воспитывают детей. С той минуты, что язычники на практике видят осуществление Новозаветных начал (в той мере, как это достижимо для слабых сил человеческих), уважение к пионерам христианской цивилизации должно рости и крепнуть. Хотя последние с некоторым весьма понятным предубеждением относятся к ламству, иногда терпели от воздвигаемого им гонения, но в конце концов и они отдают дань уважения веротерпимости буддийского жречества, добродушию простых духовных и «перерожденцев», и не раз обязаны были помощью именно своим же соперникам - ламам...

Важно отметить, что заступаться за тибетских миссионеров всегда приходилось Англии. Когда их обижали, за них замолвили слово даже нэпальцы, по наущению из Калькутты. Этих соседей в Дашилхунбо и Лхасе очень боятся. Там готовы дорого дать, чтобы не иметь вооруженных столкновений со страшными горкинцами. Англичане давно уж подметили эту особенность и искусно ею пользуются...

Они снаряжали во внутреннюю Азию для изысканий индусов, хорошо награждая их за сообщения... У нас гораздо больше людей годных для сношений с Тибетом (и теперь там живет немало бурят, не порывающих связи с родиной), - между тем, мы равнодушны к этому. Инородцы в течение двух веков успели уже заявить себя примерными верноподданными. Среди них найдется не мало обрусевших, выдающихся по способностям, отслуживших в строю, представителей. Неужели этим обстоятельством не пора, наконец, воспользоваться? Неужели первый русский образованный путешественник проедет [70] в Лхасу через Дарджилинг, под покровительствен и с разрешения английского правительства?

VII.

[Как идти в Лхасу?]

(См. № 3 Русск. Обозрения за 1892 г. моя статья «Тибетский буддизм и наша окраина».)

Раньше чем вкратце перейдти к новейшим путешествиям в Тибет, не могу не оговориться, что до поездки нашего молодого восточника, бурята Цыбикова, в Лхасу, большинство из них надо было считать сравнительно малоценными, так как ездившие туда и писавшие про любопытную страну недостаточно старались вникать в дух туземной культуры, а без этого само собой умаляется и значение энергии, потраченной на знакомство со столь далекою чужбиной...

Сказанное особенно относится к нам - русским.

Нельзя идти слепыми по Центральной Азии! Нужны знания, ярко освещающие ее внутренний мир... Необходимо исследовать, как можно обстоятельнее, что такое ламаизм, какова его истинная политическая роль, настоящее и будущее. Надо зажечь факел, чтобы хоть отчасти озарить обступающий там мрак. Без понимания господствующей у туземцев религии немыслимо углубляться в монголо-тибетские пустыни, немыслимо бороться с язычеством на сибирских окраинах, немыслимо вступать в разумное и тесное общение с правителями в буддийских землях. Раньше чем излагать, какими способами легко было бы, при некотором добром желании, помочь этой беде, важно и поучительно остановиться на одном разительном примере того, что способен сделать образованный человек, проникнутый сознанием своего долга послужить великой идее ознакомления цивилизованного мира с тайнохранилищами Азии. Речь идет о знаменитом венгерце Александре Чома (из местечка Кэрэса), который первый прочно обосновал область нашего ведения относительно Тибета и порожденного им ламаизма. До тех пор изыскания производились ощупью, были случайного характера и отличались хаотичностью сгруппированного материала. Недостатки эти обусловливались неподготовленностью в лингвистическом отношении. За изучение предмета следовало взяться филологу в самом [71] широком смысле этого слова. Чома вполне удовлетворял требованию. Он являлся одним из наиболее развитых людей прошлого века.

Знаток и ценитель классической поэзии, ученик известного гэттингенского ориенталиста Эйхгорна, глубоко и разностороннее начитанный, молодой венгерец начинает задумываться над тем, как загадочно прошлое отдаленного Востока (откуда, быть может, пришли его предки), насколько замкнута для европейцев настоящая духовная жизнь в центрально-азиатских степях и горах, что можно открыть в этих малонаселенных, но все-таки по своему культурных странах. Первая мысль Чомы - проникнуть туда чрез Сибирь. Для устранения препятствий по дороге он принимается за славянские наречия Австрии и русский язык. Средств на путешествие нет. Если уже решиться на него, то надо удовольствоваться ничтожною суммой. Дома улыбается обеспеченное положение профессора, - вне Европы ждут страшнейшие лишения, более чем вероятный неуспех, смерть... И вот Чома, тридцати шести лет от роду, после долгих размышлений и занятий, навсегда уходит на чужбину... Маршрут избирается иной, чем предполагалось раньше. Венгерец едет в Египет, Сирию и Персию. Кое-где пришлось подвигаться вперед пешком. В ноябре 1821 г. он достиг грозной для иноземцев Бухары, затем пробрался в Кашмир и Ладак.

В общих чертах освоившись с тибетским, при помощи персидского, Чома провидел его громадное значение для науки будущего и посвятил все свои силы этому трудному языку, на котором во внутренней Азии создалась целая священная литература. Без сомнения, интерес к северному буддизму, близ его некоторых главнейших центров, особенно побудил Чому избрать именно такую, а не какую-нибудь другую специальность.

Он трижды удалялся в ламские монастыри, расположенные на пороге Тибета, руководствовался советами туземных духовных, шаг за шагом неуклонно совершенствовался в знании их письменности и понимании религии. Доведя все свои внешние потребности до минимума, поразительно воздержный в еде и питье, твердо убежденный в необходимости работать без устали, - пока только обстоятельства позволяют, - с душой, вечно согреваемою лучами истины, самоотверженный венгерец казался местным жителям каким-то существом высшего порядка, [72] олицетворением буддийского идеала святости. По словам путешественников, посетивших впоследствии уголки, где прожил великий подвижник Чома, ламы не забыли его, с благоговением отзываются о нем и, вероятно, позаботились прославить его имя по буддийской Азии. По крайней мере, буряты рассказывают об иностранце Фоме, который научился тибетскому языку, стал аскетом, перешел в их веру и т. д. Последнее, должно быть, - сказка; но любопытно отметить, как в ламайских краях зорко и чутко относятся ко всему, что извне затрогивает область религии. Между Ладаком и Восточною Сибирью - бесконечные пустыри, и, несмотря на это, через необъятную ширь доносится весть об европейце, с любовью подступившем к туземным источникам образованности, - откуда раздался умиротворяющий душу глагол древнего учения: «Не будь порочен! живи добродетельно! окончательно подави свои желания! это - заповеди Будды. Кто им следует, освобождается от роковых перерождений. Внимайте изречению учителя и не забывайте: чего себе не желаешь, тою и другому не причиняй!» Немудрено, если Чоме симпатичен был нравственный мир лучших туземпев-ламаитов.

Англичане начали покровительствовать удивительному венгерцу, как только узнали об его стремлениях. Он, однако, брал всегда у правительства очень мало денег, потому что довольствовался самою неприхотливою обстановкой и тратил их исключительно на приобретение еще больших знаний у местных духовных. Единственною заботой его было обогатить науку новыми данными о тибетском языке и буддизме, который, покидая Индию и уходя на север в горы, взял туда с собою разные санскритские сочинения, с тех пор исчезнувшие на родине, но существующие за Гималаями. Для расширения филологических изысканий, Чома усиленно занялся санскритом и некоторыми индусскими наречиями, поселился в Калькутте с целью печатать свои труды. Они изданы по-английски, на пользу нынешним властителям Индии, ближайшим соседям Далай-ламы. Тут есть какая-то таинственная историческая связь с одним фактом. Знаменитый тибетолог воспитывался в Наги Эниэде. В прошлом столетии, при военных смутах, этот город страшно пострадал. Жители обнищали. Не было возможности учить подростающую молодежь. Когда в Англии узнали о [73] столь начальной участи, лондонцы собрали 11.000 фунт. стерл. на основание и поддержку нового нагиэниэдского училища. Там, через десятки лет, вырос и развился юноша, весь отдавшийся той области ориентализма, которая более и более становится важна для англичан. В 1842 г., после двадцатидвухлетнего пребывания на Востоке, Чома, наконец, решился ехать в Лхасу, но по дороге заболел и умер. В его маленькой походной библиотеке, в числе любимых книг нашлись русское Евангелие и русская грамматика.

Скоро полвека пройдет со времени этой кончины: неужели у нас не найдется энергичных продолжателей великого дела, завещанного даровитым венгерцем? Ведь мы - народ, все далее углубляющийся в Азию, призванный пошатнуть ее вековой строй, дохнуть на него чем-то возрождающим. Наши истинные пионеры должны сознательно входить в эту глушь, отдавать себе отчет в том, что их окружает. У России есть сотни тысяч подданных-буддистов, за ними колышется целое море единоверных кочевников, сибирские инородцы находятся в беспрерывном общении с Тибетом, - а много ли мы об этом знаем? Предвижу встречный вопрос: что же собственно любопытного представляет культура Центральной Азии? Стоит ли из-за нее обрекать себя на жертвы, учиться у лам, посещать их религиозные центры, вникать в быт туземного буддийского населения?

Все, что относится к верованиям человечества, что свидетельствует о наилучших его стремлениях, все идеальное безусловно достойно внимания мыслителей-исследователей. А в Монголии и Тибете религия полновластно царит над жизнью, наполняет собою существование туземцев, примиряет их с печальною действительностью. Крайне суровый климат, кочевой или реже полуоседлый быт, величие обступающих пустынь подавляющим образом влияют на душу буддистов. Богатый представлениями о божестве и весьма сложный внутренний мир таится ими от взора европейцев. Не пора ли вглядеться в него, наконец, теперь, когда век, в своем поспешном движении куда-то вперед, все быстрее проникается материалистическими тенденциями? Соприкосновение с верующим Востоком неминуемо вольет в нас свежую, бодрящую струю, и, без сомнения, уяснит нам многое в родных святынях, сближая с явлениями сверхъестественного порядка. [74]

Пока внутренняя Азия останется замкнутою, всякое шарлатанство может ссылаться на то, что откровение им получается с невидимых тибетских гор. Если побольше людей, подобно Чоме, узнают, каков тамошний строй, - вскоре наступит конец пороченью легкомысленной толпы в столичных городах, и тогда уже образованнейшие богословы осветят ценный материал, добытый на месте в странах, где так силен буддизм. Теперь приходится обо всем судить по догадкам. Ничего нельзя обобщать. Многое кажется и диким, загадочным. Ламское искусство врачевания, с его обширною литературой и чудесными результатами, - это знание, передаваемое с древних времен из рода в род, - также начинает интересовать Европу, в виду возможной, хота и не доказанной связи (через Индию) с Египтом и Элладой (Замечательно, что к числу церковных людей в древней Руси причисляется лечец - лекарь: это, конечно, потому, что при церквах жили лица, могущие подавать врачебную помощь, чтобы отучить новопросвещенных язычников от их обычая обращаться к знахарям и ворожеям. Интересно выяснить, не заимствован ли нами встарь этот обычай со дней монгольского ига. У северных буддистов есть такие medical men (эмчи), которые по заветам своей веры издавна выступают, в качестве искусных врачей, на борьбу с дикостью необращенного еще в ламаизм соседнего населения и с его великими волхвами-шаманами.). Чома серьезно смотрел на буддийскую медицину и, насколько мог, характеризовал ее. Туземные целители особенно привлекают тем, что, по требованиям религии, лишь добрые, милосердные, безупречные ламы смеют практиковать с надеждой на успех. Монастыри всюду рассыпаны в значительном количестве, поражают обилием предметов культа, обрядностью и присутствием «перерожденцев», то есть таких лиц, которые за добродетельную жизнь в праве покинуть наш грешный мир навсегда, но не хотят этого сделать из любви ко всему живущему, а для спасения тварей после смерти постоянно возрождаются...

В 300 верстах от Кяхты, на караванной дороге в Китай, расположен город-монастырь Урга, со своим великим «перерожденцем» (хутухтой) и тысячами лам, - один из важнейших центров северного буддизма. Сюда отовсюду стекаются богомольцы, здесь живут и учатся те ваши инородцы, которые не прямо едут в Тибет. Кругом, на некотором расстоянии, расположены другие интересные кумирни. В бурятскую глушь Забайкалья теперь весьма легко проникать от железной дороги, и [75] там - тоже почти непочатая область для разного рода изыскании. Если нужно расширить круг наблюдений, и до Пекина не Бог весть как далеко. Везде можно исподволь освоиваться с местными наречиями, непосредственно вникать в значение ламаизма с разных точек зрения, постепенно подготовляться к осмысленной поездке в Тибет. В религиозном центре Орумба-гыген-хите (довольно близко от нашей границы) всегда временно живут монахи-тибетцы. У них всего удобнее научиться разговорному языку. Только с разумно добытыми, мало-помалу оформленными знаниями стоит идти в Лхасу.

VIII.

[Попытка американца Рокхиля]

Пятнадцать лет тому назад совершена замечательная попытка проникнуть в столицу Тибета. Туда отправился из Пекина американец Уилльям Вудвиль Рокхиль (Rockhill), предварительно подготовлявшийся к этому в течение четырех лет путем постоянного общения с ламами в тамошних монастырях, поддерживаемых богдыханом, и с пришлыми туземцами из более восточных пределов империи. Обдумывая план своей любопытной поездки, энергичный иностранец исподволь знакомился также с географическими и антропологическими данными, заключающимися в чисто китайских источниках, которые еще долго будут проливать главный свет на значение многих обычаев, названий и т. п. Только после долгих занятий Рокхиль, бывший в Пекине секретарем американского посольства, решился направиться вглубь Азии, имея в виду пройдти около десяти тысяч верст и притом отчасти по местностям, где еще не ступала нога ни одного европейски образованного человека, если не считать, что иных пунктов коснулось описание покойного Пржевальского или снаряжаемых англо-индийскими властями пандитов. Это путешествие является одним из характернейших за последние годы, на нем стоит подробнее остановиться, - так как из обрисовываемого им положения вещей до наглядности ясно, как легко было тогда и до сих пор еще не трудно входить в самое тесное соприкосновение с тайниками нагорной Азии. Элементы населения ее, особенности их быта, весь колорит этого своеобразного строя, - все это [76] проходит перед нами, как в панораме, так и просится на полотно огромной, яркой картины... Когда-то такие книги будут писаться и русскими исследователями?!

...Время отправления Рокхиля в путь пришлось на декабрь 1888 года. Предприимчивый американец оделся китайцем, захватил с собой сравнительно небольшой багаж, нанял слугу (который ранее того сопровождал начинавшего прославляться лейтенанта Ионгхэсбанда, известного смелым переездом из Маньчжурии на Кашмир, а ныне уже стоящего во главе грозной экспедиции на Лхасу) и в тряской неуклюжей телеге, запряженной двумя мулами (непосредственно сзади следовал второй столь же первобытный экипаж), ночуя, или, точнее сказать, слегка отдыхая в придорожных харчевнях, на продолжительный срок распрощался со столицей богдыхана. Рокхилевская книга «The land of the lamas» изобилует такими любопытными бытовыми подробностями, что ими поневоле хочется поделиться, хотя это косвенно лишь связано с моей задачей сказать, что своевременно, о столь опасно пренебрегаемом нами Тибете. Утратить там окончательно всякое влияние не трудно, вернуть потерянное - вопрос далекого будущего...

Перед Рокхилем потянулся Китай: густолюдный, примерно возделанный, медлительный во всем и вместе с тем величаво-спокойный. По условию с извозчиками они за каждый день проволочки платили Рокхилю около 4 рублей; наоборот, за каждый выгаданный день он им прибавлял соответственно. Чуть позволял лунный свет, путники не мешкали и пользовались им как желанным союзникам, - тем более что кругом пошаливали разбойники, и это не дозволяло доверяться темноте.

На ночлегах было мало удобства и приятности: приходилось въезжать в широкий двор, переполненный крикливым народом гостиницы, с кухней на улицу и комнатками для проезжающих внутри, дворовым навесом для распряженных животных, несмолкающим гамом и острым зловонием. От накаливаемой жаровни в закрытом помещении просто становилось душно.

Вот и «Великая Стена », - на пороге Шансийской провинции, - осталась позади одинокого исследователя. Показалась местность, богатая углем и железом, но бедная водой и неподдающаяся [77] правильному орошению. Жители неутомимо обрабатывают всякий годный клочок земли и все-таки голодное бедствие часто повторяется. Благодатная лессовая почва (желтозем) есть, но отсутствие влаги положительно пагубно. Кое-где убогое население гнездится в пещерах на предгорьях, жалко по образу жизни и зависимости от дождей. Опасения засухи, вероятно, развили в шансийцах бодрый коммерческий дух, заставивший их раскинуть свою торговую деятельность далеко по Монголии и Тибету. Рокхиль хвалит туземную приветливость, общительность.

Подвигаясь на запад, он обогнал посольство, состоявшее из нэпальцев, которые возвращались на далекую родину из Пекина. Инородцы туда охотно ходят (якобы на поклонение богдыхану), потому что это дает им право беспошлинно привозить и увозить много товаров, да кроме того долго жить на счет китайского правительства. Такой исконный обычай привораживания окраинных обитателей издавна существует в Небесной империи.

Американец-путешественник свыше месяца ехал от столицы до Лань-чжоу-фу, главного города провинции Гань-су. Расстояние равнялось приблизительно половине дороги до Лхасы, то есть свыше двух тысяч верст. На всем этом громадном протяжении полуголодные пешие погонщики мулов то и дело удивляли Рокхиля незнанием того, что значит усталость. Добравшись сюда, он приютился у прекрасно устроившегося бельгийского миссионера и начал вглядываться в окружающие условия. Пункт оказался крайне интересным.

Здесь - узел, связывающий стратегическую дорогу в Туркестан (который еще недавно отсюда управлялся), тележную дорогу в Кашгар, Кульджу, Кобдо, наконец, наиудобнейшую дорогу в Тибет, хотя ею почему-то очень мало пользуются.

В главном городе области, куда понемногу все больше и больше проникает европейская цивилизация, китайцы попытались завести оружейный и пушечно-литейный заводы со своими техниками, обучавшимися в Европе или Америке. В городе же до последнего времени существовала обширная суконная фабрика, изготовлявшая простые сукна и разные грубые материи для снабжения войск, расположенных в отдаленнейших частях империи, на западных инородческих окраинах. [78]

Местный генерал-губернатор пытался оживить промышленность края обработкой громадного количества очень дешевой шерсти, которую можно скупать у монголов и тибетцев. С этой целью и была построена упомянутая фабрика, с этою целью ее и снабдили машинами. Но беззаботность, в связи с нечестностью предпринимателей, окончательно погубили это дело.

В провинции Гань-су только русские в конце 80-х. годов являлись иностранными купцами. После того как наша торговля с успехом пустила корни в Монголии и в Китайском Туркестане, иные из нашего более предприимчивого купечества открыли склады в пяти главнейших городах вышеуказанного района: в Су-чжоу (Этот пункт нам открыт по С.-Петербургскому трактату 1881 г.), Гань-чжоу, Лянь-чжоу, Синине и в самом Лань-чжоу; но местные власти и местное купечество слишком неприязненно взглянули на эту инициативу, и в момент проезда Рокхиля все эти склады оказывались закрытыми повсюду, кроме главного города области...

Случилось это будто бы потому, что китайцы требовали от наших купцов уплаты тех же самых податей, какие платили и туземцы за право торговли. Но мы от этого отказывались, и в надежде, что наш посланник в Пекине заключит более выгодное условие с китайцами о пересмотре трактатов, примирились с временным закрытием наших складов. Из русских товаров в провинции сбывались: красное, синее и фиолетовое сукна, платки, медные произведения, спички, зеркала и т. п. Торговля не принимала никогда больших размеров, так как ни одна из наших фирм не торговала в год более чем на двадцать четыре тысячи рублей. Затруднение завязывать здесь прочные коммерческие сношения заключалось, между прочим, и в том, что в краю почти нечего покупать для экспорта, кроме ревеню и мускуса, и поэтому нашим коммерческим агентам приходилось просто отсылать вырученные деньги чеками в Ханькоу. Хотя англичане и выражали опасения (например, полковник Марк Белль в очерке: The great Centr. As. trade route, напечатанном в Proceedings of the Royal geogr. soc.), будто наши товары грозят вытеснить английские из провинции Гань-су, но едва ли это возможно, потому что все английские, американские и немецкие товары, [79] в том числе и наши, в сущности проникают в область морским путем и через Ян-цзы-цзян.

Самую интересную часть (около четверти) населения в Гань-су составляют магометане. Они когда-то были гораздо многочисленнее, но страшные последствия восстания на десятки тысяч уменьшили их число. Паника от кровавой правительственной расправы так велика и гнет до того силен, что целые семейства и теперь не решаются вернуться домой, на старое пепелище. Эти магометане в вероисповедном отношении - довольно странный народ; религии своей они почти не знают и только в немногих житейских обычаях руководятся требованиями «пророка» (например, воздерживаются от свинины, от мяса животных, убитых иноверцами, от опиума и отчасти от вина). Надо заметить, что местные мусульмане до сорокалетнего возраста не дают отростать бородам, чтобы не придавать себе слишком солидного, патриархального вида.

Обучают среди них ахуны, умеющие читать и писать по-арабски, но знание это очень неполно и Корана в подлиннике они почти не понимают, ограничиваясь переводом его на китайский. Очень немногие из них ежедневно творят установленную молитву и совершают установленное омовение. Такие люди - в большом почете между своими единоверцами. Ганьсуйские мусульмане разделены на два толка, известные как белошапочные и черношапочные. Странно сказать, но одна из причин разделения заключается в несогласии относительно того, в каком часу дня можно нарушать пост Рамазана. Белошапочные возжигают курения, по исконному китайскому обычаю, что черношапочными считается за идолопоклонническую ересь. Последние насчитываются главным образом среди тюркского элемента, более преданы исламу и более фанатичны. Их толк зародился в прошлом столетии, будучи занесен к ним одним проповедником с Запада; остальные же их единоверцы живут у инородческой окраины Гань-су, по меньшей мере с XV века. Множество магометан имеет совершенно не китайский тип: орлиные носы, длинные, овальные лица и большие глаза. О том, что происхождение их чисто инородческое, достаточно, впрочем, свидетельствует и без того историческая и этнографическая литература Небесной империи (Это - средневековые «уйгуры», это - «салары» миньской династии, сменившей монгольскую.). Правительства они не [80] любят, часто возмущаются и причиняют вообще очень много хлопот местному чиновничеству. Наш путешественник Г. Н. Потанин сообщал уже любопытные сведения об этих мусульманах, виденных им в 24 деревнях на южном берегу Желтой реки, где они известны под названием «саларов» и состоят из остатков некогда там оседавшего тюркского племени. Язык, на котором они говорят, вполне понятен и звучит как родной для купцов, приезжающих туда из далекой Кашгарии. Нет-нет и заедет к ним из Средней Азии, из Самарканда или Бухары, а то и откуда-нибудь подальше, какой-нибудь ученый мулла. Особенно уважаются ими выходцы из Турции, которую они называют Тарпатией. На такого человека туземцы взирают положительно с благоговением; они почему-то думают, что там, где правит падишах, народ пользуется безусловным благополучием, что там не знают о существования убийств и грабежей. Китайские мусульмане смотрят поэтому на дальние, единоверные края, как на рай земной. Не тем ли объясняется некоторый все усиливающийся наплыв китайских богомольцев, направляющихся в Мекку (так называемых хаджи), которые часто встречаются, впрочем, и на линии Закаспийской железной дороги. Нескольких таковых мне лично пришлось там видеть осенью 1889 года. Этот элемент надо иметь в виду, если обратить рано или поздно внимание на пути, ведущие от сфер нашего влияния к Тибету.

Когда Рокхиль достиг Лань-чжоу, как раз близился китайский Новый год и ему затруднительно было двигаться дальше, по направлению к городу Синину, но на проволочку он не жаловался, так как с пользою провел время, беседуя с управляющим русского склада, долго жившим в Монголии и хорошо ее знавшим. Разговор между нашим соотечественником и американским путешественником происходил по-китайски.

Наконец, когда празднество миновало и смолк шум, обычный для этого времени года, Рокхиль нанял трех мулов для своего багажа и купил себе пони. Январь уже был на исходе. Цель путешественника была где-нибудь дальше организовать маленький караван и двинуться хухунорскою степью по направлению к Тибету. После долгих переездов в тряской телеге, в которой пришлось ехать из Пекина, езда верхом произвела [81] на Рокхиля самое хорошее действие. Один бельгийский миссионер отправился его проводить недалеко от Лань-чжоу, до Желтой реки.

Местность приняла уже совершенно другой характер, во многих пунктах была совершенно негодна для земледельческой культуры и даже вовсе не имела жителей; где же они встречались, там повсюду виднелись следы ирригации и ясно было, что приложен громадный человеческий труд для обработки скудной и мало благодарной почвы. Хотя Рокхиль следовал по области, уже успевшей значительно отдохнуть от прежних восстаний, но все-таки нередко чернели развалины, как скорбный памятник жестокого разрушения.

...И опять потянулась пред путешественником вдоль Желтой реки часть той же Великой стены. Место, где он находился (еслибы кто-нибудь провел линию с севера на юг) представляло раздельную линию, где кончался чисто китайский состав провинции Гань-су и начиналась так сказать полуинородческая территория.

Китайцы селятся здесь в городах и больших долинах, инородцы же в горах и падях, невдалеке от двух больших горных цепей, пересекающих край с востока на запад.

Проехав немного на юго-запад от Лань-чжоу, Рокхиль послал в торы человека с письмом к одному рекомендованному ламе, который мог впоследствии служить полезным проводником. Этот лама жил в сунь-хуа-тинском горном приставстве и замечателен был тем, что раньше сопровождал нашего путешественника Потанина в течение двух лет. Этот лама будто бы хорошо знал всю местность около Хуху-нора (Синего озера).

В сожалению, Рокхиль не распространяется подробнее о жителях названного приставства, так как они представляют из себя любопытный образчик вышедшего из Ордоса (к северу от Шэньсийской провинции) монгольского племени, на котором в религиозном отношении сильно отпечатлелась. тибетская культура, хотя население усвоило и язык и одежду жителей Небесной империи. Тем не менее по праздникам тамошние женщины облекаются в монгольский наряд.

Посетивший эти края аббат Хюк (правда, довольно давно) находил туземцев людьми буйными и кровожадными, но Рокхиль [82] отзывается о них, как о крайне миролюбивых людях и думает, что приведенный отзыв аббата проистекал от недоразумения, кем собственно населено сунь-хуа-тинское приставство, так как подобный отзыв применим лишь к близь живущим тибетцам у Ганьсуйского рубежа. Жители приставства, в количестве от полутора до двух тысяч человек, - ревностные буддисты и имеют несколько монастырей. Их главный доход заключается в разведении пользующихся известностью мулов. Там жив еще был в 1888 г. прославившийся в европейской литературе путешествий Сандан Джимба (тогда уже старик), сопровождавший Гюка на его пути в Лхасу, a также и Г. Н. Потанина. Этот туземец считался (вероятно, лишь номинально) христианином...

Местами на пути Рокхилю попадались золотоискатели, но говорят, что промывка драгоценного металла дает им весьма малые барыши, так что, по мнению народа, лишь тот берется за это занятие, кому уже нечего терять, кто все испробовал.

Тибет и вообще Центральная Азия изобилуют золотом: несмотря на первобытные способы его промывки, в общем идет в обращение немало местного драгоценного металла. И китайцы, и ламы неодобрительно смотрят на добывание золотого песка, считая, что это вредно влияет на разные земные флюиды. Такое туземное воззрение еще в средние века было известно посетившему Монголию монаху Рубруквису.

Следуя из Лань-чжоу, чрез город Нянь-бо, к городу Си-нину, Рокхиль встретился и соединился в одном месте с караваном, шедшим от Урги. Есть основание предполагать, что, так как в числе ехавших оттуда были монголы (из пределов, близких нашему Забайкалью), американцу попались в спутники, между прочим, и наши буряты, в значительном количестве направляющиеся к тибетским святыням. Предположение это тем основательнее, что Рокхиль говорит о большой состоятельности этих богомольцев, о богатых подарках, которые они везли с собою, о том, что он и дальше, на своей дороге, наверно встречал им подобных во всех главных монастырях. Приношения этих монголо-бурят заключались в серебре, верблюдах, конях, бархате и т. п.

Вскоре американец прибыл в город Си-нин, центр области, откуда расходятся важные дороги к Хуху-нору и Тибету, к Желтой реке и провинции Сы-чуань. [83]

Уже Марко Поло говорит о Си-нине, как о важном пункте. Но только почти все путешественники, упоминая о нем (в том числе и живший в Тибете предпрошлого века миссионер Горацио делла Пенна), называют город по тибетско-монгольскому произношению не Си-нин, а Силин.

Очень курьезные сведения сообщаются Рокхилем о положении торговли в Си-нине. Она будто бы столь убога, что только две-три фирмы выручают в год до двух тысяч рублей, а большинство торговцев довольствуется ежегодным барышем в сто рублей или в двести. Торгуют там преимущественно сырьем (шерстью, мускусом, ревенем, овчинами, мехами, золотом и солью из Цайдама), - между прочим находят некоторый сбыт и русский сафьян, называемый по-тибетски и монгольски «булгар», писчая бумага, перья и ручки для них, особенно ценимые ламами.

В этом районе население уже более проникнуто духом ислама. Здесь впервые Рокхилю пришлось увидать, что женщины закрывают лицо темно-синим или черным покрывалом (точно в старомусульманских странах), что гостя приветствуют, принося ему пищу, выпивая с ним вина, водя его коня под уздцы (в момент приезда и отъезда), держа ему стремя, помогая ему сесть верхом, - то есть, иными словами, держась таких обычаев, которые чужды китайцам.

В Си-нине и по соседству с ним есть особый класс людей, так называемых торговых посредников между тибетцами и монголами, языком которых они владеют вполне, делами которых они издавна заведуют, тесные сношения с которыми ими издавна поддерживаются. Класс этот - почти наследственный. Влияние, вторым они пользуются среди тибетцев и монголов (в связи с уменьем эксплоатировать свое знание инородческих обычаев) весьма велико. Рокхиль принанял себе даже человека из этого класса и очень остался доволен его практическими указаниями.

В Си-нине есть свой губернатор (амбань), заведующий инородцами при Хуху-норе. Он - родом маньчжур и представитель императорской власти, чуть только речь заходит об управлении краем и о представительстве на разных торжествах религиозного характера, где присутствуют инородческие вожди. Власть его простирается не только на вышеназванное [84] озеро, но и на Цайдам и на весь северо-восточный Тибет, до верховьев Голубой реки.

При этом губернаторе - целый штат чиновников, весьма тяжелым бременем ложащийся на окрестное население, так как им поручено развозить повсеместно приказания начальства, улаживать ссоры между племенами, собирать дань и т. д. Им полагается ничтожное жалованье (около 4 руб. в месяц) и потому (а конечно, еще более в силу обычая) эти мелкие чиновники ухитряются высасывать каждый ежегодно по нескольку тысяч рублей из народа. Средства, которыми они для этого пользуются, довольно простые: чиновник, отправляющийся по казенной надобности куда-нибудь за пределы внутреннего Китая, должен получать от инородцев известное число провожатых, верховых и вьючных животных, ночлег и прокормление; ему нет надобности пользоваться столь большим количеством выставляемых людей и животных, взамен чего с жителей прямо берется определенное количество денег; вдобавок, командированный везет много разного товара, не платит ничего за провоз и продает вещи с громадным барышем. Такие разъезды длятся иногда чуть ли не год.

Есть, впрочем, и другой источник грубой наживы. По распоряжению правительства, китайцы, желающие торговать с инородцами за пределами провинции Гань-су, должны брать паспорт у амбаня, платя по 4 руб. за каждого приказчика, которого они намерены взять с собою. Срок паспорта истекает после сорока дней: значит, им невозможно уходить далеко в сторону и раскидывать сеть своих коммерческих операций, - иначе чиновники конфискуют все имущество купцов, да еще тяжело оштрафуют провинившихся. Чтобы не попадаться, торгующие китайцы дарят штат амбаня...

Результат такого рода административных действий налицо. Во-первых, нередко случается, что измученные вечными постоями туземцы возмущаются против своих притеснителей и приходится для усмирения их прибегать к военной силе. Во-вторых, гнет, наложенный на купечество, фактически почти убил открытую торговлю между провинцией Гань-су и смежными инородцами, развив в то же время контрабанду в северо-западной части провинции Сы-чуань, причем оттуда тайно провозится особенно много чаю. [85]

Сам амбань редко переходит за черту инородческих владений, - и то для посещения буддийских монастырей, и однажды в год - для приема монгольских князей... Тогда он распределяет между ними, от имени богдыхана (согласно стародавним установлениям) бархат, вышитые халаты, ножи и т. п., убеждая инородческих вождей сохранять верность престолу. Они обещают это, взирая по направлению к Пекину, и приглашаются на пир, нарочно устраиваемый по этому случаю. Это называется «отдавать малую дань»; «большою» же называется та дань, когда они раз в три года сами ездят в Пекин с подарками и лично присягают на верность императору.

Иногда близь одной снежной вершины в северу от Хуху-нора амбань возносит молитвы и совершает жертвоприношения в честь духов озера. При этом присутствуют монгольские вожди, за что их соответственно отдаривают.

Текст воспроизведен по изданию: Из области ламаизма. К походу англичан на Тибет. СПб. 1904

© текст - Ухтомский Э. Э. 1904
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001