ЧАСОВНИКОВ В. В.

[АРХИМАНДРИТ АВРААМИЙ]

МОРСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

(Окончание)

Приняв воду, судно было готово к отплытию, так как небольшой груз его был принят уже ранее, но все думали, что капитан не решится выходить на ночь в такую бурную погоду. Однако предположение это не оправдалось: учащенные свистки Монголии свидетельствовали о решимости капитана выйдти тотчас же в море, чтобы засветло пройдти скалистые острова Гатоо и миновать мыс Сасебо.

В общей сутолоке, при появлении новых пассажиров па палубе и размещении их по каютам, при шуме волн и порывах ветра не слышно было, как поднят якорь и судно стало тихо уклоняться в бок ветра, держа курс к устью бухты, где на прояснившемся горизонте колыхались огромные волны. Сердце замирало при взгляде на них, а впереди предстояло вынести четырехдневную качку.

Когда мы так стояли на палубе у стены, держась за трубчатое перило и вперив взор свой в синеватые скалы, у подошвы коих ценилось и бурлило море, к нам подошел Японец лет сорока, одетый в европейское платье и свободно изъяснявшийся на русском языке. Он отрекомендовался окончившим курс в С.-Петербургской Духовной Академии, по фамилии Кавасаки или Сикаваки, — едущим во Владивосток для приискания себе занятий. Познакомились, разговорились. Оказалось из разговора, что в Академии он учился как стипендиант Японской православной миссии, по окончании курса был восемь лет преподавателем в Токийской православной духовной семинарии, где получал жалованья по сорока руб. в месяц т. е. высший оклад. За тем лет шесть служил в канцелярии русского консула в Нагасаки, где материальное обеспечение его было лучше, а теперь ехал с намерением вдаться в послушание Американскому консулу. Думая, что мы едем в Россию, он просил передать почтение своему товарищу по академии, одному, известному нам, епископу.

Когда он стал жаловаться, что ему и с высшим образованием трудно в Японии заработать пропитание семейству, а мы указали ему на то, что он мог бы быть священником, то он, в раздумий, ответил, что боится нравственной ответственности [14] за дело пастыря. Он что-то и еще говорил, но мы не могли запомнить: начинавшаяся качка туманила сознание и память. Японец помог нам спуститься в коридор, его каюта оказалась рядом с нашей. Он посоветовал принять ванну, чтобы крепче заснуть и не слышать качки. Мы так и сделали, кое-как приняв ванну, заказали слуге китайцу, чтобы он не оставлял изредка приносить нам кофе или чай, если качка продлится на долго. С выходом в открытое море волнение сделалось ужасным, ветер был противный, судно бросало из стороны в сторону, подымало вверх, цепи грохотали на палубе, вещи передвигались, посуда звенела, ветер гудел в снастях, заглушая шум волн, а норою только слышался свист и завывание бури. Имея уже некоторую опытность в противодействии качке, мы уже не искали другого исхода, как по возможности сохранить силы, оставаясь в неподвижном состоянии. Этого можно было достигать лежа в постели и крепко упершись спиною о стенку, а руками и ногами в перило кровати. Скоро организм приспособился к качке и беспокойная дремота перешла в тяжелый сон.

На этот раз мы уже не ждали скорого конца пытки и не считали часов, тянувшихся крайне долго. Каюта почти всегда была освещена электрической лампочкой, так нравилось новому пассажиру, помещенному в нашу каюту в Нагасаках; хотя он сам редко был в каюте, проводя все время где-то в кампании, вероятно за картами. Иногда можно было видеть его балансирующего перед зеркалом, когда он совершал свой утренний туалет. Этот счастливец, нисколько не страдавший от качки, был Грек маркитант, привычка к путешествиям по морю или природа его наделила крепкими ногами. Как он сам выражался (он любил резкие выражения) качка для него «не составляла ничего» и он не боялся, если бы даже пароход «стал кверху ногами». Полусонное забытье не оставляло нас во все время, облегчая страдания качки и значительно сокращая время, которое тянулось все-таки необычайно долго. Всякая попытка встать с постели кончалась полным неуспехом: головная боль заставляла опять падать в постель и терять сознание.

Только на четвертый день под утро волнение стихло, мы вступили в полосу плавучих льдов. Зыбь стала более правильна и покойна, впрочем и ветер стих, было заметно лишь слабое движение холодного воздуха с северо-запада.

Получив способность движения, мы тотчас воспользовались ею, чтобы подняться на палубу. Звезды ярко горели в морозном [15] воздухе, поверхность воды была зеркальна, зыбь едва заметно тонкими лучами расплывалась по обе стороны судна. Часто встречавшиеся льдины разрезались носовой частью судна и шипя проползали мимо боков его. Чуть занимавшаяся утренняя заря вызывала из мрака причудливые тени берегов, покрытых снегом. Эти скалистые берега, окутанные снизу морозным туманом, не оставляли нас до самого прихода к островам, запирающим бухту Владивостока. Мороз заметно крепчал, льды становились гуще и упорнее. При свете утра можно было ясно различать огромные глыбы льда, неведомо откуда сюда приплывшие. На некоторых можно было видеть следы оленей и полозьев нарт, еловые ветви, стоявшие для обозначения санного пути. На некоторых были видны следы кочевья Орочен. В довершение впечатления картины полярных стран, глубокая, почти черного цвета, вода вся сплошь была покрыта зарождающимся льдом в виде светлосерых пуговиц или ореховой скорлупы. В таком состоянии вода при малейшем движении быстро застывает. Прозрачная корка льда раскалывалась при приближении парохода, нагромождалась одна на другую, так что за пароходом оставался путь вроде проселочной дороги с ухабами. Картина севера, а может быть и нетерпеливое ожидание Владивостока, заставило публику встать с постели раньше. Все высыпали на палубу, всюду слышалось: «скоро Владивосток». Разношерстная публика из трюмов вся поднялась на палубу парохода и собралась на носовой части его, это был какой то сброд разноплемянного люда и даже те из них, кто не мог сказать и слова по русски, назывались русскими подданными. В костюмах наблюдалось то же разнообразие: евреи старались одеться по «заграничному», были так же похожи на англичан, как и на малайцев; восточные человеки красовались в рыжих и белых малахаях из самой первосортной персидской смушки; поляки горделиво выступали в своих меховых коцавейках и высоких сапогах, как будто собрались на охоту за болотной дичью. Вся эта «публика» ожидала появления острова Аскольда, и он действительно не замедлил появиться, как только солнце пробилось через морозный туман, окутывавший льды, и поднялось пламенным снопом над сонным морем. Льды делались все теснее и теснее, казалось, что вот они заградят нам путь к столь желанному берегу и заставят несколько дней простоять в виду бухты, цели нашего плавания. Когда скалы Аскольда обрисовались определенно, то мы заметили небольшую бухту, где дымился пароход, хотя его самого еще не было видно. Не надеясь пробиться через льды, Монголия [16] стала звать на помощь, продолжая однако медленно двигаться вперед. Вскоре стал виден катер, ехавший на зов, но его помощь оказалась нам не нужна, так как дальше мы увидели, что вход в бухту был свободен, так как ветром лед был отодвинут от берега. Поровнявшись с катером, мы прошли его и вскоре опередили на столько, что он едва заметным остался на горизонте, и так все успокоились. Когда наше судно вместе с другим галландским, стоявшим здесь у острова, проходило Аскольд, о нем шла речь: каждый говорил о нем все, что знал, — о разведении на нем северных оленей, об охоте на них. Между тем мороз был так крепок, что и в шубе нельзя было долго оставаться на воздухе, к тому же изнурение от голода давало себя чувствовать и все пассажиры 1-го класса без звонка собрались в столовую в ожидании утреннего чая. Все говорили только о Владивостоке, и каждый с своей точки зрения. Одна дама говорила другой: «Я воскресаю в Владивостоке, мне кажется, что в нем скучать нельзя, в прошлую зиму мы оставались тут, расходов у нас не было, муж служит в интендантстве, так я все время играла в макао, что за чудная игра! Вы играете ли в макао? Однажды мне поручил муж снести на почту 600 р. казенных денег, дорогой я зашла в клуб и до копеечки все спустила, так не повезло мне в тот раз. Прихожу домой, о ужас: муж уехал по линии, вот смеху-то было, да хорошо что знакомый, камендант, поручился, а то чтобы и было»?!..

При входе в самую бухту красуется живописно расположенный маяк, белизною своих стен споривший с окружающими его залежами снега по расселинам скал. Пройдя маяк, мы долго еще простояли на рейде в напрасном ожидании осмотра и пропуска со стороны портовой администрации. Ожидания были напрасны по мнению некоторых потому, что крепость недавно была в руках стачечников и теперь неизвестно еще, кто правил городом, законное ли правительство? Этот нелепый слух однако имел много сторонников и причинял немало беспокойства, особенно дамам, боявшимся «попасть в плен». Публика, видимо, была еще под свежим впечатлением матросского погрома Владивостока.

На самом же деле все объяснялось проще: Монголия была слишком частой гостьей для Владивостока, и потому администрация (кому ведать надлежит), завидя белое судно и слыша свисток, подражающий мычанью коровы, наверно говорили сами себе: «Монголия пришла, эка невидаль» и не давали себе труда сесть [17] на катер и выехать на встречу Монголии. Внутри бухта была покрыта сплошным льдом, которому не давали замерзать сильно: несколько раз в день ледорезные катера пробегали параллельно берегу, обрезывая лед кругообразной линией. За одним из таких катеров увязалась и Монголия, чтобы скорее и вернее попасть к пристани вблизи вокзала, Понарама города, освещенного солнцем, с домами, покрытыми инием, на фоне окружающих холмов, невольно приковывала к себе внимание. Со стороны бухты город виден как на лодони: церкви, вышки беспроволочного телеграфа, главнейшие здания по Светланской улице, укрепления на холмах, все можно было окинуть одним взглядом. Все это, облитое розовыми лучами солнца, соединялось в одну очаровательную картину, как бы какого-то сказочного города.

После продолжительного и осторожного «привала», Монголия подошла в ряд стоявших здесь у берега иностранных судов, из коих некоторые были зафрахтованы русскими властями для перевозки войск морем на Одессу, так как путь через Сибирь не внушал доверия на скорую доставку армии обратно, а солдатикам уж очень хотелось поскорее добраться до дому. Вот они, сердечные, тащатся с котомками вереницей по набережной, держась один за другого как слепцы, да и подлинно слепы они и не знают, за чем их завезли в такую даль, а еще сколько им впереди мученья в сорокодневный морской переход! Как только положили трап с Монголии, «публика» ринулась неудержимо с парохода и составила любопытное зрелище для иностранцев. Это было какое-то стихийное движение, нельзя было решится примкнуть к этой толпе не рискуя лишиться ребер, пришлось долго обжидать, когда пройдут более нетерпеливые, интенсивные, натуры.

Общий вид пристани и порядки на ней так сильно разнились с недавно виденным Шанхаем, что впечатление получалось как будто мы переселились на какую-то другую планету, населенную дикими людьми. Пристань была занята какими-то грязными сараями, так что оставался только небольшой проезд между ними и набережной. Проездом его трудно было назвать, это была сплошная лужа грязи, жидкой, хорошо взмешаной ногами пешеходов, этою же грязью обрызганы стены сараев, в этой же грязи сложены ящики с товаром, сюда же по необходимости слаживается багаж пассажиров, прежде чем быть положенным на телегу извощика. Извощиков биржевых не было ни одного, до них можно было добраться пройдя квартал, а здесь [18] подъезжали только ломовики, обрызгивая грязью пассажиров, шагавших крупными шагами по грязи, тщетно выбирая более мелкие места. Кто привык к местной обстановке, те спокойно расхаживали в этой грязи, думая что так и быть должно, на свежего же человека, долго прожившего за границей, эта грязная лужа на пассажирской пристани представляла курьез не поддающийся объяснению. В самом деле, если сделать переоценку обуви и платья испорченного при одной этой высадке пассажиров с Монголии, то за эти деньги можно было бы помостить прекрасную бетонную набережную, но ведь здесь беспрерывная работа, постоянное движение грузов и пассажиров, неужели нельзя было бы содержать пристань более удобно и выгодно, не говоря уже — более прилично? Но при взгляде на серых солдатиков, с каким наслаждением они бродили по этой грязи, можно было подумать, что это для них специально так содержалась набережная. Идем на вокзал справиться об отходе поезда. Узнать этот секрет было не так то легко: по печатным расписаниям поезда не ходили, а добится от служащих на вокзале о времени отхода поезда нам не удалось. К кому мы ни обращались с вопросом получали ответ или «не знаю» или «некогда». Донельзя загрязненный вокзал далеко не вмещал всей публики, товароотправители огромной толпой стояли на дворе в ожидании очереди, только бы записаться на очередь, записывался 263-ий, а грузился товар только 37-го. Товарами завалено все свободное место вокруг вокзала и весь прилегающий к нему базар. Убытки от порчи товаров неисчислимы, всюду слышен стон, вопли, проклятия но адресу порядков в дикой стране.

Идем дальше, в город, под лучами полуденного солнца и в затишьи от севера температура значительно повысилась и глубокие ямы на мостовой наполнены той же грязью, перейдти через улицу не представляется возможным, берем извощика, биржевика. Что это за мученье ехать по такой мостовой. Не чаешь когда будет конец пытке. Много надо мужества, чтобы решиться проехать вдоль всей главной улицы города, Светлановой. Дома на ней (есть и хорошие, архитектурные здания) носят следы недавнего погрома, пожара, стеклобития. Это, изволите ли видеть, «освободительное движение» выразилось здесь в такой оригинальной форме. И когда обгоревшие гигантские здания стоят, как тени мертвецев, широко открывших глаза, жизнь идет своим порядком. Освобожденные патриоты несметной толпой наводняют тратуар солнечной стороны улицы. Да ведь это [19] точь-вточь как в Петербурге, — три часа дня и все на Невском! Что за умилительная картина, уж не праздник ли сегодня какой, что так много «гуляющих»? Ведь эдакой толпы и на пажаре не встретишь, да за чем же это они собрались то сюда, по какому делу? Ба, да здесь мы видим знакомых пассажиров, только что сошедших с парохода. Успели уже помыться, обчиститься и выйдти на «Невский». Да как все одеты прилично, вот здесь портным хороший заработок! Не все же здесь миллионеры, иной последнюю капейку загнал, чтоб вырядиться свыше средств своих, и идет не хуже генерала. А в нарядной одежде работать уж нельзя, да и неприлично нам работать: мы хотим «владеть Востоком», так и город свой назвали, и нашли верный способ как овладеть им, — лежим на боку, да гуляем. Зайдите в магазин, хотя бы к Альберсу, там не дотолпишься, не дождешься очереди спросить товар, так много публики, большею частию военной и дам. Покупаются исключительно предметы роскоши, вещи ненужные, покупаются по баснословно высокой цене. Как будто Россия не пережила только что изнурительную войну, как будто у нас денег куры не клюют.

И среди этой бессмысленно живущей, самоупоенной толпы шныряют юркие Японцы, измышляющие способы как выворачивать бархатные, дырявые карманы своего проигравшегося соседа, русского. Противно быть среди этих беспечных людей, среди этой безголовой обстановки, — бежать отсюда, немедленно бежать! Но и это нелегко сделать; несколько поездов пришлось нам проводить, пока могли мы «захватить» билет на вокзале. Пришлось прожить полтора суток, не имея места в гостиннице (все номера заняты) и если бы не любезность капитана Монголии, позволившего нам остаться па ночь в каюте, то не знали бы куда и деться.

А. А.

Текст воспроизведен по изданию: Морское путешествие // Известия братства православной церкви в Китае, № 46-47. 1907

© текст - Часовников В. В. [Архимандрит Авраамий]. 1907
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Известия братства православной церкви в Китае. 1907