-

ВЯЗЕМСКИЙ К. А.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ АЗИИ ВЕРХОМ

(См. Русское Обозрение №№ 9 и 10 1894 г. и №№ 2, 7, 8 и 9 1895 г.)

Дальнейший путь к Янце-Киангу.

13-го октября утром я выехал из Цзи-Нань-Фу. Так как я сообщал во время своего визита к Дао-Таю, что население всегда очень враждебно и назойливо относится ко мне, и что мне дают слишком мало солдат, чтобы она могли энергично меня охранять, то здесь конвой был увеличен до 8 человек, и для внушения страха населению впереди меня несли какие-то знамена. Пьер сообщил, что это всегда так носят перед важными мандаринами и что теперь уже в нас никто не посмеет швырять камнями.

Удивительная распущенность здесь между солдатами: по случаю жары некоторые сняли свое платье и шли совсем почти нагие; при этом иные бежали в припрыжку и выкидывали разные эквилибристические фокусы, как настоящие акробаты. Чинно шли только те, которые несли знамена, да и эта церемония продолжалась недолго: в тот же день мы пришли в большое селение, откуда все эти солдаты-комедианты должны были возвратиться, и нам стали опять отпускать по два и по три, и уж без знамен!

Начались опять невзгоды; в одном селе на нас было сделано настоящее нападение среди белого дня; солдаты тотчас нас покинули и скрылись, одного избила толпа; человек, отнявший у него револьвер, стал в нас стрелять; одна из пуль [227] задела меня в плечо; видя такую беду, мы поскакали, погнав вьюки вперед; телега от нас отстала, но некогда было ею заниматься, — за нами гналась толпа человек в сто; остервенение их главным образом произошло от того, что мы, не зная того, проехали в какие-то священные ворота. Мы скакали от китайцев часа три, пока не увидали вдали, сквозь зелень, высокий трехэтажный дом; увидав его, я сейчас понял, что это дом для заклада вещей, а стало быть, здесь город и найдется полиция.

В каждой стране есть свои излюбленные здания, которые строят выше всех других. Во Франции это гостиницы, в Италии музей, в Германии казармы, у нас в уездных городах остроги — самые большие здания, выдаются между всеми и видны издалека. В Китае, стране по преимуществу коммерческой, это дома, в которых сохраняют все заложенные вещи. Они одни строются в три этажа, все же прочие дома — одноэтажные. Дома эти бывают только в городах, туда сносят всякую рухлядь и даже за старую трепаную одежду ссужают несколько грошей. Замечательно, что в них считается неприлично входить ненуждающемуся человеку, и я, несмотря на все желание, не мог посетить ни одного. Пьер все уверял, что это произведет очень плохое впечатление и уронит меня в глазах китайских властей.

Увидав это здание, мы тотчас направились к нему и через четверть часа уже въезжали в город. Толпа нас больше не преследовала; мы скоро разыскали ямынь (полицию), и я послал Пьера сообщить мандарину о случившемся. Тот посоветовал ехать на постоялый двор и прислал в утешение свою визитную карточку на красной бумаге, как это у них всегда делается. Он обещал назавтра снарядить большой конвой, а напавшим на нас отрубить головы. Я понимал, что этим глупым обещанием он только нас тешил, потому что разбить головы двум стам человекам несколько трудно. По прибытии на постоялый двор я осмотрел свою рану; она оказалась очень легкая, и потеря крови незначительна, однако шрам остался навсегда.

За-полночь прибыла и телега наша с возницей; к удивлению, все вещи были целы, зато из бывших с нами вьючных животных один мул потерял весь свой груз дорогой, а там находился мешок с серебром, рублей на 500; где и [228] когда он свалился, никто не видал, разыскивать, конечно, было невозможно.

Я сказал, что лишь по высокому закладному дому распознал о близости города; в Китае вообще хитро устроено, все наоборот нашему: города сплошь обсажены всякими садами и рощами, — уж очень любят Китайцы зелень; очень необходимы им деревья, чтобы укрываться им летом под тенью их от солнечного зноя, который там не нашему скудному российскому чета. Итак, если видишь вдали лес, то надо заключать, что это город или селение; стену и дома увидишь лишь тогда, когда совсем близко подойдешь. Точно также, если видишь издали озеро, то знай, что это поле. Ибо большинство полей здесь рисовые или сахарного тростника, — и те, и другие наводняются, а осенью, когда уже рис собран, кажутся озерами.

Первое время мне странно казалось, отчего тут так много озер, и только после некоторого времени я убедился, что все эти озера искусственные. Иногда впрочем они высыхают и тогда представляют не малую опасность для путешественников. Мне однажды по незнанию пришлось сально поплатиться. Я думал сократить путь, и, видя, что люди делают немалый крюк, огибая по дороге все поле, погнал свою лошадь прямо. Китайцы мне делали знаки, но зная, что они дураки, я на них не обращал внимания; мне думалось, что они сетуют на то, что я им поля топчу; но я рассуждал так, что ведь они сами виноваты, зачем на самой дороге поля устроили, чай, могли бы так сделать, чтобы поле не препятствовало дороге! Но лишь только я отъехал несколько саженей, как лошадь моя стала погружаться в топкую трясину. Дело выходило скверно, лошадь прыгала и все более и более погружалась; я соскочил с нее и сам едва не утонул, успел однако снять седло и выбраться вон, а конь мой прыгал, прыгал и утонул; солдаты попытались было его высвободить, да и сами чуть-чуть не потонули. Лошадь пришлось, к сожалению, оставить, а она была лучшая из всего каравана. После этого я как огня остерегался рисовых полей и объезжал их на далекое расстояние; это было не всегда легко, потому что приходилось их огибать по узкой и скользкой от грязи меже. Удивительно, что эти люди непременно любят устраивать ноля, чтобы стеснять езду, прямо посреди дорог. Стремление это существует не у одних диких Китайцев, [229] но также у многих дикарей, населяющих наше обширное отечество, как, например, на границе Московского и Звенигородского уездов англо-мудрствующий купец-англичанин М. перекопал плановую дорогу и отвел ее за версту в болота. Бедные мужички окрестных деревень нигде не нашли суда на этого могущественного иноплеменника: ни один мировой судья, ни земский начальник не вступился за них, и бедные крестьяне, стесненные весной и осенью, чрез это разобщены с железной дорогой и терпят убытки. Невзгоды их от этого противозаконного перекопания плановой дороги так велики, что некоторые из них мне говорили: «не потерпим притеснения такого от этого пришельца и подожжем его усадьбу... уж за одно погибать». Ужасно! неужто не найдется им защитника от этого варвара? Ведь Москва населена не Китайцами? ведь она числится православным христианским городом? неужто так таки никто и не заступится за обижаемых и не обуздает господина М. пренебрегающего установленными законами. Его пример впрочем оказался заразительным, ему нашелся соревнователь и последователь уже не иноплеменник как он, а вполне русский кулак, который близ станции Одинцово тоже перекопал плановую дорогу и отвел ее в болото. Окрестные жители посердились, да и смолкли. Удивительно, — неужели нет суда на этих варваров?!. Ведь там в распутицу бедные поселяне не одну лошадь потопят, неужели никто не вступится за это явное нарушение законов? Неужели в России, как и в Китае, законы пишутся только так себе, чтобы были написаны, а не для исполнения их. Не знаю имени этого перекопавшего дорогу купца, но могу дать некоторые указания: перекопанная дорога идет от станции в село Губкино. Великий учитель перекопания плановых дорог и переведения их в болото, иноземец М., живет всего в 5 верстах оттуда.

Однако оставим отдаленную, но близкую сердцу моему, Россию, и перенесемся в близкий мне в настоящее время, но чуждый моему сердцу, Китай. Мы все ехали да ехали; становилось холоднее; но утром стал появляться густой туман. В деревнях уже попадались великолепные камфарные деревья; лист у них напоминает наш кавказский чинар или великорусский клён; ствол весьма толстый; дерево это высокое, ни один наш самый большой дуб с ним не сравнится. Здесь [230] большинство домов уже строют из этого дерева, хота оно еще и дорого (за Янце-Киангом его уже много, и там оно дешево). Выстроенные из этого дерева дома замечательны тем, что первые два-три года издают приятный запах камфары, если не окрашены.

В одной деревне, увидав громадный ствол у камфарного дерева, я для куриоза принялся его измерять; со всего селенья собрались люди, и, вообразив, что я колдую, начали в меня бросать камнями, каждую минуту толпа увеличивалась, и солдаты мои не в силах были ее держать в отдалении; пришлось, не окончив операции, удалиться.

Те три-четыре оборванные солдата, которые меня сопровождали, нисколько мне не были полезны и не могли меня защищать; приходилось как можно скорее двигаться, чтобы не дать на себя обратить большого внимания, и мы шли да шли. Селенья сменялись селеньями; везде было плоско и много воды. В деревнях для удобства, чтобы не терять времени на черпанье воды из колодца, поставлены при въезде полные кадки; в них поят лошадей и за это платят несколько грошей. Тут же на лотках продают лакомства: сладкие печенья из рису, пататы вареные, редьку, фаршированную капустой, и печеную. Замечательно, что редька здесь не имеет как у нас дурного запаха и очень крупна, сырую ее впрочем не едят никогда в Китае. Видел я тут также мелкие сушеные финики; но откуда их привозят, добиться не мог, ибо на всем восточном континенте Азии нигде финиковых пальм нет, ни даже в Индии, — первые появляются на юге Персии. Нет также нигде в великой Азии ни лавров, ни маслин, ни алоэ в диком состоянии; причиной тому, вероятно, слишком большая влажность этих мест. Финики, виденные мною, вероятно, привозят откуда-нибудь с островов. Фруктов в этой стране уже мало, однако стали появляться гранаты и с приближением к Нанкину апельсины, эти последние здесь очень мелки; в противуположность им сорт, называемый в Европе мандаринами, значительно крупнее известного нам и без всякого аромата.

По историческим сведениям апельсинное дерево впервые было вывезено Португальцами из Китая; от них же заимствован и сахарный тростник и нигде не аклиматизирующийся имбирь. Страна здесь очень плоская, со множеством рек и озер, их все надо объезжать, и это значительно удлиняет [231] путь. Жилья и возле него всякой растительности очень много. Несмотря на позднее время все еще в цвету; особенно замечательны у Китайцев астры; у каждого бедного поселянина они есть, и очень крупные, всяких цветов: белые, желтые, розовые, лиловые и разных других оттенков. Есть у них также удивительно крупные петушиные гребешки пунцовые, яркие и розовые. Есть и розаны, но, к удивлению, они тут нисколько не пахнут.

Вскоре мы переехали Императорский канал, по которому некогда плыл Унтербергер и который всегда запружен лодками и барками, и проникли в провинцию Анхупскую. Первый попадающийся город там Куджан; в этом городе нас встретили крайне недружелюбно и в лавках даже отказались что-либо продавать. К счастью, в окрестностях были болота и много дичи; нам удалось застрелить несколько диких гусей, одну утку, турача и фазана. Этого запаса хватило нам на несколько дней. Мы в Куджане только переночевали и немедленно отправились в путь. По дороге мы встретили поезд мандарина, куда-то ехавшего. С ним шло несколько десятков солдат (удивительно! а мне все дают по два, по три, уверяя, что больше нет, откуда же для мандарина берут?). Люди его ехали верхами, его и жен его несли в носилках; впереди шли со знаменами, а сзади везли в тачках багаж, многие тащили его на спинах; в багаже везлась всякая всячина, даже мебель; и по заведенному порядку, когда он приезжал на постоялый двор, ему очищали комнату; там он уставлял свою мебель, покрывал столы и стулья с ним же привезенным красным сукном и располагался, как у себя дома. За 160 верст до Голубой реки произошел неожиданный пассаж: мы доехали до некоего селенья, из которого, как утверждали, больше колесной дороги нет, и наша тележка с возницей возвращалась назад, а отсюда приходилось нанимать вьючных животных. «Как же, говорю, ведь он взялся доставить нас в Нанкин?» «Да ведь дороги нет», отвечает Пьер. «Но отчего же он раньше не сказал, ведь он же знал?» Как бы то ни было, пришлось его отпустить и на его место разыскать и нанять еще четыре мула.

В этот день мы ночевали в прескверном сарае, загроможденном всякою рухлядью. В стенах были щели, и дуло со всех сторон. С крыши ветром несло к нам в [232] горницу солому, ибо потолка, конечно, в этих сараях не бывает. Простившись с возницей, мы на другой день утром выступили в путь; октябрь близился к концу, и на деревьях виднелись уж желтые листья, а на кустах кое-где красноватые. К удивлению моему, везде был колесный след и дорога хорошая. «Как же возница толковал, что нет пути; значит, ему просто надоело и лень было дальше идти». Пьер, конечно, отговорился незнанием: он-де в этих местах не бывал, поверил тому, что говорили местные люди, сговорившиеся, как видно, с нашим возницей. Но, как бы то ни было, а путь колесный оказался вплоть до самой Голубой реки, надул, значит, человек. Однако местность здесь пошла гористая, начались спуски да подъемы; для лошадей было тяжело. Рассказывали, что в этой местности уже водятся тигры, но это довольно сомнительно, — горы здесь безлесные (деревья только близ жилья); куда же тиграм прятаться? да и жонглов их любимых нигде нет; впрочем, кто их знает... В одном селе мне рассказывали, будто тигр одну девку съел, напав в тростниковом поле на нее, когда она косила. Девка эта долго защищалась косой и кричала; когда на крик ее сбежались люди, то тигр оставил ее полумертвою, искусанною. Умные люди пошли домой за носилками, чтобы ее перенести, а пока — тигр вернулся и ее доел; пришедшие нашли одни кости. Тигров здесь очень боятся и почитают; к ним имеют суеверный страх, очень редко решаются их убивать, и подстреленному прежде, чем его зарезать, обжигают усы; это, по их мнению, препятствует ему после смерти насылать бедствия на страну. Иногда бывает, что люди для умилостивления тигров приводят им в жертву баранов и свиней; они их в. поле привязывают к какому-нибудь столбу и оставляют так, пока они не будут съедены зверьми. Я слыхал даже о подобных человеческих жертвах.

Переход этот ознаменовался еще одним неожиданным событием. Уже верст за 80 от Голубой реки прибыл я в скверненький городок и остановился в грязнейшей и тесной харчевне; меня поместили на ночевку в какой-то чуланчик; я очень устал и, закусив скудною китайскою стряпней, лег спать; как вдруг слышу шум около своей двери. Выхожу, завернувшись в одеяло, спросить, что такое, и вижу, что ко мне ломится какой-то Китаец в длинной одежде, с [233] косой, все как следует; люди мои его не пускают, он сильно жестикулирует, что-то бормочет и силится ко мне пройдти. Удивленный этим происшествием, я выступил вперед и, крикнув Пьера, спросил, что это такое. Лишь только увидал меня прибывший Китаец, как обратился ко мне с очень вежливою речью на английском языке. Оказался он вовсе не Китайцем, а протестантским миссионером (в Китае почти все миссионеры, чтобы не шокировать народ, ходят по-ихнему, голову бреют и косу себе привязывают). Я, конечно, очень рад был его видеть, и мне очень совестно было за своих дураков-людей, что они его не пускали.

Миссионер этот оказался Американцем, он давно уже проповедует в этом городе и находится здесь совершенно один; он звал меня к себе, но я был очень утомлен, да и идти к нему было далеко: он жил в другом конце города. Чтобы не обидеть старика, я обещал побывать у него на следующий день перед отъездом, часов в семь утра. У миссионера этого была здесь школа, и он обучал мальчиков и девочек разным предметам.

Когда я к нему пришел на другой день, он мне приготовил целый завтрак, и совершенно европейский: тут был и сыр, и масло, и хлеб, и даже кофе. Я очень рад был этим разнообразить немного свою ежедневную китайскую пищу. Жилище у него тоже было устроено на европейский лад и даже камин топился в гостиной.

Американцев на всем крайнем востоке называют Европейцами, так как их образ жизни от европейского нисколько не отличается.

Добрый этот миссионер сказал, что у них есть в Нанкине епископ, и дал мне к нему письмо с просьбой, чтоб он там меня приютил у себя. Он также водил меня в свою школу. Мальчиков было человек 40 и до 30 девочек, Есть разных возрастов: от 10 лет и до 17. Интересен способ приветствия этих девочек: они приседают так, что садятся на землю и наклоняют голову, потом встают и опять то же самое. Все они одеты в синие платья; у девочек коротенькие юбки не доходящие до колен, панталон нет, и ходят они, конечно, босиком; мальчики бритые, с косами, а у девочек из волос устроены целые пироги и вавилоны на головах. Все, конечно, без исключения черномазые — и черноволосые. [234]

Дня через три я подъезжал к Голубой реке (Янце-Кьянгу); это было 2-го ноября; день был теплый и ясный; из дали виднелись стены и верхушки башен Нанкина. Река в этом месте ужасно широка; наша Волга, в сравнении с ней, ничтожный ручеек. Здесь водятся в ней и акулы, и южные тюлени. Название Голубой реки неизвестно откуда произошло. Китайцы ее так не зовут; их слово Янце-Кьянг в переводе значит «сын моря», — этим они хотят показать громадность своей реки и то, что она несет свои воды в океан. Чтобы переплыть на другую сторону, вступают сперва в маленькую речку — не то канал, не то приток — и плывут ею около получаса, прежде чем вступить в Янце-Кьянг. Все переплывание берет больше часу. Хотя все переправы казенные и за них ничего в Китае не платят, но Китайцы, плуты рассчитывают, что Европейцы этого не знают и запрашивают баснословные деньги. Я сказал, что больше одного пиастра не дам и считаю этого вполне достаточным за их труды при перевозке. Тогда возчики стали требовать деньги вперед; я объявил, что в виду такого нахальства ничего недам и пошлю солдата к мандарину с жалобой на них. Это подействовало, и они униженно стали просить извинения. По окончании же плавания вышло немалое препирательство между людьми: я дал пиастр (1 р. 70 к.) солдату для передачи лодочникам, а он его удержал себе, произошел шум и крик, пришли жаловаться ко мне, и я с великим трудом мог заставить солдата отдать им выданные мною деньги. Когда мы вышли на берег, нас ожидала новая беда: при отправке багаж мой был разгружен и вьючные животные оставлены на той стороне. Пьер обнадеживал, что на пристани найдутся носильщики. Но вероятно, по случаю позднего часа, носильщиков не было ни одного. Я было хотел вьючить багаж на своих лошадей, а самим идти пешком, но оказалось, что до города еще далеко и весь багаж никак не возможно было нагрузить на наших, уже и без того истомленных, лошадей. Пьер предлагал остаться тут на берегу ночевать. Но тут не было даже и постоялого двора; проводить же ночь под открытым небом в людном и грязном месте вовсе не было приятно. К счастью тут прибыл какой-то китайский таможенный чиновник; весьма вежливо он спросил мою бумагу и, увидя на ней Пекинскую печать, объявил, что все нам устроит: даст человека проводить нас [235] к протестантским миссионерам и распорядится о том, что вещи нам были доставлены в целости и немедленно. Оказалось, что он также мог распорядиться, чтобы нам отворили городские ворота, которые, по случаю наставшего заката солнечного, уже заперли.

До миссии было еще добрых 5 верст, и мы отправились чрез красивые бамбуковые рощицы, сопровождаемые пением соловьев, разыскивать добрых патеров. Когда мы подошли к их жилищу, было уже совсем темно, и нас вышли встречать с фонарями.

Здесь уже полный европейский комфорт, и даже патеры и их епископ ходят в сюртуках. В гостиной разные журналы, европейская мебель, затопленный камин; в спальне железная кровать со множеством теплых одеял.

Дорогой я обыкновенно спал на полу и потому здесь я очень обрадовался при виде хорошей кровати.

Люди, ежедневно спящие на кроватях о том и не думают, какая эта роскошь, какое удобство и как приятно бывает, месяц поспав на полу или на каких-нибудь деревяшках, найти хорошую кровать и на ней отдохнуть.

В мое путешествие по Африке, я было пытался возить с собою складные кровати, деревянные и железные, но это не практично: они составляют большой груз и при том часто ломаются.

Ужин также у этих добрых пасторов был вполне европейский, с прибавлением, однако, одного местного кушанья, бамбуковых ростков в соусе. Миссионеры эти принадлежат к обществу трезвости, ни вина, ни вообще спиртных напитков не пьют; за столом подавалось для питья молоко и отличный чай, называемый у нас в России желтым — я говорю у нас в России, ибо название это, кажется, Русскими выдумано и Китайцам неизвестно.

Нанкин.

Город очень большой, и всего тут много: и сады обширные фруктовые, и огороды и рощи бамбуковые со множеством ноющих в них соловьев, и поля со всевозможными продуктами, раскинувшиеся на большое расстояние, и стены крепкие, трехъярусные. Одного лишь очень мало, — это домов. Домов почта нет в этом оригинальном городе, стало быть, и улиц нет; — [236] есть скалы пустынные посреди самого города, и на них пасется всякая скотина.

В одном лишь углу — торговый квартал, и там обычая китайская сутолока, грязь и возня; там ходить для Европейца опасно, озлобление царит неустанное; там все полицейские дома и жилища мандаринов; там рыскает по улицам их пьяная и нахальная челядь, но туда можно и не ходить. Дом отцов миссионеров, у которых я поселился, находится далеко от этого злополучного квартала. Вокруг него нет ничего; справа и слева каменистые скалы, поросшие мелкою тратой, впереди чьи-то огороды и фруктовый сад, а сзади стена каменная внутренняя, и в ней причудливые ворота с кумирней. Стен таких в Нанкине несколько, одна в другой, и с первого раза не поймешь, какое они имеют значение и для чего построены; есть такие, которые проходят по совершенно пустынной местности, через луга и рощи. В настоящее время в Нанкине жителей не особенно много, а прежде это был город цветущий. Его восстание Тайпингов подкосило: он был тогда разрушен до тла, и с тех пор уже не мог подняться, несмотря на все усилия. Это была столица династии Дзин. Название само то указывает; «Нань» значит южный, а «кин» или «тжин» — столица; так что в отличие от Пекина северной столицы эта называлась южною столицей.

Царствовавший здесь император распорядился окружать город несколькими концентрическими стенами, и на случай, чтобы он мог выдерживать всякую осаду и нельзя было бы его взять голодом, приказал устроить внутри стен огороды и поля, и таким образом жители могли долгое время сами себя продовольствовать. Нанкин был в прежнее время богатейшим и огромнейшим городом. Во время войн его несколько раз разоряли и выжигали, а Тайпинги уничтожили до тла; и теперь он далеко не то, что был, и девять десятых его территории — пустыня. В нем не сохранилось ни одной древней кумирни (а были они говорят, знамениты), и даже известная его фарфоровая башня (чудо в мире) разрушена, от нее осталось лишь одно приятное воспоминание да небольшая бронзовая верхушка. Странное впечатление производит этот громадный разоренный город: «город-пустыня», если можно так выразиться. Заметны еще теперь в земле фундаменты громадных и массивных кумирен из покрытого мохом камня исполинских размеров, [237] и на холмах торчат там и сям маленькие новенькие ничем неинтересные храмики. Во всех пустынных кварталах, как и вне стен, растет бамбук; — это дерево-тростник, — он достигает иногда очень большой высоты и порядочной толщины и не имеет на стволе ни одной ветви, ствол его зеленый, гладкий и гибкий, при этом очень твердый. Вид вообще этого растения крайне оригинальный и красивый. Жители крайнего востока употребляют его на стройку преимущественно для полов и крыш; его впрочем очень трудно рубить. В самом городе Нанкине собственно нечего даже и смотреть. В торговом квартале есть большие китайские дома с типичными широкими дворами, с расписанными стенами и дверьми, но туда лучше не ходить; китайцы тут, как звери, готовы вас и избить и оплевать без всякой видимой причины. Однажды, когда я проходил здесь с одним из миссионеров, мы встретили толпу нескольких оборванцев, они, не знаю уж кем наученные, стали нам показывать нос, прикладывая обе ладони к лицу. Миссионер, кажется, рассердился и пригрозил им. Этого только и нужно было сорванцам: они принялись хохотать и с диким хохотом провожали нас, пока мы не выбрались из этой злополучной части города. У нас были револьверы, и толпа это видела, так что близко подойти никто не осмеливался, иначе, пожалуй, нам бы не сдобровать. Рядом с этим торговым китайским кварталом находится Манчжурский. Манчжуры, как завоеватели (ибо их династия теперь царствует), пользуются разными преимуществами: они получают от правительства муку кукурузную и рис, в полях не работают; но за то они исключительно и исполняют военную повинность. Их женщины не портят себе ног узкою обувью и не прячутся от посторонних мужчин, хотя это напрасно, ибо они еще безобразней китаянок и на них тошно смотреть. По случаю их сидячей беспечной и нетрудовой жизни, они с молодости уже толстеют и имеют вид каких-то толстых бочек. Бренные остатки знаменитой фарфоровой башни находятся на дворе ружейного склада. Как я уже и говорил, осталась лишь бронзовая верхушка да кой-где валяются крашеные изразцы (преимущественно голубые) от ее стен. Кто ее разрушил, точно неизвестно, — сами ли Тайпинги, или Европейские войска, когда у них брали город. (Известно, что восстание Тайпингов было подавлено при содействии Европейцев союзными [238] войсками; командовал ими тот самый Гордон, который потом погиб в Африке в Хартуме при нашествии Махди в 1885 году и которого я видел в Нубии на Ниле при острове Филе отправляющегося в свой последний поход, довершивший его славу, но стоивший ему жизни).

Тротуары в Нанкине есть и мощеные, есть и из одного песку с пылью; то же можно сказать и про мостовые. К счастью, здесь климат сухой и грязи бывает очень мало; зато холод во все мое пребывание там стоял совсем небывалый, в особенности по утрам я просто замерзал; недели две после моего отъезда я узнал, что там даже снег выпал, а между тем этот город находится на 32-й паралели, значит вместе с Яффой и Иерихоном, где о снеге и холоде имеют весьма смутное представление, только по наслышке от людей, ходивших во Иерусалим, да и там-то, хотя город находится на значительной высоте, снег бывает не всякий год. Все это весьма замечательно в метеорологическом отношении, ибо показывает, насколько Изохимены наклоняются к югу, направляясь на восток. Где узел (Узлом Изохимен я называю тот пункт, откуда они начинают подыматься к северу.) их, я еще не знаю: добытые наукой сведения по этому предмету очень скудны. Бог даст узнаю, когда приведет меня Господь съездить в Америку. Если внутри город Нанкин представляет мало интереса, за то окрестности его изобилуют древними интереснейшими памятниками. Несколько Отступя от крайних стен, версты, может быть, за четыре находятся остатки дворца императоров династии Дзин; уже по тем громадным камням, которые находятся на лицо, можно судить, что это было за здания. Тут же и кладбище. К нему ведет целая аллея каменных изваяний, весьма симметрично расставленных. Есть люди в различных одеждах, иные на подобие царей, другие воинов, третьи хлебопашцев; так как эпоха их сооружения относится ко времени, предшествовавшему завоеванию страны Манчжурами, то люди эти не имеют сзади кос. За людьми следуют звери, каждого сорта по четыре, есть лошади, верблюды, слоны, тигры, львы и прочее. Статуи эти выше роста человеческого, но должно сознаться, что работа далеко неискусная; несмотря на то общий вид всех этих сооружений крайне величествен. [239]

Императорских гробниц несколько; они громадны, но полуразрушены, имеют форму паралеллипипеда, точно массивные гроба. Один из них окружен также каменною оградой. В прежнее время существовали, как видно, лестницы, по которым можно было взбираться на самый верх гробниц; теперь они полуразрушены, и карабкаться по ним весьма трудно. Хотя и стоит того: с верху вид на всю окружающую местность великолепен, — с севера представляется городская белокаменная стена с торчащими из-за нее крышами причудливых кумирен, с востока, красивая и густая бамбуковая роща, всегда зеленая, с юга — холмы, покрытые разнообразным колючим кустарником; в эпоху мною описываемую кусты эти уже блестели разными оттенками осени, был желтый лист и красноватый и темно-коричневый, с запада же виднелась обширная пустынная местность, на ней в два ряда эти оригинальные каменные изваяния, и все загораживалось на горизонте широчайшим Янце-Киянгом, как громадным озером.

Одна из гробниц окружена каменною оградой; вышиной она будет с обыкновенный трехэтажный дом; говорят, она принадлежит какой-то императрице; стены заросли мохом и кустами, на самом верху в совершенно неприступном месте растет апельсинное дерево. Вероятно, в прежнее время эти гробницы были покрыты фарфоровыми изразцами, ибо их тут вокруг валяется множество. Я взял один для куриоза с собой. Иван, увидя это и вообразив, что это должно быть вещи ценные, стал ими наполнять свои карманы. Уходя он меня спросил, почем, думаю я, может он в России продать эти камни. Я отвечал, что если узнают, что они из Нанкина, с кладбища Дзинов, пожалуй, — дадут по пятаку за штуку. Это разочаровало бедного человека, но он все таки своих камней не бросил, а намеревался их довезти в Ханькоу и сбыть тамошним русским купцам. В прежнее время тут находили много маленьких идольчиков и всяких глиняных изваяний, называемых некоторыми терракотами. И что это за слово «терракота»? оно конечно переделано из французского: «terre cuite»; да и переделано-то неудачно, уж скорей бы сказать «терквит», все было бы более похоже. Вообще меня всегда очень шокирует эта наша привычка употреблять ломанные иностранные слова там, где есть вполне однозначущие коренные русские. Например, иные говорят вместо: [240] «подробности» — «детали», вместо «подан» — «сервирован» и тому подобное.

Положим слово, глиняное изваяние длиннее, чем терракота, но за то гораздо понятнее.

Возвратясь с этой загородной прогулки домой, мне пришлось позаботиться о моих лошадях. Две из них сильно хромали, и ветеринар, осматривавший их, объявил, что им надо по крайней мере постоять месяц, чтобы излечиться. Я разумеется не имел столько времени, чтобы ждать, и решил их продать и заменить новыми. Эта операция конечно не обошлась без крупных потерь, ибо за моих лошадей дали чрезвычайно мало, а за новых запросили втридорога, да и трудно вообще в этих местах достать лошадей. Я было пытался заменить их ослами, но и ослы в этой местности невыразимо дороги, да и к тому же малорослы.

Пасторы меня надоумели послать часть груза на лодках по Голубой реке в Кью-Кьянг и отправить с ним кого-либо из людей. Дорога все время идет вдоль реки; тут 400 верст. Пароход доплывает в сутки. Ходят здесь английские пароходы ежедневно; они хорошо снабжены всем, чем следует, но ездить на них — чистая коммиссия. Во-первых, к берегу они не подходят, останавливаясь среди реки и всего минут на 10. Ни в какой частной лодке подплывать к пароходу нельзя, а надо для этого брать специальную у Китайцев, которые откупили себе право возить на пароход людей и товар, и так как они имеют монополию, то и дерут, что хотят.

Я еще буду говорить об этих пароходах. Они подымаются по Голубой реке вплоть до Хань-Коу, дальше уже правильных рейсов не существует, и желающие должны брать парусные суда.

Из съестных предметов здесь славится бамбук, имбирь, сахарный тростник, фазаны и всякая мелкая и крупная рыба, попадается даже осетрина. Фарфоровые изделия здесь процветают, но однако не так, как в Кантоне. Европейцам здесь не разрешено торговать; это закрытый для них порт, и потому в городе нет ни одного консула, ни другого какого-либо, дипломатического агента. Кроме миссионеров-протестантов, здесь живут иезуиты; у них большой монастырь с оградой и полное удобство, между ними есть один священник, посвященный из Китайцев, он уже седой старик. Так как жилище этих миссионеров находилось близко от пристани, то я, чтобы удобнее было [241] нагружать вещи в ходки, переселялся накануне отъезда к ним. Добрые патеры меня приняли очень любезно и окружили вниманием. Они дали мне несколько бутылок лиссабонского вина на дорогу; они его выписывают для церковных треб, ибо местного вина никакого не существует. Когда я говорю «лиссабонское», да не думает читатель, что это та светло-желтая мерзость, каковую продают у нас в России под названием лиссабонского. Продаваемое у нас есть отрава: тут и спирт и сахар, — всего много, одного соку виноградного только кажется нет. По несовсем понятным мне причинам все вина испанские, португальские и итальянские продаются у нас подделанными с огромным количеством спирта и потому они отвратительна на вкус, вредны для желудка и головы. Где их так разбавляют, у нас ли, или еще при отправлении?! Очень может быть, что там, ибо у иностранных виноторговцев почему-то сложилось убеждение, что Русские ничего в винах не понимают и смотрят только на этикет, на пробку. Впрочем ведь и у нас немилосердно разбавляют спиртом все и крымские и кавказские вина, отчего их почти стало пить невозможно. У нас так любят всюду спирт вливать, что я однажды пил в Петербурге французский сидр (яблочный квас) со спиртом. Можете себе вообразить, до чего это было мерзко и отвратительно! Сюда привозят лиссабонское чистое и превкусное.

Отличительная черта поддельных вин на глаз та, что они всегда бывают очень светлы и прозрачны. Натуральные же, не исключая и хереса, мутны и темны. Это, кажется, происходит от того, что спирт всякую муть съедает.

При отъезде добрые патеры вышли меня провожать до городских ворот, было очень свежо и дул сильный северный ветер, что, однако, в моему удивлению не препятствовало соловьям распевать свои всем известные песни. Небо безоблачное, но какое-то тусклое.

Путь вдоль Голубой реки.

Дорога пролегает по однообразной и плоской местности, с обеих сторон обрамленной горами; горы эти невысоки, они то сближаются, то удаляются, иные из них покрыты лесом, но не видно каким — по отдаленности. Река все время неимоверной [242] ширины, у берегов как мухами покрыта лодками всяких размеров; кое-где попадаются острова, — и если на них есть скалы, то Китайцы уж наверно выстроюсь на вершине или на склоне кумирню. Они вообще очень любят живописные места и всегда строют там храмы или беседки, иногда целые деревушки. Жилья, конечно, по обеим сторонам реки очень много, есть и города; замечательны из них два: Уху и Анцин, — первый тем, что там недавно произошло избиение китайских миссионеров; которые из патеров не успели убежать были зарезаны, церковь их и жилище сожжено и разграблено. Второй Анцин есть главный город Анхутской провинции, неправильно называемой на картах Ильина Нань-Вейской. Этот город замечателен своею высочайшею башней; ее видно издалека, она белая, кажется покрыта фаянсовыми изразцами. Башни свои Китайцы строют весьма красиво; в каждом городе непременно бывает по крайней мере одна; иногда их видишь и за городом, в поле, среди огорода. Китайцы не всходят на них никогда.

Пясецкий описал подробно одну башню с идолами внутри. Ничего не имею прибавить к его талантливому описанию. Так как кроме этой башни в Анцине замечательного нет, да и расположен он на противуположном берегу того пути, по которому я шел (он стоит на левом берегу Янце-Киянга, а Нанкин и Кью-Кьян на правом), то я туда и не пошел. На переплыванье реки пришлось бы употребить целый день. Несмотря на ясное солнце и почти безоблачное небо, в воздухе все-таки было свежо; однако с приближением к Кью-Кьянгу стало теплее, и я мог купаться; течение здесь очень медленное и плавать легко.

Иван все продолжал враждовать с Пьером. Назойливость людей не уменьшалась, а пожалуй еще прибавлялась. В одно селенье пришел утром на постоялый двор какой-то молодой парень и зачем-то всех нас спящих окатил кипятком. Более всего досталось Ивану и Пьеру; тогда они, немедленно помирившись, схватили того Китайца и, наломав бамбуковых ветвей, при помощи солдат раздели его и по-русски высекли. Они до того разохотились, что потом стали сечь двух пришедших с этим Китайцем женщин, ни в чем, конечно, неповинных; больше всего рассвирепели солдаты, они даже схватили и хозяина двора. Мне насилу удалось [243] умерить их пыл и превратить эту расправу. При этом мне пришлось убедиться в удивительной силе и гибкости бамбука и превосходстве его над березовыми прутьями; с первого же удара, и даже не очень сильного, уже выступает кровь. Через четверть часа собралась в нам целая толпа с двумя высеченными девками во главе; они неистово кричали, жестикулировали и больше всего приступали в Пьеру; но и ко мне тоже приступала толпа с угрозами, воображая, что это я велел произвести экзекуцию. Уйти от них не было возможности, и я послал одного солдата за мандарином, но его толпа вернула, а девки стали кричать пуще прежнего. Оказалось, что они жаловались не на то, что их секли, а что им платья порвали; одна даже утверждала, что, когда ее повалили, у ней украли сандалию с ноги и рубашку. Узнав, что тут вопрос более имущественный, чем оскорбленного самолюбия, я велел спросить, во сколько же они оценивают свои утраченные вещи? Рубашка, впрочем, тут же на дворе нашлась, кто и когда с девки ее мог стащить, я решительно не понимал. По чрезмерной дешевизне всего в Китае, обе женщины насчитали причиненного им убытка на 60 коп. Чтобы дать им понять, на сколько я сожалею о жестоком с ними поступке моих людей, я дал полпьястра, т. е., 85 коп. (Я и забыл упомянуть, что здесь вдоль Янце-Кьянга пьястры опять в ходу). Девки взяли деньги, но не спешили удалиться, они еще что-то начади мне объяснять уже без крику, много мягче; оказалось, что это они просили чего-нибудь и для бывшего с ними парня, их брата как оказалось. Но я на отрез сказал, что этому ничего не дам, ибо он сам был виноват.

Толпа стала расходиться, но еще долго за воротами шумела. Я велел скорей ворота запереть и готовиться к отъезду; а Ивану и Пьеру объявил, что за их жестокий поступок с ни в чем неповинными женщинами вычту у них по рублю из жалованья. Они было стали уверять, что это они меня защищали, но, очевидно, это был вздор, — какая же защита бить безоруженных людей?

Из этого селения нам пришлось по задворкам бежать, ибо толпа все не расходилась и, видимо нас, поджидала; страсти были возбуждены, и можно было всего ожидать от этих диких и необузданных людей. Мерзавец, обливший нас кипятком, чуть было не был причиной окривения Ивана: ему как-то в глаз [244] попало, и вся щека была обварена. Солдат у нас все это время было не более трех, и мы никаким образом не могли добиться больше. К счастью, уже недалеко оставалось до Кью-Кьянга. Мы туда прибыли на десятый день после отправления из Нанкина. Навстречу вышел к нам заведующий тамошнею чайною фабрикой, принадлежащею какому-то русскому купцу, и просил меня остановиться у него. Обо мне писал ему из Тяньзина Старцев. Там, конечно, я нашел и роскошь, и комфорт, и весьма радушный прием. Прикащик был не семейный и в большом доме жил совершенно один.

Кью-Кьянг.

Город этот невелик, его можно весь кругом обойти в час времени, и обойти весьма удобно — по стене городской. Это преимущество китайских городов, что, взобравшись на стену, их можно без труда кругом обойти, стены эти поростают от древности травой и кустарником, но, тем не менее, остается хорошая тропинка для пешеходов; она, кажется, устроена для полицейских, чтоб они, ходя по ней, могли удобнее надзирать за порядком. Город этот стоит на 30-ой параллели, значит, вместе с Каиром, и тут уже значительно теплее; однако, прожив недолго, я и здесь ощутил страшный холод, когда подул северный ветер, и рад был, что еду на юг. Сюда уже подходят чайные плантации, и здесь производится главная чайная переборка. Это самый северный пункт, куда они достигают, и потому мне кажется очень странным, что у нас на Кавказе их вздумали заводить на 40-ой параллели, когда здесь на 30-ой чай едва произрастает.

Конечно, климат все-таки суровее нашего, но ведь уж не до такой же степени. К тому еще дознано, что чай, нуждаясь в большой жаре, не боится и холода. Холод Кью-Кьянга не вредит ему, потому что летом здесь бывает совершенно тропическая жара. Этого не случится на Кавказе, где вообще жары никогда такой не бывает. Московским жителям, пожалуй, и покажется жарко в Пятигорске в июле; но это еще далеко не жара в смысле ботаническом; я смело заявляю, что чаю такой водевильной жары не достаточно, — ему нужна настоящая жара, каковой на нашем континенте не бывает. В [245] Кью-Кьянге есть две чайные фабрики; обе в ведении русских купцов. Забота этих фабрик заключается в том, чтобы портить чай, то есть, из хорошего душистого делать никуда негодный. Вот в чем заключается работа. Чай в том виде, в каком его производят Китайцы, перевозить почти невозможно. Он выдыхается, а выдыхаясь и теряя свой аромат, становится, как сено, безвкусен. Перевозить его так, чтобы он сохранил свои качества, очень трудно и дорого, (я буду говорить об этой перевозке, когда специально поговорю о чайном производстве). Китайцы люди практичные, — они выдумали способ, как перевозить сравнительно дешево чай, не особенно его портя; от них позаимствовали и наши Русские. Штука в том, что свеже засушенный чай кладут под пресс, сжимают его и устраивают из него сорт кирпичей или плиток. И тогда чай, хотя и потеряет главные свои достоинства (до такой степени, что уже ни один Китаец его в таком виде употреблять не будет), но зато предохранен от дальнейшей порчи и может быть перевозим без всякого риску. Его заставляют принять какую угодно форму, подвергая сильному давлению под прессом. Таковая порча чая была сначала выдумана Китайцами для сбыта его в Монголию (известно, что Монголам по их глупости можно всякую мерзость сбывать). Потом это заимствовали русские купцы для сбыта своим соотечественникам. Чтобы не очень шокировать, они устраивают маленькие кирпичи и называют это не кирпичным чаем (заведомо мерзким), а плиточным; делают так, что он может разламываться на подобие шоколада; но увы, это все та же дрянь, все те же чайные листы выдохшиеся вполне под прессом и потерявшие все свои хорошие качества. На бумажках, в каковые их завертывают, выписывают целый панегирик или акафист этому сорту чая, но увы, все ложь. Может быть, с моей стороны, и нехорошо разоблачать этот обман, этот невинный обман, ибо чайные торговцы и фабриканты меня встретили здесь с полною любезностью, окружили вниманием и предупредительностью, подарили мне несколько плиток своего поганого чая, и я выхожу очень неблагодарным, разоблачая их аферу. Но что ж делать, я ненавижу ложь и считаю своею обязанностью сообщить образованному миру все плутни, совершающиеся вдали. Лучше быть неблагодарным, чем сообщником обмана и злоупотребления. Пусть сердятся на меня радушные хозяева Кью-Кьянга, прокормившие [246] меня более двух недель и так любезно водившие меня по своим фабрикам. Я заранее сознаюсь, что виноват перед ними, злоупотребляю и доверием их, и гостеприимством, но лучше мне перед ними виноватым остаться, нежели перед всеми людьми, ими обманываемыми и эксплуатируемыми. Одно скажу, не покупайте, добрейшие читатели, ни кирпичного, ни плиточного чая, — это мерзость, это отрава, это никуда негодный продукт. Фабрики я все эти посетил: машин там много, и Китайцев работающих немало, и все направлено к удивительной цели — порче чая. Зачем? к чему? Чтобы нажиться, — и действительно эта цель достигается, ибо чайные торговцы здесь миллионеры. К тому еще прибавлю, что никаких собственных плантаций у русских купцов нет, да и невозможно, чтобы они их имели, ибо иностранцы в Китае землей владеть не могут. Весь чай, продаваемый Поповым, Молотковым и всякими другими компаниями, скупается у Китайцев, причем они сами сушат его на солнце. Дело же русских купцов — его изгадить своими прессами на фабриках, упаковать и отправить. Фабрик таковых в Кью-Кьянге две. Кому принадлежат они, не знаю, просто не поинтересовался узнать. Заведуют ими два бессемейные молодые человека, очень милые и любезные. У одного из них я и прогостил во все свое пребывание в Кью-Кьянге. Под их ведением есть ведущие с ними сообща дело китайские богатые купцы, называемые компрадорами и служащие также переводчиками. Разумеется, эти компрадоры — великие мошенники, но без них обойтись нельзя: дело не пойдет, они знают нравы и обычаи поселян и всем ворочают, Кью-Кьянг город сравнительно цивилизованный; здесь живет много Европейцев: есть английский консул с женой, французский начальник таможни, очень важный человек, и женская протестантская миссия. Эта последняя очень интересна. Они все Американки; есть между ними и молодые, занимаются проповедыванием Евангелия, имеют больницу для девочек.

Там Китаянок обучают всякой всячине, я видел даже двух взрослых, играющих очень недурно на фортепьяно. Большая часть, конечно, обращается в христианство; впрочем это необязательно, как у католиков. Католическая миссия здесь немногочисленна, однако есть епископ, он мне сообщил, что по пути, по которому я поеду верстах в [247] четырех стах в страшной глуши, в городе Кенгане есть большой католический приют и там находится другой епископ.

Как английский, так и французский представители, узнав о моем прибытии, поспешили со мною познакомиться; они уже слышали о моей экспедиции и очень были удивлены, что я мог добраться досюда.

Когда я рассказал о бывших со мною приключениях, английский консул был возмущен; он объявил мне, что, начиная с здешнего пункта, Английское правительство берет меня под свое покровительство, интересуясь до крайности таким необычайным путешествием, и что он потребует от здешнего губернатора (Дао-Тая), чтобы были приняты энергичные меры в безопасности моего дальнейшего следования по стране. Его больше всего удивляло то, каким образом я мог пробраться целым чрез провинции: Шандунскую и Анхуйскую, где теперь голод в население крайне возбуждено против европейцев.

Результатом его энергичных действий было, что на другой день во мне явился с визитом Дао-Тай, окруженный своими чиновниками; с ним был начальник телеграфа, мандарин важный и полицеймейстер, молодой человек. Их пришлось по обычаю угощать шампанским. Тут же мандарин старший, т. е., Дао-Тай, пригласил меня обедать к себе на следующий день. Хотя я тут же изъявил согласие, несмотря на это, к вечеру принесли письменное приглашение на красной бумаге, назначающее обед в 9 часов утра. При этом посланному было поручено спросить, что я хочу: — есть пищу европейскую или китайскую; если европейскую, то приглашался повар от принявшего меня у себя чайного торговца. Меня, конечно, интересовала китайская пища и китайские обычаи, и я отвечал, что хочу есть их стряпню.

Для этого обеда мне необходимо было попросить носилки у английского консула; я уже знал, что верхом приехать к китайскому сановнику неучтиво. Часов в 7 утра принесли от мандарина новую записку, сообщающую, что в 9 часов он чем-то занят и обед последует в 11 часов. Мне это было еще удобнее, но показалось странным такое изменение часов. Со мной должен был отправиться и переводчик Пьер. Он вдруг обратился ко мне с оригинальною просьбой, чтоб я испросил для него у Дао-Тая какой-нибудь чин. Он [248] объяснял даже, что это будет для меня иметь большое удобство, ибо он тогда на шапке будет носить белый шарик, и нас будут много более уважать и уже не посмеют оскорблять. Я, разумеется, обещал, зная, что ведь все равно, не обещай я, он все-таки от моего имени испросит себе чин у Дао-Тая, и я даже не буду знать об этом, ибо как пойму я их китайский разговор?

Прибыли мы к Дао-Таю в назначенный час; он меня встретил торжественно у крыльца; с ним были и два другие чиновника: начальник телеграфа и молодой полицеймейстер. Они стояли по углам, как привиденья, и не трогались с места. Все это было в длинных лиловых мантиях, черных форменных шапках и с несколькими рядами бус на шее. Сперва Дао-Тай повел нас в небольшую комнату, где подали чай, вскоре перевел в столовую, где был накрыт четырехугольный стол со множеством закусок на нем, уже раньше мною описанных (в Китае всегда подаются одни и те же).

Прежде чем есть, Китайцы сняли верхние одежды и остались в светло-голубых шелковых пиджаках; они также сняли бусы и заменили форменные черные шляпы ермолками. Меня также просили снять, что имел лишнего, но у меня такового ничего не оказалось.

Обед, конечно, начался супом из ласточкиных гнезд и из акуловых плавников. К моему удивлению, тотчас затем стали разливать шампанское, и были для этого поставлены европейские бокалы; шампанское было очень хорошее.

Дао-Тай сидел напротив меня и после каждого кушанья приглашал пить шампанское. Стол был квадратный; справа и слева около меня сидели другие два мандарина.

По этикету китайскому никакого кушанья нельзя есть прежде хозяина дома, и я строго наблюдал это правило, но вот после первой дюжины блюд приносят нам маленькие теплые хлебцы (Китайцы уж если едят хлеб, то всегда теплый и полагают его в число блюд). Я очень им обрадовался и, отломив было, уже хотел нести в рот, как вдруг мой Пьер засуетился: нельзя, кричит он, есть хлеб, — Дао-Тай еще своего куска не начал! Ах ты, Боже мой, вот оплошность-то было сделал; я быстро положил свой отломленный кусок опять на стол; но Дао-Тай заметил уж; он снисходительно улыбнулся, глаза его говорили: «Чего же и ожидать от тебя, дикаря, [249] откуда ж тебе знать правила учтивости?» Впрочем он тотчас отломил от своего куска и понес в рот, чтобы дать возможность и мне есть мой хлеб.

Обед продолжался очень долго; всех блюд перечислить нет возможности, их сперва подавали одно за другим в полоскательных чашках и ставили пред каждым особую, а под конец подали штук шесть зараз, поставив посреди стола; из них пришлось черпать всем поочереди. Посреди обеда подавали чай; переводчика моего Дао-Тай отправил в лакейскую, чтобы его там покормили; это повергло нас на некоторое время в молчание. По окончании обеда вышли в ту комнату, в которой раньше пили чай, и опять стали пить чай, после чаю немедленно разошлись; переводчик мой было попросил наградить себя чином, но Дао-Тай ловко отклонил просьбу, сказав, что это дело от него не зависит, а надо просить губернатора всей провинции Синфуя.

Я вернулся к себе домой в 6 часов вечера; значит, мы почти целый день обедали. Дао-Тай расспрашивал меня о моих дальнейших намерениях, я дал уклончивый ответ: что, мол, потому, что послан, а поеду во все те провинции, которые прописаны на моем паспорте. Выеду чрез неделю. Сперва я хотел съездить на пароходе посетить Ханькоу, до него отсюда 200 верст, а тем временем лошади бы поотдохнули, и затем я бы направился прямым путем в Кантон, до которого отсюда, по моим расчетам, должно было быть тысячи полторы верст.

На пути, пожалуй, не худо посетить их священный город Нань-Джан, резиденцию Синфуя и главный в Кьянсийской провинции, к которой тоже принадлежал и Кьюкьянг. Едут отсюда до Ханькоу на пароходе только одну ночь. Пред отъездом пригласили меня здешние европейцы посмотреть их скачку; тут каждый Англичанин, служащий на таможне, да и русский прикащик держат скаковых лошадей. Забава это на мой взгляд безобразнейшая...

Про скачку можно по истине сказать, что это бешеная игра. Кто не знает и не исчислял всех бедствий, происходящих от нее? Она развивает самые скверные страсти в человеке; многие несчастные туда несут свои последние гроши. Все от мала до велика лезут туда, как бесноватые; и какие бывают драматические развязки этой безумной игры. А для лошадей ведь это просто пытка, — я смело утверждаю, что это порча лошадей. [250]

Лошадь — животное трудовое, дано человеку на пользу, а он себе ее хочет в игрушку обратить. Должно стараться сделать лошадь выносливой, а вовсе не хлопотать о быстроте ее бега.

Если мне когда в Европе приходилось бывать на скачках, я всегда уходил оттуда с омерзением; и конечно, читатель догадывается, что и здесь в далеком Кью-Кьянге я отказался присутствовать на этом дивом зрелище.

Завзятые здешние скачкоманы не вполне поняли мотивы моего отказа, тем не менее весьма любезно проводили меня на пароход, который здесь, как и в Ханькоу, имеет право приставать к берегу.

Пароходная езда в Китае.

Тут уж царство вполне европейское, и это пресмешно, — посреди Китая вдруг попадаешь в такое место, где сам — хозяин, а Китайцы — слуги, сам — дома, а туземцы — в гостях.

Отделение для европейцев устроено с полным комфортом и обилием пищи. Китайцев же напихивают, куда попало. Им ни в каком случае не разрешается ездить в первом классе с европейцами, хотя бы то были весьма важные мандарины. Губернаторам провинций, если не хотят ехать с толпой, предоставляется нанять целый пароход; впрочем, эти последние, так богаты, что по большей части имеют свои собственные пароходы, например: тьянзинский, кантонский.

При высаживании, Китайцев прямо вышвыривают из парохода вместе с их багажом. Им строго запрещено иметь при себе какое-либо оружие, ибо бывали случаи, что они убивали всех пассажиров и овладевали грузом парохода. Зато их и перевозят чрезвычайно дешево, и набивается их всегда ужас как много на пароход. Не имеющего чем заплатить за проезд, колотят и высаживают на пустынный берег. Во время пути Китайцам дается рис и горячая вода для заварки чаю.

Я поехал в Ханькоу вдвоем с Иваном, с Целью его там и оставить; Людвиг Немш и Китаец Пьер должны меня были дожидаться в Кью-Кьянге. Европейских пассажиров бывает немного, и они все третируются по семейному, мужчин капитан угощает водкой в своей каюте.

На этот раз нас было всего четверо: две молодые миссионерки Американки, французский бриллиантщик и я; как только выехала, уселись ужинать и потом долго проболтали в [251] гостиной о необузданности нравов китайских н удивительном у них обилии всего.

Обе миссионерки ехали проповедывать и учреждать школу в Ханькоу. Мена очень удивило, что после ужина капитан, найдя, что жарко, нисколько не стесняясь, снял при них сюртук я так остался с нами разговаривать; на них это тоже не произвело особенного впечатления. Утром часов в 8, перед приездом нашим в Ханькоу, весь стол уставили разными закусками, и можно было, не сходя на берег, позавтракать.

Ханькоу.

Я пробыл всего несколько дней в Ханькоу, да и то пролежал их сплошь больным. Простудился я, благодаря любезности здешнего консула: зная, что я плохо переношу холод, он к моему приезду велел растопить камин. Если в наших странах камины неприятны тем, что от них разбаливаются головы, то в сравнительно теплых они просто пагубны и служат неизбежными источниками простуды. Жар на вас из них пышет, а между тем везде сквозной ветер, отовсюду дует, стоит только выйти за дверь (нельзя же все сидеть в одной комнате) — и вас так и обдаст холодом, и вот мы оба, и консул и я, схватили от этого камина инфлюэнцию, которая потом разрешилась у меня небольшим воспалением правого легкого.

Имел я однако удовольствие встретиться здесь в Ханькоу с почтенным коллегой Де-Волланом (который так талантливо описал в прошлом году в Русском Обозрении свое путешествие по берегам крайнего востока). Он тогда только еще прибыл из Японии. Я пригласил его сопутствовать по земле, но когда ему сообщил, что предполагаю вернуться в Россию не ранее как через два года, ему это показалось чересчур уж долговременно: он надеялся совершить весь свой круг в три месяца.

Как бы то ни было, но я очень рад был познакомиться и провести хотя несколько дней в обществе этого милого, веселого человека.

В эпоху моего приезда в Ханькоу только что были прекращены нападения на европейцев, и здесь стояли военные суда разных держав, в том числе и русское; а воспользовался этим случаем и просил консула передать моего Ивана на это судно для возвращения в Россию; между купцами [252] ханькоускими (русскими чаеторговцами) собрано было несколько десятков рублей для него, и он был передан в распоряжение капитана. Впрочем, он и сам очень охотно возвращался в Россию. Китай ему уж порядком успел надоесть.

Резня миссионеров здесь была прекращена энергичным заявлением английского адмирала местному губернатору (Ханькоу находится в провинции Хубейской, и главный город этой провинции тут же, на противуположном берегу Голубой реки). Англичанин этот объявил, что если будут еще нападения на европейцев, он со своего парохода будет бомбардировать прямо его губернаторский дом и для пущего страха велел измерить расстояние от реки до губернаторской резиденции.

Перепуганный мандарин отвечал, что примет все меры в поддержанию порядка, и действительно избиения не повторялись больше, хотя по городу и по всему прибрежью реки ходили разные прокламации, приглашавшие убивать и выгонять всех европейцев; — кто были авторами этих прокламаций, осталось неизвестным.

Так как я все время пребывания в Ханькоу был болен, то почти ничего и не видал, никуда не ходил. Я квартировал в консульстве; это большой дом стоит посреди маленького сада. В саду этом впервне я увидал чайное дерево. На плантациях чай подрезают и он остается всегда маленькими кустиками, но в диком состоянии он достигает порядочных размеров; листья его тогда уже никуда не годятся.

Есть также против консульства церковь, построенная не так давно, но (увы!) без священника. Так что службы не бывает. Из Пекина наезжает сюда раз в год иеромонах для служения, в остальное же время живущие тут русские лишены молитвы общественной. А казалось бы, как легко было бы духовному ведомству назначить сюда священника, ведь у нас так много бедствующих без мест. Если не всякий охотно пойдет в Китай, ну, увеличили бы жалованье, нашлись бы охотники; на доброе дело жалеть денег не должно, да и нет в них недостатка в наших церквах; усердных жертвователей очень много. А то строить храмы Божии и оставлять без службы — не очень целесообразно, да и перед другими исповеданиями как-то совестно.

(Продолжение следует).

Князь К. Вяземский.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие вокруг Азии верхом // Русское обозрение, № 11. 1895