Возвращение в Пекин. Пребывание Посольства в этой столице и в Юен-Мин-Юене. Замечания к сему относящиеся.

Слишком великое число иностранцев не могло долго прожить в Зге-Голе, не подвергаясь опасности, причинить там замешательство. Знатнейшие из особ ко дню рождения Императора сюда приехавших, отправились отсюда в одно время с Англинским Послом, т. е. 21 Сентября 1793. Они поехали разными дорогами. Между теми, которые, так как и Лорд Макартней, направляли путь свой к Югу, находились Посланники из Пегю и других Государств с некоторыми Китайскими провинциями сопредельных.

Причины весьма отличные от Причин Англинского Посольства побуждают Владельцев сих земель отправлять часто чиновных людей, дабы представлять особы их при Пекинском Дворе. Их владения не только чрезмерно [114] уступают обширностию и населением Китаю; но даже слабость и нетвердость их правления и частые внутренние разделы делают бессильными противиться могуществу обширной сей Империи! Они, в случае нужды, не могут даже надеяться на помощь других Государств, старающихся сохранить перевес Азиатского могущества! Таким образом, по правилу политического благоразумия, признают они себя, как бы васаллами Китая. Они уважают Императора и платят ему дань, дабы он с большим вниманием не вмешивался в их дела, и дабы совершенно не покорил их земель: что бы неизбежно случилось, естьли бы они осмелились, отказав в чем нибудь, вызвать его на весьма неравный бой.

Посланники, ехавшие по одной дороге с Лордом Макартнеем, сопровождаемы были Мандаринами нижшего степени. С тех пор, как они въехали в Китайское владение, правление доставляло им для содержания умеренную, но довольную сумму. Мандарины, полагаясь на трудности, которым подвергаются всегда иностранцы, желающие приносить жалобы свои Двору, и надеясь, что они не осмелятся этого предпринять, предаются совершенно презрению, которое к ним чувствуют, и часто наносят им обиды. Впрочем сии Мандарины, получая от правительства весьма небольшое жалованье, ни мало не ставят себе в порок, пользоваться столь выгодным случаем умножать свой прибыток, коварно отнимая у препорученных им особ знатную часть их доходов; по щастию сии [115] люди привыкли к жестокости военной жизни, и душа их не столь чувствительна, чтоб могла весьма живо ощущать унижение. Что может быть всего более причиняло досады Посланникам из Пегю, было то, что Англинское Посольство принимали совсем отменным образом, нежели их.

Везде, где находились военные посты, войска становились в ружье, так как и в то время, когда Посольство проезжало в первый раз. Поелику шествие не было более обременяемо подарками, которые оставили в Зге-Голе; то решились ехать скорее прежнего, но также и останавливаться в некоторых Императорских Дворцах, где все было приготовлено для приему Посла со свитою. Дороги, недавно поправленные, делали шествие удобным. Одна из них была оставлена для Императора. Она была очень суха и нивелирована. Водоемы, выкопанные по сторонам ее, служили к доставлению воды, чтоб ее смачивать, дабы не было на ней пыли. Другая, параллельная этой дорога, несколько уже, и вычищенная с меньшим старанием, но очень покойная и безопасна, была назначена для Императорской свиты; по сей-то самой дороге Англинское Посольство имело право ехать. Все другие путешественники, из сих двух привилегированных дорог исключенные, принуждены были искать других тропинок, которые для них были повыгоднее.

В краткое время, протекшее с тех пор, как Англинское Посольство этою же дорогою ехало в Зге-Гол, сделалась великая перемена [116] в воздухе, и Англичане почувствовали гораздо сильнейший холоде, нежели какой бывает в тоже самое время года и под тем же градусом широты в Европе. Он действовала на них с такою жестокостию, какая в Англии редко ощущается.

Как скоро Посольство прибыло в Коо-Пе-Коо, и Англичане приближились к тому месту, где они рассматривали большую стену: то некоторые из них, побуждаемы будучи ненасытимым любопытством, захотели еще один раз рассмотреть этот древний вале. Но при сем случае они имели новое доказательство чрезмерной недоверчивости Китайского правления, или по крайней мере тех особ, которых оно употребляет в своих делах. Пролом, через которой они ходили, дабы взойти на стену, был уже завален камнями и щебнем, дабы не допустить их в другой раз взобраться на сие укрепление При всех случаях Татары и Китайцы, казалось были в замешательстве, боясь излишним сопротивлением обидеть гостей, которых им приказано было почитать, и еще более того боясь подвергнуться строгости правления, допустив иностранцев получить слишком великое познание о Китае. Первое политическое их правило состояло в том, чтоб отвращать сих иностранцев от любопытных предметов, которые они желали рассматривать, употребляя к сему хитрые средства, и представляя им невозможности, которые казались совершенно выдуманными; и Англичане, частию из благоразумия, частию ж из уважения к своим [117] путеводителям, не редко отказывались в рассматривании чего нибудь и в самом невинном любопытстве.

Спустя не много времени после отъезда из Зге-гола, один из солдат Посольства умер от расслабления желудка, которое, как думают, приключилось ему от излишнего употребления фруктов. Смерть постигла его в одном из Императорских дворцов. Чрезмерное уважение Китайцев ко всему, что относится к высокому их Владетелю, не терпит, чтоб кто нибудь испустил последний вздох в окрестностях Императорского жилища. И так предводители Посольства велели вынесть в носилках тело солдата, как будто бы он еще был жив, и о смерти его объявили тогда только, как он находился на дороге, в некотором расстоянии от дворца.

Другая особа из свиты Посольства весьма страдала кровавым поносом и остановилась в одной Китайской кормче. Она велела призвать к себе здешнего лекаря. Он пощупав пульс, проговорил речь о разных темпераментах, и приписывая к нещастию страдание больного его хладнокровию, дал ему большой прием перцу, корицы и инбирю в дистилированной теплой водке (Которую Китайцы называют Шоу-Соо.). Это лекарство так увеличило припадок, что Англичанин едва доехал в живых до Пекина.

Некоторые спутники Посольства, остававшиеся в этой столице, весьма обрадовались [118] возвращению Посла со свитою. Они во время его отсудствия вели совершенно уединенную жизнь. Многие Миссионеры желали наслаждаться сообществом особ Посольства, почти столько же, как находящиеся в ссылке желают видеть своих соотечественников в чужой земле, и начали посещать их почти ежедневно: но эта искренность послужила, может быть, к возбуждению чрезмерной ревности Китайцев против тех и других.

Долговременное пребывание Миссионеров в Пекине не освободило их от всеобщей недоверчивости, которую сей народ имеет ко всем иностранцам; и ничто не может быть безрассуднее и опаснее тех намерений, которые им были приписываемы в особенности в письмах из Макао и из Кантона. В скором времени Пекинское правление положило не допускать давно живущих в Пекине Европейцев сообщаться с недавно приехавшими; а разве столь мало, сколько будет возможно. Под предлогом ничего незначущим не допустить служителей первых воровать вещи, оставленные Послом в своем доме, позволили иметь туда вход одному только тому Миссионеру, которому препоручена была должность толмача Англичан, там оставшихся, и которой должен был доставлять им нужное.

Обычаи Англичан собирали вокруг их докучливую чернь всегда, когда они выходили со двора. Они не были никогда сопровождаемы ни такими Мандаринами, которых чин мог бы доставить им уважение, ни Китайскими [119] толмачами, которые бы рассказывали им, что они видят или слышат. Правда, что пространство двора, в котором они жили, было столь велико, что они могли иметь довольно упражнений, дабы не претерпевать сего неудобства. Впрочем многие из них часто ходили в Юен-Мин-Юен, где приведение в порядок машин и других главных подарков требовало их присмотру.

Доктор Скот, которой оставлен был в Пекине при больных солдатах и служителях, прилагал об них великое старание. Посторонние обстоятельства доставили ему новое упражнение. В Китае, так как и везде, не одни только необходимости человека занимают его промышленность, но самые изобретения усовершенствуют иногда те вещи, которые он должен себе доставить. То платье, которое Китайцы носят непосредственно на теле, так как и то, которым они себя украшают; делается вообще из материй темного цвета, и не требует, чтоб его переменяли, или часто мыли. Иногда делается оно из таких материй, которые совсем не требуют последнего. Белая одежда разного рода носится только вместо трауру. Обычай требует даже, чтоб она никогда не была слишком чиста, ибо те, которые носят траур, не должны совсем стараться о себе самих, дабы тем более казаться печальными.

Европейцы для здоровья и чистоты принуждены часто переменять и мыть ту одежду, которая всех ближе к их телу. Полнота [120] платья Азиатских народов хотя и требует, чтоб они носили гораздо большое количество оного, дабы защититься от суровости воздуха; но за то оно носится долее без всякой нужды. Лаковые столы их не могут быть ни проникнуты сыростию, ни испорчены пылью; и они никогда не покрывают их скатертями. Они не употребляют одеяла. У них нет белья; и большая часть сих народов в весьма не многих случаях употребляют белую бумажную материю. Грубой холст, которой у них в употреблении, обмакивают они в Алкалической воде, которая, без всякой опасности, очищает его от нечистоты, во время носки к нему приставшей. Алкалическая соль, из которой они составляют этот щелок, смешивается с некоторым белым ископаемым веществом, которое в изобилии находится в окрестностях Пекина. Они для мытья платья никогда других средств не употребляют, исключая для мытья лица и рук, для чего составляют они множество притираньев, наводящих на лице лоск.

Однакож Китайская Алкалическая соль слишком едка для тонкого белья, и вовсе его съедает. И так Доктор Скот, желая помочь этому неудобству, достал довольное количество деревянного масла, и с Китайскою Алкалическою солью, наделал из него прекрасного мыла для собственного и своих товарищей употребления.

Вероятно, что всеобщее употребление белья, которое предохраняет Европу от проказы, [121] будет принимаемо Китайцами по мере того, как торговля и связь их с Европою будет увеличиваться. Проказа есть единственная болезнь, для которой выстроены в Китае регулярные больницы; ибо ее почитают слишком заразительною, дабы допустить одержимых ею людей иметь какое нибудь сообщение с остатком общества.

После белья скоро войдет в употребление и мыло: по тому что это следствие необходимо. Материалы для составления мыла, и большая часть других вещей, требованных для употребления Англичан, были доставляемы на щет Китайского правительства. Однако ж всегда нужно было подробно толковать Мандаринам, что с ними будут делать.

Эти Мандарины ни в чем не отказывали Англичанам на словах, но на самом деле не всегда удовлетворяли их желаниям. Иногда они тревожились, думая, что то, чего у них спрашивают, имеет какую нибудь дурную цель. Один из живописцев Посольства просил у них однажды приказать сделать для него станок, дабы поставить на нем грунтованную холстину, на которой хотел он писать портрет одного Миссионера. Мандарины, не понимая, что такое станок, хотя это самой простой инструмент, подумали вероятно, что это какая нибудь часть математического орудия, которую хотели употребить для измерения, или для фортификационных чертежей, или же для снятия плана с Пекинской крепости; и никак [122] не возможно было убедить их, припадать сделать такой инструмент.

Некоторые особы Посольства желали запастись на свой щет нужными для них вещами. Но они были неусыпно надсматриваемы. Цена купленных ими вещей была им возвращена, а те, которые оные им продали, были телесно наказаны. Правда, что гостеприимство Китайцев, которое требует, чтоб иностранцы не делали в их земле никакого роду издержек, служило предлогом этой строгости: однакож все это не было совершенно чуждо некоторого роду предосторожностей, внушаемых ревнивостию.

К этой политической ревности, исполненной предубеждения, присоединились беспокойства и ревнивость еще другого роду. Однако ж они были возбуждаемы совершенна невинными поступками. На одном из дворов Посольского дому находились камни, искуственно накладенные в Китайском вкусе, служащие для украшения и вместе для того, чтоб всходить по ним на стену, которая окружала дом. Оттуда можно было видеть иногда женщин в соседних домах. Говорят, что во время отсудствия Посла несколько Англичан прохаживались по стене от праздности, а не по какой нибудь причине пустого любопытства. Этот поступок был почтен весьма неблагопристойным, а от того и все соседство подозрительным. Но с тех пор, как на это пожаловались, прогулки по стене кончились. [123]

В это время пронесся в Пекине смятенный слух о небольшом споре, которой случился в Зге-голе по случаю церемониала при приеме Посольства. Некоторые политики заключили из сего, что не только Посольство на этом остановится, но что даже не позволят Послу возвратиться в столицу, и что он, так как Посланники из Пегю, которые вместе с ним выехали из Татарии, будет принужден не останавливаясь продолжать свой путь. Прибытие Посла в Пекин положило конец сим мнениям.

При въезде его отдавали ему обыкновенные почести; главные Мандарины посетили его, из которых многие ожидали его прибытия в его доме. Однакож Лорд Макартней видел, что нужно было назначить срок своему Посольству. Долговременное пребывание иностранного Министра в Китае, было в этом Государстве нечто неслыханное. Китайской обычай, почитать иностранных Послов гостями, которых должно содержать на щет общественной казны, во все время пребывания их в Государстве, конечно служил побуждением, сократить такое пребывание. Чрезвычайные издержки, которые делал Император, столь пышно угощая Англичан, были сверх того причиною, которая напоминала им об отъезде; ибо, оставаясь на долго, употребили бы они во зло то гостеприимство, с которым их принимали. Без сомнения весьма обиделись бы предрассудки и гордость Китайского народа, естьли бы, при первом дипломатическом Посольстве, отказались от древних его обычаев, до иностранных Послов [124] относящихся, и естьли бы допустили Англинского Посла жить на собственных издержках в то время, когда он находился еще в Китайском владении. И так Лорд Макартней решился выехать после великого празднества нового Китайского года, т. е. в феврале. В течение времени, до отъезда оставшегося, должен он был заниматься всем тем, что толико мог он основательно надеяться получить, или чего намерен был требовать.

Однакож этого Министра уведомили, что он должен ожидать в скором времени некоторого предложения, касательно до его отъезда. Англичане, оставленные в Юен-Мин-Юен, для приведения в порядок машин, туда для подарков привезенных, были побуждаемы кончить свою работу, ибо боялись, чтоб они не оставили ее недоделанною. Доктор Динуидди находился при ней почти беспрестанно, дабы управлять работниками, которые приводили в порядок замешанные части изображения планетного бега. Г. Барро ходил также в этот дворец, и даже жил в нем по временам, дабы стараться о распоряжении прочих подарков. Он часто имел случай примечать благоразумие и искуство Китайских художников. Двое из них вешали две великолепные кристальные люстры, присланные Императору, дабы дать им лучшее положение. Они разобрали их по штукам, и собрали в короткое время без трудности, и как должно, хотя каждая люстра, была составлена из нескольких тысяч маленьких хрусталей, и хотя они никогда ничего сему [125] подобного не видали. Другой Китаец весьма искусно отрезал узенькой кусочек от края одного изогнутого кристального ваза, дабы заменить им в колпаке изображения планетного бега кусочек, изломанный во время транспорта. Напрасно покушались Англинские работники обрезать это стекло алмазом, по искривленной линие, которую оно должно было иметь. Китаец не обнаружил своего искуства: но, говорят, что он успел в этом деле, начиная горячим железом проводить линию на том куске стекла, которой должно было отделить.

Изобретение этого Китайца тем удивительнее, что во всей Империи находится один только стекольной завод в Кантоне, в котором вместо того, чтоб плавить песок и другие материалы посредством нужных способов для превращения их в стекло, растапливают собранные куски стекла, давая им новые формы, смотря по употреблению, к которому они могут быть определены.

По всему вероятию и справедливости можно отдать Китайцам честь в том, что они никому, кроме себя самих, не одолжены изобретением инструментов, нужных для первых и полезнейших в общежитии художеств. Просвещенный и внимательный путешественник конечно делал замечания о самых простых инструментах, каковы напр. струг и наковальня, что они и в Индии и в Европе, и в древние и новые времена делались совершенно одинаким образом, редко с каким нибудь отличием, разве, может быть, состоявшим в [126] количестве материалов, из которых они делаются, или в большем и меньшем искустве своей отделки: но показывали всегда общее происхождение, и были вообще рабским подражанием одни других. В одном Китае самые простые инструменты имеют нечто особенное в своей конструкции. Часто это есть ничто иное, как весьма малое отличие, но оно ясно показывает, что Китайские инструменты, будучи более или менее способны произвесть одну и ту же вещь, нежели инструменты, употребляемое в других землях, не служили образцами одни для других: таким образом поверхность наковальни, которая везде гладка, или несколько наклонена, в Китае имеет выпуклую фигуру.

В кузницах, находящихся подле Пекина, по дороге в Зге-гол, путешественники заметили такую наковальню. Тут другой предмет привлек их внимание. Надувальные мехи, которые кузнецы употребляют в Европе, имеют вертикальное положение. Ветер производится отчасти тяжестию машины, которую для сего и делают весьма тяжелою. Но ее открывает и поднимает работник, преодолевающий трудность, которую делает ему тяжесть, производящая ветер, и во время сего действия он перестает дуть. Но надувальные мехи Китайцев имеют горизонтальное положение. Тот, который надувает, никогда не имеет помощи от тяжести машины; но также он ею никогда и не обременяется. Без сомнения весьма выгодно для работника, иметь всегда одинакую, и не весьма тяжелую работу. Надувальной мех [127] сделан на подобие ящика, к которому подвижные дверцы так искусно приделаны, что когда подвинешь их назад, то в пустоту, в ящике произведенную, с великим стремлением входит воздух, посредством отверстия, похожего на затворец, и в то же самое время ветер выходит в другое отверстие, находящееся против сего. последнего. То же самое действие продолжается, когда дверцы подвинешь вперед: пространство уменшится, воздух сожмется, и некоторая его часть выходит в то же самое отверстие. Когда же, вместо дверец, прикрепишь к ящику поршень; то воздух сжимается попеременно между поршнем и двумя крайностями ящика, и следственно принужден бывает выходить беспрестанно. С великою удобностию приводят в движение этот двойной или беспрестанно действующий надувальной мех, который вдвое против обыкновенных производит действия. Может быть описание этого Китайского изобретения не весьма ясно; но в Англию привезли его модель, дабы дать на рассмотрение любопытным.

Китайской струг, так как и наковальня, отличается от обыкновенных некоторыми не большими особенностями, которые показывают, что он не имел образца. К нему не только иначе прикладывают долото, но им и владеют особливым образом. В других землях, концы струга служат вместо ручек, и работник, держась, за них, двигает инструмент по поверхности дерева, дабы ее выгладить: но в Китае струг имеет особливые ручки, которые [128] туже самую работу делают, может быть, удобнее.

История отдаленнейших времен, в которые существовала Китайская Империя, приписывает первым Монархам сей страны самые полезные в общежитии изобретения. Гораздо вероятнее, что они суть ничто иное, как постепенные следствия трудов многих простых людей, которые во время своих работ чувствовали необходимость в этом механическом пособии, и старались его себе доставить. Историки, появившиеся после сего, не могши узнать самых настоящих изобретателей, заменили имена их именами тех Государей, которые покровительствовали художествам. Однако ж можно думать, что не только самые необходимые изобретения, но даже и те, которые служат к уборке и украшению, были известны у Китайцев еще в глубочайшей древности. Это утверждают и летописи сего Государства; и чтоб в этом совершенно увериться, стоит только рассмотреть натуральные успехи сих изобретений и нынешнее состояние Китайских художников.

Новоизобретенное художество производится грубо, даже и с помощию инструментов; и это довольно долго продолжается. Но достигнув со временем второго своего периода, оно усовершенствовано; и тогда уже художник в состоянии работать всеми инструментами, какие только могут быть употребляемы в этом художестве. Последний период совершенства есть тот, в котором художник сделался столь [129] искусен, что может производить работу свою с малым количеством инструментов, или же инструментами грубыми, и с малою или даже без всякой помощи. Таково в Китае усовершенствованное искуство горшечника, ткача, мастера слоновой кости и дорогих металлов, и большей части тех механических художников, коих произведения употребляются в этой земле. Подобные успехи суть, без сомнения, ничто иное, как последнее усилие искуства, и вернейшее доказательство, что оно весьма давно существует.

Неудивительно, что порох и книгопечатание изобретены Китайцами гораздо прежде, нежели сделались известны в Европе. Что касается до первого, то вероятно, что во всех странах, где натура в изобилии производит селитру, первой материял в составе пороху, скоро примечено ее горючее свойство; а некоторые опыты, основанные на примечаниях, — ведут к составу, столь быстрые и сильные действия производящему. Селитра есть природное и изобильное произведение Китая и Индии; и кажется, что искуство делать порох существовало в сих землях еще в самые отдаленные времена, о которых только упоминает История. Китайцы всегда употребляют порох на полезные дела: для взорвания камней, и удаления огромных масс земли, которые им в чем нибудь мешают. Он также служит и предметом их увеселений, ибо они делают множество фейерверков. Они также давно начали его употреблять для защиты, делая мины на неприятельских [130] проходах и взрывая их на воздух. Но они никогда не занимались употреблением его силы в металлических стволах, что сделали Европейцы вскоре после его изобретения. Однакож никто еще не доказал, что сие открытие принадлежит тем, которые первые им воспользовались; и в Истории не возможно наверно определить той эпохи, в которую оно вошло в употребление. Хотя, подражая Европе, восточные Государства и ввели его недавно в своих армиях, однакож там еще предпочитают иногда другие средства для военных действий.

Что ж касается до книгопечатания, которое по своей пользе столь важно в Европе; то очевидно, что оно, будучи ничто иное, как способ к умножению копий одной какой нибудь книги, нужно было в таком только обществе, где находилось много читателей. Число последних, без сомнения, умножалось повсюду, где искуство книгопечатания было вводимо. Но там, где число их делалось весьма велико, от других причин, склонившихся к умножению просвещенных и ученых классов в обществе; там посредством различных опытов, предпринимаемых для удовлетворения их вкусу, необходимо должно было изобресть столь простое искуство, каково Китайское книгопечатание.

Искуство это состоит единственно в вырезывании выпуклых букв написанных на твердом дереве, в намазывании черным клейким веществом, и прикладывании к ним одного за другим различных листов бумаги, дабы сии буквы напечатались на каждом ее [131] листе. Эта бумага есть сама по себе предварительная весьма остроумная выдумка. Гравировальное искуство, для увеселения богатых и знаменитых людей, у многих древних народов было доведено до столь высокой степени совершенства, как и изобретение книгопечатания, каковым оно теперь описано, и которое, будучи весьма похоже на гравирование, должно было необходимо следовать за ним повсюду, где только число читателей было столь велико, что изобретатель мог быть уверен в награждении. С начала первых веков состояние общества делает в Китае число читателей чрезмерно великим. Здесь не так, как в других землях, где достоинство и военные добродетели, соединенные иногда с природною приятностию, суть первоначальные основания могущества и величия, между тем, как словесные науки служат всегда одним только увеселением: в Китае изучение писанного Правоучения, Истории и Политики, есть единственный путь, которым можно достигнуть не только почестей и власти, но также всякого чина в Государстве. И так необходимость умножать копии различных книг для всех особ среднего, так как и первого состояния в многолетнейшем Государстве, по весьма натуральным причинам, и заблаговременно подала повод к изобретению книгопечатания, которое в прежнем своем состоянии и теперь производится.

Бумага, употребляемая Китайцами для книг, так тонка, что не можно печатать на ней с обеих сторон. Гравированная доска, к [132] которой ее прикладывают, дабы сделать на ней отпечаток, содержит обыкновенно столько букв, сколько потребно для двух страниц. Как скоро лист напечатан, то его слипают вдвое, белою стороною в середину. Изгибе делает в листе наружное поле, которое посредством сего делается двойным, и Китайские переплетчики, против обыкновения Европейских, сшивают вместе краешки всех листов, и таким образом переплетают книгу. Когда окончится издание, то доски или формы собираются и обыкновенно объявляют в предисловии то место, где они хранятся, на случай, естьли бы могла встретиться нужда во втором издании напечатанной книги.

В Европе думали некогда, что изобретение подвижных букве предпочтительнее изобретению Китайцев. Но естьли каждую букву почитать азбучною литерою, то подвижные буквы с трудом употребляться могут в книгопечатании такого языка, который, подобно Китайскому, имеет бесчисленное множество литер. В Европейской книгопечатне типографщик располагает 24 буквами Алфавита. Тотчас они узнает, где какую должно взять. Он одним взглядом различает их. Руки его получают навык брать их со всевозможною скоростию, не смотря на них, так точно, как учатся владеть клавикордными клавишами, не обращая на них глаз. Но естьли бы этот инструмент имел несколько тысяч клавишей, то конечно не возможно бы было привыкнуть все клавиши различать осязанием. Равномерно не возможно [133] бы было этому научиться; печатая 80 тысячами различных литер из которых состоит Китайской язык. Китайские художники никогда не старались сделать подвижные и отдельные буквы для каждой начальной черты, из которые составлены литеры; что за несколько лет перед сим было предпринято в Германии. Однакож не было невозможности успеть в этом, не взирая на трудность, которую делают мелкость литеры, нужной для каждой особенной черты, трудность, которую преодолел один остроумный и искусный художник, печатая в Бенгале книги на Персидском языке, которого буквы по справедливости не столь малы. Здесь есть еще другая трудность; она состоит в том, чтоб, печатая, соединить раздельными буквами различные черты Китайских литер; что совсем не нужно в Европейских языках, в которых. буквы, одно слово составляющие, редко касаются одна другой.

Есть такие книги, где повторяются одни и теже буквы, как напр. календари и газеты, Китайцы в таком случае употребляют одни отдельные буквы, и помещают их в те формы, в которых они потребны.

В Пекине, с дозволения правительства, часто издают газеты. Определение к различным должностям, милости, оказанные Императором, все публичные происшествия, освобождение от налогов тех уездов, которые претерпели голод, или же какое нибудь другое всеобщее бедствие; награждение примерных заслуг; иностранные Посольства; дани [134] заплаченные Императору: вот что наполняете большую часть публичных ведомостей. Подробные описания домашних происшествий и приватной жизни Императора, редко, или лучше сказать, никогда не помещаются в ведомостях: но в них описываются странные происшествия, примеры долговременной жизни; а иногда наказания Мандаринов за их проступки. В них даже помещаются некоторые примеры непотребных женщин, которые достойны наказания; и хотя их преступление не почитается у Китайцев уголовным, но об нем публикуют, может быть для того, чтоб отвратить от него других женщин. Когда Китай имел войну, то победы и укрощения бунтов были описываемы в публичных ведомостях: Во всякое другое время новости, происходящие в свете, ограничиваются одним Китаем.

Непосредственно за классическими книгами Китайцев, которые чрезвычайно, умножились, мелкие произведения словесности весьма занимают типографии. Китайской сирота, трагедия, усовершенствованная, без сомнения, в Англии одним весьма почтенным драмматическим писателем, может почитаться преимущественным доказательством о искустве Китайцев писать трагедии; а Приятная Повесть, — которая давно уже переведена на Англинской язык, чем одолжены мы трудам одного ученого и остроумного Прелата, - доказывает, что их романы просты и занимательны. Ревность по Христианской вере побудила Миссионеров, важным Китайским читателям доставить [135] множество сочинений на Китайском языке, для подкрепления тех правил, которые проповедывают сии Монахи.

Не смотря на бдительный присмотр Китайских Градоначальников, книги, ими запрещенные, тайно печатаются и размножаются в Государстве. Не льзя всегда предупредить, ни открыть действия такого сообщения, которое, при чернилах и бумаге, имеет нужду в одних дощечках и ноже, для вырезывания на них букв. Книги, таким образом тайно печитаемые, по большей части бывают противные благонравию, и воспламеняющие воображение юношества. Не слышно, чтоб выходили когда-нибудь книги такого рода против правления. Однакож Мандарины уверяли Англичан, что за несколько веков была в Китае секта, которой правила имели основанием ненависть к Монархическому правлению, и которая льстилась надеждою его испровергнуть. Собрания этой секты происходили в величайшей скрытности, и никто об ней не объявлял. Некоторой род инквизиции был учрежден, дабы ее открыть. Те, которых подозревали за ее членов, были схвачены, и удалены от общества. С ними поступили почти так, как с теми, которые обвинены были в признании в Иудейской веры, поступали некогда в некоторых Католических Государствах.

Политические, моральные и исторические книги Китайцев не заключают в себе отвлеченных понятий о вольности, которые бы могли возбудить в них желание независимости. [136] Говорят, что в то время, когда французы хотели распространить правила Демократии, объяснение мнимых прав человека было переведено на один из языков Индостана, и даже в нем распространились. Однакож невероятно, чтобы оно произвело какое нибудь возмущение между обитателями Индостана, которые спокойны, послушны, преданны, и которые слабы и нежны сложением; — но совсем иное могло случиться с Китайцами, которые способнее первых к сильным впечатлениям, и склоннее к предприятиям. Это весьма отважной народ. Китайской климат будучи ближе к Северу, нежели Индейской, способствует к сделанию здешних жителей понятными и решительными. Они более прилежат к земледелию, нежели к художествам; а это делает их способнее чувствовать оживляющий их отважный дух. Многие из них не весьма довольны своим состоянием, которое их имение и их самих отдает на всегда во власть Мандаринов. Телесные наказания, которым всякой человек подвергается в ту самую минуту, как скоро Магистрат подает малейший знак, а иногда один страх к сим наказаниям, естьли он не унижает души, может превзойти меру терпения и возбудить чрезмерное негодование. В Китае явные доказательства невинности не всегда могут служить полным оправданием тому, кто ищет удовлетворения у верховных властей. Закон, повелевающий сохранять подчиненность, требует вообще, чтоб воздаваема была справедливость угнетенному. Однакож [137] чрезмерно увеличивающиеся утеснения производят наконец негодование и отчаяние в народе, возбуждают внимание правления; и Магистрат бывает разжалован, и наказан с величайшею строгостию.

Но естьли он поступая несправедливо с народом, бывает долго не наказан; то поступают с ним с чрезмерною жестокостию тогда, когда сделает хотя малейшую погрешность против правления. Он также часто боится подпасть под ответ за происшествия, до него не касающиеся. По всеобщему закону, требующему, чтоб Магистрат смотрел за нравами народа, он во многих случаях почитается уголовным за то, что не предупредил таких пороков, которых было не возможно ему предупредить. И так Мандарины знают, что и при честном поведении приходят они в немилость; и чувствуют всю горесть опасной неизвестности.

Без сомнения то правление есть всегда самое основательное, в котором, так как в Англии (Мы не можем обойтиться не заметив здесь, что Автор этой книги всегда, когда только идет дело о Франции или об Англии, показывает много пристрастия. Он не скрывает ни уважения своего к отечественному правлению, ни своей Антипатии к Французскому. (Замечание Француз. переводчика.)), большая часть подданных знают, что они берут участие в его благосостоянии. Китайцы, кажется, не мыслят таким образом относительно к своему правлению. Не [138] умствуя о праве, переменять тех, которые ими управляют, многие из них с удовольствием думают, что такая перемена может поправить их состояние. Они также склонны участвовать в бунтах, которые случаются то в той, то в другой провинции. В Китае запрещают собрания, ибо боятся, чтоб не произошел в них какой нибудь беспорядок. В царствование владетельной Династии с величайшим трудом могли внушить Китайцам привязанность к своему Государю: но они перестают ее чувствовать, когда претерпят какое нибудь бедствие, в котором почитают его виновным, или же не пекущимся в оном помогать; и тогда, позабывая его право на сан, которой он носит, право, которое повсюду есть защита Монаршей безопасности, они всегда воспламеняются желанием заставить его уступить престол свой другому.

Всеобщий закон повиноваться Государю, закон Китайскими моралистами народу внушенный, легко мог бы изгладиться в некоторых душах новым учением обольщаемых. Но недоверчивое правление Китайское, предвидя, с какою жадностию могли бы быть приняты понятия о равенстве, а особливо легковерными умами последних классов общества, которые легко мокли бы воспалиться сим льстивым и новым огнем, Китайское правление, предвидя это, заблаговременно приняло меры сему воспрепятствовать.

Твердейшим основанием безопасности и спокойствия Империи до сих пор служит [139] патриархальная система, которая, как мы заметили выше, наблюдается всеми последовательными поколениями, проводящими всю жизнь свою под начальством старейшине своих семействе. Сии благоразумные и опытные старцы, управляя своими детьми, стараются отвращать от них пагубные следствия тех происшествий, которые могли бы сделать их недовольными своим состоянием и возбудить в них неверность; а как они не доверяют никакой новости; то подают им пример довольствоваться жребием, которой им определен в сей жизни. Природное чувство почтения к старости, соединенное с детскою любовию, за благовременно вскореняется в сердце, и укрепляясь ежедневными благодеяниями, соединяет души гораздо приятнейшим, и не редко крепчайшим союзом, нежели вся сила законов.

Книгопечатание, которое без сомнения существовало еще в первые времена Империи, послужило к сохранению ее до сего времени в состоянии почти единообразном. Сие-то искуство распространило и учредило повсюду непоколебимые законы правосудия и нравоучительные правила, которые служат величайшею преградою против сонма страстей, и со всею полнотою власти противятся худым природным склонностям.

Как скоро сделается перемена в правлении какой нибудь земли, соседственной с Китаем, (но которой нравы и обычаи весьма отличны от Китайских): то успех, подобно потоку, увлекает с собою все встречающееся, и изглаживает все первые учреждения общества; но в [140] Китае и самые разорения, происходящие от войны и возмущений, не могут переменить древних установлений и мыслей. Хотя бы Императора свергнули с престола, хотя бы исчезла вся его фамилия: однако нравы и состояние Китайцев остались бы одинаковы. Престол поддерживается законами, которые размножает книгопечатание. Оно-то изобразило добродетели ныне царствующего Императора всем его подданным. Оно дает ему главное преимущество по своей воле управлять их чувствами. Его дворцы, сады, великолепие не внушают зависти к такому Государю, которого представляют исполненным превосходнейших свойств, и неусыпно пекущимся о благоденствии своего народа.

Наружные обряды, в честь ему установленные, не суть какие нибудь бесполезные церемонии. Они внушают народу чувство почтения и преданности к своему Государю. В день празднества его рождения все Мандарины, находившиеся в Пекине, в церемонияльных своих одеждах собрались в 12 часов в большой дворец этой столицы, и по обыкновению повергались к подножию престола. По одну его сторону горел сандал и розовое дерево; различные мяса и напитки были к нему подносимы; как будто бы Император, и не присудствуя здесь, мог наслаждаться сими жертвами.

Г. Барро находился при таких же церемониях в Юен-Мин-Юен, и ему сказали, что это происходит во всей Империи, и что, при повержении на землю, всякой с великим вниманием обращается к столице. [141]

В первой день новолуния и полнолуния всегда таким же образом предлагается курение и жертва в различных Императорских Дворцах, находящимися в них Офицерами.

Дворцов сих находится великое множество в Империи. Пекинской дворец находится в середине Татарского города. Хотя эта столица построена в пылистой долине, откуда Татарские горы видны издали; но стена, окружающая дворец, строения, к нему принадлежащие, и сады заключают миниатюрное собрание всех различных местоположений, какие образовала рука природы, играя по земной поверхности. Горы и долины, озера и реки, ужасные бездны, и приятные покатости, хотя и произведены в таком месте, где природа не хотела их образовать; однакож с толь точными соразмерностями, и с толь великою Гармониею, что, не смотря на единообразный вид окрестных полей, зритель усумнился бы, истинные ли это произведения натуры, или только щастливые ей подражания?

Пекинские храмы не могут сравниться с Императорскими дворцами. Религия Императора нова в Китае; и ее обряды происходят здесь гораздо с меньшим великолепием, нежели в Татарии. Мандарины и ученые люди, из которых выбираются Министры, правящие Империею, и занимающие первое место в обществе, более почитают, нежели боготворят Конфуция, и дабы чтить его память, собираются в весьма чистых, но простых зданиях. Многочисленные последние классы народа не столько в состоянии доставлять способы для построения [142] огромных и великолепных зданий для общественного богослужения; нежели сколько в самом деле имеют к тому склонности. Впрочем главное их внимание обращено к своим домашним богам. Каждой дом имеет свой олтарь и свои божества. Мифологические книги содержат изображения тех, которые, по мнению Китайцев, покровительствуют людям и их имению, и присудствуют при наружных предметах, которых действие может быть ощутительно, Лун-Шин есть, по мнению Китайцев, дух управляющий громом; и в его изображении, сила сего иетеора, которому ничто не может противиться, быстрота молнии, с которою ничто не может сравниться, и соединенные их действия изображены чудовищною фигурою, покрытою облаками. Губы его продолжены в виде орлиного носа; это символ пожирающих действий грома; а крылья его изображают его чрезмерную быстроту. В одной руке держит он гром, а в другой жезл, дабы ударять в различные литавры, его окружающие. Орлиные его когти прикрепляются иногда к оси колеса, на котором обращается он среди облаков с чрезвычайною скоростию. В оригинале, из которого почерпнуто это описание, сила сего ужасного духа представлена зрелищем убитых животных, лежащих на земле, разрушенными домами и с корнями вырванными деревьями.

В окрестностях Пекина Юен-Мин-Юенские сады занимают такое пространство которое, по измерению Г. Барро, имеет по крайней [143] мере 12 миль в окружности. Этот Англичанин, рассматривал их гораздо более, нежели все прочие особы, составлявшие Посольство. И так мы упомянем здесь, что он об них говорить. — Юен-Мин-Юен есть прекрасное место. Все, что природа имеет величественного и приятного, разделено, сближено и устроено здесь с таким искуством, что все целое не только не представляет замешательства или беспорядка в предметах; но напротив того в нем царствуют согласие и соразмерность, производящие весьма натуральные действия. Ни в одной части сих садов не видно круглых, овальных, или же квадратных равнин, на которых бы трава была до земли скошена. Китайцы с необычайным искуством увеличивают для глаз пространство земли, располагая предметы, к украшению ее поверхности определенные. Для сего садят он на переди того места, откуда должна браться точка зрения, высокие и дебелые деревья, самого темнозеленого цвету. Те деревья, которые садят они далее, выбираются постепенно ниже, и цветом светлее. Вообще перспектива оканчивается группами таких дерев, которые родом и цветом зелени различны, и которые не в одно время обнаруживают определенную сбою дебелость. Сии деревья кажутся часто старыми и закоростелыми, с трудностию растут на скалах, как будто бы были посеяны на них самою натурою; а иногда кажется, что они собраны здесь искуством. Китайцы также весьма хорошо разумеют действие этого наружного неудобства и [144] этого полувида. В Юен-Мин-Юене сделана небольшая стена, которая издали сквозь ветви деревьев, кажется великолепным зданием. Искуственные речки и озера не окружены отлогостями, так как гласисы в крепостях: но берега их в разных местах искуственно выкладены камнями, которые, кажется, произведены здесь природою.

Одно только не может назваться картинным в Китайских ландшафтах: это есть излишнее единообразие и блестящий цвет их зданий. Однакож волнистые их кровли не заслуживают сего первого охуждения, и их фигура бросает приятную тень на колонады, их поддерживающие. Некоторые из сих высоких башен, называемых у Европейцев Пагодами; весьма много споспешествуют перспективе; и для сего строят их на возвышенных местах.

Не смотря на то, что Китайцы получили справедливое понятие о искустве украшать сады, и вкус, располагать в них предметы, — не только не знают они нимало правил перспективы, но даже не чувствуют ее действий, что видно из произведений их живописи. Когда Англичане выставили различные портреты, писанные самыми лучшими Европейскими живописцами, и назначенные в подарок Императору: то Мандарины, рассматривая разнообразие цветов, производимое светом и тенью, спросили с важностию: не ужели оригиналы этих портретов имели одну сторону лица отличного цвету от другой. Тень, отбрасываемую носом, почитали они за великую погрешность в [145] живописи; и некоторые из них думали, что она была не нарочно сделана.

Один Италианской Миссионер Кастиглионе, славный живописец, находился при Пекинском Дворе. Он получил повеление от Императора, написать разные картины; но ему в тоже самое время сказали, чтоб он подражал Китайской живописи, а не Европейской, которая, по мнению Китайцев, имеет мало сходства с натурою. И так в тех картинах, которые он писал для украшения дворца, видны домы на домах, в единообразном порядке до самого верьха ландшафта возвышающиеся. Близкие и отдаленные предметы, будучи одинакой величины, презирают и природу и чувства. Он также написал ряд Китайских художников, занижающихся разными ремеслами. Эти картины превосходны по своей тушовке и колориту; но недостаток тени делает их недействительными. Китайцы всегда предпочитают их всем превосходным произведениям живописи, какие только привозят им из Европы.

Китайцы, кажется, почитают тень случайным обстоятельством, которое из натуры не должно переноситься на картину, ибо лишает ее единообразия колорита и части блеску. Что касается до представления предметов в разных расстояниях, то они предпочитают видеть их на картине не так, как они представляются взору, уменьшаясь постепенно по мере своего отдаления; но в предписанной рассудком величине, которая поправляет [146] погрешности зрения, погрешности, которые однакож необходимы для красоты и гармонии ландшафта.

Худое действие картин, писанных, следуя Китайским правилам, должно приводить искуство в уныние. И так домы Китайские украшаются не картинами, а дощечками, которые содержат нравоучительные правила, на дереве или на какой нибудь шелковой материи с великим искуством и приятностию нарисованные. Эти дощечки в большем уважении у Китайцев, нежели картины самых лучших художников. Хотя Китайские живописцы делают погрешности в изображений групп, и во всем том, что касается до сочинения и расположения картины; однакож они успевают в изображении личных предметов. Они всего удачнее изображают разные сюжеты из Натуральной Истории. Они пишут их не только весьма правильно, но со всеми натуральными чертами и положениями, и с такою точностию, что иногда Китайской живописец щитает чешуи на тех рыбах, которые он хочет изобразить. Их колорит чрезвычайно блестящ; и этот блеск тем удивительнее, что происходит от одного только терпения и старательности, с которыми они растирают теже самые материалы, с какими смешиваются краски в Европе (Доктор Спаррман, славный по своим путешествиям и знанию Натуральной Истории, показывал мне в кабинете Стокгольмской Академии книгу, содержащую класс рыб, писанных в Китае. Они изображены так натурально, что кажутся живыми; и есть между ними такие, на которых краски столь блестящи, что можно подумать, что к ним приклеены тоненькие листики золота, серебра или перламуту. (Примеч. Французк. переводч.)). Они [147] копировали некоторые эстампы; и расписывали их с таким искуством, которому удивлялись самые лучшие знатоки. Один по своему вкусу известный человек в Лондоне имеет разрисованную и писанную в Китае копию с одной картины Сира Жозюэ-Рей-Нольдса, и почел ее достойною поместиться в драгоценном собрании его картин.

Г. Барро примечает, что весьма давно уже рассуждали о даровании подражания Китайцев; но что главные причины, препятствующие успехам их искуств суть: небольшое сообщение с другими народами, и недостаток ободрения со стороны правительства, которое по правилам политики истребляет роскошь, и распространяет работу, в особенности земледельческую. Он еще прибавляет, что их дарование к скульптуре весьма недостаточно в рассуждении форме, положений и соразмерностей. Правда; что они знают искуство с великою приятностию обработывать камень, дерево и слоновую кость, но их произведения искривлены и ненатуральны. Они часто представляют человеческую фигуру без нужной соразмерности: отвращение их к Анатомии есть отчасти этому причиною. Они не лучше этого изображают льва, у дверей аудиенц-залы в Юен-Мин-Юене стоят два бронзовые льва. Этот металл был плавлен маленькими кусками, которые отделаны потом [148] весьма искусно, хотя их находится более ста в составе каждой статуи. — Но эти статуи столь мало похожи на зверя, которого хотели ими представить, что почти можно почесть их за вооруженных рыцарей в таких париках, какие носили при Короле Карле (Карле II.).

Лев может почитаться Китайцами за вымышленное животное. Он не родится в их земле. К ним никогда его не привозили, ни в подарок Императору, ни дабы показывать за деньги, как любопытной предмет. Вероятно, что статуи львов, которые находятся у Китайцев, сделаны с некоторых худых рисунков, где изображено было это животное, которого преимущественная сила и великодушие, ему приписываемое, сделали известным гораздо далее, нежели он путешествовал.

Слон величайшее и сильнейшее из всех четвероногих, как будто бы последователь величия, находится в Императорских дворцах, где содержится за свою силу и смирность, которые делают его полезным, так как и за необычайную величину и удивительную фигуру. Одно это четвероногое имеет хобот: но он находится у многих насекомых, и между прочим у простой мухи, которую некоторые почитают в состоянии победить самого слона.

Самцы и самки слонов приводятся в Китай из окресностей Экватора; и несколько их родится в северном тропике. Сколь ни целомудры эти животные, однакож найдено, что [149] они соединяются подобно прочим четвероногим. Кажется, что строение тела обеих полов сих животных препятствует их сообщению: но есть такие обстоятельства, в которых природа торжествует над сим препятствием. Китайские слоны менее и шерстью светлее Кохинхинских. Они зерноядны, ибо их кормят одним сорочинским пшеном и просом: но будучи в диком состоянии, эти животные, подобно камелопарду, верблюду и козе, питаются более листьями и отпрысками дерев и кустарников, нежели какими нибудь семенами, соломою, или травою (К животным, о которых упоминает здесь автор, можно прибавить носорога, и напомнить остроумное и рассудительное примечание одного славного путешественника. Он говорит, что рог этого животного и длинные клыки слона, даны им природою единственно для того, дабы они могли всегда доставать себе пищу в дремучих лесах, где они живут. Когда деревья недовольно доставляют им молодых ветвей и отпрысков; то сии животные, одно рогом, а другое длинными клыками раздробляют на множество кусков кряжи самых мягких деревьев; и сим способом без трудности могут ими питаться (примеч. Французк. переводч.)).

Офицеры Императорского Двора, и служители, находящиеся в дворцах Государских, по большей части такие твари, которые, не достигнув возмужалости, лишены были средств сделаться людьми, или имев на то время, лишились человечества. Без сомнения ничто иное, как бешенство чрезмерной ревнивости, могло [150] внушить мысль кастратить один пол, дабы сделать его верным присмотрщиком другого; и одно чрезмерное злоупотребление неограниченной власти могло исполнить столь жестокое и бесчеловечное намерение. Наконец посторонние причины побудили умножить число сих униженных тварей. Не причисляясь ни к какому полу, будучи презренны и ненавидимы от обеих, потеряв надежду иметь потомков, не имея способности любить и быть любимыми, не будучи наконец ни на что похожи они почитаются способнее носить ложные цепи рабства, и желать без всякой пощады жертвовать собою Государю, которой их употребляет. Вступая в должность гнусных служителей и не требуя никакого уважения, они суть ничто иное, как быстрые и рабские орудия увеселений и удовольствий своего повелителя, и только ползая, заслуживают они короткое обхождение и благосклонность. После сего, приобретают они великую доверенность и власть, что доказывают многие примеры, находящиеся в Китайских летописях. Как скоро получат они власть, то начинают отмщать человеческому роду за унижение их существа: они часто причиняли такие бедствия, которые весьма близко доводили Империю до погибели. Их всех часто прогоняли от Двора. Во время малолетия Конг-Шея, прадеда царствующего Императора Шен-Лунга, около 6,000 евнухов были изгнаны: но с тех пор число их умножилось и теперь они занимают все нижшие должности, по крайней мере во дворцах Пекинском и Юен-Мин-Юенском. [151]

Дабы сделаться способными исполнять эти должности, стоит им выдержать операцию, которая иногда бывает в известных Европейских Государствах, и которая, усовершенствуя голос, отнимает способность сделаться отцом. Но дабы присматривать за придворными женщинами, и даже иметь возможность приближаться к их покоям, должно, как говорят Турки, не смотря ни на что, сделаться черным евнухом, т. е. такою тварью, которая потеряла все признаки своего пола.

Может быть читатель удивится, когда узнает, что операция, к сему потребная, соединена будучи с чрезмерною болью, производится даже и над взрослыми Китайцами, не подвергая их опасности лишиться жизни. Это действие тем удивительнее, что Хирургия столь мало известна Китайцам, что они даже не употребляют кровопускания, и что Анатомия не только не известна им, но даже приводит их в ужас. Однакож надобно заметить, что в Китае припадки скорее вылечиваются, нежели в большой части Европейских Государств, и что они сопровождаются здесь меньшим количеством опасных признаков. Примечено также, что жители Индостана безопасно и скоро лечат самые ужаснейшие раны. Медики часто имела случай дивиться искуству, с каким вылечиваемы были некоторые раненные в Англинской службе. Конечно чистота Китайского и Индийского воздуха в подобных случаях гораздо благодетельнее, нежели coelum nebulis foedum, о котором упоминает Тацит в своем [152] описании Великобритании. Но образ жизни участвует также в образовании темперамента, и дает телу больше или меньше способности воспаляться и портиться, когда бывает в нем, — говоря техническими словами, — разрушение целости. Ни Китайцы, ни Индостанцы не склонны ни к какому роду невоздержности, Индостанцы, причисляющиеся к самому многолюдному и последнему классу народа, едят мясо разных животных, исключая говядину. Не смотря на это, Индостанцы и Китайцы употребляют менее мяса и пьют менее крепких и перебродивших напитков, нежели жители Европы, по крайней, мере северные.

Те, которых делают евнухами в Китае, могут выдерживать, операцию с первых лет младенчества до 40 лет. Говорят, что в этом случае не употребляют стальных инструментов, а перевязки, — намазанные некоторою едкою жидкостию. Часто, через несколько дней после операции, больной виден в таком положении, как будто бы с ним ничего не случилось. Когда взрослый человек превращен таким образом в черного евнуха, то борода начинает у него вылезать, и нечувствительно совсем пропадает; между тем он сохнет, и через несколько лет лице его покрывается морщинами, и он походит на наморщенную Ведьму, согбенную летами (Выражение Англинского Поэта слово в слово: прожавшую двойной век.).

Эта преждевременная старость Китайских евнухов согласна с тем, что Хризостом [153] замечает, говоря об евнухе Эвтропие. — «Когда он сотрет с лица румяны, говорит он, то оно отвратительнее и наморщеннее лица какой нибудь старухи».

Клавдиан замечает, что нет почти никакого промежутка между молодостию и дряхлостию евнухов. Главный надсмотрщик женщин в Юен-Мин-Юене послужил этому доказательством. Хотя не было ему более 30 лет, но он всегда показывался с раскрашенным лицем, в весьма богатом платье, держа приятно свой стане; — и он носил на груди множество дорогих пуговиц и других мелких украшений. Он был ростом по крайней мере в 6 футов, крепок сложением, но нестроен станом и совершенной развилдяй. Голос у него был слабее и визгливее, нежели у всякой маленькой девочки.

Кто желает быть исключен из класса простолюдимов, и подвергается сделаться евнухом, того принимают в тоже самое время, и определяют ко Двору: это дает ему преимущество и уважение чиновного человека. Не смотря на то, что он носит метлу или же связку ключей, он не теряет ничего, должного его титулу. Однакож малое число евнухов украшены пуговицею на шапке; ибо эта пуговица есть собственно отличительный знак статских и военных Мандаринов.

Придворные евнухи имеют часто более влияния, нежели признанной власти; и известно, что они своими пронырствами приводили иногда в немилость некоторых из первых [154] Мандаринов, которые им были противны. Будучи уверены о том, сколь значущи их отношения и их пронырства во все время их фамилиарной службы близь своего Государя, они простирают даже до того свое бесстыдство, что и с особами его фамилии поступают презрительно. Князь около 18 лет, внук Императора, находился однажды в Юен-Мин-Юене вместе с теми особами, которые рассматривали подарки, привезенные из Англии, как вдруг евнух вывел его, говоря, что ему лучше итти в училище, нежели представлять ленивца в этой зале.

Во дворце есть училище, где Князья учатся в особенности Китайскому и Татарско-Манжурскому языку, также Истории, нравам и обрядам обоих сих народов.

Думают, что упражнения евнухов во внутренности дворца весьма уменьшились с тех пор, как Император начале стареться. Признанная Императрица умерла за несколько времени до прибытия в Китай Англинского Посольства, и Император весьма легко поступил с предложением, которое ему сделали, чтоб бракосочетаться в другой раз. Много других подруг его молодости скончались.

Говорят, что по смерти Императора все его жены отводятся в особенный дом, который находится в окрестностях дворца, дабы они проводили там остаток жизни, удаленные от всего света. Это строение называется дворцом целомудрия.

В Китае есть несколько Языческих Монахинь, которые делают обет во всю жизнь [155] сохранять девство; сии девицы, будучи приняты в Империи, привлекают к себе почтение, внушаемое обыкновенно теми особами, которые, посредством чрезмерного терпения успевают в исполнении трудных дел.

При восшествии на престол нового Императора, главные особы в Государстве приводят в его дворец своих дочерей, дабы он из них выбирал себе жен. Фамилии тех, которые бывают приняты, получают от него великой чин и доверенность. Кроме этих женщин, предоставленных Императору, предлагают еще других в жены или наложницы Князьям его крови. Наложницы почитаются в Китае так точно, как рабыни, о которых говорит Священное Писание.

Миссионеры, находящиеся при Дворе, зная, сколь ненадежно их состояние, и сколь легко могут возбудить против себя подозрение такие люди, которые стараются переменить религию и мнения народные, боятся более притти в немилость у евнуха, нежели у Мандарина; ибо первой бывает всегда наглее, своенравнее, и склоннее последнего к подлым чувствам злости и мщения. Все Миссионеры стараются заслужить милость у Императорской фамилии и у всех придворных. Они обходятся с ними весьма униженно; оказывают им небольшие услуги, упражняясь для них в таких художествах, которые приличны их способностям; а иногда предлагают им в подарок собственные свои Европейские вещи, которые могут понравиться сим особам; всегда благодарят за честь, [156] которую они им делают, принимая эти вещи. Говоря с Князьями крови, Миссионеры всегда становятся на колени.

Некоторые из сих последних беспрестанно находились при Англичанах, которые управляли работниками, приводившими в. порядок подарки в Юен-Мин-Юене, дабы служить им толмачами, и дабы узнать свойство и употребление инструментов, которые в сем дворце раскладывали.

Эти Англичане весьма хорошо были угощаемы в Юен-Мин-Юене. Мандарин посещал их каждой день, и спрашивал у них, довольны ли они всем, и не имеют ли чего требовать?

Один из них ездил в Пекин три раза в неделю. Одноколка всегда была готова к его услугам. Иногда Мандарин и служитель сопровождали его: но часто от него самого зависело ехать одному. Каждое утро присылали его спрашивать, поедет ли, он сего дня в город?

Когда все различные инструменты и машины были наконец устроены и приведены в порядок, и все подарки расположены наилучшим образом в разных частях аудиенц-залы и по обеим сторонам трона; то все Англичане, находившиеся в Юен-Мин-Юене, приготовились вовратиться в Пекин. Но главный дворцовой евнух сказал, что он получил повеление от Императора, чтоб расположение подарков было переменено, и чтоб поместили их в одной какой ни будь крайности аудиенц-залы; ибо, [157] когда они будут находиться там, то его Величество может рассматривать их с своего трона, не будучи принужден обращать голову. Вот какая была побудительная причина сего нового расположения; и как будто бы это было весьма важное дело, то решились при сем случае последовать обычаю, и прервали во дворце всякую работу, три дня перед празднеством рождения Императора и три дня после оного.

Спустя весьма не много времени после возвращения Посла в Пекин объявили, что Император приближается к Юен-Мин-Юену, и уведомили его Превосходительство, что, сообразно обычаю, надеются, что он поедет за несколько миль встретить Его Императорское Величество. Посол был тогда весьма болен простудою, которая часто беспокоила его со времени приезду в Китай. Мандарины, приметив, сколь много он страдает от сего припадка, и что почти невозможно ему действовать по обыкновенному, предложили, ему облегчить несколько это путешествие, сделав его в два приема, выехав на кануне Приезда Императора, дабы провести ночь в прежнем своем жилище близь Юен-Мин-Юена, ибо назавтре весьма мало останется ему дороги. Такой план сделал возможным отдать Императору знак уважения, которого требовали от Посла. И так он ночевал в деревне со всею своею свитою Англичан и Китайцев. На другой день встали они до восхождения солнца, и поехали дорогою, паралельною той, которая исключительно была назначена для Императора, и которая [158] отделялась не весьма глубоким рвом. Обе сии дороги были иллюминованы разноцветными фонарями; каждой из них висел на трех палках, накось воткнутых в землю и составляющих треугольник.

После двух часов шествия Посол со свитою своею прибыл на место общего свидания. Они были поведены в обширную залу, где приготовь лены были заедки. После такого завтрака пошли они к тому месту, где должно было проезжать Императору, и где он мог приметить знак уважения Англичан. Посольство находилось на зеленом возвышении по левую сторону дороги; вокруг него видно было множество Мандаринов, гвардейцев и жандармов. Многие из сих последних, ожидая приближения Императора, положили свернутые знамена поперег дороги, назначенной этому Государю, как будто для того, чтоб никто не осмелился по ней ехать. По обеим сторонам дороги находились войска расстоянием на несколько миль, и столь далеко, куда только могло достигать зрение. Подле самой дороги находилась палатка, которую приготовили для Посла; ибо, будучи уведомлены, что он не здоров, хотели, чтоб он с удобностию мог ожидать Императора. Несколько эскадронов конницы с стрельцами, луками и калчанами вооруженными, предшествовали Монарху. Скоро после сего показались носилки, или лучше сказать портшез, какой мы описали в предыдущей главе, но обитой сукном желтоблестящего цвета и с дверцами со стеклом. Восемь человек несли его; подле них [159] шли ложем других, — дабы быть в готовности сменить их в случае нужды. За портшезом следовали конные войска в желтом мундире; солдаты, иные вооруженные пиками, другие несущие щиты, и знамена. Император находился в портшезе. Как скоро приметил он Посла, то велел остановиться, и отправил к нему благосклонное посольство, приказав сказать, что он просит его немедленно возвратиться в Пекин; ибо утренний холод и сырость весьма противны тому припадку, которым, как он слышал, обеспокоен его Превосходительство.

Позади Императорского портшеза ехала карета об двух колесах, грубо сделанная без ресор, не многим чем отличная в своей конструкции от дурных деревенских карет, но также покрытая желтым сукном, и пустая, как будто бы назначена была для перемены Императору. Естьли сравнить такую карету с легкими, покойными и прекрасными каретами, привезенными в подарок Императору, то не вероятным покажется, чтобы народной предрассудок мог долго противиться очевидности столь преимущественной выгоды и удовольствия; и, может быть, наступит время, когда Англинские кареты будут почитаться в Китае важными вещами, так как часы и сукно.

Непосредственно за Императорскою каретою следовал портшез, в котором находился великий Колао Го-Шоонг Таунг. Между тем, как Император отсылал. посольство по т. сторону рва, где находился Посол, многие Мандарины перескочили через этот ров, и бросились на [160] колени, дабы изъявить почтение первому Министру. Замечено, что никто из других Министров, и даже никто из Князей Императорской фамилии не находился в свите сего Государя, на дороге ему назначенной; тем более было отличия для того, кто на ней находился. Может быть какое нибудь распоряжение, или же обстоятельство заставило Императора отделиться от своих придворных.

Посол, которого сопровождение не нужно было для Императора, немедленно возвратился в Пекин, между тем как сей Государь продолжал путь свой прямо в Юен-Мин-Юене. Он нетерпеливо желал рассмотреть подарки, оставленные там до отъезда его в Зге-Гол. Он рассматривал их гораздо с большим вниманием, нежели такой человек, которой не хотел утруждать себя оборотить голову, дабы их увидеть (Читатель припомнит, что говорил Юен-Мин-Юенской евнух.). Казалось, что он был весьма доволен большею частию этих подарков; и приказал наградить деньгами тех работников, которые трудились над приведением их в порядок. Некоторые инструменты и машины были пробованы в его присудствии. Посредством телескопа рассматривали отдаленные предметы; а в фокусе большого зажигательного стекла Паркерова плавили металлы. Император, имея философский дух, не упустил заметить, что, благодаря искуству Европейцев, одна и та же материя, стекло, может [161] производить сколько различные, столь и необычайные действия.

Модель Рояль-Сувереня, военного корабля о 110 пушках, на долгое время привлекла внимание Императора. Он отнесся к Англичанам, которые тут находились, и делал им много вопросов, относительно до различных частей этой модели, и вообще до Англинского мореходства. Но легко можно было приметить, что перевод многих технических выражений весьма затруднял толмачей; а это неудобство без сомнения сократило вопросы Монарха. Однакож любопытство, оказанное им при сем случае, и великое желание, разговаривать с простыми частными людьми, доказало, что опасение вступать в одни неудобные и скучные разговоры посредством переводчиков гораздо более мешало ему сообщаться чаще и лично с Послом, нежели придворный обычай, или беспристрастие к Европейским Государствам.

Что касается до мыслей, какие Государь, сей имел в то время об Англичанах и об их После; то положение сего последнего почти не позволяло ему этого узнать. Однакож он имел некоторую причину льститься надеждою, что со времени прибытия Посольства ревность, против его нации возбудившаяся по случаю Тибетской войны, нечувствительно исчезла в сердце Императора. Впрочем друзья Посла были уверены, что Генерал, которой в эту войну предводительствовал Китайскими войсками, и который был разбит в другой, лишится Кантонского Вицеройства, где ненависть его против [162] Англичан почти не позволяла ему иметь сообщения с их факториею.

С другой стороны довольно вероятно было, что Император мог колебаться между противными представлениями, какие были ему сделаны относительно до Англичан. Но они в первый еще раз показались при его дворе; а замечено, что предубеждения, полученные к отсудствующим, частию ослабевали, и почти нечувствительно истреблялись, когда сии показывались. Без сомнения Англичане приобрели себе друзей между великими чиновниками и Мандаринами не смотря на то, что это было для них минутное дело. Посредством сих-то друзей узнал Посол, что при Дворе держан был совет, по случаю получения письма от Великобританского Короля, и что в нем с точностию исследовали, каким образом должно поступать с его подданными. Узнали также, что первой Министр приказал пригласить на сей совет Тибетского Генерала, и прежнего Кантонского Гоппо, уже виновным признанного, и что под предлогом, будто бы они в состоянии судить о поведении и намерениях иностранцев, производящих торговлю с Китаем, он хотел иметь их свидетельство и знать их мнения. Но в самом деле Колао употребил это средство не для иного чего, как дабы утвердиться в своем мнении, и восторжествовать над благоприятным расположением Императора. Естьли единственная цель Посла была та, чтоб получить для своей нации какое нибудь особенное преимущество, то вероятно она была тщетна; ибо [163] он имел против себя наущения Колао и его сообщников. Он еще более почувствовал, что нужно было немедленно отправить к Колао посланного, о котором говорили мы в начале этой главы, дабы уведомить его, что спустя первой день нового Китайского Года (В Феврале.), будет он просить у Императора Позволения Выехать из Пекина.

Вместо того, чтоб прямо отвечать на это уведомление, Колао приказал просить Посла приехать завтра для свидания с ним в Юен-Мин-Юен, ибо он имеет к нему несколько Англинских писем. Как скоро все Посольство узнало об этом приглашении; то некоторые Англичане, при нем находившиеся, живо тронулись, ожидая получить наконец известия от друзей, которых они оставили в своем отечестве. Даже и те, которые непосредственно имели участие в торговле, позабыли на время все политические исследования, и преждевременно наслаждались радостию, которая, по их мнению, ожидала их в Юен-Мин-Юене. Как скоро они туда приехали, то им в самом Деле отдали несколько Англинских писем; но они были писаны из Шу-Сана теми особами, которые находились на берегу Подле Льва и Индостана. Главный Мандарин в Шу-Сане, побужденный честностию и учтивостию, запечатал в Императорские пакеты письма, адресованные к иностранцам, находящимся при Дворе. Совершенно иные побуждения управляли Поступками [164] Мандаринов в Кантоне, не взирая на то, что из этого порта ожидали самых интересных, самых важных писем, какие только приходят из Европы..

Недоверчивость, овладевшая душою Колао относительно до намерений Англичан, сделала его нетерпеливым знать содержание писем, Послом из Шу-Сана полученных. Эти письма были от Сира Эразма Говера. Посол сказал Колао, что Сир Эразм уведомляет его, что он намерен немедленно оставить Шу-Сан; но что Индостан не прежде может отправиться в море, как тогда, когда прибудет на него Капитан. Лорд Макартней в то же самое время отдал письма Колао, дабы совершенно уверить его в точности этого объяснения.

Го-Шоонг-Таунг, услышав, что Льву уже назначен отъезд, показался беспокоен. Он сказал: — «что он думал, что этот корабль еще не поднял парус, и что он дожидается, пока отправится Посольство; — что Император, — услышав о припадке Посла, и о смерти некоторых особ из его свиты, приметил сколь жестоки Пекинские морозы для иностранцев; и боясь, чтоб пребывание в этом городе не было вредно здоровью Англичан, и зная впрочем, сколь беспокоен и труден сухой путь, он думал, что лучше им выехать прежде, нежели станут реки и каналы, что иногда случается преждевременно и нечаянно». — Колао прибавил: - «что он думал, что Его Превосходительство дождется празднества нового года; но что оно есть [165] повторение тога, что происходило в Цга-голе».

Очевидно было, что эта притворная заботливость о здоровье Посольства, скрывала совсем другую причину; но Послу казалось, что должна было отвечать тем же тоном. Он сказал, что сами Англичане, родясь в таком климате, который ближе к Северу, нежели Пекинской, менее опасались действий холода, нежели могли бы по справедливости бояться оных другие иностранцы; и что они принимали предосторожности и против такого холоду степени, какой только мог существовать в столице Империи. — Наконец, переходя к другим рассуждениям, Посол сказал: «что ему весьма прискорбно так скоро оставить Пекинской Двор, где он был столь хорошо принят, что Государь его желал, чтоб он пробыл при нем довольно долго на собственных издержках Его Британского Величества, дабы иметь часто случай (а не столь редко, как до сих пор), возобновлять чувства его почтения к Императору, и дабы питать и укреплять согласие столь щастливо начавшееся между двумя народами. Что с сим намерением его. Государь повелел ему уверить Императора, сколь будет он рад, естьли он отправит одного или нескольких своих подданных Послами в Англию, с наблюдением обычаев Империи; и что в сем случае приложили бы старание доставить им несколько приличных кораблей для приезда и возвращения». - Лорд Макартней прибавил еще: «что во время [166] пребывания своего в Цге-голе, Колао по своей благосклонности подал ему лестную надежду, иметь с ним частные свидания, и что хотя он этого весьма желал бы; но скорой отъезд непременно должен лишить сего удовольствия».

Здесь Посол старался изъяснить общими словами то, что он гораздо более желал бы сказать в одном из свиданий, напрасно обещанных. Но он старался удалять все, что могло иметь хотя малейший признак жалобы, и употреблял разного роду предосторожности и терпение, боясь причинить вред выгодам, ему вверенным, или ослабить впечатление, которое сделало уже Посольство ко благу своего отечества,

Колао весьма умел скрывать все свои чувства и не вошел ни в какой разговор о предметах, которые сообщил ему Посол: но он поговорил еще об отъезде, и заключил следующими словами: «что Император, предлагая этот отъезд, не имел никакой другой причины, как участие, которое он принимает в благосостоянии Посольства, и что, во всяком другом отношении, пребывание оного было бы ему весьма приятно.

Ничто не могло быть лестнее выражений, какие употребил Го-Шоонг-Таунг, говоря собственным своим именем. Хотя толмач был Китаец, однако не знал притворного языка своего Двора, а потому и заключил, что совершенно зависело от воли Посла, остаться в Пекине, столь долго, сколько ему заблагорассудится. [167]

Колао, прощаясь с Послом, ни как не дал ему знать, что ответ Императора на письмо Англинского Короля уже готов, и что они намерен завтре оной ему вручить; что по обычаю их земли почитается отпускною аудиенциею. Однакож лишь только Посол возвратился в Пекине, то получил об этом особенное известие. Мандарины Шо-та-Цгин и Ван-та-Цгин посетили его после обеда и сказали, что Колао Го-Шоонг-Таунг завтре пригласит его для свидания в Пекинской дворец. После того, притворяясь, будто бы не уверены в том, что говорят, прибавили они, что вероятно ему будет вручен ответ Императора на письмо Англинского Короля; и что в этом случае они советовали бы ему немедленно возвратиться к своему Государю. Очевидно было, что им приказали подать такой совет. И так во все время разговора они были в чрезвычайном замешательстве, и, советуя Послу оставить Китай, казалось, они были встревожены.

На другой день поутру Легат пришел к Послу, и уведомил его, что Колао желает, чтоб он приехал, как скоро ему возможно будет, в большую аудиенц-залу Пекинского дворца, где он его ожидает.

Хотя Посоле был не весьма здоров, однакож не хотел упустить этого свидания; и в скором времени отправился с приличною свитою, и проехав большую часть Татарского города, прибыл во дворец. Как скоро приближился они к окрестностям дворца, то его повели через обширные дворы, по берегам [168] стоячих каналов, на которых возвышались гранитные мосты, украшенные мраморными балюстрадами, а как скоро подошел он к аудиенц-зале, то увидел ответ Императора; большой сверток бумаги покрытой желтою шелковою материею, лежащий на церемониальных креслах, окруженных занавесами того же цвету. Письмо в таком положении по средней лестнице внесено было в залу, между тем как Колао и другие Китайцы, которые до сих пор находились подле письма, и Посол со свитою вошли туда двумя баковыми лестницами. Аудиенц-зала составляет одно строение, но оно окружено довольно великим количеством других. Она деревянная, основание ее гранитное; она обширна, великолепна, извне и внутри украшена весьма блестящею живописью и позолотою, которые расположены в самом удачном разнообразии. Ответ был поставлен по середине залы, откуда наконец должно было отослать его на Посольской Двор.

Содержание письма не была объявлено: но все, что только могло быть в нем ласкового и благоприятного, не произошло вероятно ни от Колао, ни от его сообщников, которые упорно отказавшись от обыкновенных подарков, предложенных им Послом, явно доказали, следуя восточным обычаям, что они были против него. Не смотря на это, при разговоре за сим последовавшем, относительно до требований Индийско-Англинской компании, Го-Шоонг-Таунг желал иметь об них записку; и не обещаясь исполнить по ней, дал слово, что ее в скором времени [169] примут в рассуждение. По крайней мире не бесполезно было, что сии требования сделались известными, и могли служить ответом донесениям столь часто Двору деланным. Сии донесении подтверждали, что иностранцы, сколь впрочем ни презрительны, пользуются в Китае всем, чего только может требовать правосудие и человеколюбие; но что Англинское Посольство имеет тайные намерения опасные для правления. Сообразуясь с сим донесением, Посол поспешил представить записку о своих требованиях.

Казалось, что часть церемоний, происходивших сего дня, когда Колао принимал Лорда Макартнея, — служила единственно для того, чтоб, показать ему великолепие Императорского Пекинского дворца. Колао хотел было почесть его везде с тою же учтивостию, какую он ему оказывал, прогуливаясь с ним в Цге-Гольских садах, но как припадок Посла принуждал его возвратиться домой, то он оставил полномочного Министра, и еще некоторых Англичан у Колао, которой водил их по многим отдельным зданиям, выстроенным по регулярному плану и похожим на те, какие они уже видели в других Императорских дворцах, но эти имели лучшую архитектуру и более великолепия. Все эти строения назначены для важных случаев и для того, чтоб показать всю пышность Двора. Частные аппартаменты Императора, находящиеся во внутренности дворца, были показываемы издали.

Ответ Императора на письмо Англинского Короля того же вечера отнесен был с [170] церемониею на Посольской Двор. Вместе с ним прислано было множество ящиков с подарками Императора Его Британскому Величеству. Без сомнения подарки выбраны были из драгоценнейших произведений самых лучших мануфактур в Империи. Тут находились также подарки для Посла и для всей его свиты. Давая несколько слабых знаков своей щедрости последним служителям Посольства, Император был столь внимателен, что не позабыл и отсудствующих. Офицеры и корабельные служители, которые привезли Посла в Китай, имели участие в его щедрости.

До сего времени не было еще сказано ничего решительного об отъезде Посольства, и из последнего объявления, сделанного именем Императора в Юен-Мин-Юене, можно было заключить, что Двор не употребит в сем случае неограниченных приказаний. Но трудно бы было и конечно бесполезно, желать противиться Колао. Однакож Посол имел уже весьма мало времени трактовать о предмете своего Посольства, и весьма желал прожить несколько долее в надежде сделать правление благосклоннее к Англии. При сих обстоятельствах, тот самой человек, который тайно предуведомил его, что он получит ответ от Императора, и который, зная весьма хорошо Пекинской Двор, знал также отчасти, что притеснения, которые претерпевает торговля и иностранное купечество в Кантоне, всегда умножались, писал к нему следующее письмо: [171]

«Китайцы почитают Посольства за гостей приезжающих с подарками, по случаю какого нибудь торжественного празднества, и которые должны жить в Китае в одно продолжение сих праздников.

«Сообразуясь с сим ни одно из множества Посольств, бывших здесь в последнем и настоящем веке не проживало долее этого срока. В царствование нынешнего Императора, Португальской Посол был отпущен чрез 9 дней, хотя нация его есть самая благоприятствуемая из всех тех, которые бывают в Китае.

«Китайцы почти не знают, что значит иметь трактаты с иностранными Государствами. Естьли хотят производить с ними переговоры о каких делах, то должно приготовить их к сему комплиментальным Посольством, а после сего продолжать переговоры мало по малу; ибо от них много можно получить со временем и с снисхождением, но ничего с поспешностию.

«Правда, что притеснения от нижних чиновников и других особ, имеющих дела с иностранцами в Кантоне, возрасли было постепенно; и естьли бы правление их не прекратило, то со временем могли бы они сделаться столь чрезмерны, что осталось бы одно из двух: или совершенно прекратить торговлю с Китаем, или же отправить Посольство, дабы о сем сделать доношение. Чем бы скорее это воспоследовало, тем бы выгоднее это было. Естьли бы Англинское Посольство прибыло [172] прежде, нежели французская революция заставила Китайскую Министерию и судебные места бояться самой малейшей новости, то ему не столь бы трудно было достигнуть совершенно той цели, для которой оно отправлено. Но это Посольство сделало столь великое впечатление во всей Империи, что, не смотря на кратковременные сопротивления, оно будет иметь выгодные следствия для Англичан; и впредь притеснения не будут увеличиваться.

«Вот каковы уставы Китайского правления, хотя оно с начала и воспротивится всякому новому предложению, ибо боится чтоб хитростию не получили от него на что нибудь несправедливого согласия, или же не вынудила вредных установлений, однакоже допускает предлагать и во второй раз одно и тоже требование; и тогда уже, не будучи более распугано мыслию о какой нибудь новости, сериозно принимает его в рассуждение. Этот удобной случай может быть предупрежден письмами, которые два Государя будут писать друг другу. Надобно посылать эти письма на кораблях, ежегодно приходящих в Китай: это не покажется не приличным, ибо теперь началось сообщение пристойным образом». — Это письмо была окончено советом не настрять долее прожить в Пекине.

Происшествие, о которой только что уведомили Посла, и которого не знал еще писавший письмо, послужило подтверждением тем мнениям, которые оно в себе содержало. Один Китаец, оставивший Льва подле Макао, [173] привезен был из Неаполя. Он снова надев отечественное платье, приехал к своему семейству в Пекин, и привез Лорду Макартнею письмо от одного из Комиссаров компании в Кантоне. В этом письме, писанном от Июля, 1793, Комиссар уведомлял о политических происшествиях, которые имели отношение к Англии, с прошедшего месяца Генваря. Он писал, что воспоследовал раздор между Англичанами, Французскими республиканцами и Брабантскими; и что казалось вероятным, что иностранцы, соединившиеся под Французским и Белгским флагом, могут схвачивать Англинские судна, которые из Китая порознь возвращаются в Англию, естьли военные корабли не подоспеют к ним заблаговременно, дабы отправиться с ними вместе и препровождать их в безопасности.

Посол при сих обстоятельствах не мог оказать компании важнейшей и выгоднейшей услуги, как взяв с собою, под эскортом Льва, все Англинские судна, которые отправились бы из Кантона следующей весны. Так как последние нагруженные судна редко бывают готовы к отъезду прежде месяца Марта, то Посол мог бы между прочим попытаться, исполнить сам свою Японскую миссию: но для этого нужно было иметь щастие застать еще Сира Эразма Говера в Шу-сане, чего не почитал он невозможным, естьли только правительство поспешит написать письмо Сиру Эразму. Желание Колао видеть отъезд Посольства конечно могло побудить его не замедлить отослать письмо. [174]

Итак Посол решился известить Го-Шоонг-Таунга, что он намерен немедленно ехать в Шу-Сан присоединиться к Сиру Эразму Говеру, и просит отослать без всякого замедления письмо, которое он пишет к этому Коменданту; ибо в противной случае он его не застанет.

Это намерение было весьма приятно для Колао: и все доказывало, что оно было предпринято с великим благоразумием. Китайской обычай требовал, чтоб Посольство отправлялось назад, получив Императорское письмо и отпускные подарки. С сих пор не должно ему было иметь сообщения с Его Императорским Величеством. Между прочим и для достоинства Посла было весьма не прилично продлить пребывание, чувствуя, что миссия его переставала быть приятною, и что это же самое случилось бы и с простым хозяином, естьли бы он пробыл у него долее, нежели на сколько был приглашен.

Однакож соотношения с Императором, - которым назначаемый срок более всего причинял досады Послу, — были продолжаемы, что видно будет из следующего; они были даже гораздо искреннее и гораздо благосклоннее, нежели тогда, когда Император окружен был многочисленным своим Двором.

Толь скорая перемена была весьма неприятна для некоторых Англичан, находившихся при Посольстве, которые расположились провесть зиму в Пекине. Судя о температуре воздуха по широте, под какой лежит этот город, (которая несколькими минутами превышает 40' [175] северной широты); не думали они о сильных действиях, которые длинная цепь высоких Татарских гор, покрытых вечным снегом, производит на сию столицу, где во время зимы термометр обыкновенно показывает ночью по-крайней мере 20', а днем опускается гораздо ниже точки замерзания.

Пекинские жители не весьма чувствительны к холоду, не только от одной к нему привычки, но и от того, что одеваются сообразно его степеням. В такое время одежда их состоит из мехов, из льняных материй и из стеганого миткалю. Они не привыкли смотреть на огонь; и в Пекине на одних только кухнях в больших дворах есть печи. Огонь, на которой Англичане более всего полагаются, дабы не терпеть жестокости холода, не мог совершенно исполнить их намерения в домах, построенных так, что наружный воздух входит почти со всех стороне. Однакоже в знатных домах есть печи; и их топят снаружи покоев земляным угольем, которое в изобилии находится в окрестностях Пекина. Эти печи обыкновенно делаются под эстрадами, которые днем служат вместо стульев, а ночью вместо кроватей.

Самая худая погода в Пекине должна быть довольно приятна для Татар, ибо их климат суровее; но говорят, что для других иностранцев здешнее лето сноснее зимы, хотя оно бывает здесь чрезмерно жарко Однакож кажется, что для того и другого времени года должно привыкнуть к климату. [176]

Многие особы Посольства, заболели в Пекине, и не все выздоровели. Кажется, что человеку свойственнее сносить самой жаркой климат, нежели самой холодной, и жить под Экватором, нежели близ Полюса.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие во внутренность Китая и в Тартарию, учиненное в 1792-м, 1793-м, 1794-м годах лордом Макартнеем, посланником английского короля при китайском императоре, Часть 3. М. 1804

© текст - ??. 1804
© сетевая версия - Тhietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001