МЕМУАРЫ ЭКС-ИМПЕРАТОРА ПУ И

25-го числа двенадцатого месяца по лунному календарю в третий год правления Сюаньтун (12 февраля 1912 г.) вдовствующая императрица Лун Юй объявила о моем отречении. Часть князей укрылась в Посольском квартале. Князь И Куан с сыном, наложницами и всем своим имуществом переехал в Тяньцзинь, на территорию иностранной концессии. Великий князь Чунь, мой отец, не сказав ни слова на заседании, после объявления об отречении вернулся домой и стал нянчить детей. Между тем Юань Ши-кай, согласно указу вдовствующей императрицы, сформировал временное правительство республики и по соглашению, достигнутому с революционной партией на Юге, превратился из премьера Цинской империи во временного президента Китайской республики. Я же стал соседом президента и в соответствии с «Льготными условиями для цинского двора» начал жить при малом дворе. Эти «Льготные условия» («Статьи, предусматривающие благоприятные отношения к великому цинскому императору после его отречения») сводились к следующему: 1. После отречения императора великой Цинской империи от престола его почетный титул сохраняется за ним. В дальнейшем Китайская республика будет относиться к нему с почетом, как к любому иностранному монарху. 2. После отречения императора великой Цинской империи от престола двору ежегодно будет выплачиваться 4 миллиона ляпов серебра, или 4 миллиона юаней после денежной реформы. Данная сумма будет выплачиваться Китайской республикой. 3. После отречения императора великой Цинской империи от престола он временно может жить в императорском дворце. В дальнейшем резиденция императора должна быть перенесена в летний дворец Ихэюань. Его личная охрана может быть сохранена. 4. После отречения императора великой Цинской империи от престола храмы и гробницы его предков будут сохранены навечно. Их охрану станет осуществлять Китайская республика. 5. Строительство гробницы императора Дэцзуна (посмертное имя Гуансюя) завершится по намеченному плану. Церемония погребения будет совершена согласно существующему старому ритуалу. Все связанные с этим затраты возлагаются на Китайскую республику. 6. Может оставаться на работе весь обслуживающий персонал дворца. Прием новых слуг и евнухов не разрешен. 7. После отречения императора великой Цинской империи от престола его личная собственность станет особо охраняться Китайской республикой. 8. Прежняя дворцовая охрана будет влита в армию Китайской республики. Ее численность и размеры жалованья остаются прежними. [106]

Жизнь в качестве императора

Упомянутое в «Льготных условиях» «временное проживание во дворце» не было ограничено конкретно установленным сроком. Кроме трех больших дворцовых залов, отошедших государству, вся остальная территория Запретного города по-прежнему принадлежала императорскому дому. В этом маленьком мирке я прожил почти тринадцать лет, до моего изгнания республиканской армией в 1924 году. Здесь я провел самое нелепое в мире детство. Ведь когда в Китае была установлена республика, человечество уже вступило в XX век, а я жил прежней жизнью императора и дышал пылью прошлого, XIX столетия. Каждый раз при воспоминании о детстве перед моими глазами всплывает сплошной желтый туман: глазурованная черепица на крыше — желтая, паланкин — желтый, подстилки на стульях — желтые, подкладки на стульях-желтые, подкладки на одежде и шапке, кушак, фарфоровая посуда, ватные чехлы для кастрюль, обертки для книг, занавески, стекла — все желтого цвета. Этот существующий на правах личной собственности так называемый «блестящий желтый» цвет с детства заронил в мою душу чувство собственной исключительности; я считал себя необыкновенным и непохожим на остальных людей.

Когда мне исполнилось одиннадцать лет, по решению вдовствующих императорских наложниц (вдов императоров Тунчжи и Гуансюя) меня стали навещать бабушка и мать. Вместе с ними во дворец приходили мой брат Пу Цзе и сестра, которые играли со мной. В первый их приход мне поначалу было с ними очень скучно. Я и бабушка сидели на кане. Бабушка следила, как я раскладываю домино, а брат и сестра чинно стояли рядом, не шелохнувшись, и наблюдали за происходящим, Потом я решил повести брата и сестру к себе в дворцовую палату Янсиньдянь. Там я спросил Пу Цзе:

— Во что вы играете дома?

— Пу Цзе умеет играть в прятки, — вежливо ответил брат, который был всего на год моложе меня.

— Вы тоже играете в прятки? — Я очень обрадовался. Мне приходилось играть с евнухами, но никогда еще я не играл со своими сверстниками. И вот мы стали играть. Брат и сестра забыли про условности. Мы нарочно опустили шторы, чтобы в комнате стало темно. Сестре, которая была на два года моложе меня, было весело и страшно, а мы с братом пугали ее. Слышались веселый смех и крик. Когда наскучило играть в прятки, мы залезли на кан передохнуть. Я попросил их придумать какую-нибудь новую игру. Пу Цзе подумал, ничего не сказал и вдруг стал смеяться, глядя на меня.

— Ты что придумал?

Он продолжал смеяться.

— Говори, говори же! — торопил я его, уверенный, что он придумал какую-то новую игру. А он ответил:

— Я думал, ой, Пу Цзе думал о том, что император не такой, как все; он похож на этих, которые на сцене, старые, с длинными бородами...

Он сделал рукой жест, словно приклеивал бороду. Кто мог знать, что именно этот жест повлечет за собой неприятности! Когда Пу Цзе поднял руку, я внезапно заметил, что подкладка его рукава очень напоминает хорошо знакомый мне цвет. Я изменился в лице:

— Пу Цзе, разве тебе разрешено носить этот цвет?

— Это... это разве не абрикосовый цвет?

— Глупости! Это императорский «блестящий желтый».

— Повинуюсь, повинуюсь. — Пу Цзе встал в сторонке, опустив руки по швам. Сестра спряталась за его спину, готовая вот-вот расплакаться. А я продолжал:

— Это императорский цвет, и ты не можешь им пользоваться!

— Повинуюсь!

И на моих глазах брат снова превратился в моего подданного.

Эти «повинуюсь» давно отжили свой век. И теперь, вспоминая об этом, невольно улыбаешься. Но я с детства привык к таким словам, и, если мне отвечали иначе, я не мог этого простить. Привык я и к коленопреклонениям и земным поклонам. С малых лет я видел, как мне отбивают земные поклоны люди зачастую намного старше меня. Были среди них и бывшие сановники и мои родственники, были люди в цинских длинных халатах, были и республиканские чиновники в европейских костюмах.

Совершенно естественным казался мне и необычный распорядок дня. Говорят, что некогда один молодой человек, прочитав роман «Сон в красном тереме», был крайне удивлен и никак не мог взять в толк, почему вокруг матушки Цзя и сестрицы Ван Фэн всегда находилась большая толпа людей; даже когда они переходили из одной комнаты в другую, эта толпа, словно рой, устремлялась за ними. На самом деле этот «хвост», описанный в романе, был намного короче того, который существовал во дворце. А распорядок дня в романе лишь слабая тень распорядка, существовавшего при дворе. Каждый день, шел ли я во дворец Юйцингун заниматься, свидетельствовал ли свое почтение императорским наложницам или отправлялся гулять в сад, за мной следовал целый «хвост». Всякий раз, когда я ездил гулять в летний дворец Ихэюань, меня сопровождал не только кортеж из нескольких десятков автомобилей, но и специально приглашенная республиканская полиция, которая стояла вдоль улиц. Все это обходилось в несколько тысяч юаней. Даже на прогулках в садике в самом дворце сопровождающие выстраивались в таком порядке: впереди всех шел евнух, выполнявший [107] роль автомобильного гудка. Он непрерывно кричал что-то вроде «чи-чи», чтобы люди могли заранее отойти в сторону. За ним, на расстоянии двадцати-тридцати шагов, вышагивали по бокам два главных евнуха. Шагов на десять сзади шли я или императрица, Когда я ехал в паланкине, то с обеих сторон шли два младших евнуха, готовые выполнить любое мое желание. Если же шел пешком, они поддерживали меня. Сзади еще шел евнух с большим шелковым балдахином. Следом за ним шествовала большая группа слуг и евнухов, несущих всякую утварь: кресло на тот случай, если я захочу отдохнуть, смену одежды; некоторые несли зонты от дождя и от солнца. За ними шли евнухи из императорской кухни. Они несли коробки со всякими печеньями и сладостями и, конечно, чайники с горячей водой и чайную посуду. За ними шли евнухи из императорской аптеки, которые несли на коромысле корзины. В них находились всевозможные лекарства и аптечка для оказания первой помощи. Тут уж обязательно было питье, приготовленное из осоки, хризантем, корней тростника, из листьев и коры бамбука. Летом — пилюли, регулирующие дыхание, таблетки, успокаивающие нервную систему, освежающие пилюли, лекарство от колик, дезинфицирующие порошки и т. п. Три «бессмертных напитка» для улучшения пищеварения брались с собой во все времена года. Завершали процессию евнухи с сосудами для испражнений. Если я шел пешком, то паланкин следовал позади. В зависимости от сезона он был теплый или прохладный. Этот пестрый «хвост», насчитывавший несколько десятков человек, вышагивал всегда тихо и чинно. Однако часто я приводил сопровождающих в замешательство. В детстве, как и все малыши, я любил побегать просто так. Свита старалась не отставать ни на шаг и бежала за мной; люди теряли на пути свои атрибуты и не в силах были перевести дух. С возрастом я понял, что могу командовать в таких случаях: теперь, когда мне хотелось побегать, я приказывал им стоять в сторонке и ждать. Кроме младших евнухов, те, кто нес всякую утварь, отходили в сторону и, подождав, пока я набегаюсь, вновь пристраивались сзади. Позднее, научившись ездить на велосипеде, я приказал спилить пороги во всех дверях и воротах. Так я беспрепятственно мог ездить где вздумается, без сопровождающих, которым теперь тем более было не угнаться за мной. Однако, когда я каждый день отправлялся на поклон к императорским наложницам или шел во дворец Юйцингун заниматься, за мной по-прежнему следовала вереница люден. И если ее не было, я чувствовал, что мне чего-то недостает. Я слышал разные истории о минском императоре Чун-чжэне 1. И когда рассказывали, что у него под конец жизни остался только один евнух, мне становилось немного не по себе.

Но, пожалуй, больше всего усилий, продуктов и денег шло на церемонию еды. Существовал целый набор специальных слов, которые употреблялись во время еды императора и в которых никому не разрешалось ошибаться. Слово «пища» заменялось словом «яства», вместо «есть» следовало говорить «вкушать». «Подавать на стол» заменялось «подносить яства», кухня именовалась императорской и т. д. Время для еды не было определенным, все зависело от решения самого императора. Стоило мне сказать: «Поднести яства», — как младший евнух тут же сообщал об этом старшему евнуху в палату Янсиньдянь. Тот, в свою очередь, передавал приказ евнуху, стоявшему за дверьми палаты. Он-то непосредственно и доносил приказ евнуху из императорской кухни в Сичанцзе. Тут же из нее выходила процессия, подобная той, которая бывает на свадьбах. Несколько десятков аккуратно одетых евнухов вереницей несли семь столов разного размера, десятки красных лакированных коробок с нарисованными на них золотыми драконами. Процессия быстро направлялась к палате Янсиньдянь. Пришедшие евнухи передавали принесенные яства молодым евнухам в белых нарукавниках, которые расставляли пищу в восточном зале. Обычно накрывалось два стола с главными блюдами; третий стол, с китайским самоваром, ставился зимой. Кроме того, стояли три стола со сдобой, рисом и кашами. На отдельном столике подавались соленые овощи. Посуда была из желтого фарфора, расписанного драконами и надписью: «Десять тысяч лет долголетия». Зимой пользовались серебряной посудой, которую ставили в фарфоровые чашки с горячей водой. На каждом блюдце или в каждой чашке лежала серебряная пластинка, с помощью которой проверялось, не отравлена ли пища. Для этой же цели перед подачей любого блюда его сначала пробовал евнух. Это называлось «пробованием яств». Затем эти блюда расставлялись на столах, и младший евнух, перед тем как мне сесть за стол, объявлял: «Снять крышки!» Четыре или пять младших евнухов тут же снимали серебряные крышки, которыми покрывались блюда, клали их в большие коробки и уносили. Наступала моя очередь «принимать яства». Какие же подавались блюда? Императрица Лун Юй каждый раз имела около ста главных блюд, расставленных на шести столах. Такой порядок она заимствовала у Цы Си. У меня было меньше — около тридцати блюд. Я нашел черновик одного меню, датированный вторым месяцем четвертого года правления Сюаньтун, на котором записаны «утренние яства». Вот его содержание: «Жирная курица с грибами; утка в соусе; вырезки из курицы; говядина на пару; вареные потроха; филе из мяса с капустой на пару; тушеная баранина; баранина со шпинатом и соевым сыром на пару; мясо духовое с капустой на пару; филе из баранины с редисом; вырезка из утки, тушенная с трепангами в соусе: жареные грибы; филе из мяса, тушенное с ростками бамбука; беф-строганов из баранины; [108] пирожки из тонко раскатанного теста; жареное мясо с китайской капустой; соленые соевые бобы; ломтики копченостей; жареные овощи в кисло-сладком соусе; ломтики капусты, жаренные в соусе с перцем; сушения ароматические; мясной бульон». Блюда, принесенные с такими церемониями, стояли на столах только для вида, другого назначения они не имели. После слов: «Подать яства» — они молниеносно появлялись на столе лишь потому, что были заранее, за полдня или за день, приготовлены в императорской кухне и грелись н ожидании подачи. Известно, что еще со времен императора Гуансюя император утолял голод вовсе не этими давно перепрелыми блюдами. Императрица и наложницы имели свою собственную кухню с первоклассными поварами, готовившими превосходные блюда; каждый раз таких блюд подавалось около двадцати. Они-то и ставились передо мной, а то, что готовилось в императорской кухне, находилось далеко в стороне. Выражая свою нежную заботу и любовь ко мне, императорские наложницы не только присылали двадцать превосходных блюд, но обязали дежурного евнуха после каждого «приема яств» докладывать о том, как я ел. Это также являлось чистой формальностью. Что бы я ни ел, дежурный евнух, придя к наложницам, падал на колени и всегда говорил одно и то же: «Раб докладывает хозяину: его величество владыка десяти тысяч лет откушал чашку желтого риса (или белого риса), одну пампушку (или печеную лепешку) и чашку каши. Вкушал с аппетитом!» На Новый год или в день рождения императорских наложниц (это называлось «тысяча осеней») в знак своего уважения к старшим моя кухня тоже приготавливала блюда, которые посылались наложницам. Эти кушанья были дорогими и красивыми, но невкусными, непитательными. Сколько же нужно было потратить в месяц денег, чтобы так питаться? Я отыскал книгу «ежегодных расходов императорской кухни на мясо и птицу за период с первого по тридцатое число девятого месяца второго года правления Сюаньтун». Судя по ней, на нашу семью из шести человек в месяц на питание уходило 3 960 цзиней мяса и 388 кур и уток. Из этого количества 810 цзиней мяса и 240 кур н уток предназначались для меня пятилетнего ребенка. Машу семью ежедневно обслуживало большое количество людей: члены Государственного совета, стража, наставники, члены Академии наук, художники, каллиграфы, почтенные евнухи, а также приходившие для ежедневных жертвоприношений шаманы и другие, которым также полагалась своя доля. Кроме того, каждый день подавались экстренные блюда, стоившие намного дороже обычных. В течение месяца, о котором идет речь, сверх нормы было израсходовано 31844 цзиня мяса, 814 цзиней свиного жира, 4 786 кур и уток, не считая рыбы, крабов и яиц. На все эго дополнительно было истрачено 11 641,7 ляна серебра. Совершенно очевидно, что кроме определенной части, которая просто расхищалась, почти все средства тратились впустую с единственной целью лишь выразить уважение императору. В эти расходы не включались затраты на многочисленные печенья, фрукты, сладости и напитки, покупавшиеся в течение всего года.

Если еды готовилось очень много и ее не ели, то и одежду, которая шилась в больших количествах, также не носили. Для императрицы и наложниц на одежду выделялись определенные ассигнования, а у императора никаких ограничений на это не было. Шили одежду круглый год, а что шили, я и сам не знал. Во всяком случае, я всегда надевал что-нибудь новое. У меня под руками имеется счет, на котором написано: «Стоимость материала на верхнюю одежду, сшитую в период с 6-го числа десятого месяца по 5-е число одиннадцатого месяца». Год на счете не указан. Согласно записям, в этот месяц мне сшили одиннадцать халатов на меху, шесть парадных халатов, две меховых жилетки и тридцать пар теплых курток и брюк. Переодевания тоже совершались по определенному распорядку. Одних только обычных халатов я менял двадцать восемь раз в год. Начинал я с халата, подбитого черным и белым мехом, который полагалось надевать в девятнадцатый день первого месяца, и кончал собольей курткой, которую надевал в первый день одиннадцатого месяца. Нечего и говорить, что во времена больших празднеств и торжественных церемоний одежда и украшения были еще более изысканными.

Для пышных ритуалов и церемоний требовались специальные учреждения и персонал. Всеми внутренними делами императорской семьи занимался Департамент двора, в ведении которого находились семь ведомств: ведомство дворцового казначейства, ведомство дворцовой стражи и императорской охоты, ведомство церемониальных дел, финансовое ведомство, ведомство императорских стад, судебно-исправительное ведомство, ведомство строительных дел — и сорок восемь отделов. Каждое ведомство имело свои кладовые и мастерские. Например, ведомство дворцового казначейства заведовало шестью дворцовыми кладовыми: кладовой серебра, кладовой мехов, кладовой фарфора, кладовыми шелковых тканей, одежды и чая. Как записано в «Полном обзоре служебных рангов», осенью первого года правления Сюаньтун в Департаменте двора насчитывалось 1 023 человека (не считая стражи, евнухов и сула 2). В первый год республики их количество сократилось до шестисот с лишним, а когда я покинул дворец, их оставалось человек триста. Нетрудно представить себе такую громоздкую систему с огромным количеством людей, однако мало кому было известно о крайне незначительных порой обязанностях некоторых из них. Приведу такой пример. Среди сорока восьми [109] отделов был один — под названием «Отдел желаний», который существовал специально для того, чтобы прислуживать императрице и императорским наложницам, когда они желали рисовать или заниматься каллиграфией. Если императрице хотелось что-нибудь нарисовать, люди из этого отдела сначала вырисовывали контур картины, а императрице оставалось лишь раскрасить ее н надписать. Когда императрица занималась каллиграфией, образцы крупных иероглифов обычно обводили знатоки из палаты Маоциньдянь. Это делали и члены Академии наук. Именно так возникли в последние годы Цинов надписи, которые считались выполненными кистью императрицы.

Кроме всех этих церемоний, определенную воспитательную роль играла архитектура окружающих строений и дворцовое убранство. Не стоит говорить о том, что желтую глазурованную черепицу мог использовать только император. Высота строений тоже была такой, которую имел только император. С детства я уверовал в то, что «вся поднебесная — земля императора», что даже кусочек неба над головой не принадлежит никому другому. Говорят, что в прошлом император Цяньлун запретил терять что-либо во дворце, вплоть до простой травинки. Он взял несколько травинок и положил их во дворце на стол, приказав ежедневно проверять, все ли они на месте. Это называлось «трава с вершок служит эталоном». В течение десяти с лишним лет, что я прожил во дворце, эти сухие травинки количеством тридцать шесть и длиною в вершок так и лежали в вазочке из художественной эмали в палате Янсиньдянь. Тогда они вызывали безграничное почтение и уважение к знаменитому предку и лютую ненависть к Синьхайской революции 1911 года. Однако я не предполагал, что, пока сухие травинки, сохранившиеся со времен Цяньлуна, оставались в полной неприкосновенности, большие пространства земли, исчисляющиеся тысячами ли 3, раздаривались его потомками другим государствам.

Расходы императорской семьи уже невозможно было точно подсчитать. Согласно материалам Департамента двора, в «Таблице расходов за седьмой год правления Сюаньтун в сравнении с последующими тремя годами» записано: «Расходы в четвертый год республики превысили 2 790 тысяч лянов серебра». Позднее, в восьмой, девятый, десятый годы, эта сумма ежегодно сокращалась. Минимальные расходы все-таки составляли 1 890 тысяч ляпов серебра. Короче говоря, при попустительстве республиканских властей кучка людей во главе со мной по-прежнему придерживалась пышных ритуалов и жила с прежними запросами, безжалостно и бесцельно тратя то, что народ добывал потом и кровью.

Некоторые правила во дворце существовали в то время не только для видимости, они были оправданы реальной действительностью. Например, серебряная пластинка в блюдах, система пробования пищи или всяческие меры предосторожности при выходе из дворца — все это имело своей целью предотвратить покушения. Говорят, что у императора не было туалета именно потому, что на одного из них там было совершено покушение. В общем, все эти ритуалы и правила убедили меня в одном: я человек исключительный, господствующий над всеми и владеющий всем.

Матери и сын

Когда меня ввели во дворец в качестве приемного сына императоров Тунчжи и Гуансюя, все их жены стали моими матерями. Я был преемником императора Тунчжи и лишь поклонялся храму предков императора Гуансюя. Это означало, что законная династия представлена императором Тунчжи; однако вдова Гуансюя, императрица. Лун Юй, не считалась с этим. Пользуясь своей властью императрицы, она объявила холодную войну осмелившимся спорить с ней наложницам третьего ранга Юй, Сюн и Цзин и вообще перестала считать их моими матерями. Когда все мы встречались за обедом, Лун Юй и я сидели, а они должны были стоять. Лишь в день ее смерти наложницы императоров Тунчжи и Гуансюя потребовали у князей восстановления справедливости и все были возведены в императорские наложницы первого ранга. С того дня каждую из них я стал называть «августейшей матерью». У меня было много матерей, но материнской ласки я никогда не знал. Теперь я вижу, что вся забота наложниц проявлялась в том, чтобы присылать мне блюда да выслушивать доклады евнухов о том, что я «вкушал с аппетитом».

На самом же деле я не мог «вкушать с аппетитом». С детства у меня был больной желудок. Возможно, что причина заболевания как раз и связана с «материнской любовью». Однажды, когда мне было шесть лет, я объелся каштанами. Свыше месяца императрица Лун Юй разрешала мне есть только рисовый отвар. И хотя я каждый день плакал и кричал, что голоден, это никого не трогало. Как-то во время прогулки по парку Чжуннаньхай императрица велела принести сухие пампушки, чтобы я покормил рыбок. Не удержавшись, я запихал в рот целую пампушку. Этот случай не только не образумил Лун Юй, а, напротив, заставил ее прибегнуть к еще более строгим запретам. И чем строже были запреты, тем сильнее возникало у меня желание стащить что-нибудь поесть. Однажды в подарок императрице из резиденции князей были присланы различные продукты в коробках. Я бросился к одной из них и открыл крышку — она была полна окороками в сое. Я схватил один и вцепился в него зубами. Следивший за мной евнух, побледнев от ужаса, стал его отнимать. Я отбивался, как мог, но силы [110] были неравны, и в конце концов ароматный кусок окорока уплыл у меня из-под носа. Даже когда я вернулся к обычной пище, не обходилось без постоянных неприятностей. Как-то за один присест я съел шесть новогодних лепешек, и об этом узнал дежурный евнух. Испугавшись, что я объелся, он применил фантастическое средство профилактики. Два евнуха взяли меня под мышки и, словно сваю, стали вколачивать в пол. Позднее они с довольным видом говорили, что я не заболел только благодаря их методу лечения.

Все это может показаться диким, но бывали случаи и похуже. До восьми-девяти лет каждый раз, когда я был возбужден и начинал проявлять свой дурной характер и капризничать, главные евнухи Чжан Цзянь-хэ или Юань Цзинь-шоу ставили диагноз и прописывали мне следующее лечение: «Владыка десяти тысяч лет сильно взволнован, пусть попоет немного, чтобы охладить свой пыл!» С этими словами меня вталкивали в маленькую комнату и закрывали дверь на засов. Чаще это была комната во дворце Юйцингун, в которой обычно держали горшки. Как я ни кричал, ни бил ногами в дверь, умолял, плакал, запертый один в комнате, никто не отзывался, пока я вдоволь не наревусь. И лишь когда, по их словам, я «напоюсь» и «охлажу пыл», меня выпускали. Такие странные методы «лечения» не являлись каким-либо самоуправством евнухов или изобретением императрицы Лун Юй, а были своего рода традицией императорской семьи. С моими младшими братьями и сестрами в княжеской резиденции обращались так же.

Императрица Лун Юй умерла, когда мне было восемь лет, и сказанное выше — единственное воспоминание о ее «материнской любви». Дольше всего я находился с четырьмя наложницами второго ранга. Обычно мы виделись очень редко. А посидеть вместе, как это бывает в семьях, поговорить тепло и по-родственному — такого вообще никогда не случалось. Каждое утро в знак почтения я должен был отвешивать поклоны наложницам. Евнух подстилал желтый атлас, я становился на колени, затем подымался и отходил в сторону, ожидая, покуда наложница не скажет несколько фраз, полагавшихся по этикету. В это время евнухи обычно причесывали наложниц, а те задавали вопросы: «Император хорошо спал?», «Похолодало, императору нужно одеваться потеплее», «Что император сейчас изучает?» Эти ничего не значащие вопросы повторялись тысячи раз. Иногда наложницы дарили мне различные глиняные фигурки. В заключение не обходилось без фразы: «Пойдите поиграйте теперь, император!» Встреча на этом заканчивалась, и больше в тот день мы не виделись. Императрица и наложницы, мои родители и бабушка называли меня «императором». Остальные обращались ко мне «Ваше Величество». И хотя у меня тоже было имя, ни одна мать не называла его. Кто-то рассказывал, что, покинув родной дом и уехав на учебу за границу, он каждый раз во время болезни вспоминал свою мать, которая ласкала его, когда он в детстве болел. В зрелом возрасте болезни у меня были частым явлением, но теплых воспоминаний о материнской ласке они не вызывали. В детстве с наступлением холодов я часто простужался и болел гриппом. В таких случаях поочередно появлялись императорские наложницы и каждая из них произносила одно и то же: «Императору лучше? Пропотели?» Минуты через две-три они уходили. Больше запомнилась мне толпа следовавших за ними евнухов, которая заполняла мою маленькую спальню. За несколько минут каждый такой приход и уход изменяли дух всей комнаты. Не успевала уйти одна наложница, приходила другая, и снова комната заполнялась до отказа. В течение дня обычно бывало четыре таких посещения, и четыре раза изменялась атмосфера в моей спальне. К счастью, мое здоровье на второй день заметно улучшалось, и ветер и волны в спальне утихали.

Лекарства для меня всегда приготавливались в аптеке дворца Юнхэгун. В этом дворце жила императорская наложница первого ранга Дуань Кан. Ее аптека имела лучшее оборудование, чем аптеки других наложниц. Дуань Кан была преемницей императрицы Лун Юй. Она больше других смотрела за мной и с достоинством заняла положение своей предшественницы. Такое несоблюдение традиций цинского двора произошло не без вмешательства Юань Ши-кая. После смерти Лун Юй Юань Ши-кай предложил Департаменту двора повысить в ранге четырех наложниц императоров Тунчжи и Гуансюя, присвоив им почетные титулы, и признать наложницу Цзинь старшей из четырех. Почему Юань Ши-кай вмешался не в свое дело, я не знаю. Некоторые говорили, что в данном случае действовал брат наложницы Цзинь. Так ли это, неизвестно. Знаю только, что мой отец, Цзай Фэн, и другие князья — все согласились с этим вмешательством: императорским наложницам Юй и Сюнь были пожалованы почетные титулы Цзин И и Чжуан Хэ, а две другие наложницы были возведены в императорские наложницы первого ранга, и им пожаловали почетные титулы Жун Хуэй и Дуань Кан. Дуань Кан стала моей первой матерью. С этого времени она начала относиться ко мне все строже и строже, пока однажды не разразился грандиозный скандал. Так я рос до 13-14 лет. Как и все дети, я очень любил новые игрушки. Некоторые евнухи, стараясь угодить мне, время от времени покупали для меня что-нибудь интересное. Однажды один из них подарил мне парадную форму, которую носили республиканские генералы. На шапке красовался султанчик, похожий на метелочку из белых петушиных перьев. К форме прилагались сабля и кожаный пояс. Я надел все на себя и пришел в восторг. Прослышав об этом, Дуань Кан пришла в ярость. Она ужаснулась, когда узнала, что я носил еще и заморские чулки, купленные евнухами. Немедленно вызвав к себе во дворец Юнхэгун евнухов Ли Чан-аня и Ли Янь-няня, подаривших [111] мне форму и чулки, она велела наказать их палками, а затем понизила в должности, послав их на грязную работу по уборке помещений. После этого она послала за мной и прочитала мне нотацию: «Великий цинский император надевает республиканскую одежду и заморские чулки. На что это похоже!» Мне оставалось лишь спрятать свою любимую форму и саблю, облачиться в дворцовые одеяния и сменить заморские чулки на матерчатые, с вышитыми на них драконами.

Если бы наставления Дуань Кан этим и ограничились, вряд ли бы позднее я проявил к ней непочтение. Наставления такого рода только еще больше заставляли меня почувствовать свою исключительность, и это как раз соответствовало всему тому, чему меня учили во дворце Юйцингун. Я верил, что наказание евнухов и нотации преследовали именно эту воспитательную цель. Дуань Кан стремилась во всем подражать Цы Си, даже несмотря на то, что ее родная сестра, наложница Чжань, погибла от руки этой деспотичной императрицы. Она научилась не только избивать евнухов, но и подсылать их следить за императором. Расправившись с Ли Чан-анем и Ли Янь-нянем, Дуань Кан прислала ко мне своего близкого евнуха, чтобы тот ухаживал за мной. Евнух должен был докладывать ей ежедневно о каждом моем шаге, то есть все было точь-в-точь как с императором Гуансюем. Это больно ударило по моему самолюбию. Мой наставник Чэнь Бао-шэнь тоже был сильно этим возмущен. Он объяснил мне разницу между первой и второй женой императора, что еще больше усилило мой гнев. Вскоре из императорской больницы был уволен врач по имени Фань И-мэй. Этот факт послужил поводом к взрыву. Доктор Фань был одним из тех, кто лечил Дуань Кан. Случившееся, в общем, меня никак не касалось, но до моего слуха снова дошли слова возмущения поведением Дуань Кан. Чэнь Бао-шэнь заметил: «Всего лишь наложница, а ее самоуправство начинает переходить границы». Главный евнух Чжан Сянь-хэ — тот самый, что донес о покупке формы и заморских чулок, — также выражал свое недовольство: «Разве не становится владыка десяти тысяч лет вторым Гуансюем? Ведь все, что касается императорской больницы, тоже должно решаться владыкой десяти тысяч лет! Даже ваш раб не может этого перенести». Я вспыхнул, все во мне закипело от злобы, и, разъяренный, я бросился во дворец Юнхэгун. Увидев Дуань Кан, я закричал: «Почему ты уволила Фань И-мэя? Не слишком ли много ты берешь на себя? Император я или нет? Кто здесь распоряжается? Твое самоуправство переходит всякие границы!...» И, не дожидаясь, что ответит побелевшая от злости Дуань Кан, выбежал из зала. Когда я возвратился во дворец Юйцингун, наставники стали наперебой хвалить меня. Разгневанная Дуань Кан не послала за мной, а велела позвать отца и князей. Она рыдала, кричала, просила у них совета, однако никто не осмеливался что-нибудь советовать. Узнав об этом, я позвал их к себе и сказал: «Кто она такая? Всего лишь наложница, Никогда еще в истории нашей династии император не называл наложницу матерью! Должна быть разница между первой и второй женой императора или нет? Если нет, почему мой брат Пу Цзэ не называет вторую жену отца матерью? Почему же я должен так называть и слушаться ее?» Князья выслушали мою тираду, но ничего не сказали. Наложница Цзин И была с Дуань Кан не в ладах. Как-то она предупредила меня: «Говорят, госпожу и бабушку хотят пригласить во дворец. Император, будьте осторожны!» 4. Действительно, моя бабушка и мать были вызваны во дворец. Если Дуань Кан ничего не могла сделать с князьями, то на мать и особенно бабушку ее крик возымел действие. В конце концов они, став на колени, умоляли Дуань Кан смилостивить свой гнев, обещая уговорить меня извиниться. Прибыв во дворец Юнхэгун, я увидел бабушку и мать. Из главного зала еще доносился крик императрицы, и я хотел было снова ринуться туда, но слезы и мольбы бабушки и матери сдержали меня. Я пообещал им извиниться. Подойдя к Дуань Кан и даже не взглянув на нее, я поклонился, невнятно пробормотал что-то, вроде: «Августейшая матушка, я виноват», — и удалился. Дуань Кан успокоилась и перестала рыдать. Через два дня я узнал о том, что мать наложила на себя руки. Рассказывали, что с детства на мою мать никто никогда не кричал. Она была очень самолюбива, и этот удар был для нее слишком жестоким. Вернувшись из дворца, она приняла опиум. После этого Дуань Кан резко изменила ко мне отношение. Она не только перестала поучать меня, а, наоборот, стала необычайно сговорчивой. Жизнь вошла в прежнюю колею, между мной и наложницами восстановились нормальные отношения, но все это было достигнуто ценой гибели моей матери.

Учение во дворце Юйцингун

Когда мне исполнилось шесть лет, императрица Лун Юй выбрала для меня учителей-наставников, а астрология — благоприятный и счастливый день для начала занятий. Утром 18-го числа седьмого месяца третьего года правления Сюаньтун я начал учиться. Мой класс сначала находился б парке Чжуннаньхай, а затем был переведен в Запретный город, во дворец Юйцингун — место, где в детстве занимался император Гуансюй, а еще раньше спал сын императора Цяньлуна (позднее император Цзяиин). Дворец Юйцингун с маленьким двориком не отличался большими размерами. Тесно зажатый двумя рядами низеньких служебных помещений, он был внутри разделен на множество маленьких пустовавших комнат, и только в западной его стороне [112] находились две сравнительно большие комнаты, предназначенные для занятий. Эти комнаты были обставлены проще, чем другие комнаты дворца: под южным окном стоял длинный стол, на котором лежали коробки из-под шляп, стояли вазы для цветов и т. п.; около западной стены был кан. Именно на кане и начал я свои занятия, а партой мне служил низенький столик. В глаза бросались громадные часы, висевшие на северной стене. Диаметр их циферблата достигал двух метров, а стрелки были длиннее рук. И хотя часы дворца Юйцингун были устрашающе огромны, у человека, который жил в нем, не было представления о времени. Достаточно посмотреть книги, которые я читал, чтобы в этом убедиться. Главными моими учебниками были «Тринадцать классиков». Дополнительным материалом служили своды семейных укладов и описание подвигов предков, а также история основания Цинской династии и т. п. С четырнадцати лет был введен урок английского языка. Кроме «Учебника английского языка», я прочел всего лишь две книги — «Алису в стране чудес» и Четверокнижие на английском языке. Были также занятия по маньчжурскому языку, однако не успел я выучить буквы, как занятия прекратились в связи со смертью моего учителя И Кэ-тана. Короче говоря, я не изучал ни арифметику, ни тем более физику и химию. Про свою родину я читал только в книге о «реставрации Тунчжи и Гуансюя», а о загранице знал лишь по удивительному путешествию, которое совершил вместе с Алисой. О Вашингтоне, Наполеоне, изобретении паровой машины Уаттом, Ньютоне вообще ничего не слышал. Познания мои в области космоса ограничивались тем, что «первозданный хаос сотворил две формы, две формы сотворили четыре символа, четыре символа сотворили восемь триграмм». Не будь у наставника желания просто поболтать со мной в свободное время, не начни я читать беллетристику, я бы и не знал, в какой части Китая расположен Пекин и что рис, оказывается, растет на полях. Когда разговор касался истории, никто из наставников не желал развенчивать легенду о фее с горы Чанбайшань. А когда речь заходила об экономике, никто и не упоминал, сколько стоит цзинь риса. Поэтому я долго верил, что мои предки родились оттого, что фея съела красный плод и что перед каждым человеком во время еды стоит стол, полный яств.

Я прочел немало древних книг и должен был бы иметь определенные знания, однако в действительности их не было. Сначала я учился без всякого старания и, постоянно ссылаясь на нездоровье, не ходил на занятия. Когда же мне просто очень не хотелось заниматься, просил евнухов передать наставникам, что они могут денек отдохнуть. К десяти годам я проявлял значительно больше интереса к большому кипарису, который рос за дворцом Юйиингун, чем к книгам, изучавшимся во дворце. Летом по кипарису, не переставая, сновали муравьи. Они вызывали у меня большое любопытство, и я часто сидел около дерева на корточках, наблюдая за их жизнью, кормил их крошками, помогал перетаскивать корм, зачастую забыв о собственной еде. Затем я вдруг заинтересовался сверчками и дождевыми червями и велел принести множество древних фарфоровых чашек и чанов, чтобы держать их там. Интерес к чтению книг у меня ослаб, и, когда я доходил до скучных, сухих и неинтересных мест, я только и мечтал о том, чтобы выбежать во двор и навестить моих «друзей».

В десять с лишним лет я стал постепенно понимать необходимость учения. Меня интересовало, как стать «хорошим императором», почему император есть император и какие существуют непреложные истины, объясняющие это положение. Меня больше интересовало содержание книг, а не их литературная форма. Содержание, как правило, говорило о правах императора и очень мало о его обязанностях. Правда, один мудрец однажды сказал: «Народ всего важнее, божества земли и злаков следуют далее, а монарх им уступает»; «Если монарх рассматривает своих подданных, как траву, то народ будет видеть в монархе своего врага» и т. п. Однако куда больше предостережений высказывалось в адрес чиновников и простых людей. Например, «правитель должен быть правителем, подчиненный — подчиненным, отец — отцом, сын — сыном». В первом моем учебнике, «Сяо цзине», устанавливался моральный закон, гласивший: «Начинай со служения родителям, а кончай служением монарху». Все эти ласкавшие слух изречения я слышал из уст наставников еще до того, как стал их изучать. Они рассказывали мне значительно больше, чем было в книгах, и не случайно именно эти рассказы оставили в моей душе более глубокий след, чем, собственно, древняя литература. Многие, кто учился в старших школах, заучивали книги наизусть. Говорят, что это действительно принесло им немалую пользу. Я не мог этого ощутить, ибо наставники никогда не заставляли меня учить наизусть, а ограничивались лишь тем, что прочитывали текст несколько раз в классе. Вероятно, они тоже понимали, что тексты следует запоминать, поэтому было решено, чтобы я, отправляясь к императрице на поклон, прочитывал ей вслух заданный текст; кроме того, каждое утро, когда я вставал с постели, главный евнух, стоя около спальни, несколько раз громко читал урок, пройденный накануне. Никого не касалось, сколько я мог запомнить и хотел ли я вообще что-нибудь запоминать.

Наставники никогда не проверяли моих уроков и никогда не давали мне тем для сочинения. Я помню, что написал как-то несколько парных надписей, одно-два стихотворения в жанре люйши. Но мои наставники никак не прокомментировали их и тем более не внесли никаких исправлений. На самом деле в детстве я очень любил сочинять. Однако поскольку во дворце не придавали большого значения этой забаве, мне оставалось писать лишь для собственного удовольствия. К тринадцати-четырнадцати годам я прочел немало книг. Например, я прочел почти все, что относилось к неофициальным [113] историям и запискам Минской и Цинской династий; исторические романы, изданные в конце эпохи Цин и в первые годы республики; приключенческие романы об отважных рыцарях и детективные истории, а также издававшиеся издательством «Шанъу иньшугуань» сборники новелл и т, л. Став постарше, я прочел некоторые английские рассказы. В подражание этим китайским и иностранным древним и современным произведениям я сам сочинил немало «удивительных историй», снабдив их собственными иллюстрациями, сам сочинял и сам читал. Я даже посылал рукописи под вымышленным именем в редакции газет, и почти все они не были приняты. Помню, однажды под именем Чжэн Цзюн-лина я послал в местную газету переписанное мною стихотворение одного из минских поэтов. Редактор «попался на удочку» и опубликовал его. «Попался на удочку» и мой учитель английского языка Р. Джонстон, который позднее перевел его на английский язык, включил в свою книгу «Сумерки Запретного города» как свидетельство поэтического дара его ученика. Хуже всего у меня обстояло дело с маньчжурским языком. Я учил его несколько лет, но знал всего лишь одно слово — «или», означавшее «вставай». Это был необходимый ответ на вежливую фразу, которую произносили, стоя на коленях, маньчжурские сановники всякий раз, когда выражали свое почтение.

Когда мне было девять лет, наставники придумали еще один метод, способствовавший, по их мнению, моим занятиям. Мне подыскали соучеников. Каждый из них ежемесячно получал вознаграждение в 80 лянов серебра и право въезда в Запретный город верхом. Несмотря на то, что уже существовала республика, в среде родственников императорской семьи такое право по-прежнему считалось большой честью. Подобной чести были удостоены трое; мой брат Пу Цзе, Юй Чун (сын моего двоюродного брата Пу Луня, мой соученик по китайскому языку) и Пу Цзя (сын моего дяди Цзяй Тао, с четырнадцати лет мой соученик по английскому языку). Соученики удостаивались еще одной «чести» — получали в классе наказание вместо императора. Благо, существовало Древнее изречение: «Когда ошибается князь, наказывают птицу». Поэтому, если я плохо занимался, учителя наказывали моих соучеников. Мой младший брат, Пу Цзе, практически был избавлен от этого, в основном доставалось Юй Чуну. Во дворце Юйцннгун лучше всех успевал по китайскому языку Пу Цзе: дома с ним занимался еще один учитель. Хуже всех занимался Юй Чун. И не потому, что у него не было дополнительного учителя. Просто, когда он читал хорошо, его ругали, читал плохо, тоже ругали, и у него пропал всякий интерес к занятиям. Его крайне низкие успехи являлись, можно сказать, следствием занимаемой им «должности». До появления соучеников я был ужасным озорником. Во время занятий мог неожиданно снять ботинки и чулки и бросить их на стол. А учитель обязан был снова надевать их на меня. Однажды мне показались забавными густые брови учителя Сюй Фана. Я захотел их потрогать и велел ему подойти. Повинуясь, он подошел ко мне и наклонил голову, а я внезапно выдернул у него один волосок. Когда он впоследствии умер, евнухи говорили, что причиной тому был «волос долголетия», который выдернул «владыка десяти тысяч лет». В другой раз я так извел учителя Лу Жунь-сяна, что последний даже забыл разницу между правителем и слугой. Помню, в тот раз я никак не хотел заниматься, меня все тянуло во дворик навестить моих муравьев. Учитель Лу сначала пытался уговорить меня, цитируя классические изречения вроде «Настоящим цзюньцзы 5 можно стать только тогда, когда обладаешь и внутренней сущностью и изысканными манерами». Я ничего не понимал, вертелся и глазел по сторонам. Видя, что я еще не успокоился, он продолжал: «Если цзюньцзы несерьезен, у него нет авторитета, и знания его будут непрочны». Но мне наскучили его наставления, и я встал, собираясь уйти. У Лу Жунь-сяна лопнуло терпение, и он заорал на меня: «Не смей двигаться!» Я испугался и на короткое время притих. Однако вскоре мне снова вспомнились муравьи, и я опять заерзал на месте. Только с появлением соучеников я стал вести себя лучше и мог усидеть в классе. Соверши я какой-нибудь проступок, учителя находили способ усовестить меня. Помню, однажды я с разбегу влетел в класс, а учитель Чэнь сказал скромно сидевшему Юй Чуну: «Какой же ты все-таки шалопай!»

Я занимался ежедневно с восьми до одиннадцати утра. Позднее были добавлены уроки английского языка с часу до трех. Каждый день утром, около восьми часов, я прибывал во дворец Юйцингун в желтом паланкине с золотым верхом. После моего приказа: «Позвать!» — евнухи, следуя повелению, созывали учителей и соучеников, ожидавших в боковом помещении. В зал они входили в определенном порядке: впереди шел евнух с книгами, за ним — учитель, который вел первый урок, после него — соученики. Учитель, войдя в дверь, останавливался и некоторое время стоял по стойке «смирно», выполняя церемонию приветствия. По ритуалу, я не обязан был отвечать на его приветствие, так как «хотя и учитель, но подданный; хотя и ученик, но повелитель». После этого Пу Цзе и Юй Чун становились на колени и приветствовали меня. Затем все садились. С северной стороны стола, лицом к югу, сидел я один; учитель сидел слева от меня. Лицом на запад, около него, мои соученики. Евнухи клали их шапки на специальные подставки и гуськом уходили. Так начинался наш урок.

Наставник Лу Жунь-сян, в прошлом член императорской канцелярии, умер, не проучив меня и года. Учитель маньчжурского языка И Кэ-тан был маньчжуром белого [114] знамени, выходцем из семьи цзиньши — переводчика с маньчжурского языка. Чэнь Бао-шэнь, пришедший вместе с учителями Лу и И, был из провинции Фуцзянь. Во времена Цы Си он служил заместителем члена императорской канцелярии и заместителем главы приказа церемоний. После смерти Лу ко мне приставили трех преподавателей китайского языка: Сюй Фана, бывшего в прошлом заместителем президента императорской Академии наук, члена Академии наук Чжу И-фаня и Лян Дин-фэня, прославившегося посадкой сосен на могиле Гуансюя. Наибольшее влияние оказали на меня Чэнь Бао-шэнь и Реджинальд Джонстон, преподававший мне впоследствии английский язык. Чэнь Бао-шэнь в своей провинции имел репутацию талантливого человека. Во времена правления императора Тунчжи он уже имел ученое звание цзиньши, а в двадцать лет был зачислен в Академию наук. Поступив на службу в императорскую канцелярию, он прославился тем, что осмеливался возражать императрице Цы Си. Однако позднее он не сумел угадать политический курс, меняя направление в зависимости от ветра. В семнадцатом году правления Гуансюя (1891 г.) под предлогом недостаточной компетентности в делах Чэнь Бао-шэня понизили в должности на пять ступеней. Он вернулся домой, прожил в отставке целых двадцать лет и лишь в канун Синьхайской революции был восстановлен в прежних правах и назначен губернатором провинции Шаньси. Но не успел он приступить к новой должности, как был приглашен во дворец и стал моим учителем. С тех пор мы не расставались, пока я не уехал на Северо-Восток. Среди близких мне приверженцев монархии он был наиболее стойким и в то же время предельно осторожным. В те времена я считал его самым верным и преданным мне и монархии человеком и признавал его своим единственным авторитетом до тех пор, пока не почувствовал, что его осторожность мне мешает. Не было ни одного дела, большого или малого, по которому я не советовался бы с ним. «Хотя князь и молод, он достойный сын неба!» — эту фразу, улыбаясь, часто произносил наставник Чэнь, когда хотел похвалить меня. Глаза его за стеклами очков превращались в узкие щели, а рука медленно гладила белую редкую бороду. Больше всего мне нравилось слушать, как он рассказывает. Став постарше, я почти каждый день по утрам узнавал от него новости о республике. Потом мы непременно (уже в ином духе, с другим настроением) вспоминали «реставрацию Тунчжи и Гуансюя» и «золотой век императора Канси и Цяньлуна». Разумеется, наставник Чэнь особенно любил вспоминать, как в свое время он осмеливался возражать самой Цы Си. Каждый раз, когда речь заходила о старых чиновниках, служивших теперь республике, он сердился. По его словам, революция, народное государство, республика были главной причиной всех невзгод. Всех, кто имел хоть какое-либо отношение к ним, он относил к бандитам. «Те, кто презирает мудрость, не имеют закона, те, кто не признает почтительность, не имеют родителей. Вот отчего происходят крупные беспорядки» — таковым являлось его общее заключение по поводу всего, что было ему не по душе. Чэнь Бао-шэнь рассказал мне историю о побежденном князе государства Юэ, который спал на хворосте и ел желчь, чтобы постоянно напоминать себе о перенесенных его страной унижениях и оскорблениях; он объяснял мне, в чем смысл ухода от государственных дел и выжидания удобного случая. Касаясь сложившейся ситуации, он часто произносил одну и ту же фразу: «Республике всего несколько лет, а небо и люди давно уже недовольны ею. Щедрость и великодушие династии за двести с лишним лет заставляют людей думать о Цинах. И в конце концов небо и люди вернутся к Цинам».

Наставник же Чжу И-фань во время занятий не очень любил говорить о вещах посторонних. Зато наставник Лян Дин-фэнь очень любил поговорить. Но в отличие от Чэнь Бао-шэня он предпочитал рассказывать о себе. Я видел фотографию Лян Дин-фэня: в одежде, которую принято носить на аудиенциях, он стоит около саженца сосны у могилы императора. Почему он изменил своей клятве охранять могилу императора Гуансюя до конца своей жизни и, не дождавшись, когда сосна вырастет, прибежал обратно в город, я не знаю. В те времена было много непонятного. Обычно философы не говорят о чудодейственных силах, однако наставник Чэнь больше всего верил в гадание и даже как-то гадал мне, спрашивал у всевышнего о предстоящих заслугах и моем будущем. Верил гаданиям и наставник Лян, а наставник Чжу даже рекомендовал мне книгу на эту тему.

Раньше я всегда считал, что мои наставники — сухие книжники, особенно Чэнь Бао-шэнь. На самом же деле многие их поступки, по правде говоря, мало походили на те, которые совершают книжники. Последние, например, часто не понимают выгод торговли, чего нельзя было сказать о моих наставниках: они прекрасно все понимали и неплохо выуживали себе почетные титулы. У меня сохранилось несколько наградных листов с записями о подарках. Таких записей в то время было немало, причем количество подарков значительно превышало записи в наградных листках. Я тогда не понимал ценности каллиграфических надписей и картин. Предметы, предназначенные для наград, предлагали сами специалисты в этой области. Я уж не говорю о тех случаях, когда какая-либо вещь очень нравилась моим наставникам. Все эти наставники после своей смерти получили высокие посмертные титулы, вызвав большую зависть других сторонников монархии. Все, что они хотели получить от меня, они получили, и все, что хотели дать мне, дали. Что же касается моих успехов, то хотя во дворце и не было экзаменов, но в тот год, когда мне было двенадцать лет, произошло «суждение о моей лояльности», которое очень обрадовало моих наставников. [115]

В тот год умер князь И Куан. Его домочадцы подали прошение с просьбой о присвоении И Куану посмертного титула. Департамент двора прислал мне свои предложения. Обычно н таких случаях мне следовало советоваться с наставниками, но в те дни я был простужен, отсутствовал на уроках, и потому мне самому пришлось принять решение. Просмотрев присланный список, я недовольно отбросил его в сторону, взял лист бумаги и, написав ряд оскорбительных слов, например, «бред», «урод» и т. п., отправил обратно, в Департамент двора. Через некоторое время пришел отец и, заикаясь, сказал: «Император до...должен помнить, что князь относится к им...императорской фамилии. Мо...может, напишете другие...» «Как же так? — сказал я твердо и решительно. — И Куан получал от Юань Ши-кая деньги, уговаривал императрицу отказаться от правления. Двести с лишним лет правления Цинской династии оборвались от руки И Куана. Как же можно давать ему хорошие посмертные титулы?» «Хорошо. Хо... хорошо. — Отец закивал головой, вынул заранее написанный листок бумаги и подал его мне. — Тогда, может, согласитесь с этим — иероглиф «сян» с ключом «собака»...» «Не годится!» — Я понял, что он хочет меня обвести. Да и наставников не было рядом. Это мне показалось обидным, я от волнения и злости заорал со слезами на глазах: «Иероглиф «собака» не подойдет! Никакого титула не дам!...» На следующий день в классе я рассказал обо всем Чэнь Бао-шэню. От радости его глаза превратились в щелки, и он, не переставая, нахваливал: «Император правильно поступил! Князь хотя и мал еще, но достоин быть сыном неба!» Члены Академии наук в конце концов предложили иероглиф «ми». Я предполагал, что это «плохой» иероглиф, и согласился. Позднее из книги Су Сюня «Изучение посмертных титулов» я понял, что меня обманули, но было уже поздно. Однако спор с отцом, о котором мои наставники всюду рассказывали, вызвал волну одобрения среди приверженцев монархии,

Евнухи

Описывая мое детство, нельзя не упомянуть евнухов. Они присутствовали, когда я ел, одевался и спал, сопровождали меня в играх и на занятиях, рассказывали мне истории, получали от меня награды и наказания. Если другим запрещалось находиться при мне, то евнухам это вменялось в обязанность. Они были моими главными компаньонами в детстве, моими рабами и моими первыми учителями. Я не могу точно сказать, когда началось использование евнухов в качестве слуг, но зато знаю день, когда оно прекратилось. Случилось это после второй мировой войны, в тот день, когда я в третий раз полетел с императорского трона. В то время евнухов насчитывалось, вероятно, меньше, чем когда-либо, — всего около десяти. Больше всего евнухов, как говорят, было в эпоху Мин (1368-1644 годы) — 10 тысяч человек. Хотя в эпоху Цин количество евнухов во дворце и было ограничено, все же при императрице Цы Си число их превышало 3 тысячи человек. После Синьхайской революции многие евнухи оставили дворец. В «Льготных условиях» отречения членов Цинской династии был пункт, запрещавший принимать на службу новых евнухов, однако Департамент двора негласно нарушал этот запрет. По списку — я узнал о нем совсем недавно, — датированному первым и вторым месяцами четырнадцатого года правления Сюаньтун (1922 год), во дворце насчитывалось еще 1 137 евнухов. Два года спустя после моего приказа о роспуске евнухов их оставалось около 200 человек, в основном обслуживавших императорских наложниц и мою жену (кроме евнухов, они имели около сотни дворцовых служанок). С тех пор в число слуг входили небольшое количество стражи и называвшиеся «сопровождающими» слуги-мужчины. В прошлом в Запретном городе ежедневно к определенному часу все — от князей и сановников до слуг — должны были покидать дворец. Кроме стоявших возле дворца Цяньцингун стражников н мужчин из императорской семьи, во дворце не оставалось ни одного настоящего мужчины. Обязанности евнухов были чрезвычайно широки. Помимо присутствия при моем пробуждении и еде, постоянного сопровождения, несения зонтов и печей, в их обязанность входило распространение высочайших указов, проводы чиновников на аудиенцию и прием прошений, ознакомление с документами и бумагами различных отделов Департамента двора, получение денег и зерна от казначеев вне дворца, противопожарная охрана; евнухам вменялось следить за хранением книг в библиотеках, антикварных изделий, надписей, картин, одежды, оружия (ружей и луков), древних бронзовых сосудов, домашней утвари, желтых лент для отличившихся чинов, следить за сохранением свежих и сухих фруктов; евнухи должны были провожать всех императорских докторов по различным палатам дворца и обеспечивать материалами строителей. В их обязанности входило сжигание ароматных свечей перед заповедями и указами императоров-предков; проверка прихода и ухода чиновников всех отделов; ведение списков присутствия членов Академии наук и дежурств охраны; хранение императорских драгоценностей; регистрация деяний монарха; наказание плетью провинившихся дворцовых служанок и евнухов; уход за животными; уборка дворцовых палат, садов, парков; проверка хода часов с боем; стрижка волос императора; приготовление лекарств; исполнение опер; чтение молитв и сжигание свечей в городском храме, как это делают даосские монахи; чтение вместо императора в качестве ламы молитвы во дворце Юнхэгун, и т. п.

Евнухи во дворце делились на две категории. Принадлежавшие к первой категории окружали императрицу, императора, мать императора и наложниц; принадлежавшие ко второй категории — всех остальных. Обе категории евнухов имели строгую [116] субординацию, которую в общих чертах можно было представить следующим образом: главноуправляющий придворными евнухами, начальник отделения евнухов, собственно евнухи. Около императора и императрицы находились главноуправляющие и начальники отделений. Наложницы имели только начальников отделений. Наивысший титул, которого обычно мог достичь евнух, был титул третьего ранга, однако, начиная с Ли Лянь-ина, были случаи награждения евнухов более высоким титулом второго ранга. Прислуживавший мне главноуправляющий придворными евнухами Чжан Цзянь-хэ тоже получил этот «почетный» титул. Титулы третьего ранга имели начальники отделений, в ведении которых находились евнухи сорока восьми отделов. Далее следовали девять служб, имевшие главноуправляющих от третьего до пятого ранга. Еще ниже находились начальники отделов рангом от четвертого до девятого или вообще без рангов. Ниже их стояли обычные евнухи. К низшей категории обычно относились евнухи-дворники. На эту тяжелую работу посылались те, кто совершил проступок. Максимальное жалованье евнухов было установлено в размере 8 лянов серебра, 8 цзиней риса и 1 300 монет наличными в месяц, а минимальное составляло 2 ляна серебра, полтора цзиня риса и 600 монет. Для большинства евнухов, особенно для тех, кто был рангом повыше, такое жалованье было номинальным, ибо в действительности все они имели разного рода законные и незаконные «побочные доходы», которые неизвестно во сколько раз превышали их жалованье. Например, всем было известно, что Чжан Лань-дэ, по прозвищу «Сяо Дэ-чжан», главноуправляющий придворными евнухами императрицы Лун Юй, «по богатству соперничал с князьями и мог равняться с сыном неба». Служивший мне второй главноуправляющий придворными евнухами. Юань Цзинь-шоу, с наступлением зимы каждый день менял шубы. Он никогда не надевал дважды одну и ту же соболью куртку. Одной только шубы из морской выдры, которую он однажды надел на Новый год, было достаточно для того, чтобы мелкому чиновнику прокормиться всю жизнь. Почти все главноуправляющие придворными евнухами и некоторые начальники отделений имели в распоряжении собственную кухню и младших евнухов, обслуживавших их. Некоторые из них имели даже свой «штат» горничных и служанок. Жизнь же евнухов низших рангов была горька. Они всегда недоедали, терпели побои и наказания, а в старости им не на кого и не на что было опереться. Жить им приходилось лишь на крайне ограниченные «подачки», и если их выгоняли за какой-нибудь проступок, то их ждало нищенство и голодная смерть.

Больше всех со мной общались евнухи из дворцовой палаты Янсиньдянь, а среди них те, кто присутствовал при моем одевании и еде. Они жили в двух проулках по бокам палаты и имели своих начальников отделений. В ведении начальника отделения были и те евнухи, которые убирали дворцовые палаты и залы. Вдовствующая императрица Лун Юй еще при жизни определила одного из главноуправляющих придворными евнухами, Джан Дэ-аня, моим «опекуном», в обязанности которого входили присмотр за мной, обучение дворцовому этикету и т. и. Однако доверия и добрых чувств к нему я испытывал гораздо меньше, чем к Чжан Цзянь-хэ. Этот старый горбатый евнух, которому перевалило уже за пятьдесят, был моим первым учителем. Прежде чем я стал учиться во дворце Юйиингун, Чжан Цзянь-хэ по велению императрицы сначала учил меня узнавать иероглифы на карточках, а затем проштудировал со мной книги «Саньцзыцзин» и «Байцзясин». Когда же я стал заниматься во дворце Юйиингун, он каждое утро стоял около моих покоев и читал мне заданный урок, помогая запомнить его. Как каждый главноуправляющий придворными евнухами императора, он всячески стремился проявить и верноподданнические чувства своему повелителю. Еще до начала моих занятий во дворце Юйиингун благодаря ему я стал понимать, что Юань Ши-кай достоин ненависти, Сунь Ят-сен опасен, что республика — это результат «уступки» Цинской империи и что почти все крупные чиновники в республике ранее служили императору. Об изменении обстановки в стране я часто мог судить по переменам в его настроении. Я мог по тону его голоса, когда он ежедневно читал мне уроки, определить, обеспокоен ли он моею судьбой или радуется за меня. Чжан Цзянь-хэ был одним из первых, кто участвовал в моих забавах. Как и все дети, я любил слушать занимательные истории, среди которых обязательно были рассказы о привидениях во дворце и легенды о «духах», помогающих «святым сыновьям неба». Их обычно рассказывали Чжан Цзянь-хэ и другие евнухи. По их словам, любой предмет во дворце, будь то бронзовый журавль, золотой чан, изображение зверей, деревья, колодцы, камни и т. д., когда-то были духами и проявляли свои волшебные силы. А об изображениях бодисатвы Гуань Ин, которой поклонялись во дворце, бога войны и других глиняных и деревянных божеств нечего и говорить. Благодаря этим историям, которые мне никогда не надоедало слушать, я с детства уверовал в то, что все привидения и духи стремятся угодить императору и что есть даже такие, которым это не удается, поэтому император является самой уважаемой и достопочтенной персоной. В детстве я чистосердечно верил всем этим историям и их толкованиям, которые давали евнухи. Однажды, когда мне нездоровилось, Чжан Цзянь-хэ принес пилюлю лилово-красного цвета и велел мне ее принять, сказав: «Ваш слуга только что проснулся. Он видел во сне седобородого старика, который держал в руках лекарство. Старец сказал, что это пилюля бессмертия и он специально принес ее в знак почтения «владыке десяти тысяч лет». Эти слова меня так обрадовали, что я даже забыл о своем недуге. Вспомнив историю о двадцати четырех почтительных сыновьях, я отнес пилюлю бессмертия в покои императорских наложниц и просил их также попробовать ее. Мои четыре [117] матери, наверное, заранее узнали обо всем от Чжан Цзянь-хэ; они были очень рады и похвалили меня за почтительность. Через некоторое время я отправился в императорскую аптеку, и случайно увидел там точно такие же пилюли. Я был несколько разочарован, но тем не менее историю о седобородом старце никак не хотел признать сочиненной людьми.

Рассказы о духах и привидениях рождали во мне не только большое самомнение, но и страх. Как говорили евнухи, в Запретном городе не было угла, где б не витали привидения и духи. Например, в аллее за дворцом Юнхэгун привидения хватали людей за горло, в колодце за воротами Цзинхэмень жили женщины-дьяволы; к счастью, эти ворота были закрыты на огромный железный засов, иначе они каждый день выходили бы наружу... Чем больше слушал я такие истории, тем больше боялся и тем больше мне вновь и вновь хотелось их слушать. В двенадцать лет я увлекся книгами о «сверхъестественных силах», которые мне покупали евнухи. Если добавить к этому, что во дворце в течение всего года совершались обряды жертвоприношений, поклонялись Будде, устраивались танцы шаманов и т. п., то не удивительно, что я всегда боялся привидений и духов, темноты, грома и молний, боялся оставаться в комнате один. Каждый день, едва сумерки окутывали Запретный город и за воротами скрывался последний посетитель, тишину нарушали доносившиеся от дворца Цяньцингун леденящие душу выкрики: «Опустить засовы! Запереть замки! Осторожней с фонарями!» И вместе с последней фразой во всех уголках Запретного города слышались монотонные голоса дежурных евнухов, передававших команду. Эта церемония была введена еще императором Канси для того, чтобы поддерживать бдительность евнухов. Она наполняла Запретный город какой-то таинственностью. Я боялся выйти из комнаты, и мне казалось, что все духи и привидения из рассказов моих наставников собрались за моим окном. Евнухи осаждали меня этими рассказами о духах и привидениях вовсе не из желания заискивать передо мной или запугать меня. Они сами были суеверны и усердно поклонялись дворцовым «божествам»: змеям, лисам, хорькам и ежам. А во дворце поклонялись многому. Кроме Будды, даосских и конфуцианских божеств, существовали еще дворцовые божества Ван Е-е и Ван Ма-ма, а также духи, находившиеся за, пределами шаманского пантеона: кони, шелковичные черви, солнце, луна и звезды, Млечный Путь. Чему только не поклонялись! И лишь духу, который считался покровителем евнухов, императорская семья не делала подношений. Евнухи не ели говядину. По словам одного из них, есть говядину значило нарушить одно из пяти табу, а за это дворцовый дух накажет провинившегося, заставив его тереть губы о кору дерева до тех пор, пока не польется кровь. Если евнух хотел войти б пустой дворцовый зал, он непременно громко кричал: «Открываем зал!» — и только тогда открывал ворота. Все это делалось для того, чтобы случайно не встретиться с духом и не быть наказанным. Каждое первое и пятнадцатое число месяца на Новый год и на праздники евнухи совершали подношения духам дворцовых палат. Обычно это были куриные яйца, сухие соевые лепешки, водка и сдоба. Под Новый год подносились целые туши свиней и баранов и множество фруктов. И хотя у низших евнухов были весьма малые доходы п затраты на подношение всегда ложились на них тяжелым бременем, они совершали обряды с большой охотой и желанием, так как надеялись, что духи дворцовых палат смогут защитить их от постоянных побоев и невзгод. У евнухов было множество способов подрабатывать. Гуансюю приходилось платить деньги главноуправляющему придворными евнухами Ли Лянь-ину, ибо тот чинил императору препятствия и отказывался докладывать о его приходе императрице Цы Си. В действительности такого быть не могло. Но о том, что евнухи вымогали деньги у сановников, мне часто приходилось слышать. Рассказывали, например, такое: когда Тунчжи женился, Департамент двора дарил евнухам различных отделов деньги и случайно один отдел упустил. В день свадьбы евнухи из этого отдела пришли к своему начальнику в Департамент двора и сказали, что в одном из окон дворца треснуло стекло. Согласно правилам, служащие Департамента двора не имели права подниматься на ступеньки дворца без специального на то разрешения. Поэтому начальник, стоя внизу, лишь издали поглядел на окно и действительно увидел на стекле трещину. Душа его ушла в пятки: это плохая примета в день свадьбы. Если узнает Цы Си, будет скандал. Евнухи же вызвались сами, без стекольщика вставить новое. В Департаменте двора поняли, что это — вымогательство, но не оставалось ничего другого, как заплатить деньги. На самом деле стекло вообще не было треснуто, а то, что казалось издали трещинкой, было всего лишь приклеенным волоском.


Комментарии

1. Последний император Минской династии, покончивший с собой в 1644 г., после вступления в Пекин войск крестьянской повстанческой армии под командованием Ли Цзы-чэна. — Прим, ред.

2. Сула — так по-маньчжурски назывался адъютант. При Цинах сула были из евнухов. Сула были и при Департаменте двора и при Государственном совете. Адъютант-лама во дворце Юнхэгун назывался сула-лама. — Прим. ред.

3. Ли — мера длины, один ли равен 576,0 м. Прим. ред.

4. У маньчжуров госпожой называли бабушку, а бабушкой — мать. — Прим, ред.

5. Цзюньцзы — совершенный человек по конфуцианской идеологии, — Прим. ред.

Текст воспроизведен по изданию: Мемуары экс-императора Пу И // Вопросы истории, № 3. 1968

© текст - Тихвинский С. Л. 1968
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Николаева Е. В. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вопросы истории. 1968