ИВАНОВ И. Е.

В МУКДЕНЕ

I.

В гостях у мукденского да-ламы.

Благодаря любезности военного комиссара (Генерального штаба полковник Квецинский) при мукденском дзянь-дзюне (Генерал-губернатор Южной Манчжурии, имеющий пребывание в Мукдене), я получил (8-го мая 1902 года) из китайской дипломатической канцелярии в Мукдене пригласительный билет, дававший мне право присутствовать на монгольском богослужении и религиозных церемониях в кумирнях у Западных ворот, по случаю большого праздника (Праздновался день рождения божественнаго Фо, душа которого по учению монголо-буддистов продолжает пребывать на земле, в каком-либо святом, переходя по смерти одного святого в мальчика, который делается после этого святым. Избранного мальчика-монгола узнают способом, известным только ламам (священникам)) у монгол.

Такой же пригласительный билет прислал мне (Несмотря на мой небольшой сравнительно чин капитана, дзянь-дзюнь нашел необходимым оказать мне эту любезность, как смотрителю императорского мукденского дворца, в котором помещается для охраны моя рота 2-я рота 1-го восточно-сибирского стрелкового его величества полка) дзянь-дзюнь утром 9-го мая, в день праздника.

Будучи в этот день дежурным по стрельбе, я приехал к кумирням только в 1-м часу дня (Я опоздал немного, богослужение в главной кумирне только что кончилось), когда из ворот дальней [976] кумирни на площадь, всю залитую народом, выходило шествие, очень похожее на наши крестные ходы.

Впереди, на длинных древках двигались как бы наши хоругви, только без изображений, а с одними священными надписями. Хоругви красные, письмена на них черные. За ними тоже на длинных древках высились, двигаясь, символы власти: меч, копье, благословляющая рука Будды и др., которые, как и хоругви, несли одетые в красные и травяного цвета халаты хоругвеносцы. Они шли двумя рядами, между ними шли музыканты в красных курмах (кафтан), музыканты били в гонги, трубили в трубы; они как бы заменяли наших певчих в таких же случаях. За музыкантами следовало одетое в желтое одеяние низшее ламайское духовенство с бритыми начисто, непокрытыми головами; за духовенством усердные прихожане тащили небольшую каретку, в ней сидело двое мальчиков манчжуров лет по 9-ти, в желтых курмах (кафтан) и бритые (будущие ламы); мальчики поддерживали небольшую статую Будды.

Шествиe подвинулось немного вперед и остановилось... Китайские власти и высшее духовенство (помощник да-ламы со старшими ламами) занимали место перед кумирней по сторонам площадки, предназначенной для исполнения религиозных танцев. Пробравшись при помощи китайских солдат сквозь густую толпу народа на площадку, я должен был сначала пожать руки, по крайней мере, 20-ти знакомым и незнакомым мне китайским чиновникам и офицерам, стоявшим стеной по одну сторону площадки, и потом уже засвидетельствовать свое почтение дзянь-дзюню, фу-ину (Фу-ин, губернатор города Мукдена и помощник дзянь-дзюня (генерал-губернатора), ведающий делами китайцев, тогда как дела манчжур подведомственны дзянь-дзюню) и фу-ду-туну (Фу-ду-тун значит командующий войсками: достойно внимания, что сам дзянь-дзюнь — манчжур; фу-ин — китаец и фу-ду-тун — монгол). Дзянь-дзюнь и его помощники были в парадном платье: в шляпах с красными шариками и павлиными перьями, в цветных шелковых курмах и таких же халатах. На кафтанах (курмах) у дзянь-дзюня и высших гражданских чиновников вышиты птицы (журавли или фазаны), у военных (у фу-ду-туна и др.) — звери: носороги, львы.

Сверх того, у дзянь-дзюня и высших чиновников на шее висели не то четки (За эти четки-цепи китайские сановники держатся в знак покорности при представлении богдыхану), не то бусы из крупных граненых и круглых цветных камней. Дзянь-дзюнь со свитой сидел у дверей кумирни под навесом; тут же сидели приглашенные русские, имеющие постоянное сношение с китайской [977] администрацией: остававшийся за начальника гарнизона (Постоянный начальник гарнизона города Мукдена есть начальник южно-манчжурского отряда генерал-майор Флейшер) города Мукдена генерал-майор Мищенко, военный комиссар полковник Квецинский, чиновник министерства иностранных дел Колоколов (Наш негласный консул в Южной Манчжурии) с супругой, штабс-капитан Блонский (секретарь и переводчик китайского языка при комиссаре) тоже с супругой и еще несколько офицеров. За сидевшими стояли накрытые чистыми скатертями столы с винами и фруктами — европейское угощение буддийского духовенства для русских.

На противоположной от дзянь-дзюня стороне площадки, на низких диванах-подушках, расположилось, по-восточному поджав под себя ноги, высшее духовенство; левее в углу площадки, на возвышении под красным балдахином-зонтиком, сидел, также поджав под себя ноги калачиком, помощник главного ламы.

Он был одет в шелковые желтые ризы, иначе его одежду я не могу назвать, так она похожа на ризы нашего духовенства; к тому же одеяние ламы было перетянуто накрест орарем, как это делают наши диаконы, во время проскомидии. На голове у ламы была конусообразная шапка, формой напоминающая митры римских первосвященников, или, еще вернее, все одеяние очень напоминало одежды еврейских первосвященников Анны и Каиафы, как их изображают на рисунках в священной истории. Сам старший лама (да-лама, в иерархическом отношении равный нашим архиереям) в данный момент в церемонии не участвовал: он сидел рядом с дзянь-дзюнем, занимая гостей.

Когда я входил на площадку, то на ней танцевала пара мальчиков, в белых балахонах и таких же на всю голову надетых масках с ярко красными глазами и ртом искаженного человеческого лица. Мальчики представляли подземных духов (гномов), за гномами по звуку колокольчика из кумирни выходили, скорее выбегали, попарно замаскированные молодые ламы или послушники, готовящееся быть ламами, в костюмах и масках-личинах. Они представляли добрых (Одеяние добрых духов отчасти похоже на одеяние библейских воинов и ангелов) и злых духов, статуями которых в рост человека полны кумирни в Китае. У большинства духов головы несуществующих животных; на злых надеты желтые матерчатые с плюмажем шлемы, похожие на шлемы средневековых рыцарей. Каждая пара, протанцевав, уступала место другой. [978]

По-видимому, хореографическое искусство не чуждо китайцам. Здесь, в религиозной церемонии, движет танцоров пластичны, в такт музыки и, если не грациозны на наш взгляд, то все же не режут глаз своей карикатурностью, как это часто бывает на сценах частных китайских театров (Хотя и на частных сценах встречается вполне европейское исполнение балетных танцев (конечно, местных)).

Шелковые костюмы богаты, со множеством блесток; например, одежда духа, покровителя звезд, так и горела драгоценными камнями (разумеется, поддельными).

В общем все это походило на представление порядочной балетной труппы. По окончании танцев духи выстроились рядами: добрые поближе к духовенству, а злые возле офицеров и чиновников.

Затем опять начало составляться шествие для следования торжественным ходом вокруг кумирен.

Процессия тронулась под звуки музыки в прежнем порядке в сопровождении многочисленной толпы народа.

Дзянь-дзюнь и русские гости, простившись с ламами, уехали. Я же и еще двое русских (Отрядный комендант, капитан Гоганидзе, и некто г. Громов, уральский казак-купец, делавший походы в Туркестане еще во времена Черняева, Кауфмана и Скобелева. Теперь г. Громов ездил с какими-то негласными, но важными поручениями к князьям соседних с Манчжурией монгольских областей) пошли с буддийским архиереем за ходом. С этим почтенным и умным ламой я познакомился еще ранее; теперь он усиленно просил зайти к нему пообедать, оставил даже шествие, чтобы проводить нас к себе на квартиру (тут же при кумирнях).

Перед фанзой (домом), где обитает буддийский владыка, весь дворик покрыт был цветами (Буддийские ламы — большие любители цветов; за каждой церковной оградой на площадке, образуемой кумирней и примыкающими к ней под прямым углом жилищами лам, непременно растут четыре или шесть, посаженных симметрично, хвойных деревьев и разбит цветник; редкие экземпляры цветов ламы сохраняют зимой в оранжереях), посаженными в грунт и в вазонах. В вазонах же, выставленных из оранжереи, стояли в цвету или с наливающимися уже плодами так любимые китайцами карликовые (Китайские садовники культивируют их не в грунту на грядках, а в вазонах) плодовые деревья: персики, померанцы, гранаты. Между деревьями и цветами стояло четыре акваpиyмa с плавающими в них золотыми рыбками.

Сдав нас маленькому, лет 70-ти старичку, лама поспешил занять свое место в религиозном шествии.

Старичок оказался монголом (Как главный лама, так и многое множество лам в этих кумирнях также монголы. Как известно, все монголы и часть китайцев — буддисты (большинство китайцев последователи Конфуция). Наш любезный министр-монгол маленьким мальчиком был взят в числе других детей именитых монгол ко двору богдыхана, получил воспитание в желательном для китайцев направлении и возвратился на родину покорным слугой их), чем-то вроде министра от [979] Монголии при мукденском дзянь-дзюне, которому подчинены соседние с Манчжурией монгольские области. Он повел нас в покои ламы.

Устройство этого буддийского архиерейского дома таково: направо от прихожей, в большой комнате живут обыкновенные ламы; налево — первая комната служит столовой главного ламы, далее, следующая небольшая чистенькая, уютная комната, в одно и то же время и спальня и кабинет его; на правой от входа стороне этой комнаты большое зеркало-трюмо маскирует дверь в тайничок. Вдоль стены, против двери из столовой, тянется широкий кан (Каны — невысокие глиняные нары, согреваемые трубами, проходящими внутри кана, как в печке: устья подтопки этих труб выходят или в прихожую или прямо на двор), на нем лежали свернутые к головам матрацы-постели главного ламы и, должно быть, его помощника, стоял лакированный на низеньких ножках чайный столик; около него лежали два коврика из волчьих шкур.

Во всю стену над изголовьем кана висела таблица, покрытая золотыми китайскими иероглифами (священными буддийскими изречениями); на полочках, прикрепленных к стенам, помещались небольшие китайские вазы из нефрита и из других каких-то камней, стояло много разных часов, висело несколько, фотографий, в том числе бывшего начальника южно-манчжурского отряда, генерал-лейтенанта Церпицкого, и группа казаков-артиллеристов Забайкальской казачьей батареи с их командиром, полковником Янушевым, в середине. Эти казаки — забайкальские буряты, когда их батарея (Почти половина 1-й батареи Забайкальского казачьего войска состоит из казаков-бурят, исповедающих буддизм) стояла в Мукдене, приходили сюда служить свой молебен, снялись и подарили фотографическую карточку на память своему духовному владыке — старшему ламе.

Пока накрывали (Хотя слово «накрывать» не выражает соответствующего нонятия, потому что на чисто китайских обедах скатертей не полагается) на стол, нам предложили осмотреть верхний этаж фанзы — домовую, так сказать, кумирню главного ламы. Там было тихо, светло, окна-двери (portes-fenetres) открыты настежь на галерею, под кровлей ворковали голуби, реяли кругом ласточки…

Провожавший нас архиерейский служка (старик-министр не пошел наверх, — ему трудно было взбираться по лестнице) обратил наше внимание на прекрасный вид зеленеющего вдали [980] парка вокруг императорских могил. За нами взошли на верх семейства три богатых монгола с женами-китаянками и детьми; мужчины приветливо поздоровались; нарядно одетые толстые карапузики-ребятишки сначала осторожно смотрели на нас издали (мало ли что может случиться?!), потом, побуждаемые отцами, а больше детским любопытством, подошли ближе и здороваясь доверчиво совали нам в руки свои не совсем чистые лапки.

Обменявшись приветствиями, монголы и мы, нисколько не стесняя друг друга, вместе осматривали моленную, останавливаясь то перед одним, то перед другим предметом, как это делается у нас, когда после службы в монастырях богомольцы осматривают монастырские достопримечательности.

На алтаре, похожем на открытый католический, стоит небольшая (в полроста человека) бронзовая с золотыми (или, может быть, золочеными) кистями рук статуя Будды; пред ней, в бронзовом сосуде — искусственный, очень изящно сделанный цветок лотоса (Из него, по учению буддистов, явился Будда), потом 7 подсвечников с красными свечами. Эти подсвечники в общем похожи на библейский еврейский семисвечник (Как его изображают на рисунках в священной истории). Тут же теплилась неугасимая лампада, настоящая лампада, только заправленная не деревянным, а бобовым маслом; курились толщиною в толстую спичку длинные травянистые свечи (Такие свечи втыкают в горшечек с песком или прямо кладут на дно ящика; они делаются не то из коры дерева, не то из бумаги с примесью травы)... Стояли чаши с чистой водой, лежали стопками маленькие хлебцы, как у нас просфоры...

По бокам алтаря, на стенах нарисованы лики буддийских святых с сияниями вокруг голов...

В другом месте, на стене, изображен ряд ветхозаветных старцев со свитками в руках...

Спустившись вниз, мы застали там да-ламу уже разоблачившимся. Теперь он был одет в жалованный ему китайским императором богатый шелковый халат с вышитыми золотою и серебряною битью драконами.

Да-лама, министр, мы и человек пять лам уселись на табуретах вокруг круглого стола (Если исключить наши кровати, которые китайцы заменяют канами (наши лежанки), то китайская мебель мало чем отличается от европейской, по крайней мере, столы (обеденные и письменные), стулья, кресла и табуреты, хотя все это не заимствованное, а чисто китайское. Такую мебель лет 20-30 тому назад можно было встретить почти во всяком более или менее зажиточном доме в России) обедать.

Обед был обильный и чисто китайский, как по сервировке, так и по кушаньям, с небольшим только добавлением [981] поддельных европейских (японского и шанхайского изделия) вин. Каждую перемену блюд подавали сразу в нескольких небольших чашечках, ставя их по средине стола; из этих чашечек мы ложками и вилками (нам подали), а хозяева палочками брали кушанья в свои чашечки (Пустые чашечки ставятся перед каждым из сидящих за столом; они заменяют наши тарелки). По обыкновению, сначала подали сладкое: засахаренные и облитые медом орехи, нарезанную кусочками красную из боярышника пастилу, груши, тоже кусочками; после сладкого мы попробовали не без осторожности супа-похлебки из древесных грибов, из любопытства проглотили по нескольку кусочков трепангов (трепанги — самое гастрономическое китайское блюдо); не без удовольствия съели по чашечке супу из куриных мозгов, потом по чашечке ухи из плавников акулы, и наконец, как следует, закусили разным жареным и пареным мясом: утиным, куриным и, преимущественно, свиным, при чем мясо подавалось нарезанное ломтиками.

В средине обеда весь стол оказался заставленным чашечками; полуопорожненные же, не помещавшиеся уже на нашем столе, прислуга переставляла на другой стол, но так, чтобы было видно хлебосольство хозяина.

С середины обеда мы решительно отказывались есть что либо.

На упрашиванье хозяина через переводчика мы отвечали, что сердце наше хотело бы все это съесть, но рот не может (галантная фраза в чисто китайском обеденном вкусе), на что хозяин ответил по-русски (Хозяин-лама, несмотря на свои 65 лет, запасся самоучителем русского языка г. Кауфмана (весьма плохой и, за неимением лучшего, очень распространенный в Манчжурии самоучитель) и учится русскому языку): «ничего, все равно...», при чем совершенно неожиданно для нас добавил такое словцо, которое своевременно и уместно только значительно позже обеда и не в комнате... Мы поспешили объяснить ламе, что это слово: «думать можно, но сказать нельзя», особенно за обедом, да еще таким хорошим, каким он нас угощал. Лама доволен; мы тоже довольны и сыты по горло, даже больше... По крайней мере, я чувствовал, что, если съем еще чего нибудь, то это будет лишнее и заметно для посторонних... Дело в том, что китайские кушанья, хотя вообще вкусны, но готовят их на мой взгляд не достаточно опрятно и не для русского желудка.

Прощаясь, я попросил хлебосольного (Хотя хлеба и соли, в нашем смысле слова, китайцы не употребляют; вместо нашего печеного хлеба они едят вареные и печеные лепешки, а соль заменяют разного рода соями, куда мокают кусочки мяса; соль же, хотя кладется в кушанья, но в очень малом количестве. Нам, впрочем, подавали хлеб и соль, нарочно для нас купленные) да-ламу навестить меня и отведать нашей русской хлеба-соли. [982]

II.

Китайский театр.

Четвертого июня, поздно вечером состоящий при дзянь-дзюне (Генерал-губернатор Мукденской провинции (Южной Манчжурии); он пользуется правами вице-королей Южного Китая и имеет пребывание в Мукдене) переводчик Миша (Так назвали его pyсcкиe), подросток лет 17-ти, мой старинный знакомый по г. Син-мин-тину (В февраль- 1901 года этот «Миша» сопровождал известного, воевавшего с нами, генерала Шу, который сдался нашему отряду тогда в г. Син-мин-тин; «Миша» с симпатичным, умным лицом, сносно говорит по-русски и, повидимому, не лишен некоторого европейского военного образования, так, например, он хорошо умеет делать маршрутную съемку), принес мне (Несмотря на мой небольшой, сравнительно, чин капитана, генерал-губернатор Южной Манчжурии делал мне эту любезность, как командиру роты (2-ая рота 1-го восточно-сибирского стрелкового его величества полка), охраняющей мукденский императорский дворец, и как смотрителю этого дворца) от дзянь-дзюня пригласительный билет назавтра в театр при буддийских монгольских кумирнях (В этих кумирнях имеет пребывание да-лама (главный лама) монгольских областей, граничащих с Манчжурией: эти области в некотором отношении подчиненны мукденскому дзянь-дзюню), что у Западных ворот наружной (глиняной) городской стены. Передавая билет — красную вершка в два шириною и вершка четыре длиной полоску бумаги с напечатанными на ней черною тушью китайскими иероглифами, Миша показал на две вертикальные надписи и сказал: «это — дзянь-дзюнь, это — фу-ин (Фу-ин — губернатор г. Мукдена и помощник дзянь-дзюня, ведающий делами китайцев, тогда как дела манчжур подведомственны дзянь-дзюню) рядом; они делают вам руками вот-так». Тут Миша сложил руки ладонь к ладони и поднял их к лицу, сделав, таким образом, один из почетных знаков приветствия...

Я просил Мишу передать мою благодарность дзянь-дзюню и фу-ину и сказать, что я так же делаю руками, приветствуя их, и еще почтительнее... потом хотел дать ему рубль за труды, но Миша, обидевшись, сказал: «нет, пожалуйста, не надо, я — не как байка» (Мальчик — прислуга в гостинице или частном доме. Миша обиделся, потому что он что-то в роде, личного секретаря-переводчика при дзянь-дзюне, хотя и не имеющий чина; ко мне он пришел запросто, как старый знакомый, пришел «без китайских церемоний» ночью (тем более, что от дома дзянь-дзюня до моей квартиры во дворце, как говорится, рукою подать), не в качестве слуги, а как почетный посланец дзянь-дзюня). На другой день часу в первом дня я поехал к кумирням, по дороге обогнал, между прочим, какого-то [983] важного китайского чиновника, тоже ехавшего в театр. Мандарин ехал торжественно; впереди иноходью (полушагом, полубегом) шел слуга с большим красным зонтиком; за ним скорым же шагом слуги несли самого чиновника в красном паланкине с зеленым верхом и посеребренной металлической шишкой, за паланкином следовал, судя по шарику на шляпе, младший чиновник с тремя слугами, все верхом.

Когда я приехал на двор кумирни, там уже было много паланкинов, кареток-фудутунок (Небольшая двуколесная крытая каретка); толпились слуги в остроконечных широкополых шляпах с густыми красными кистями, покрывающими всю шляпу; виднелись китайские солдаты, вооруженные ружьями с баионетами (тесаками-штыками) — стража дзянь-дзюня. В театре, в партере за длинными столами сидели: за передним столом, — генерал Мищенко (Командующий сводной казачьей бригадой в Южной Манчжурии) с адъютантами, отрядной врач, интендант, стояли пустые стулья для неприбывших еще начальника южно-манчжурского отряда генерал-майора Флейшера и военного комиссара при дзянь-дзюне полковника Квецинского; слева, наконец, против обреза стола сидел фу-ин, справа к концу — стола дзянь-дзюнь и рядом с ним монгольский князь У-дай, за вторым столом поместились: отрядной комендант капитан Гоганидзе, некто г. Громов (Г. Громов ездил в Монголию с какими-то порученьями от наших властей к монгольским князьям) и местные манчжурско-китайские чиновники: фу-ду-тун (Командующий войсками известной области), военный министр, министр церемоний и др. (При дзянь-дзюне, как при вице-короле, кроме помощника его фу-ина и фу-ду-туна, соправителями служат провинциальные министры: юстиции, работ, военный, церемоний и др.).

Поздоровавшись сначала с хозяином — дзянь-дзюнем, любезно меня приветствовавшим, и затем с гостями: русскими и китайцами, я сел на приготовленный для меня стул рядом с военным министром. Большинство китайских театров, виденных мною ранее, производили неприятное впечатление своим грязно-серым видом обстановки: сцены, партера и лож (Он называется императорским и находится в ведении дзянь-дзюня); этот же блестел чистотой и выделялся, так сказать, китайским изяществом; столбы, балки, переборки лож — все было выкрашено масляными красками ярких цветов; перед сценой (открытой, без занавеси) с потолка спускались разноцветные китайские фонарики, стеклянные и слюдяные. Края сцены и лож были уставлены вазонами с живыми цветами, но главный цветник был в ложе 2-го яруса против сцены, где сидело много [984] прехорошеньких молоденьких китаянок (Тут была жена и дочери дзянь-дзюня, фу-ина и вообще лица избранного китайского общества в г. Мукдене), разодетых в свои живописные национальные костюмы с оригинальными прическами волос, изящно убранных золотыми и серебряными украшениями и искусственными яркими цветами (Помпоны и искусственные цветы необходимое головное украшение китаянок, к какому бы классу или возрасту они ни принадлежали). Между цветными платьями молодых женщин скромно темнели одеяния пожилых. На руках у матерей (а, может быть, нянек) сидели ребятишки (совсем маленькие), одетые в платьица все больше пунцового цвета; детки от 3 до 5-ти лет стояли около матерей; подростки помещались отдельно в соседней ложе. Среди детей девочек можно было отличить по волосам, заплетенным просто в две косички, да по длинным штанишкам; мальчиков — по бритым наголо головенкам с тремя оставленными в разных местах пучками волос, туго заплетенных в косички и перевязанных красными ленточками. Женщины с сдержанным, дети с нескрываемым любопытством смотрели во все глаза на нас, русских; наше внимание также часто отвлекалось от сцены красивой ложей.

Вдруг дзянь-дзюнь и министры что-то заволновались, надели шляпы (парадные, как и весь костюм) и пошли к выходу: пpиехал комиссар-полковник Квецинский с русскими дамами — с своей супругой, с супругами: генерала Мищенко, командира 1-го восточно-сибирского стрелкового его величества полка, полковника Хвастунова, отрядного врача, статского советника Субботина и др.

Дзянь-дзюнь, фу-ин и министры, любезно встретив русских дам, проводили их в ложу к своим семействам. Между тем, действия шли своим чередом: так как занавеса нет, а сцена, по понятиям китайцев, пустой не должна оставаться, то еще во время хода какой либо пьесы выходило двое глашатаев с подушкой, на которой лежала красная афиша; глашатаи преклоняли на краю сцены колена пред публикой и громко объявляли, что следующее действие будет состоят в том-то и том-то.

В таком порядке пьесы сменяли одна другую без перерыва (Иногда, впрочем, выбегали на сцену в промежутках между двумя пьесами полуголые гимнасты и забавляли публику эквилибристическими прыжками) с утра до вечера; менялась, разумеется, и публика, знавшая из красных театральных с золотыми иероглифами афиш пьесы, назначенный на известный день.

Такие афиши расклеиваются на улицах заблаговременно до начала периода (Театральные представления идут обыкновенно в течение двух-трех недель, периодически приостанавливаясь. Временами они приноравливаются к религиозным празднествам (почти при каждой кумирне есть помост для театральных представлений)) представлений в том или другом театре. [985]

Не зная хорошо китайского литературного языка, я не мог разобрать сути некоторых, преимущественно исторических пьес, обращавших внимание ходульностию своих героев; в них воины, мандарины и другие высокопоставленные лица поступают и говорят, не как обыкновенные люди: герои китайских исторических пьес держат голову высоко, ходят тигровым шагом (При таком шаге человек, подняв сначала высоко согнутую в колене ногу и выпрямляя ее потом, выбрасывает не вперед, а немного в сторону, как xopoший рысак, но не крупной рыси), жестикулируют на особый манер, говорят речитативом и, притом, фистулой или орут «благим матом»; вследствие этого, китайские исторические пьесы, разумеется, должны казаться на наш взгляд карикатурными и, если судить о китайском театре только по ним и присоединить к этому впечатление от странной для европейского уха оглушительной китайской музыки, то представление получается не в пользу китайского театра и как бы подтверждает распространенное путешественниками ходячее мнете о карикатурности его, хотя это далеко не так, особенно в бытовых пьесах (Для понимания которых впрочем необходимо более или менее основательное знакомство с действительной китайской жизнью и хоть небольшое знание китайского разговорного языка, для чего надо прожить несколько лет в Китае, а недостаточно только проехать вдоль или поперек его, как это делают большинство путешественников, распространяющих после много неосновательных мнений о Китае, как, например, о немузыкальности китайцев, о карикатурности их театра, чего при ближайшем знакомстве не оказывается), где искусство актеров художественно верно отражает общественную жизнь, по крайней мере, в известных ее проявлениях.

Правда, и в этих пьесах есть свои чисто-китайские театральные особенности, но они обусловливаются особенностями всего китайского быта, так отличного от быта европейских народов.

Если рассмотреть разные пьесы в разных театрах одного города или, все равно, в театрах разных городов, то получается впечатление, как будто бы одна и та же труппа переходит или переезжает из одного театра в другой по разным городам и дает свои представления: до того бросается в глаза сходство не только в исполнении ролей, не в одних и тех же к тому же пьесах, определенными персонажами, но и самих исполнителей, как будто сделанных по одному шаблону.

На самом деле оно так и есть, вся китайская жизнь вылита по одному шаблону — по учению Конфуция, в котором тщательно и подробно указано, где, когда и при каких обстоятельствах как надо каждому человеку поступать и чувствовать... О китайских церемониях не даром говорится... они определяют у китайца не только движение тела, но и души... китаец [986] не закричит ни с радости, ни с горя, не побежит (15-го сентября 1900 года, в день взятия южно-манчжурским отрядом г. Ляояна, под вечер, когда только что кончился бой, солдаты не шлялись, и войска расположились биваком около пригородов (к городским воротам были выставлены караулы, чтобы не пускать туда солдат), я с товарищами офицерами, в сопровождении небольшого конвоя, пошел осматривать город, который, как мы знали, не был покинут жителями, но они сидели, запершись по домам, — на улицах мертвая тишина: ни одной живой души, а вместо того кое-где валяются трупы жителей, убитых шальными пулями; вдруг откуда-то из переулка вывернулся хорошо одетый китаец. Китаец, выйдя из переулка и увидев нас, побледнел, как полотно, но не прибавил шагу, а шел все время, ни разу не оглянувшись, немного впереди нас, пока не постучался и не скрылся в дверь одного дома. Вот другой случай: той же осенью пришлось мне с 10 казаками ехать между полотном железной дороги и мандаринской (грунтовой) дорогой, около ст. Суетун; въехав рысью на площадь одной деревни, мы увидали у колодца женщину китаянку с ведрами; заметив в свою очередь нас, китаянка страшно перепугалась — и хотя, правда, перестала вытаскивать воду из колодца и даже оставила ведра, но пошла все-таки шагом, а не побежала) он также сломя голову, при виде опасности вообще; прежде чем проявить какое либо душевное движение он постарается припомнить, как надо поступить в таком случае по преподанным ему с детства правилам...

Поэтому, хотя китайскому артисту легче, чем его европейским собратьям, показать шаблонную, так сказать, жизнь своих героев, но зато ему гораздо труднее выразить индивидуальные черты характера, проявление которых заключено в точно определенные рамки этой жизни; вдобавок, китайским актерам приходится считаться с несовершенством сцены (Повторяю: в китайских театрах сцена открытая; нет ни занавеси ни кулис, ни декораций; соответствующую обстановку для действующих лиц публике предоставляется дополнять своей фантазией; случается, что перед началом того или другого акта на край сцены выходит актер и объявляетъ, что действие происходит, например, в лесу, ночью или в бурю, хотя окружающая обстановка не имеет ни малейшего намека ни на лес, ни на бурю. И, надо отдать им справедливость, изображают удивительно верно. В одной из пьес простофиля муж (купец), получивший от своей супруги головное украшение при помощи двоюродного брата ее, особенно выделялся своим противным, ноющим голосом, до того противным, что у меня осталось сильное впечатление, как от чего-то особенно неприятного и гадкого. Каково же было мое удивление, когда в последующие дни этот голос начал преследовать меня на улицах Мукдена; оказалось, что так кричат торговцы, продающие каше-то съестные припасы, и голос которым говорил обманутый муж, был поразительно похож на голос их), с некоторыми устарелыми приемами грима; например, комики гримируются, как наши клоуны, чем, разумеется, ослабляется, а не усиливается впечатление от превосходной игры их.

Амплуа китайских артистов (мужчин) имеет много общего с нашими, у них есть и благородные отцы семейств, и резонеры, и первые любовники, и комики... женские персонажи не так [987] разнообразны (Или, быть может, мне, не приходилось видеть пьес с большим числом женских ролей; необходимо добавить, что хотя в описываемом случае женские роли исполнялись действительно женщинами, но обыкновенно они в Китае исполняются мужчинами и, кстати сказать, превосходно). Почти во всех виденных мною бытовых пьесах выводились на сцену только две женщины, порочная и добродетельная; первая с блудливым огоньком в глазах, с плутоватой улыбкой на ярко окрашенных губах и с легким отпечатком пошлости, какую кладет на лицо женщин не совсем чистая их жизнь, играет обыкновенно роль неверной молодой жены при старом муже; вторая, близкая родственница мужа или жены, также молодая, но с приятным лицом, приятными манерами и скромно одетая, пытается внести мир в семейную жизнь супругов. Примирителями между супругами являются иногда и мужчины — родственники, как это было видно из одной пьесы описываемого мною спектакля.

К молодой жене на сцену явился откуда-то издалека бывший долго в отсутствии (может быть, год, может быть, два) муж — купец, лет 46-50-ти, жирный, обрюзглый и вообще по наружному виду довольно гадкий, а для молодой женщины, в особенности, противный субъект.

Он жаловался стонущим, расслабленным голосом (так не шедшим к его тучной фигуре) на то, что в последние дни его пути лил постоянно дождь, и что везде вода, вода… Надо заметить, что китайцы не любят дождя (Так они в дождь не работают и даже не воюют) (боясь промокнуть) и, если нечаянно попадают под него, то приходят в самый жалкий вид.

Купец был, действительно, жалок и, повторяю, противен — прозябший, мокрый и с двумя большими висюльками под носом (Так как купец представлял комическое лицо, то, по склонности китайского грима к утрировке в комических сюжетах, у купца под носом были грубо нарисованы висюльки, какие бывают часто у маленьких уличных детей)... Жена слушала сетования мужа без особого сочувствия, не выражая и радости свидания, которую верная китайская жена должна была бы проявить при благополучном возвращении супруга из далеких стран.

Напротив, когда муж, желая приласкать жену, нерешительно протянул к ней руку, то она довольно решительно ткнула своим маленьким крепким кулачком в его толстое, дряблое лицо....

Началась ссора — купец своим неизменно (У китайцев вообще, у мужчин же и взрослых в особенности, лица мало подвижны; по Конфуцию настоящий китаец должен принимать удары судьбы (хотя бы даже и руками своей жены) бесстрастно; вот почему мне ни разу не приходилось наблюдать ни в обыденной китайской жизни, ни на сцене театра, как на лицах обыкновенных китайцев, так и на лицах актеров, проявления каких либо резких переходов чувств (редкие исключения в этом отношении составляют женщины). Китаец волнуется медленно, обнаруживая свое волнение прежде всего и только голосом (разумеется, если он говорит в это время)) плаксивым (но уже возбужденным) голосом упрекал жену в том, что она [988] в будний день одета но-праздничному: ведь она не ждала его, ведь она не могла знать о его прибытии... Жена оправдывалась крикливым голосом вопреки пристойности и обычной китайской сдержанности; она говорила, что сбиралась итти в гости; лицо ее с оттенком распущенности (Китайские женщины вообще женственны и держат себя скромно, но не редко можно встретить между ними лица с чувственным и даже нахальным выражением глаз) продолжало выражать нескрываемое недовольство неожиданным приездом мужа, помешавшим чему-то для нее приятному... Вошла собака (Полагаю, что это был переряженный собакой любовник, явившийся в сумерки на свидание в дом своей возлюбленной, куда вход мужчин в отсутствии мужа мог возбудить подозрение соедей. Говорю так еще потому, что китайцы, мало заботясь о декоративной стороне сцены, не стали бы вводить сюда собаку, как простой аксессуар (бутафорскую вещь)) (переодетый человек) и, обойдя сцену, вышла, провожаемая сочувственным взглядом жены и подозрительным — мужа, который промолвил при этом «собака» и ткнул ее посохом... Ссора кончилась тем, что жена бросилась на мужа, повалила его на пол и начала бить, потом выщипывать ему бороду, злорадно рассматривая на свет выдернутые волосы; расслабленный муж барахтался под женой, издавая жалобное хрюканье, как прирезываемая ожиревшая свинья.

Наконец, семейная сцена кончилась: жена устала колотить мужа, встала и ушла, за ней уплелся и муж, кряхтя и стеная... Жена, впрочем, скоро возвратилась... на сцену явился «cousin» (Прошу обратить внимание читателей и особенно читательниц, что «cousin» в Китае чаще, чем в Европе играет на домашних сценах роль «друга дома», потому что по китайским законам женщины могут видеться только с родственниками-мужчинами) (двоюродный брат ее) и, разумеется, военный, судя по костюму, матрос с веслом и в лихо заломленной набекрень широкополой шляпе. Очевидно по соображениям кокетства «cousin»'a встретили сухо. Кузина посадила его на скамейку, а сама села поодаль, в стороне. Cousin таким приемом не смутился, он был ловок, смел, красноречив, а главное — молод и красив; зная всё это за собой и не сомневаясь в близкой победе, он держал себя так, как держат себя, возвратившись к тому же из похода, все военные кузены с влюбленными в них кузинами. Победа видимо начинала клониться на его сторону, — кузина сдавалась: она придвинула свою скамеечку к скамейке бравого моряка и [989] села на нее, положив ногу на ногу так, чтобы показать свой маленький башмачек (У нас женщины показывают «ножку», выставляя ботинок из-под платья. В Китае это сделать нельзя, потому что там женщины ходят в длинных шароварах, и, следовательно, чтобы похвастаться своею маленькою ножкою, женщина должна сесть, положив ногу на ногу: тогда будет видно, какая у нее ступня. Для снимания в фотографиях это обыкновенная поза женщин).

В решительную минуту объяснения на сцену снова вышел супруг; он сначала постоял, молча посмотрел и скромно сел поодаль, не рискуя быть... опять побитым. Заметив супруга, cousin привстал, почтительно приветствовал его и с отчетливыми движениями ловкого китайского военного пригласил занять соответствующее ему почетное место; на дряблой, желтоватой физиономии супруга отразилось некоторое yдoвoльcтвиe...

Кузен теперь не обращал никакого внимания на кузину; он участливо расспрашивал главу дома, где он был и хорошо ли ел (Одна из галантных китайских фраз). Супруг сначала отвечал нехотя, потом понемногу разговорился; судя по жестам, он жаловался на жену... Cousin, как строгий охранитель семейного начала по Конфуцию, решительно встал на сторону оскорбленного супруга и, как родственник, потребовал, чтобы жена покорилась мужу... Та сначала возмутилась и огорчилась, но когда кузен махнул раза два шашкой над ее головой, она уступила, упав перед мужем на колени... Надо было видеть обманутого мужа в этой сцене, чтобы иметь понятие о действительно артистической игре китайских актеров вообще и о их чудесной мимике в особенности. Муж не проронил ни единого слова все время, пока молодой родственник учил его жену покорности и верности.

Он молча, с злорадством, смотрел на унижение строптивой жены; на лице его, как в зеркале, отражались все волновавшая его гадкие чувства старого мужа, который не в силах справиться с молодой женой ни нравственно, ни физически... а с удовольствием видит, как это исполняет за него другой. После изъявления покорности женой последовало примирение, оказавшееся, как и надо было ожидать со стороны супруги, наружным, потому что, как только старый муж проявил кое-какие поползновения к ласкам, то она, схватив попавшуюся под руку шашку кузена, хватила ею по голой жирной шее постылого супруга... Супруг завыл от боли; рана по счастью оказалась легкой, её тут же перевязали, при чем кузен, воспользовавшись суматохой, успел шепнуть несколько слов молодой женщине: должно быть, что надо прежде успокоить мужа, а затем всё пойдет по-старому. Жена снова упала на колени, попросила у мужа прощенья и даже приласкала его... Муж растаял; все [990] полвигалось к благополучной развязке; я так и думал, что вот, вот, они встанут и запоют, как поется в одной оперетке: «мы втроем заживем»...

По крайней мере, об этом можно было заключить по выражению лиц «с большим себе на уме» двоюродного братца и на всё готовой ради чувственности двоюродной сестрицы; да и выражение гнусной физиономии супруга показывало, что он не будет препятствовать семейному счастию втроем, лишь бы «это было прилично и не так уж публично», да чтобы и ему перепадал кусочек пирога с общего стола...

Как вдруг, на сцене появились глашатаи с красными афишами, извещавшие о перемене пьесы, а на столы (Мы сидели за столами. В китайских театрах, как в партере, так и в ложах стоят столы: публика во время представления пьет чай, ест леденцы, пастилу, фрукты, «грызет» орехи. Иногда подают и кушанья) перед гостями начали подавать китайский обед — угощение присутствовавшим на спектакле гостеприимного хозяина, дзянь-дзюня.

После обеда русские, поблагодарив дзянь-дзюня и фу-ина, постепенно оставляли театр (Хотя спектакль, по китайскому обыкновению, продолжался до ночи). Дзянь-дзюнь с фу-ином надевали шляпы Согласно этикета: встречать и провожать в шляпах и вообще в парадном одеянии, которое (курмы и шляпы) снимается, когда все приглашенные прибыли, и надевается снова, когда гости сбираются домой) и провожали каждого из них, несмотря на чин, одинаково до выхода из театра. Когда дзянь-дзюнь пошел провожать меня, то я попросил его (через переводчика) не беспокоиться, что у нас при проводах так далеко не заходят... тем более, что чин у меня маленький, а чин дзянь-дзюня — «шибко большой»... Китаец не без удовольствия выслушал мои слова.

И. Е. Иванов

Текст воспроизведен по изданию: В Мукдене // Исторический вестник, № 12. 1902

© текст - Иванов И. Е. 1902
© сетевая версия - Тhietmar. 2007
© OCR - Annie M. 2007
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Исторический вестник. 1902