ЭРИКСОН Э. В.

КИТАЙЦЫ КАК САМОСТОЯТЕЛЬНАЯ РАСА

По личным наблюдениям.

Несмотря на то, что китайцев насчитывается до 427 милл. душ обоего пола, иначе говоря: они составляют почти 1/3 населения всего Земного Шара, но и по сие время они являются в глазах европейцев каким-то неразгаданным сфинксом. Объясняется это тем, что, живя в течение ряда тысячелетий замкнуто и независимо от остального человечества, они создали свою самобытную, сложную, оригинальную и для европейцев малопонятную цивилизацию в центре великого азиатского древа желтокожих народов. В настоящее время, при столкновении между собою белых обитателей Европы и желтокожих Азии — разница в психическом складе антропологических рас, населяющих оба материка, бросается невольно в глаза и прежде всего тем, кому волею судеб приходилось иметь более или менее тесное общение с новыми соседями, какого бы рода оно ни было. В чем собственно заключаются различия — психологи еще не выяснили, даже как будто мало считаются с ними, хотя антропологи уже указали основные анатомические признаки отдельных племен и рас едва ли не всего европейско-азиатского материка. А между тем психика китайцев действительно настолько сильно отличается от таковой же хотя бы славян, что [175] наши русские поселенцы Дальнего Востока наивно убеждены, что у их желтых соседей души вовсе нет, а имеется не то “пар”, не то “черный дым”; китайцы, в свою очередь, подозрительно присматриваются к нам, а наиболее невежественные между ними серьезно сомневаются: люди ли мы на самом деле, или оборотни?

I.

Начнем с художества. Европейское понятие об изящном неприменимо в китайскому художественному творчеству, и причина тому лежит в психическом различии рас. Прежде всего, в Китае все узоры, рисунки, картины, какого бы содержания они ни были, поражают игнорированием перспективы, реальности и соразмерности частей. В то время как мы во всякой картине привыкли видеть сходство с действительностью, художник Срединного царства, пренебрегая таким, казалось бы, требованием раcсудка и эстетического чутья, дает полный простор своей фантазии, причем старается отнюдь не выходить из рамок национального представления о красоте. Он как будто даже не способен дать зрителю одну основную идею в простом сочетании форм, отвечающем действительности. У него как бы невольно всегда получается полуми?ическая история, очень сложное, фантастически изображенное явление из прошлого, со множеством действующих лиц и поясняющих аттрибутов, или ряд случайно сцепленных событий, так что картину нельзя только созерцать, — ее надо читать и разгадывать, словно шараду, при этом часто еще размышлять на отвлеченные, большею частью моральные темы. Вследствие незнакомства китайцев с теорией наложения теней или просто отсутствия потребности в ней, рисунки птиц, зверей, людей получаются безжизненными. Человек изображается почти всегда en face; профиля художники не признаютъ; разрез глазных щелей выходит гораздо более наклонным, чем он есть на самом деле; выражение лица мало-осмысленное; позы даются неестественные. Заслуживает внимания то обстоятельство, что изображать людей голыми не допускается народною моралью. Драконы, единороги, слоны, зайцы, черепахи — выходят какими-то чудовищами, понятными только китайцам. Пейзажи настолько шаблонно-вымышленные, неестественные и непропорциональные в своих частях, что от них не получается — у вас по крайней мере — [176] представления о живой природе, ласкающей взор. Глядя на картину, невольно задумываешься над усидчивостью людей, умением копировать и подражать с удивительной стереотипностью древним весьма разнообразным художественным образцам и в то же время над неспособностью одухотворять изображаемое, создавать новое, стоящее вне схоластических приемов, художества и старых сюжетов. Китайцы восторгаются своими узорами, рисунками, картинами в то время, как мы при созерцании их художественного творчества испытываем лишь любопытство и удивление. Наши картины, в свою очередь, им мало понятны и неинтересны.

Не менее живописи любят китайцы архитектуру, которая у них так же самобытна и своеобразна, как все. Пагоды, буддийские и даосские кумирни, мавзолеи, арки, мосты — невольно поражают всякого, впервые посетившаго Китай, оригинальностью стиля, прихотливой орнаментикой, пестротою красок, подчас грандиозным, но с нашей точки зрения каррикатурным общим видом. Только китайцам понятна красота их национального архитектурного искусства; только они могут восторгаться не в меру огромными, иногда многоэтажными черепичными крышами с своеобразными загибами на углах и петухами на вершинах, затененными стенами с необычайным обилием странных резных украшений, узорчатыми арками и пр. И по архитектуре убеждаешься невольно в стремлении народа крепко держаться традиции, отчасти бессознательно сопротивляться новшеству в искусстве. И тут творчество ограничено слишком сильно определенными, исторически сложившимися рамками, из которых китайцы выйти не хотят или не могут.

Кустари оказываются поразительными мастерами своего дела и обязаны этим не только трудолюбию, настойчивости, но и остроте зрения. Мужчины в вырезывании на дереве сцен из истории династий, религиозных шествий или семейного быта, в выделке сложнейших узоров на кости с наложением мелких изящных инкрустаций и тому подобных работах, достигают всего, что доступно руке и невооруженному глазу и возможно без заимствования у иноземцев. Женские рукоделия, напр., вышивки разных сцен из семейной жизни, обрядов, церемоний, пейзажей, фантастических зверей и птиц, пестрых цветов и пр. по шолку, сукну, бумаге или бархату — до того тонки, нежны и мелки, что нам требуется подчас лупа, чтобы рассмотреть все детали. [177]

Китайцы знакомы со всеми тончайшими оттенками цветов спектра и очень любят сочетать яркия краски, что заметно во всем: в их хозяйственной обстановке, домашней утвари, вывесках над магазинами, картинах и т. д. Пять цветов считаются основными: желтый, красный, зеленый, белый и черный. Кажется, наибольшими симпатиями пользуются черные, белые и голубые цвета, наименьшим — малиновый, который трудно даже не встретить. В одежде допускается только определенное сочетание их. Белый цвет, выражающий у нас радостное настроение, как все светлое, китайцев наводит на грустные мысли и является траурным. Голубой — символизирует небо; красный — солнце, желтый — землю. Для привлечения внимания пользуются особенно красным цветом: в таковой окрашены стены буддийских и даосских кумирен, флаг, вывешиваемый над домом, где имеется покойник, разные аннонсы, визитные карточки, кисточки на шапочках грамотных, подвенечное платье, и физиономия бога войны и т. д. Желтый цвет — достояние богдыхана и чинов двора: в таковой окрашен императорский паланкин, дворцовое убранство, оффициальные бумаги, идущие ко двору, и пр. Тот же желтый цвет в ходу в праздник в честь бога земледелия, когда бросается в глаза и в облачении священнодействующих, и в жертвенной бумаге, и во многих вещах домашнего обихода. Заслуживает еще упоминания, что население Поднебесной Империи необычайно любит позолоту и посеребрение, символизирующия богатство, и применяет их там, где на ваш взгляд они совсем неуместны.

Китайцы — народ очень музыкальный, однако наша музыка им не только не нравится, но даже противна. В Гонконге, Шанхае, Пекине, Тяньцзине, Ньючуане, если и собираются они около европейских музыкантов, то просто из праздного любопытства. На бульварах Благовещенска, Хабаровска и Владивостока, как я имел много случаев убедиться, они нашей музыки военных оркестров решительно не слушают, проходя мимо с полнейшим равнодушием. Зато они испытывают истинное удовольствие при звуках родного оркестра. Заявление европейцев, что китайская музыка режет слух диссонансами и шумом — приписывается просто невежеству заморских варваров. Надо сказать, что ваши композиторы, охотно заимствуя мотивы для своих опер у восточных народов, брали их не у китайцев — вероятно потому, что мелодии их передать вашими нотами трудно и понимание и наслаждение музыкой Поднебесной Империи нам не свойственны. [178] Китайские оркестры, обученные европейцами на свой лад, имеют всегда одни и те же недостатки — деревянность звука и отсутствие чувства.

Необходимо иметь в виду, что Срединное царство с давних времен выработало свои ноты, свою теорию, свою весьма обширную музыкальную литературу. Музыка находится в ведении особого правительственного учреждения; она же является важным предметом экзаменов молодежи, а в обществе издавна существуют музыкальные кружки на подобие европейских. По уверению знатоков, музыка китайцев требует привычного слуха и хорошей памяти. Замечательно, что октава у них имеет одним тоном меньше, чем у нас, причем на самом деле народ пользуется только пятью тонами, соответствующими вашим do, re, mi, sol, la. Диэзы и бемоли совсем не употребляются (И. Коростовец. Китайцы и их цивилизация. Спб. 1896 г., стр. 430). По китайской теории музыки, rе отвечает острому вкусу, do — желтому цвету, la — черному цвету и соленому вкусу, sol — красному и горькому, mi — зеленому (Ibid.). Каждый основной тон отвечает как будто голосу какого-нибудь животного — мычанию коровы, ржанию лошади, хрюканью свиньи, блеянию овцы. Воспоминанием об этом руководствуются при настраивании инструментов. В употреблении инструменты и струнные, и духовые, причем в музыкальных произведениях преобладают звуки верхнего регистра, протяжно-скрипучие, прерываемые местами шумными ударами гонга или барабана.

По китайской теории, от тона do испытывается человеком состояние простора и удобства, от mi — потребность в любви и милосердии, от la — желание молиться, и т. д. Нет сомнения, что отношение слуховых восприятий к зрительным и вкусовым имеет свое психологическое основание и может быть объяснено с точки зрения расположения ассоциационных путей между соответствующими корковыми центрами, так что нельзя от авторов китайской теории музыки отнять глубокой философской вдумчивости и наблюдательности. Но спрашивается невольно, почему у китайцев sol — внушает делать добро, при слушании re испытывается чувство справедливости, а звук la — в разных сочетаниях вызывает религиозное настроение? Отрицать влияние музыки на чувство, образование идей и ассоциаций их в том или ином направлении нельзя, но сомнительно, чтобы у азиатов и европейцев в этом отношении [179] существовало психологическое тожество. Наша погребальная музыка в китайцах не вызывает грустного настроения и мрачных, мыслей, а их — у вас. Влияние музыки на оживление движения у них проявляется относительно слабо, хотя бы она, с нашей точки зрения, была самая развеселая: при звуках оркестра их не позывает, напр., танцовать — так, как нас. В Китае танцы являются скорее выражением религиозного настроения, чем веселья: место для них — кумирня; танцуют при шествии богдыхана к алтарю и тому подобных церемониях. Наши танцы ради удовольствия — все равно, под музыку или без нее — китайцы считают крайне неприличным и праздным занятием, попросту неспособностью людей владеть собою и невоспитанностью. Балов в нашем смысле у них не бывает.

Чувственная окраска, сопровождающая ощущения одних и тех же запахов, у китайцев и у нас часто диаметрально противоположна. При пекинском дворе недоразумения вследствие этого особенно заметны: китаянки душатся, напр., камфарными, мускусными, сандаловыми и т. п. эссенциями, от которых мутит дам европейских посольств, придерживающихся своих излюбленных духов. Прекрасный пол Срединного царства, наоборот, ощущает эти последние запахи как нечто самое неприличное и возмущается открыто, затыкая себе нос. Говорят (И. Коростовец, op. cit., стр. 7), китайцы чрезвычайно не любят запаха керосина, жареного кофе, нашатыря и мн. др. В Китае ящики, сундуки, этажерки, комоды и т. п. вещи делаются из разных местных ароматических древесных пород, и торговцы, желая угодить покупателям, предлагают самые что ни на есть пахучие. Шкатулки, ящички для платков, коробочки для визитных карточек и прочие предметы, которые я привез из Китая в Петербург своим знакомым дамам, к моему огорчению не произвели приятного впечатления и не находили себе применения, пока не выдохлись. “Все бы хорошо, — говорили мне, — но противный запах, ничего положить нельзя"... А как восторгаются этими же вещами китаянки! Вонь в китайских проулках, около базаров и всюду между постройками в густо населенных местах с силою бьет в нос каждому прохожему европейцу, случайно забравшемуся в чуждую ему обстановку. Порою его обдает с кухни таким зловонием от чесноку, кунжутного масла и всякой всячины, что он едва не падает в обморок. А между тем китайцы закусывают тут [180] же за веселой беседой, не обращая на вонь ни малейшаго внимания, и к удивлению нашему смотрят бодрыми и здоровыми.

II.

В психологии всякого народа многое объясняется характером пищи и оправдывает пословицу: “Der Mensch ist was er isst". Необычайное миролюбие китайцев находит себе до некоторой степени объяснение в крайнем вегетарианстве населения Срединного царства, поражавшем европейцев с самаго первого знакомства со страною. В пищу, приготовленную до чрезвычайности неопрятно и на наш взгляд крайне непривлекательно, идут у них, главным образом, рис, ячмень, просо, кукуруза, капуста, картофель, лук, чеснок, разные местные овощи, травы, коренья, плоды, при чем употребляются в изобилии кунжутное, бобовое, конопляное и др. масла и мало соли. В большом ходу разные посолы и маринады. Если не считать рыбы, черепах, трепанг, каракатиц и вообще водяной фауны, то мясные блюда составляют в общем редкую роскошь. Изготовляемые из мяса разных домашних животных и птиц, они в китайской кухне приобретают своеобразный вкус.

В Китае нет дойных воров, а потому отсутствуют все наши молочные продукты. Хлеб и соль на стол не подаются; супов, подобных нашим, нет, — начинают обед со сладкого. У богатых на званых обедах бывает до двадцати-пяти разнообразнейших блюд, не ложащихся, однако, тяжело на желудок, вследствие преобладания растительных продуктов и замечательной воздержности людей в отношении спиртных напитков. Среди китайцев поразительно много поваров по призванию, которые, служа у богатых и знатных лиц, изощряются в изготовления обеденных блюд до крайности. Пособием служат им в барских домах кулинарные книги, подобные нашим. В меню фигурирует, помимо знакомых вам пищевых средств, немало оригинального, хотя бы пресловутые ласточкины гнезда, плавники акул, жареные шелковичные черви, тухлые яйца и т. д. Пиров, однако, в нашем смысле в Китае не существует. Ест народ в общем поразительно мало. Очень многие тратят 2-5 коп. в день на пищу — и так годами. Мне бросалось в глаза, что в купеческом сословии нет явных обжор с огромными животами, одутловатыми и синюшными лицами. [181]

Если китаец очень беден и голоден, то он ест все, не разбирая и не считаясь с вкусовыми потребностями или предрассудками: енотов, собак, кошек, крыс, лягушек, змей; он не только подбирает падающую около фонаря саранчу и тут же поедает ее живьем, но и прячет в карманы, чтобы дома, поджарив, накормить ею семью. Самые бедные люди, — а таких очень много, — несмотря на замечательную постановку дела правительственного продовольствия бедняков в неурожайные годы из запасных хлебных складов, рыскают вместе с отощавшими собаками по вонючим оврагам и помойным ямам, чтобы найти хотя бы что-нибудь съедобное, в крайнем случае попрошайничают, но, как правило, никого не ограбят из-за куска хлеба. Нельзя отрицать того факта, что при необычайном трудолюбия, находчивости и изворотливости, китаец обыкновенно умеет найти себе дело и заработать кусок хлеба, и никогда не запьет с горя. Нищий просит милостыню так: "капитана, дай работай, моя голодай".

Хотя китайские ученые различают только пять основных вкусов, как-то: горький, кислый, солончаковый, пряный и сладкий, однако вкусовые способности у мандаринов дошли почти до таких же утонченных состояний, какия наблюдаются у наших аристократов. Европейца нередко тошнит при одном виде того, что ест и пьет китаец с явным удовольствием; этот, наоборот, не тронет нашей пищи, наших напитков, если только он не голоден до крайности. Нам противна их приправа, они не переносят нашей, напр., горчицы, гвоздики, укропа, корицы, лаврового листа и пр. Вообще, взбегая сношений с другими странами, население Поднебесной Империи оставалось в течение тысячелетий верным тем питательным средствам и вкусовым веществам, которые могла доставить им их родина и к которым народ привык.

Уже чрезвычайное разнообразие и тонкость мелких кустарных изделий говорят о хорошем осязании в пальцах китайских рук, помимо всего другого, необходимого для этого рода труда. Чувствительность кожи в стопах у простолюдинов очень слаба, судя по босякам-чернорабочим и дженерикшам, которые, бегая по улицам, решительно не обращают внимания на острия камней под ногами. Термические ощущения у нас и у китайцев вероятно не вполне совпадают в отношении чувственной окраски: мы, напр., чтобы освежиться, моемся холодной водой, они — подогретой, а в речках не купаются; у них хотя употребляются прохладительные фруктовые напитки, [182] но большинство людей придерживается обычая подогревать все, что предназначено для питья, даже ханшину (водку). Против палящих лучей солнца в большом ходу зонтики, что необходимо тем более, что в жару принято ходить с открытой головой. Обмахивание лица веером доставляет всем — от чернорабочих до мандаринов — чрезвычайное удовольствие, и этот с нашей точки зрения предмет роскоши — является в Срединном царстве необходимой частью национального костюма. Зимой одевается народ, конечно, теплее, чем летом, однако в мороз не носит ни рукавиц, ни перчаток, а в знойную пору рабочий элемент ходит голым по пояс даже на Севере.

Разные знахарские приемы хирургического лечения, связанные с причинением болей, напр. прижигание каленым железом, чистка трахомотозно измененной соединительной оболочки глаз скребком, наружных слуховых проходов костяной палочкой — переносятся китайцами с поразительным спокойствием и мужеством. В войну 1900 г., приходилось невольно удивляться, какия тяжелые поранения и сложные повреждения выносились ими бесропотно и безнаказанно. Они свободно выдерживали операции без наркоза. Отношение в сквознякам и резким колебаниям температуры, которые обычны в фанзах, — поразительно безразличное. В Хабаровске, в осеннюю пору, когда русские кутались в теплую одежду и ходили с перевязанными щеками и кислыми минами, — наши желтокожие братья работали на улицах еще полуголые и босые, и тем не менее смотрели бодрыми и веселыми. С другой стороны, вероятно, ни один народ на земле не относится так благоразумно в своему здоровью, как китайцы. Малейшему недомоганию они придают значение, как сигналу о необходимости принять меры предосторожности в смысле устранения явных причин в заболеванию. Они не изнеженные нытики Европы, в болезни приходящие в отчаяние и беспечные при хорошем здоровьи, — нет. Китайца очень трудно напоить водкой, затащить в публичный дом, заставить работать ночью — он съумеет увильнуть от предложения, логически доказать соблазнителю вред, могущий последовать. При всем своем миролюбии, китайцы упорно, бунтами протестуют против распространения в их стране вместе с вторжением европейцев опия и водки. Из-за свойственной им осторожности в отношении в дурной погоде немало страдали, напр., в свое время наши работы по постройке манчжурской железной дороги, хотя те же люди относились безразлично или скептически к вреду от худой пищи, заразы и [183] грязи. Во время дождей решительно никто на работу не приходил, хотя бы от этого все терпели большие убытки; но если погода стояла хорошая, то и праздник не задерживал их муравьиного трудолюбия.

III.

Трусость является одною из характерных черт психологии китайского народа, который в войнах с тюрками, монголами, манчжурами, японцами и, наконец, европейцами — всегда терпел поражения и миллионные потери в людях. Из недавних событий стоит вспомнить, как бежали китайцы при первом слухе о войне из Хабаровска, Владивостока, Порт-Артура, Ньючуана, Гирина, Цицивара и т. д. В печальном деле под Благовещенском, они, побуждаемые стадным началом, без малейшего сопротивления сотнями бросались в Амур. Будь китайцы мало-мальски смелы и воинственны — знаменитое пекинское сидение 1900 г. горсти людей среди полумиллиона желтокожих разве кончилось бы тем, что было? Как известно, незначительные по численности отряды европейских войск входили в многолюдные города при поразительно слабом сопротивлении со стороны населения. Даже войска, при встрече с неприятелем, удирали в огромном большинстве случаев уже при первых выстрелах, причем многие солдаты сбрасывали с себя в поспешном бегстве все оружие, шапку, куртку, подчас теряли штаны. Если артиллеристы не могли бежать, то только потому, что были прикованы цепями к пушкам. При стрельбе из длинных, тяжелых ружей, двое становилось на колени, держа ствол на плечах, а третий спускал курок; после выстрела все трое падали навзничь и оставались лежать, пока, переглядываясь, не убеждались, что все живы и надо вставать. Очень многие солдаты стреляли из винтовок не вперед, а через собственное плечо назад, не глядя на врага и не соображая, что заряды летят в небо. Потребность работать и привязанность в домашнему очагу так велики, что люди, разбежавшиеся в панике, обыкновенно очень скоро, как ни в чем не бывало, возвращались на свои пепелища. Интересно, что у китайцев нет песен, прославляющих военные подвиги, которыми полна вся история европейцев. Военачальники — в малом почете, слабо олицетворяют собою силу и власть и не пользуются нравственным влиянием на толпу. Заслуживает [184] также упоминания, что у детей не наблюдается игр в солдатики или лошадки.

Если в поле, во время сельских работ, шутки ради грозно гикнуть или свистнуть, то случается поднять из высокой травы сразу с десяток китайцев, разбегающихся словно воробьи во все стороны. Путешественники не раз даже в центре Китая палками разгоняли тысячную толпу. В густо и исключительно китайцами населенной части Гонконга я как-то заблудился и, не видя возможности объясниться с собравшейся вокруг меня услужливой и любопытной толпой, куда надо ехать дженерикше, в досаде махнул рукой, с целью показать приблизительно направление, которое определял по стоянию солнца. И что же? Хотя я был в партикулярном платье и без оружия, толпа, более сотни человек, думая, что я намерен бить ее, так и шарахнулась в сторону. Не без труда удалось успокоительными жестами снова приблизить ее к себе.

IV.

Что боги в народных представлениях являются не вселюбящями и всепрощающими, но очень страшными своей властью и трудно умолимыми в гневе, — легко убедиться, обойдя десяток буддийских и даосских кумирен. На грандиозных фигурах богов, расставленных у стен, имеются, как вооружение, секира, меч, колчан, кнут, словом — все, что должно символизировать власть и внушать страх. Боги земли, неба, леса, реки, войны и разные другие, — а их в китайском пантеоне бесконечное множество, не имеют вида каких-либо действительно существовавших людей, — но представляют телесное изображение иллюзорно искаженных образов в роде наших домовых, водяных, леших и тому подобных созданий ада, и при этом такой пестрой окраски и оригинальной формы, что у зрителя-европейца рябит в глазах и обнаруживается недоумение на лице. Мамки и няньки запугивают этими страшными существами непослушных детей, и сознание человека с ранних лет заполняется фантастическими чудовищными образами.

При обычном течении жизни, взрослые китайцы относятся к своим идолам, собранным в кумирнях, с поразительным спокойствием, пожалуй даже равнодушием. Они редко посещают кумирни, курят в них табак, громко болтают; случается, что, валяясь на полу, предаются своей неудержимой [185] страсти — игре в карты. Однако идолы сразу оживают в коллективном сознании толпы в дни праздников, когда кумирня ярко освещаются многочисленными фонарями и курительными палочками, наполняются благоуханием и чадом от сжигаемых ароматических веществ и жертвенной бумаги, оглашаются звуками гонгов и длинных медных труб, напоминающих наши пастушьи свирели, но с широким раструбом на конце. Через сильное одновременное возбуждение зрения, обоняния и слуха, при порче вдыхаемого воздуха, у собравшейся толпы народа порождается эмоция страха, развивается полет фантазии, с силою пробуждается вера в могущество богов. Эти моменты языческого богослужения производят сильное впечатление на всех. Даже дети, принимающия участие в церемониях, бывают потрясены виденным до глубины души и уносят воспоминания, оставляющия прочный след в сознания. С ручками деревянными, костяными или металлическими идолами, которыми семьи обзаводятся для покровительства ремесла или иного дела и для памяти всем, особенно женщинам и детям, в обычное время люди обходятся тоже довольно пренебрежительно, но при равных житейских невзгодах и несчастьях сейчас же обращаются в ним за помощью.

В Китае смотрят на жизнь рассудочно-просто и к предстоящей смерти относятся удивительно спокойно, что отчасти объясняется верою народа в переселение души и в загробное бытие в бестелесном состоянии. Часто всеми любимый и близкий в смерти человек еще не умер и, может быть, не умрет, а его уже моют и одевают в покойницкий наряд. Преклонный возраст не страшит людей. Гости не спрашивают хозяина: “Как ваше здоровье?", а обращаются с вопросом: »Сколько вам лет?". Приличие требует не убавлять годы, как у нас, а скорее немного накинуть. Чем меньше осталось жизни, тем больше почета и прав. Старик, оставляя многочисленное потомство, знает, что цель жизни достигнута, — у него есть семья, которая не разбредется во всем концам света, а будет из поколения в поколение у оставляемого им очага оберегать традиции предков, имя же его занесется на родовую табличку и будет предметом поклонения. Чего же беспокоиться? Мало того, — старик доволен, когда ему сын дарит прекрасный гроб, который и бережется в кумирне годами. Многим китайцам даже смертная казнь страшна лишь постольку, поскольку голова, выставленная в клетке, может затеряться и останки вообще не будут тогда предметом [186] поклонения детей и внуков. По господствующему убеждению, душа только при целости трупа делятся нормально на три части; из них одна идет с телом в могилу, другая переселяется в родовую табличку, свято хранимую в каждом доме, третья улетает на небо. Если же голова отсечена и потеряна, то душа не успокоится, будет рыскать по ночам в поисках ее, будет являться живым родственникам. По этой же причине китайцы не могут допустить, чтобы европейские хирурги удаляли им части тела; неуспокоившихся духов и без того достаточно. Придворные евнухи всю жизнь хранят в консервированном виде то, что у них было удалено, дабы взять это с собою в могилу. Когда палач, роль которого выполняет один из подлежащих в свою очередь смертной казни, поставив на колени в ряд лиц, присужденных в отсечению головы, приступает в делу, он даже инстинктивного протеста со стороны обвиненных почти не встречает. Мало того, — пока одному снимают голову, другой нередко подмигивает соседу: “твоя, мол, очередь, готовься», и показывает жестом, как отрубят голову и как она покатится по земле.

V.

О необычайном распространении самоубийства в Китае известно всем. Страх смерти подавляется привычным, чтобы не сказать унаследованным, послушанием младших старшим: сын неизбежно покоряется и накладывает на себя руки или идет добровольно на плаху, если того требует осерчавший отец. Для мелкого чиновника достаточно подчас одного совета высшего начальника оставить земное существование, чтобы тот принял опий, мышьяк или иным путем лишил себя жизни. Здесь играет, конечно, роль и подражание при сознании разумности и нравственности поступка в известных обстоятельствах жизни. Ведь ставится же за самоубийство, вызванное подвигом добродетели, почетная арка. Когда жена, вслед за смертью мужа, решается кончить жизнь самоубийством, — а это бывает не очень редко, — то накануне печального события женщину навещают ее родственницы, прощаются и напутствуют ее. Она с достоинством и видимым спокойствием отвечает на приветы и добрые пожелания, ссылаясь на обязанность хорошей жены следовать за мужем. Тут мы имеем дело с пережитком седой старины, когда при смерти мужа в могилу [187] шла обязательно и жена, не говоря о рабах и имуществе покойнаго. Ныне, впрочем, в огромном большинстве случаев, бросается в могилу маленький бумажный или соломенный манекен, как символ жены, а также модели любимых мужем вещей. Страх перед судом тоже часто является причиной самоубийства. Вообще, для сынов Поднебесной Империи наклонность к самоубийству так же характерна, как, напр., для туземцев Кавказа — часто как будто унаследуемая наклонность к убийству другого лица.

Драки чрезвычайно редки, и разбитых физиономий от столкновения людей между собою почти не бывает. Около харчевен, чайных лавок, публичных домов обыкновенно все обстоит спокойно и прилично: туда можно войти без опасения встретить непристойные речи и дурное поведение. Самое большое, что случается, кто то, что поссорившиеся отдерут друг друга за косы, да и то если не наложит своего veto случайно подвернувшийся старик, имеющий неограниченные права над младшими возрастом. Большой праздник Нового года или другой, в честь Неба и Земли, и все второстепенные, напр. фонарей, цветов, домашнего очага и т. д., а также свадьбы — проходят тихо и благопристойно. В Хабаровске, Благовещенске, Никольске-Уссурийском и даже Владивостоке, где живет несколько десятков тысяч чернорабочих китайцев, невольно приходится поражаться их приличным поведением и в будни, и в праздники. В местных газетах, в отделе городских происшествий, фигурируют они очень редко, а полицейские участки переполнены не ими. Когда вы едете в колясочке, в Шанхае, по самым людным улицам, то на перекрестках, где собирается особенно много народа, полисмену монголу стоит только поднять палец и во всеуслышание провозгласить: “джентльмен”! (едет) — и толпа моментально расступается перед дженерикшей, никто не осмеливается даже поворчать, хотя бы про себя.

Отсутствие оскорбительных и угрожающих жестов и вообще грубости обусловливается не только удивительным долготерпением, но и в значительной мере поразительной трезвостью людей. Я искал среди китайцев пьяных в течение полугода — и не нашел ни одного (Э. Эриксон, «Душевные и нервные болезни на Дальнем Востоке" (“Невр. Вестник” 1901 г.)). Что вино и водка порождают склонность к аффектам, преступлению, а также вносят [188] дезорганизацию в семью — китайцам отлично известно, а потому народная нива давно очищена от алкоголиков — бамбуком. Этим отчасти можно объяснить, что уличные скандалы в Китае — явление чрезвычайно редкое, в противоположность тому, что наблюдается в Европе. Песен, подобных “Weinlieder" немцев, тоже нет. В поэзии, которая лучше всего отражает народную душу, воспеваются мир, тишина, незлобивость, почтительность сыновей, умеренность, правильный труд, законная жена и семейное счастье. Содержание песни должно быть с китайской точки зрения прежде всего тенденциозно-нравственно; к тому же у них певец часто поет не от себя, а от имени отца, деда, от семьи или народа. Песни игриво-неприличного содержания можно услышать лишь в больших городах, и то как исключение.

Европейские юристы, заседавшие в смешанных судах в Гонконге, Шанхае, Тяньцзине и других городах, и большинство синологов, изучавших кодексы китайских гражданских и уголовных законов (Они изложены в пятидесяти томах!), заявляют, что они составлены разумно и логично, положения содержательны и ясны при наивозможной краткости. Действительно, нелепые законы не могли бы сохранить колоссальное по размерам и населению государство в течение многих тысячелетий, тогда как кругом разные цивилизации появлялись и вновь исчезали с лица земли. Отдельные статьи законов кажутся нам, правда, странными, подчас смешными, но, связанные с другими, оне являются теми нитями, которыми сшито государство и способно было существовать и рости. Китайский суд вообще жесток с вашей точки зрения, но он обусловливается не гневливостью толпы, не жаждой мести; да и жестокость сильно преувеличивается европейцами, немало писавшими по своему невежеству, что китайцы толкут в ступах пленных, пилят их деревянными пилами, поджаривают людей на огне и многое другое в этом роде. Единичные примеры изуверств в отношении европейцев, — напр., изрезание на куски пойманных врагов, — при 427 милл. населения, ничего не доказывают, как и немногие случая отрезания носов и ушей. Тем более, что эта казнь и эти наказания применяются китайцами по их законам в некоторым их собственным преступникам. Знаменитый синолог В. Васильев (В. П. Васильев. “Очерк истории китайской литературы", С.-Пб. 1880 стр. 74) говорит: “Нигде нет такой гуманности, [189] как в Китае; нигде, в самых демократичесвях странах, не возвышается так резко и безнаказанно голос правды; нигде низшие не пользуются такой свободой участвовать в разговорах и делах высшего". Заявление это, по моему, безусловно справедливо.

VI.

Китайский суд приводит обыкновенно преступников к короткому чувствительному телесному наказанию, в выставлению с колодкой на шее на перекрестке улиц или на мосту — в назидание другим и на прокормление милостью, и, наконец, в административной высылке. Преступник, имеющий престарелых и больных родителей, однако, прощается, как их кормилец; если муж убьет жену, то сын не должен доносить; близким родственникам, живущим не в разделе, разрешается скрывать преступление друг друга, очевидно, чтобы не нарушать добрых отношений в семье, а мужьям и сыновьям дозволяется заменять собой женщин при несении наказания. В Китае имеются тысячи бедняков, которые дают себя бить бамбуком или сажать в тюрьму за деньги, вместо настоящих преступников, чтобы только прокормить семью. Чиновники и грамотные освобождены от телесного наказания. Из двух преступников наказывается строже тот, кто первый дал мысль совершить преступление. Мелкое воровство допускается, и нищие, как шакалы, набрасываются на все, что съедобно, малоценно и удобно для перехвата. Говорят, подкуп судей считается в Китае не особенно предосудительным, во уже необходимость денежной сделки и унизительной мольбы о пощаде есть наказание для виновного и спасение семьи от надзора. Впрочем, закон запрещает тайный подкуп, а допускает открытый денежный откуп за точно определенные мелкия преступления, что часто смешивается авторами, писавшими о Поднебесной Империи, и что не совсем одно и то же.

Если даже согласиться с миссионерами, не в меру строгими критиками невежества народа, что ежегодно, при обычном течении жизни, от смертной казни погибает от 700 до 1.000 человек, то это вовсе уже не так много при 427 миллионах населения. В последнее десятилетие число отрубаемых голов страшно увеличилось, благодаря европейцам, то-и-дело требующим “высшего наказания" за всевозможные проступки. Китайские власти, из трусости, применяют на каждом шагу [190] те статьи законов, которые созданы были, как крайняя мера, более для устрашения, чем для применения. Главное наказание остается — удары по мягким частям тела бамбуком, одним из двух точно определенных по размеру и весу нумеров; число ударов насчитывается от десяти до ста, смотря по проступку. Не следует забывать, что удары бамбуком гораздо менее болезненны, чем нашими розгами. Административная высылка есть, напротив, очень тяжелое наказание для китайца, которому чуждо бродяжничанье; высшее его счастье — семейный очаг и близость праха предков. От преступлений должны удерживать, по мнению китайских правоведов, стыд или страх, — соответственно чему определено и наказание. Обстоятельства, ослабляющие вину, принимаются судом во внимание, и снисхождение допускается очень часто.

Пытки существуют более как устрашающий фактор. Оне применяются далеко реже, чем о них пишутъ; к тому же оне не такия зверские, какие были еще так недавно в Европе, и во сие время существуют в Турции и Персии. Так как экзекуция производится публично в суде и на улице, то картина, естественно, производит тяжелое впечатление на европейца. На самом деле допущены законом только пытки в виде тисков для пальцев рук и стон, а смертная казнь совершается лишь однажды в год, всякий раз с ведома богдыхана. При самосуде ограничиваются пощечинами, ударами бамбука, держанием голыми коленами на цепи, редко выщипыванием волос и тому подобными способами причинения боли. Жертвами истязаний делаются, в несчастью, чаще психопаты, сбивающие с толку общество и судью, ничего не понимающих в психопатологии. Обыкновенно преступники, раз они уличены, сознаются сейчас же сами, и нет надобности прибегать в насилию.

Некоторые преступления в Китае чрезвычайно редки, напр. грабежи, убийства в запальчивости, растраты вследствие расточительности, оскорбление младшими старших. Тяжбы о наследстве почти не возникают. Преступность китайцев против личности и собственности очень мала, если сопоставить с общей цифрой населения и сравнить с таковой же преступностью европейцев. Знатоки утверждают, что чувство законности врожденно в каждом китайце. В Китае нет такого огромного количества тюрем, как в государствах Европы, и содержание преступников, уже по причине кратковременности заключения, не поглощает в такой степени заработок честных тружеников. С основными законами страны, правилами [191] морали и церемоний знаком весь народ, и губернаторы, тем более уездные начальники, не занимаются сочинением законов, в виду существующего на этот счет запрета, и океану китайского народа не приходится то-и-дело приспособляться к мнениям отдельных высокопоставленных лиц и прилаживаться к переделкам исторически сложившихся бытовых устоев и заполнять тюрьмы людьми неспособными, в силу своей психической организации, изменить ее. Бегство от суда — явление очень редкое, и в полиции почти нет надобности, очевидно, потому, что в случае, когда преступник скрылся, — берут, держат в тюрьме и могут даже наказать отца или самого близкого старшаго родственника, чего, при почти врожденном сыновнем почтении и благоговении перед родными, не допустит самый деморализованный преступник. С другой стороны, оставить, забыть дом, семью, где вырос китаец, — это не вяжется со всем его психическим складом. Нередко — сын идет в суд просить за отца наказать бамбуком его и суд исполняет просьбу. Судиться вообще считается страшным позором, и закон ставит дело так, чтобы мелкие преступления разбирались и виновные карались старшим мужчиной в семье.

VII.

Едва ли существует еще другой народ на земле, у котораго на лице было бы написано столько незлобивости, веселого добродушия, спокойствия и, пожалуй, счастья, как у китайцев. Особенно симпатичны своею склонностью к юмору их дети. Однако, в Китае шумных игр не встретишь ни в проулках, ни на дворах. У бедных дети с четырехлетнего возраста уже живут общими со взрослыми интересами, принимают участие и в домашних делах с повседневными заботами, и в народных празднествах с веселыми иллюминациями, ракетами, музыкой, несением дракона, пусканием бумажных змеев и пр. В противоположность нашим детям, они не любят бегать и лазать, — душевное свойство, как будто передаваемое по наследству. И в детских не слышно громкого смеха и крика, как и отчаянных капризов, до топания о пол ногами включительно, что так обычно у нас, когда и няньки, и мамки, и родители унимают разбушевавшихся ребят. Меня поразило в китайских городах отсутствие плачущих или дерущихся на улице детей, именно той картины, которая сразу предстала [192] перед глазами по возвращении в Европу. Та тишина, с которой сидят и учатся китайчата в школе, как в присутствия, так равно и в отсутствие учителя, невольно обращает на себя внимание; дети поражают послушанием, трудолюбием, неутомимостью, смышленостью не по летам, хотя школа, судя по предметам и способам преподавания, должна бы, на ваш взгляд, заглушить даже зачатки пытливости и самобытности мышления. По словам И. Коростовца, причиной хорошего поведения является не страх перед наказанием, а почти религиозное благоговение перед наставником.

У китайцев свои печали, свои радости, нам часто чуждые и непонятные. В общем, они, повидимому, более склонны к радости и смеху, чем к горю и слезам. Иногда они производят впечатление, положительно, каких-то чудаков. Где мы едва улыбаемся, они уже смеются; где мы смеемся — они хохочут; где мы хохочем — они надрываются от неудержимого смеха. Однако, если требует приличие, они отлично умеют сдерживать эмоцию, напр. в присутствии старших, когда считается неприличным не только смеяться, но даже чихать, сморкаться, плевать, кашлять и т. д. Женщины при встречах не проявляют радости и восторга поцелуями; даже мать редко целует своего ребенка, хотя относится к нему с искренней любовью. Знакомые просто обнюхивают друг друга или отвешивают взаимные поклоны. Два приятеля, встретившись после долгой разлуки, выражают свою радость сжиманием собственных рук над грудью или потрясанием кулаков перед лицом знакомого — жестом, который более соответствовал бы гневу, желанию поколотить. Китайские церемонии вошли в поговорку и установлены законом до крайних мелочей (Говорят, они изложены в 200 томах!). Поклонов, напр., насчитывается до восьми видов, и каждому — свое место: в одних случаях только кивают головой с соответствующими жестами рук; в других — кланяются в пояс; в третьих — падают на колени определенное число раз, напр. три или девять, и т. д. Когда главнокомандующий вашей армией приехал в Манчжурию, китайские войска приседали на корточки, выражая этим верх почтения и удовольствия от встречи.

Забавы китайцев — всегда мирного характера: пускание бумажных змеев, доставляющее величайшее удовольствие не только детям, но и взрослым, устройство боев сверчков, разные фокусы, пантомимы, обеды. За нелюбовь к шумному [193] веселью сынов Поднебесной Империи говорят почти полное отсутствие у них общественных игр и балов в нашем смысле, а также малая популярность театра. По словам о. Иакинфа (Иакинф. “Китай в гражданском и нравственном состоянии". Спб. 1848. Ч. I, стр. 120) артистам дозволялось изображать: духов, мужчин, целомудренных женщин, послушных сыновей и покорных внуков, как примеры, поощряющие благонравие. Все неприличное, подрывающее нравственность, запрещено. Лицам, находящимся на государственной службе, не дозволено посещать театры, представления акробатов, всякия гульбища, чтобы не давать народу дурных примеров праздности. В портовых городах, где даются европейские спектакли, эти последние желтокожими не посещаются, так как содержание и исполнение наших произведений им совершенно чужды и неинтересны. Постановка пьес китайцев — самая примитивная: сцена без занавеса, с убогими и неподходящими декорациями, так что приходится объявлять публике, где происходит дело; женские роли исполняются мужчинами, правда, очень искусно; зрители громко разговаривают во время спектакля; действия затягиваются подчас на несколько дней. Содержание пьес прекрасно отражает своеобразное народное мировоззрение и семейный быт. В Европе выражение высшего удовольствия в театрах испокон веков сопровождается бурными апплодисментами, уничтожить которые не могла даже сделанная некогда попытка ввести в законы, в наказание за такое нарушение тишины в общественном месте, смертную казнь. Китаец, напротив, никогда не апплодирует в Китае, а лишь выкрикивает изредка, как бы для поощрения, свое лающее: “хао, хао", что значитъ: “хорошо".

Поют китайцы и за работой, и при богослужении, и в процессиях. Во время войны 1900 г., меня поражало, что в такой серьезный момент социальной жизни одни китайцы, на манчжурском берегу, сражались с русскими войсками, другие — на нашем — как ни в чем не бывало, за работой пели себе под нос песенки.

Горе, несчастье китаец переносит с величайшим мужеством, и забывает их поразительно скоро. До крайности нетребовательный в жизни, он способен мириться со всякими случайностями, невзгодами, и не приходит в отчаяние даже в совершенно, повидимому, безысходном положении. Тоска по [194] родине есть самая сильная и продолжительная эмоция, которую он только может испытывать; поэтому всякое путешествие за пределы империи ему противно. Интересно, что обряд оплакивания совершается не только женщинами, как везде у отсталых в цивилизации народов, но и мужчинами. Все приходящие должны, согласно обычаю, проливать слезы, падая ниц у гроба, справа или слева, смотря по возрасту, родству, общественному положению и пр.; женщины и девушки плачут за занавеской. Еще более странно — и на европейца действует даже неприятно — поведение отца, у которого только-что умер сын; когда родственники и знакомые начинают собираться в дом, чтобы выразить сочувствие родителям в тяжелой утрате, они застают хозяина дома не плачущим, а смеющимся! Он встречает гостей на крыльце с веселой улыбкой на устах и приблизительно такими речами: “Ха, ха, ха, слышали? Сын-то мой умер, кто мог думать, вот забавно-то, ха, ха, ха»!.. Обряду траура в Китае придается государственная важность, и чиновник, потерявший родителей, должен на продолжительный срок оставить службу. Заков дает самые точные указания, по ком, сколько времени и как совершать обряд траура, и определяет размеры наказания за несоблюдение его. Отмечу еще, как оригинальное явление, что свадебные наряды в Китае заказываются у гробовщиков, так как магазины для радостного и печального события — общие.

VIII.

Китайцы — народ физически крепкий. Их кули и дженерикши развивают большую силу. Впрочем, на нашем Дальнем Востоке пришлось убедиться, что их чернорабочие слабее русских и работают медленнее, но терпеливее и настойчивее. Физический труд совершается китайцами в высокой степени механически, по усвоенным из поколения в поколение крайне однообразным привычкам. Там, где требуется работать и не рассуждать, им нет конкуррентов. Они способны развить деятельность необычайно большую и выполнить очень крупные предприятия безпрекословно и с автоматической точностью. Постройка знаменитой китайской стены на протяжении нескольких десятков тысяч верст свидетельствует не только об отсутствии воинственности у народа, но еще более о наличности замечательной трудоспособности. Китайцы по природе своей — люди [195] подвижные и болтливые. Движения их плавны, размашисты и ловки, но своеобразны: в них есть что-то бабье, что заставляет наших крестьян подсмеиваться над ними и отрицать в них достоинство мужчин. В Китае во всех школах испокон веков преподаются мимика, пантомима, жестикуляция и церемонии вообще, как предметы очень существенные и обязательные, почему естественно, что в движениях даже простолюдинов проглядывает некоторая театральность.

Речь — плавная, мягкая, музыкальная, для вашего уха приятная, хотя сочетание звуков своеобразное, различное, и часто слышатся свистящие звуки. Говорят люди не словами, как у нас, а звуками, которые, сами во себе отдельно взятые, как утверждают знатоки, не имеют определенного внутреннего смысла. Письмо состоит не из слагаемых букв, а из иероглифических знаков, представляющих собою понятие о вещи. Свои романы, повести и стихи вслух китайцы, кажется, не читают; письмо предназначено для восприятия зрением, а не слухом. Речь имеет ту особенность, что звук “р» в каком бы то ни было сочетании не встречается. Чтобы артикулировать "р", язык, как известно, приподнимается в верхним резцам и приводится в движение, причем вдоль его образуется углубление, по которому гонится воздух. Вот этого-то они сделать и не могут. Обстоятельство это важно, так как указывает, что самая иннервация языка у них не вполне тожественна с наблюдаемой у народов индо-германской группы.

Курьезно, что даже нет возможности изобразить звук “р" соответствующими иероглифами. Слоги “по» и “па» китайской речи почти не воспринимаются ухом европейца, но слышатся ясно желтокожими. Они вместо “тридцать-три» говорят “тилицати», а перед словами “артиллерия" или “патруль" совсем пассуют. Хотя всякому языку свойственно изменяться в течение веков, но китайский за 2500 лет мало изменился, судя по тому, что древния письмена свободно читаются ныне. С другой стороны, для того, чтобы исчез такой звук, как "р», необходимы многие тысячелетия самобытного существования народа или отсутствие названного звука в речи и письме с самаго начала. Наиболее употребительные звуки и их соединения суть: “и, ли, у, уй, ю, вью, юнь, янь, чжи, узи, фу, ду, ча, ши, си, ай, хэ» и т. д. Очень часто сочетание гласных и согласных так оригинально, что, их невозможно передать нашими буквами. Правильное произношение дается иностранцам весьма трудно, хотя бы они изучали язык очень долго. [196] Линвисты считают его самым трудным в мире. Как известно, китайцы пишут справа налево и сверху вниз, так что строки идут не горизонтально, как у нас, а вертикально, а книгу читают с конца. Замечательно, что мужчины никогда не поют басом, женщины — контральто; пение китайцев — фальцетное. И здесь имеется, стало быт, нечто отличающееся от нашего, кроющееся в особенности гортани или иннервации голосовых связок.

IX.

Постановка земледелия, самаго древнего и почетного в крае труда, доказывает удивительное терпение, муравьиное трудолюбие и отличное знание сельского хозяйства. Китайские нивы считаются лучшими в мире. Способность людей к ремеслам и любовь к этого рода труду изумительна: в проулках, где расположены мастерския, работает стар и млад с таким рвением и напряженным вниманием, что нельзя не подивиться. Куда ни взглянешь — все и всюду свидетельствует о необычайной борьбе за существование. При данных условиях только усиленно работающие должны выжить; не успевающие — вымрут. Иметь мозоли на руках в обществе не считается постыдным, и власти, чтобы найти хунхуза, осматривают у заподозренных субъектов прежде всего ладони. Многие знатные лица отращивают себе длинные ногти, чтобы все звали, что имеют дело с честными гражданами, хотя и не занимающимися ручным трудом.

В городах днем все суетятся, бегут куда-то, тащат на руках разные легкие и тяжелые вещи, но делают это как-то молча или изредка перекидываясь словами. Ночью, когда все окутывается непроглядной тьмой и, по всеобщему убеждению, странствуют духи, — ни единого человека, в виду строгаго запрета выходить из дому, не встретишь. Только удары в гонги, для пробуждения сторожей, прерывают гробовую тишину. После проживания в китайском городе шум от европейского кажется настоящим столпотворением вавилонским. Конечно, дневная тишина, наблюдаемая даже в больших городах, обусловливается в значительной степени малым количеством громоздких телег и экипажей, медленностью их движений, особым устройством мостовых, мягкостью обуви у людей и отсутствием ее у рабочего элемента, но главная причина кроется все-же в природной нелюбви населения в шуму, какой-то [197] боязнью его. Мне бросалось в глаза, что возница не имеет права орать над толпою пешеходов “эй!", как у нас, а должен спокойно и учтиво просить посторониться, хотя бы и спешил по делу. Если едет мандарин, то применяется попросту и палка, к чему прибегают, впрочем, очень редко, так как к представителю власти и закона китаец питает, и без того большое почтение. С проездом чиновника связано в народе всегда представление о деле.

Крупный купец и мелкий торгаш равным образом поражают деликатностью в обхождении с покупателями, необычайной оборотливостью в своих делах, рассчетливостью и предприимчивостью. Купцы имеют большую склонность рисковать всем своим капиталом при нелюбви в расточительности, и потому в будущем явятся опасными конкуррентами, для тех иностранцев, которые в торговле мало предприимчивы. Мелкие торговцы имеют большую склонность к обделыванию всяких делишек, занятию разменом денег и даже ростовщичеству, чем китайцы напоминают евреев. Однако к распискам и письменным договорам почти не приходится прибегать. Европейские коммерсанты и банкиры, имеющие с китайской народной массой торговые обороты на десятки миллионов рублей, поражаются честностью купцов. Эта симпатичная черта народа удивляет невольно и европейцев-туристов, привыкших у себя дома на родине видеть воровство во всех классах общества и на каждом шагу. В шумном и незнакомом портовом городе, положим, у пароходной пристани, можно послать любого, совершенно незнакомого китайца купить что-нибудь в лавке и принести на пароход: он непременно исполнит поручение, хотя бы видел человека в первый и последний раз в обстановке, где мог бы легко исчезнуть с деньгами бесследно. Исключения, конечно, бывают, но редко. До чего китайцы безкорыстны при всей их бедности — видно из того, что они слишком часто за большую услугу отказываются от вознаграждения, церемонно извиваясь и оправдываясь тем, что предложенная вами плата велика, что мелкую услугу можно оказать и даром, и разными софизмами. Назойливость нищих объясняется крайней бедностью многих людей, и она проявляется особенно в отношении в русским, отличающимся щедростью при сравнении, напр., с англичанами. В портовых городах только около русских пароходов толпятся разные полуголые бедняки. Хунхузы — это продукт войн; в мирное время они существуют более в абстрактном представлении, чем на самом деле. [198]

X.

Всякое нарушение государственного строя в Китае крайне опасно в виду необычайной численности населения. и приспособленности в определенно сложившемуся исторически семейному и общественному быту. Самые страшные революции, которые только происходили на земле, были в Поднебесной Империи... В эти исторические моменты появляется на сцену даже людоедство. К счастью, децентрализация денежных средств, званий, довольно равномерное распределение земельных участков — делали до сих пор невозможным участие всего океана населения в народных смутах, и восстания пока были то же, что лесные пожары в тайге: погорит в том или ином месте и потухнет в силу естественных законов. Труд ценится очень низко, чем широко пользуются иностранцы. Китаец скорее умрет с голоду, — что и бывает в иные годы в возмутительных размерах, — чем пойдет на убийство или грабеж из-за денег. Случаи разбоев при нормальном течении государственной жизни в отношении к числу жителей — до крайности ничтожны. Но в смутную пору, когда нарушается хозяйство и старикам грозит голодная смерть, мужская молодежь набрасывается на все съедобное, как шакалы на падаль.

Из мужчин, уже в виду их значительного численного преобладания над женщинами, поневоле выделилась издавна огромная масса людей в чернорабочий элемент, уходящий за пределы империи на заработки. Этим чернорабочим застенного Китая не полагается, по обычаям страны, брать с собою жен, и потому, как правило, тысячи китайцев, живущих на нашей территории Дальнего Востока, в Благовещенске, Хабаровске, Владивостоке и др. городах, и десятки и сотни тысяч обитающих в Японии, на Малайском архипелаге, в Австралии, Африке, Америке — все люди бессемейные. Замечательно, что они обнаруживают равнодушие в женщинам тех народов, среди которых селятся, особенно европейской крови, — вероятно вследствие глубокого расового отличия, — и в всеобщему удивлению почти не посещают инородческих публичных домов. Прижитых на стороне от смешанных нравов детей не полагается привозить на родину. Есть такие фанатики, которые добровольно оскопляют себя только для того, чтобы, оставшись холостыми работниками, служить подспорьем многодетному отцу и деду. [199]

В Китае — вступить как можно скорее в брачный союз и иметь потомство до того привлекательно в глазах молодежи, что обыкновенно внимания перспективы тяжелой борьбы за существование удержать от брака не могут. Родственники, в свою очередь, не препятствуют его заключению, тем более, что брак, по обычаям страны, обязателен для всех мужчин возраста от 20-ти до 30-ти лет и не подлежит расторжению. Царем в доме является отец. Он отвечает за всех; его наказывают, если кто-нибудь в чем-либо провинится; зато и почитают его члены семьи как нигде. Сыновья бедных родителей, для того, чтобы спасти семью, особенно отца, от голода, нередко заменяют за деньги кого-нибудь из присужденных в смертной казни и сами обрекают себя на самоубийство с полным сознанием святости дела. В результате ни в одном государстве не встретишь такого огромного количества физически и психически крепких дедов и прадедов, счастливо взирающих на свое разросшееся потомство и всей душой к нему привязанных. Боязнь стариков умереть на чужбине, вдали от родных, так велика, что они, уезжая куда-нибудь по делам торговли, везут с собою, если позволяют средства, гроб, предварительно сделав распоряжение о пересылке трупа своего на родину. Умершаго на стороне везут, если покойный был бедняком, на казенный счет. Как известно, партия китайцев, работающих у нас на чайных плантациях около Батума, согласилась приехать только на условии, что в случае смерти кого-либо из них тело будет отправлено на родину...

XI.

По разсуждениям китайцев, мощь и продолжительность существования государства зависит не столько от качества и количества чиновников и начальствующих лиц, сколько от наилучшего устройства семьи. При таких взглядах плодливость их в последние века, несмотря на губительные войны, пошла так быстро вперед, что желтая раса стала угрожающим призраком для белокожего населения всех частей света. Из переполнившейся чаши — струи китайской крови потекли по всем направлениям в образе колониальных чернорабочих Трансвааля, южной Австралии, Бразилии и т. д. Беда в том, что эмиграция — почти исключительно мужская, а между тем от скрещивания китайцев с белыми перевес берет желтая раса: [200] от брака русской девушки с сыном Поднебесной Империи получаются китайчата; то же самое — если русский женится на китаянке, как видно хотя бы по казакам-албазинцам. Словом, метисы и в психическом, и антропологическом отношении приобретают азиатский тип. Подобные примеры окитаивания смежных народов можно найти в Нижней Индии и в нашем Туркестане. На манчжурах видно, как начинает поглощаться китайским сфинксом тунгузская раса; на аннамитах — как по тому же пути ассимиляции идут племена малайской группы. Необходимо также иметь в виду, что чистота крови в Центральном Китае поддерживается законом, запрещающим его населению смешанные браки, — напр., китайцу из недр Поднебесной Империи нельзя жениться на манчжурке, монголке, сартянке, малайке и т. д.; такое постановление как бы санкционирует совершающееся в природе явление окитаивания соседей через посредство народных масс, лежащих по окраинам.

Женщина, раз вступив в брак, уже не может покидать своего места назначения в доме, по крайней мере до 45 лет, когда становится менее ограниченной в правах и действиях — мужем, отцом или дедом. Во избежание прямых целей семейного союза — деторождения, женщинам возбраняется где бы то вы было показываться на глаза постороннему мужчине. В этом отношении оне так осторожны и боязливы, что когда, напр., европейцы въезжали неожиданно в китайские города, женщины нередко бросались лицом в грязь, чтобы предстать в таком обезображенном виде. Дома им приходится смотреть лишь на собственную обстановку и свою обширную семью, так как, согласно закону и обычаю страны, все окна жилища обращены во внутренний двор. При искусственном исправлении стоп и последовательной атрофии мускулатуры нижних конечностей, ноги превращаются в подобие палок, так что ветер и тот сбивает подчас женщин на землю, словно карточный домик; при таких условиях далеко из дому не уйдешь. В основе странного и нелепого обычая самокалечения лежит отчасти слепое подражание привычке, выгодной для роста государства в смысле количества людей.

На психический склад женщины затворническая жизнь кладет, конечно, особый отпечаток. В то время, как мужчины развиваются духовно и в школах, и в общения с людьми в торговле и путешествия, умственные способности женщин принуждены оставаться на сравнительно низкой ступени [201] развития, так как девушка, едва выйдя из детского возраста, должна по воле и указанию родителей вступить в брав, затем отрожать 7-12 чел. детей, всех выкормить, одевать, обучать труду, вежливости, сказкам, а если она крестьянка, ей приходится еще работать в поле. При таких условиях из нее выработалась лучшая мать в свете, замечательная хозяйка дома — и только. Она безропотна, спокойна, вежлива, но и бесцветна с точки зрения европейца, так как интересы ее ограничиваются семьей. Она довольна своим положением, хотя всегда сознает, что может быть послана и обратно к родителям, если обнаружит сварливый характер, болтливость, завистливость, непочтительность к родным мужа и старшим, нерадение к хозяйству и тем более развратное поведение; за последнее она может быть предана даже смертной казни. Румяна, белила, цветы в прическах не могут скрасить духовную односторонность. Однако, хотя женщина сведена на степень плодящейся самки и ограничена в своих правах до крайности, муж обыкновенно не злоупотребляет силой, не бьет жены, и она не ропщет на свое семейное и социальное положение, привыкнув к нему тысячелетиями. В Китае есть и очень умные женщины, но оне бесплодны или малолетны и плохие матери, почему не удовлетворяют идеалу семейного счастья. Весьма странно, что оне чаще встречаются в публичных домах, соответствующих, впрочем, нашим клубам, худа захаживают, вопреки существующему закону, нередко и семейные люди — послушать новости, поговорить на легкие темы; этих дам приглашают также в дома на званые обеды, на которых законным женам бывать не полагается. Дамы ведут себя, однако, поразительно прилично. Как это вы странно, но Гессе Вартег (Гессе Вартег. “Китай и китайцы». Спб. 1900 г., стр. 113 и 116) совершенно справедливо утверждает, что в Китае “женщина уважается и почитается не меньше, чем у народов, считающихся куда более цивилизованными, и едва ли можно найти жен нравственнее, целомудреннее, добродетельнее китаянок и в поведении, и в одежде". Правительство заботится о нравственности женщин и вносит в правила статистики имена и фамилии самых добронравных. К поощрению нравственности девушкам и вдовам за целомудренное поведение ставятся триумфальные арки едва ли не в одном только Китае.

Чем многодетнее семья, тем больше славы отцу и лучше [202] общественное положение матери. При отсутствии детей муж берет “добавочную жену" с ограниченными правами или покупает за деньги мальчиков у бедняков в голодный год. Продажа всходит из своеобразного понятия о нравственности. Так, в купчих нередко отец оговаривает, что только крайняя нужда заставляет его жертвовать одним членом семьи для блага остальных. При существовании купли и продажи детей, воспитательная роль ложится на население довольно равномерно, что уменьшает нищету и раннюю смерть не в меру многодетных и обогащение лиц, не обремененных многочисленной семьей. Китаянки, не имеющие мальчиков, чтобы избегнуть позора, доставить мужу посмертное счастье почитания души его и удовлетворить свой материнский инстинкт, нередко крадут их там, где находят это удобным и безопасным. Детей оне очень любят. У каждых ворот можно видеть, как ласково относятся взрослые в детям, в каждой лавке — как любят старики своих внучат.

Детоубийство распространено в крае далеко не так сильно, как принято думать на основании слишком частого нахождения трупиков на задворках, огородах и семейных кладбищах. Необходимо иметь в виду, что, помимо необычайной густоты населения и огромной рождаемости, дети до семи лет, согласно исторически сложившемуся обычаю, не подлежат погребению по правилам Конфуция или буддийской религии, и в народе существует убеждение, что в таком возрасте души еще нет, стало быть тела, после смерти, по-просту выбрасывать на съедение свиньям, собакам и воронам не грешно и не преступно. При эпидемиях скопление детских трупиков на виду у всех тем более естественно, что и взрослых умерших иногда вместо того, чтобы похоронить, — просто, отнеся в поле, бросают. Во Владивостоке русской администрация немало приходится бороться с этим злом. По китайским законам, если покойник оставляется в поле непохороненным не собственными детьми, а людьми чужими, то тут нет ничего преступного. Нередко бывает, что мать проливает горькие слезы над опасно заболевшим ребенком, котораго она завтра своими же руками мертвого выбросит в помойную яму. Нет спору, что самые бедные люди излишних девочек иногда топят, вернее — разрешают это делать услужливым повитухам сейчас же после рождения, как у нас поступают с ненужными котятами и щенятами. И тут мотив довольно философский: родители на семейном совете решают, что им выкормить дитя и [203] впоследствии выдать замуж не хватит сил и средств, а обставлять человеку жизнь страдальчески уже на первых же ступенях — безнравственно. Пусть, думают, гибнет ребенок, прежде чем пробудится в нем сознательная жизнь, появится душа. Законы страны ясно формулируют запрет совершать детоубийство, и если вопреки этому в последнее десятилетие оно стало сильно увеличиваться, то причиною служат необычайно сильный рост государства и усиление борьбы за существование. Нельзя также не отметить факта, что печальное явление больше наблюдается на юге, куда мусульманство внесло жестокосердие.

У китайцев в поразительно молодых годах развертывается самосознание, способность в критике и анализу окружающих явлений и в активному участию в борьбе за существование. В лавках 7-10-летние мальчики, под руководством отца или деда, тщательно выводят иероглифы и рисунки тушью на ящиках или посуде, ведут счет деньгам и прочее. Мальчик десяти лет уже может жить совершенно самостоятельно, в то время как у вас человек в двадцать-три года сплошь да рядом все еще, “как учащийся", в глазах общества не вменяем в своих поступках, а предоставленный самому себе — по неприспособленности, слишком часто не в состоянии идти без помочей и легко падает «на дно» народного моря, превращаясь в тип “бывших людей».

Взрослый сын Поднебесной Империи представляет собою индивидуум с определенно-сложившимся мировоззрением, ясными представлениями об основах нравственной жизни в национальном смысле, уравновешенным поведением, упорным трудолюбием, настойчивым характером и всеми другими качествами, которые лично ему необходимы для вступления в самостоятельную жизнь и наиболее выгодны для сохранения целости общества. У мужчин внешним признаком гражданской и политической правоспособности является, нам смешно сказать, коса, которой дорожит каждый человек, как у нас полк своим знаменем. Лишить китайца косы хуже по своим последствиям, чем высечь горца Дагестана. Кто возвратится без нее в общество, в родное село, дом — лишается всех прав; на него нападают соотечественники, как муравьи на своего же товарища, которому отрезали сяжки, как стая воров на свою же товарку, которую, каким-либо образом обезобразив, люди выпустили на свободу.

В музее Восточного отделения Императорского Русского Географического Общества в Хабаровске можно видеть целый [204] шкап статуэток (бурханов), изображающих богов плодородия в самых омерзительных видах. Европеец, возмущаясь до глубины души неприличной картиной, спешит сделать вывод о чрезвычайно низкой степени нравственности населения Срединного царства. Однако эти идолы, изображающие так реально богов, в Китае вовсе не служат для возбуждения эротических мыслей и темой неприличных речей; их назначение — просто и откровенно напоминать, что источник земного счастья лежит в оставлении потомства и в воздаянии молитв о даровании детей. Во всяком случае, в музее китайцы смотрят на этих идолов с серьезной миной или проходят мимо равнодушно, в то время как европеец хихикает, радуясь своим непристойным пояснениям.

При большом таланте к художеству, наши желтокожие, однако, иногда злоупотребляют привычкой общества к откровенным картинам и помещают неприличные изображения на посуде, шкатулках, шолковых платках и пр., — впрочем, больше для проезжих через портовые города европейцев, которые очень падки на эти вещи и выгодно платят. Понятие о стыде у них и у нас вообще не одно и то же. Выпить излишек водки или вина считается верхом безнравственности; за такой поступок назначается односельчанами наказание бамбуком; совершать же естественные отправления открыто и где кому угодно — не возбраняется. В южном Китае все взрослые, даже самой безупречной нравственности, ходят одетыми лишь на половину, а дети — и вовсе голыми. У бегущаго вместо лошади впереди колясочки (дженерикши) часто спадает поясок вокруг талии и промежности, так что сзади видно все, что видеть седоку не следовало бы, но возница этим нисколько не смущается. Когда он встречает голую женщину, ему вовсе не приходят в голову сейчас же дурные мысли. Когда я в Сайгоне стал расспрашивать пришедших на палубу аннамитов и малайцев, какая между ними разница, один услужливый китаец, желая показать, что он мусульманин и подвергся обрезанию, моментально обнажил свое тело, к ужасу присутствующих пассажиров — мужчин и дам, и был крайне удивлен тому эффекту, который произвел на общество. Невольно вспомнилось мне по контрасту, как, наоборот, мусульманин кавказский, хотя бы больной, неохотно показывает свои запретные части тела даже врачу: иной готов скорее умереть.

Известно, что в Китае не считается позорным делом, если девушка идет на содержание или в публичное заведение [205] с разрешения родителей. Нередко матери даже продают дочерей на короткое время; выручаемые деньги идут не на увеселения или наряды, а на самые необходимые потребности дома. Родители открыто предлагают девушкам выбирать брак или свободу. Середина, т.-е. тайная проституция, не допускается, а дорогу приходится выбирать раз навсегда, так как она обставлена определенными правами и обязанностями. На сто девушек девяносто-девять предпочитают брак и добровольно отказываются от свободы. Измена замужней карается очень строго и составляет величайшую редкость; от мужа зависит, в какой мере дать жене свободу и как наказать виновную. Есть мужья, которые по бедности продают своих жен, особенно строптивых или бесплодных, — правда, не как рабынь. Иной дает жену на прокат для оплодотворения, что с европейской точки зрения очень странно, тем более, что совершается этот поступок открыто; наконец, женатый может обзавестись наложницей с правами рабыни. Известно, что в Китае неженатые мужчины и незаконные жены не удостаиваются погребения. С другой стороны, по законам страны, направленным против проституции, предающиеся половому разврату подвергаются телесному наказанию. Наше понятие о нравственности, не всегда приложимо в населению Поднебесной Империи и с критикой надо быть вообще очень осторожным, так как государственный строй Китая чрезвычайно сложен и устои его нам мало известны.

Многие судят о нравственности китайцев по обилию публичных домов в Шанхае, Гонконге, Тяньцзине или Пекине. Но дома эти содержатся гораздо более для проезжих и оседлых европейцев, которые посещают их очень охотно, как из простого любопытства, так и из потребности, как люди большей частью холостые и не принадлежащие в лучшим представителям своих народов. Даже содержательницы названных заведений слишком часто европейки, скупающия желтокожих девочек у бедняков. В портовых городах, где европейские кварталы находятся рядом с китайскими, немцы, французы, англичане с внешней стороны производят впечатление людей менее нравственных при сравнении с коренными жителями края. В сельском населении, — а таковым оно в Китае и является, — половой разврат во всяком случае отсутствует.

Богдыхан, отец всех подданных, существуя, главным образом, в абстрактном представлении подобия божества, [206] является верховным сдерживающим началом. Правителями страны являются фактически вице-короли, около которых группируются народные массы, могущие при известных условиях выделиться в самостоятельные общественные организмы. Чиновников и вообще привилегированных и дорого оплачиваемых руководителей и контролеров общественной жизни сравнительно с податной народной массой в стране очень мало, что стоит в связи, между прочим, с чрезвычайно слабым развитием честолюбия и зависти у людей. Если должности и покупаются часто на деньги, то необходимо иметь в виду, что берутся на службу лишь выдержавшие соответствующие государственные экзамены.

Чиновники очень любят денежные сделки, что часто приносит явный вред обществу. Способным стоять во главе правительственного учреждения считается всякий хороший и зажиточный семьянин, лишь бы взгляды его и образ жизни отвечали исторически сложившимся нравам и обычаям страны. По служебной лестнице менее достойные идут не вверх, а вниз; однако быстрых падений, как и крупных движений в смысле житейской карьеры, мало. Невольно обращает на себя внимание, что в Китае перед законом все равны, и высшие чиновники, совершившие преступление, также подлежат суду и наказанию, как и низшие. К высшим чинам предъявляются даже слишком большия требования благонравия. Замечателен также обычай чиновников оффициально самим сознаваться в своих ошибках, что не всегда объяснимо ханжеством. Много в стране очень хороших чиновников и поразительно откровенных. Военные вербуются из проданных в рабы преступников и лиц, присужденных к ссылке, а также из монголов, манчжуров, манегров и других окружающих Китай кольцом родственных племен и разных метисов. Торговля рабами не носит того постыдного характера, каким она была еще так недавно в Турции. Рабы и рабыни являются членами семьи лишь с слегка и часто временно ограниченными правами и положением своим, повидимому, довольны. Купившие рабов обязаны, например, в течение известного времени поженить их на рабынях, не препятствовать желанию откупиться, не обижать их и т. д. Сословные различия выражены в Китае, в смысле прав, слабо. Аристократия малочисленна и в общественной жизни не играет никакой роли. [207]

XII.

Хотя книгопечатание было известно китайцам гораздо раньше, чем европейцам, но их науки — астрология, география, история, светская и церковная философия, юриспруденция разрабатывались главным образом в устных преданиях из поколения в поколение; поэтому у народа упражнялась преимущественно память, которая и достигла пределов возможного при данных условиях. Для изучения двух тысяч иероглифических знаков, необходимого для элементарного образования, восемь тысяч для среднего и во крайней мере двадцать-четыре тысячи для высшего, требуется помимо удивительного терпения и сильное напряжение памяти. Не легко помнить также все церемонии, родословные, предания, знать которые считается необходимым для всякого образованного человека. Способ изучения книг, церемоний, генеалогических таблиц, китайских классиков наизусть в том порядке, в каком они написаны, требуя много времени и энергии, не благоприяиствует развитию способности самостоятельного мышления. Феноменальной памятью обладают не только ученые, но также уличные певцы и рассказчики.

Склонность в Китае к пустому фантазированию необычайна. Легковерие поразительное. Большинство бунтов возникало на почве диких суеверий. Вера в чудесное и сверхъестественное безгранична. Духов все страшно боятся, в них заискивают, им приносят жертвы. Дома строят окнами во двор для того, чтобы души самоубийц, непогребенных, неоплаканных, и пр., не вторгались; подземных каналов не устраивают, чтобы не дать духам дорогу для странствования; на улицах ставят загородки, чтобы мешать их пролету; вспыхнет эпидемия — виноваты опять они, и чтобы разогнать их, бьют в гонги и барабаны, стреляют из ружей, пускают ракеты и производят всеми возможными способами шум. Бесчисленные фантастические предания и замысловатые по содержанию легенды, испокон веков укоренившись в народе, поддерживают веру его в этих бестелесных созданий, в их влияние на судьбу человека и в единственную возможность уберечься от них званием соответствующих заклинаний и талисманов. Всякого рода суеверия, предрассудки сковывают мысль людей до последней степени и в то же время ложатся в основу всей духовной жизни, всего мировоззрения народа. Только боязнью перед духами и [208] неустанной борьбой с ними народа объясняются многие обряды, привычки, поступки, кажущиеся нам подчас странными.

Изгнанием злого духа из человека, иначе — лечением душевно больного, занимаются в даосских и буддийских кумирнях жрецы, которые, производя пассы гипнотизера и призывая в помощь бога медицины — Яована, приносят жертвы от имени молящихся. Помешанный сплошь да рядом поднимает переполох в целом селении, порождает вражду среди мирно живших соседей, подчас даже междоусобную войну. Его, как одержимого нечистым духом, везут в кумирню; там жрец, сделав подобие человека из бумаги, после нескольких таинственных обрядов, заставляет беснующуюся душу перейти в манекена, который сжигается перед богом медицины. В результате родственники больного, а подчас и все население деревни успокаиваются. Жрецы поддерживают в народе суеверия, не умея иллюзию или галлюцинацию отличить от реальных восприятий, бред помешанного от нормального мышления человека, и поэтому отчасти невольно эксплоатируя невежественную толпу. В кумирнях, в таинственной обстановке, производятся и спиритические сеансы, дающие толпе неизсякаемый материал для фантастических рассказов и бредней всякого рода. основанных на ложном толковании искусственно вызванных обманов чувств. В VII веке богдыхан Тайцзунь страдая галлюцинациями, и с тех пор в дверям каждого дома принято наклеивать грозные изображения богов-покровителей ворот. Естественно, что в такой стране диких суеверий колдуны и гадальщики находят себе широкую арену деятельности, а сборники предсказаний, толкований снов составляют важный отдел в народной литературе.

Китайцы — все поэты по темпераменту. Их способность к стихосложению поразительна, любовь в природе — удивительная. Они берегут всякую животную тварь из жалости, и охота ради удовольствия им противна. Китайцам доставляет величайшее наслаждение слушать пение пернатых обитателей священных рощь или стрекотание сверчков и цикад. Их любовь к цветам-хризантемам, нарцисам, жасмину, пиону, азалиям, абрикосам и др. умилительна, но они до сих пор не проявили способности к строго научным ботаническим изследованиям. Их склонность к фантазированию не дала возможности развиться географии, астрономии и др. наукам до надлежащей высоты, несмотря на большое уважение народа к знаниям.

Если у китайцев память и фантазия развиты феноменально, [209] зато научное мышление вращается в однообразном кругу мистицизма и практической морали, перетолковывания генеалогических преданий и теософических систем, в чем народ достиг той степени, дальше которой идти некуда. В результате мы плохо понимаем их книги, а они — наши. В противоположность тому, что наблюдается у нас, — в Китае школьное образование начинается с изучения философии и заканчивается стихосложением и литературой. Вопросы, что нравственно и прилично и что нет, кладутся в основу школьной науки, и знание главных этических начал ставится выше всего. Искажение текстов философских систем Лаоцзы (600 л. до Р. Хр.), Мэнцзы (родился в 371 г. до Р. Хр.), Конфуция (род. в 511 г. до Р. Хр.) и их комментаторов не допускается, и все рассуждения ученых вращаются в однообразных схоластических рамках. Однако даже механически схваченное в школах содержание книг, хотя бы оставалось совершенно неусвоенным и непродуманным, несомненно оказывает свое влияние на нравственность населения. Очень многое из социальной жизни китайцев нашего времени объясняется влиянием на них древних философских систем, и наоборот, все учение хотя бы Лаоцзы есть в сущности описание основных духовных идеалов расы. Да и все другие древние философы, начиная с Мэнцзы и Конфуция, собственно собирали в системы и записывали только то, что видели вокруг себя и что считали наилучшим. Из всех их произведений вытекает одно несомненно, что по своему психическому складу в течение 2500 л. раса осталась без изменений, а стало быть мнение о возможности переделать китайцев, в отношении душевных свойств, в европейцев не имеет под собою научного основания.

Как физический, так и умственный труд совершается у китайцев точно полусознательно, в силу унаследованных привычек в рамках застывшей, как было некогда в в Европе, цивилизации. Логические процессы мышления происходят у них как-то своеобразно и несомненно отлично от того, что наблюдается у вас. Самые простые истины нашего времени по какому-то непонятному закону психики неудержимо искажаются в голове китайца. Это не только известно дипломатам, которые в бесконечной переписке с правительством оригинального во всем народа никак сладить не могут, но и всякому, кому с ним приходится иметь дело. Прежде всего бросается в глаза, что китаец никогда всего не сделает и всего не скажет, чего от него хотят и требуют, добродушно схитрит подчас без [210] всякой надобности, начнет отлынивать, увильнет от самой сути дела, потом начнет оправдываться, что-то туманно доказывать. В конце концов ведущий с ним дело совсем собьется с толку. Особенно дурными чертами его характера являются скрытность, вероломство и мстительность. В новых предприятиях китаец мало находчив, не может быстро соображать и, как бы влекомый какой-то внутренней силой, все сворачивает на старую, проторенную предками, дорогу разсуждений...

В Поднебесной Империи насчитывается до тридцати миллионов мусульман; но если принять во внимание, что прошло почти тысяча лет с начала распространения там ислама, то это число надо считать малым; к тому же мусульманство образует еще случайное, непрочное наслоение в южной части страны, где постоянными междоусобными столкновениями большинство упорно, отчасти бессознательно, стремится отстоять древний быт и старые мировоззрения, как продукты самостоятельного духовного развития народа.

Поразительным является то, что в Китаю до сих пор не удается привить христианство с его великим принципом любви в ближнему. Отчасти объясняется это малочисленностью проповедников учения Христа, подозрительным политиканством их и разнообразием обрядов. Христианство принимали пока фактически лишь отщепенцы, подонки общества, дававшие себя по бедности подкупить миссионерам. Лучшие знатоки народа согласны с тем мнением, что китаец-христианин нравственно стоит ниже своего собрата-язычника. Правду сказать, немцы, французы, англичане, особенно из мира торговых агентов и разных предпринимателей, ведут себя в торговых и других больших городах Китая возмутительно: пьянство, половой разврат, нахальное обращение с желтокожими и эксплоатация их миролюбия и трудоспособности идут в разрез с туземным представлением о нравственности. У китайцев слово и дело идут обыкновенно рука об руку, у европейцев — слишком часто и очевидно расходятся. Почти поголовное избиение христиан-китайцев своими же соотечественниками-буддистами в 1900 г. имеет основанием убеждение, что измена принципам государственности есть преступление, и, стало быть, исходит из нравственных мотивов, выработанных народом, как самостоятельно развившейся психо-антропологической расой.

__________________________________

Нам осталось в заключение сказать, что слепое преклонение [211] перед тем, что писалось, говорилось, создалось в старину — затормозило в Китае творчество, сковало мысль, но не навеки. Масса трудного для изучения письменного вздора уже теперь начинает утрачивать в науке свой интерес. Новшество, не связанное с прошлым, ныне делается все менее нетерпимым, жажда реформ и знакомства с успехами европейских культур охватила уже в Китае лучшие слои общества. Что толпа чрезвычайно консервативна в своем невежестве и тянет на-зад — вполне естественно. Она не допускает уклонений от раз сложившихся устоев жизни, дающих как будто наивозможно равномерное распространение земных благ среди людей данной расы, и не хочет верить, чтобы европейцы, забравшись насильно в страну и нуждаясь в ней, могли внести в все в нравственном отношении что-нибудь лучшее. Когда волна естественно-научных завоеваний и построенных на них технических изобретений проникнет в недра страны, Китай без сомнения развернет колоссальную рабочую и умственную силу, в которой нам, как ближайшим соседям, придется считаться прежде всего. В последние годы от одного проведения телеграфа на протяжении десятков тысяч верст и нескольких железных дорог зашевелился муравейник и уже стал жить несколько иначе во времени и пространстве. Ясно, что настало время приступить к самому тщательному изучению страны и неустанно следить за всем тем, что в ней творятся, не увлекаясь поспешным заключением о неспособности китайцев к умственному прогрессу. Необходимо помнить, что стремление их сводится к одному — заимствовать от европейцев все полезное и действительно новое, а незваных пришельцев удалить из страны. Во всяком случае, принадлежность китайцев с особой расе не дает нам никакого права отрицать возможность достижения ими даже в недалеком будущем гораздо более высокой культуры, чем та, которая наблюдается у них ныне.

Э. В. Эриксон.

© текст - Эриксон Э. В. 1905
© сетевая версия - Тhietmar. 2013
© OCR - Бычков М. 2013
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1905

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.