СЕМИГОРОВ
ОЧЕРКИ ГИРИНСКОЙ ПРОВИНЦИИ
В самом центре огромной Манчжурии быстро и внезапно вырос большой город; рост его еще не остановился — наоборот, он с тою же сказочной быстротой продолжает расти и расти. Ему сулят огромное будущее, и в это будущее верят те русские люди, которые стремятся сюда для наживы. Теперь уже не Гирин, не Мукден — столицы Манчжурии, Харбин — ее истинная столица. Здесь заложен краеугольный камень русского господства.
Но и в других местах, по линии дороги, уже возникли и постепенно растут русские торговые поселки. Эти последние не поражают своим быстрым ростом, торговля в них не так оживлена, как в Харбине; иные из них, искусственно созданные при временных благоприятных для местной торговли условиях, существовавших во время постройки дороги или во время случайного расквартирования большого количества войск, ныне окончательно опустели. Так было в Гирине, городе с двумя-тремя стами тысяч жителей, откуда все же все почти торговцы поразъехались, когда увели оттуда большую часть находившегося там русского гарнизона; так же и по той же причине случилось в Ашихэ, Нингуте, Омосо и т. д.
Сопоставляя несомненный рост Харбина с только что приведенными случаями, невольно задумываешься над вопросом — насколько прочен и этот город, и не грозит ли и ему быстрая смерть, если бы, напр., управлению дороги вздумалось перенести свои учреждения хотя бы в Дальний, а военному ведомству — ну, хоть в Хабаровск или Порт-Артур. При этом невольно вспоминаешь Инкоу, город с вековой, окрепшей индустрией и торговлей, которых не могла убить искусственно созданная конкуренция Дальнего.
Интересно было бы проследить, как здесь, в Манчжурии, развивалась русская торговля, насколько вообще прочны [391] возникшие и возникающие здесь предприятия и что в действительности надо ожидать от будущего.
Издали, напр. из Петербурга, смотрят на здешних предпринимателей, как на культуртрегеров, которые, вступая в торговые сношения с китайцами, постепенно и незаметно должны пробудить этот народ от тысячелетней спячки, познакомить его с драгоценными приобретениями европейской цивилизации, пересоздать весь строй общественной жизни, развить и просветить темную массу, — одним словом, европеизировать двадцать пять миллионов манчжурского населения. Задача почтенная; но она, по совести говоря, никому из здешних предпринимателей и в голову не приходит.
Не затем пришел сюда русский коммерсант. У него здесь одна цель, одно желание — поскорее и побольше сорвать денег. Основывая какое-нибудь предприятие, он не рассчитывает на его долговечность: денег из Петербурга шлют много, грош так легко обратить в полтинник, что и незачем было думать о кропотливых расчетах. Построил плохонький домишко за каких-нибудь две-три тысячи рублей — смотришь, его уж снимают в аренду за такую плату, что затраты с лихвой можно вернуть в один год. Купил пароход, даже почти без денег, — к осени покупай хоть два новых. На лесной операции наживались капиталы в самый короткий срок. А всякие подряды, поставки?...
Всего лучше, однако, работали рестораны. Если хотите, самая торговля-то русская здесь, в Манчжурии, началась с распивочно-навынос и до последнего времени почти только в этом и выражалась. Строится новая станция — сейчас же к услугам публики кабачек с кафе-шантаном и неизменным полифоном или граммофоном для услаждения терпеливого слуха посетителей, вообще невзыскательных по части изящных искусств. В Харбине кабак и поныне процветает: количество этих заведений на пристани прямо поражающее. Говорят, что пока еще недурно торгуют и, хотя женский товар уже значительно в ценах понизился, все-таки ремесло — еще прибыльно, тем более, что и товар-то не первый сорт.
Ох, господа культуртрегеры, долго ли это будет продолжаться? Не пора ли уже ликвидировать свои дела кабачно-шантанным торговцам, ибо время их подходит к концу. Пора приниматься за твердое и разумное дело, пока еще не поздно, пока еще можно урвать крохи от присылаемых из Петербурга денег и употребить их на прочные, солидные предприятия.
До сих пор здесь вся торговля велась русскими для русских же, а если и завязывались торговые дела с китайцами, то только в смысле покупки у них через русских комиссионеров различных сельскохозяйственных продуктов, и то почти исключительно для местных нужд; покупалось мясо для Приморской области, чумиза, мука, бобовое масло, бобы для рабочих-китайцев; в Россию вывозили очень мало. Что же касается до ввоза, до продажи [392] наших русских товаров китайцам, то об этом почти никто и не думал.
С начала постройки дороги торгового люда было мало, а денег было много; поэтому, первые пионеры делали здесь хорошие дела. Торговля велась, преимущественно, водкой, винами, разными бакалейными товарами и шла чрезвычайно бойко. Тогда еще не было такого порядка, чтобы купец искал покупателя, тогда было наоборот.
— Не могу ли у вас достать свеч и сахару? — входит в лавку покупатель.
— Мне сейчас некогда, приходите завтра, — отвечает купец.
— Почем у вас водка?
— Три с полтиной бутылка.
— А шампанское?
— Два рубля семьдесят пять.
— Не можете ли вы доставить мне купленный товар на мою квартиру?
— Я вам не мальчик.
— Я вам дал двадцать рублей, а вы даете мне только рубль сдачи, тогда как товар стоит всего лишь восемнадцать рублей шестьдесят.
— Мы только целыми рублями считаем, а с мелочью возиться не стоит.
Да, блаженные были времена! Но они очень скоро миновали. Уже в последние два года жизнь здесь установилась, введено было правильное движение поездов — и товары упали страшно в цене. Да и конкуренция уже появилась. Один из самых ходких товаров — водка — настолько подешевел, что коммерсанты не на шутку приуныли. Война их оживила теперь, подняв на все цены, — и, если в России она отразилась известным застоем в торговых делах, то здесь, при громадном притоке денег, при все возрастающем количестве войск, со всеми прикосновенными к военному делу лицами, спрос настолько возрос, что уже снова приходится наблюдать, как покупатель ищет продавца.
— Отпустите мне, пожалуйста, сахару.
— Извините, мы продаем только по знакомству.
Здешнему купечеству война очень на руку, но ведь не век же она будет продолжаться. Ну, скажем, год, ну — два. А дальше? А дальше опять то же самое: снова водка будет продаваться по 7 1/2 к. бутылка, а не по 1 рублю, как сейчас, и снова коммерсанты будут плакаться на плохие дела. Оно и понятно: если ваш товар расходится в таком количестве, что капитал ваш обращается несколько раз в год, то вы можете быть довольны малым процентом; при ином порядке вещей — вам или нужно продавать его втридорога, или закрывать вашу лавочку. А так как здешнее купечество ведет свою торговлю только с русскими и для русских, совершая сделки с китайцами только в качестве перекупщика-комиссионера, то ему без [393] больших процентов жить будет не на что, ибо купцов все прибывает и прибывает, а русское покупающее население увеличивается медленно.
И отчего бы, кажется, не попробовать поторговать с китайцами, привезти им русских изделий, пригодных в их домашнем обиходе? Сколько бы, кажется, можно было распродать разных предметов среди двадцатипятимиллионного населения Манчжурии? Но то-то и беда наша, что ни страны мы самой не знаем, ни населяющего ее народа. Его быт, нравы, потребности нам совершенно не знакомы. Большинство смотрит на китайцев, как на дикарей. Живут, дескать, в холодных фанзах, спят голые на горячих канах, едят чеснок и чумизу, одеваются все в грязную коленкоровую одежду, в баню не ходят, носовых платков не употребляют, молятся каким-то безобразным божкам; мандарины все взяточники, бьют палками, сколько душе угодно, и по ногам, и по щекам наравне и правого, и виноватого, рубят головы беспощадно тем, кто раз попал в тюрьму и не может дать выкупа; нас, русских, китайцы считают, дескать, заморскими чертями и ненавидят нас от всей души, поджидая удобную минуту для того, чтобы возобновить недавно окончившиеся беспорядки. Ну, какая может быть торговля с этим диким и злым народом, закоснелым в невежестве и даже русской водки и пива с глицерином не пьющим?
Таков, вообще, взгляд местного русского населения на китайцев, взгляд не только узкий и односторонний, но до известной степени и вредный; ибо, в то время как мы не даем себе труда ознакомиться с потребностями открытого перед нами обширного рынка, китайцы, эти невежественные и злые дикари, уже прозрели, уже поняли, что с нас можно взять и где наши слабые стороны. В то время как мы бесшабашно прокучиваем в кафе-шантанах пока еще в изобилии текущие из Питера деньги, китайцы собирают их в кубышки и понемногу завоевывают именно те отрасли торговли, которые, казалось бы, по самому существу, должны находиться в русских руках.
Поднимая этот вопрос теперь, я рассчитываю встретить возражение, что он несвоевремен, что мы еще не окончили войны, на которую устремлены все мысли. Да, господа, это так. Но ведь позволительно спросить, что же мы будем делать в стране, приобретенной нами ценою стольких жизней?
Коварный враг будет скоро наказан; ценой огромных жертв Россия, наконец, добьется открытого выхода в незамерзающее море, к которому, ведя борьбу с необозримыми пространствами степей, тайги и гор, она неудержимо стремилась еще со времен Иоанна Грозного; русский флот будет господствовать в Японском море и в Чжилийском заливе; торговые суда наши свободно будут заходить в прекрасные гавани на корейском побережьи — но для чего? [394] И кто, и чем будет торговать в этих гаванях и по многочисленным городам и селениям обширного края? Или снова по магазинам будут продавать японские и шанхайские поделки и русским, и китайцам, и корейцам? Китайцы заведут торговлю с Москвой, Варшавой, Петербургом, сбывая там, большею частью привозные из южного Китая, английского производства чесунчу и Crepe de Chine, или свои грубо размалеванные веера, скверные лакированные изделия (лучше, впрочем, японских) и безобразные фигурки из поддельной слоновой кости? Ну, а мы, конечно, пальца о палец не ударим для того, чтобы, изучив основательно страну и потребности ее населения, завести здесь, в завоеванном крае, ввозную торговлю своей мануфактурой, железными и стальными изделиями, предметами домашнего обихода и т. д. и т. д.
А ведь с окончанием войны завоевание страны еще не кончено. Меч вложен в ножны, и Цинциннат возвращается к своему плугу. Будем же культивировать дорого доставшуюся нам почву, чтобы она, хорошо возделанная, оплатила своим урожаем и за понесенные многовековые труды, и за кровь сынов нашей отчизны, и за страдный пот плательщиков податей. Война потребует огромных издержек, которые не могут быть высчитаны с приближенной точностью, ибо они далеко не исчерпываются теми асигнованиями, которые правительство произведет для военных целей, и никакая контрибуция не в состоянии будет вознаградить нас за наши жертвы. Только прочно завоеванные рынки со ввозом приготовляемых в России фабричных и заводских изделий могут вознаградить нашу родину и; за теперешнюю войну, и за многовековые страдания и жертвы во весь долгий период ее неустанного стремления к Далекому теплому морю.
Вы, пионеры-культуртрегеры, на политой кровью пашне будете сеять и собирать жатву. Берегитесь посеять плевелы.
Да простят мне читатели этот горячий тон вступления; ибо, если я позволил себе в нем открыто высказать несколько горьких слов правды, это еще не значит, что я задался целью глумиться над русской неумелостью, непредприимчивостью, косностью и т. д. Нет, я хорошо сознаю, что без основательного знакомства со страной, с особенным складом жизни населяющего ее народа, с его бытом, нравами, потребностями — торговые сношения наши с обширной Манчжурией на первых порах должны были, естественно, иметь характер случайных сделок, о прочном же завоевании рынка не могло пока еще быть речи.
Знакомство же наше с обширной Манчжурией началось весьма недавно, едва ли не с начала постройки железной дороги. Когда я ехал сюда в 1900 году, то искал по книжным магазинам книг, из которых я мог бы почерпнуть [395] сведения об этой стране; но нашел только книгу Позднеева "Описание Манчжурии", да "La renovation de l’Asie" par Leroy-Beaulieu. Первая представляет сухую сводку отрывочных данных о стране и дает о ней крайне смутное понятие; во второй же, кроме нескольких заметок о проектированной Китайской Восточной железной дороге, вы не встретите ничего интересного относительно Манчжурии. А интерес к стране несомненно существует, уже судя по тому, что даже эта книга Леруа-Болье переведена на русский язык и, конечно, раскупается: публика жаждет почерпнуть из книг сведения об интересующем всех крае. И несомненно, что с началом войны интерес к стране возрос.
Надо, впрочем, сказать, что в последнее время и в повременных изданиях, и в отдельных брошюрах печатались различные наблюдения, собранные в этой стране. Можно надеяться, что найдутся люди, которые посвятят свои силы на сводку, группировку и приведение в стройную систему всего того материала, который накопился и будет, конечно, накопляться в печати по занимающему нас вопросу; моя же скромная цель — пересказать в предлагаемых очерках те наблюдения, которые я вынес из своих путешествий по Гиринской провинции, и если эти очерки покажутся интересными читающей публике — цель моя будет достигнута.
Г. Харбин, 1904 г.
I. Чем и как можно было бы торговать русским в Гиринской провинции?
Мне кажется, что лицам, желающим заняться ввозом в провинцию русских товаров, — прежде всего и главным образом следует обратить внимание на те предметы, которые требуются в повседневной жизни, в домашнем быту простого народа: ибо, если каждый крестьянин в отдельности не может быть особенно выгодном покупателем, вследствие малой суммы денег, расходуемых им на приобретение необходимых ему товаров, — за то вся масса крестьянского населения в совокупности, по своей многочисленности, явится таким солидным покупателем, что из-за нее стоит вложить в дело большие капиталы. Распространяться в доказательствах по этому поводу, конечно, совершенно излишне; что же касается до потребностей здешнего многочисленного населения, то на этом вопросе стоит остановиться. [396]
Здешнее население живет в домах своеобразной постройки: кто победнее — в саманных или просто в мазанках, кто богаче — в кирпичных; деревянных домов нет, совсем. Ни одного гвоздя, ни кусочка железа или меди не требуется для постройки самого богатого здешнего дома.
Двери и оконные рамы пригнаны замечательно прочно и вращаются на деревянных осях; оконные рамы поднимаются вверх, к потолку, на бечевках, а двери запираются искусно сделанными деревянными задвижками. Единственными материалами служат дерево, кирпич, глина, известь, клей, мука, бумага, бобовое масло и лак. Конечно, ныне уже можно встретить по городам, в магазинах, стеклянные окна; но по дороговизне, простому народу стекло не доступно, и хотя со временем оно несомненно получит здесь большое распространение, но, вероятно, это последует тогда, когда будут учреждены стеклянные заводы здесь, в Манчжурии.
Все необходимое для постройки китайцы приготовляют и добывают тут же, у себя дома; только бумагу приходится покупать. А бумага идет в громадных количествах не только для окон, дверей и потолка, но и для оклейки стен, и для выделки лубочных картин мифологических, исторических, жанровых — всех родов живописи; этими картинами пестрят здесь стены и богатых и бедных фанз. Бумага потребляется очень плохого качества и стоит дорого, ввозится же большею частью через Инкоу.
Мне сдается, что ввоз бумаги из России в Гиринскую провинцию мог бы достичь весьма почтенной цыфры: необходимо однако придерживаться существующих здесь образцов. Но мои мечты идут гораздо дальше: мне думается, что и вся та масса лубочных картин, которая здесь расходится, могла бы также быть приготовлена в России. Конкурренция вполне возможна, так как цены на этот предмет здесь очень высокие; желающим заняться здесь этой выгодной отраслью торговли можно было бы рекомендовать ознакомиться с употребительными здесь сюжетами и, прежде всего, с репертуаром местного народного театра, ибо наиболее излюбленные здесь картины суть сцены этого театра.
Зайдемте однако во внутренность фанзы и посмотрим на ее обстановку.
Каны покрыты цыновками из рисовой соломы, привезенными из Инкоу. На кане, примыкающем к короткой стене, все пространство, ограниченное продолжениями линий внутренних стенок продольных канов, занято размалеванным красками шкапом, немного более аршина высоты, к которому иногда с боков приставляют еще две тумбы вроде, наших ночных столиков. Эти деревянные шкапы имеют ряд отделений, с дверками, ящиками, или просто открытых, наполненных разной домашней утварью; на шкапу же ставятся неизменные большие, особого фасона никелированные подсвечники (иногда — серебряные, местного производства) и разные вазы чисто китайского изделия. На стене, над [397] шкапом, наклеены или повешены в рамках лубочные картинки с изображениями богов и сцен из народного театра; в других местах, по стенам те же картины дополняются еще другими родами живописи: цветы, виды фантастических городов, ландшафты, корабли, женские фигуры, — или, напр., изображены партнеры за игрой в кости и т. д.
Шкап есть, так сказать, домашний алтарь, и в праздничный день аксессуары его дополняются еще несколькими чашечками с зернами, зажженными тлеющими свечами из древесной массы и вычищенной к этому дню посудой. Перед этим алтарем на постланном Коврике или цыновке отвешивают земные поклоны визитеры в день Нового года и уже затем делают реверанс перед хозяевами. Почетных гостей приглашают садиться на кан, возле шкапа, по обе стороны стоящей вплоть у кана жаровни с углями, или положенными в медный таз, который ставится на железном тагане, или прямо в углубление в глиняной тумбе. Впрочем, алтарь этот не такая уж святость: на тот же шкап ставят и никелированные трубки-кальяны (английского производства), и столовые часы (обыкновенно, дешевые японские), и будильники, музыка которых очень прельщает китайцев (будильники, кроме американских, уже встречались мне и русские), и музыкальные инструменты, и все, чем можно блеснуть перед знакомыми. Здесь, почти в каждом доме, вы увидите вычищенный, к празднику медный самовар (ча-ху) — прототип нашего, с нижней решеткой, трубой посредине, носиком вместо крана и толстой дужкой, за которую его переносят. В него накладывают нарезанное ломтиками всех сортов мясо: куриное, гусиное, утиное, баранье, свиное и т. д.; потом кладут трепангов, плавники акулы, овощи, коренья и пр.; все это заливают водой, кладут немного соли, кипятят тут же, в присутствии гостей, и затем, разложив по маленьким блюдечкам, предлагают приглашенным на пиршество кушать все это с особым острым соусом.
Мне кажется, что и самовар, и медную жаровню, и те изящные медные замочки, которыми запирается шкап, могли бы мы привезти из России: медных рудников здесь нет— медь вся привозная.
О музыкальных инструментах также хочу сказать несколько слов. Мне приходилось встречать, даже в далекой глуши, английского производства симфонионы и граммофоны, очень ценимые китайцами за то, что они играли, именно, китайские пьесы. Мне хочется верить, что уже недалек тот час, когда из России повезут сюда всевозможные полифоны, граммофоны, симфонионы, аристоны, при несомненном однако условии небольшой цены и подбора пьес репертуара здешнего народного театра. При этих условиях пошли бы здесь и всякие музыкальные стаканы, тарелки, чашки, вазы с музыкой и т. д.; китайцы падки до этих предметов роскоши. [398]
Но посмотрите — радуется русский взор! — на шкапе стоят уже русские эмалированные кружки для чая; в шкапу виднеется эмалированный таз для умыванья головы и тела до пояса, — что всякий взрослый китаец проделывает каждое утро; пожалуй, скоро и медные тазы для бритья отойдут в область предания — их заменят дешевые эмалированные, несомненно русские. Отчего бы, уж одно к одному, не покупать китайцам и русских бритв и ножей, и ножниц, и иголок, и наперстков? Взгляните, как все это плохо сделано и как в то же время дорого! Ведь мы могли бы сделать и лучше, и дешевле. Отчего бы, кажется?.. Но нет, тут есть привычка работать известными образцами, и пока мы не применимся к ним, до той поры у нас покупать не будут.
Но оглянемся по сторонам. Вон, в углу направо, красной, из бумажной материи, занавеской отделено на кане помещение для супружеской четы. Занавеска слегка отдернута, и вы видите, как, подобрав под себя маленькие ножки, супруга возится за починкой одежды своего повелителя; а этот последний еще спит. Спит он под тонким ватным одеялом, привезенным из Инкоу (шьют и но городам провинции — стоят тогда несколько дороже); этим одеялом он очень гордится: сделано оно из кусков бумажных тканей с редкой, как сито, подкладкой, откуда торчат куски ваты, и заплачено — шутка сказать! — 1 р. 60 коп. (в Москве его можно приготовить за 85 коп.). Спит он, как принято здесь, в чем мать родила. Под головой у него цилиндрической формы красная матерчатая подушка, набитая волокнами чин-ма (род крапивы или конопли, но гораздо хуже, хотя волокна блестят как шелк).
Но вот, он проснулся и высунул бритый лоб из-под одеяла, затем сбросил его с себя и потянулся за лежащею рядом одеждой. Посмотрим на его туалет.
Вот он натянул на себя тхао-коу (штаны), которые шьются все по одной мерке на толстых особ из грубой бумажной или посконной (сен-ма — конопля) ткани, — иногда из английского грубого коленкора, — с такой же редкой, как и на одеяле, подкладкой, с тоненьким слоем грязной ваты внутри. Это зимой; летом же нет ни подкладки, ни ваты. Цвет штанов также зимою черный, летом же бывает и грязнобелый, и даже синий с полосками — редко из ткани домашней выработки. Вообще, домашние ткацкие станки встречаются очень редко, и если выделка грубых посконных и бумажных тканей в провинции и производится, то лишь в незначительных размерах на мануфактурах больших городов; почти вся ткань ввозится через Инкоу. Стоят описанные мной тхао-коу (штаны) для зимы более 1 р. 50 к. в Гирине или Ашихэ.
Но мы оставили китайца за туалетом. Надев штаны и всунув ноги в туфли, сделанные все из той же дрянной материи, с подошвой из толстого слоя хлопчатой бумаги, [399] обтянутого материей (в дорогих экземплярах — лайкой), наш китаец склонился над тазом (теперь уже эмалированным, русским — дешевка!) и обмывается до пояса горячей водой с русским, приготовленным в Манчжурии, мылом. Покончив с умываньем, он садится, поджав ноги, на кан и начинает намасливать особой помадой и расчесывать очень прочной (английской) расческой свои твердые, как конский хвост, волосы. Затем он ставит перед собой дешевое японское зеркальце и гримирует себе лицо японскими и английскими белилами, румянами и красками. Супруга его, уже окончившая ранее свой туалет, теперь помогает своему мужу. Гримируются, конечно, не крестьяне (хотя я видел и таковых за этим интересным занятием), а кто поменьше занят: купцы, подрядчики, чиновники; но одежда все та же, разница лишь в качестве.
Покончив с гримом, китаец надевает кофту-рубашку (хан-та-эр) из серого грубого бумажного холста на застежках. Затем натягивает он мен-ку (наколенники), приготовленные из тех же материалов, что и штаны, но состоящие из двух отдельных коротких штанин, подвязываемых у пояса на шнурках; наколенники закрывают ногу со всех сторон только у колена. Затем, кто побогаче, надевает сшитые из материи неуклюжие чулки, а простой крестьянин — онучи. Сверху рубашки надевается еще мен-нао (куртка) такого же покроя и с такими же застежками, как и рубашка, но уже зимой на вате, а летом на подкладке. Впрочем я видал кое-где рубашки (хан-та-эр) и нашего типа с прямым разрезом для ворота и с шнурком для завязывания на шее; но то было в глуши, где пуговицы большая редкость. Также видел я, как некоторые богатые китайцы носят под тхао-коу еще род наших подштанников из грубой белой ткани, а иногда из чесунчи или фанзы. Куртка обыкновенного работника стоит в Ашихэ от 1 р. 50 к. до 2 р. 20 к., а наколенники около рубля.
Туфли не всегда удобно носить: хотя они и не дорого стоят и могут быть сшиты дома рачительною хозяйкой; но, если надо ходить по грязи и дурным дорогам, волей-неволей рабочему приходится подумать о более прочной обуви. И вот, он покупает себе улы — кожаные лапти, которые в Ашихэ стоят от 1 р. 20 к. до 2 р. 50 к., в зависимости от сорта; к ним еще надо купить для завязок ремни или бечевку. Ул уж не привозят из Инкоу, — там кожа дорога. Подобные улы могли бы приготовляться в России несравненно дешевле, чем здесь, а спрос здесь на них громадный.
Под мен-нао надевают еще одну куртку подлиннее, с полами ниже колен (пуш-эр). В очень холодную погоду надевают по двое тхао-коу и по две мен-нао.
Головной убор летом — шапочка из материи, зимою — ватная с откидывающимися на уши и лоб языками, или же войлочная. Эти последние делаются двойные, вроде низкого колпака, и стоят в Гирине от 40 Коп. до 1 р. 20 к., [400] у нас же на Нижегородской ярмарке, наверное, продавались бы копеек но пятнадцати.
Рукавиц и перчаток здесь не носят; но когда я однажды привез в тайгу для своих русских рабочих несколько пар хороших кожаных рукавиц, то китайцам-рабочим они так понравились, что, несмотря на сравнительно высокую их цену, все стали просить меня выписать и для них такие же. То же случилось и с валенками. Ознакомившись с их достоинствами, китайцы-рабочие с охотой платили за пару 2 р. 50 к. — деньги для них не малые.
С охотой также станут покупать вязаные шерстяные куртки, могущие служить весьма полезным и дешевым дополнением к той скудной одежде, в которую зимой при трескучих морозах, облечено тело китайца. Овцеводство в провинции почти совершенно отсутствует; мех диких зверей доступен только богатым людям, собачий мех, правда, не дорог, но он так сильно лезет, что годится только на дешевые ковры, поневоле приходится одеваться в какие-то жалкие тряпки, да потуже затягиваться кушаком, чтобы не продувало ветром. Не у всякого хватит денег купить и шапку с меховой оторочкой, тогда носят наушники-те уж вовсе дешевы, а греют достаточно.
Из чувства стыдливости не будем заставлять прелестную китаянку производить в нашем присутствии ее незатейливый туалет, тем более, что он все тот же, что и у ее супруга. Одежда женщины выделяется лишь яркостью цветов и отделкою рукавов, как и подола, лентами, с нашитыми на них узорчатыми кружевами; кстати, эти ленты и дурного качества, и дорого стоят. Кроме того, женщины, при нарядном костюме, уже не запрятывают штанов в онучи или чулки, а позволяют им свободно висеть, спускаясь ниже длинной или короткой куртки. Гримируются женщины все без исключения.
Серебряные украшения на женской голове особенно искусно изготовляются в Нингуте, золотые ногти для богатых особ лучше всего делают в Сансине и Гирине. А вот дешевые серьги и колечки, с поддельными камнями, — так и кажется, куплены у нашего офени, неистощимый короб которого здесь, в провинции, заставил бы искриться не один десяток тысяч косых глазок.
____________________________
Теперь заглянем на двор. Вот, посреди обширного, чисто выметенного двора стоит китайская телега, запряженная девятью разными животными; тут и мулы, и лошаки, и коровы, и лошади, и быки, — все подкованные легкими, тонкими, как бы ажурными подковами. Упряжь удивительная! Из палок и ветошек хомуты, тяжей нет совсем, возжей также, гужи, постромки, подпруга, чересседельник — из толстых веревок; шлеи отсутствуют, и только толстый ремень, прикрепленный у хвоста коренника к оглоблям, да [401] такой же ремень (или веревка), привязанный к ним у крупа, — служат намеком на то, что мы зовем именем шлеи.
Тяжесть, которую везут эти девять животных (запрягают и меньше, даже всего одно) очень невелика. Так, девять штук будут везти пудов до ста; впрочем, так мне говорили, сам же я никогда не встречал на возу клади более 75 пудов. Обыкновенно, на 5-6 животных нагружают 18 мешков муки (63 пуда), а в очень дурную дорогу прибавляют число животных. Главный груз, который приходится везти бедным животным, это сама телега (ма-чэ). Мне думается, что это был первый экипаж, изобретенный человеком. Подмазанная грязным, вонючим бобовым маслом, ось с трудом поворачивается под тяжестью клади, и уже на второй версте приходится возобновлять смазку.
Здесь постоянно жалуются на дурные дороги. Понятно, что такая повозка с нагрузкой в двух точках более, чем в 100 пудов, считая с парой, должна проделывать и взрывать зубцами шин в сырую погоду такие глубокие колеи, что нужно потом очень долго накатывать дорогу в сухое время, чтобы сделать ее гладкой; но стоит отказаться от первобытного способа передвижения, и здешние дороги, при твердом глинистом грунте, будут вовсе уж не так плохи.
Пока русских еще не было в Манчжурии, китайцам не приходило в голову задумываться о плохом устройстве своих повозок. Летом на них ездили только в поле, а зимой, когда 30-40 градусным морозом скует бесснежное поле, на такой повозке поезжай, куда хочешь. Правда, слишком много надо было кормить скотины, но что это тогда стоило? Скота всякого рода — и рогатого, и нерогатого — было так много, зерно и солома всяких злаков были так удивительно дешевы, что над этим вопросом задумываться не приходилось. Теперь же, когда вблизи линии железной дороги цена на солому, ячмень, чумизу, каолян, на самых животных возросла до чрезвычайных (судя по старому) размеров, возить грузы на неуклюжей телеге девятью животными — просто убыточно. Извольте сообразить цену только что описанного мной выезда (Далее приведены цены рынка в г. Ашихэ около 1 июля 1904 г. Автор.); примерно: три мула — 450 р., две лошади — 100 руб., лошак — 15 р., две коровы — 100 руб., бык — 70 р. (беру цены, бывшие до войны, теперь же на 50% дороже), телега — 40 р., запряжка — ну, хоть 5 рублей; итого, выезд стоит более 750 р. Кормят этих животных каоляном, кузой, чумизой (три рода проса), ячменем (очень мало — вреден), бобовыми жмыхами, и резкой из прекрасной, очень» питательной чумизной соломы. Стоимость этих продуктов до постройки дороги была: каолян, куза, чумиза, ячмень — [402] от — 8 до 12 русских копеек, жмыхи 3-5 коп. и солома 2-4 к. за пуд; ныне же каолян 75 к., куза 50 к., чумиза 80 к., ячмень 75 к., жмыхи — 35 к., солома 25 к. за пуд. Вот эта-то возростающая дороговизна животных и их корма и послужила причиной того, что в окрестностях крупных русских поселений скота становится все меньше, а китайцы, волей-неволей, постепенно переходят к другим типам повозок; встречаются уже и более легкие китайские телеги в одну лошадь, и даже русские телеги.
Пока русская телега и упряжь к ней еще так дороги, нельзя рассчитывать на большой их сбыт; кроме того, желательны были бы образцы, составляющие нечто среднее между китайской и русской повозкой, применительно ко вкусам и привычкам местного населения. А вот, например, подковы, гвозди к ним и шины, при условии невысокой цены и подходящей формы, могли бы здесь найти хороший сбыт. Пойдут в большом количестве медные кольца и бубенчики для сбруи, но опять-таки непременно отвечающие вкусам местного населения. А если бы догадаться изготовить рессорные изящные каретки на двух колесах, которые напоминали бы собой здешние невыносимо тряские крытые повозки, вроде, например, тех, что вы можете встретить на извозчичьих биржах в Гирине, но только были бы сделаны гораздо удобнее, легче и красивее, хотя и в чисто местном вкусе, — поверьте, не только простые смертные, купцы и подрядчики соблазнились бы этой новинкой, чиновники стали бы охотно покупать их; ибо, если на четырех колесах в китайском городе им еще ездить неудобно, то на двухколесном кататься вполне позволительно.
Без сомнения, можно со временем привить здешнему населению русские вкусы, но на это нужно продолжительное время. Ведь возьмите хотя бы китайский топор, с его длинным топорищем, какой-то толстый, с фасками, сходящимися под очень большим углом, — этим инструментом, кажется, и неуклюжим, и неудобным, китаец прекрасно, однако, владеет и уж, конечно, не променяет его на топор нашего типа. И пила, и рубанок, и всякие другие инструменты совершенно не так сделаны, как у нас. Приноровитесь к привычкам и вкусам, иначе у вас покупать не будут.
____________________________
А вот, посмотрите, в соседней фанзе лавка с самым разнообразным товаром. И Боже мой, как бы был благодарен вам ее хозяин, если бы вы ему привезли хорошо сделанные, но недорогие десятичные весы, — и маленькие и большие, — а, пожалуй, и Роберваля для мелочного развесу; но только, пожалуйста, дайте вы ему китайские, местные меры и на китайский манер: со всякими точками, черточками, [403] дырочками и со всеми столь ему дорогими украшениями. А уж заодно, знаете, как пошлете заказ в Россию, не забудьте выписать и хорошие чи и чжаны (меры длины), да кстати и гирьки китайские не забудьте.
Между прочим, мне кажется очень заманчивой и легко осуществимой идея устройства в Гирине магазина, где были бы собраны все те русские товары, которые могут быть в ходу в провинции. Этот магазин имеет свои отделения в Нингуте, Ашиха, Харбине, Сансине, Куанченцзы и других местах. Управляющий, — доверенный или сам хозяин, — его приказчики, все служащие прекрасно говорят по-китайски; в магазине и его отделениях часть булхгалтерии ведется по-китайски; обстановка в чисто китайском вкусе; товары искусно подобраны; для удобства ведения оборотов в ходу и русские, и китайские деньги — и серебро, и ассигнации; по выполнении необходимых формальностей, магазин может и сам, пожалуй, выпустить в обращение китайские ассигнации; в нем есть отделение и для продажи русским искусно подобранного ассортимента местных товаров (только уж, конечно, не линючих шелков, изготовляемых в одном Китае догадливыми англичанами наполовину из шелка, наполовину из чин-ма). Русско-китайский банк, несомненно, поддержит новое дело, да и китайские коммерсанты окажут большое доверие солидной фирме, — и ее ждет блестящая будущность.
Конечно, и то уже хорошо, что вот я вижу в Китайской лавке зачастую русского производства: клеенку, ковры, одеяла "с тигром", дешевые стенные и столовые лампы, ликеры, наливки, консервы, сахар, табак, керосин, свечи, мыло, даже духи и т. д. Но не будем же на этом останавливаться, будем работать не покладая рук, будем деятельно изучать завоеванный нами рынок, его потребности и вкусы; вглядимся попристальнее в новый для нас мир с его чуждой нам тысячелетней культурой; проникнемся сознанием, что всякий, кто вносит свой труд в дело развития и упрочения завязанных нами торговых сношений с огромным населенным краем, творит дело не только честное и благородное, но и приносит истинную пользу своей родине; будем смотреть с глубоким уважением на честных тружеников-коммерсантов и помогать им, по мере силе и способностей наших: знанием, опытом, советом, — и, поверьте, недалек будет тот час, когда мы, русские, с гордостью и сознанием выполненной тяжелой задачи будет смотреть в глаза всему миру и с любовью наблюдать колоссальный рост промышленности и торговли нашей дорогой родины. [404]
II. Суд. Взимание пошлин и распределение повинностей. Регистрация постоянных жителей. Бродячее население.
Манчжуры, владельцы земель, живут или в городах, сдавая имения по клочкам в аренду китайцам, или сами на своих участках занимаются сельским хозяйством, устраивая более или менее богатые экономии. А так как здесь же обыкновенно ставят на постой несколько солдат и живет небольшой китайский чиновник, командируемый для производства суда и расправы над окрестным населением, то усадьба эта является, таким образом, и административным центром. Владелец имения дает квартиру чиновнику и, разумеется, уплачивает ему известное вознаграждение; поэтому сам хозяин получает большое влияние в причисленном к его экономии округе.
Не думайте, впрочем, что при этих условиях манчжур-помещик или разбогатевший китаец, устроивший ханшинный завод на арендованной земле, может подчинить себе маленького администратора. У нас, в Европе, это, вероятно, так бы и случилось, и из таких владельцев, при существующих здесь порядках неизбежно образовались бы у нас феодальные князьки. Здесь — не так. Самый маленький чиновник облечен тут такой властью, что его гостеприимный хозяин, в известных случаях жизни, змеей будет извиваться перед ним и униженно заискивать, не будучи в состоянии побороть приставленную власть, не смотря на все свое богатство.
Впрочем, случалось, что и здесь возникали такие князьки, — и манчжуры, и китайцы, — которые приобретали большую независимость и даже подчас осмеливались идти наперекор цзянь-цзюня. Однако так могло быть лишь до поры, до времени; наставал час, когда настойчивая власть сламливала упорство непокорного, и он наклонял свою гордую шею до полу, призванный на суд чиновника, который, добившись своего торжества, употреблял в дело все имевшиеся у него средства, чтобы дать гордецу возможно больнее почувствовать восстановленную власть.
Возле станции железной дороги возник китайский поселок, рядом с русским городком. Богатый китаец-подрядчик поселился здесь, устроившись, точно манчжур-помещик, в обширной импани. Проведало начальство про новый поселок и прислало сюда чиновника с синей шишкой. Отвел ему подрядчик большую фанзу, двух рабочих прислуживать ему приставил, готовил для него и его канцеляристов пищу в отдельно устроенной кухне, подарил чиновнику двух крепких мулов, заказал для него красивую карету; каждый месяц присылал ему небольшой [405] конверт с деньгами и со вложенной в него красной карточкой, на одной стороне которой напечатана была фамилия подрядчика, а на другой — хорошие слова: "да будет жизнь твоя сладка, как мед" и пр. в этом роде; обо всем позаботился подрядчик и рассчитывал, что уж теперь он может жить совершенно спокойно, — и не ведал он коварного сердца чиновника.
Однажды русский человек, обманутый в некоторой сделке подрядчиком, пожаловался фудутуну. Дослал фудутун полицейских арестовать подрядчика и отправить его под конвоем в Харбин на суд к дипломатическому представителю провинции. Приехал на суд и русский купец.
Привели подрядчика в судебную комнату за косу, поставили его на колени перед столом, красным сукном покрытым, за которым в кресле сидел китайский дипломат, а рядом с ним на другом кресле был любезно усажен истец. Еще не ведомо было, прав или виноват ответчик, а уже пришлось гордецу согнуть свою выю перед законною властью!
Произведен допрос, протокол написан. Изрекает дипломат свою волю. Переводчик по-русски передает его слова купцу. Просьба истца удовлетворена, — да и нельзя было поступить иначе, ибо купец тот хорошо знаком с начальством дипломата и с русскими властями.
— Генерал говорит, — добавляет еще переводчик: — что, по нашим законам, можете вы всыпать подрядчику двести ударов. Хотите ли, чтобы это наказание было приведено в исполнение теперь же, в присутствии вашем?
Купец просто ошеломлен таким неожиданным оборотом дела и не находит слов для ответа. Переводчик его выручает.
— Впрочем, вы можете отложить наказание до того времени, когда вам это вздумается. Это право останется за вами до той поры, пока вы не покончите с подрядчиком всех ваших расчетов.
Смотрит купец, ведут подрядчика в другую комнату. Встает с кресла чиновник и любезно прощается с истцом, извиняясь, что он не может теперь побеседовать с ним, как с гостем; ибо, усматривая в деянии подрядчика не только нарушение интересов истца, но еще и нарушение китайских законов, должен он его, кроме того, судить отдельно, вторично. Ушел чиновник, и затворили за ним дверь. Удивленному купцу объяснил впоследствии знакомый переводчик истинный смысл этого вторичного суда, пояснив, что, по их законам, и от чиновника также полагалось еще сколько-то ударов несчастному подрядчику.
Отделался, наконец, подрядчик, хотя и довольно дорого, но унес свою шкуру без единого следа ударов по ней плоскими дощечками, вроде тех, что у нас употребляются при игре в лапту. Но нужно же было купцу поехать на [406] местожительство подрядчика к тамошнему чиновнику, чтобы потребовать исполнения в срок договора. Обижен чиновник тот был, что без него суд совершился, и произвел, — с той же процедурой, — свой суд над гордым подрядчиком, дав ему наглядно понять, что вот он хоть и маленький человек и состоит на полном иждивении у подрядчика, а коли захочет, так и он свою власть показать может. Но и подрядчик не в большом накладе остался, — вывернулся: и подряда, в конце концов, не выполнил, и бит не был. Поди, судись с ним! В Харбине-то уж другой дипломат заседал, вторичный суд затеет, — и пойдет эта канитель до бесконечности...
В данном случае главный суд производил китайский дипломат, но это потому, что тут русское лицо было замешано, а если бы то был китаец, то дифан-гуань сам бы порешил все дело.
В городах окружных и фудутунскйх (губернских) есть особо назначенные лица для производства суда, ибо большому начальнику одному со всеми делами не справиться, деятельность у него обширная и разносторонняя. Фудутун, например, в своем ямыне только просматривает составленные протоколы и утверждает решения по важным делам, а незначительные решаются без его утверждения в двух, — если можно так выразиться, — палатах фудутунского (губернского) суда — гражданской и уголовной.
Каждой палатой ведает особый чиновник со своей канцелярией. Случается, что такой судья одновременно занимает и еще какую-нибудь должность, например, по сбору податей или по сношениям с русскими. Фудутун назначает места присланным к нему цзянь-цзюнем чиновникам, а на мелкие должности ставит уже и своею властью.
Служит мелкий чиновник, украшенный непрозрачною белой шишкой, пожалованною фудутуном, ожидая блаженной минуты, когда, по докладу фудутуна, наконец, будет ему императорскою властью дарован, как алмаз, горящий на шапке, прозрачный, стеклянный, почти бесцветный шарик; ожидает он заветного шарика целые годы, иногда десятки лет, питаясь скудными крохами, падающими с обильного стола высоких особ. И даже самые богатые купцы с завистью посматривают на счастливого избранника; много бы денег дал иной из них, чтобы иметь право прицепить себе на головной убор этот магический шарик, дающий такие большие преимущества его владельцу. Уже не посмеют тогда поставить чиновника, хотя бы и последнего класса, на колена перед местным трибуналом; только цзянь-цзюнь в своем ямыне может судить особу, носящую шишку! И получает счастливец драгоценное право обжаловать несправедливое решение в высший пекинский суд. И надо знать, что совершается на местных судах, чтобы уразуметь, почему так лестно китайцу добиться получения заветного шарика. [407]
Местные начальники, дифан-гуани, производят только предварительные дознания о происшествиях, судят же лишь незначительные проступки, влекущие за собой краткосрочное заключение в тюрьме и небольшое количество ударов по всем частям тела; впрочем, так как удары эти сыплются при каждом допросе, если чиновник имеет основание подозревать, что подсудимый говорит неправду, — то количество дозволенных ударов может быть известным образом умножаемо. И еще хорошо, что здесь, в Гиринской провинции, кроме дощечек, не употребляют других орудий истязания. В Шен-цзинской же провинции, говорят, существуют другие виды пыток.
Важные проступки, как и значительные иски, подлежат ведению уже окружного или губернского начальства. Однако, за отсутствием надлежащих писанных законов, разобраться в вопросе, что важно и что не важно, предоставляется уже догадливости и совестливости чиновника. Но так как дифан-гуань все протоколы и решения посылает в высшую инстанцию, то там могут пожелать пересмотреть иное, казалось бы, и не важное дело; и вот преступника или ответчика тянут на новый суд, — а иногда он и сам добивается пересмотра дела. Другие дела, по месту действия, разбираются уже прямо в окружном или губернском городе.
Разделение судебных дел на гражданские и уголовные не соответствует нашему понятию об этом предмете. Если, например, А. должен Б. и не платит долга, а Б. пожалуется на должника в суд, то дело будут разбирать порядком уголовным. Один купец продал другому муку, но, по доставке, товар оказался дурного качества, и пострадавший ищет убытки; это — дело уголовное. Вообще, всякое нарушение прав другого лица, если в деянии можно заподозрить хотя бы тень обмана, будет рассматриваться в китайском суде, как уголовное преступление, — что, впрочем, вполне зависит от воли начальства. При этом надо добавить, что последствием всякой жалобы или иска будет неизбежное задержание ответчика и содержание его под арестом при местном полицейском управлении.
Прежде чем обвиняемый или ответчик предстанет пред грозные очи исправника, в круг обязанностей которого входит, между прочим, производство предварительного дознания, — может пройти день, два, неделя, и будет он сидеть в тесной фанзе, среди кучи других заключенных, терпеливо ожидая решения своей участи. Родные или знакомые принесут ему пищу или денег на ее покупку; иначе ему грозит голодная смерть, потому что арестованным казенной пищи не полагается.
Наконец, когда настанет его час, возьмут его за косу, иногда свяжут косы нескольких вместе и ведут их полицейские стражники к камеру исправника для допроса. Здесь обвиняемый остается на ногах, пока не дойдет до него очередь отвечать; тогда он становится на колени [408] перед столом чиновника, которым начинается обычный допрос о происхождении, имени, местожительстве обвиняемого; наконец, следует вопрос:
— Признаешь ли себя виновным в том-то и том-то? Расскажи обстоятельства дела.
Показания записываются в протокол, скрепляемый печатью, которая красуется тут же, на столе, вынутая по этому случаю из чехла и шкатулки. Допрашивается и истец, если таковой есть, и свидетели, но на основании их показаний приговор состояться не может. Непременным условием составления приговора должно служить полное сознание обвиняемого в совершенном проступке. Пусть его поймали с поличным, улики неопровержимы — все равно, допрос будет идти своим порядком, и судебная власть станет настойчиво добиваться сознания.
Уже при первом допросе, в случае нежелания признать себя виновным, обвиняемый подвергается ударам дощечками. Его раскладывают тут же на полу, держат его за руки и за ноги, и двое полицейских начинают экзекуцию. Сначала бьют по икрам ног, вторая экзекуция производится тоже по ногам, но выше колен, при третьей — бьют по наружной стороне кистей рук, наконец, случается, что бьют и по щекам; я не видал и не слыхал, чтобы страдала та часть тела, которая у наших школьников была предназначена прежде именно для этой цели.
Возможно, что рассерженный чиновник уже при первом допросе произведет несколько экзекуций; тогда избитого манзу отправят в тюрьму и, пока не заживут хоть сколько нибудь его раны, его уже не потребуют к допросу — подождут. Но обыкновенно, так как у чиновника много дела и ему некогда подолгу возиться с каждым допрашиваемым, — он, бедный, так устает, что ограничивается одной, много двумя экзекуциями за один прием.
Число ударов не определено — это зависит от характера допрашивающего. Я знал, например, исправника в фудутунском городе, который давал обыкновенно по 25 ударов по каждой ноге для первого знакомства; за то уголовный судья, там же, никогда не назначал меньше пятидесяти.
Но, если преступник сознался со всем, его уже не бьют, а отправляют в тюрьму, где и содержат до казни. Казнь же явление слишком заурядное, ибо, по принятому здесь правилу, уже за кражу в пять диао следует казнить; однако, так как в этом случае пришлось бы отправить на тот свет уже чересчур много людей, то чиновники не соблюдают этого правила, заменяя казнь также известным числом ударов дощечками и лишь очень редко продолжительным или пожизненным тюремным заключением. Заключенных на всю жизнь уже надо кормить от казны, а это — не расчет; притом, такое заключение положительно хуже смертной казни, ибо здесь смерть тоже неизбежна, только медленная и мучительная. Однако, я думаю, ни один из [409] осужденных не отказался бы от замены смертной казни пожизненным заключением, потому что у него остается надежда на побег, а следовательно — на возвращение к жизни.
Употребляют, впрочем, и другие виды наказания, соединенные с сидением в тюрьме: это — деревянные колодки на ноги и на шею. Иногда же навешивают доску на грудь, а на эту доску наклеивают бумагу, где крупными иероглифами описаны все деяния несчастного; днем водят его полицейские по городу, а на ночь запирают в тюрьму. Пройдет неделя, месяц-доску снимают, а осужденного или выпускают на волю, или казнят.
Тюрем в городе обыкновенно несколько, и в каждой есть смотритель, а начальствует над всеми тюрьмами особый чиновник, служащий в ямыне фудутуна (я не говорю здесь о тюрьме при полиции — там содержатся только до первого допроса: это уже не тюрьма, а скорее арестный дом). Для удобства довольствия арестанты устраивают складчину и деньги вручают чиновнику, причем перепадает, конечно, и низшим служащим; ну, кто побогаче, тот дает побольше — ему и живется полегче...
Я воздерживаюсь от описания того, что творится в этих тюрьмах: теснота, грязь, вонь, гниющие раны, заживо разлагающиеся трупы... Едва ли кто, побывавший там, просидевший взаперти несколько недель, вышел оттуда не искалеченным на всю жизнь.
Будем надеяться, что с постепенным водворением в крае русской гражданственности все эти пытки и истязания, весь этот неописуемый ужас страданий отойдет в область преданий; бедный же манза, избитый, искалеченный, истративший последний грош на умилостивление суда немилостивого, — хотя, надо сознаться, зачастую очень уж скорого, — с тоскою ждет, когда наконец и его будут судить по гуманным, справедливым законам, когда не надо будет ему брать на душу не совершенного им злодеяния, чтобы только избавиться от тяжких истязаний.
Еще хорошо, что не везде и не всем начальникам дана, власть назначать смертную казнь за преступления. Эта строгая кара, назначенная судьею и одобренная фудутуном, должна обыкновенно получить окончательное утверждение от цзянь-цзюня (В виду огромных расстояний и затруднительности сообщения с Гирином, в этом отношении допускаются исключения. Автор.); но раз пришло утвердительное постановление, казнь приводится в исполнение в течение двадцати четырех часов.
Под звуки дикой, душу раздирающей музыки, в сопровождении палача, отряда полицейских и назначенного следить за казнью чиновника, везут на арбе преступников на место казни. Здесь они становятся на колени и покорно наклоняют свои головы, стараясь подставить их под меч палача как можно удобнее; ибо они знают, что, если [410] голова не будет отсечена одним взмахом, их ожидают еще большие мучения, когда палач будет допиливать своим орудием перерубленные мышцы и кости... А народ, в безмолвии стоящий кругом и наблюдающий за совершением казни, кричит "хао", не знаю — палачу или преступникам; это "хао" (хорошо) раздается, точно тяжелый вздох угнетенного, несчастного народа... Не ходите, господа, на казнь: отвратительное, ошеломляющее зрелище оставит в вас на всю жизнь неизгладимый след горькой, перенесенной вами обиды, точно вы сами пережили те ужасные страдания, которые довели несчастных до эшафота!.. Кто знает, сколько здесь пролито невинной крови?!...
Я и до сих пор не могу без ужасного содрогания вспомнить один случай. Это было в 1901 году. Я присутствовал в камере уголовного китайского судьи в одном большом городе провинции. Преступник был задержан мною лично, и я хотел добиться от него ценных сведений об остальных членах разбойничьей шайки, к которой тот принадлежал. Его провели, поставили на колени. Потом допрос. Он не сознавался; он просто молчал, или не желая выдавать товарищей, или думая, что все равно — один конец: раньше или позже его ждала смерть.
Его положили на пол и начали бить. Я скрежетал зубами, но терпел. Я знал, что без первой экзекуции дело не обойдется, что бы я ни говорил, что бы я ни делал. Правда, я мог бы сразу отослать этого китайца русским властям, но я полагал, что те от него и вовсе ничего не добьются. Ему приказано было дать по 50 ударов по каждой, ноге, но я видел, что полицейские, смущенные моим присутствием, били легко. Тело сначала покраснело, потом как-то ужасно вспухло, наконец показались струйку свежей алой крови... Разбойник был крепко сложен и обладал твердой волей. Он молчал. Ни звука, ни одного стона!.. Но я, не выдержал и крикнул: "довольно!"
Чиновник, с которым мы были в добрых, приятельских отношениях, сначала удивленно взглянул на меня, потом добродушно рассмеялся; но какая-то злая жилка еще играла на его лбу, и я подумал, что мне, пожалуй, будет трудно убедить его прекратить эту мерзкую сцену. Я уже хотел выйти вон, когда увидел, что полицейские, по знаку судьи, опустили дощечки и помогали преступнику натягивать на себя одежду. Затем его снова поставили на колени.
Я отозвал судью в другую комнату и стал горячо ему доказывать, что истязания ни к чему не ведут; тем более, что рядом показаний свидетелей, тут же допрошенных,, была несомненно установлена полная виновность несчастного! Наконец, я дал ему понять, как важно было бы и для него, и для меня найти сообщников преступника. С последним аргументом судья безусловно согласился и сказал, что он велит... всыпать ему хоть тысячу ударов, пока, тот не скажет всего. Я же просил одного — перестать бить [411] и обещать пощадить жизнь преступника, если он покажет все без утайки. Чиновник, наконец, сдался и дважды обещал мне, в случае, если я добуду от преступника ценные сведения, жизнь его будет пощажена.
Когда мы снова вернулись к несчастному и ему было объявлено наше решение, он взглянул на меня благодарными глазами и сразу же заговорил по-русски, тогда как раньше не хотел говорить и по-китайски. Я уже забыл теперь его фамилию. Помню только, что он был переводчиком в шайке грабителей, состоявшей из 15 человек русских и еще двух или трех китайцев, которые, как и этот задержанный, тоже немного говорили по-русски. Шайка производила грабежи в большом районе, но притон ее был в Харбине, на пристани. На нее была устроена облава и русскими, и китайцами. Тогда она перешла на другую сторону Сунгари, в Хейлунцзянскую провинцию, где, близ Хуланчена, имела стычку с китайским отрядом и потеряла несколько человек убитыми. Были указания на то, что часть ее успела проникнуть в Харбин и там скрывается в одном из притонов. Но где и кто участники? — вот был вопрос.
Когда ему была обещана жизнь, переводчик рассказал все чистосердечно и обещал указать, где можно найти участников, если только они не успели еще улизнуть из Харбина. И, действительно, благодаря его указаниям шайка была переловлена, кроме двух лиц, скрывшихся в Хабаровске или Благовещенске, где они, как помнится, были также впоследствии разысканы.
Казалось бы, что китаец вполне заслужил дарованную ему жизнь. Каково же было мое изумление, когда спустя месяца три после этого меня оффициально известили, что на завтра назначена казнь этого самого китайца. Пораженный до нельзя, смущенный, раздосадованный, лечу я к судье, к фудутуну. И тут, и там отвечают, что не могут ничего сделать, так как обязаны исполнить приказание цзянь-цзюня в течение двадцати четырех часов казнить осужденных.
— Но зачем же вы посылали на утверждение цзян-цзюня такое решение, когда вы обещали преступнику жизнь? — спрашиваю я.
— Так ведь мы не думали, что вы тогда говорили серьезно, — отвечают мне, — Преступнику можно что угодно обещать, лишь бы выманить сознание.
Наконец, после долгих моих убеждений фудутун согласился отложить казнь до получения ответа от цзянь-цзюня, которому я написал об этом письмо. Ответ вскоре получился благоприятный, но пока я его дожидался, передо мной неотвязно стоял ужасный вопрос: "А если отказ? Что подумает обо мне, как будет проклинать несчастный китаец меня, так жестоко его обманувшего"?
Не знаю, что с ним сталось потом. Говорили, будто отправили в Гирин, в тамошнюю тюрьму. Но правда ли это? как знать... [412]
Таков здесь уголовный суд. Гражданские процессы разбирает уже другой судья. Деятельность его очень обширна и потому у него порядочная канцелярия. Заключение различных коммерческих сделок, договоров о подрядах, поставках, купле-продаже; выдача документов на землю; размежевание угодий, отвод казенных участков, выдача свидетельств на рубку леса (где нет особой лесной конторы) и пр. и пр. — все это сосредоточивается в управлении гражданского судьи. Если принять еще во внимание, что обыкновенно этот же судья ведает и всем делом взимания пошлин, и распределением некоторых повинностей (при соединении двух должностей в одном лице), то мы поймем, что на этот пост приходится назначать человека не вполне заурядного, а уже достаточно зарекомендовавшего себя во время прежней службы.
При производстве всевозможных гражданских дел вся работа сводится к воспроизведению необходимого, установленного обычаем, текста на подлежащих бумагах, к засвидетельствованию подписей договаривающихся сторон и занесению содержания бумаг в соответствующие книги, наряду с которыми и копии документов хранятся в делах, в архиве. Конечно, и здесь много бывает хлопот, напр., с составлением планов, обыкновенно вычерчиваемых в очень крупном маштабе, с нанесением на них местных предметов не в виде условных знаков, а в виде довольно искусных рисунков-снимков с натуры; много возни с восстановлением затерявшихся межевых знаков и т. д., не говоря уже о порождаемой всеми этими делами канцелярской работе: но что все это в сравнении с тем трудом, который требуется при распределении и взимании пошлин!
Прямых налогов я здесь знаю только один вид: именно, налог на землю; он очень мал — что-то около 20 коп. на шан (1555,2 кв. саж.), и платят его собственники земель — манчжурн только за обрабатываемые ноля. Остальные налоги имеют характер косвенных, и хотя взимаются непосредственно с имущества данного лица, однако лишь в том, случае, когда это имущество переходит при торговой сделке в другие руки.
Каждая торговая сделка облагается известным процентом (произвольно: 2, 5, 10%). Например, крестьянин продает быка — платит 3 руб, с головы, с коровы дешевле, кажется, рубль: привез купец вагон рису или соли — платит пять, копеек с рубля продажной цены; продал он вагон бобового масла и грузит его на станции — чиновник уже здесь и назначает по столько-то с пуда; привез на базар доски — плати 10%. Иногда приходится торговцу платить дважды. Повез, например, он из города хоть бы то же масло — с него возьмут пошлину (уплатит продавший ему, но пошлина, отзовется на цене товара); привезет он его на продажу в другой город — там тоже, по заключении сделки, захотят взять пошлину. Правда, торговец может документально [413] доказать, что он уже один раз внес установленный налог; но ведь его могут и не послушать, — а кто посмирнее, да попокладистее, тот и вовсе смолчит.
Точно также и с торговых заведений — с магазинов, заводов, мастерских — берут соответственные пошлины. Для распределения их городские торговцы имеют свое учреждение — купеческого старшину с его канцелярией. Каждая, даже самая незначительная, торговля ведет книги и составляет годовые отчеты, по которым можно судить об оборотах и барышах ее; вот на основании этих-то данных и взыскиваются пошлины. Это уже в некотором роде налог подоходный.
За то все, что обыватель приобретает, добывает и производит для собственных нужд, не оплачивается им никаким налогом.
Учреждение, ведающее взиманием налогов, распределяет также между жителями натуральные повинности, в виде наряда подвод для казенных надобностей, исправления мостов, дорог, городских стен, устройства балаганов для народного театра, отведения квартир в деревнях и местечках, иногда и в городах, при недостатке казенных зданий, для военных постов — и ряд других повинностей, которые точно не определены.
Если, например, понадобились начальству подводы, то посылаются солдаты по дорогам и по дворам, где и забирают все свободные повозки; хочешь, не хочешь — поезжай; при этом я наблюдал, что берут только у богатых людей и только тогда, когда эти повозки без груза, у крестьян же и уже нагруженные чем-либо не трогают. Мосты, дороги, городские стены и пр. исправляются обыкновенно принудительно содержащимися под арестом менее важными преступниками; иногда же, при спешности, собираются и жители, но уже в этом случае большею частью за плату, которую потом, тем или другим способом, погашают новыми налогами. Что касается до театральных балаганов, то иногда богатые люди, из купцов и чиновников, по какому-нибудь торжественному в их жизни случаю, устраивают их на свой счет; обыкновенно же этим делом ведают чиновники, вступающие в соглашение с бонзами храма, возле которого устраивается театральное представление.
Итак, вот тот обширный круг деятельности, которым ведает начальник этого учреждения, соединяющий обыкновенно с этой должностью еще и должность гражданского судьи. Так поставлено дело в окружных городах; в Гирине же деятельность этого акцизного (назовем его так) учреждения еще обширнее, должностей еще больше и руководит всем дао-тай, помощник цзянь-цзюня. За то круг действий тамошнего фудутуна значительно ограничен, сам он пользуется несравненно меньшим престижем и далеко не так самостоятелен, как в других округах, ибо в наиболее важном и существенном деле — взимания податей — [414] он здесь находится под непосредственным контролем дао-тая.
Для правильности и для наибольшей успешности ведения сложного дела взимания пошлин и распределения повинностей, в акцизном учреждении заведены книги, где зарегистрированы местные жители; так что несмотря на отсутствие правильных переписей, китайские чиновники имеют все-таки довольно верные данные о численности населения данного района. Но это касается только постоянного, оседлого населения, владеющего домами, земельными угодьями, занимающегося какими-нибудь ремеслами, ведущего торговлю и т. д. За то население пришлое, бродячее, — все эти рабочие, массами прибывающие в провинцию через южные порты, — уже не поддается никакому учету.
Прибыв в город, эти люди, не имея пристанища, зачастую тщетно отыскивая заработок, голодают, валяясь кучами на канах в грязных харчевнях, — где их впрочем, даже при полном отсутствии заработка, некоторое время впроголодь кормят. Эта голытьба, разумеется, дает большой процент всяких преступников, и, казалось бы, не особенно приятно держать такую голодную, оборванную толпу у себя в доме; но трактирщик имеет в том свою выгоду: он знает, что придет время, когда он или сорвет хороший куш с подрядчика, которому он в нужную минуту припасет два-три десятка рабочих, — или получит с самих рабочих деньги за пищу и ночлег по хорошему счету, когда те, отыскав работу, разживутся деньжатами. И хоть и много приходиться иногда уплатить за харчи и место на горячем кане жадному трактирщику, а не заплатить нельзя; иначе, как лишишься работы, да не на что будет купить лепешки, придешь кланяться к прежнему хозяину, а он тебя прочь гонит, да еще и в других харчевнях про тебя худое слово скажет. С голоду помереть можно!..
Эх ты голь, ты голь
Горемычная!
Ты на родине
Чахнул с голода;
Отощал, ослаб,
Истомился ты.
Да и здесь тебя
Худо приняли.
Переводчики
Все — обманщики,
Манзы — рядчики
Кровопийцы все:
Заработаешь -
Не расплатятся,
Заболеешь же -
В шею выгонят! [415]
Есть один исход,
А ружье купить
Вся одеженька
Исстрадавшийся,
И умрешь-то ты
О тебе — живом -
Не от холода,
Текст воспроизведен по изданию: Очерки гиринской провинции // Русский вестник, № 6. 1905
© текст - Семигоров ?. 1905
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1905