КОРСАКОВ В. В.

ПЕКИНСКИЕ СОБЫТИЯ

ЛИЧНЫЕ ВОСПОМИНАНИЯ УЧАСТНИКА ОБ ОСАДЕ В ПЕКИНЕ

МАЙ-АВГУСТ 1900 ГОДА

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

VII.

Первые вестники нашего освобождения. — Кто были “черные казаки?”. — Казак Пичуев, принявший по ошибке стрихнин. — Письма генералов о движении на Пекин. — Дун-фу-сянский солдат. — Последние нападения китайцев на посольства. — Утро 1-го августа и штурм ворот Пекина. — Бегство китайских солдат. — Индусы входят в Пекин. — Встреча их в посольстве и первая жертва. — Входят войска. — Погребение павших при штурме русских. — Великие могилы. — Не тревожьте их!

Нервно возбужденные, долго не могли некоторые из нас уснуть в ночь с 31-го июля на первое августа. Но вот в два часа пополуночи с понедельника на вторник 1-го августа мы услышали за стенами города, на расстоянии семи-восьми верст отдаленную, но звучно раскатистую в ночной тишине, равномерную трескотню пулеметов, как попросту называются скорострельные пушки Максима, выбрасывающие в одну минуту [341] 450-500 пуль. Когда затихали пулеметы, то до нас ясно доносилась пушечная пальба. На этот раз не было сомнения, что это европейские войска подошли к воротам Пекина, и наша мечта, наша надежда на спасение, которую мы лелеяли и в которой в конце осады уже разочаровались, дойдя почти до полного отчаяния, становилась действительностью. Мы ожидали прихода войск, так как 28-го июля получено было письмо от английского генерала Гезели (Gaselee) и японского генерала Фукушима (Fukuchima), начальников идущих на освобождение Пекина отрядов. Сношения осажденного Пекина с освобожденным Тянь-цзином были чрезвычайно трудны, и из добровольцев-китайцев, вызывавшихся доставить письма, многие поплатились головами, попав в руки китайцев-солдат, плотной цепью охранявших ворота и не впускавших никого в город и не выпускавших из него, если люди им казались подозрительными. Тем не менее некоторым смельчакам удавалось пробираться и доставлять сведения о нашем грустном положении начальникам союзных отрядов. Такими посланцами вызывались всегда добровольцы христиане-китайцы, которых в темную ночь спускали на веревке с городской стены, часть которой находилась в руках американцев и русских; в костюме нищего или [342] рабочего кули успевали они за ночь проползти и прокрасться через опасные городские улицы, минуя городские ворота и китайскую стражу. К рассвету они уже были далеко от Пекина и, не вызывая подозрения, шли своим путем, выполняя взятую на себя роль. Последним посланцем вызвался быть китаец-протестант, который был послан американским миссионером M. Tewkbsbury и японцем M-r Sugi, преподавателем японского языка в высшей китайской школе иностранных наук в Пекине, известной под именем Тун-вень-гуань. Посланец-китаец за обещанное ему вознаграждение в 500 долларов (рублей) обязывался дойти до японского и английского генералов, передать им письма и принести от них ответы. Спущенный ночью со стены по веревке американцами, он благополучно добрался до города Тунчжоу, находящегося в 22-х верстах от Пекина. Здесь жило его семейство, которого он, однако, не нашел, так как он узнал, что вся его семья была вырезана боксерами. Переночевав в Тунчжоу, он отправился дальше вдоль реки по направлению к Тянь-цзину и в скором времени встретил по реке Пейхо целую флотилию баржей и джонок, на которых находилось много раненых китайских солдат и много остатков разбитого китайского войска, беспорядочно спасавшегося после битвы при [343] Ганг-хэ. Спрятавшись в высоком гаулеане и наблюдая проплывшую мимо себя флотилию, он, по миновании опасности, вышел из своего убежища и пошел дальше. У селения Цзай-цзун он встретил авангард союзных войск — каких, он не знает, но здесь ему сказали, что европейские войска спешно идут двумя колоннами на освобождение Пекина. На все наши вопросы о национальности встреченного им авангарда, китаец отвечал только одно: “Я видел много черных казаков на конях, а в руках у этих казаков были копья”. При отряде этом он видел много скота, проводниками которого были отчасти китайцы, но главным образом было много японцев. Проводник от авангарда довел китайца к главному отряду, в котором его доставили к вышеназванным генералам, от которых он и принес письма.

Прибытие посланца благополучно обратно подняло всех европейцев на ноги, и прежде чем были вывешены полученные письма в английском посольстве, на месте, специально отведенном для вывешивания сообщений во всеобщее сведение о всех текущих событиях дня, рассказ о принесенном известии передавался уже повсюду из уст в уста. Все поздравляли друг друга, уныние сменилось надеждой, речь оживилась, можно было услышать веселый женский [344] смех. Вестника радостного известия, помимо условленного вознаграждения в 500 долларов, наградили солидной суммой, добровольно собранной среди европейцев, но всю эту сумму до тысячи долларов он отдал в руки американского миссионера в пользу христиан-китайцев, нужды которых к этому времени достигли высокой степени.

В принесенном известии смутило нас только сообщение о черных казаках. Между американцами, русскими и англичанами возник оживленный обмен мыслей. Первоначальное мнение, что это русские казаки, скоро было оставлено, так как, во-первых, наши забайкальские казаки не имеют пик, а, во-вторых, в летнее время и в походе не носят своих черных косматых папах и черных кафтанов. Осталось таким образом два мнения: американцы говорили, что это идет их кавалерийский полк, состоящий из мулатов, метисов и негров, имеющих действительно не только смуглый цвет лица, но даже черный, и вооруженных также пиками. Такая кавалерия была на Филиппинах и наводила ужас видом своим на туземное население, разбегавшееся из своих деревень, завидев лишь приближение этого ужасного войска, которое население искренно считало людоедами, хватающими детей и пожирающими их. [345]

Англичане говорили, что это идет их Бенгальский уланский полк индусов из Индии, которые также на черных конях, чернолицы и вооружены пиками. Американцы-солдаты оставались при своем мнении и, беседуя с русскими, с которыми за все время осады американцы делили все опасности и невзгоды и сдружились с нами, завели речь о преимуществах американских казаков, как страшного войска, перед русскими, которых население не боится, как людоедов. Разговор этот закончился дружным смехом по поводу только что благополучно окончившегося случая с одним из русских казаков. Выслушав похвалы американцев дикости и лютости своих казаков-людоедов, один из русских, участвовавших в разговоре, спросил американцев: “а что, ваши казаки могут есть стрихнин без всякого вреда для своего здоровья, стрихнин, от которого умирают даже волки? Наши казаки едят”. Американец серьезно взглянул на русского и, ответив “no, sir”, сплюнул на сторону свою жвачку табаку и прекратил разговор о качествах своих чернокожих казаков. Напоминание о стрихнине имело громадное значение, так как за несколько дней перед этим один из русских казаков, по происхождению бурят, по ошибке, вместо хинина, взял щепотку стрихнина и преспокойно [346] съел его, запив водой. Произошел этот случай благодаря следующим обстоятельствам. Когда китайцы стали жечь все вокруг посольств и сожгли все здания вокруг русского посольства, угрожая магазину Имбека, находившемуся как раз напротив посольства, то владелец магазина оставил его и предложил русским брать все запасы и все товары из его магазина бесплатно, так как все равно нет надежды на сохранение магазина. Сам Имбек ушел в английское посольство и оставил свой магазин на произвол судьбы. Тогда отправлены были матросы и казаки, которые, сколько было возможно, вынесли ящики консервов, вин, бисквитов, сластей, минеральных вод, пива, папирос, разных напитков, а также музыкальные ящики, велосипеды и между прочим вынесли из шкафов различные духи, одеколон, а также банки с содой, бертолетовой солью, танином, хинином, камфорным спиртом, стрихнином и пр., и пр. Благодаря Имбеку у нас и у американцев, живших только через улицу друг против друга с утра уже играли музыкальные ящики мотивы из опер, китайские мелодии и разные бравурные арии. Американцы, как люди более практичные, взяли себе запасы кофе, коньяку, сигар и т. д. Началось пиршество во всю: с утра наши матросы и казаки ели консервы из [347] ананасов, персиков, абрикосов, запивая винами и ликерами, заедая бисквитами. Целые дни пилось и лилось аполлинарис, виши и даже гуниади-янос, которая, однако, по горечи своей никому не понравилась. Короче сказать, первые три дня матросы не завтракали и не обедали и съели два ящика изюму, фиников, а фруктовых консервов без счету. В результате всего этого получился ряд расстройств желудка. Хотя и сказано было мною матросам относительно осторожности и умеренности в потреблении добытых запасов, но убеждение, что через четыре-пять дней придут наши войска, было так велико, что никто и слушать не хотел ни об осторожности, ни об умеренности.

Покончив с крупными запасами, матросы стали разбирать добытую мелочь, и как раз я пришел к ним во время разбора этой мелочи и увидал груду медикаментов и стрихнин в баночках. Рассматривая стрихнин, они делали свои предположения о свойстве неизвестного им порошка. Одни говорили, что это, должно быть, зубной порошок и предполагали пустить его, как таковой, в действие, другие шли дальше и предполагали, что это шипучий порошок, который господа употребляют, и что надо его испробовать. Разъяснив действительность и рассказав, насколько велико и [348] сильно действие стрихнина, как яда, я позвал фельдшера и фельдфебеля и приказал им немедленно убрать все ядовитые средства и уничтожить. Но казаки, как обитатели сибирской тайги, где приходится им вести борьбу с волками и иными зверями, были обрадованы, что им попало в руки такое ценное средство, которым они могли травить своих таежных врагов, и припрятали стрихнин к себе в сундучки. Многие из них, знакомые с применением хинина, припрятали и таковой также наряду со стрихнином. Казак Пичуев, заболевший лихорадкой и получивший должную дозу хинина, желал скорее выздороветь и решил, что даваемого ему хинина мало, почему и пожелал добавить из своей баночки, но вместо хинина взял щепотку стрихнина. Приняв стрихнин, он полез на лестницу к своему отверстию, пробитому в каменной стене конюшни, из которого наблюдали за появлением китайцев на противоположной баррикаде, и при первом же появлении китайской головы, вылезавшей наблюдать за действиями русских, грохотал выстрел, и косастая голова китайца валилась обратно, пробитая пулей. Бывшие у нас в посольстве 7 человек казаков, составлявших постоянную охрану посольства, все выдались как замечательные стрелки и охотники; они просиживали, не шевелясь, целыми [349] днями, выслеживая китайца, словно они выслеживали в тайге зверя и не было у них большей радости, если выдавался такой счастливый день, что удавалось им сбить по два, по три “кокоса”, как стали называть китайские головы. Так и Пичуев влез по лестнице к своей бойнице, но тотчас же свалился оттуда вниз и с ним начались судороги. Немедленно меня известили, и я, узнав в чем дело, дал ему противоядия. По счастью, после принятого лекарства, его тотчас вырвало густою массою; тем не менее судороги продолжались и с большим трудом, предварительно захлороформировав, приступлено было к промыванию желудка. Весь день Пичуев пролежал под хлороформом; к вечеру положение его было очень тяжелое, но судороги прекратились, он узнавал меня и даже проглотил свободно данные мною ему несколько ложечек воды без появления судорог. Ночь провел почти без сознания, но утром, когда я пришел к нему в 8 часов, то нашел его сидящим на кровати и просившимся идти домой из госпиталя. Самочувствие было хорошее, но тем не менее этот день я оставил его пробыть в госпитале, который помещался в английском посольстве. Все больные и здоровые европейцы были чрезвычайно заинтересованы этим событием, все были заинтересованы русским казаком, на которого даже [350] стрихнин не действует, все желали его видеть. Короче сказать, скромный казак Пичуев сделался героем дня. На другой день Пичуев был выписан, но, по просьбе остальных больных, прошел по палатам, и все могли видеть, что это действительно живой русский казак, что это факт, а не вымысел. Придя домой, тем не менее Пичуев несколько дней совестился показываться, опасаясь насмешек, и прятался в своей каморке, но мало-помалу все вошло в колею, и прием стрихнина прошел бесследно, создав лишь для русского казака еще новую славу могущего безвредно принимать стрихнин, обладая железным желудком...

Но вот слухи о письмах подтвердились: принесли к нам из английского посольства копии с полученных писем. Генерал Gaselee писал следующее: “Gaselee. Tzai-Tzung, 26-гo июля. 8 Aug. Strong troops of allies advancing twice defeated enemy. Keep, up your spirits”. (Многочисленные союзные войска разбили неприятеля. Мужайтесь!”). От японского генерала было получено следующее письмо: “Fukushima. Camp at Chang Chang 2 klm of Nan Tzai-Tzung, 8 Aug”. Japanese and american troops defeated the enemy at this inst near Peatsan and occupeet Jang Tsun on the 6 th. The allied forses of american, british and russians left Jang-Tzun thsi morning and while marching north. I received [351] your letter at 8 th. at village, called Jan-Tzai-Tsung. It is very gratulying to learn from your letter that the foreign community at Peking are holding in and belowe me it is the earnest and unanimous desire of the Liet. General and all of us to arrive at Peking as soon as possible and deliver you from your periculous position. Unless some inforceen event takes place the allied forces will be at Hosivou on the 9 th, at Matou on 10 th; Chang-Chang-wan 11, Tungchow 12, and probable date arrive at Peking 13 or 14”. (Фукушима. Лагерь при Чан-Чанге в двух километрах от Нан-цзай-цзунг, 26-го июля (8-го августа). Японские и американские войска разбили неприятеля вблизи Пицзана и заняли Янцзун. Союзные войска американские, английские и русские вышли сегодня утром из Янцзуна и пошли на север. Я получил ваше письмо в селении, называемом Ян-цзе-цзун. Очень было отрадно узнать о том, что европейские общины в Пекине держатся, и поверьте, что самое искреннее желание генерал-лейтенанта и всех нас прибыть в Пекин возможно скорее и освободить вас из вашего опасного положения. Если не произойдет чего-либо непредвиденного, то союзные войска прибудут в Хо-ши-ву 9-го августа (новый стиль), в Матоу 10-го, в Чанг-чанг-ван 11-го, Тунчжоу 12-го и, вероятно, в Пекин 13-го или 14-го августа). [352] Письмо генерала Гезели и особенно сердечное письмо генерала Фукушима не оставляли сомнения, что избавители наши близко, и все опасения наши были лишь в том, что китайцы в последний день соберутся с силами и задавят нас, если, спасаясь от европейских войск бросятся на Пекин. Все-таки открытого нападения мы боялись мало, зная характер китайцев, никогда не принимающих открытого боя, но мы, главным образом, боялись веденых ими подкопов и возможности взрыва. Давно уже мы слышали подземные стуки и замечали, что идет какая-то работа, но проследить эту работу, при нашем малолюдстве, мы были не в состоянии. Поддерживало нас сознание, что враги наши были китайцы, которые не ценят времени и никогда не торопятся. Сколько раз мы имели случай убедиться в этой черте китайского характера! Итак, письма дали нам основание ожидать прихода войск. За время осады мы много передумали о возможности нашего избавления войсками той или иной нации и в конце концов остановились на одном: если нас кто спасет, то только японцы. Японцы всегда были в курсе дела, они сумели даже в Пекине быть в курсе всего того, что делалось за Пекином, и неутомимый, энергичный их полковник Шиба, начальник десанта, державший и шаг за шагом грудью [353] отстаивавший самую опасную и ответственную позицию в саду Су-ван-фу, сумел организовать получение сведений о движении войск союзников, которые доставлял ему китайский солдат. Правда, сведения эти бывали иногда несомненно вымышлены, но часто они бывали вероятны, а, главное, они поддерживали нас, так как все-таки мы не были в конец разобщены с внешним, застенным миром. Китайский солдат приносил известия о движении европейских войск, о событиях во внутренней жизни пекинского правительства и получал за каждое сообщение 15 — 20 долларов. Если только он остался жив, то, несомненно, составил себе порядочный капитал.

Англичане получили много письменных известий от частных лиц из Тянь-цзина, в которых сообщалось о текущих событиях в Тянь-цзине, о приходе и высадке войск и предполагаемом выступлении этих войск на освобождение Пекина. Увы, все эти сведения оказывались лишь добрыми желаниями писавших, так как самые войска все оставались в Тянь-цзине и предоставляли нас самим себе. В такое-то время к полковнику Шиба стал ходить китайский солдат и доставлял сведения очень вероподобные и толково составленные, в которых, подтверждая содержание писем, рассказывал о движении [354] европейских войск, об одержанных ими победах над китайцами, о дневках, о взятии тех или иных местностей, а раз сообщил, что европейские войска разбиты и снова отступили к Тянь-цзину. После этого сообщения он несколько дней не показывался, а в эти-то дни получено было письмо, что войска взяли Пей-цзан в 15-ти верстах от Тянь-цзина и дальше не идут, остановившись здесь лагерем, выжидая подкреплений и дальнейших распоряжений. Таким образом сообщения солдата-китайца оказались ложными, а мы так им верили, или, лучше сказать, хотели верить! В день получения писем от генералов китайский солдат снова пришел утром к полковнику Шиба и, на упрек последнего о ложности сообщений, признался, что действительно говорил ложь, которую приказывали ему говорить посылавшие его китайские начальники, но что теперь он будет говорить от себя и будет говорить только правду. На этот раз он действительно сказал все о движении европейских войск, что потом узнали мы вечером из полученных писем. Сообщения китайского солдата, сходившиеся всегда более или менее с получаемыми в английском посольстве сведениями из писем, подтвердили убеждение многих, что и среди китайцев-христиан, укрывшихся под защиту [355] европейцев, есть шпионы, имеющие сношения с китайцами. Китайский солдат был лишь остроумным эхом того, что получалось и было известно европейцам. Последнее его сообщение также подтвердило, что солдаты узнали от китайцев рассказ возвратившегося посланца ранее, нежели сам посланец дошел до английского посольства. Сообщив сведения о движении европейских отрядов, китаец-солдат, предвидя дальнейшие события, прибавил: “Теперь вы будете жить, а мы погибать” и тут же предложил купить свое манлихеровское ружье за 20 долларов и 200 патронов по 10 долларов за сотню, что с удовольствием было исполнено. Это было последнее посещение солдата-китайца и более он не показывался. Дни 29-го, 30-го и 31-го июля провели мы в томительном и напряженном состоянии: по всей линии наших укреплений и на все посольства, но на английское, французское и русское в особенности, китайцы делали нападения по ночам, стреляя усиленно и днем. Было повторение, хотя и значительно слабее, первых дней осады. Нападение с вечера 31-го июля было особенно жаркое на англичан и длилось с 8-ми часов вечера до 12-ти часов ночи. За стенами посольства слышны были с постов англичанам воинственные речи боксеров, призывавших идти на приступ, ободрявших робких [356] бойцов тем, что европейских солдат немного и всех их перебить ничего не стоит, но речи боксеров не вызвали огня в трусливых душонках китайского сброда и солдат, которые ограничились лишь криками “ша” (смерть, убей) да учащенной ружейной стрельбою. Перед рассветом китайская атака прекратилась. Как только рассвело, часа в четыре, пошел, я на стену, и перед глазами развернулась картина, которая останется памятной на всю жизнь: на безоблачной синеве неба, по которой расходились яркие лучи только что взошедшего солнца, летали в разных направлениях дымящиеся шары, падавшие в одно место, а именно в юго-восточный угол городской китайской стены с построенной на ней высокой башней. Это шрапнели и гранаты обстреливали стену, это был разгар штурма городских ворот. В бинокль видно было, как задымилась крыша башни, видно было, как отлетали от нее большее обломки, сбиваемые снарядами. В 7 — 8 верстах шло истребление людей, лилась кровь, отрывало ноги, руки, разрывало на части туловище, сносило или раздробляло на куски голову, а здесь над нами, наблюдавшими лишь воздушную картину отдаленного боя, мирно раскинулся чудный голубой небосклон, утренний свежий ветерок ласкал своим легким дуновением лицо, на горизонте стояли покрытые [357] голубой дымкой горы; все полно было мира, покоя. Но сердце наше трепетало, глаз, не отрываясь от бинокля, следил за падающими клубками, ухо жадно хотело уловить все звуки борьбы, от которой доносились лишь густые удары пушечных выстрелов. Сойдя вниз в посольство, за общим чаем мы убежденно высказались, что сегодня, 1-го августа, войска непременно войдут в Пекин и искренно желали одного, чтобы это были русские войска... Между тем китайцы, сдавившие нас со всех сторон кольцом каменных баррикад, видимо, потеряли всякую энергию и всякую веру. Часовые приходили и докладывали, что из прилегающих к китайским баррикадам храмов, бывших местом расположения солдат, выходят и выезжают спешно солдаты и в своей амуниции и совершенно полуголые, подобно кули, которые нагружают телеги мешками и разным скарбом. Из некоторых становищ было настолько поспешное бегство, что выбиваемые ружейными выстрелами со стены нашими матросами, убегавшие не обращали никакого внимания на падавших убитых и раненых и поспешно уходили и убегали. С китайских баррикад выстрелы по нас хотя и продолжались, но единичными фанатиками, засевшими в разрушенных домах и выпускавшими заряды все по одному и тому же направлению, нисколько не [358] смущаясь, что пули их попадали только в стену. В томительном ожидании тянулся день 1-го августа. Все были возбуждены, все были настороже...

Вдруг в два часа пополудни бежит из американского посольства юноша Фарго Скваирс, сын секретаря посольства, и кричит: “Немцы идут по каналу”! Мы тотчас же побежали на стену и действительно увидали одного за другим идущими вдоль канала между городской стеной и китайским городом, смуглолицых, статных, высоких, красивых, в чалмах на голове, одетых в коричневого цвета амуницию индусов, уланов Бенгальского полка, о котором говорили англичане. Их вел, видимо, хорошо знающий местность проводник. Пройдя через канал по сухому дну и проходя по дну канала под городскую стену, индусы входили в Посольскую улицу. Со стены мы их встретили радостными, дружными “ура!” русских и американцев и слышали от них снизу тот же сердечный привет.

Путь их лежал через русское посольство в английское. Быстро спустившись со стены, мы встретили их, усталых и запыленных, входящими в ворота. Радостно они пожимали нам руки, мы давали им воду, предлагали чай. В русском посольстве встретил [359] их и английский посланник сэр Клод Макдональд, тотчас же пришедший, как только принес ему известие молодой Скваирс. Русские женщины, бывшие в английском посольстве, были убеждены, что первыми войдут русские и готовили им самую сердечную, родственную встречу, но и при виде входивших индусов чувство радости было так велико, что многие плакали, пожимали входившим руки, а мужчины встречали их радостными криками “ура!” Произошел при этом очень прискорбный случай: чтобы попасть в английское посольство, надо пройти было через русское, пройти по узенькой китайской уличке, забаррикадированной нами с обеих концов от китайских нападений, пройти ряд разрушенных китайских домов и войти во двор английской миссии. Здесь, в одном его углу, находилось обширное, выросшее за время осады английское кладбище, с белыми крестами, поставленными над каждой могилой. Войдя в этот двор и увидя могилы, один из индусов отшатнулся назад и сказал: “Нет, я дальше не пойду”. Один из русских, вышедший встречать солдат, поддержал его, успокоил и провел во второй двор, где были все жилые помещения и где останавливались пришедшие индусы. Не прошло и получаса времени, как разнеслась весть, что один из индусов пошел [360] осматривать английскую баррикаду и только высунул голову, чтобы взглянуть вдаль, как был убит несколькими пулями, пущенными с противоположной китайской баррикады. Оказалось, что это был тот самый индус, который, увидя могилы, так был ошеломлен зрелищем смерти, что не захотел дальше идти. Один за другим входили индусы, а в четыре часа дня вошел пехотный американский полк, который прошел в американское посольство с противоположной уже стороны города. Несмотря на то, что войска все входили и входили, из разных концов города жужжали пролетавшие пули и одной из них, бывшей уже на излете, был ранен голландский посланник г. Кнобель, вышедший также на мост вместе с дамами встречать входившие войска. За пехотой стала входить английская артиллерия, вкатывая громадные пушки; прошел целый караван маленьких мулов, навьюченных снарядами. Но вот забелились русские рубахи и белые шапки, и один за другим выехали из-под моста на своих малорослых косматых лошадках молодцы-казаки с их удалыми офицерами, оказавшими громадные услуги европейскому населению Тянь-цзина за время осады. В 6 часов вечера прибыл генеральный штаб, который разместился в посольстве, равно как и казаки с офицерами, а затем прибыл командующий русским [361] отрядом ген.-лейт. Линевич. Мгновенно русское посольство зажило шумною, суетливой, многолюдной жизнью. Около 7 часов вечера заслышалась хоровая русская песня, — это вошел 12-й Восточно-сибирский полк и разместился биваками у стен города. От прибывших офицеров мы впервые услыхали подробности штурма ворот Пекина, узнали, что было 23 человека убитых и 105 раненых и что тела убитых доставят завтра, 2-го августа, для погребения в посольство. Раненые остались на перевязочном пункте у ворот Пекина, там же оставались и убитые.

На другой день, 2-го августа, с раннего утра началась у нас в посольстве необычная для нас военная жизнь; ржали кони, носили казаки фураж, пригнали стадо быков и коров, захваченное по пути, появились телеги, обозные двуколки, повсюду, где только был свободный угол, разместились офицеры. В другой части посольства, у церкви, под сенью кипарисов и сосен, где уже покоились убитые за время осады четверо матросов и семеро американцев, в тишине, вдалеке от шумной жизни, которая шла бок о бок, солдаты рыли две глубоких братских могилы, одну для убитых офицеров, другую для убитых нижних чинов. За пять лет моего пребывания в Пекине у нас в посольстве не было [362] ни одного покойника, а за время нашей осады, в течение двух месяцев, было семь смертей: четверо убитых матросов, один убитый студент Русско-китайского банка и двое умерших матросов от дизентерии. Каждая могила была близка и родственна нашему сердцу, каждая могила говорила не только чувству, но и мысли. Вот первая жертва войны — Иван Антонов, молодой матрос с “Сисоя Великого”. С самого прихода в Пекин он все грустил, а последние дни был страшно тревожен и плакал, как говорили его ближайшие товарищи. Предчувствие томило его, и пуля разбила ему голову при нападении боксеров на русскую миссию, когда некоторые отчаянные смельчаки влезли на стену посольства и со стены стреляли в матросов, находившихся во дворе. Вот могила Егора Ильина, который лежал на посту на крыше, наблюдая за неприятелем. Дело было вечером и началась сильная перестрелка с “Монгольской площади”, в домах которой засели солдаты, китайские дун-фу-сянцы, вообще хорошие стрелки и смелые, сравнительно, солдаты, по большей части окитаевшиеся мусульмане из западных провинций Или и Кашгара. Дун-фу-сянцы открыли огонь по миссии. Ильин ответил два раза, но на третий раз только он высунул голову, чтобы прицелиться, как грянул выстрел и пуля ударила ему в правый [363] глаз и, пробив насквозь череп, вышла через затылок. Когда прибежали доложить мне и я под градом свистевших пуль побежал к нему, то нашел его уже бездыханным, с едва заметным, угасающим пульсом.

Вот могила американца Кеннеди; это был красавец в полном смысле слова, юноша с благородным выражением лица, скромный, один из лучших стрелков американского десанта. Кеннеди и русский матрос Небайкин сидели на стене за баррикадой и следили через сделанные в баррикаде дыры за движениями китайцев. Китаец-стрелок, — а из китайцев многие превосходные стрелки, — заметил матроса, и когда Небайкин позвал Кеннеди и, указывая рукою через отверстие на китайскую баррикаду, сообщал им замеченное, а Кеннеди стал смотреть в отверстие, то грянул выстрел, и пуля, разбив руку Небайкина, отскочила рикошетом в висок Кеннеди и положила его на месте. Вот могила матроса Иванова, убитого на стене также в голову на посту у баррикады. Вот последняя жертва — Николай Арбатский, смертельно раненый при кладке баррикады в русско-китайском банке. В этом же ряду могила американца-сержанта, лучшего солдата в отряде американцев, человека лет за 50, рослого, высокого, красивого, который участвовал [364] во многих битвах и сражениях и погиб на стене от шальной пули. Китайцы сделали сильное нападение на американскую баррикаду, но были отбиты. Когда уже дело кончилось, стрельба прекратилась и сержант вышел из-под прикрытия, откуда-то прилетавшая пуля ударила его в висок, и он грохнулся на землю без звука, без стона. Умершие от дизентерии Корабельников и Шемякин оба симпатичные матросы. Первый все время боролся с болезнью, не хотел ей поддаваться, бравировал, но болезнь оказалась сильнее его, второй сразу поддался болезни, упал духом и безропотно погиб. Великие могилы 6-ти русских и 7-ми американцев, воистину душу свою положивших за братий своих, воистину защищавших христианскую веру и храм православный от оскорблений и осквернений язычников-изуверов, готовились принять к себе достойных по духу сподвижников, пришедших освободить нас всех, истомившихся уже в тяжелой осаде... С утра было тихо, но пасмурно; издалека доносилась ружейная пальба; американцы, японцы и французы брали ворота императорского города, дабы пройти ближайшим путем на освобождение католического французского храма Бейтанг, в котором, под охраной 30-ти французских и 10-ти итальянских солдат при одном офицере, заперлось до двух тысяч [365] христиан-китайцев и несколько десятков миссионеров и сестер милосердия. К вечеру стрельба стихла, но день оставался таким же унылым и пасмурным. К 7-ми часам вечера, ко времени, назначенному для погребения, пошел мелкий дождь. Для отдания последних почестей и последнего прости, во дворе, перед входом в церковную ограду, выстроился 10-й Восточно-сибирский полк с хором музыки. У церкви, на колокольне, представляющей собою по архитектуре живописный китайский павильон, у могил зажгли большие фонари и факелы, угрюмо мерцавшие посреди густого мрака; деревья бросали большие тени от длинных своих ветвей. Было как-то жутко, торжественно, все облекалось в таинственную, но суровую простоту смерти. Вышло духовенство в облачении, ожидая печальную процессию. В отпевании участвовал архимандрит духовной миссии в Пекине о. Иннокентий, иеромонах той же миссии о. Авраамий, военный полковой священник и диакон миссии о. Василий Скрижалин. Процессия входила во двор, раздались звуки гимна “Коль славен”, раздались первые унылые звуки перезвона колоколов, и в ограду церковную вступила процессия, оставившая неизгладимый след в душе всех, кто ее видел. Предшествуемые факелами возвышались несомые самодельные, из простых деревянных жердей сколоченные три креста, [366] за ними следовали три гроба, несомые на плечах, в которых покоились останки убитого полковника В. А. Антюкова, командира 10-го полка, капитана Винтера, умершего от солнечного удара и убитого при штурме ворот унтер-офицера, а затем следовал ряд один за другим несомых убитых нижних чинов, зашитых в холстины, завернутых в циновки и просто положенных на носилки. У многих видны были окровавленные, разбитые снарядами лица и головы, окровавленные покрывала, напитавшиеся кровью сокрытых жертв войны, вызванной алчностью наживы, прикрывавшей под личиной интересов страны одно лицемерие: алчность эта довела китайский народ до отчаянного сопротивления, создав такое полное ненависти движение против европейцев. Вся обстановка похоронного шествия, эти самодельные деревянные кресты, мрак с мерцающими кое-где факелами и фонарями, тишина, множество окровавленных убиенных, — серьезное, глубоко прочувствованное душевное состояние собравшейся русской общины, — все уносило мысль в даль первых веков христианства, вызывало в памяти времена гонений, катакомбы, таинственное погребение замученных жертв гонителей и мучителей христиан. Началось отпевание. В русском посольстве есть церковь во имя Сретения Господня, существующая более 200 лет. За [367] последние два года из членов миссии и русской колонии образовался очень стройный хор, заменивший прежде певших китайцев. Все последние наши убитые и умершие отпевались при участии певчих, причем отпевание происходило у самой могилы и обычно сопровождалось жужжавшими пулями, пролетавшими над нашими головами, или с сильным щелканьем и стуком ударявшимися в стены церкви или колокольни. На этот раз была полная тишина, и только зарево пожара говорило, что где-то идет борьба. Среди этой тишины отчетливо выделялись слова ектении, просящей об упокоении душ убиенных воинов и о прощении им всех их согрешений вольных и невольных. Когда началось отпевание, когда раздалось пение высоко-поэтических канонов, созданных чуткою душою Иоанна Дамаскина, слышно было, как у многих из певчих дрожали голоса, как слезы подступали к горлу. Да и у многих из нас стесняло дыхание, слезы благодарственные за наше избавление, слезы любви, уважения и вечной памяти к этим великим могилам показывались на глазах. Да, мы пережили страшную жизненную бурю, воздвигнутую житейским морем, мы вышли здравы и невредимы из великих напастей, мы входили снова в обычную житейскую пристань... Окончилось отпевание, возвысились два больших [368] земляных могильных холма, все живые уже спокойно разошлись по домам, предавшись своим житейским заботам, оставив мертвых под сенью их могильного покоя. Для русского человека, заброшенного на чужбину, храм Божий является великим утешением души. Как ясно подтвердилось это во время осады. Русские семьи, очутившиеся среди чуждых им условий жизни в английском посольстве, находились с первого же дня своего пребывания в том тяжелом и, казалось, безвыходном положении, в котором особенно чувствовалось лишение церковной службы, которую имели они у себя в обычное время каждое воскресенье. Спасения для них, казалось, не было, и чувствовалась потребность приготовиться к смерти. По невозможности совершать службу в посольской церкви, о. Авраамий отслужил в русской колонии обедницу. Как торжественно было его служение, как искренна была молитва готовившихся к смерти под шум и грохот выстрелов, каким единым стадом были все коленопреклоненные во время пения “Отче Наш” перед старинною иконою св. Николая Чудотворца, принесенною двести лет тому назад пленными казаками албазинцами в Пекин и перед которою было не мало совершено моление в прежние тяжелые годины! По окончании обедницы о. Авраамий запасными дарами причастил всех русских в английской [369] миссии и раненых в госпитале. И такова сила молитвы: все мятущиеся, все страшившиеся смерти после причастия совершенно успокоились и принялись за исполнение возложенных на них обязанностей, смело смотря в глаза неизвестному будущему. Вследствие неимения просфор не было возможности совершать литургию в посольской церкви вплоть до 29 июня, когда о. архимандрит выучил китайца Луку приготовить просфоры. Это была первая обедня в русском посольстве за время от 4-го июня. Церковь была по-прежнему полна молящимися, по-прежнему пел наш русский хор, но какая резкая представлялась во всем разница! Не было слышно звона колоколов, вся стена паперти установлена была винтовками, а церковь вмещала в себе свободную от службы смену матросов и казаков с перекинутыми через плечо на ремнях кожаными сумками с патронами, загорелых, исхудалых, в порванной трудовой одежде, с приставшей к ней землей, так как они пришли только что с караулов. С каким неземным величием и какою непоколебимою защитой явилась в этот момент чаша искупления человека от смерти, вынесенная архимандритом для причащающихся! С какою твердою верою подходили один за другим к чаше эти смотрящие в глаза смерти люди. Понималось ясно, [370] что только во время опасности крепнет вера и очищается сердце человека... Спустя несколько дней после погребения убиенных воинов пришлось мне услышать мнение, что неуместно оставлять кладбище в стенах русского посольства, что в ближайшем будущем всех здесь похороненных перенесут на новое кладбище, которое будет устроено заботами духовной нашей миссии. Как, неужели решатся потревожить вас, великие могилы? Неужели решатся удалить ваш прах из места его упокоения, приобретенного вами своею кровью? Неужели решатся выселить ваш прах из земли, которую вы запечатлели своею смертью, отдав нам в защиту вашу жизнь? Вы здесь защищали своею грудью нашу жизнь и жизнь близких нам, вы грудью своей защищали этот Божий храм от поругания, и храм Божий приютил вас под своею сенью. Это место вы навеки за собою закрепили и да не поднимется ничья рука нарушить ваш покой. В храме этом будут возноситься постоянно молитвы за вас, убиенных за нашу свободу; идя в Божий храм, нельзя миновать ваши могильные холмы с охраняющими их крестами, и всегда найдется кто-нибудь, который, проходя мимо, вспомнит то великое дело, которое вы совершили и помянет вас в молитвах своих. Да охранит вас церковь, которую вы [371] защищали, да охранит вас крест святой, в который враги наши стреляли из пушек, разбили половину крыши, но крест остался непоколебим.

Кому мешают ваши могилы? Чей взор могут они омрачить или смутить? Могилы заняли слишком много места, могилы лишили живущих здесь свободы движения и прогулок, превратив пустопорожнее место в кладбище, могилы удручают слабый дух, напоминая о неминуемой смерти, прихода которой не только не желают, но страшатся даже мысли о ней, ужасаются всякого намека на нее, всякого напоминания... Все это смущение возможно облечь в изящную форму, которая не устрашит ничьего духа, живущего суетой этого мира. Кто мешает все кости убиенных ради нашего освобождения соединить здесь же в одну общую братскую могилу, а над ней поставить изящный мраморный памятник, на котором на память потомству начертать имена всех, принесших жизнь свою за наше избавление? Кто мешает памятник этот окружить заботами и любовью, разбив вокруг него клумбы с цветами, украсив эту смертную сень красотою жизни и ее чудными дарами? Не удалять надо эти великие могилы, а надо приложить все старания, чтобы сохранить их в месте их упокоения и сохранить о покоящихся в этих могилах вечную память!

VIII.

Климатические условия лета. — Русская молодежь по определению матросов. — Число европейцев и китайцев-христиан, бывших в Пекине. — Числовой состав десантов и количество убитых и раненых. — Почему китайцы не могли всех нас уничтожить? — Трус ли китаец и способен ли он быть хорошим солдатом? — Движение европейских отрядов на освобождение Пекина. — Ген.-лейт. Линевич наш освободитель. — Штурм пекинских ворот. — Светлые и темные явления русской жизни в Пекине. — Выход из Пекина.

Погода стояла сухая, жаркая, но знойные дни выдавались редко.

После знойных дней время от времени проносились ливни с грозами, но всегда лишь в течение нескольких часов и освежали воздух, да наполняли водой наши колодцы и цистерны. В воде мы никогда не нуждались. Кроме того, в русском посольстве была заполнена в запас хорошей водою цистерна и был свой [373] довольно обильный водою колодец; в английском посольстве были также цистерны и два колодца, из которых вода в одном была настолько мягка и вкусна, что употреблялась только для питья и для чая. Вообще питьевая вода в Пекине, добываемая исключительно только из колодцев, невысокого качества, она жестка и солоновато-горьковата на вкус. Чай на дождевой воде составлял для нас лакомство. Сильные ливни, которых за все время лета было только три, служили для нас не только отдыхом, но и развлечением. Один из таких ливней разразился вечером после душного и жаркого дня 9-го июля, — дня, вообще памятного для нас некоторыми подробностями. В этот день впервые директор китайской таможни сэр Роберт Гарт получил из цзун-ли-ямыня письмо, в котором справлялись о его здоровье и здоровье служащих таможни, а посланники получили извещение, что в виду жаркого времени был для них послан лед, но что боксеры по пути напали на посланных и отняли у них подводы со льдом. Пожалели мы лед, но были утешены налетевшей грозой и ливнем. Хотя ливень шел всего два часа, но сила его была такова, что двор наш и улицы покрыты были сплошь водой, которая доходила в иных местах до четверти аршина глубины. Некоторые из европейцев были [374] застигнуты ливнем в гостях у немцев и возвращались оттуда босиком, вероятно, в первый раз в своей жизни, так как должны были беречь оставшуюся у них на ногах единственную пару обуви. Посольская молодежь была настолько рада этому ливню, что решила воспользоваться образовавшимися глубокими лужами и выкупаться в них, барахтаясь наподобие молодых тритонов.

Молодежи русской в Пекине было много, и первое время матросы наши, привыкшие всегда и всему отводить известное определенное место, были смущены, не зная, под какую кого подвести рубрику. Но приглядевшись и ознакомившись с характерами, они всех нас разделили на три группы. Нас, чиновников посольства, они назвали общим именем “вольные”, наименование, которое матросы прилагают ко всякому штатскому человеку. Молодежь, служащую в русско-китайском банке, они назвали “посадскими”, — термин хорошо известный в Кронштадте и имеющий свое определенное значение; наконец, несколько лиц, которые жили в Пекине для изучения китайского языка, они назвали почему-то “европейцами”. Мы много смеялись такому разделению по категориям, но несомненно наблюдательный ум матросов подметил в нас какие-то характерные особенности, заставившие их дать нам эти клички. [375]

В тяжелые времена нашей жизни во время осады всегда выдавались какие-либо обстоятельства, которые отвлекали хотя на время наше внимание от тревог и опасений. Ведь почти три месяца провели мы в тягостно напряженном, нервном состоянии, не предвидя, чем оно может окончиться. Некоторые были в самом начале смут глубоко убеждены, что самое лучшее было бы всем русским заблаговременно оставить Пекин, а главное, пока возможно, не подвергать опасностям и лишениям женщин и детей, для которых дать надежный конвой до Тянь-цзиня, а оттуда отправить в Японию. Многим из европейцев и их семей удалось выехать из Пекина. Все русские семьи остались, а их было большинство: женщин 10, а детей в возрасте от полутора года и до 16 было 9, и все, за исключением одного только мальчика, девочки.

Общее число перенесших осаду в Пекине европейцев выразилось в следующих числах. Солдат всех десантов было 419 чел., офицеров 24. В английском посольстве, помещалось европейцев 414, из них было мужчин 191, женщин 147, детей 76. Русских было, исключая десант, 46. В остальных посольствах оставалось на жительстве человек 25, миссионеров более ста. Таким образом общее число европейцев в Пекине было 1009 ч. [376] Китайцев-христиан в английском посольстве было 366, из них было мужчин 190, женщин 107, детей 69. К этому числу должно прибавить 1,900 человек обоего пола, укрывшихся в Су-Ван-Фу и соседнем Чжан-Ши-Фу и около 1,700 укрывшихся в храме Бей-Танг. Всех спасенных китайцев в Пекине было следовательно 3,616 человек обоего пола. За время осады из солдат и офицеров было убито и умерло от ран 75 чел., а ранено 169. Офицеров было убито четверо: один австрийский, один англичанин, два француза. По количеству убитых и раненых десанты распределялись в следующем порядке:

Число человек десанта.

Убито.

Ранено.

Русских

79

4

19

Англичан

79

6

26

Французов

75

18

43

Американцев

63

7

11

Немцев

50

13

17

Австрийцев

30

4

11

Итальянцев

28

13

13

Японцев

25+18

10

29

 

 

419+18

75

169

 У японцев, по счастливой случайности, оказалось в Пекине проживающими 18 человек, имеющих военное образование, так что их десант был усилен этой приятной находкой и в общем выразился в 43 человека. [377]

Из двух месяцев настоящей осады самыми тяжелыми и полными неизвестности были для нас первые три недели, когда с утра мы не знали, останемся ли живы к вечеру, а встречая ночь не знали, встретим ли следующее утро. Для нас было несомненно, что китайские войска, особенно дун-фу-сянцы, могут раздавить нас, но дун-фу-сянцы ни разу не сделали на нас открытого нападения и в большинстве ушли скоро из Пекина. Оставались против нас безоружные боксеры, толпы всякого уличного сброда, дезертиры-солдаты и солдаты Чжун-лу. Боксеры и сброд были для нас не опасны, солдаты дун-фу-сянцы, засевшие в домах Монгольской площади, были немногочисленны, регулярные китайские войска, занявшие позиции на стене и у башен, держались оборонительно, но ни одного раза, если не считать дня 9-го июня, не переходили в наступление.

Раздумывая во время осады над нашим положением, я лично держался того мнения, что если мы погибнем, то погибнем только от народных масс, но что давать нас на истребление этим народным массам с боксерами во главе вовсе не входило в намерение китайского правительства, которое далеко не было так ослеплено в своей ненависти, чтобы не понимало всей страшной опасности, которой оно подвергало себя и всю страну. Мне всегда [378] казалось, что китайское правительство ведет правильную со своей точки зрения игру. Политическое положение страны было крайне шаткое, положение самого правительства было крайне опасное, так как начавшееся движение боксеров угрожало гораздо больше манчжурской династии и было направлено одинаково и против европейцев с христианами и миссионерами, и против правительства. Не только боксеры, войска, но и старая китайская партия требовала обуздания алчности европейцев и укрощения их высокомерия, постоянно оскорблявшего национальное самолюбие китайского народа. Правительство, должно отдать справедливость, долгое время колебалось. Долгое время оно вело двусмысленную политику, успокаивая европейцев и не предпринимая никаких серьезных мер против движения боксеров. Лишь редкими минутами находило на правительство просветление, и тогда отдавались приказания усмирить боксеров. Одно из таких приказаний, отданное умному генералу Не-Ши-Чену, было им блестяще исполнено: боксеры были жестоко разбиты. Но старая партия опять взяла верховенство, и умный генерал впал в немилость.

Чем бы закончилось движение боксеров, если бы взятие фортов Таку сразу же не обострило отношений и не отрезало всякие пути к мирному улажению возникших [379] недоразумений? Несомненно, китайское правительство было страшно возбуждено и раздражено взятием фортов и не могло иначе на него смотреть, как на объявление войны и начало военных действий. Прямое последствие этого раздражения и выразилось в ультиматуме цзун-ли-ямыня 6-го июня об оставлении европейцами Пекина и открытии 9-го июня враждебных действий со стороны китайских войск. Старая партия взяла окончательный перевес в правительстве, но верховенство этой партии в отношении европейцев проявлялось все-таки лишь в том, что дана была полная свобода действий боксерам и всякому сброду, да поставлены войска, как наблюдательная сторожевая цепь вокруг всех посольств и вокруг всего Пекина. Всех своих регулярных войск, бывших в Пекине, правительство не пускает в действие против европейцев, а держит их только наготове. Против кого? Да, возможно, что против тех же самых боксеров и всякого сброда, который, если бы мог осилить европейцев, то наверно нас не пощадил бы. Но погибель наша не входила в планы китайского правительства, и тогда эти стоявшие наготове войска явились бы нашими защитниками. Что регулярные войска были в Пекине, кроме тех отрядов, которые занимали стену, это доказывается рассказом г. Пелио, видевшего их [380] бивуаки на улицах, это доказывается и теми наблюдениями, который делал со стены г. Врублевский, и теми сообщениями, которые получались о приходе войск в английском посольстве. Наконец, что правительство не имело намерения допустить нас до истребления, это доказывается всего лучше теми мирными попытками переговоров, в которые оно вступало. Чем же объясняется все-таки такая странная и лицемерная политика китайского правительства? Объясняется она прежде всего желанием сохранить свою власть и направить движение боксеров не против династии, а на поддержку династии. Отсюда данная свобода действий боксерам против христиан-китайцев, отсюда, признание их патриотами. К чему же стремилось китайское правительство за время всей смуты? Оно стремилось, и это безусловно входило в его планы, к удалению всех европейцев из Пекина. Удаление это, во-первых, развязывало правительству руки в улажении своих внутренних дел, и, во-вторых, снимало с него всякую заботу и ответственность перед Европой за все происшедшее и могущее произойти, а также и предотвращало все те ужасы расправы, которых китайское правительство не могло не предвидеть, когда все представления старой китайской партии оказались несостоятельными, когда китайские войска [381] оказались бессильными, а европейские войска шли победоносно в Пекин.

Теперь остается еще один вопрос. Отчего весь тот многотысячный сброд, подкрепляемый китайскими отрядами, не задавил нас? Сколько было против нас этого сброда и солдат — сказать, конечно, невозможно, но во всяком случае за последнее время было не менее 3 — 4 тысяч, а в первые дни было гораздо больше. Относительно всей массы сброда, которого было, быть может, и десять тысяч, я держусь того мнения, что сброд этот шел главным образом ради грабежа, и после первых же неудач весь рассыпался. А неудача для него была на первых же порах весьма чувствительная. Когда уличные толпы сброда разграбили и сожгли миссионерские здания американцев за Хода-мынь, то после этого вся их массовая волна устремилась на посольства. Стон и гул стоял в воздухе, когда стала до нас доноситься быстрая трескотня скорострелок. Мы ничего не могли понять, что происходит, и только спустя некоторое время принесли известие, что эти толпы сброда были встречены китайскими войсками, стоявшими у Хода-мынь и производившими из своих скорострелок страшное избиение несшегося на европейцев сброда. Возможно, что в этом сброде и была для нас самая сильная опасность, которую предотвратили регулярные китайские войска. [382]

Насколько китайский уличный сброд был труслив и деморализован, можно было убедиться спустя несколько дней после этого происшествия, когда было сделано остатками его нападение на голландское посольство. Прежде всего сброд этот, проникнув в посольство, предался грабежу, но достаточно было сделанных нескольких залпов со стороны наших матросов, чтобы шайка грабителей разбежалась. Опасными оставались следовательно только те отряды китайских войск, которые по приказанию ли, а также и добровольно вели против нас оборонительную войну. Почему они ни разу не сделали серьезного для нас нападения? Несомненно потому, что не получали приказаний. Когда они получали приказания делать нападения, они делали, как это и было на французов, немцев и на японцев. Здесь китайские солдаты шли в атаку, взрывали мины, бросались на приступ. Но во всех этих посольствах были только десанты, а посланники находились в английском посольстве. Почему эти солдаты, несомненно лучшие, не могли выбить небольшую горсть европейцев? Опять-таки выскажу только мое личное мнение. Несомненно одно, что китайские солдаты пока — плохие солдаты. Плохи они не потому, что они трусы, — нет, я китайца трусом не назову, но мерить характер китайца одною меркою с характером европейца нельзя. [383]

Характер китайца настолько самобытен и сложен, что требует долгого изучения. Прежде всего китаец не имеет воинственного азарта; тысячелетиями китайский народ воспитал в себе вежливость и особое самолюбие — понятное только китайцу, но которого не поймет европеец. Силу ума китаец всегда предпочитает силе кулака. Уважая и преклоняясь перед силой мышления, хотя бы китайского, он презирает европейскую науку уничтожения людей. Китаец страстно любит жизнь и попусту не будет давать себя уничтожать, но когда, по его китайским понятиям, он оскорблен до того, что “потерял лицо”, он спокойно кончает самоубийством. Китайский солдат не трус, но он не обучен быть смелым, он не обучен владеть собой, он не привык быть солдатом, как европеец. Но кроме того, что китаец не обучается быть солдатом, он не видит и примера военного в своем офицере. Китайский офицер неизмеримо ниже стоит китайского солдата; если дать китайскому солдату хорошего офицера, то китайский солдат обратится в хорошего, смелого и даже храброго солдата. Примеры этому наблюдались не один раз, как во время осады Тянь-цзина, так и во время нападений на отряд Сеймура. Конница генерала Не-ши-чена и его солдаты стойко бились и стойко погибали, но и сам [384] Не-ши-чен был убит. Другие же генералы и китайские офицеры первые показывали пример бегства. Даже солдаты, вооруженные прекрасными маузеровскими ружьями, и те не обучены правилам стрельбы. Солдаты, как подтверждают все европейцы-офицеры, в большинстве случаев стреляют без прицела и наугад сыпят пулями. Мы сколько раз сами наблюдали над способом стрельбы даже дун-фу-сянских солдат с Монгольской площади, солдат сравнительно обученных и вооруженных скорострельными ружьями. Выйдя на крышу дома, солдат держит ружье сбоку себя и стреляет по тому самому способу, как он привык пускать стрелу из лука. Другие стреляли, держа ружье над головой, третьи прямо вверх, для шума. Я глубоко убежден, что если китайская армия получит европейскую организацию, получит хороших офицеров и будет серьезно обучаться военному искусству, то это будет сила, с которой считаться Европе будет нелегко. Даже о теперешнем китайском солдате можно сказать, что он хороший ученик и наверно извлек из войны много полезных для себя уроков. К этому следует еще прибавить следующие положительные качества китайского солдата: выносливость, терпение, наблюдательность. Осажденным европейцам в Пекине помогало, кроме того, что китайцы были плохие солдаты, еще и тот страх, который [385] всякий китаец чувствует перед европейцем, как чародеем, колдуном, что выражает китаец одним словом “заморский черт”. К этому присоединялась еще уверенность среди китайцев, что на самом деле у нас войска гораздо больше, нежели то количество, которое известно официально. Китайцы убеждены были, что кроме десантов, вошедших в Пекин открыто, прибыло в Пекин много солдат, переодетых в обычные не военные костюмы. Все эти обстоятельства благоприятствовали нашему спасению. Китайские войска, потерпевшие поражения под Тянь-цзином, в остатках своих бежали на юго-запад. По тому же направленно отступили и все войска, бывшие в Пекине и оставившие его после взятия города европейскими отрядами. Сколь велико количество китайских войск, сгруппировавшихся потом вокруг генерала Дун-фу-сяна и принца Туана, дать ответ на этот вопрос никто не может, но едва ли кто станет возражать, что все эти войска уже не те войска, которые были перед европейцами в начале войны. В настоящее время это войска уже обстрелянные, войска горячо сочувствующие своим предводителям и готовые проявить большую силу мужества, одушевленные патриотизмом. Чтобы эти войска со своими предводителями покорились европейцам, этого ожидать невозможно, но что [386] глубокая ненависть прочно укоренилась в них, а также и в китайском народе к европейцам, — это несомненно.

Для нас, осажденных в Пекине, было счастьем и то обстоятельство, что войска пришли к нам на освобождение не слишком поздно, не дав ни минуты времени одуматься китайским правителям, которые никогда не выдерживали быстрого и энергичного натиска и терялись перед решительностью действий. Если бы войска еще замедлили выходом из Тянь-цзина, то едва ли им удалось тогда пройти к Пекину столь легко. Китайцы готовились затопить всю пекинскую равнину водой из каналов и производили спешно работы по отведению в них русла реки.

Путь от Тянь-цзина до Пекина для русских и без того был тяжел. Шли русские и японцы первыми, следуя правым и левым флангами. Об этом движении наших отрядов я скажу лишь немногое, что имеет интерес и что я передаю со слов участников.

До 20-го июля все войска оставались в Тянь-цзине. Когда выступил русский отряд, он нашел, что вся местность вокруг Тянь-цзина была наводнена. Пришлось пойти в обход на соединение с главными силами союзников. На состоявшемся военном совете высказывались остановиться и ждать подкреплений, но [387] этому выжиданию воспротивились японский генерал и русский генерал-лейтенант Линевич. Японский генерал сказал, что он может ждать только до 28-го июля, и если тогда никто не пойдет из союзников, то он один пойдет с японцами на Пекин. Ясно представляя всю неосновательность выжиданий и находя, что в ожиданиях и без того пропущено много времени, генерал-лейтенант Линевич высказался за немедленное движение вперед. Этим решением мы были спасены, так как продовольствия у нас оставалось на три дня, а при лишениях мы могли протянуть, самое большее, неделю. Справедливо поэтому мы все считаем освободителем нашим генерал-лейтенанта Линевича, который ясно понял, что нужна не медлительность, а быстрота. Китайцы между тем возводили по пути отрядов земляные насыпи, выкапывали рвы и наполняли их водою. К 22-му июля русский отряд подошел близко к Янцуну. Китайцы залегли за железнодорожной насыпью и открыли адский огонь против русских, бывших под командой полковника Модль. Несмотря, однако, на открытый огонь, казачья сотня бросилась на насыпь и выбила оттуда китайцев, которые и бежали. Не обошлось без жертв и у нас: убит офицер Пирогов и семь человек казаков. Полковник Модль занял всю насыпь и первую [388] деревню. К вечеру подошли все силы союзников; по общим отзывам участников, союзники плохо слушались друг друга, и только энергия генерал-лейтенанта Линевича и его личное мужество и пример, который он всем подавал, будучи всегда впереди, служили еще спайкой для всех иностранных отрядов.

В ночь на 23-е июля наш отряд придвинулся к Вейцану, но китайцы и тут так наводнили местность, что пришлось уйти обратно на соединение с японцами, также имевшими дело с китайцами на своем фланге и разбившими китайцев. Генерал Линевич решил и теперь, не теряя времени, идти вперед и не давать одумываться китайцам, которые сделали было попытку пустить свою конницу против англичан, но англичане двинули против китайцев бенгальский уланский полк, и китайцы разбежались. Дни 23-го и 24-го июля были для русского отряда днями постоянного боя с китайцами, и полковник Модль взял и вторую деревню по направлению Янцуна. В день 25-го июля дана была дневка усталому отряду, и в этот день похоронили всех убитых. Похороны были торжественны, но необычны. Вырыли глубокую могилу, опустили убитых, внутрь могилы опустили крест и засыпали землей, стараясь сделать место покоя незаметным для китайцев, которые, как это было [389] известно, разрывали иногда могилы и надругались над убитыми.

Взяв продовольствием сухари на три дня, русские пошли далее. Июля 27-го — 28-го были взяты без боя Хесиву и Матоу, а 28-го войска подошли к Тунчжоу, решив взять его 30-го июля штурмом; китайцы, однако, еще накануне оставили город на произвол судьбы. От Тунчжоу до Пекина 22 версты. Послан был передовой отряд из казаков разыскивать дорогу, а в 2 часа дня вышел из Тунчжоу ген.-майор Василевский. 31-го июля русский авангард подошел к Пекину и остановился в трех верстах. Было темно. Разразилась гроза. Раскаты грома и блеск молний заставили думать, что идет бомбардировка Пекина, но около 10-ти часов вечера гроза прекратилась, и рота штабс-капитана Горского пошла к пекинским воротам, дошла до беспечно спавших китайских часовых, которые и были все переколоты штыками. Другой отряд охотников пошел отыскивать дорогу к воротам, но вблизи был замечен китайцами, открывшими огонь и ранившими офицера Феоктистова. Из Пекина доносилась последняя китайская стрельба по посольствам. Решено было двинуться в Пекин, и передовой русский отряд вошел в первые ворота, составлявшие входной угол в стене китайского города, подходящий здесь к [390] стене манчжурского города. Войдя через первые ворота, отряд попал в четырехугольный двор, в котором были еще вторые ворота в город и найден был вход на стену. В 2 часа ночи русские были уже на стене, а против вторых ворот выставлены были две пушки. Китайцы заметили со стены манчжурского города русских, и от башни, которую русские назвали “проклятой”, открыли ужасный огонь. Вошедший на стену генерал-майор Василевский был ранен в грудь навылет через легкое. Из 18-ти человек солдат при пушке было убито 14, и пушка осталась под выстрелами. Здесь пришел на помощь со своей ротой штабс-капитан Горский, и на руках пушку вывезли стрелки его из-под неприятельского огня. На стене в это время был ад; убитым или раненым был каждый, кто решался перебежать небольшую площадку. Но подошли главные силы русского отряда, загремели пушки и “проклятая” башня, занятая дун-фу-сянами, замолчала...

Освобождение наше стало действительностью, и только теперь выказался во всей силе тот страшный упадок сил, который оставила на нас осада.

Не говоря уже про лишения и невзгоды, которые неизбежно надо было претерпеть всем без исключения, было не мало и таких [391] явлений, крайне тягостных, которых и можно было, и должно было избежать. Жизнь русской колонии, как я уже говорил, разделилась на две жизни: в английском посольстве семейные и в русском посольстве холостые. Наша холостая жизнь в посольстве приняла отчасти общинный характер. Так как слуги-китайцы, за исключением одного слуги-католика Ли, бежали, то пришлось волей-неволей нарушить господствующую черту нашей бытовой жизни — жить только для себя — и признать некоторую общность. Ли, слуга второго секретаря миссии, стал для всех нас девяти человек готовить чай, завтрак и обед; все собирались за общий стол. Благодаря тому обстоятельству, что удалось сделать много запасов в консервах из магазина Имбека, наше продовольствие было несравненно полнее и лучше, нежели продовольствие русской колонии в английском посольстве, получавшей лишь в обрез на каждого человека паек от комитета общественного продовольствия, организованного англичанами. В состав этого комитета входили представители от каждой национальности. П. С. Попов был представителем от русских...

В то время как наша молодежь имела в изобилии не только всегда хороший хлеб, горячий суп, конину, рисовую и ячменную кашу, но имела консервы ветчины, сардин, консервы [392] фруктов, сгущенного молока, имела в изобилии случайно попавшие в руки прекрасные вина, коньяк, ликеры и шампанское, в английской миссии многие русские терпели лишения даже в питании самом необходимом. Вследствие такого неравномерного распределения продуктов и скопления их в одних руках, среди некоторых лиц в столь тяжелое для каждого время возможны были излишества и кутежи, а в русской колонии, где были женщины и дети, женщины, которые несли тяжелые обязанности по уходу за ранеными в госпитале, многие и многие не имели вовремя глотка вина, чтобы поддержать падающие силы.

За время нашей осады среди русской колонии наиболее ярко выказались как светлые, так и темные стороны нашей бытовой жизни. Светлым явлением в нашей жизни несомненно была русская женщина. С утра до вечера в первые дни осады русские женщины-труженицы шили мешки, которые, будучи насыпаны землей, послужили для защиты мужчин на баррикадах; во время военных действий русские женщины были радельницы за русскими и иностранными ранеными и несли тяжелую обязанность сестер милосердия со всей искренней заботливостью и добротой женского сердца.

Во время опасности, когда мужчины потеряли голову, русские женщины явились героинями. [393] Это было 9-го июня, в день первого жестокого нападения китайцев на австрийцев.

Когда десант и все мужчины оставили русское посольство и перешли в английское, то русская женщина, первая, увидав входивший десант, поняла прежде всего сердцем своим, что русские не должны были делать этого. Русская женщина рассеяла тот туман, который затемнил сознание мужчин. Десант вернули. Как велика должна быть наша признательность русской женщине за то, что она жила сердцем, что она была мужественна духом и поняла ту опасность, которую создавало отступление. Светлым явлением в жизни нашей во время опасности явился также и о. Авраамий. Он был всегда нашим другом.

Все русские семьи возвратились обратно на свое полуразоренное пепелище в русское посольство 3-го августа. В отсутствие хозяев во всех квартирах произведен был полнейший разгром. На каждом шагу приходилось встречаться с недочетами по хозяйству и лишениями в получении жизненных продуктов.

* * *

Наконец, 19-го августа окончательно назначено днем выезда, и в 8 часов утра двинулся наш поезд, составленный из сотни военных [394] фур, нагруженных скарбом и сопровождавшийся окончившим свою тяжелую службу десантом. Мы все отправлялись в Японию. Проезжая по улицам Пекина, полным разрушения, покидая, быть может, навсегда город, в котором я прожил пять лет, и притом пять лет самых тяжелых в моей жизни, я хотя и свободно вздохнул, но в то же время мной овладело и грустное чувство. Грустно было сознавать, что эти пять лет оставили в душе такой осадок горечи. В молодости все дрязги жизни, людские обиды и несправедливость чувствуются правда, сильнее, но ведь молодые силы кипят, стремятся вперед, невзгоды легко забываются и переживаются, а в старости они оставляют в душе больное место.

Вглядываясь, однако, в истощенные лица, на которых приветливо играли, согревая теплом, лучи солнца, я постарался отбросить мрачные думы. Есть на свете и добрые люди, есть на свете и любящие сердца. А впереди все же нас ждала жизнь, смерть же осталась назади.

Текст воспроизведен по изданию: Пекинские события. Личные воспоминания участника об осаде в Пекине. Май-август 1900 года. СПб. 1901

© текст - Корсаков В. В. 1901
© сетевая версия - Тhietmar. 2006
©
OCR - Ingvar. 2006
© дизайн - Войтехович А. 2001