НАЧАЛО И ПЕРВЫЕ ДЕЛА МАНЬЧЖУРСКОГО ДОМА

ГОРСКИЙ В. В.

История маньчжурского дома, двести лет владычествующего в Китае, начинается не ранее XVII столетия, и именно 1616 года, когда Тай-цзу, уже усвоивший себе понятия и правила китайского двора, принял титул Хана, дал название своему правлению, оделся в желтое, платье и, как повелитель поднебесной, говорил о себе: чжэнь мы. Тогда были положены твердые основания новому государству и первые семена тех великих событий, которые возникли и развились с необыкновенною быстротою и неисчислимыми следствиями для народов восточной Азии. Различные племена, обитавшие от Ляо-дуна до берегов Амура, мало помалу соединились под влиянием одной державной власти и общего законодательства; двинутые смелою и могущественною рукою великого основателя на поприще гражданственной и политической жизни, оне, с живостию свежего и предприимчивого народа, вступили в круг новой для них деятельности и восторжествовали над трудностями, которыми сопровождается резкий переход от дикой независимости к общественному порядку и гражданственности. Изменение племенами древней своей жизни положило начало существованию маньчжурского народа; появление собственного письма и письменности послужило основанием первым историческим памятникам маньчжурского государства.

Впрочем народ, сделавшийся с началом семнадцатого столетия известным под именем маньчжуров, не был поздним и неведомым пришлецом в историческом мире.

Земли, лежащие на северо-восток от нынешней заставы Шань-хай-гуань, уже с незапамятных времен были известны Китаю. Давно в нем господствовала мысль, что горные хребты, наполняющие собою северо-западные пределы сей империи, оканчиваются в [2] островах и диких скалах берегов Восточного океана; что на востоке от Китая — отечество великих государственных людей. Богдыхан (император) Сюань-юань — лицо, принадлежащее еще к доисторическому миру, по мифическим преданиям Китая, происходил из Ляо, южной части Маньчжурии. Если иметь полную веру к свидетельству самой первой китайской летописи, известной под именем Шу-цзин, то места, прилегающие к Мукдэну, древней столице нынешней династии, были границами Ю-чжоу и Ин-чжоу, учрежденных еще государем Шунь, лицом тоже полуисторическим. С умножением народонаселения, Китайская Империя постепенно распространяясь к востоку, во времена династии Чжоу, вступила в действительные и уже несомненный отношения к маньчжурским племенам; особенно водворение в Корее китайской власти и образованности должно было иметь сильное влияние и на обитателей Гирина, соединенных с Чао-сянь — Кореею связями самого близкого соседства. Чем более приближаемся к позднейшим временам, тем яснее и подробнее становятся сказания Китая о странах, лежавших на северо-восток от Великой Стены. И, наконец, после сменившихся одна за другою династий Ляо и Гинь, из которых первая возникла при берегах Амура, а вторая в лесах Гирина, сведения о внутренних местах и дальних границах Маньчжурии в первый раз получили определенность, истину и полноту.

Племена, населявшие эту обширную страну, по своей физиономии и организации, принадлежат к тому многочисленному отделу человечества, к которому относятся почти все народы северо-восточной Азии и который у физиологов известен под общим именем монгольского поколения. По родовым чертам характера, привычек, верований, образа жизни и по сходству языка, они составляют одно обширное семейство с различными тунгусскими племенами, рассеянными на необозримом пространстве земли от слияния Аргуни с Шилкою — до устьев Лены, от Байкала и Енисея — до берегов Охотского моря. По частной генеалогии, единству исторических преданий и свидетельств, по очевидному и несомненному преемничеству в жизни и народном развитии, большее число племен, соединившихся ныне под общим именем маньчжуров, [3] принадлежит к одному древнему поколению сушэнь. Встречающиеся в китайской истории имена восточных варваров: илоу, уцзи, мохэ, бохай и нюйчжень — были названиями могущественнейших племена одного и того, же сушэньского парода, вследствие внутренних. или внешних обстоятельств разделившегося на частные поколения, которые, в свою очередь, опять дробились па новые подразделения и делались основателями новых родов. Частные поколения, усилившись в могуществе, подчиняли своей власти прочих родовичей и сообщали им свои названия; в этом обстоятельстве скрывается причина, почему в Маньчжурии постоянно возникали как будто новые, прежде не бывавшие народы и аймаки, и почему в истории рано исчезло имя: сушэнь.

Китай, несмотря на глубокую древность своей истории, в которой сохранил для нас драгоценные сказания о сопредельных с ним государствах и владениях, и на ранния отношения к Маньчжурии, не говорит ни слова о каком-нибудь общем переселении тамошних племен. При самом первом знакоместе с этою страной он уже встретил здесь сушэней и назвал их туземцами востока. Но взгляд на положение племен, которые являются пред нами на самых крайних пределах древнего мира, среди дремучих лесов и непроходимых гор, с одной стороны — окруженные морем (последнею преградой для переселения народов, еще невозвысившихся до искусства господствовать над опасною стихией); а с другой — стесненные огромною массою неприязненных монгольских поколений и чрезвычайным народонаселением Китая, постоянно стремившегося глубже проникнуть во внутренность чуждой страны: сей взгляд естественно рождает мысль о какой-то отдаленной и незапамятной эпохе, когда племена, гонимые силою могущественных врагов, покинули свое древнее отечество и пришли искать себе убежища на берегу Восточного океана.

Где была первоначальная родина беглецов? Каким путем они достигли настоящих своих жилищ? — вопросы, на которые можно отвечать не историческими прямыми свидетельствами, но вероятными предположениями.

Нигде тунгусские, племена не достигали такого высокого политического значения, народной образованности и численного [4] могущества, как в лесах и горах нынешней Маньчжурии, где до сих пор потомки сушэней составляют господствующее народонаселение, которое, несмотря на различные перевороты в своей жизни, сохранило национальную независимость, древний язык, верования и нравы. Развалины городов, история домов Бохай, Гинь и ныне царствующей династии, служат неоспоримым доказательством наших слов. Чем далее на север от вершин Амура, тем слабее становятся признаки тунгусской жизни. Племена утрачивают свою многочисленность и самостоятельность; разделены между собою неизмеримым пространством и чуждыми народами, среди которых постепенно теряют чистоту своего языка и родовые черты национального характера; никаких исторических свидетельств и древних памятников, которые хотя неясно говорили бы нам, что в Сибири некогда процветали могущественные тунгусские владения и царства, как то было в Маньчжурии. Среди различных насыпей и курганов, встречающихся на протяжении от устьев Волги до вершин Амура, даурские могилы, по своей бедности и малочисленности, занимают самое последнее место: доказательство, что здешния племена никогда не достигали значительности и богатства.

Такое резкое различие в положении одного и того же народа, по двум сторонам Яблоннового хребта, дает нам право вывесть следующие заключения: что средоточием тунгусских поколений была страна, заключающаяся в пределах горы Чан-бошани (т. е. длинная, белая гора — в Маньчжурии); что тунгусы, обитающие в Сибири, — только разновременные колонии маньчжурских племен, постепенно распространявшихся в местах нынешней Даурии и что, след, самое древнее и первоначальное поколение достигло лесов Гирина не северным путем. Еще менее можно думать, чтобы оно пришло с северо-западных пределов Китая; потому что империя сия в первый раз вошла в соприкосновение с маньчжурскими племенами только на берегах Ляо. Таким образом, пустынные степи Монголии, всегда бывшие обширным поприщем для странствующих народов, представляются единственным путем, которым Тунгусы достигли берегов Сунгари-улы и Хунь-тун-цзяна. Переселение это должно относиться к весьма древним временам, даже до полного завладения монголами Гобийскою степью; иначе переход [5] целого народа, чрез земли чуждых и воинственных поколений, не мог не сопровождаться кровавою борьбою, следствия которой отразились бы в жизни и летописях Китайской Империи, постоянно чувствовавшей ужасные потрясения от подобных переворотов. С другой стороны несомненно, что восточные монголы, известные в китайской истории под общим именем дун-ху, представляются в самых тесных родственных отношениях с поколениями тунгусского происхождения. Факт сей, утверждающийся на подлинных свидетельствах древних летописцев, самым положительным образом указывает на смешение двух народов, происшедшее от того, что один из них водворился в жилищах другого. Если представим себе, что племена, соединившиеся ныне под родовым названием монголов, первоначально возникают на северо-западных пределах песчаной степи называемой Шамо при границах Хухэнора и подошве Алтая; что они постепенно и победоносно распространяются к югу и востоку; то само собою возникает и утверждается мнение, что часть обширных равнин нынешней Монголии некогда была занята тунгусскими поколениями, из которых, с появлением новых могущественных племен, — одни удалились в леса и горы Маньчжурии, другие смешались с своими победителями, в последствии времени образовавши с ними родственное целое, получившее, впрочем, от слияния двух различных элементов некоторые особенные оттенки. Таким воззрением легко объясняется чрезвычайное тождество слов в языке того и другого народа; решается загадочное полумонгольское и тунгусское происхождение династии Ляо, нынешних солонов и дауров. История представляет множество примеров подобных превращений. Сами маньчжуры, на южных границах своих часто терявшие национальный характер под влиянием Китая и Кореи, служат разительным доказательством, подтверждающим наше мнение. Взгляд на физические свойства Монголии и Маньчжурии может объяснить, как легко и без сожаления должны были тунгусские племена променять пустынные равнины на дремучие леса и неприступные горы страны, обещавшей им богатые средства для сохранения жизни и независимости; — между тем глубокая древность этого, вероятно, первого движения народов средней Азии была причиною, что Китай, в [6] весьма ранния времена встретивший сушэнэй уже по ту сторону реки Ляо, назвал их туземцами Маньчжурии.

Что касается до Маньчжурских нравов и быта, то они неуклонно следовали за развитием самого народа, и в этом отношении образуют одну непрерывную лествицу постепенного усовершенствования и возвышения.

Древний маньчжур, подобно скифам, готфам и хуннам, с самого младенчества своего учился одному искусству — владеть конем и тугим луком. Стрела, окрыленная орлиным пером, с наконечником, сделанным из острого и твердого камня, была первою драгоценностию дикаря, которую он освящал молитвами к духам и представлял в дань Китаю, как самое лучшее сокровище. Сила и меткость стрелка, на значительном расстоянии, делали это слабое орудие смертельным; а жестокий яд, покрывавший острие наносил неизбежную гибель при самой легкой ране. Спасая независимость, или гонясь за добычею, маньчжур не дорожил своею жизнию; препятствия пути, далекое расстояние, множество врагов, не могли положить пределов его дерзости и мщению. Соседственные владения, нередко испытывавшие грозную силу маньчжурского лука, страшились народа, более дорожившего мужеством и отвагой, чем человеколюбием и который с суровою жизнию соединял и суровый характер, непреклонявшийся пред самыми священными чувствами. Стариков мало уважали и слеза, пролитая в память родителей, считалась слабостию не только для мужчины, но и для женщины. Все почести, которые Маньчжуры воздавали праху усопших, состояли в том, что тела их они зарывали с несколькими, приносимыми в жертву умершему, свиньями, в могилу, над которой строили деревянный навес, для защиты покойников от дождя. Самый брак, занимающий важное место в обрядах всех народов, совершался без многочисленных церемоний. Воткнуть пучек разноцветных перьев в косу девицы — значило избрать ее в невесте; прикоснуться рукою к персям ее — служило неоспоримым доказательством заключенного брака. За бедный калым, каждый отец с удовольствием предавал свою дочь в руки неограниченного супруга, для которого слова жена и раба имели почти одинаковый смысл. Вся тяжесть домашних занятий [7] была неразделимою долею женщины, погибавшей от руки своего мужа при первой молве, опозорившей ее доброе имя. Часто делался жертвою супружеского мщения и тот, кто осмелился произнесть роковое слово о чести семейства. Никто не являлся мстителем за пролитую кровь. Люди, не знавшие ни письмен, ни положительных законов, руководившиеся в своих действиях примерами предков и минутными впечатлениями, безусловно верили непогрешимости самовластного суда, как предопределению неба.

При та ком огрубении умственных и нравственных сил, и внешний быт маньчжуров должен был представлять самую печальную картину. Для человека, у которого радость облекалась в грозную форму, песнь была — звуком войны, пляска — подобием битвы; для него не существовало мирных наслаждений изобильной жизни. Маньчжур лучше желал искусно подражать крику диких оленей, или с нежной заботливостию воспитывать кречета, чем думать о благе и спокойствии своего семейства. Зимою — скрывался он в глубокие горные пещеры, или своими руками делал высокую насыпь, на дне которой располагал свое жилище; несколько лестниц вело во внутренность мрачного логовища, куда не проникал солнечный луч и света достигал только дымовою трубою. Запах сырых кож, только что содранных с убитых зверей, чрезвычайная неопрятность в домашнем быту, странная смесь обитателей, где люди и животные, жившие вместе, делали невыносимою такую подземную жизнь; между тем маньчжур, возвратившись с утомительной, но счастливой охоты, сладко засыпал пред огнем своего очага, или коротал почти полугодовую ночь зимы за чашей кумыса, в живой беседе с друзьями об удальцах последней облавы. Только с наступлением тепла, он покидал зимнее убежище, и ставил шалаш свой на берету реки, или при опушке леса, доколе, с концом года, холода, не заставлял его возвратиться к прежнему пепелищу. Маньчжур питался сырым мясом; любил пить воду, настоянную золою; зимою, для защиты от ветров, мазал свое тело свиным жиром, одевался в звериную или рыбью кожу, на голове носил шапку, украшенную хвостами тигра; а летом — небольшой лоскуток прикрывал наготу дикаря. Наряд самых женщин состоял в длинном платье, сшитом из грубого холста. [8]

Таковы общие черты жизни сушэней, илоу и даже давних мохэ, которые, дикими своими нравами, приближались к быту прочих пародов, стоявших с ними на одинаковой степени умственного образования. Впрочем, и в эти времена глубокого невежества и варварства, частные свойства страны, щедро наделенной дарами природы, сообщили племенам благотворное направление, резко отделившее их от кочевых народов — и послужившее прочным основанием самобытной истории маньчжур.

Возвышенные равнины Монголии, постепенно понижаясь к востоку, переходит в Маньчжурии — в глубокие долины; напротив — горы Хинганского хребта, составившие собою северные пределы Китая, по ту сторону реки Ля о образуют из себя ужасные хребты, которые, разделившись на множество отраслей, восточных и западных, на севере соединяются с южными ветвями Яблонового хребта. От такого физического устройства, Маньчжурия, занимающая собою площадь, в 67,500 географических кв. миль, представляется обширною альпийскою страною, горы которой от подошвы до самой вершины покрыты вековыми лесами, а долины орошены бесчисленным множеством рек и потоков, большею частию сливающихся в один Амурский бассейн.

Итак, в Маньчжурии не могла во всей силе развиться пастушеская-кочевая жизнь, для которой нужны равнины Монголии, поражающие путешественника своею необозримостию. Суровость климата, зависящая от близкого соседства с возвышенными пустынями Шамо, от восточных гор, преграждающих течение морских ветров, и дикости страны, где малочисленное народонаселение не могло еще содействовать к возвышению температуры, не благоприятствовали распространению земледелия, так давно известного в Китае и Корее. Маньчжурские племена, естественно, должны были подчиниться могущественному влиянию природы, которая, наделивши их дремучими лесами, полными сокровищ, далеко превышавших потребности людей, не знавших роскоши и неумеренных желаний, сама назначала образ жизни весьма приличный народу, стоявшему на низшей степени образования. Действительно, начиная с самых древних времен, до последней эпохи, придавшей такое высокое значение Маньчжурии, все обитатели этой [9] страны, в своем первобытном состоянии, являются простыми звероловами, и в этом важном обстоятельстве скрываются причины многих других явлений, ознаменовавших.историю маньчжурских племен.

Если пастушеская жизнь, непременно требующая обширных пажитей и постоянной перемены мест, по своим коренным условиям противоборствует всякому стремлению к оседлой и общественной жизни, то опасности и труды охотнического быта, часто превышающие силы и мужество одного человека, невольно завязывают узел прочных и необходимых связей. В Маньчжурии, где непроходимые леса занимали собою почти всю поверхность страны; где горные пещеры, сокрытые под навесом вековых кедров, были верным пристанищем тигров и барсов, охота не могла быть ни делом произвола, ни простым поприщем удальства и отваги. Против бесчисленного множества хищных зверей должно было вооружиться такое же множество смелых противников, которые только совокупною борьбою могли сохранять и поддерживать свое существование. От того даже дикие и грубые сушэнь и илоу стремились к образованию частных общин, связывавшихся между собою узами родства, единством нужд и выгод. Несмотря па странную форму своих жилищ, они селились многочисленными деревнями, признававшими над собою власть одного. Важность предводителя охоты так высоко ценилась в глазах простых людей, что его особа была неприкосновенна; его достоинство свято хранилось, чрез целые поколения, в одном роде. Впрочем сушэнец и илуо смотрели на жизнь, как на одну непрерывную облаву; при такой односторонности быта, власть родовых старшин определялась слишком тесными границами. Глава охотников первенствовал только во мраке лесов, и люди, составлявшие покорную дружину его на облаве, возвратившись в свой курень, снимали с себя узы подчиненности. Горы и реки, разделявшие страну на множество мелких участков, удаляли столкновение племен; разъединенные самою природою, они естественно образовали отдельные общины, имевшие свои частные интересы и жизнь, развивавшуюся совершенно независимо от обстоятельств, нужд и выгод целого поколения. Обилие средств к удовлетворению важнейшим [10] потребностям существования подавляли в народе всякое корыстное или честолюбивое желание — силою оружия и храбрости создать для себя могущество и счастие. Каждая из сих частных причин принесла в жизнь сушэней и илоу новую черту, запечатлевшую этот период особенным характером. Селения древних маньчжур были более военными колониями, нежели мирными жилищами людей, искавших оседлости. Значение старшин получило характер удельных владельцев, необходимо противившихся соединению и слиянию частных поколений. Воинственный дух народа был простым следствием быта и занятий, но не выражением характера, от природы предприимчивого и властительного. Оттого, не смотря на весьма рано пробудившуюся потребность к утверждению общественных связей сушэнь и илоу не могли создать для себя гражданственной жизни; при полном сознании необходимости подчиниться воле самовластного правителя, они никогда не соединялись под жезлом общего вождя; при воинственном духе, оживлянием все племена, не были народом-завоевателем, жаждавшим добычи и могущества.

Впрочем, соединение родов и поколений под властию частных старшин, и привычка племен к постоянным Жилищам (два великих шага на пути народного образовании) сделались богатым источником важных событий. Охотничьи дружине легко было превратиться в отряд воинов; люди, с детства привыкшие управляться волею своего старшины, уже знакомы были с первыми началами подчиненности и порядка; непрестанные облавы, требовавшие совокупного и дружного действия, служили первыми опытами общих военных движений. Единство занятий распространило между племенами единство правил и постановлений, и таким образом незаметно приготовило элементы общественного устройства; внешния нападения и борьбы заставили частных владельцев заключить между собою постоянные и сильные союзы. При первом обстоятельстве, угрожавшем спокойствию и независимости племен, старшины поспешали к сборному месту с своими дружинами и мгновенно являлось целое войско, одушевленное мужеством, подчиненное единству устава и власти. Солдаты, по роду вооружения, делились на секироносцев, копийщиков и стрелков; по числу людей — на тысячи, сотни, десятки и пятки. Каждое из этих [11] подразделений имело своего частного начальника, которому, смотря по его степени и важности, вверялось большое или малое знамя, отдавалась честь ударами в доску или боем в барабан и литавры. План нападений решался общим приговором вождей; пред началом битвы, распоряжения объявлялись и солдатам, имевшим, право делать свои замечания и подавать голоса. С приближением противников, из строя отделялись два человека, для обозрения позиции и сил неприятельского войска. По мановению знаменем отрады, расположенные лавою, бросались в атаку; во время боя действовали вроссыпь; в случае победы сбирались к своим знаменам и пускались в погоню; при отступлении шли сомкнутыми рядами. Для усиления натиска, часто располагались на вершине горы, откуда стремительным потоком низвергались на неприятеля; в больших и решительных сражениях прежде всего вводились в дело секироносцы, за ними следовали копийщики, поддерживаемые стрелками. Потеря начальника, во время битвы, отмщалась казнию нескольких его подчиненных. По возвращении из похода, на общем собрании разбирались заслуги солдат и раздавались, из полученной Добычи, награды, утверждавшиеся согласием целого войска. В оборонительной войне — строили укрепления, делали в различных местах засады и сами опустошали свою страну, для лишения неприятеля всех средств к содержанию.

Не так ощутительно, но за то более благотворно, было влияние оседлой жизни на судьбу и характер племен. О вступлением под кров селянина, в них скоро пробудилась мысль, что природа даровала человеку и другие средства к существованию, — не одну травлю зверей. Земледелие, неразлучное с оседлостию, проникло и в леса Гирина; но особенно утвердилось оно по южным пределам нынешнего Шэн-цзина (Мукдена) и на берегах Амура. Умножение взаимных отношений между жителями повело к большему разнообразию в самом управлении. Кроме верховного вождя или бэйлы, учредились другие (более гражданские) власти, заботившиеся о благе и нуждах народа, чинившие суд и расправу между своими подчиненными. Все, без исключения, повиновались приговору своего местного правителя, стоявшего в такой же безусловной покорности общему главе. Народ называл своих властителей именами [12] девяти планет и двадцати восьми созвездий. Самые почетные люди повергались пред конем своего бэй-лы; всякий, облеченный какою-нибудь властию, явившись на суд для защиты своей чести, пользовался исключительным правом — сидеть на крыльце присутственной залы и выпить чашу вина. Жители разделены были на участки, с точным определением податей и повинностей. Посланная стрела, с тремя зарубками, служила знаком, что настало время для взноса оброков, которые немедленно собирались местными властями и поступали в безусловное распоряжение бэйлы. Избытки произведений служили предметами торговли, часто достигавшей высокой значительности. Жемчуг, корень жэнь-шэн (Еще в книге Ки-дань-го-чжи сообщается известие о торговле в Маньчжурии этим корнем.), кречеты и соболя считались четырьмя драгоценностями Маньчжурии, привлекавшими к себе толпы китайских купцов. Соприкосновение с народом, искони знаменитым на востоке мудростию и просвещением, пробудило в маньчжурских племенах жажду к образованию, — и из далеких пределов Гирина стали являться в столице Китая пришлецы с униженною просьбою — посвятить их в тайны письмен и глубокой философии Кун-фу-цзы (Конфуция).

Так из двух начал, положенных еще сушэнями и илоу в основание своего быта, как из доброго и живого семени, естественно и постепенно развились условия другого, высшего образования, сообщившего стране новый вид и значение. Мелкие роды и поколения соединились в группы союзов, где скоро утратили они свои частные права и характер под влиянием общего устройства; из бесчисленных деревень и селений образовалось несколько владений, сильных по народонаселению и оружию. Могущество старейшин пало пред верховною волею главы сейма, безусловно повелевавшего в своем роде и предписывавшего законы всем владельцам, принужденным вступать в состав союза. Наконец, сосредоточением племен под единством управления, нанесен был решительный удар прежнему варварству, и на развалинах древней, дикой независимости созидалось благополучие жизни гражданской, общественной. Первенство бэйлы над родоначальниками поколений, власть его над массою всех племен, торжество оседлой жизни над [13] полукочевым бытом охотника, — эти три важных процесса в преуспеянии народа и составляют основу, характер и историю второго периода в образовании маньчжурских племен, периода аймаков, весьма бедного сказаниями, но весьма важного по своему обширному влиянию на судьбу сих племен и по непрестанным их возрождениям.

Не трудно понять, что в самом составе аймаков, системе, утверждавшейся на шатких основаниях союзов, уже заключались семена нового устройства; что глава сейма, рано или поздно, должен был перейти в прямого вождя и соединить под своею властию других соперников, или не успевших развить своего могущества, или разделивших свое влияние с прочими членами своего союза. Поколению Сумо предоставлена была честь, в первый раз даровать своему отечеству политическое значение и настоящую гражданственность. Сосредоточивши под своею властию большую часть племен, населявших Маньчжурию, оно основало государство, известное в китайской истории под именем Бохай простиравшееся более нежели на 5000 ли и заключавшее в себе часть Кореи. Тогда деревни превратились в города; страна разделилась на 15 провинций, с народонаселением, восходившим свыше миллиона семейств, и несколькими десятками тысяч отличного войска. Пять столиц, воздвигнутых на разных пунктах государства, довершали блеск и могущество бохайского повелителя, принявшего титул «Священнейшего Государя». Гражданская и судебная власть сосредоточены были в палатах, управлявшихся министрами; военные дела зависели от особого комитета генералов, заботившихся о состоянии и образовании армии. Указы государя имели силу закона, и ничто не приводилось в исполнение без его утверждения. Чиновники являлись ко двору с золотыми и серебряными дощечками, в платье, предписанном уставом церемоний. Китайский император бесспорно признал бохайского повелителя самовластным государем, и с удовольствием покровительствовал распространению в Маньчжурии образованности Срединного царства. Сверх ожидания, чуждый язык, идеи, литература и искусства с такою энергичною ревностию были приняты восточными варварами, произвели между ними такое могущественное и благотворное преобразование, что, [14] по точным свидетельствам китайской истории, Бохай было одно из самых цветущих государств на берегу Восточного моря страною просвещения и ученых.

Дом киданьский, мгновенно возникший на берегах Амура, сокрушил счастие самобытное существование маньчжур, доколе в лице Агуды — основателя династии Гинь, не воскресла древняя независимость их и племена снова и блистательнее прежнего не явились уже под другим именем и властию. С падением ига пало и варварство, воцарившееся на развалинах Бохан. Нюйчжэньцы (минжуры) в одно и тоже время сражались за свою независимость, строили города и поставляли законы. Еще до завоевания северного Китая, они усвоили себе тамошний быт с его многоразличными оттенками. Устройство государства, управления и властей, этикет двора, обряды веры, правила общественной жизни и народного воспитания, — все, чем Китайская Империя возвышалась над окружавшими ее владениями и народами, мгновенно перенесено было в Маньчжурию и быстро принялось на ее благословенной почве. Мы уже не говорим о том времени, когда династия Гинь, из половины Китая, Монголии и всей Маньчжурии, составила одну могущественную империю, спорившую, по своей силе и образованности, с династиею Сун, знаменитою в летописях Срединного царства своим просвещением.

Продолжительная борьба с Китаем за право владения северными пределами сей империи, с монголами за спасение своего существования, наконец совершенно истощили все силы и средства Нюйчжэней, долженствовавших в одно и то же время сражаться на двух краях государства, с двумя могущественными врагами. Тысячи погибли в несчастных сечах с новыми, неумолимыми завоевателями; нючжэньский повелитель сам покончил со своею жизнью, для избежания позорного плена; семейство его погибло; города, облитые кровию, дымящиеся пожарами, остались в руках победителей; весь восток Маньчжурии, превращенный в одну провинцию, сделался достоянием юаньской династии. Опустошенная из края в край, утратившая большую часть народонаселения, лишившаяся самобытности, Маньчжурия погрузилась в прежнее, полудикое состояние и одне развалины напоминали о недавнем величии. Расслабление [15] нравственных сил народа было так велико, что события, низвергнувшие владычество монголов над Китайскою Империею, не имели для него никаких благодетельных последствий. Минский дом, возвративший своему отечеству свободу, легко распространил свою власть на восточные племена, снова жившие отдельными группами, без единства в управлении, без сил оружием защитить отчизну от чужеземного влияния. Почти триста лет длилось время изнеможения, и только с концом XVI столетия состояние страны начало принимать более определенную форму и па остатках гиньского владычества стало созидаться могущество другого дома, которому суждено было: третий период в образовании восточных племен, начатый еще Бохаем и продолженный блистательными подвигами нюйчжэней, период устроенного государства, его политической и исторической жизни, возвести до апогея народной славы и особенного значения, утвердить могущество дома, которого жизнь и судьбы также необыкновенны и чудны, как чудно самое предание о его происхождении. Главными источниками дальнейшего нашего рассказа были Кайго-фан-лю, Мин-ци-бей-лю (история северного Китая при конце Миньской династии) и Шэн-цзи; есть даже целые места, которые совершенно удержаны в том виде, в каком они находятся у авторов.

На восток от Мукдена начинается Чан-бо-шаньский хребет, знаменитый в сказаниях маньчжурской истории. С незапамятных времен восточные племена привыкли смотреть с религиозным благоговением на горы, покрытые вечными снегами, и, по прихоти суеверия, населяли дикие вершины чудесами своего воображения. Здесь, на недоступной высоте, царство духов, скрывающихся от человеческого взора, и чудные пары венчают отдельную треглавую гору. На вершине ее разлилось большое озеро Тамунь, питающее своими драгоценными водами три великих реки: Ялу, Хуньтун и Айху — три главных системы вод, орошающих Маньчжурию, рассыпающих жемчуг по ее берегам. Но скату тянутся прекрасные рощи, как будто насажденные рукою человека; в них обитают редкие звери, которые не страшатся стрел и не вредят человеку. Подошву опоясывают дремучие леса, родная почва корня жэнь-шэн — царя растений и корня жизни. В цепи священных для [16] маньчжура гор, особенно знаменита одна, известная под именем Букури, внизу которой лежит озеро Булхури. Сюда обыкновенно слетали с неба три девы: Энгулэнь, Чжэнгулэнь и Фэкулэнь, купаться в чистых струях. Один раз горный дух, превратившийся в сороку, пролетал по берегу озера и бросил красный плод в платье младшей из дев, которая, с вкушением от небесного дара, немедленно почувствовала беременность и, лишившись сил воспарить на небо, осталась одна на дикой горе, где и родила чудного мальчика. При самом появлении на свет, дитя уже умело говорить и лицо его сияло небесною красотою — «Да будет прозванием твоим Айжинь-гиоро, а имя Букури Ионшонь!» сказала дева своему сыну, когда тот достиг полного возраста. «Небо родило тебя усмирить мятущееся царство и владычествать им. Вот челнок, садись в него; плыви по течению реки — и достигнешь твоей страны». С сим последним словом дева поднялась на воздух, а лодка привела Айжинь-гиоро к одному месту, где жили три фамилии, враждовавшие между собою за право первенства и владычества. Давно уже длился кровавый спор и партии, утомленные борьбою, давно желали мира, водворившегося между ними только с появлением чудного пришлеца. При нервом взгляде на юношу, блиставшего красотою и величием, враги забыли свои распри, и, когда он сказал: «я Айжинь-гиоро, предназначенный самим небом владычествовать и царствовать над вами» — три фамилии единодушно признали его своим бэйлою. Новый вождь поселился на восточной стороне горы Чан-бо-шань, в городе Одали, и дал своему владению общее имя: Мань-чжу. Несколько поколений, потомки Айжинь-гиоро мирно управляли своим маленьким владением, доколе один из них, несправедливыми поступками, не вооружил своих подданных, которые истребили весь род его, и только один отрок спасся от общей гибели бегством — в дикую степь, где и провел всю свою жизнь, скрываясь в неизвестности. Не ранее, как уже после нескольких поколений, является один из потомков изгнанника, хитростию заманивает более сорока человек, принадлежавших к фамилиям, прежде восставшим против владетельного дома, половину их истребляет, другую лишает достояния, и, наконец, сам поселяется в Хэту-ала, более нежели в полутора тысячах ли от первой [17] резиденции своего рода, Одоли. Со времен Чжао-цзу (так называется восстановитель фамилии Гиоро) ряд наследства идет непрерывною линиею и события начинают получать больший свет и достоверность. Внук Чжао-цзу, Син-цзу был главою многочисленного семейства; пять сыновей его построили вокруг Хэту-ала пять небольших городов, а шестой, Цзин-цзу, вместе с властию отца наследовал и его резиденцию; отсюда произошли известные в истории маньчжур Нингута-бэйлэ, то есть 6 владетелей. Из детей Цзин-цзу, особенно были знамениты: старший сын Ли-дань, за храбрость получивший название Батуру, (богатырь) и Сян-цзу, — отец Тай-цзу, действительного основателя маньчжурского могущества и государства. Цзин-цзу отличался воинственностию. С помощию Ли-дуня, он мало-по-малу распространил свое влияние на близ лежавшие аймаки, и небольшой городок Хэту-ала сделался столицею его владения, простиравшегося на двести ли. Успехи эти породили зависть и вражду.

Никань-вайлань, житель города Туруня, уговорил китайского пограничного правителя, Ли-чан-лина, идти войною против Атая и Агая, владевших городами Гурэ и Шачжи. Китайские войска двумя дорогами проникли в Маньчжурию и Агай погиб, защищая свои стены. Не так легка была осада Гурэ. Крепость, расположенная на вершине горы, по самому положению своему, представляла много препятствий к покорению; трудности еще более увеличились от храбрости защитника. Слух о вторжении китайских войск скоро распространился между соседственными аймаками и Цзин-цзу, с отцем Тай-цзу, поспешил на спасение своей внучки, супруги Агая. Между тем неудачная и продолжительная осада, а равно значительная потеря воинов, ослабили дух китайской армии и Ли-чан-лин, недовольный своим предприятием, уже думал предать Никань-вайланя, как главного виновника раздоров, в руки осажденных и тем окончить свой безуспешный поход. Тогда, страшась за свою жизнь, Никань-вайлань поспешил войти в тайные сношения с жителями; угрозами и обещаниями склонил их к измене своему владельцу и сдаче города в руки китайского военачальника; осажденные убили своего правителя, отворили ворота неприятельским войскам, и признали совершенное подданство свое Китайской Империи. Но Ли-чан-лин, раздраженный потерею своих [18] солдат, принес всех жителей в жертву своего мщения, а Никань-вайлань убедил вождя убить Цзин-цзу и Сянь-цзу. Этим несчастным событием оканчивается доисторический периода Маньчжурской династии, запечатленный характером чудес, покрывших таинственностию — и те малочисленные факты, которые сохранила для потомства память народа и его любовь к своей старине.

С гибелью двух старших представителей Маньчжурского дома, главою потрясенного аймака остался 16-ти летний Нурхаци, которого все военное могущество заключалось только в 13-ти латниках, составлявших дружину его отца. Юный возраст наследника не обещал никакой надежды на поддержание и защиту владений, приобретенных силою оружия, и малочисленные данники, по смерти завоевателя Цзин-цзу, спешили возвратить свою древнюю независимость. Самые родственники погибших владельцев, дети и внуки (Нингута) бэйл, устрашенные силою и кровавым мщением Китая, желали одною безусловною покорностию повелениям сей Империи искупить свое жалкое существование. Таким образом, падение едва рождавшегося могущества, повидимому, было неизбежно и Нурхаци, владевший несколькими бедными хижинами городка Хэту-ала, окруженного врагами или изменниками, казался беззащитною жертвою честолюбия сильных соседей или подозрительной политики Китая

Но юноша, принявший владычество над остатками расхищенного достояния своих отцев, принадлежал к числу тех немногих лиц, которых провидение нарочно вызывает в бурные времена для блага народов и великих событий. Атлетическое сложение, прекрасные черты лица, взор полный огня и проницательности, речь запечатленная суровою важностию и силою, благородные приемы — рано доставили бессильному сироте почетное прозвание: «Сурэ-бэйлэ» — мудрого бэйлы; точно также, как великие дела и благодарность потомства украсили память его именем: Тай-цзу — верховный предок. От природы прямой и твердый характер служил выражением воли, не знавшей ни утомления, ни препятствий, ни страха. Никто из батырей того времени не превосходил Нурхаци в мужестве и отваге; ни чья рука, вернее его, не пускала меткой стрелы с тугого лука. Народ, хранивший в своих преданиях таинственное пророчество, что скоро среди маньчжур восстанет [19] великий завоеватель, не смотря на своих повелителей, враждовавших против Тай-цзу, относил к нему предсказание, умножавшее страх врагов и преданность друзей юного бэйлы, привлекавшего к себе общее внимание своими ранними потерями и несчастиями.

Будучи десяти лет, Нурхаци уже лишился матери. Вторая жена Сянь-цзу, желавшая в своих детях видеть единственных преемников власти, изгнала Тай-цзу из родительского дома. Лишенный отцовской любви, получивши из рук честолюбивой мачехи весьма бедный участок, вдали от братьев, Нурхаци мужественно нес тяжелое иго гонения и неизвестности, доколе внезапный, кровавый переворот, лишивший его деда и отца, не вручил ему главную власть над его домом, доведенным до гибели и отчаяния.

В эти минуты общего недоумения и страха, 16-ти летний юноша явил присутствие духа, достойное мужа, испытанного несчастиями. Рукою, дрожавшею от сильного душевного волнения, с градом слез, Тай-цзу писал к пограничным правителям Китая грозное письмо, в котором именем неба клялся в непримиримой ненависти к Империи, за нарушение всех прав человечества и невинную гибель своих предков. Тон письма поразил главу Китая своею необыкновенностью, — и правительство сие, с одной стороны худо понимавшее истинное положение дел в Цзян чжоу, с другой не желавшее призвать на свои границы мщение раздраженных племен, поспешило отправить посла с извещением, что двор ничего незнал о не давно происшедших событиях, что несчастная кончина двух владетельных лиц Маньчжурского дома была делом ошибки и заблуждения и что Богдохан готов искупить горестные потери Тай-цзу утверждением его во всех правах его предшественников, и, в доказательство своего высокого участия в скорбях злополучного бэйлы, возвращает ему тела убитых предков, с подарками — залогом дружелюбных чувств Китая. Посланник этой Миньской династии в точности исполнила, повеления своего правительства; но, собравши на месте самые подробные сведения о положении страны, он с твердостию отказал Тай-цзу в выдаче Никань-вайланя, — главного виновника всех бедствий, и на повторенные требования отвечал угрозою, что Китай в силах лишить своего непокорного вассала всех древних [20] преимуществ и возвести в сан верховного правителя страны — врага Маньчжурского дома. Слова посланника произвели такое глубокое впечатление на всех, что дети и внуки шести бэйл, решившиеся силою заставить Нурхаци подчиниться воле Китайского правительства, уже хотели произнести клятву подданства новому повелителю, — как Тай-цзу, понявший всю важность роковой минуты, прекратил свои требования; а Империя, довольная наружною покорностию своего данника, оставила его пользоваться титулом, не дававшим действительной власти и значения.

Девять лет длились такие неопределенные отношения маленького владельца к своим непримиримым врагам и Китаю. Печальное событие мало-по-малу исчезало из общей памяти, и Никань-вайлань, успокоенный бездействием Тай-цзу, смелее обнаруживал свои виды на соседние аймаки. Но юноша мужал в своих, силах, а вместе с ними росло и чувство мщения, овладевшего всею душою бэйлы. Преданный одной неизменной мысли, он не делился ни с кем глубокими тайнами своего сердца, и только один был наперсником его чувств и сокровенных замыслов. Страшась найти, даже под кровом родительского дома, предателя или явного врага, Тай-цзу часто удалялся на соседнюю гору и здесь проводил свое время в долгих беседах с своим братом, и эти беседы, всегда сопровождаемые слезами в память отца, были посвящены начертанию планов борьбы против врагов их рода. С вступлением в 25-ти летний возраст, Тай-цзу решился осуществить намерения давно созревшие в его душе.

1583 года Нурхаци, с 13-ю латниками, неожиданно явился в воротах Туруня, где жил Никань-вайлань. Город, не приготовленный к защите, немедленно признал над собою власть Маньчжурского Бэйлы; но Никань-вайлань, со всем своим семейством, успел найти спасение в бегстве. Неожиданное движение 'Тай-цзу возбудило опасение во всех соседних владениях. Аймаки, отпавшие от Маньчжурского владычества и страшившиеся подчиниться власти человека, имевшего право мстить за прежнюю измену, спешили принять сторону Никань-вайланя. Потомки шести бэйл, видевшие в действиях своего родственника одну безумную борьбу против Китая, долженствовавшую окончиться [21] совершенным истреблением их дома, торжественно, в храме предков, поклялись умертвить беспокойного бэйлу, призывавшего на них вражду Китайской Империи. Наемные убийцы следили за всеми движениями Тай-цзу; неоднократно проникали почти в самое жилище его; один раз, под самым окном, пал от меча их верный телохранитель Бэйлы и нож предателей уже сверкал над головою Нурхаци; но мужество и привидение хранили жизнь человека, предназначенного для славы и подвигов. Самые родственники и малочисленные друзья Тай-цзу подвергались нападениям тайных врагов, и зять его погиб, пронзенный стрелою неизвестного убийцы.

Низкая вражда людей, тесно связанных с Тай-цзу узами родства и общих выгод, должна была только усилить деятельность предприимчивого Бэйлы, для которого оставалось — победить или умереть. В таких обстоятельствах скрытность и быстрота служили единственными средствами к спасению. И вот, в то время, когда враги Маньчжурского владетеля со дня на день ожидали видеть пред собою один труп тревожившего их Тай-цзу, — он, с бесстрашною горстью воинов, идет против городов Чжао-цзя и Мардунь, знаменитых в стране своею неприступностью. Обе крепости расположены были на высотах, окруженных каменных горами; одни тесные проходы вели к городским стенам; местами должно было вырубать лестницы в диких скалах; всадники почти на себе поднимали лошадей на крутизны, где ожидали их неприятельские стрелы: но полные мужества, под прикрытием длинных деревянных щитов, они победили природу и врагов.

Геройский подвиг Тай-цзу имел блистательный успех, родственники Бэйлы, изумленные непреклонностию его и торжеством, забыли вражду свою и снова соединились для блага и славы своего дома. Небольшие соседние владения, не надеясь выдержать борьбы с опасным врагом, искали случая добровольною покорностью примириться с прежним своим повелителем; а Никань-вайлань, гонимый мщением из города в город, скрылся в Олхонь, близ границ Китая; за оградою нескольких аймаков, не подчинившихся влиянию Тай-цзу.

Удаление врага только расширило круг деятельности для [22] непримиримого бэйлы. Подкрепленный силами нескольких союзников, он обошел или покорил враждебные аймаки и явился под стенами небольшого городка, где Никань-вайлань думал оградиться от нападения неприятелей. Беглец, напрасно искавший спасения в своей родной стране, еще надеялся найти себе защиту в пределах Китая и в совершенном подданстве сей Империи; но и за рубежом Маньчжурии преследовало его мщение Нурхаци. «Скажите пограничным начальникам Китайского Государства, чтобы они немедленно поймали и выдали мне Никань-вайлань, в противном случае я иду против Империи» говорил Тай-цзу нескольким захваченным в плен китайцам — и с этим наказом возвратил их на границу. Как ни странны были угрозы ничтожного владельца, думавшего предписывать законы тысячелетней Империи, однакоже Китай, забыв о своем вековом величии, повиновался воле бэйлы и покрыл свою честь самым бесславным малодушием. «Нам стыдно», отвечали пограничные правители: «выдать человека, признавшего подданство Империи, вверившего ее высокому покровительству свое спасение и честь. Придите сами и умертвите своего врага». 40 человек маньчжурских солдат вступили (1586 г.) в чужие пределы и отрубили голову Никань-вайланю, которому китайцы заранее преградили все пути к дальнейшему бегству. Миньское правительство, кроме того, спешило поднесть Тай-цзу пышный титул, с ежегодным окладом в 800 лан серебра.

Совершение кровавого суда над Никак-вайланем придало предприимчивому бэйлэ еще более твердости духа и отваги. Малодушие Богдоханова двора убедило его, что Китай, мало следивший за событиями, совершавшимися вне Великой стены, далек от принятия самого живого участия в Восточных делах, доколе оне не будут иметь самых близких и непосредственных отношений к существенным выгодам Империи; возвращение же нескольких аймаков под власть Маньчжурского дома показало, что мелкие аймаки, оставленные без помощи Китая, не в силах бороться с непоколебимою волею человека, решившегося оружием подчинить их своему влиянию. Мудрый бэйлэ ясно понимал состояние своей родной страны и те отношения, в которые ставило его к различным владельцам Маньчжурии его недавнее торжество и почетное внимание к нему Китая. [23]

При Миньской династии, Маньчжурия состояла из трех главных отделов: Цзянь-чжоу, Хай-си-вэй и Е-жэнь-вэй. Каждый из них делился на аймаки, управлявшиеся своими владельцами, которые, в случае крайней опасности, подчинялись власти одного, принимавшего на себя достоинство верховного главы сейма. Аймаки, связанные между собою единством союза, составляли род небольших конфедерационных областей, носивших общее название. Их было четыре:. Маньчжурская, состоявшая из аймаков Суксуху, Хуньхэ, Вангянь, Донго и Чжэчэнь: Чан-бо-шаньская — из аймаков Нэйень и Ялу; Хулуньская — из аймаков Ехэ, Хада, Хойфа и Ула; наконец область Дун-хая, делившаяся на аймаки Воцзи, Варка и Хурха. Почти все оне были между собою в самых близких отношениях по тождеству языка и единству верований, вытекавших из общего источника — шаманства. Впрочем, несмотря на эти два существенные основания народной целости, чрезвычайное раздробление аймаков вело к непрерывным распрям и взаимной ненависти племен. Власть главы сейма была так ограничена произволом частных владельцев, что союзы более существовали в одном имени, нежели на деле.

Цзянь-чжоу и Хай-си-вэй составляли средоточие маньчжурских сил и образования. Здешния племена обитали в городах, воздвигнутых в цветущие времена династий Ляо и Гинь, жили на почве, ознаменованной великими событиями народной славы. Близость китайской границы ставила их в непрерывные отношения к сей Империи; деятельная торговля, связывавшая полуобразованные племена с выгодами Срединного государства, развивала в народе стремление к улучшению своего быта и богатству. Земледелие шло об руку со звероловством и совершенно изгнало пастушескую жизнь с ее непрестанным кочеванием. По числу народонаселения и городов, сейм Хулуньский был самый могущественный в целой Маньчжурии; но осторожная политика Китая, страшившаяся соединения племен, разделила тот сейм на две половины, называвшиеся Северною и Южною заставами, и тем в основании потрясла могущество союза. Нигде внутренния неустройства не достигали такой значительности, а взаимные распри — такого ожесточения, как в аймаках Хулуньских.

Е-жэнь-вэй резко отличался от других маньчжурских [24] владений и частными свойствами природы, и особенными чертами народного быта. Начиная с северных пределов Цзянь-чжоу до берегов Восточного океана, страна постепенно принимает самый дикий и грозный вид. Потоки, получающие свое начало в аймаках южной Маньчжурии, в пределах Воцзи, Варка и Хурха, являются огромными реками, орошающими одне пустыни. Вместо прихотливых форм тысячи гор с их пирамидальными вершинами, таинственными пещерами, или возвышаются дикие скалы, где живут одни звери и хищные птицы, или тянутся дебри и обширные луга, оканчивающиеся непроходимыми болотами и топями. Прекрасные рощи, опоясывающие Чан-бо-шань, сменяются дремучими лесами, где под непроницаемым сводом ветвей — царство вечного мрака. Часто, на расстоянии десятков верст, путешественник ни разу не озарится лучем солнца; блуждая по извилистым тропинкам, не найдет себе надежной защиты от бури и зверей. Шалаш, наскоро сделанный из бересты — единственное пристанище для ночлега, а убитый олень — пища, посланная самим небом для спасения скитальца. При первых порывах ветра, тысячи древесных вершин приходят в движение; непрерывный гул, как шум морских волн, несется по беспредельному лесу; вековые иссохшие деревья падают с треском, которого страшные перекаты еще долго вторятся эхом. Бесчисленые совы, визжащие ву (род белки) на каждом шагу преследуют человека своим пронзительным криком и умножают ужас дикой пустыни. Никто из туземцев, без жертвы духам, не вступает в эти мрачные леса, где, по их понятию, корень шаманства, отчизна онготов, пифического беснования, чар, заклинаний, магического бубна, звонков, пред которыми, если верить преданию, некогда повергались почти все народы средней и северовосточной Азии; которые и до ныне приводят в благоговейный трепет еще многие тамошния полудикие племена. От такой дикости мест самый климат получает чрезвычайную суровость, несообразную с географическим положением страны. Уже в окрестностях Нингуты, не ранее третьей луны (в конце марта) реки начинают мало по малу освобождаться от льда; но непрестанно, днем и ночью, свирепствующие вихри еще замедляют наступление весны, и деревья еще не развивают почки. Тепло [25] продолжается не более четырех месяцев; в 7-й луне уже начинаются мерзлые иней; в 8-й выпадают глубокие снега; в 9-й реки покрываются льдом; в 10-й трескается земля от жестоких морозов. Немного далее на восток от Нингуты — земледелие исчезает; звероловство с полукочевым скитальчеством преобладает над оседлостию; города сменяются жалкими деревнями, разбросанными на большом расстоянии одна от другой; племена не образуют сильных аймаков, управляются властию одних родовых старшин. Прямодушные и искренние, как дети природы, они никогда не стремились к завоеваниям; разделенные непроходимыми лесами, всегда были бессильны противостать оружию предприимчивого неприятеля. Наконец, при берегах Восточного океана, совершенно редеет народонаселение и среди маньчжурских поколении являются хэй-цзинь и феха, племена совершенно другого происхождения, чуждые по языку, несходные в образе жизни, кроткие нравами, слабые числом. Кольцо в ушах, раскрашенная кожа на теле, платье из рыбьей шкуры, вышитой цветами, полог и подушка из черных соболей и лисиц, кровля устланная лебяжьим пухом, — вот единственные предметы богатства, желаний и честолюбия прибрежных жителей Восточного океана. Довольные своим состоянием и дарами природы, они желали одного мира; более страшились нападений, чем сами решались поднять оружие против соседних племен.

Несравненно могущественнее были Орочоны, Дучеры, Дахуры и Солоны, обитавшие по ту и другую сторону Амура. На злачных берегах его, с давних времен известно было земледелие; существовали небольшие города и укрепления; жили племена, отличавшиеся воинственностию, сильные числом и искусством в стрелянии из лука, несколько раз предписывавшие законы всей стране. Но, по странному стечению обстоятельств, амурские племена слишком отделились от общей жизни маньчжур и не принимали никакого участия в событиях, совершавшихся при подошве Чан-бо-шани. Подобно всем своим родовичам, оне страдали злом разделения и междоусобий; от того половина сих воинственных племен подчинилась власти монголов; другая была бессильна произвесть какой-нибудь переворот в судьбах своей отчизны. Таким [26] образом, в конце XVI столетия, вся Маньчжурия представляла обширное поприще для честолюбивых замыслов завоевателя.

Тай-цзу, во время действий против Никань-вайланя восстановивший древние пределы своего владения, покорением аймаков, прилегавших к берегам Ялу, соединивший под своею непосредственною властию весь округ Цзянь-чжоу, мгновенно получил перевес над соседними владельцами. Границы Маньчжурского Государства простирались до самых пределов Китайской Империи; восточный жемчуг, корень жэнь-шэнь и пушные товары шли туда четырьмя заставами; в замен приносили в Маньчжурию золото, серебро, драгоценные ткани, с множеством других предметов, необходимых для жизни. Торговля целой страны сосредоточилась в одном округе Цзянь-чжоу, который бы годным своим положением победил соперничество других аймаков. Богатства и силы Тай-цзу возрастали с каждым днем и Хулуньский сейм, с беспокойством смотревший на каждое новое завоевание со стороны маньчжурского бэйлы, скоро понял опасность, угрожавшую независимости племен. Призвавши на помощь войска из двух чан-бо-шаньских и трех монгольских аймаков, хулуньские владельцы, с соединенными силами девяти областей, в числе 30,000 воинов, спешили сокрушить рождавшееся могущество маньчжур. Многочисленность врагов делала борьбу неравною и опасною; при первой вести о приближении грозного ополчения, жители Цзянь-чжоу пришли в волнение и страх. Один бэйлэ, полагавший все свои надежды на разноплеменность неприятелей, спокойно ожидал наступления бури. Чтобы оживить упавший дух своих воинов, Тай-цзу, в виду малочисленной своей дружины, клялся пред небом в своей невинности и молил тени своих предков: — «чтобы кони его воинов неспотыкались в бою и мечи не выпали из рук» При горе Гуху, где Тай-цзу, под прикрытием леса и неприступной вершины, занял твердую позицию, встретились между собою противники. Союзною армиею предводительствовали Ехэского аймака бэйлэ Бучжай и Корциньский Мингань. Несчастие, поразившее в самом начале сражения двух главных неприятельских вождей, скоро решило судьбу битвы. Соединенные войска были рассеяны и прогнаны; четыре тысячи неприятелей заплатили своею жизнию за [27] неудачное нападение; тысячи шлемов и лат, три тысячи лошадей и младший брат бэйлы аймака Ула, были наградою для победителей.

Первая и удачная борьба с многочисленным неприятелем, в открытом поле, имела весьма важные последствия по тому нравственному влиянию, которое она произвела в той и другой стороне. Тай-цзу, увенчанный славою оружия, спешил сообщить твердые основания своим завоеваниям и аймаку. Как великий законодатель, он рано постиг глубокую истину, что развитие народности есть необходимое условие для образования из мелких и отдельных аймаков стройного политического общества; что утверждение живого языка на неизменных началах письменности есть самое верное и близкое средство дать разнородным племенам характер единства и самобытности. Для осуществления великого замысла, Тай-цзу обратил свое внимание на монгольскую письменность, и, не смотря на возражения и предрассудки людей, не понимавших великих целей, сильною волею своею облек звуки маньчжурского языка в формы и буквы чуждого алфавита, изменивши его сообразно с коренными условиями своего родного языка. В 1599-м году была обнародована по всему государству новая грамота, долженствовавшая совершенно изгнать монгольский язык, до сих пор употреблявшийся для всех письменных сношений. Когда положен был краеугольный камень народного образования, Тай-цзу употребил все возможные меры к развитию численных сил своего государства. По повелению бэйлы, во всем владении сделан был розыск о бедных, которые, по недостатку в самых необходимых потребностях жизни, не могли вступить в брачные условия. Несмотря на скудость своих доходов, Тай-цзу разделил со своими подданными последние богатства, и многочисленные четы, нашедшие счастие и довольство под кровом семейного быта, благословляли своего великодушного повелителя. Такие же мудрые меры приняты были и в отношении военного устройства. До сих пор воины, отправляясь в поход, располагались в бою по родам и деревням, под управлением своих старшин; но Тай-цзу разделил своих подданных на роты и ввел между ними различные достоинства и степени. Триста человек управлялись одним офицером, строго отвечавшим за своих подчиненных. Следствием [28] нового порядка было то, что войска получили устройство и дисциплину: старейшины утратили самостоятельность, вредившую интересам целого аймака; число армии не зависело от случаи и произвола частных людей; власть и воля бэйлы стали законом для всех.

Гений Тай-цзу не остановился на этих первых основаниях государственной жизни. Как ни благодетельно было влияние мер, введенных им в управление, однакоже оне не в силах были мгновенно создать народное величие, а предприимчивый дух Тай-цзу требовал огромных сил и многочисленных деятелей. Итак, он обратил свое внимание на отдаленные аймаки Дун-хая, которые не представляли никаких трудностей к завоеванию, между тем как своим присоединением могли доставить маньчжурскому бэйлэ весьма значительное число храбрых воинов и верных сподвижников. Отсюда начинается непрерывный ряд небольших, походов в леса Гарина, к берегам Восточного океана и Амура, походов, не сопровождавшихся никаким важным отягощением для народа, почти без кровопролития и боя. Каждый раз воины Тай-цзу приходили с сотнями и тысячами пленных, обремененные богатою добычею соболей и лисиц. Покоренные пользовались всеми правами коренных подданных; получали обширные земли, вступали в роты, наравне со всеми участвовали в наградах и добыче, отбитой у неприятеля. Соединенные с маньчжурами религиею, языком, нравами, они легко привыкали к новой отчизне; сроднялись с ее счастием и выгодами. Молва о цветущем состоянии переселенцев быстро распространялась от одного поколения к другому; старшины спешили явиться с покорностию и данью пред лицо Маньчжурского Бэйлы, принимавшего всех с радушием и почестью. Тай-цзу выезжал на встречу далеким пришлецам, угощал их пирами, награждал богатыми подарками, особенно тех, которые решались остаться в Маньчжурии. Прельщенные ласковым приемом и воодушевленными речами о том, как прежде все племена, разделенные ныне несогласием и ненавистью, составляли одно могущественное целое, — старейшины одни немедленно становились в ряды маньчжурских воинов, другие торопились возвратиться в свои леса, чтобы взять свои семейства и переселиться со [29] всем родом в новую страну. Под влиянием обаяния, они говорили всем: «Тай-цзу желает подданства не для завладения нашими отдаленными и пустынными странами, хочет нашего переселения в свою страну не для умножения числа своих рабов: но чтобы соединить разрозненные члены одного родственного семейства, чтобы сделать нас участниками своего величия, чтобы приобрести в нас другое крыло, для осуществления своих великих предначертаний». Слова таких радостных вестников сильно действовали и на простой народ и на владельцев, льстивших себя надеждою возвысить славу своего рода, потому что Тай-цзу, желавший слить племена в одну нераздельную и безразличную массу, уже положил начало той обширной системы родства, которая, при его преемниках, тесно соединила Монголию с выгодами Китайского Императорского дома. Владельцы, теснимые могущественным врагом, или нечувствовавшие довольно силы и мужества дать своему аймаку независимость и самобытность, охотно признавали свое подданство Государю, который награждал их, соединяя узами брака со своими дочерьми и родственницами, который и сам милостиво принимал все брачные предложения и союзы с дочерьми вассалов, который повидимом?, более желал умножить число членов своего царственного семейства, чем приобрести новых данников; он хотел управлять племенами более посредством родственного старшинства, чем силою оружия и законами победителя, и, не нарушая частных прав владельцев, придавал еще им наружный блеск почета и важности.

Не таковы были действия врагов Маньчжурского Бэйлы. Хулуньские владельцы, пораженные своею неудачею, спешили отправить в Цзянь-чжоу своих послов с просьбою о мире и родственном союзе. Предложения, совершенно соответствовавшие тайным видам Тай-цзу, были приняты: но благодетельными следствиями тишины воспользовались одни маньчжуры, а не их противники.

Первоначально главою Хулуньского сейма был аймак Хада, владелец которого Вань-хан за услуги, оказанные Китаю, получил первенство над Ехэ, Хой-фа и Ула. После нескольких поколений, между старшею и младшею линиями Вань-хана загорелся кровавый, спор о праве наследства и Ехэ, завистливо смотревшее на чужия [30] владения, хотело воспользоваться междоусобиями искателей власти. Хада, ослабленная внутренними волнениями, обратилась к Китаю с просьбою о помощи и покровительстве; но сия Империя, всегда следовавшая одной политике — истреблять варваров варварами же, отказалась от всякого участия в судьбе дома Вань-хана, несмотря на то, что Миньский двор сам возвысил Хада над другими аймаками, и что падение ее вело к уничтожению равновесия между племенами, а следствия перевеса одного владения над другим могли быть пагубны и для самого Китая. Получивши отказ в первой своей просьбе, жители Хада умоляли Миньское правительство, по крайней мере, позволить им переселиться за Ляо-дунскую границу, под условием совершенного подданства и охранения пределов Империи против других маньчжурских племен; но это новое желание Хада казалось слишком опасным для Китая, страшившегося ввести врагов на границы своих владений, — и потому было совершенно отвергнуто. Тогда Монгэбулу, владетель угнетенного аймака, отправил заложников к Цзянь-чжоу, и две тысячи воинов Тай-цзу шли для занятия Хада. Ехэ, более всего боявшееся вмешательства Цзянь-чжоу, поспешило примириться с главою сейма и, в залог дружбы, потребовало от Монгэбулу истребления двухтысячного маньчжурского отряда. При первой молве о тайных замыслах Хада, Тай-цзу отправился с войском наказать изменников и гибель аймака была бы неизбежна, если бы Китай, недоверчиво смотревший на Цзянь-чжоу, наконец, не принял участия в хулуньских делах и не противопоставил успехам маньчжур грозного голоса своих запрещений. Не желая рано начать спор с Миньским правительством, Тай-цзу подчинился воле Империи; но эта вынужденная покорность послужила новым побуждением для бэйлы ненавидеть Китай. Неудовольствие Тай-цзу достигло высшей степени, когда Ехэ, по удалении маньчжурского войска, снова открыло неприязненные действия против Хада, и когда, несмотря на протест Цзянь-чжоу против насильственных действий Ехэ, Империя хладнокровно смотрела на разграбление аймака, только что принятого ею под свое покровительство. В политике Китая ясно выразилась вражда против Маньчжурского Бэйлы и последующие обстоятельства еще неоспоримее доказали, что Миньский двор вырвал из рук Тай-цзу [31] его добычу, не из желания спасти дом Вань-хана, но из одного опасения, возбужденного в Империи быстрым развитием Цзянь-чжоу. Когда жители Хада, страдавшие двумя ужасными бедствиями, войною и голодом, снова обратились к Миньскому двору с просьбою о дозволении сделать в Кай-юане закупки хлебных припасов, Китай, тайно радовавшийся злополучию племен, отказал в удовлетворении, о котором молили его именем человечества. Не трудно угадать, к каким последствиям должна была привести такая политика: — Хада добровольно и навеки присоединилась к маньчжурскому владению; Китай утратил южную заставу, а Тай-цзу прекратил свои даннические отношения к сей Империи.

Скоро Хой-фа и Ула испытали па себе печальную судьбу Хада. Увлекаемые наветами Ехэ, оне вооружили против себя Тай-цзу, тремя походами (в 1608 году против Хой-фа и в 1612 и 1613 годах против Ула) совершенно разрушившего оба владения.

Покорение трех могущественных аймаков Холуньского сейма должно было изменить политическое значение Цзянь-чжоу, которому не доставало только почетного имени, чтобы занять приличное место среди соседственных государств. Еще в 1607 году монгольские владельцы, чрез послов своих, подносили Тай-цзу титул Боидохана; но в то время могущество и власть Маньчжурского Бэйлы были так неопределенны и шатки, что скромный победитель не хотел пользоваться именем, не соответствовавшим тогдашнему положению дел. Но когда последние победы распространили пределы Маньчжурии от берегов Восточного океана до степей Монголии, и от границ Империи до Амура, когда вассалы и данники толпою приходили предлагать свою покорность и услуги завоевателю, и только одно Ехэ, обессиленное падением союзных аймаков, безнадежно боролось за свою независимость; когда пятьдесят тысяч устроенной армии готовы были, по мановению своего великого вождя, бурными потоком ринуться против врагов и далеко распространить славу своего оружия; когда народ и вельможи, одушевленные счастием и подвигами своего повелителя, с благоговейною признательностью, молили его, для блага отчизны и славы своего дома, принять власть и имя верховного главы, — Тай-цзу уступил общим желаниям, и с 1616 года начинается царствование нового государя под многозначительным именем Тянь-мин. [32]

Событие, столь важное в истории маньчжур, не могло не обратить на себя внимания Миньского двора; по тысячелетней политике Китая, всякий иноплеменный вассал, провозгласивший себя независимым Государем, явно нарушал законы Империи, считавшей своею неотъемлемою принадлежностью раздавать титулы и утверждать права князей и ханов. В тоже время прибыли послы из Ехэ сказать Китаю: «что из четырех Хулуньских аймаков три уже покорены маньчжурами, что они снова явились на пределах их Отчизны, а поработивши нас», говорили послы, «они пойдут и против Империи». При таких известиях Миньский двор не мог равнодушно смотреть на события в Цзянь-чжоу, и тысяча китайских солдат, с огнестрельным оружием, выступили на помощь Ехэ; вместе с тем усилен был гарнизон в Кай-юане, чтобы на двух пунктах противопоставить сильный отпор дальнейшему распространению маньчжурских завоеваний; наконец, отправлен был нарочный посол объявить Тай-цзу, что всякое неприязненное действие против Ехэ будет принято Миньским правительством за объявление войны самому Китаю. Итак, одна покорность со стороны маньчжур могла подавить войну, грозившую вспыхнуть на пределах Ляо-дуна; но Империя, отправившая в Ехэ вспомогательный корпус, сама нарушила трактат, заключенный между Китаем и Маньчжурией, по которому строго воспрещался всякий переход за границы того и другого государства, утвержденные общим согласием.

Тай-цзу поклялся дорого отплатить Китаю за вмешательство в Восточные дела. Отложивши на время поход против Ехэ, из опасения, что Миньское правительство воспользуется его отсутствием для нападения на маньчжурские пределы, оставленные без всякой защиты, Хан решился наперед нанести совершенное поражение китайской армии, заставить Империю заботиться о собственной безопасности, а потом уже, пользуясь смятением своих неприятелей, нанести решительный удар последнему аймаку Хулуньского сейма. Два года продолжался сомнительный мир между Китаем и маньчжурами, и в это время они готовили огромные запасы провианта, исправляли военные снаряды и дополняли свои роты новыми данниками из областей Дун-хая. [33]

Наконец в начале лета 1618 года Тай-цзу, собравши на совет князей и вельмож, объявил им, что семь кровавых обид заставляют его поднять оружие против Китая. Какие были эти обиды, вовлекавшие Маньчжурию в опасную борьбу с Империей, превосходившей своих врагов и числом войск и богатством вещественных средств, Хан объявил о том армии и чинам уже пред началом похода в храме предков. Здесь, павши на колена, Хан вознес свои жалобы к небу на несправедливые поступки Миньского двора, всегда питавшего вражду против Маньчжурии.

«Отец и дед мой», говорил Тай-цзу: «во всю свою жизнь не смяли былинки на границах Империи, не присвоили себе клочка земли; но Китай, напрасно вмешавшийся в чужия дела, умертвил их безвинно».

«Долг праведного воздаяния требовал кровавого мщения и только одна любовь к миру заставила меня заключить с Империей трактат о границах. После взаимных совещаний и клятв с той и с другой стороны, мы положили, чтобы каждый, кто бы он ни был, маньчжур или китаец, кто перейдет за определенную границу, предавался смертной казни и каждый, кто давал свободу перебежчику, подвергался суду; но Китай, изменивши собственной клятве, послал свои войска за границу на помощь Ехэ».

«А когда я, на основании договора, казнил нескольких подданных Империи, которые тайно в двух местах переходили за рубеж, для грабежа и разбоя в моих владениях: Миньский двор, не обращая внимания на трактат, не только потребовал у меня ответа, но, в угрозу мне, повелел предать смерти Фаньгяна и Кангуру, посланных много на границу, для объяснения дела».

«С другой стороны, владелец Ехэ, опираясь только на содействие Империи, на приход вспомогательных войск из Китая, выдал в Монголию свою дочь, еще прежде обещанную мне в следствие взаимного нашего договора».

«Китай высылал свои войска опустошать жатву в Чайха, Саньчара и Фанаха, трех областях, искони принадлежавших Маньчжурам».

«Китай, слушая наветы непримиримых наших врагов, отверженных самим небом, отправил ко мне грамоту, полную [34] презрительных выражений, с дерзким послом, нарочно старавшимся вывести меня из терпения различными оскорблениями».

«И прежде, не Китай ли принудил меня отказаться от Хада, когда само небо даровало мне это владение?... По воле Империи, я возвратил пленных жителей покоренного аймака в их отчизну; Ехэ, в несколько походов, воспользовалось добычею, отнятою из моих рук. Кто не знает, что побеждает и укрепляется в силах только государство, покровительствуемое небом; что падают и разрушаются только государства, свыше обреченные на гибель? Кто может воскресить убитых в сражении? Кто возвращает добычу, приобретенную победою? Пусть Миньский Император, повелитель обширного государства, предназначен быть главою и всех других владений; но что значит та постоянная вражда, которою он преследует наш Дом?.. Прежде, аймаки Хулуньского сейма сами начали войну против меня, и небо осудившее их поступки покрыло меня своим щитом. Ныне, Китай, увлеченный пристрастием к Ехэ, сам идет против истины и справедливости, — и я не в силах более переносить кровавых обид; иду мстить Империи оружием».

«Не я виновник этой войны», сказал Тай-цзу, обратившись ко всем бэйлам и вельможам: «праведное мщение ведет меня к пределам Китая, и, если оружие наше увенчается победою, то да не будут подвергнуты: пленники грабежу, женщины поруганию, муж и жена разлучению. Упорным смерть, покорным пощада; а каждый из вас должен строго смотреть за своими солдатами».

Вечером того же дня (т. е. вечером 20-го числа 4-й луны 1618 года), 20-ти тысячная маньчжурская армия, под предводительством самого Хана, выступила из Син-цзина и на другой день остановилась лагерем в степи Фахунь-омо. Неизвестность опасного предприятия, сила Империи и гибельные следствия, которые поразили бы Маньчжурию, в случае неудачи, сильно занимали Тай-цзу, страшившегося одним разом потерять плоды продолжительных и тяжких трудов. Оставшись в палатке только с тремя близкими родственниками, Тай-цзу после глубокого и долгого размышления, сказал своим спутникам: «читал я гиньскую историю и вижу, что самые великие государи, не смотря на непрестанные [35] войны и бесчисленные труды, подъятые ими в походах и боях, были не в силах прочно утвердить свое владычество над Империею. Нет, я начинаю борьбу с Китаем не из желания захватить Китайский престол и навсегда воцариться на нем. Гордость и всегдашняя вражда Миньского двора — вот, что заставило меня взяться за оружие». Тревожное чувство Хана достигло высшей степени, когда, с наступлением ночи, полился дождь, как будто само Небо полагало преграду дальнейшему движению маньчжур. Немедленно дано было повеление всем бэйлам и вождям явиться на совет, и, когда они вошли в ханскую палатку, Тай-цзу встретил их словами: «не возвратиться ли нам домой? Дождь мешает продолжать поход». — «Сколько лет мы жили с Китаем в мире, возразил бэйлэ Дай-шань, — а кончилось тем, что Китай своими, несправедливыми поступками вынудил нас, с оружием в руках идти на его пределы. Если воротимся назад, снова ли должны мы искать дружбы с Империею, или думать о войне?... Как оскорбить армию, готовую, к бою? И что значит дождь? Разве у наших солдат нет плащей для себя, колчанов для стрел, сайдаков для луков? Не промокнуть под такой защитой!... Этот дождь — предвестие нашего торжества и беды для Китая! Враги заснули под шум падающих капель; не ждут нашего прихода, не предчувствуют, как мы нагрянем на их пределы»! Никто не опровергал слов мужественного Бэйлы; сам Хан успокоился при виде воинственного духа, оживлявшего вождей. Утром армия получила повеление продолжать поход, неуклонно следуя наказу, данному для руководства полководцев и солдат в настоящей кампании.

Главное содержание этой инструкции, лучше всего раскрывающей состояние тогдашней маньчжурской стратегии, было следующее: первый долг вождя — не истощать собственных сил, напрасно не подвергать опасности своих людей. При встрече с многочисленным неприятелем — скрыть большую часть своих воинов, другою приманить его к засаде; тогда победа — не сомненна; если же он проникнет в тайные замыслы и не дастся в обман: то соединить свои силы, напасть на врагов и гнаться за ними до первого города, чтобы по пятам бегущих ворваться в ворота. При встрече с войском, превосходным в числе, маньчжурский отряд [36] должен заблаговременно и в порядке отступать до крепкой позиции; здесь дожидаться прихода резервов, и, уравнявшись с неприятелем, переменить оборонительное положение на наступательное. Делать приступы только к тем городам, о которых наперед можно быть уверенным, что они не выдержат штурма; напротив, даже не приближаться к городам, хорошо укрепленным; иначе неудачный приступ произведет гибельное нравственное влияние на солдат, бесполезную потерю в людях и, с другой стороны, усилит дух неприятелей. Только победа, одержанная с малым уроном в своих рядах, заслуживает похвалу и тот не вождь, кто устилает путь к неприятелю трупами своих воинов. Солдат, отлучившийся от своей роты или знамени, предается смертной казни. Всякий начальник, не чувствующий в себе довольно силы для исполнения возлагаемого на него поручения, должен о том предварительно объявить; иначе сотни и тысячи будут жертвами его слабости или неопытности. При штурме крепостей и городов, безрассудно, из одной отваги, прежде других не бросаться на стены двум или трем человекам; но итти дружно, по ротам; ослушники повеления, будут ли ранены — не получат награды, будут ли убиты — не удостоятся почестей. Атаку и ретираду производить по сигналам и команде.

На 12-й день маньчжурская армия явилась под стенами пограничного китайского города Фу-шунь. Еще не начиная никаких неприязненных действий, Хан отправил к коменданту письмо, в котором требовал немедленной сдачи укрепления. «Иду войною против Китая, — писал Тай-цзу, — за то, что он выслал вспомогательный отряд в Ехэ; впрочем советую тебе без боя покориться мне. Коменданту ли какого-нибудь пограничного городка питать надежду на славное окончание осады и борьбы?... В случае твоего подданства, мои войска прямою дорогою пойдут вперед; в случае упорства, только напрасно замедлишь мои успехи».

«Ты человек умный; в состоянии хорошо понимать обстоятельства и время; а я нуждаюсь в людях, подобных тебе, и умею ими дорожить. Рука моей дочери (первая степень почестей между моими вельможами) была бы наградою такого человека, если бы он захотел предложить мне свои знания и услуги. За одну покорность [37] предлагаю тебе все прежния права и достоинства, власть над обывателями и солдатами. Ни один солдат мой не войдет в городские ворота, чтобы не разогнать твоих сограждан и тебя не сделать начальником пустых стен».

«Будешь сражаться? Но какая-нибудь стрела, пущенная наудачу и в толпу, может не пощадить и тебя, а что за радость итти на смерть, когда нет средства победить? Посмотри на число моих воинов: подумай, как ничтожен твой город, и пойми, что слова мои — не простые угрозы, что позднее раскаяние не принесет никакой пользы!.. Впрочем, предоставляю все это дело на собственное твое рассмотрение; только поберегись поспешностию или неуспешною запальчивостию разрушить свое счастие».

Ли-юн-Фан, так звали коменданта, не заставил в другой раз повторить себе угрозы. Робость овладела им при одном виде неприятельской армии. Не желая обесчестить себя явною изменою, он, по тайному условию с маньчжурами, позволил им овладеть одним углом городской стены, и истребить гарнизон, хотевший вступить с неприятелем в кровопролитный бой. Изменник был милостиво принят Ханом; город срыт до основания, тысяча семейств уведены в плен, а войска, высланные в погоню за возвращавшимися маньчжурами, были разбиты на голову, сам же предводитель пал на поле сражения. Осенью новый набег на границы Империи, свершенное истребление десятитысячного китайского корпуса и покорение города Цинььхэ, крепостей: Фу-ань и Сянь-чан — доказали Миньскому правительству, что для смирения восточных варваров нужны не слова, а оружие.

Итак, жребий был брошен. И вот причины той продолжительной и кровопролитной борьбы, которая угасла только на развалинах Миньского владычества, — то военное искусство и тактика, которыми горсть маньчжур распространила свои завоевания от Таракая до Формозы, и от Желтого моря до Бирманского королевства, Ладака, Бухары и Алтая; та система, с одной стороны льстивых обещаний, с другой предательства и измены, которая, еще до покорения маньчжурами Китая, привлекла к ним тысячи его сынов, тесно соединивших свои выгоды с врагами отечества. Вся дальнейшая история борьбы между Маньчжурским Ханом и [38] Китайским Государем есть непрерывное следствие семи кровавых обид, осуществление правил, данных армии во время похода против Фу-шуня и повторение письма к Ли-юн-Фану. Миньский двор в Пекине не предвидел всей опасности от орды полудиких племен, более двух столетий равнодушно подчинявшихся законам Империи; сам Тай-цзу, робко вступавший в спор с древними своими повелителями, не мог знать, какие плоды принесут три начала, положенные им в основание своей борьбы против Китая. Нисколько не думая о завоевании земель в Ляо-дуне, Хан срыл города и крепости, которых не желал и не надеялся удержать за собою, и спешил обратить свое оружие против Ехэ, ближайшего и главного своего врага; но грозная молва о приближении сильной китайской армии, шедшей вторгнуться в пределы Маньчжурии, продлила на несколько времени существование последнего остатка Хулуньского сейма.

Текст воспроизведен по изданию: Начало и первые дела маньчжурского дома // Труды членов Российской духовной миссии в Пекине, Том 1. 1852