ЧАСОВНИКОВ В. В.

[АРХИМАНДРИТ АВРААМИЙ]

ВОЛЧЬЯ ПАСТЬ

Беды в мори, беды в пустыни, беды от разбойник.

Сколько ни расспрашивал я у знакомых и власть имущих относительно проезда в Харбин сухим путем по Маньчжурии, никто не мог сказать мне ничего определенного. Ходят слухи, что кто-то проезжал до Харбина и ворочался назад, говорят, что торговцы даже провозили товар, но как провозили, каким путем, каким способом, этого никто не мог объяснить. Правда, мирное соглашение между Россией и Японией состоялось в Августе 1905 г., а теперь уже Январь 1906 г., но дорога еще не открыта для частного проезда и срок эвакуации войск, 18 месяцев, исполнится лишь через год. Но как быть теперь, когда нужно проехать в Харбин по делам церковным, не терпящим отлагательства? (Из России почта не приходила уже 2 месяца, — не было известий о делах церковных в Маньчжурии.) Раз нет точных указаний пути, приходится действовать ощупью, разузнавать на месте.

Из Пекина мы вдвоем выехали 8-го Января в Шанхай-гуань, где узнали, что проезд чрез Маньчжурию труден, что нападения хунхузов сделались частыми, а разрешения на проезд по японской части железной дороги добиться трудно, что таковое разрешение от дипломатии не зависит, а все делается военными властями «на месте», дадут ли пропуск или нет, — неизвестно.

В таком случае лучше уже ехать через Владивосток на пароходе из порта Цинвандао, куда мы и направились. В Цинвандао мы напрасно прождали три дня: в зимнее время правильных рейсов пароходы не делают и большинство пароходов идут на Чифу и Шанхай.

Правда, был один маленький угольный пароход намеревавшийся идти во Владивосток, о времени отхода его ничего определенного нельзя было узнать: контора не могла дать верной справки о времени прихода его во Владивосток, даже не знали можно ли теперь пароходу войти в гавань Владивостока? За проезд наш назначили плату в каюте, которая была одна на этом пароходе, но 208 мексиканских долларов за человека с продовольствием или по 25 долларов за каждый день плавания. Но пароход этот мог идти лишь по прошествии первого дня Китайского нового года и то лишь в том случае, если нашлось бы достаточное число китайцев пассажиров, едущих во Владивосток. Расчет наш приехать в Харбин к началу великого поста не позволял нам ожидать [7] парохода неопределенное время, да и перспектива морской качки отвращала, нас от поездки на пароходе, не говоря уже о проездной плате, которая в одиннадцать раз превосходила плату за проезд по маньчжурской железной дороге в мирное время. И так мы решили не ждать парохода, а ехать железной дорогой через Синминтин. Думаем, что если Японцы не пропустят, то, сойдя с поезда за две или три станции, наймем китайские телеги и поедем на них, на волю Божию, до самых русских военных постов, верст 200 или 300.

12 Января в китайский новый год поезда не ходят, а потому, переждав этот день в Шанхай-гуане, мы на следующий день отправились по железной дороге до Синминтина. Дорогой в вагоне расспрашиваем китайцев о проезде чрез японские владения и как их миновать. Оказывается, что миновать их нельзя, что все телеги китайские от города Цзин-чжоу находятся в распоряжении Японцев, что без их ведома и пропуска ни один извощик не решится везти пассажиров, особенно европейцев, так как Японцы следят главным образом за европейцами и провозом европейских товаров в Маньчжурию. Знать, их обещание дать свободный доступ европейской торговле в Маньчжурии на практике не осуществляется. В одном с нами вагоне ехали китайские чиновники для расследования дела о грабеже хунхузами 20 телег с товаром при реке Ляо-хэ, при чем убит ими хозяин товара китаец с семейством из четырех человек. При рассказе об этом происшествии, бывшем всего два дня тому назад, чиновник выражал удивление на дерзость разбойников, осведомленность их о всем и о трудности бороться с ними.

В Синминтин поезд пришел в сумерках, шел снег, была тьма вокруг, лишь электрический фонарь близ вокзала своим ослепительным блеском давал больший контраст окружающей темноте. Конечная станция северной ветви Английско-Китайской дороги не отличалась большим оживлением: нельзя было найдти носильщика китайца; вокруг видны были лишь Японцы, город окупирован ими. Довольно долго мы бродили по длинной улице неся на себе нелегкий багаж: большинство китайских гостинниц по случаю нового года, который празднуется чуть ли не целый месяц, были закрыты. После долгих исканий мы устроились на одном постоялом дворе в общей зале, где на двух продольных лежанках могло бы поместиться до ста человек. Помылись, закусили китайских кушаний, стали разговаривать с соседями по месту на лежанке и узнали от них, что на Мукден есть узкоколейная японская дорога. Китайцы относились к нам с участием и вместе с состраданием как к Русским, потерявшим лицо пред Японцами и целым миром.

На утро, захватив с собой доллара, так как мы слышали, что за пропуск Японцы взимают деньги, от 30 до 50 долларов с человека, отправились с одним из знакомых китайцев в японскую контору для покупки проездного билета. Контора находится в городе вдали от вокзала и представляет китайскую фанцзу, к которой с одной стороны приделана из легких досток передняя [8] в европейском вкусе. В тесной комнатке стоял железный камин, не могший нагреть дырявые стены, за столом в кресле важно сидел молодой китаец, одетый в японский солдатский мундир. Он лениво потягивался, лениво отвечал на вопросы, прибывавших то и дело посетителей, некоторых совсем не удостоивал ответа. Пришлось здесь обождать с полчаса, слушая разговоры китайцев. пришедших купить билеты до Мукдена. Оказалось, что купить билеты легко, но попасть на поезд было трудно за дальностию расстояния, поэтому билет выдается именной и сохраняет силу на несколько дней; цена до Мукдена 1 доллар. Поезда отходят два раза в день, в 8 и 10 часов утра. Когда пришел жандармский унтер-офицер и занял место в соседней комнате, китаец достал портфель с увесистой пачкой билетных бланков, на которых подписывал фамилии пассажиров и получал деньги, относил то и другое в другую комнату и выносил оттуда другие билеты, которые уже раздавал присутствующим. Когда он записывал имена мое и товарища, то обращаясь к китайцам спросил: какой нации этот человек? китайцы в один голос сказали: это англичанин священник, и кто-то даже сложил руки на молитву, чтобы яснее показать мою профессию. Я не стал возражать, к тому мне показалось, что китайцы смотрят на меня с каким-то сожалением и недоумевал, зачем они назвали меня англичанином, когда я не скрывал пред ними, что я русский. В уплату за билеты я подал 2 мексик. доллара так называемых тяньцзинских. Китаец улыбнулся: эти деньги японцы не принимают, но их можно заменить другими. Он достал из порт-монета две бумажки японских, а доллара спрятал в свой карман.

Получив билеты, я поспешил вернутся на постоялый двор за багажом. Наша комната была наполнена народом, усевшимся за столы для завтрака. Нам же не удалось и чая выпить, надо было спешить на вокзал. Я предлагал было рабочим снести наш багаж, но они отказались, сказав, что после закуски это могут сделать. Уже на улице, пройдя по снегу с трудом несколько саженей, мы нашли носильщиков и при помощи их успели придти во время. Вокзала никакого не было заметно, только по ту сторону пути высилось деревянное новенькое здание — депо для паровозов, а на месте предполагаемого вокзала были сложены в несколько ярусов ящики с товарами, стояли палатки, а наскоро сделанный частокол запирался воротами, у которых стоял японский часовой. Он преградил было нам путь, но мы показали билеты и прошли беспрепятственно. За рогаткой у большого холма стояло три парусинных палатки, а на низком холме вырыта землянка, искусно покрытая деревянной крышей, с небольшими окнами и дверью. В крайней палатке нам еще раз переменены были билеты японским офицером и мы пошли садится на поезд, который был уж подан. При посадке в вагон опять вас пропустили по одному и проверили билеты. В ожидании поезда мы осмотрелись по сторонам и увидели, что позади нас по задворкам селения шла узкоколейная линия и до ста вагонов мчалось по ней, солдаты японские с песнями шумной толпой гнали вагонетки куда-то; значит где-нибудь в [9] Синминтине делаются склады продуктов и амуниции, и солдаты возят туда этот груз. Наш поезд весь состоял из открытых вагонов почти пустых, лишь сзади шел крытый классный вагон, в который поместилось человек до десяти японских солдат. Два крошечных паровоза быстро мчали нас по открытой равнине возделанных полей. На станциях через каждые десять верст паровозы набирали воду и дрова. Вскоре пред нами предстало величественное сооружение — мост через реку Цзин, соединявший дамбу, приготовленную для строившейся русскими железной дороги на Мукден. Эта дамба во многих местах пересекалась узкоколейной линией. На станциях, здания которых были сбиты барачным способом наскоро из пиленых досок, жило по 3-4 японца. Они привязывались с расспросами к китайцам, ехавшим с нами, относительно нас, — не торговцы ли мы? и получали один ответь, что мы английские священники. На половине пути встретился поезд, весь нагруженный древесным углем в рогожных кулях. Странно было узнать, что и этот продукт был вывезен из Японии. Хотя воздух был прохладный, но приятно было ехать в открытом вагоне, видеть деревни, поля, дороги... У одной дороги шли ветвистые ивы, несколько человек японских солдат лазили по деревам с топорами и рубили ветви, другие внизу собирали ветви в корзины. Деревни все были переполнены японскими солдатами. Вблизи некоторых деревень видны были громадные запасы дров, угля и другого фуража в кулях и ящиках; часовые с обшитыми белым холстом ружьями важно расхаживали вокруг. Ближе к Мукдену мы встретили другой поезд, нагруженный ящиками с провиантом. В окресностях Мукдена мы напрасно искали глазами признаков бывших здесь сражений; лишь местами трубы сгоревших фанз свидетельствовали о бывшем разгроме, но каких либо рвов, укреплений или могил мы не замечали, — все было вспахано и засеяно хлебами.

В Мукден мы приехали при закате солнца, так как поезд наш опоздал почему-то выйдти из Синминтина, в противном случае мы не успели бы попасть на поезд в Синминтине.

На станции, по запасным путям, стояла масса вагонов товарных крытых и плацформ, горы дров, кулей древесного угля. Тут же на видном месте лежало с десяток разбитых качких двуколок без колес, — это трофеи, — один товарный русский вагон, снятый с колес, служил для помещения. Поодаль виднелись сараи, склады и казармы, — все из китайских циновок, крыто волнистым железом. Куда ни глянь, везде они закрывают горизонт. Станций узкоколейная дорога здесь тоже не имеет, лишь огромные склады запасных рельс дороги говорят о конечной станции ее. Поезд остановился среди лабиринта товарных вагонов и плацформ нагруженных ящиками, кадками с рыбой, кулями. Тут стояла толпа японцев у разгружающегося вагона; видно, шла приемка, стояли чиновники в гражданской и штатской форме, записывали груз, ловко сбрасываемый с плацформы. Разгрузка продолжалась не более трех минут, так дружно работали все рабочие солдаты в коротких меховых куртках и огромных [10] варежках. Здесь мы заметили один, довольно странный по нашему мнению, груз: новые, не бывшие в употреблении, колеса для японских двуколок. Они связаны бамбуковыми лыками по несколько десятков колес вместе. В период эвакуации войск везти на север таковой груз казалось бы неуместным.

Сойдя с поезда, мы намеревались вместе с знакомым китайцем поехать в гостинницу в город, в расстоянии полугоры версты от вокзала, и нашли для этой цели две крытых китайских телеги, думая, что в них мы избежим лишних придирок встречных японцев и беспрепятственно доедем до гостинницы. Но при проезде через полотно железной дороги часовой остановил телеги и потребовал, чтобы мы вышли из телег и прошли заставу пешком, что нужно было для осмотра нас и вещей наших. В это время к часовому подошел другой японец, болтнул ему одно слово и он стал расспрашивать о нас сопутствовавшего нас китайца. Телеги опять остановили. Китаец объяснил нам, что для въезда в город нам требуется взять особые билеты в японском управлении; при этом нам указали на большое каменное здание, бывшее некогда помещением для квартир русских телеграфистов. Войдя в это здание, мы увидели там одну большую залу, разделенную прилавками на несколько отделений, из которых в каждом за письменными столами сидели чиновники и всюду лежали вороха писем и посылок; это была почтовая контора. Чиновник, к которому мы обратились с вопросом о пропуске, не мог говорить ни по-русски ни по-китайски. Он знал лишь пяо (билет) и ямынь (управление). Мы показали ему свои паспорта — русский и китайский, но он едва ли мог понял в них что-либо, а потому, позвав одного из солдат, гревшихся у огня среди залы, сделал знак, чтоб мы шли за ним. Солдат шел не торопясь по дорожкам мимо зданий, обсаженных полисадниками, мимо больших брезентовых палаток шатром (как можно помещаться в них в зимнее время?) и опять привел нас к вокзалу. Главное вокзальное здание, в средней части своей разрушенное русскими при отступлении, теперь реставрировано кое-как из мелких досточек; сделаны переборки с оконцами для выдачи билетов. Зала, в которую привел нас солдат, была переполнена офицерами и нижними чинами, исполнявшими разные административные обязанности. Несколько столов было занято канторщиками, среди залы в полу проделано четыреугольное отверстие для печи; куча древесного угля горела сильным жаром; несколько человек офицеров в дорожной форме грелось у огня. Мы подошли к чиновнику, который нам показался старшим и предложили ему осмотреть наши паспорта. Он посмотрел их и ушел в другую комнату, а наше внимание было отвлечено молодыми людьми, сидевшими у этого и другого стола. Все они любезно обращались к нам с вопросами, откуда и куда мы едем и что за цель нашего путешествия. Просили садиться на лавочки греться. Вопросы предлагали по книжке японско-русский переводчик. Произношение русских слов, выраженное японскими буквами, звучит очень смешно, но понять можно; и мы на все вопросы отвечали по-русски и [11] по-китайски, объясняя, что едем по церковным делам в Харбин и через 3 или 4 месяца намерены возвратиться обратно в Пекин. По несколько раз предлагая одни и те же вопросы, малыши эти были очень веселы и довольны, что говорят по-русски и с русским человеком. Между тем паспорта нам возвратили и один из молодых людей стал писать нам билеты для проезда в военном поезде на север. Все билеты выдаются именные; чтобы вписать в чековую книжку, из которой отрывались билеты, наши имена японец просил нас написать на бумажке. Но так как русских букв он не знает, то просил написать по-английски, что мы и сделали. И так имена наши по-английски же были вписаны в один билет, который нам и вручили. Мы слышали, что Японцы взимают какой-то сбор в пользу раненных, а потому и спросили, сколько стоит билет. Но нам сказали, что платы никакой нет, но что поезд, на котором нам можно ехать, идет в семь часов. Мы поспешили к телегам, доставили багаж на вокзал, сложили было его на плацформе и решили обождать поезда. Шел снег, было мрачно и холодно, поезда беспрерывно проходили на север и на юг. Проходящий офицер пригласил нас в барак-столовую, где стояло масса скамей, горел древесный уголь в ямах и грелись солдаты. Мы попросили чайник и кипятку, которого здесь много, как и на всех станциях, — на плацформах походные котлы и кухни, и мы всегда имели кипяток. Мы закусывали хлеб и пили чай. Японцы обступили нас большой толпой, пробовали заговорить с нами по-русски и по-китайски. Так прошло время до отхода поезда. Помощник начальника станции провел нас в вагон, уже занятый солдатами, ехавшими на север. Вагон был товарный без лавочек, весь был занять солдатами, которые сидя и полулежа дремали, а стеариновая свеча в бумажном фонаре, висевшем у двери, тускло освещала тихую картину сна. Очутившись так неожиданно среди наших врагов, мы не без страха и смущения искали места в этой тесноте для себя и вещей, и кое-как с трудом, с трудом уселись. Сосед наш, сидевший рядом на корточках у стены солдатик, оказался знающим говорить несколько по-русски и по-китайски. Для первого знакомства со мной он отпахнул полу шинели и показал брюки и куртку свою, сшитые из серого солдатского сукна. Он пояснил, что это сукно русское, у русских на войне отбитое и что оно очень теплое и прочное. Другие солдаты показали тоже и подтвердили те же слова. Кстати, об обмундировании японского солдата, терпит ли он холод в зимнее время в Маньчжурии? Каждый рядовой по голому телу одет в рубашку и кальсоны теплые, вязанные из чистой шерсти светлокоричневого цвета, лучшего сорта. В продаже трудно сыскать такой прекрасный теплый товар. В английских магазинах в Тяньцзине такая пара стоит не дешевле 18 долларов. Не знаем, на какой срок выдается такое белье солдату, но заношенного, грязного или рваного белья мы не видели ни на одном солдате. Такой же вязанный наушник, закрывающий затылок, уши, шею, оставляющий лишь лицо; на него надевается фуражка суконная с козырьком. Затем [12] форменный мундир и брюки черного сукна. Сверх них — меховая короткая куртка без рукавов, греющая спину, грудь и живот, но не стесняющая движения рук (как наши полушубки). Поверх этой куртки — другая куртка несколько длиннее первой, с рукавами, она подпоясывается ремнем, на котором висит штык, шашка и патронтаж. Куртка эта и брюки из серого русского сукна. Сверх всего надевается шинель толстого пушистого сукна, цвета верблюжей шерсти, рукава этой шинели широкие и длинные, с большими отворотами, воротник — из волчьего меха — подвешивается к шинели и сзади и боков совершенно закрывает голову солдата. Некоторые части имеют башлыки. На руках толстые шерстяные перчатки, кроме того висят наперевес через плечо меховые рукавицы, мехом в средину, облицованные желтокоричневым малюстином. На ногах две пары толстых шерстяных чулок, одна пара носков и кожаные сапоги или штиблеты. Кавалерия имеет обувь мягкую, шитую из тонких войлоков втрое. Каждый солдат имеет три шерстяных красных одеяла и кроме того на партию в 6 человек дается толстое большое одеяло шинельного сукна. Каждая партия в 6 или 4 человека имеет переносную печь, сделанную из керосинной банки, с проволочной ручкой. На всех пунктах беспрепятственно отпускается для этих печей древесный уголь, привезенный из Японии. На привале, где бы то ни было — в поле или дома, Японцы распоясываются, стелят одеяла, снимают сапоги, садятся вокруг печи, окутывают ноги одеялами, греют руки, курят папиросы. Чтобы из такого положения перейдти в строевое, потребуется им не более полуторы минуты, а между прочим так они будут сидеть всю ночь в какую угодно стужу и им не будет холодно. Вся одежда особенно тем и тепла, что сшита просторно и ловко. Шинели не очень длинны, не стесняют движений и при том очень теплы. Мы проехали почти всю линию японской железной дороги, видели тысячи солдат, но ни на одном из них не было грязной или рваной одежды; ни одного пятнышка, вся одежда их, — как говорится, — с иголочки, они как будто на праздник вырядились. И все что удобного, разумного и красивого есть в амуниции европейских войск, всем этим они сумели воспользоваться для себя. Пищу получают японские солдаты три раза в день; выдача организована решительно во всех пунктах. Порция состоит из сухарей или галетов крупчатной муки, по две пачки, каждая пачка состоит из двух мешочков бумажных, в каждом мешочке 4 галеты или 16 галет прекрасно поджаренных. Полфунта песочного сахару; пятьдесят штук папирос; бутылка рисовой водки дается на 4 человека одна. Горячую пищу, в готовом виде раздают два раза — в 12 ч. дня и 12 ч. ночи. Дома в квартирах получают рис для крутой каши, консервы рыбные и немного мяса и луку. Соль тоже выдается унциями прессованная в плитках, обернутых в бумагу. Каждый солдат имеет по три плитки этой прекрасной соли. Нарочно останавливаемся на этом, так как враг наш, Японцы, сильны не тактикой, не меткостью стрельбы, но хорошей организацией продовольствия: когда каждый солдат уверен, что во всяком месте и всякий день он [13] получит акуратно свою порцию и голоден не будет, ему остается думать только о том, как безукоризненно выполнить свою обязанность — долг службы.

В Телин мы приехали в 12 ч. ночи, здесь надо было пересесть на другой поезд, который идет только в 9 ч. утра. В ожидании этого поезда мы вышли из вагона на плацформу, хорошо освещенную электрическими фонарями и кострами дров. Дрова эти лежали в особых железных корзинах-жаровнях, укрепленных на ножках в рост человека вышиною. У этих костров можно было греться солдатам. Они, проходя из вагонов на станцию за провизией, останавливались партиями погреться. Было сильно холодно, подувал северный ветер. Станция при хорошем освещении имела праздничный вид. Перед главным зданием была водружена высокая мачта, от которой вниз шли веревки, унизанные сплошь небольшими флагами всех наций кроме русской. Все входы в здания и бараки украшены большими японскими флагами солнца, скрещенными между собой. Раньше мы видели в таких случаях два флага — японский и английский, теперь же видим оба флага японские. На станции же обратила на себя наше внимание декоративно сделанная фигура. Она стояла во весь рост и изображала мущину с бородой и длинными волосами, в халате, подпоясанном низко, в лаптях, с колчаном со стрелами за спиной. В руках она держала палку, покрытую еловыми иглами и вверху на палке поместился орел, также убранный еловыми иглами. Эта фигура повидимому представляла сибиряка или вообще «дикаря-русского» и фигурировала на японских торжествах побед. Мы вошли в дежурную комнату, где сложили свой багаж, обогрелись и поужинали своей провизией. Вскоре комната наполнилась любопытными, пожелавшими нас видеть. В числе их были офицера и часть вокзальной администрации, из числа последней один жандармский унтер-офицер оказался хорошо говорящим на китайском языке пекинского наречия, так что с ним легко и удобно было разговаривать. У нас спросили билет; мы показали проездной, полученный в Мукдене, и паспорта свои русский и китайский. Мы обратили внимание на бумажные флаги, опять всех наций кроме русского, висевшие на нитках протянутых под потолком комнаты, у стен ее и по диагоналям потолка. Поинтересовались мы также знать, почему до сих нор не открыто пассажирское движение по южной ветви Маньчжурской дороги и почему, несмотря на то, что мир заключен в Августе месяце, японские солдаты едут на север? Правда, сказал японец, мир заключен, война окончена, но наше дело еще не окончено, — еще идут переговоры и успех их будет зависеть от наличной силы. Так время прошло далеко за полночь и, когда комната постепенно стала пустеть, мы улеглись спать на узких лавках. Сквозь тревожный сон мы слышали как всю ночь шли поезда чуть ли не каждые полчаса, останавливались, солдаты выходили из вагонов, трубой созывали их на поверку и чрез десять минут поезд шел дальше. Какая тишина, какой порядок царил при этом! Некоторые поезда переполнены были лошадьми, которые при звуках трубы топали ногами в такт и выражали волнение. [14]

Рассвет тусклого утра 15-го Января, пасмурного и холодного, застал нас в постели. Не хотелось вылазить из под шубы; в комнате пахло угольным дымом, от него у нас болели головы, сжимало затылок как в тисках, тошнота кружила голову. Хотя до отхода нашего поезда оставалось еще два часа, поезд этот составлялся на станции, но нам предложили занять место заблаговременно, чтобы не лишиться его потом. С нами вместе садился взвод солдат с офицером. Вероятно для него был допущен некоторый комфорт: пол вагона устлали мягкими циновочными кулями, поставлено две печи из керосиновых банок, постлали красные одеяла и уселись так в ожидании отхода поезда. Офицер, который пригласил меня сесть с ним рядом, был молодой человек, знавший немного по-английски и еще менее того по-китайски. Он задавал мне массу вопросов, экзаменовал меня по различным отраслям знаний, не исключая и фортификации, а в заключение спросил, — слышал ли я что-либо об Аврааме Линкольне. Когда поезд тронулся, он стал угощать меня папиросами и кругленькими лепешками в роде русских коврижек. Их было два сорта, мелкие и крупные, последние составляли особенность офицерского фуража. Солдаты кроме того ели галеты (сухари) с мучным сахаром и запивали рисовой водкой. Их завтрак был часов в одинадцать дня. Отличие в костюме офицера состояло лишь в разнице околыша фуражки, сильно примятой, как и у прочих солдат, околыш сзади был разрезан и затягивался снурком; шинель его была из шерсти несколько более мягкой, одеяло было белое, да шашка с вызолоченным узорчатым эфесом немецкой работы.

На одном из полустанков к нам в вагон подсел переводчик, японский унтер-офицер, свободно говорящий по-русски. Он вез куда-то сверток фотографической бумаги для позитивов. Он быстро признакомился к нам, расспросил нас о цели путешествия; мы в свою очередь расспрашивали его о том, как нам проехать на передовые русские посты, а оттуда добраться до русской ветви железной дороги, до Куанченцзы. Он охотно рассказывал нам все, — что японская суженная дорога доходит до станции Чен-ту-фу, что далее поезда не ходят, что там линия полотна не сужена и местами даже разрушена верст на 35; что к русским постам можно проехать двумя способами, или через китайский город Чентуфу на китайской телеге верст 30 до Читинского казачьего полка, или же по телефону вызвать казачью двуколку с первого пикета в 13 верстах от станции Чентуфу, где живут два русских телеграфиста; по воскресным дням они приезжают в Японский полк, где живет переводчик, повеселиться, посмотреть японский театр. На нас повеяло русским духом, беззаботностью, доверием ко врагам. Мы уже думали о том, как сегодня же (воскресный день) мы увидим русских офицеров в собрании, как они нас будут расспрашивать о японской части Маньчжурии. Переводчик между тем продолжал свою повесть о русских, — как им нравится японская рисовая водка (саки), что легендарный телеграфист потребляет ее по 12 бутылок в день и что эту водку [15] японцы ему доставляют по своей цене, по 13 коп. за бутылку, — недорого; что недавно разведочная партия японцев убила в горах волка; что хунхузы в количестве 200 человек два раза нападали на Читинский полк и что этим хунхузам ничто так не нужно как русское оружие, с которым они могут и на японцев нападать. Не беспокойтесь, подумали мы, русские не дадут своего оружия хунхузам, — лишь бы только вы японцы не дали им русского оружия, которого у вас теперь есть около двухсот тысяч винтовок, взятых от пленных и убитых; а создавать такое приключение или предлог к войне из за хунхузов вы всегда можете. — Хунхузы на вас нападали ли когда-нибудь, спросили мы переводчика. «Нет, ответил он, на нас, слава Богу, еще ни разу не нападали». Да и не нападут; еще бы, когда вы производите разведки через полгода после заключения мира и не перестаете их производить. А мало ли вы зарыли живыми туземных жителей в военное время, все выпытывая у них о хунхузах? Китайцы в Пекине говорили мне, что на заживо зарытых японцы пашут и сеют просо, и хорошо родится, говорят.

Подъехали к станции Кайюань. Здесь с юга станции у полотна железной дороги стоят 16 русских дальнобойных орудий крупного колибра на лафетах, очевидно годные к употреблению. Японской же артиллерии мы за всю дорогу нигде не видали, все спрятано, но можно догадываться где стоят их пушки по узкоколейным путям, идущим со станций в сторону. Почва местности становилась холмистой и то там то сям виднелись железные крыши огромных циновочных сараев, служащих казармами или складами амуниции и фуража. Видно здесь заготовляется база для дальнейших движений вперед. На севере от вокзала ютилось русское кладбище. До ста маленьких деревянных крестиков теснились на маленьком клочке земли. Постройки на станции сильно обгорели, но ремонтированы в японском вкусе, — тонкие рамы окон, двери внутри домов клетчатые заклеены бумагой или обтянуты холстом, — все легкое миниатюрное. Было уже около 1 ч. дня, время завтрака прошло, а мы еще не ели: нечего было есть, — своя провизия, захваченная из дома, вся вышла, купить было негде. На станциях не видели мы ни одного продавца, китайское поселение от вокзала всегда не близко, и так пищи негде взять. Просим переводчика, чтоб он достал нам за деньги что-нибудь из съестного, так как поезд остановился на несколько часов вследствие, как нам сказали, повреждения в паровозе, что весьма сомнительно: паровозу вероятно нашлось другое дело. Переводчик засуетился, сбегал туда сюда и пришел с известием, что начальник станции просит нас к себе и что там найдется что позавтракать. Мы пошли за переводчиком в одно из казенных зданий, где представились начальнику станции. Он в чине подполковника, высокого роста, в бороде, короткой меховой куртке и китайских сапогах. Крошечный кабинет его был совершенно пуст; стоял лишь небольшой столик и три стула, из которых его, хозяина, был покрыт серым козьим мехом. Он поздоровался с нами за руку, пригласил садиться. Мы ему [16] показали наши билеты. Он посмотрел и выразил сожаление, что мы не имеем специального пропускного свидетельства от японских властей, хотя он не знает, — где подобный документ мог бы быть нам выдан. В столовой за длинным столом, покрытым клеенкой, на двух продольных скамьях лежали пестрые подушечки сиденья. Переводчик позвал повара, заказал ему сделать все, что он сам знал, а знал он не мало и охотник был хорошо поесть. Нам подали вареные яйца, малосольную рыбу (кету), обжаренную в яйцах, бифштекс, прекрасный хлеб с маслом, одним словом весь английский стол, но переводчик не унимался, — он заказывал какао, кофе, чай, еще что-то много, чего и не находилось, да и сыты мы были уже, а он требовал повторять порции. Становилось неловко, но вот повар догадался предложить гостю папирос, чем и отвлек его от еды. Мы благодарили хозяина и поспешили на поезд, который был уже готов раньше предположенного времени.

Как только пришел поезд па конечную станцию в Чентуфу и наш переводчик перешепнулся с бывшими на станции японцами, то он тотчас изменил свои отношения к нам: он суетился, куда-то подолгу пропадал, не мог найдти начальника станции, словом все пошло что-то неладно. Мы просили его снестись по телефону с русским пикетом, — нельзя. Просили провести нас к начальнику станции, — тоже нельзя. Просили позволения воспользоваться услугами китайцев и ехать на утро в Чентуфу на китайской телеге, — тоже нельзя: говорит, что совесть не позволяет ему отпустить «гостей» в китайскую гостинницу. Он все кого-то искал, что-то узнавал, а мы все ждали на вокзале. Вокзал этот сильно пострадал от пожара, но кое-как ремонтирован и японец телеграфист возился там, закрепляя проволоки телеграфа, которых набрался целый угол, так много было здесь работы телеграфу по сношениям с боковыми расположениями армии. Масса больших складов, искусно обшитых мягкими камышовыми циновками, были и на этой станции и поодаль от нее. Паровоз, оставивши часть вагонов, с другими прошел дальше, повернув в сторону, куда шла линия. Здесь полотно железной дороги обрыто низеньким валом (свежая обрывка). Солнце уже закрылось за ближние холмы, холод стоял сильный, небо было багрово.

(Продолжение следует).

Текст воспроизведен по изданию: Волчья пасть // Известия братства православной церкви в Китае, № 23-24. 1906

© текст - Часовников В. В. [Архимандрит Авраамий]. 1906
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Известия братства православной церкви в Китае. 1906