ЧАСОВНИКОВ В. В.

[АРХИМАНДРИТ АВРААМИЙ]

МОРСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ

(Продолжение.)

(См: «В среднем Китае» (исключая ошибочно помещенное под этим заглавием в вып. 38-39 письмо С. С. из Вэй-хуй-фу) и «На реке Янцзы».)

Так прожили мы в Шанхае две недели, чуть ли не каждый день справляясь о пароходах, идущих во Владивосток. Погода была дождливая, как бывает каждую зиму в Шанхае, приятнее было бы сидеть дома, чем ездить по конторам и выслушивать на разные лады одну и ту же песню, что пароход скоро будет, что вот вот он «скоро придет», еще скорее того разгрузится и нагрузится и «вероятно» выйдет в пятницу. Между тем проходила суббота и воскресенье, а парохода все не было. Такие же дутые объявления помещались и в газетах, но ясно было, что никто не знает наверное, когда пароходы будут. В Шанхае много контор принимают грузы и пассажиров, но своих пароходов не имеют, а у кого и есть пароходы свои или зафрактованные, то посылать их в зимнее время во Владивосток не все решаются. Пронесся слух будто бы Владивосток не доступен по причине больших холодов и особенно сильного в том году замерзания моря.. Каждая контора старалась однако же набрать побольше грузов и пассажиров, чтоб потом сдать их за коммиссионый процент пароходной конторе. Мы решили взять билеты на том пароходе, который выйдет ранее. Судя по печатным объявлениям первыми очередными пароходами на Владивосток были Кантон, Ганомен и Монголия, все они набирали пассажиров, все сулили наискорейший «отвал». К концу второй недели нашего ожидания получилась телеграмма, что «Монголия» вышел из Нагазаки и мы, наскучив шатаниями по конторам, решили взять билет на Монголию. Это пароход Общества Китайской Восточной Ж. Дороги, единственно оставшийся в распоряжении русских по окончании войны. Он совершал рейсы между Владивостоком и Шанхаем, но ранее предназначался для перевозки пассажиров с поездов экспресса из города Дальнего в Шанхай, а потому устроен был прилично, со множеством кают 1-го класса, просторной столовой и ваннами. Водоизместимость судна 1300 тон, скорость хода до 14-ти узлов. Два медных винта при четырех двухцилиндровых машинах с холодильниками развивают двигательную мощь парохода до 1800 индекаторных сил. В носовой части [16] судно делится на три этажа, из которых два верхние составляют трюмы для пасажиров 2-го и 3-го классов, а нижний служит для помещения багажа и грузов. В средней часты судна устроены помещения для топлива и котлов, над ними столовая, дальше к корме идут каюты 1-го класса, над ними юг и читальня, йод ними машинное отделение. Судно куплено в Австрии уже подержаным и ремонтировано заново для вышеупомянутой цели. Плата от Шанхая до Владивостока в один конец с одной персоны в 1-м классе 75 тэлей или 106 рублей с продовольствием, во втором классе (без продовольствия) 28 руб., в третьем, где помещаются только Китайцы, в половину дешевле, чем во 2-м классе. При покупке проездных билетов в конторе Общества (близ набережной) опрашивают паспорта, это предосторожность нелишняя в делах с дорогими соотечественниками. В конторе же мы видели и будущих пассажиров Монголии, купчиков, авантюристов и других вояжоров, из них русских можно было узнать не только по говору, но и заспанному лицу и небрежной манере обращаться с людьми им незнакомыми, а иногда и по фантастическому костюму. Дождливая погода мешала грузиться пароходу; хорошо еще было, что груза немного набирал он, а больше было пассажиров. Пришлось прождать до посадки еще двое суток.

День посадки был особенно дождлив, пароход Монголия стоял по ту сторону реки верстах в трех от пристани. Надо было переезжать туда на катерах, которые вместе с грузовыми баржами отходили вечером. К означенному времени отхода первого катера набережная наводнилась русской публикой. Впрочем русской она могла назваться лишь потому, что из России прибыла и туда же теперь возвращалась, а национальность общую нельзя было установить: это был какой-то этнографический отдел выставки, собрание всех племен и народов. Армяне, Грузины, Евреи, Греки, Шведы, Татары пестрели разнообразием своих импровизованных костюмов. Много было «фей», неведомо откуда сюда залетевших, слышался говор на всевозможных языках. К отходу катера выяснилось, что кроме разнообразной коммерческой публики с нами едут еще: два цирка, одна пантомима, три оркестра и еще многое другое, что и назвать то очень трудно. Одним словом остатки веселого Порт-Артура, неудачно гастролировавшие в Шанхае и теперь едущие во Владивосток и так далее, к русским, умеющим ценить и поддерживать таланты. Вся это «публика», по прибытии на пароход, наполнила собою оба верхние трюма и [17] воцарилась там при соответствующей атмосфере и обстановке. Но и в помещении первого класса дела были не важны: столовая переполнена была публикой, не могло быть, чтоб это были все пассажиры. Они вели себя свободно, пили чай, вина, закусывали. Общество было шумное, господствующий язык русский. Несмотря на кромешную тьму и невылазную грязь вокруг парохода на пристани, чисто одетая публика приезжала и отъезжала на шлюпках и катерах; палуба залита электрическим светом, настроение праздничное; одним словом «проводы» в полном смысле слова. Так продолжалось более двух часов, давно минул назначенный срок отвала судна, минули уже и отсрочки, а Монголия все не двигалась с места. Казалось все было готово к отплытию — и пары весело шипели в трубе и свистков было несколько, а мы все ни с места. Разнесся слух, что какие-то бумаги не готовы и контора нас задерживает, но теперь решено идти на взморье на глубину 11-ти футов и там ожидать приезда катера с документами. Началось движение «обратно»: зал пустел, никто из публики не хотел платить ресторатору китайцу за пользование буфетом столь долгое время. Тот обратился к капитану, сей последний, видя, что в числе публики был и агент конторы, не посмел идти против «начальства», а указал перстом правой руки на объявление, гласившее, что Общество принимает на себя продовольствие пассажиров лишь по выходе судна в море. Указал он эдак на объявление, сие и... исчез, а ресторатор долго еще делал облаву на отъезжающих «гостей», предлагая им расплатиться за угощение, но мало имел успеха. Столовая опустела, оказалось, что пассажиров 1-го класса было немного более десятка, да и те предпочитали сидеть по своим каютам, чтоб избежать неприятности быть свидетелями неприличного скандала.

Наконец судно подняло якорь и тихо пошло но течению. Через час мы прошли Усун и вышли на 11 футов, где и... остановились. Вскоре подъехал катер, на котором кроме «бумаг» оказалось еще масса публики, в том числе и несколько пассажиров. Начался ужин «по звонку» или вернее вторые «проводы», продолжавшиеся за-полночь, если не до самого утра. Теперь ресторатор принял меры, сажая гостей за стол, он опросил у пассажиров номера их кают и, проверив «по натуре», мог уже безошибочно отделить овец от козлищ. Когда на рассвете утра мы проснулись и открыли иллюминатор, чтоб посмотреть быстро ли идет наше судно, оно оказалось на прежнем своем месте и у борта болтался вчерашний катер. Объяснилось это [18] удивительное явление тем отчасти, что катер имел притягательную силу, а главное было то, что после ночного отлива вода стояла еще так низко, что идти было нельзя.

Только к одиннадцати часам поднят был якорь и мы пошли в море. Мы долго шли по мелкому месту, вода была мутно-серого цвета, как в реке, и, несмотря на довольно свежий северный ветер, волны были незначительны и мы могли еще смотреть на море, но когда, миновав плавучий маяк, судно взяло немного курс на северо-восток, пересекая волны косвенно, качка сразу дала себя чувствовать. Мы в это время сидели за завтраком, на столе была устроена одна большая рама с мелкими клетками, в которых стояли стаканы и тарелки. Когда вдруг вся эта посуда зазвенела и стала стукаться о перегородки, пассажиры переглянулись, каждый подумал: «вот начинается», но все решились держаться за столом, никому не хотелось сознаться в своей слабости, да и неприличным казалось выходить из-за стола, до конца завтрака. Но этой решимости хватило не на долго: кто не выносит качки, в том числе и мы, вскоре оставили залу и разбрелись по своим каютам. Моя каюта находилась почти у самой кормы парохода и рассчитана была на две персоны, но, так как пассажиров было мало, то я мог занимать ее один. Почти без чувств упав на койку, я долго не мог опомниться. Тошнота, головокружение и тоскливая боль в желудке сильно мучили меня. Лежа в полузабыты в постели, судорожно держась за перила ее, я смутно чувствовал, что подымаюсь высоко, затем падаю в бездну, то вдруг лечу в сторону или кружусь на одном месте. Смутно слышал отрывистые звуки шагов на палубе, шум винта и удары волн о бока парохода. Положение мое было невыносимо еще и потому, что в каюте было душно, жарко от парового отопления, а раскрыть окно было нельзя: волны били прямо в стекло.

Соображая обещанную скорость парохода с расстоянием, я утешал себя тем, что конец мучений настанет не долее как через 30 часов, много если пройдет полтора суток, и считал звонки к обеду, ужину, завтраку.. По проходит двое суток, а качка продолжается и я лежу без пищи, мучимый жаждою и все остается по-старому. Наконец, собравшись с силами, решился я кое-как выбраться из каюты, чтобы узнать, будем ли заходить в Нагасаки или минуя их идем прямо на Владивосток. Была ночь, пробираясь по корридору к выходу, я заметил, что в коридоре плещется вода и китаец собирает ее в ведро, далее на лестнице стояли двое незнакомых и, обнявшись крепко, изучали [19] «Росписание шлюпок на случай аварии».

Приступ тошноты заставил меня поскорее выскочить на палубу, там царила тьма, всюду шипела и пенилась разъяренная стихия, пробегавший по палубе матрос на мой вопрос крикнул: «идем в Нагасаки». Ворочаясь назад, я встретил знакомого немца, хорошо говорившего по-русски, который схватил было меня за руку, что-то пробормотал, я уже не мог переспросить его, так укачался за свою вылазку, к тому же сильный толчек отбросил от меня далеко моего знакомого; глянув ему, вслед, я заметил на нем поверх жакета туго надетый пробковый пояс. Припоминая и стараясь изъяснить его слова, я получил нечто вроде того: «сбились с пути, течь в пароходе, доживем ли до утра»? Первое, что я предпринял, придя в каюту, это было искание пробкового пояса, я помнил, что где-то тут я видел его. С большим трудом я высвободил его из-под койки и силился кое-как, одной рукой держась за койку, надеть пояс на себя, по брезент оказался совершенно сгнившим и шнуровка лопалась при подвязывании пояса подмышками, к тому же я его неверно надевал и он не мог бы помочь мне в деле плавания, однако я решил не бросать его, и кое-как закрепивши на себе лег опять в постель, по заснуть уже не мог. Дальше это была уже не жизнь, а ожидание смерти, ежеминутное ожидание катастрофы. «У страха глаза велики» и не одни глаза, велики и уши: вскользь услышанная фраза породила целый рой тревожных мыслей. Не имея пред собой ничего кроме непроницаемой тьмы, я весь обратился в слух: мне казалось, что шум винта делается глуше, что по временам он совершенно перестает работать и слышна лишь работа помп, откачивающих воду, попадающую через винт в машинное отделение. За окном гул ударов волн сменялся шипеньем и грохотом, будто мелкие льдины бились о стекло иллюминатора. Иногда все стихало, и казалось, что море уже поглотили судно в своих холодных безднах. Однажды была слышна на палубе, как мне казалось, тревога, слышались свистки командира, но опять все стихало или вернее заглушалось шумом бури. От нервного напряжения у меня начиналось нечто вроде горячки и казалось, что каюта освещена пламенем пожара, но вещи, окружающие меня не те, что были у меня вчера, я не могу угадать их, что за странные вещи... Потом послышался звон и одновременно стала ощущаться боль под мышками от пробкового пояса, звон между тем становился яснее, как будто приближался ко мне, наконец я узнаю знакомый звонок буфетчика, очнулся и... первое что я увидел это стекло иллюминатора, [20] освященное бледным отблеском зари. От радости я вскочил на ноги, не чувствуя усталости в трясущихся йогах и руках, и подбежал к окну. Что за чудное зрелище представлялось там! Качки уже не было, мы шли в затишьи островов Гатоо и округлые формы их скал оставались уже сбоку. Хрустальная синева вод была покрыта мелкими волнами, кое-где на них ценились верхушки, но это были уже не те ужасные волны, эти ласкали, манили взор. Чистое глубокое небо отражалось в них тысячью мягких оттенков. На горизонте стоял мираж скалистых берегов счастливой Японии и парус рыбачьей лодки склонился под легким дуновением утреннего бриза. Судно наше ходко шло вперед, к проливу бухты Нагасаки. Вот уже и горы обрисовались, и в мираже дым пароходов поднялся отвесно в воздухе, и островок с белым маяком обрисовался вправо. Публика, усталая, измученная голодом и морской болезнью, с вытянутыми лицами и нетвердой поступью вся высыпала на палубу, чтобы полюбоваться на красивейшее в мире место, на вход в бухту Нагасаки. Между тем луч восходящего солнца скользнул по горам, и голубые тени залегли в долинах, и зеленые рощи обрисовались на фоне пожелтевших полей, и вся поверхность холмов запестрела культурной обработкой, как шахматная доска. Внизу она спускалась к морю, где пояс из розовых скал отражался в зеркале вод, прерываясь едва заметными шхерами. Тихой пристанью так и веяло от этих берегов. В самом устье пролива пароход остановился для санитарного осмотра и японские доктора, прибывшие к нам на медном катере, осмотрели всех китайцев пассажиров и некоторых из русских, вид которых показался им болезненным. По окончании осмотра, Монголия тихо вошла в бухту, где открылась другая панорама города, теснившегося к берегу и уходившего вместе с ним в глубь бухты. Масса гигантских судов стояло в этом природном порте, между ними выделялись свой неряшливостью и странной оляповатостью два судна компании Прапорщиков. Оба они имели на борте возвращающихся из плена на родину русских солдат; желтые лица последних покрывались неуклюжими шапками и серые шенелишки едва прикрывали тела их от утреннего холода. Среди порта стоял на якоре броненосец, японское флагманское судно, на котором адмирал Того так одурачил русский флот под Порт-Артуром. По ту сторону дымились трубы доков и в одном из них торчали мачты ремонтирующегося русского броненосца «Победа».

Послащенная созерцанием красот природы публика не [21] вспоминала о том, что происходило прошлой ночью, но немец не дремал, и как только пароход остановился на якоре и публика стала интересоваться временем предполагающейся стоянки, он пустил слух, что Монголия не вынесет переезда до Владивостока, что винты безнадежно испорчены, что ход его был менее семи узлов в час, что он не может сопротивляться северному ветру, что прошлую ночь вода подходила под самые котлы, ожидался взрыв котлов и только чудом каким-то судно уцелело от гибели; что команда решила оставить пароход, не в силах будучи справиться с водою, что матросам обещан двухдневный отдых в Нагасаки, что и теперь, во время стоянки помпы должны работать беспрестанно, иначе судно затонет в порте. Слух этот как молния облетел всех пассажиров, нашлись люди заявившие о сем капитану, а когда он не обратил, повидимому, должного внимания на заявление пассажиров, а между тем предсказания немца начали сбываться: команда вся съехала на берег, а за ней последовали и оба помощника командира, переодевшись в цивильное платье, на предложение японских угольщиков погрузить уголь пароход не отвечал; тогда решили прибегнуть к помощи русского консула и отрядили к нему посольство с требованием, чтоб Монголия была подвергнута техническому осмотру. Вскоре за тем разнесся слух, что Монголия идет в док на четверо суток, и все успокоились.

Что оставалось делать, как ни поехать на берег, посмотреть город. За гривенник с человека мы съехали на берег с «знакомыми» (у нас уже были знакомые на пароходе) и отправились без цели бродить по набережной; мы были не из особенно предприимчивых вояжоров и держались в виду парохода, другие же путешествовали на горы и за горы на рикшах и велосипедах или вернее с ними, так как по горной местности приходится больше тащить на себе бицикль, чем сидеть на нем, но охота пуще неволи. Итак, проходя по набережной бухты, довольно чистенькой с европейскими зданиями, мы заходили в них, чтоб иметь понятие о жизни Японцев у себя дома, но нам попадались все такие учреждения, где сидели европейцы, а японцев было мало, так мы посетили отделение Русско-Китайского банка, контору некогда бежавшего из России матроса Туроверова, нажившего здесь капитал; гостиницу, содержимую каким-то греком или евреем, где были нумера по два рубля в сутки и можно было за рубль иметь стол. Зашли наконец в типографию, где кроме иероглифов и английского алфавита был еще и русский. Легенькие машины, как-то грязновато сделанные (безо всякой шлифовки частей) и еще грязнее того содержимые, работали [22] афиши, объявления и печатали какую-то японскую газету. Мы поинтересовались видеть работу с русским набором, нам подали один лист, оказалось «Воззвание к Русскому народу», в котором дурно прокорректированный текст увещевал русских не давать денег своему правительству, так как оно то-то и то-то. Мы взяли другой лист большого формата, там содержалась прокламация еще горшего свойства. Интересно, кто дает Японцам такие заказы?.. Наконец, когда мы порядочно уже устали бродить по улицам, в виде отдыха знакомый предложил нам зайдти к «отшельникам», проще сказать, к бежавшим из Владивостока студентам, политиканам. Нас эти заграничные мыши еще более удивили и утомили своими росказнями о владивостокских беспорядках, и разного рода хныканьем на свободные темы. Эти господа помещались вчетвером в миниатюрных комнатках, — в двух или даже одной, искали себе заработка на чужбине и уверяли, что в России «никак нельзя жить».

Их подпольная деятельность нас мало заинтересовала: «всяк по своему с ума сходит» подумали мы, спускаясь по широкой каменной лестнице, ведущей в узкий переулок, «им кажется, что они кем-то гонимы, страдают за какую-то правду, с чем-то борются, а в общем получается все та же мужичья лень и бестолковая жизнь, без разумной цели, без программы»...

Остаток дня мы провели на пароходе, делясь впечатлениями виденного: всякий рассказывал свою историю, — кто бродил по полям и видел свежие всходы растений, кто осматривал католический монастырь, кто заходил в японскую школу (где все говорят по французски;) и собирались на утро опять веселой толпой ехать на берег.

Весь этот день как и следующий палуба парохода была наводнена японскими мелочными торговцами, которые за баснословно дешовую цену предлагали изделья из слоновой кости, черепахи, кожи, картона: вещи изящные и малоценные, большею частию относящиеся к комнатной обстановке. Торговцы со всех сторон окружали судно, карабкались по трапам, подымались на веревках, подымали свой товар в легких деревянных ящиках, обвязанных камышовыми веревками. Так услужливо, так вежливо, с такой веселой улыбкой они предлагают свои товары, как будто у них с Россией не было конфликта, и война не расстроила их соседственных отношений к русским. Здесь же маклера предлагали посетить их рестораны, принималось белье в стирку с ручательством за сохранность и скорость выполнения [23] заказа. Сапожники снимали мерки, обещаясь к вечеру принести готовыми сапоги или штиблеты. Находились и такие мастера, которые брались по данным образцам изготовлять обувь какой угодно русской марки, в том числе и «варшавскую». О качестве товаров ничего сказать нельзя было, но с виду они удовлетворяли самому капризному вкусу, а стоили в половину или даже менее той цены, которую привыкли мы платить в Владивостоке. Для коммерсантов это находка, и теперь находятся еще охотники получать от японцев имитации на европейские товары, особенно на обувь, которую трудно различить даже в носке: все зависит от того, в какую погоду придется занашивать ее, для сырой погоды японская обувь никуда не годиться, но по сухому времени ее можно носить довольно долго, к тому же она необычайно легка. С закатом солнца палуба парохода начинала пустеть, а в сумерки оставались на пароходе лишь пассажиры и то далеко не все. Ночью к Монголии подошли паузки и началась с раннего утра разгрузка судна. Погода с утра была тихая, но пасмурная, собирался дождик, на берег никто не поехал, кроме двух купцов, имеющих какое-то тяжебное дело с одной сапожной фабрикой, пожелавших свой иск перенести в консульство.

Время в столовой зале проходило довольно однообразно. Все пассажиры 1-го класса перезнакомились между собою, образовали отдельные кружки или группы, в которых и проводили время. Группа иностранцев, говоривших только по французски, занимала особый стол, им так и завтрак накрывали отдельно. Такой же привиллегии потребовала себе и группа русских холостяков, проводивших время довольно шумно и не без водочки. Особенно потешал публику один прикащик хлебной фирмы, то и дело за столом слышался его резкий голос, он исполнял обязанности «перпетуум мобиле» и ни одной минуты не мог посидеть спокойно. Остроты, иногда довольно плоские, так и сыпались во все стороны от него; внешним его отличием было широкое плоское лицо, покрытое оспенными рябинами, развязные манеры: он мог (умел) заговаривать с совершенно незнакомыми ему лицами, многие сторонились его, но в своем кружке он был любим всеми, ему все прощалось, он слыл за доброго малого. Сегодня он был в особенно приподнятом состоянии духа, а причиною тому послужил пропавший чемодан. Пропал-то он еще в Шанхае при посадке пассажиров по каютам, а в Нагасаки оказались следы его, оказались же таким образом. У ресторатора китайца были слуги китайцы и двое русских подростков. [24] За какую-то провинность последним было объявлено в Шанхае, что им дадут расчет как только пароход прибудет в Нагасаки. Сказано и сделано: эти два официанта высадились утром тотчас по приходе парохода в гавань, а вечером с берега на пароход заявился жидок с товаром, среди которого оказались вещи, бывшие в пропавшем чемодане. Еврея задержали, заставили его указать, от кого он товар получил; целое посольство снарядил «рябой» для поисков за пропавшим добром и двумя воришками. Вещи не стоили того, чтобы о них так заботиться, но надо же было как-нибудь скоротать время, к тому же тут и дружба сказывалась, пострадавший был из кружка собутыльников. А уж сколько речей, сколько благородного негодования было потрачено, чтобы порисоваться таким пустяком; успех однако был чрезвычайный: по горячему следу нашли почти все вещи, упрятали в кутузку виновных и лишь поздно вечером сами вернулись на пароход.

Мы сказали о двух особых столах, что же касается общего стола, то за ним сидели лица разных национальностей и различного общественного положения. Тут была почтенная чета немецкого булочника, король рулетки американец огромного роста, тучный и его компанион, сильно на него похожий; несколько русских купцов, уверявших, что русских товаров для России мало, что за границу вывозить их не зачем, тут же сидели два грека, подрядчики на армию; наконец два китайца, сильно старавшиеся во всем походить на европейцев; сюда наконец присаживался иногда и командир парохода, чтоб позавтракать в обществе. А к концу пребывания нашего в Нагасаках за тем же столом появилось еще несколько новых лиц, два доктора, несколько евреев, сии последние в качестве «социалистов» возвращающихся «на родину».

На рассвете третьего дня два японских катера тащили уже разгруженное судно наше в док № 2 для ремонта. Когда оно было осторожно введено в фарватер элинга, ловкие рабочие быстро посадили его на сваи; не прошло и часа, как вода в элинге понизилась под действием паровых насосов и судно открылось взору всею своею подводной частью. Осмотрщики, слесаря, чертежники быстро спустились под кормовую часть и принялись за работу. Погода была сырая, мелкий дождь сеялся беспрестанно и было довольно холодно. А жизнь на судне шла своим порядком, но звонку собирались к столу, вели разговоры о Японии и японских товарах, о политике и о погоде, а после обеда «рябой» вздумал [25] вызвать оркестр «из преисподней». Оркестр явился в столовую залу, загремела музыка, и как неуместна была она в то время! — когда судно беспомощно висело на сваях и в винтовых коробках обнаружена большая течь, когда оказалось, что оба винта сильно обломаны, вместо трех лопастей на каждом из них осталось только по одной, и подходящего формата лопастей не находилось в порте, а на пароходе в запасе оказалась только одна лопасть, недоставало же их четыре и взять было негде, когда всем стало ясно какой опасности подвергалось судно в переход его от Шанхая до Нагасак и что такая же опасность и впредь угрожала. Но музыка гремела и по палубе слонялась праздная публика, а там внизу, на дне элинга труженики мастера работали всю ночь, — спиливали изломанные лопасти, сверлили дыры для болтов, стягивали стальными обоймами расшатавшиеся коробки винтов...

Много мыслей навевала эта музыка, и мыслей тяжелых, особенно в виду близости «Победы», этого живого свидетеля наших военных неудач. Победа стояла в соседнем элинге № 3, куда мы на другой день утром отправились.

В элинг № 3 можно попасть двояким способом, или по набережной бухты или же туннелем прямо из дока № 2. Мы избрали второй путь, как ближайший и отправились туда утром, когда электрическое освещение еще не было потушено в туннеле и масса школьников торопливо пробирались на практические занятия в порт. Среди огромного элинга наш (бывший наш) броненосец «Победа» казался серым отрепьем. Длинные сваи поддерживали его в бока, трубы его изрешетены мелкой картечью, окраска сильно обтерта и местами порыжела от ржавчины; разбито несколько стекол в иллюминаторах; герб на носу судна поврежден, от него осталось одно крыло и хвост; в подводной части с обеих сторон видны пробоины от взрыва и вокруг них кишит народ, — торопятся исправить броненосец, опускают новые листы брони, вынимают старые, поврежденные. Но в общем судно представляется целешеньким, оно как и многие русские суда отдано Японцам без боя. По узким мосткам можно было бы взойдти на судно, но мы этого не сделали: было слишком тяжело смотреть, как праздная публика, дамы и дети японские расхаживали по палубам, высовывались в брусверах, заглядывали в жерла некогда страшных орудий, и вообще вели себя свободно, как дома. На кормовой части чугунные буквы гласили: «Победа», но чья победа, вот в чем был вопрос...

К полудню второго дня ремонт Монголии был закончен и [26] она вышла из дока, а мы были приглашены на семейный праздник в доме одного русского капитана, на крестины. Хозяин сам был в отлучке, но гостей было много. Хозяйка индианка или малайка с темносмуглым лицом и курчавыми волосами, дети такие же, старшему мальчику было уже лет одиннадцать. Гости, большею частию — дачники, здоровые «больные»; из них один был действительно больной, старик, разбитый параличем. Семейство капитана оказалось благочестивым, приятно было совершать таинство крещения в таком семействе, где богобоязливая мать приучила всех в доме к молитве и почитанию святых икон. Она говорила на чисто русском языке и писала по русски вполне грамотно четким и твердым почерком. За завтраком, после крещения, разговор шел о Японской православной миссии, о том, что японский православный священник не живет постоянно в Нагасаки, а лишь изредка приезжает сюда, чтобы помолиться с двумя семьями православных японцев здесь живущих; что во время войны здесь жил при госпитале русский священник, но теперь уехал и приходится для совершения треб пользоваться случаем, когда какой-либо священник проезжает мимо или сопровождает военнопленных. Старичек паралитик оказался приехавшим с острова Сахалина, он много рассказывал о том, как и раньше, до войны, Японцы получали всю выгоду с наших рыбных ловель, как приготовляется из рыбы удобрение для полей, и о том, как Японцы завоевали южную часть острова.

С веранды дома, в котором мы завтракали, открывался вид на бухту и можно было наблюдать как к концу завтрака небо заволоклось тучами и поднялся ветер, бухта закипела, заволновалась и белые верхи волн все чаще и чаще стали мелькать на темнозеленой поверхности вод. Мы поспешили к набережной, но было уже поздно: попасть на пароход было нельзя. Все мелкие лодки и катера ушли в подветренную сторону и держались берега, никто из лодочников не решался ехать на средину бухты. Ветер разыгрался в шторм, на горах показалась серая пелена снега; причудливой формы облака кружились в горных ущельях, нависая клочьями над морем. Прибой волн с шумом ударялся о гранитные ступени набережной, обдавая брызгами прохожих, жавшихся от ветра и холода. На пристанях под навесами и в таможне всюду толпилась публика в ожидании когда утихнет ветер, а ждать пришлась часа четыре. Только к вечеру шторм немного стих и лодочники стали принимать пассажиров на свои шлюпки с платою по два рубля с человека за то же расстояние, какое в тихую [27] погоду оплачивалось гривенником. С большим риском принять холодную ванну, переехали и мы на Монголию, где шла погрузка угля. Несколько широких плоскодонных баржей жались от ветра к бортам Монголии, угольщики, большею частию женщины и дети в синих халатах и остроконечных шапочках, дрожа от холода, бросали на борт небольшие мягкие корзины с углем и ловили обратно их пустыми; работа шла быстро, без устали. Уголь здесь хорошего качества и отпускается на суда по пяти рублей за тону, так что все суда стараются набирать поболее угля в Нагасаках. За углем последовала вода; ее привезли в деревянных баржах, где устроены насосы, подающие воду по трубам прямо в цистерны парохода, вода в Нагасаках славится чистотой и приятным вкусом.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Морское путешествие // Известия братства православной церкви в Китае, № 44-45. 1907

© текст - Часовников В. В. [Архимандрит Авраамий]. 1907
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Известия братства православной церкви в Китае. 1907