-

ЖАН ЖОЗЕФ МАРИ АМИО

ЗАПИСКИ

MEMOIRS CONCERNANT L'HISTOIRE, LES SCIENCES, LES ARTS, LES MOEURS ET LES USAGES DES CHINOIS (PAR LES MISSIONAIRES DE PEKIN)

ТОМ I
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

СТАТЬЯ IV.

О временах баснословных.

Все народы равно один на другой походят столько же лжами, как и истиннами. Китай подобно же Египтянам, Персам и Грекам имел баснословные времена; времена, до коих не достигает свет исторический, объятые мраком древних преданий, чем далее, тем больше сгущающимся невежеством, посреди коего мнит суеверие видеть все, что хочет. Несодеянности, несвязности, противоречия, в коих погружается, ему не мешают, Рассмотрим мимоходом 1) источник времен баснословных, коими начинаются летописи наши. 2) Сколь несбыточно и смеходостойно вещание сих летописей. 3) Какие истинны скрываются между лжей писателей тогдашних.

1. Многие были причины к посторонним сказаниям в летописях о временах, предшествовавших царствованию Яоа. Праотцы наши, также как и праотцы иных народов, начинали считать время первыми годами после рассеяния исчадия Ноева, имели познание об отдаленнейших веках прежде всемирного потопа, и сохраняли оное в памяти. Не здесь место разыскивать, что таковое напоминание удерживалося изустными ли преданиями, или вносилось в книги. Последнее мнение сколь ни должно казаться новым Европе, однако же основано на правдоподобиях, паче бы достойных уважения во всяком ином обстоятельстве. Надобно раскрыть [138] сочинения Тшеуской династии и увидеть, сколь долго не заглаждалася в мыслях память о древних книгах, под названиями Сан-Фен, или Тиэн, и прочих, коих остаются ныне одни имена. В них ясно изражено было, что начаты писаться скора после сотворения мира Тсеэ-Кан-Пи; что замыкали в себе великое учание. Трудно понять, по уверению, и кроме нас, многих проповедников веры Христианской, что весь Китай не мог бы сохранять закона естественного, естьли бы вера общенародная не освящалася и не подпиралася писанными преданиями. Обратив внимание на первобытное кровавое жертвоприношение, ощутим, что подразумевалось в оном общенародное исповедание веры и надежда ожидаемого воплощения Спасителя человеков.

Сверх того в Кингах наших, во всех старинных наших сочинениях, находим чудеса, пословицы и образы изражения, столь сходные со слогом Писания Священного... Сие само по себе заставляет заключить о первых Китайцах, яко или сочинявших, или внесших в страну свою отъинуда книги, содержавшие исповедания веры первых времен от сотворения вселенной. Не дерзаем мы коснуться статьи о древних наших буквах, или знаках таинственных, не ради того только, что бессильны писать вразумительно, но что признаки наступить некогда имеющего воплощения Божества в статье сей есть столь ощутительны, самые высокомысленные пророчества столь ясно преподаны, деяния первейших времен мира столь просто и достоверно повествованы, что не льзя нас принять выдающими призраки истиннами. Один только, или не более двух, известны нам [139] писатели, повествовавшие, что книги, о коих теперь слово, существовали за два столетие до Тсин-Ши-Гоанга. Не смеем сказать, что видел их и Конфуций, хотя стоит в предсловии Шу-Кинга, пера, как думают, Конг-Нган-Куэ, по причине, что сей мудрый муж не упоминает о том нигде более. Лао-Тсеэ, рассуждая по сочинению его Тао-Те-Кинг, естьли не читывал книг сих, по меньшей мере предания об оных в его время были еще в свежей памяти. Есть точные заметы в леточислении, что при начал Ганской династии о самой отдаленнейшей древности носилися в народе басни несвязные, запутанные побочными сказаниями и наполненные смеходостойных бредней; но и сии бредни подразумевали и доказывали, что существовали некогда таковые книги, подобно как списки с чего либо доказывают подлинники, а подделанные деньги бытие ходивших некогда денег. Европе нет нужды искать того вне пределов своих, что память деяний самых важнейших от рода в род изменяется, как скоро единожды прервано чем либо общественное оной преподавание потомству. Невежественные столетия то показуют. Благочестие простонародное приняло и освятило деяние, обезобразившиеся преданиями, смесило времена, места и прочее. Не взирая на общественное учение исповедания веры, помогавшее невежеству черни и предохранявшее ее от заблуждений, самая та же Европа столь грубо ошибалась в бесчисленном множеств вещей; в какие же бездны нелепостей долженствовали низринуться мы Китайцы, когда раздиралось отечество наше смятениями, войнами, пременами правительств, рабством? Приобщим к тому: «...Виды политики Государей наших [140] заставляли их ослеплять нас более и более заблуждениями, и тьмить память нашу о древних преданиях».

Когда жил Конфуций, вера, источник и пища истинны ратоборствовала с расколами, прельщавшими чернь. Они-то вместо святой простоты учения казали ей чудеса и чрезвычайности, вместо изнурения плоти и богослужения игры и позорищи, вместо смиренномудрия и степенности коверкание членов, кривляния лиц и чародейство. Умер Конфуций; легкомыслие и ложный блеск безделиц развратили народ. Обращая в посмешище учение древних, начали вещать языком надменным. Слышны стали слова, чуждые смысла: на малой остаток языка сего, которой дошел и до нас в некоторых сочинениях того времени, не можно взирать без презрения; но тогда подпирался благоволением Государей, прельстил искателей милости их, а чрез них в таковое же пришли прельщение и простолюдины. Простолюдины, повторяю, чем наипаче держалися древних преданий о временах, предшествовавших царствованию Яоа, тем удобнее было развратить их понятие о вещах, и путем, можно сказать, истинны доводить до заблуждений. Невинное состояние первого человека, блаженство его без трудов, плоды жизни его и прочее поспешествовали верить басням Тао-Сеэвым о стране бессмертных жителей, о наслаждении их всем при совершенном бездействии души; о грехах, оживотворявших их... «С коликим поползновением уверилися в том и начали неистовствовать умы, восхищаемые призраками! Раскольники [141] и Талмудисты (Талмудисты развратные толкователи Библии у Жидов.) доказывают, даже до коликой мнимой очевидности приняли истинною последователи Тао-Сея вымышленные самими ими лжи, и находя пользу свою, улещали суетность Тсин-Ши-Гоанга, становяся орудиями его политики. Кто не ведает, что злые Государи ревностно услуживаются лжами? При всей нелепости выводить происхождение мучителя сего от крови Гоанг-Тиа не удивительно, когда Греки Александра своего, а Римляне своих Цесарей выводили же от бессмертных. Самые басни, носившиеся когда либо в народах о первобытных временах мира, не заслуживают ли по крайней мере равного вероятия против басен некогда Агличан о Римских Папах? Но так верила только чернь, разумные же и честные люди утверждалися на свидетельствах странствователей и философов. Естьли что либо назваться может странно, то конечно сие, что Кинги наши могли не только противостоять Тао-Сеэвым кривым толкам, но напоследок загнать их в отшельнические раскольников сих общежития и дать им место в одном только суеверии подлости».

Может быть не довольно размышлено в Европе, что Китайцы по положению своему далеки от всех просвещенных народов, окружены отвсюду морями, пустынями, грядами гор и людьми дикими, и тогда, как в свежей еще были памяти древние предания, трудно им было соглашать оные с географическими своими познаниями. Науки вообще одна с другою сцепляются. Меньше всех иных кажущаяся [142] нужною предостерегает прочие от ошибок. Наши Кинги именуют Китай Тиэн-Гиа, сиречь поднебесная; Тшонг-Куэ, сиречь царство среднее. Китаец сколько бы ни был просвещен науками, следуя отечественным понятиям географическим, как может иметь понятие же точное на пример о Сенарских степях и о всей Западной Азии, и в сходственность того толковать о первом расположении народов до всемирного потопа? Глубокомысленнейший из всех разумеет себя далеко достигнувшим в учености, когда такое всеобщее происхождение рода человеческого присвоять станет отечеству своему пред всеми иными краями вселенной. Царства до Конфуция, на которые разделялся Китай, почти не имели между собою никакого сообщения. Каждый Китаец не выходил из пределов страны своей. Путешествуя из царства в другое, говорит Ли-Ки, надлежало проходить ущелиями, стрегомыми многочисленным воинством, которое никого не пропускало без точных повелений владельцев земель, из коей и в которую путешествовали. Люди ученые едва имели познание о целом Китае, как же можно было иметь им сведение о пределах чужестранных? Книги были редки; науки, довлетворящие любопытство и умственные, в небрежении; училися, но только чтоб стать годными к какому нибудь служению отечества. К чему же служило проникание в вещи физические и нравственные? Вероятно, что не приходило самым искуснейшим на мысль разуметь Китай частию только земной поверхности. Сочинения древних, до нас дошедшие, свидетельствуют, что Китай полагался в средоточии всего мира и разумелся одною только такою страною, где процветали науки и художества. Невежество [143] праотцов наших даже до того простиралось, что ставили Китай окруженным морями. Так точно изображается оный на древних чертежах наших. Некоторой ученой проповедник веры весьма изрядно замечает, что Конфуций, не возмогши ни отвергать предания о первобытных временах, по причине всеобщего о том умствования, ниже сообразовать оное с истинною Китайскою историею и географиею своего времени, за лучшее рассудил молчать. Правда, летописи Шанговой и Тшеуской династии упоминают о некоторых Западных народах, кои присылали посланцев для засвидетельствования зависимости своей от Императоров наших; но Китайцы не оставляли никогда отчизны своей, то Конфуций не писал, чтоб не ошибиться и не поступить к предосуждению образа учения своего о древности. Другие ученые наши конечно совсем были не таковы, каков был Конфуций; не следовали его примеру, выдали систему за утвержденную на самых твердых основаниях, что Китай населился жителями прежде Японии, Кореи, Татарии и иных стран; что последние суть выходцы первых, долженствующие им образом правительства, письменами и законами. Ученые Европейцы да не оскорбятся сими присвоениями; да напомнят, какое было невежество Греков о всеобщей географии; какое имели понятие Римляне о земных поясах, знойном и льдоносном; сколь развратно мыслили праотцы и тех и других о противоножных в рассуждении нас жителях; пусть прочтут примечания искуснейших своих писцов на сочинение Страбона; пуст приведут на мысли, как рассуждалось и в последние уже столетия о найдении Америки, Индии и Китая нашего. Должны будут признаться, что в каждом народе [144] были ошибки и заблуждения, коими один другого укоряли. Наши собственные предки неправы, приемля другие народы дикими; но как же Китайцев разумели Европейцы, даже и тогда, как наш фарфор, наш шелк, устыжали наизамысловатейших их художников? Глупости, гордыня, суть природны всякому краю света. Сколько было писателей во Франции, вещавших презрительно о некоторых соседственных им народах? Что же бы было, естьли бы древность, величие, богатство и мощность государства пространства неизмеримого, подобно же как нас Китайцев их ослепляли? Сказующий истинну не страшится ничего. Не опираясь мы ни на что более, как что родилися в Китае, видели в книгах наших ощутительные следы древности; приметили, что искусные переводчики и выполнители сочинения Римлян и Афинейцев, ошибались в надлежащем до нравов, обычаев, художеств и прочего. Чего же ради? Конечно взирая на все то не с прямой стороны на Европу, ныне населенную народами совсем новыми. Самые Афинские и Римские писатели неточны и недостоверны, когда идет у них слово об отдаленнейшей древности, которая представляется им объятою мраками первобытной дикообразности. Цицерон не умел далее восходить, ища источника законов, как только до цветущего состояния Афин, и дерзновенно утверждал, будто бы оттуда они возникли и разнесены по всем иным концам земным.

Не могли ли ошибаться и ученые наши в первые годы Гановой династии? ученость тогда младенчествовала. Должно было довольствоваться отрывками древней нашей истории, там и сям разбросанными; не имели пред собою ни светильника [145] веры, ни совоспоследования географических познаний, ни чужестранных летописей, которые бы служили им вождями. Скажем все, хотя бы осмеяли нас читатели, простодушное признание наше: к чужестранным языкам не прилежали никогда ученые Китайцы. Водители заграничных наших дел велят учиться чужим языкам, но только соседственных народов, которые у нас же все перенимают. Языки просвещенных стран от нас удалены, не имеем мы в них нужды, не имеем и потребных к тому книг. Качество букв наших обращая на себя время все, не оставляет досугов. Отойдем до возрождения у нас наук, до времен Ганского поколения, и увидим, что всякого рода сочинения, кроме Китайских, не существовали для нашей учености. Гордыня ли, леность ли, политика ли, или здравый разум суть причины, что чрез весьма долгое время не мыслили мы учиться чужим языкам.

Заключим: премены веков, упадок естественного закона, утрата древних памятников, мрак преданий, заблуждение расколов, козни политики, гонения на ученых и науки; словом, все нещастия учености возродили басни, запутавшие и обезобразившие начатки нашей истории. Многое еще нашли бы мы приобщить в рассуждении потрясения учености нашей, в рассуждении имоверствия черни к разумевающим читать наши буквы, в рассуждении самого качества таинственности сих букв; но читателям не надобны рассуждения наши о всем том. Довольно, естьли разберут силу писанного нами о знаменовании и образовании букв наших, яко существенности оных. Из того единого 146] постигнут без наших объяснений, что виды животных, соединенно поставленные с видами человека, содействовали изобретению смехотворных сих чудовище духом идолослужения, кои обожаются под именами знаменитых мужей отдаленной древности. Но приступим ко второй статье, и покажем, сколь нелепы суть баснословные бредни наши.

2. Некоторый проповедник веры признавался нам, что случалось ему читать в языческих книгах и сочинениях первых отцов церкви Христовой, сколь в гнусное идолопоклонство приведены были народы самые мудрые, самые просвещенные и благоразумные, едва познавая омрачение свое. С одной стороны быв облагодетельствованы суемыслием с младых ногтей и победоносностию оного; с другой, навыкнув слышать похвалы Греков и Римлян, разуметь книги их образцами премудрости: следовательно не могли проникнуть ослепление народов, прежде нежели воссиял свет Евангелия. У нас уже только в Китае открылися глаза сего проповедника; у нас уже познал глубину язв греховных естества человеческого, и даже до коликой степени оные растравлены.

Боимся, чтоб не стали нас винить хульничеством отечества нашего, повествуя о смехотворных баснях, которые составляют часть веры наших идолослужителей, положенные вместо дополнения в заглавии летописей. Будут сличать басни сии с выгодными мнениями о Китайцах, и усомнятся в искренности нашей. Самые ученые люди долженствуют быть привычны сретать подобное, а [147] может быть более других не остерегутся умовоображений своих... Вот как предрассудки заграждают пути к истинне! Естьли скажем, что басни наши не имеют никакой силы и суть предметы осмеяния мыслящих здраво, то еще паче навлечем на себя подозрение. В Китае, равно как и во всякой иной стране, столь же далекое есть расстояние между книгами и нравами, между законами и правительством. Наши ученые ходят в Миао (Храм очищения.), как Иезуиты в оперу и комедию.

Надобно списывать Тао-Ивен, пера Лиэу-Юэва, или Ло-Пиэв-Лу-Хе, чтоб увериться совершенно, сколь глупы и презренны суть басни, коими распестрены мнимые начатки истории нашей. Желающие узнать, до чего разум человеческий заблуждать может, пусть прочтут оба сии сочинения. Последнее конечно есть и в Европе; для нас же довольно изобразить первые черты гнусной таковой картины.

Тао создал небо и землю. Тао есть Троица во Единице. Тсан-И, первое лице, из ничего произвело вселенную; лице второе отделило существа одно от другого, плававшие в хаосе; лице третие сотворило день и нощь. Пан-Ку в царствование Гана восточного принят на место Таоа по разуму книги И-Ки. Пан-Ку есть Отец всего мира: исшел из хаоса как мог; по смерти голова его превратилась в гору, один глаз в солнце, другой в луну, волосы в растения, и так далее. Древние наши писатели затруднялися дознаванием, из которой его [148] кровяной жилы составилась желтая река, или Кианг. Ли-Ки, или история календарев, толкует, что Пан-Ку долго пребывал заключенным в хаосе, в яйце. Хаос прочищался осьмнатцать тысяч лет. Небо подымалося вверх в каждый день по десяти футов, по стольку же плотнела и земля, по стольку же возрастал Пан-Ку, чтоб стать напоследок духом неба и святым на земле... Мать Фу-Гиэва от него очреватела, прошед по следам исполина. Беременность ее длилась двенатцать, по мнению же других двадцать четыре месяца... Фу-Ги происшел на свет, имея уже великий разум и проницательное понятие. Телом подобен был змее, но с головою человеческою. Он-то разделил все сотворенное вещество на пять стихий, и установил движения планет, которые до того бродили беспорядочно туда и сюда. Конь-Змей принес к нему таинственное изображение, нарицаемое Гу-Ту. Конь сей был ничто иное, как самая острейшая пряность, иссяченная от неба и земли. Человеки тогдашнего времени, говорит Уэ-Ки, засыпали, как скоро ложились, и храпели безмерно громко; стояв на ногах, текла у них из носу мокрота; зевали во весь рот; взалкав, искали чем, утолить голод; недоедки же бросали.

Ниу-Гоа, сестра, дочь и жена Фу-Гиева, имела тело змеиное же, голову человеческую. Ли-Ки уверяет, что меняла вид образа своего по семидесяти раз на всякой день.

Ку-Куг, злой дух, в ярости, что побежден на войне, его же происками наставшей, ударил головою об один из столбов, на коих [149] держалося небо, и переломил оной: свод небесный опустился и коснулся земле; но по словам Уэ-Киа, Ниу-Гоа сваляла и вычистила камень пяти цветов, и вставив в небесной провал, подняла оное по прежнему лапами, отрезав их у черепахи. После умертвила черного дракона, сожгла корку тыквы в пепел: тем и другим заткнула щели, сквозь которые лившаяся с неба вода затопляла землю. Голос Ниу-Гоанин был столь приятен, что плясали под ним звезды... Шин-Нонг зачался во утробе чудесно, так как и все другие первобытные человеки; родился, имея человеческое тело, голову же бычью. По мнению И-Вен-Минг-Паоа лице у него было человеческое же, а глаза змеиные. Чрез три часа по рождении стал ходить, чрез пять дней говорить, чрез семь дней выросли у него зубы. На четвертом году сплотничал топором плуг и начал пахать землю. Сеял после дождя. В засухи молился черному, синему и белому змиям, или инако бросался в огонь; иногда же посылал дочь свою притаскивать облака. Пив из многих источников воду, чтоб узнать, которая пресная и которая горькая, научил людей пить последнюю. Ю-Пао от громового удара понесла Гоанг-Тиа и чрез двадцать четыре месяца породила его на жизненной горе. Гоанг-Ти, став десяти лет, по словам И-Вен-Киа, познал погрешности правительства Шин-Нонга. Уэн-Ки говорит, что учинил он ручными больших и малых медведей, леопардов, тигров и иных лютых зверей, и сделал годными ко употреблению на войне. Ужасной Тши-Иэу, у коего тело было безобразного животного, голова медная, лоб железной, питался песком. Вымыслил он убийственное оружие, и производил [150] беспрерывные замешательства в империи. Гоанг-Ти пошел на него войною, и одержал бы победу, но Тши-Иэу навлек облака и густые пары, от коих потемнел день; а чрез то не довершилась бы над ним победа, естьли бы Гоанг-Ти тотчас не сделал телегу, показующую, где полдень, следовательно и не мог уже заблудиться. Великий сей Государь правил империею столь мудро, что десять тысяч Князей добровольно ему подчинились. Трава Кин-И росла у него подле Дворца. Фонг-Гоанг свил гнездо под кровлею его же дома. Кин-Лин прогуливался по его саду... Рука устала писать толикие нелепости. Некоторые наши ученые из жалости к мыслившим так принималися было все оное толковать посноснее; но кто может выдержать чтение подобных сплетней?

О Пан-Куе, Ку-Гие, Ниу-Гоае, Шин-Нонге, Гоанг-Тие, не льзя нам было ничего не сказать, потому что лица сии суть самые славнейшие в баснословной нашей истории.

3. Некоторые проповедники Христианской веры имели терпение учиться нашей мифологии, дабы разобрать сколько нибудь предания первобытных басен между сказками и бреднями, коими объяты. К нещастию большая часть начали составлениями прежде систем. Старалися учинить их ясными и довольно истолкованными в древних леточисленных наших записках, подобно как тоже самое предпринимал в Европе Г. Гюэт над баснями Греции, и подобно же ему потратили напрасно время. Нет возможности связать нелепости, дошедшие до нас чрез трои, или четверо руки, столь же [151] одна для другой чуждых, как приключения Юпитера, Бахуса, Европейской и идолопоклоннической Азии Сивилл. Волею и неволею должны были потеряться в лабиринте сличений и соображений. Никакая критика не может снабдить нас нитью, с помощию бы которой проходить излучины оного. Всякая критика тогда только успевает, когда здравый разум дает ей крылья к вылету из таковых излучин. Григорий де Сент-Вен-Сан открыл дорогие вещи, ища четверобочность круга, хотя и не нашел его. Проповедники веры, ища же полной истории времен прежде всемирного потопа и рассеяния народов в старинных наших баснях, мнят ставшими в силах ощутительно доказывать, что первобытные Китайцы имели сведение о древних праотцах, живших до потопа: разумеют их внесшими к нам исповедание веры и надежду сошествия Мессии, богопоклонение, закон естественный, чаяние вечного блаженства и прочее. Открытия сии далеко углубляются в первобытнейшей древности, следовательно безмерно трудно Европейцу достигать даже до того, чтоб могло все оное представиться ему в надлежащем виде. Будем же щадить меру такового его мысленного протечения, и займемся статьями паче существенными, не требующими предварительных толков.

Сотворение мира и человека, состояние невинное, падение Адамле, долголетная жизнь первых праотцев, означаются в древних наших летописях с ясностию, какой желать больше не льзя. Все книги, восходящие до начатков времен, начинаются созданием мира. Два слова Каи-И посвящены знаменованию сему. «Тот, которой есть сам он, есть [152] сам себе источник и корень, вещает Тшуин-Тсеэ: сотворил небо и землю... Есть, по мнению Лиа-Тсеа, жизнь, не получившая ни от кого жизни, следовательно и не дающая от себя никому...» Теперь приходит на память, что одна из песней Тсинских так начинается: «...Когда небо и земля сотворены [Тиэн-Ти-Каи-Пи], солнце и луна проливали яркое сияние; но ныне и прочее». Ло-Пи просто изражается: «...Фу-Ги создал небо и землю». А Гоан-Нан-Тсеэ: «Гоанг-Ти сотворил свет и тьму». В примечании стоит: «...Гоанг-Ти есть первобытный дух, сотворивший в начале человека и образовавший оного оба пола...» Книга Фонг-Су-Тонг поступает далее; в ней гласит точно: «...Когда созданы небо и земля, не было еще ни человека, ни народа. Ниу-Гоа слепил из желтой глины человека; вот истинной источник рода нашего!»

Разные сии места и иные многие, на которые можем ссылаться, удаляются одно от другого, когда умствуем по оным о прямом Творце твари; но утверждают событие. И мы сами не беремся доказывать инако. Заметим однако же: 1) ссылаемся мы только на книги, на древние царствования Яоа, и ничего не заимствуем от Кингов. 2) Не приемлем на себя сличать пишемое каждым творцом такого сочинения на одной странице с пишемым же на последующей. Не должны выходить из пределов умеренности; противно бы то было праводушию, чтоб выдавать искры, блестящие между дымом, за яркое пламя. Столько же несправедливо обращать в вещество физические объяснения [153] сотворения мира, первоначально основав оное самою деятельностию. Системы Картезиуса и Гасендия суть предметы презрения пред очами людей настоящего столетия, но злочестивыми оных назвать не можно. Сие вмещаем мы здесь образом вопроса у тех, которые прикидывают, так сказать, нас Китайцев на весы, и начинают прежде всего узнаванием, какие гири мы, веся себя, употребляем.

Бредни Тао-Сеэвы не известно о какой-то стране радостей и блаженства, обитаемой мудрыми, которые избежали смерти, жив душевно только, поработив плоть, в размышлениях и в забвении самих себя, очевидно вяжутся с преданиями о первобытной человеческой невинности и земном рае. Умоначертание о горе смерти, где водворялся Фу-Ги; о горе жизни, вместилище Гоанг-Тия, запутанно прообразуют родоначальника человеков Адама. Вещаемое Гоан-Нан-Тсеэм о земном рае Тао-Тсея достойно внимания: «...Посреди [на вершине горы Куан-Люн] есть сад; тихий зефир веет там беспрестанно, колыхая листья на прекрасных древесах тонговых, коими окружен. Восхитительное сие место помещено подле затворенных врат неба. Воды, орошающие оное, взимаются они источника желтого, возвышеннейшего пред прочими и обильнейшего: зовется Источник Бессмертия. Пиющие из него не умирают. Разделен на четыре реки: одна между Севера и Востока; в ней вода красная. Между Востока и Юга; вода ее зовется Ио. Между Юга и Запада; а точащая воду Агнца между Запада и Севера. Четыре сии реки источники Господа Духа [Ти-Шин]. Оных-то струями приуготовляет он врачевания всему и все [154] ими омывает... По разуму Шан-Ган-Кинга там находят [сиречь в том саду] все желаемое. Древеса удивительные, источники чудные. Зовется сад запертой и утаенной, сад висящий, прелестное зрелище цветов... Жизнь из него произошла. Путь то к небесам; но сие относить должно плоду единого дерева, с коим сопряжено хранение жизни. В примечаниях названо древом бесконечным [Тшанг-Шенг] Тшоанг-Тсеэ, так описует век совершенной добродетели [Тши-Те-Тши-Хи]. Тогда стопы странствователей не протаптывали путей по покатостям гор, ниже ладьи рыбарей оставляли бразды на поверхности воде; все произрастало само собою; человек везде был у себя дома; животные стадами паслися там и сям; птицы всюду летали станицами; земля везде давала плоды свои. Человек обитал посреди зверей. Вселенную населяло единое семейство; каждой член оного простирался в добродетели без помощи учения. Жили в невинности, не знали подстрекания плоти». На ином месте он же: «...Ин и Янг жили во взаимном и совершенном согласии; духи им не вредили; годовые времена были порядочны, ничто не могло быть бедственно; ничто не умерщвляло... Человек имел познания, но были для него лишние ко употреблению. Таковое его состояние зовется великое единство. Делали добро естественно, не мысля, а не с намерением».

Достойно внимания, что в первобытных таковых написаниях находим более подробностей о падении Ангелов, нежели человеков, то не противоречит ли оное толку Тао-Сеан, которые не [155] хотели сие защищать? Станем держаться только человека, чтоб не умножить до излишества ссылок. Неумеренное желание к наукам, говорит Гоан-Нан-Тсеэ, погубило род человеческий. А «Тонг-Лаи Сеэ вместо того полагает сии слова: Лакомство погубило вселенную и учинилося ей вратами для всяких злодейств». Древняя пословица есть: не должно слушать слов женщины. В примечании слова сии знаменуют, что развращение женщины было корнем всех зол... Ло-Пии говорит: «По падении человека животные земные, птицы, гады и пресмыкающиеся начали наперерыв враждовать взаимно; а когда человек просветился наукою, все имеющее жизнь стало его неприятелем».

Окончим двумя странными местами из Ло-Пиа и Гоан-Нан-Тсея: «Меньше, нежели в три, или пять часов изменилось небо, человек престал быть подобен себе... утрачена невинность, но проявилось милосердие».

Сократимся о долготе жизни первых праотцев. Тао-Сеэ присвояет ей столь многое число лет, что не льзя не принять его вещателем о временах до потопа, умоначертания о Тсиэн-Тиэне [небе предшествовавшем] и Геу-Тиэне [небе последовавшем], подобно и об их же Тао-Сеэнских десяти Киах, или поколениях, кажутся так близко изъяты из истинной истории рода человеческого, что строгая критика не находит опровержений. Тао-Сеане, чваняся философиею и ученостию, тонут, проходя посреди потопа, стараяся достигнуть до первейших племен человеческого рода; но за недостатком коренных истинн сливают и [156] смешивают смыслы о состоянии первобытной невинности и о временах до потопа. Единый только меч веры Христовой удобен рассечь Гордианский сей узел. Нужно приобщить, что писатели того, сретая предания сорастворенными с баснями, сами прежде приводили в запутанность ими вещаемое. Вот для чего проповедники, старавшиеся внести свет в таковой хаос, утратили тщетно и время и труды, соглашая писателей, друг другу противоречивших и не понимавших собственных своих сочинений. Некоторые ученые заморяне писали же, что такие предания наши, присланные в Европу, могут послужить оружием к защищению церкви Христовой, запечатлеют уста безверных, неумолкно ссылающихся на Китай и велегласно вставливающих его в свои изражения. Никакой проповедник не должен отрицаться ответствовать на подобные вопросы. Когда позволено ученым удаление от пишемого ими, и вносы посторонностей, до единого любопытства надлежащих, то требуем и мы того же права включить здесь ответ наш. Звание проповедников же и скуки, претерпеваемые в сочинении опыта сего, да снищут пощаду сию от наистрожайших читателей.

1. Не надобны вычисления, доводы, ниже зрительные стеклы, доказывать солнце над ориэонтом, а надобны только глаза. Жизнь человеческая кратка к тому, чтоб достигнуть до веры, ища ее по мрачным излучинам леточислительных записок, в историях народов, в физике, в метафизике и в самой высокой богословии. Потребны были Пророки благовестить воплощение Мессии, чудеса к опознанию Его, войны и победы церкви ко [157] оправданию Его обетов: исповедуй Евангелие и последуй оному: вот истинное доказательство всему, что доказываемо быть может нужно. Представим мысленно Европу за две тысячи лет пред сим: мраки расколов, нравов повреждение, не затмили всесовершенных оного свойств, сияющих в церкве Христовой, и которых она единое есть вместилище. Жития святого Лудовика, святого Франциска Сальского, нашего особого ходатая на небеси; святого Лудовика Гонзака, составляют избыточное обнаружение Божественности закона Христианского. Кто ведает сердце человека, тога знает историю человеков; пред тем открыто учение самых глубокомысленных Стоиков.

2. Хотеть ответствовать на вопросы целого народа развратных писателей есть тоже самое, что распространять их нечестие, вместо приведения к концу.

3. Послали бы мы отсюда примечания наиподробнейше окрестненные, самые точные и лучшею подпираемые ученостию, о всем том, что свидетельствует истинну закона Христианского, изъемля их не только из древнего баснословия, но и Кинг и летописей наших. Но какой бы произошел от того плод? Нападающие на Библию как бесные, преобратятся ли в незлобных агнцев? Европа никогда еще не обиловала столько сочинениями о Китае, никогда Китай не бывал столь глупо клевещем! Похвалы, слышанные некогда нами истории философической, и то, что мы сами читывали в Европе об отчизне нашей, суть притчи, коих никогда не отгадаем. [158]

4. Не столь упрямо стоим мы в образе мыслей наших, чтоб не уступить размышлениям великих в учености мужей. Судят ли они, что нужно собирать искры истинны, кое где сверкающие в баснословной нашей истории? Без отрицания повинуемся, сколько сил достанет. Но не лучше ли вопросить нас, в чем состояла вера Китайцев, более нежели чрез пятьнадесять столетий, по свидетельству Кингов наших? А еще и того наипаче, коим образом отдаленнейшая древность провозвестила, предобещала и прознаменовала Наисвятейшего, долженствующего некогда родиться от Девы и умереть в мучениях? Скажем смело, да и в состоянии то доказать. Пособий имеем несметно больше, нежели когда либо Египтяне и Греки. Пусть не было у нас ничего, кроме Тао-Те-Кинга и Тшонг-Ионга. Знаменитый и ревностный наш Сан-Тши возглашает: «...Доказательства истинные веры писаны на небесах перстом Создателя мира, на земле же кровию Христа Спасителя. Тщетно злочестивые омочать будут кисть в желчи; не загладят оного никогда: первые читаются равно в темноте ночей, как и в самые ясные дни; а вторые беспрестанно подновляются кровию мучеников».

(пер. М. И. Веревкина)
Текст воспроизведен по изданию: Записки, надлежащие до истории, наук, художеств, нравов обычаев и проч. китайцев, сочиненные проповедниками веры христианской в Пекине, Том I. М. 1786