ВЯЗЕМСКИЙ К. А.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ АЗИИ ВЕРХОМ

(См. Русское Обозрение №№ 9 и 10 1894 г. №№ 2, 7 и 8 1895 г.)

Поездка к Янце-Киангу.

Я выехал из Тянь-Зина в 7 часов утра 2-го октября 1891 года. Говоря в 7 часов утра, я не совсем точно выражаюсь: я в 7 часов выехал из гостиницы, но городом еще пришлось ехать не менее 2-х часов, и солнце уже было высоко, когда мы миновали последние лачуги.

Город Тянь-Зин тянется страшно далеко по всем направлениям; за исключением европейского квартала, он весь состоит из мелких домишек и до невозможности грязен, все улицы узкие, одна как другая, и везде ни днем ни ночью не прерывающаяся торговля; город этот, надо полагать, очень торговый. Я не сообщаю читателям оффициальных сведений о нем: не говорю, что вот там бывает в год обороту на столько-то и столько-то миллионов, столько-то там тысяч жителей, как то любят заявлять казенные географы. Я полагаю, во-первых, что читателям моим вполне безразлично, как обогащаются тамошние обыватели, на 10 ли миллионов они в год украдут или на 20, сто ли тысяч найдется там голодающих бедняков, или двести, какое отношение там между ввозом и вывозом и проч.; во-вторых, из моих практических наблюдений такого рода пришел я к убеждению, что все эти оффициальные цифры (особенно в таких странах, как Китай, где статистика в младенчестве) есть плод фантазии, если не просто [276] вымысла. Никакой даже приблизительной точности в этом ожидать нельзя, и я смело все такие цифры повыкинул бы из географии. Также и сведения о квадратных милях; эти последние хоть и могут быть точно вычислены, но не определяют ничего, ни богатства страны (ибо грунт различествует), ни трудности ее исследования (ибо тут все зависит от положения и свойств местности), ни других ее каких-либо качеств или недостатков (ибо численность квадратных единиц не имеет отношения ни к чему иному). Гораздо полезнее знать прямолинейные расстояния от границы до границы, от моря до моря, и между главными городами; это и в стратегическом отношении несравненно полезнее знать, чем квадратные единицы площади занимаемой страною, а этим-то почему-то всегда пренебрегают.

Читатель уже мог заметить, что я все такие расстояния даю в верстах и, не ссылаясь на какие-нибудь источники, а доверяя только своим собственным измерениям. Полагаю уместным сообщить, что все 40.000 верст, пройденные мною в Азии, мной тщательно измерены. Из этого числа выключаю только расстояния по Сибири и Кавказу (их можно видеть в каждом календаре) и расстояния по железным дорогам в Индии (они даны в милях указателями железных дорог и Бедекерами). Но таких расстояний наберется не более 10 тысяч, мною пройденных, на остальные же 30 тысяч не существовало до меня никаких точных измерений. Напомню читателю, что от города Кяхты русско-китайской границы до Пекина мною насчитано 1.700 верст — путем Чингиз-хана, где я ехал. Другою дорогой, где возят почту и ходят верблюды, верст на 150 ближе, но путь тот, за недостатком воды и всякого продовольствия, очень неудобен. От Пекина до Тянь-Зина чрез Тунжу вдоль реки — 150 верст. От Тянь-Зина до города Нанкина, находящегося на Голубой реке, тысячу с небольшим. Я употребил ровно месяц на это последнее расстояние, но о нем еще речь впереди.

День был теплый, совершенно летний; выезд из гостиницы не обошелся без приключений. Казалось бы, что можно украсть там, где плата определенная, на английский манер, столько-то в день с едой и со всем? Вышло однако иначе: плут хозяин за постой моих лошадей у него во дворе заломил невообразимую цену. Надо заметить, что кормил я лошадей сам, и [277] стояли они даже не под навесом, так что добросовестный человек никакой бы платы не потребовал. Я, разумеется, отказался платить, ибо не люблю, чтобы меня обкрадывали, и предложил хозяину обратиться в консульство; это ему не понравилось, он сбавил свои требовании, но они все-таки были несоразмерны; пока мы спорили, пришла его дочь, 18-летняя девушка, и сказала, что я должен заплатить прибавку потому, что при приезде в гостиницу ночью испугал ее, и она выбежала босиком и в одной рубашке в сени. Я ей объяснил, что случился этот пассаж, потому что ее отец в этот день столько накатал шаров на билльярде и выпил коньяку с содой, что шары продолжали кататься в его голове и тогда, когда он меня привел в их спальню, но что впрочем я готов ей подарить для излечения от простуды, которую она схватила, выбежав в сени, коробку хины, каковая у меня находилась в кармане. Это всех насмешило, и инцидент был кончен. Хозяин, убедившись, что с меня лишнего не возьмешь, умерил свои притязания, а дочь в благодарность за хину пошла меня провожать вниз и даже подсаживала на лошадь, что впрочем кончилось для нее плачевно, ибо лошадь моя, испугавшись, брыкнула и забрызгала ей все платье; я утешил ее, сказав, что по возвращении привезу ей материи на платье... Дожидайся, когда вернусь... не близко Тянь-Зин, будет время подождать. Переезд этот от Тянь-Зина до Нанкина был самым трудным из всего моего путешествия по Китаю. Во-первых, я еще мало освоился с ихними обычаями и совсем не знал, как устраиваться; во-вторых, я здесь проезжал по провинциям, наиболее враждебным Европейцам, и в-третьих, мне тут приходилось идти чрез место, где был голод, так что было очень затруднительно иметь продовольствие, — это вообще была самая тяжелая часть всего моего путешествия (не включая Тибета, где по климатическим условиям приходилось еще круче). Первый день, проехав верст под сорок, мы остановились в небольшом селе, и меня поместили ночевать в сквернейший и грязнейший постоялый двор: пол был земляной, из стен, окон и дверей дуло (а по ночам уже бывало свежо). В Китае в окна стекол не вставляют, а заклеивают их бумагой, каковая местами всегда бывает прорвана. Для кровати там была деревянная постилка, несколько поломанных стульев и очень грязный стол. Впрочем мне за [278] этот переезд приходилось и хуже квартировать, иногда просто в каких-то подвалах, хлевах, на сыром полу; хорошо еще, когда для ночевки удавалось найти сенник, там по крайней мере зароешься в сено, — и тепло. Пища тоже была скверная: иногда немножко свинины, а то рис, капуста, редька жареная, лапша, да отвратительный сыр из бобов, изредка сушеные креветы, да какая-нибудь рыбишка, впрочем и ту приходилось брать с бою. Хлеба здесь уже мало, его пекут кружками подобно блинам, но тесто как у наших просфор. Пекут также и из кукурузы лепешки, но они невкусны. Жарят здесь все на касторовом масле; оно, — конечно, вареное, не имеет неприятного вкуса, ибо разжижается, но действует все также, и первое время, пока не привыкнешь в нему, желудок постоянно бывает расстроен; после двухнедельного употребления оно перестает действовать совсем.

Ехали Людвиг, Иван и я — верхом, китаец-переводчик с вещами — в телеге, запряженной парою мулов, остальные менее громоздкие вещи были навьючены на лошадей. Нанятый возница, попеременно, то бежал подгоняя животных, то садился на облучок в телегу. Садился туда по временам и Иван для отдыха, и там у них с китайцем происходили распри, а подчас и баталии; эти люди с первого же дня не взлюбили друг друга. Иван, будучи физически сильнее китайца, нередко сталкивал его с телеги в песок. Китаец шел ко мне жаловаться; не желая входить в их истории, я делал вид, что не понимаю. Китаец, повторив несколько раз одно и то же и помахав руками, успокаивался и уходил. Его действительно не всегда удобно было понимать, ибо он произносил французские слова как-то особенно чудно. По-русски он не говорил, так что с Людвигом он объясняться не мог, с Иваном тоже у них разговор не клеился, по их враждебности и по малому знанию Иваном китайского языка. Люди эти ссорились как дети: пойдет это, например, Иван покупать в деревне груш или каштанов, до которых был большой охотник; Пьер подскажет китайцам-торговцам запросить с него по-дороже. Иван сердится, толкает Пьера, а тот на него науськивает толпу, та поднимает хохот, и Иван в ожесточении удаляется, ничего не купив. Иван очень не любил имбиря. Имбирю здесь много, его возят в корзинках из анхутской и кьянсуйской провинций. Пища у нас самая [279] обыденная была — лапша, которая, кажется, на собачьем бульйоне; вот Иван куда-нибудь уйдет; Пьер сейчас возьмет и накрошит ему имбирю в лапшу. Иван придет, попробует суп, поморщится: «что это горько?» спросит у Людвига, тот улыбается: «ничего», говорит, «вам, Иван, так кажется» (он любил всем говорить «вы»). Иван ест, морщится, все смеются; он начинает догадываться, пристает в Пьеру, что он туда имбирю наложил, тот божится и клянется, что не клал; Людвиг, которого эта сцена очень забавляет, клянется тоже, что он видел, что Пьер ничего не клал. Иван, все удивляясь, отчего горчит, съедает лапшу до конца и там на дне находит куски имбиря. Все, разумеется, разражаются хохотом. Иван вынимает эти куски из супа и швыряет в Пьера. Тот, видя, что его платье от этого замаралось, начинает неистово кричать, требует, чтобы Иван заплатил ему за порчу, этот угрожает кулаками. Пьер идет жаловаться ко мне; я хотя и следил за всею сценой, делаю вид, что ничего не понимаю. Пьер, повторив раза четыре одно и то же, в отчаянии восклицает: «vons non comprendre?» отвечаю: «non». Ivan, Ivan, с ожесточением повторяет он несколько раз. «Qu’il me laisse tranquil», говорю я, и чтобы отвлечь разговор, приказываю Пьеру собираться в дорогу и торопить возницу. Однажды Ивану всыпали имбирю в чай, и тот, не долго думая, выплеснул весь кипяток Пьеру на руки и обварил его. Я и тут прекратил недоразумение тем, что велел скорей собираться в путь.

В Китае, да и на всем крайнем Востоке, делают так: утром выезжают часов в 7, около полудня останавливаются обедать и кормить лошадей часа на 2, на 3; потом опять путешествуют до заката солнечного. Китайцы очень ленивы и полуденную остановку стараются затянуть как можно дольше; вот на этих-то остановках и случались имбирные истории, которые мне помогали эти остановки сокращать. Чем дальше ехали, тем вражда между моими людьми возрастала. В одном селе вышло даже крупное столкновение: оба пошли что-то покупать и вернулись, ничего не купив, разъяренные. Иван утверждал, что Пьер подучил какого-то китайца швирнуть ему камень в живот; а Пьер уверял, что Иван, оскорбившись, что с него дорого просили, полез в толпу драться. Заявление это было неправдоподобно, так как Иван был большой [280] трус и только с Пьером храбрился, вообще же китайцев ужасно боялся. Впрочем, и сообщение Ивана было сомнительно, ибо он, рассказав, что ему бросили камень в живот, через полчаса стал жаловаться, что у него болит плечо, а к вечеру уже заключил, что ранен в ногу, я, схватив Пьерову рубашку, обвязал себе ею ногу поверх сапога. Было ясно, что сделал он это лишь дли того, чтоб досадить Пьеру и испачкать его рубаху; тут уже оказалось мне необходимым вступиться и пригрозить Ивану, что оставлю его в пути, если он не возвратит рубашки китайцу. Да и вообще я решился с ним расстаться, видя, какой он беспокойный человек; ждал только приезда в Ханькоу, где был русский консул, чтобы его сдать. Это, впрочем, человек вообще был какой-то чудной; он перепробовал всякого дела: был приказчиком на чайной фабрике, был телеграфистом в Сибири, фотографом, часовых дел мастером, и никакого из этих ремесл толком не знал. Имел вместе с тем великие наклонности к бродяжничеству: говорят, он однажды пешком пришел из Кяхты в Пекин. А это подвиг почище Пешковского, но нрав он при всем этом имел ужасно строптивый и вследствие этого нигде не мог быть терпим. С Людвигом моим он однако подружился и занимался обучением его премудрости китайской; чтобы читатель мог судить, какого рода было это обучение, расскажу один их разговор, подслушанный мною.

Несколько дней по выезде нашем из Тянь-Зина мы остановились обедать в грязной китайской деревушке и сидели на крыльце постоялого двора, потому что внутри очень дурно чем-то пахло. День был теплый, и солнце пекло. Людвиг заявил, что вот «в России точно другое солнце: так не греет в эту пору, да и не светит». Иван на это наставительно сказал: «а чего оно будет согревать-то, — чай, жалованье там ему какое идет!? а здесь иное дело, заведен порядок, денег не, жалеют, чай должно согревать, свой устав знает». «Как же это, спросил мой простяк Людвиг, нешто солнцу жалованье полагается?» «А то как же», докторально возразил Иван: «тут есть и особый бог, солнце представляющий, и жертвы ему приносят, и полное содержание ему идет». «Удивительно», заметил Людвиг. «Ничего нет удивительного», продолжал Иван: «Китай-страна богатая, они могут и совсем солнце откупить, чтоб другим странам и не [281] светило». «Какже это», допрашивает мой наивный Людвиг, «почему ж его в России не откупят, чтоб там грело»? «Эх, ты, простота», отвечает осклабясь Иван, «в России-то перво-наперво и денег столько нет, а главное наш русак все на авось гнет, у него и смекалки нет, чтоб такое дело сделать, он и не поймет, как надо приступиться к сей оказии». «Да, действительно, наш брат не горазд умом», заключает глубокомысленно Людвиг, вполне убежденный мудреными доводами Ивана.

Подобные проповеди Ивана делали моего простака Людвига все более и более задумчивым, и в результате вышло, что, когда я ему однажды приказал выстирать мне рубашку, то он напрямки объявил, что, мол, он европеец, а не азиат, и белье стирать ему не подобает. Я ответил на это, что в виду таковых его мнений и мне не подобает ему жалованье платить. Этот довод на первый раз оказался действительным, и он пошел на речку.

Китайцы между тем, чем мы дальше подвигались, все становились назойливее. В одном селеньи нас встретили швыряньем камней; сперва только кричали нам брань разную; но потом, когда толпа собралась уже человек во сто, стали кидать в нас всякой всячиной. Один камень задел злополучного Ивана в локоть, другой попал в голову лошади, на которой ехал Людвиг, и та с испугу шарахнулась в сторону, и чуть было его не свалила. Ускакать нам было некуда, вся улица была запружена людьми, они бежали а впереди и побокам, но больше сзади. Опасность с каждой минутой увеличивалась; сзади бегущие люди все приближались с угрожающими шестами и не перестающим хохотом. Чтоб произвести диверсию, я сделал вид, что рассердился, поворотил лошадь и погнал ее на толпу. Трусы китайцы кинулись назад друг-друга подталкивая; в суматохе они перекувырнули столы, на которых были выставлены для продажи разные съедобные вещества, как это в обыкновении у китайцев.

Торгующие разгневались, заспорили со свалившимися на них, и наш поезд в это время мог двинуться вперед. Видя здесь замешательство, я поскакал вперед будто бы разгонять запружающих дорогу впереди и по бокам, тогда и там произошло замешательство: люди прятались в подворотни и давили [282] друг друга. Впрочем, паника продолжалась всего несколько минут. Вскоре они, конечно, сообразили, что нас так мало, что мы совсем им нестрашны, и опять плотною толпой надвинулись на нас, неистово крича. Я размахивал пистолетом направо и налево, который вынул из-за пояса, но он их не особенно смущал. Людвиг махал саблей, производившею еще менее действия; Иван весь трясся и читал молитву; переводчик зарылся в телеге под мешки, возница что-то мычал на своем облучке, а мальчик, погонявший вьючных, обращался с мольбой то в ту, то в другую сторону. Но ответом был громкий смех преследовавших нас. Я дал один выстрел на воздух, это пошатнуло толпу, но тотчас она опять сплотилась. К счастью, мы в это время уже выезжали из села, путь был шире, и мы могли припустить лошадей. Китайцы еще с версту за нами пробежали и отстали. Китаец-переводчик долго не хотел верить, что мы избавились от опасности, и не вылезал из своего неуютного уголка, пришлось его чуть не силой вытащить. Я объявил ему, что, в виду такой враждебности населения, я хочу в ближайшем городе требовать конвоя. Переводчик отвечал, что тут по пути долго не будет городов и что лучше кружным путем вернуться назад. Я рассмеялся такому дурацкому совету. Городов в Китае так много, особенно в этой местности, что на расстоянии ста верст их наверно найдется два или три, — значит, можно быть уверенным, что, даже идучи не спеша, непременно каждый день встретишь город. Мои китайцы однако почему-то их не любили и обходили кругом. Город же в Китае издалека виден, ибо он отличается от села тем, что окружен стеною. Стены эти зубчатые, выбеленные, или кирпичного цвета, походят на московскую кремлевскую или Кикай-города, который, вероятно, так и назван по сходству своему с китайскими стенами. В стенах этих проделаны ворота, на ночь запираемые, так что, когда смеркнется, никто не может в город ни войти, ни выйдти из него. Однако, это правило не очень строго соблюдается в тех городах, где привыкли видеть европейцев. После оказалось, что китайцы мои страшно опасались, чтобы их собратья не избили их за то, что они сопровождали европейцев, поэтому они избегали городов и на ночлег старались приходить в самые ничтожные селенья, иногда сворачивая с дороги. Дороги же здесь до того извилисты, что этого заметить никак [283] нельзя было. Нам случалось ехать и на Восток и на Запах, даже к Северу подчас, чтоб обогнуть какое-нибудь болото ила озеро.

Через три часа после описанного происшествия мы подъехали к небольшому городку, вопреки уверениям китайцев, и я велел направиться в полицию (ямынь). Переводчик попытался заявить, что в этом городе полиции нет, но Иван, более всех настаивавший на взятии конвоя, утверждал, что ямынь непременно бывает в каждом городе и взялся отыскать ее Найти же ее вообще у китайцев не трудно, потому что она находится обыкновенно на главной площади, имеет перед собой какие-нибудь каменные изваяния зверей (между прочим очень плохие), и на массивных дверях — изображения высоких людей в мантиях (кажется, представляющих идолов). Мы, конечно, эту ямынь весьма скоро нашли; там всегда бывает очень много народу. В этих полицейских домах квартирует и мандарин со всею своею многочисленною челядью. Тут также находятся и закованные преступники, также заколоченные в доски. Пясецкий уже описал этот род наказания в Китае, состоящий в том, что на шею надевается четырехугольная деревянная квадратная доска, мешающая человеку опустить голову на подушку. Доски эти имеют около полуаршина в поперечнике и оставляются на человеке иногда целые месяцы. Наказанные таким образом ходят на свободе, могут работать или просить милостыню (в Китае правительство преступников не кормит и, если у них нет заботящихся о них родственников, то они рискуют умереть с голоду). Людям с этими досками в особенности трудно и неудобно спать, ибо лечь как следует, они не могут, тело остается на весу, они приучаются спать сидя, подкладывая что-нибудь под голову. Иногда они бывают еще прикованы в столбу и тогда должны спать уж стоя.

Когда мы подъехали к полицейскому дому, вокруг нас, конечно, столпился народ; однако, по близости мандаринов, особой враждебности к нам высказывать боялся. Я послал переводчика с бумагой внутрь, а сам остался у ворот, не слезая с лошади. Прошло добрых полчаса, переводчик не появлялся, я отправил Ивана посмотреть, что он делает. Пропал и Иван. Я стал звать, никто не отвечал. Нечего было делать, слез с лошади, пошел сам внутрь двора, там увидал в группе людей своего китайца, любезно и весело [284] разговаривающего, а Ивана неподалеку сильно жестикулирующего и кричащего. Я подозвал переводчика и спросил, в чем дело. Пьер отвечал, что это читают мою бумагу. Как, до сих пор? Что ж раньше делали? Оказывается, искали грамотного человека, и бумага очень длинная, ее прочесть трудно. Чего же Иван кричит? Выяснилось, что он прошел в такие ворота, в которые вход воспрещен, и один из слуг мандаринских его оттащил за фалду. Иван же утверждал, что они все покушались на его жизнь.

Когда же солдаты нам будут? Пьер уверял, что сейчас, и другие китайцы снисходительно, любезно улыбались и что-то бормотали. Я вышел на площадь, Иван продолжал мне толковать, что Пьер человек вредный и, в заговоре с другими китайцами, злоумышляет против нас всех. А тем временем солдаты не приходили, Пьер не появлялся, и дело не двигалось вперед. Подождав полчаса еще, я опять вошел во двор полиции и застал ту же группу людей, с которыми мой Пьер любезничал.

— Что ж будет когда-нибудь конец этому делу? дадут нам наконец солдат?

— А вот пишут приказ об этом, отвечал Пьер, — а солдатам велено снаряжаться.

— Да ведь солнце уже заходит, когда же нам идти-то?

Поболтал еще Пьер с китайцами, потом объяснил, что нам де можно отправляться, солдаты догонят в пути.

— Ладно, пойдемте, а то уж это больно скучно становится. Погони за нами следовала целая толпа, опять-таки довольно назойливых, нагло смеющихся нам в глаза людей. Я взял кнут у возницы и размахивал во все стороны, это осадило немного толпу, но она все-таки нас не покидала и следовала издали. Через час нагнал один солдат, старый, лет 60, с ружьем, весь обтрепанный.

— Где же остальные? спрашиваю, — придут, говорят, после.

Однако они не пришли, мы так и до ночлега добрались, других солдат не видали. Старик, приведши нас на постоялый двор, стал просить на чай. Пьер сказал, что ему надо дать, что он, бедный, изморился, устал, бежал. Я вынул и дал ему пьястр (рубль семь гривен), старик отдал назад и не захотел брать. Пьер объяснил, что он находит, что этого ему мало, что надо дать больше. Я отвечал, что, так как [285] он имел нахальство отдать назад, то я ему ничего недам, и ушел в отведенную мне кануру. За мной скоро опять пришел этот солдат с Пьером, прося прощенья и, конечно, прося на чай. Я дал полпьястра и объявил, что если кто-нибудь еще осмелится не брать, что я даю, то не дам ничего; и кроме того, один солдат мне не нужен, ибо он, очевидно, ни от кого и ни от чего предохранить не может.

На другой день, когда мы встали, оказалось у нас четыре молодых и хорошо вооруженных солдата. Мы довольно благополучно стали подвигаться вперед: назойливость толпы почти прекратилась. Почти в каждом крупном селе приходилось менять солдат, и за этим пропадало очень много времени. Везде с величайшим трудом находили людей, могущих прочесть мою бумагу, и везде употребляли, по крайней мере, час, чтобы снарядить солдат.

Мы вскоре подошли к плоскогорью, отделяющему Челийскую провинцию от Шандунской. Пришлось подыматься кверху; погода все стояла теплая и сухая, все, конечно, было зелено, в деревнях много ветел напоминало Россию, с полей убирался хлеб и на гумнах стояли сложенные скирды. По утрам бывал туман; на горах попадалось много лиловых маргариток и лиловой ромашки; у нас эти цветы бывают только белые и розовые, в Испании есть желтые, а в Сибири в августе я видел лиловые, такие же как здесь; кроме того было много сирени, она здесь растет травой и ничем не пахнет. Вскоре мы перебрались в Шандунскую провинцию, родину мудреца Конфуция и славящуюся своими ворами и разбойниками. И, действительно, в полях виднелись шесты и на них воткнутые мертвые головы. Это повсеместный обычай китайцев — головы казненных втыкать на шесты посреди полей на некоторое время для острастки. Рубят же здесь головы за всякий грабеж.

Спустившись с гор, мы стали встречать рисовые поля, что свидетельствовало о мягкости климата, — мы уже перешли за 38-ю параллель, то есть, уж были южнее города Афин и Палермо. Я было намеревался съездить на место рождения Конфуция; там жил и сейчас какой-то его потомок и было нечто в роде монастыря, — одним словом, место поклонения; но оказалось, что оно значительно в сторону от дороги, и надо потерять несколько дней, чтоб туда дойдти. Я боялся, чтобы [286] погода не изменилась к худшему, и направился прямо к Желтой реке (Гоаяхе) и стоящему близ нее главному городу всей провинция Цзи-Нань-Фу. Этот уже стоит на 37-й параллели, значит — вместе с Сиракузами и Лиссабоном.

Лишь только мы спустились с гор, как попали опять в местность, чрезвычайно населенную. Унтербергер совершенно верно замечает, что если смотреть с возвышенности, то вся Шандунская провинция представляется одним сплошным селеньем. Да это чувствуется когда и едешь: поминутно попадаются деревни, и между ними отдельные хутора, домишки, кумирни, башни и всякого рода другие постройки. Китайцы вообще очень любят бесполезные постройки, служащие лишь украшением, — какие-нибудь беседки, надгробные монументы. Есть между ними довольно куриозные, смысла которых я долго не мог понять: посреди поля иногда появляются большие каменные ворота, схожие с московскими Красными воротами. Размером, конечно, китайские меньше, архитектурой, пожалуй, изящнее и оригинальнее; они никуда не ведут и торчат себе среди полей, огородов, иногда близ дороги, также бесполезно и неуместно, как в Париже «Porte Saint-Martin» или «Porte Saint-Denis». Ворота эти рассеяны по всему Китаю. Такие же ведут в жилища богатых мандаринов с тою только разницей, что там к ним приделываются двери, могущие запираться.

Впоследствии мне было дано следующее объяснение этих ворот в полях: их строят богатые вдовы, огорченные смертью своих мужей, и приходят к ним плакать в определенные дни. Строются же они среди полей и близ дорог, вообще, на водных местах для того, чтобы каждый прохожий мог их заметить и помолиться около них небу за умершего, какового имя всегда бывает написано на этих воротах; за верность однако этого объяснения не ручаюсь и вообще лично не видал ни одного прохожего, останавливающегося там и молящегося.

Вообще в Китае очень трудно получить объяснение какого-нибудь поверия или обычая или монумента, по той неохоте и сбивчивости, с которой вам его дают.

Кстати за примером идти не далеко: у китайцев есть игра называемая «мандыш», ее играют на шахматной доске обыкновенными шашками; у каждого их 12, и суть заключается в том, чтобы поставить 5 в ряд, все равно по какому [287] направлению; когда все шашки поставлены, их можно передвигать, о пять таки по всем направлениям; первый, поставивший 5 шашек в ряд, считается выигравшим и имеет право проигравшему плюнуть в лицо.

Вот один иностранец (кажется, француз) зашел в кофейню, где производилась такая игра; видя, что люди плюют друг-другу в лицо, он недоумевал, что это значит, и обратился к хозяину за разъяснением; тот, не поняв, вероятно, о чем именно иностранец спрашивает, или вообще по врожденной китайской тупости, ничего не сообразивши, ответил, что это — приветствие у них. «Эге, подумал француз, вот что странно, удивительное таки приветствие»; — запомнил Француз это объяснение. Спустя несколько времени, он входит в некий знакомый дом и, желая показать, что ему обычаи страны известны, начал плевать в лицо всем присутствующим китайцев. Те, конечно, не поняв, в чем дело, и думая, что иностранец хочет их оскорбить, схватили его и исколотили; тогда путешественник этот, все-таки не поняв ничего, пишет в сведениях, посылаемых им в свою страну: «В Китае», мол, «существует обычай при встрече с своими друзьями плевать им в лицо; но делают это китайцы лишь между собой; беда, если Европеец пожелает приветствовать своих знакомых таким же образом: его немедленно схватят и исколотят, чтобы не смел профанировать священные обычаи страны». Вследствие такого рода сообщений получаются у нас в Европе очень смутные понятия о Китае.

Так как я уже заговорил об играх, то не безынтересно, может быть, будет для моих читателей упомянуть еще о двух довольно оригинальных играх, виденных мною в тех постоялых дворах, где я ночевал; играли в них преимущественно извозчики и торгаши, так что это игры простонародные. Первая игра, в пальцы: состоит в том, что двое единовременно показывают несколько пальцев на правой руке и выкрикивают какое-нибудь число, долженствующее выражать сумму показанных обоими пальцев; кто выскажет верно, тот считается выигравшим; если не угадает никто, повторяют еще раз, и так далее.

Вторая китайская игра, распространенная также в Индии и в Бирме, играется так: на земле чертят некую фигуру, состоящую из кругов и квадратиков. Каждое место обозначает [288] определенный денежный выигрыш или проигрыш. Желающие участвовать в игре должны поставить известные ставки, кто куда желает и в каком размере желает; каждый может выиграть лишь столько, сколько он поставил. В эту начерченную фигуру люди с известного расстояния бросают по очереди камни. Смотря по тому, куда они попадут, рассчитывается, выиграли они, или проиграли. Игра кончается, когда все ставки сняты; но каждый может прекратить игру и уйти во всякое время, оставив однако свою ставку, если ее раньше не отыграет. Игра эта очень продолжительна и затягивается иногда на целые сутки. Бывает, что играющие сильно вздорят и нередко дерутся.

10-го октября я подъехал к Желтой реке; город Цзи-Нань-Фу находился по ту сторону верстах в пятнадцати. В прежнее время город этот находился на самой реке, но Гоанхе изменила свое течение и удалилась от него.

Подойдя к реке, мы увидали множество плавающих лодок и на них много птиц крупного размера; эти птицы, как мне объяснили, держатся и приручаются для ловли рыбы. Они чрезвычайно хорошо видят рыбу издалека и весьма быстро хватают ее клювом, после чего Китайцы выхватывают у птицы пойманную ею рыбу, а ту пускают опять за добычей. Таких рыболовов плавает множество по Желтой реке и рыбы они налавливают несметное количество, почему она тут очень дешева.

Переправа через реку в Китае есть дело затяжное; паромов не существует, телеги, лошади и вьюки перевозятся на маленьких лодочках; стало быть, надо все разгружать, распрягать, да еще не скоро лодки добудешь, и не скоро лошадей в них уставишь, как ни мастерски они приучены здесь в них впрыгивать. Китайцы не спешат никогда и в бесполезных перекрикиваниях и перебранках теряют целые часы, так что через такую широкую реку, как Гоанхе, приходилось переправляться часа два-три; солнце уже было близко к закату, и в виду этого мы отложили переправу до завтра.

Лачужка, где мы на этот раз остановились, была, до невозможности мизерна; весь двор был загроможден тачками с товаром, крыша с дырами, глиняные стены местами развалились. Переводчик объяснил, что вся эта порча случилась от бывшего здесь наводнения. «Почему ж не [289] поправят?» спрашиваю я. «Да полагают, что еще наводнение будет, опять разрушит». — «Да кто ж им это сказал?» — «Да, ведь, река, здесь место ненадежное», говорят.

Практично: это значит, в виду возможного наводнения ничего и не починять! Вот каковы Китайцы, не любят работать даром!

Как бы то ни было, пришлось ночевать в этом неприглядном и неудобном месте.

Город Цзи-Нань-Фу.

Это большой, грязный город, поменьше Тянь-Зина. Улицы в нем очень узкие, многие мощеные и довольно порядочно.

Меня, конечно, привезли на постоялый двор, где было очень скверно. Я слыхал, что есть казенные дома, где гораздо удобнее, а мне уже надоело скитанье по лачугам, и потому я послал свою бумагу к начальнику города с просьбой мне отвести квартиру.

В городе Цзи-Нань-Фу недавно умер генерал-губернатор провинции, по Китайски «футай», или «синфуй», и правил «Даотай», по нашему гражданский губернатор. Кроме этого сановника в больших городах бывает еще «ниэтай», — это нечто в роде нашего председателя палаты, ибо он специально заведует судом. Кроме этих должностей, есть еще очень фантастичные, например, соляной сборщик (чин очень важный); так же не малым значением пользуется в Китае начальник телеграфа; это всегда бывает почтенный и ученый мандарин. В Китае по главным пунктам везде проведен телеграф и приспособлен к их языку; все их многочисленные буквы нумерованы, и депеши посылаются в цифрах. Это сделал для них не так давно какой-то Европеец. В некрупных городах заведующий — в чине полковника и называется «фуй», в уездных же — он именуется «Сень» и равняется нашему исправнику. В том же чине состоит и полицеймейстер большого города. Пьер мой называл этих «Сян-ей» просто: «le petit homme qui garde la ville». Это они заведуют всем продовольствием и помещением проезжающих чиновников.

К такому-то господину отнесли мою бумагу; дело было утром. Он, вероятно, употребил целый день на прочтение моей [290] бумаги, ибо люди пришли от него поздно вечером с фонарями и объявили, что на завтра мне будет готов дом, и меня туда отведут. Пока Пьер с этими людьми любезно раскланивался, Иван затеял на дворе какую-то ссору с солдатами и сильно шумел; это произвело на посланных очень плохое впечатление. Ужасно становится неудобен Иван, скорей надо будет с ним разделаться и оставить где-нибудь.

На другой день нас с большими церемониями перевели в казенный дом, но, увы, оказавшийся не лучше прежнего. Ни к чему были и все хлопоты. Пьер предполагал, что нам пришлют китайский обед, но и в этом обманулся, а между прочим я очень голодал на той скверной пище, которую давал нам возница, и совсем отощал. Видя здесь в городе много рыбы на базаре, я потребовал, чтобы мне непременно достали ее на обед; возница поломался, но так как она, разумеется, была очень дешева (на 10 копеек 3 большие штуки, каждая в 1/4 аршина), то купил, и тут я должен был оценить кулинарное искусство Китайцев: этот глупый человек сварил мне такую чудесную уху, каковой я еще отродясь не едал. После обеда для соблюдения китайского этикета я должен был отправиться с визитом к Дао-Таю. Не зная еще хорошо порядков страны, я поехал верхом и не предупредил о часе приезда; из этого вышло то, что сановник не встретил меня, а я должен был ожидать его в гостиной. Приемные китайские все на один лад: это большая квадратная комната, не имеющая четвертой стены и выходящая прямо в сад или на двор. В наших климатах подобные комнаты не могли бы существовать, в них бы люди замерзали. Попадают в них, обыкновенно, обходя сад или двор вокруг, или чрез другие комнаты. В глубине комнаты бывает большой бумажный портрет какого-то императора с женами; обыкновенно, он нарисован большим, а жены несоразмерно маленькими. Под портретом стоит маленький столик, возле него два кресла; на столик этот ставят чай и угощения. Кресла поставлены боком к столу, так что сидящие по обе его стороны сидят боком друг к другу. У более образованных Китайцев столик не прислонен к стене, а стоит посреди, комнаты, и тогда гость и хозяин садятся против друг друга. Стол также тогда бывает большего размера. От кресел почетных обыкновенно идут в два ряда стулья для младших [291] чиновников. Вся же многочисленная челядь остается стоя. Кроме того, в приемных бывают всякого рода убранства, фарфоровые и металлические.

Я, однако, не долго прождал. Дао-Тай скоро пришел и пригласил меня любезно сесть. Он мне, как гостю, предоставил место слева, считающееся по китайскому этикету более почетным.

Разговор длился не долго; нам тем временем подали чай в крытых чашечках, чтобы аромат не улетучился. Чай был превосходный, я еще нигде такого не пивал; так как он был очень горяч, то я обжегся и по врожденной своей ловкости уронил чашку и пролил чай. Переводчик бросился подтирать и казался очень смущенным моею неловкостью. Но Дао-Тай снисходительно улыбнулся. В улыбке этой читалось, что, мол, чего же и ожидать от этих дикарей, Европейцев. Когда я раскланялся и отправлялся, Дао-Тай вышел меня провожать на двор и дождался, пока мне подвели лошадь и я сел на нее.

Пьер не преминул мне заметить, что вот какой этот сановник внимательный.

Узнав, что в городе есть также католические миссионеры, я пошел их посетить. Тут, конечно, уже полный комфорт с европейскими удобствами. Монастырь, однако, выстроен на китайский лад, и комнаты убраны по-китайски с прибавлением Распятия и икон Божией Матери. И угощение даже китайское: чудесный ароматичный чай. Монахи очень рады были меня видеть (сюда редко заглядывают Европейцы). Их тут несколько: есть Французы, Немцы, Итальянцы, Бельгийцы, и все живут в согласии, все заняты трудом, проповедью Христовой. В деле любви, в обращении язычников ко Христу забываются все глупые политические распри, является полное, единение душ при общих трудах и опасностях. Здесь Французы и Немцы не думают о «revanche» и забывают об Эльзасе и Лотарингии; они тут братья о Христе, воодушевляются общими гонениями со стороны Китайцев. Достойные люди, не взирая на все труды и опасности, они посвятили всю жизнь свою на проповедание слова Божия, взяли крест, свой, по словам Евангельским, и тихо и смиренно несут его в отдаленном уголке земного шара, невидимые и незнаемые никем. А не легок ин их подвиг. Спрашивал я одного: «Каким [292] путем вы ездите в Европу отсюда?» Старичок, грустно вздохнув, отвечал мне: Да когда нам в Европу приходится ездить? Вот я уже 36 лет тут безвыездно живу, и родных уж всех перезабыл, и меня забыли». — «Ну чтож, получаете вы письма от семьи?» спросил я — «Редко», отвечал он, грустно улыбаясь: «сюда письмо идет из Европы три, четыре месяца».

Эти добрые люди взялись меня поводить по городу. Интересных зданий тут нет, а довольно любопытен пруд, весь поросший насеянными ненюфарами, как тростником; между ними оставлены как бы узкие дорожки для проезда на лодке; едешь по ним, как в лесу, ибо растения эти довольно высоки. Кое-где посреди пруда, на островках, красивые кумиренки в роде павильонов. Пруд находится в стенах города. Прощаясь со мной, добрейшие отшельники подарили мне несколько бутылок вина, делаемого ими самими из местного винограда.

Китайцам строго запрещено законом фабриковать виноградное вино; это им запретил какой-то император из династии Дзин, да и виноград то у них растет только на Севере.

Еще большую услугу оказали мне патеры, разменяв мои мексиканские пиастры на китайские ланы (слитки серебра); оказывалось, к моему удивлению, что внутри Китая эти пиастры очень неохотно брали, и пришлось бы на них много терять.

Вообще миссионеры в этих отдаленных странах — клад для путешественников; они рассеяны почти повсюду, в особенности католические (протестантов меньше). Встречать их — истинный праздник; они, чем могут услужить, никогда не откажутся, да уж и поговорить-то с ними радостно. Они обыкновенно могут дать самые точные сведения о стране, и дают их весьма охотно.

(Продолжение следует.)

Князь К. Вяземский.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие вокруг Азии верхом // Русское обозрение, № 9. 1895

© текст - Вяземский К. А. 1895
© сетевая версия - Тhietmar. 2017

© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русское обозрение. 1895