-

ВЯЗЕМСКИЙ К. А.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ АЗИИ ВЕРХОМ

(См. Русское Обозрение №№ 9 и 10 1894 г. и №№ 2 и 7 1895 г.)

Поездка в Тянь-Зин.

Чрезвычайно интересовала меня каждая мелочь в Китае; все в этой стране своеобразно, все как-то иначе, чем в других странах. Главное же — это оживление, которое встречаешь везде, этот вечный шум, вечную суетню и толкотню. Одна из причин тут конечно избыток населения, густота его, которой не найти ничего подобного ни в одной стране, но также здесь играет большую роль природная живость Китайцев, их постоянное и беспокойное стремление к наживе, к заработку: хоть копейку да выудить. По улицам, по дорогам, так и снуют люди, и все это люди занятые, праздных нет, гуляющих не бывает, все спешат, едут или идут, несут товар, торгуют или хоть милостыню просят (считаю нужным заметить, что Китайцы просят милостыню исключительно у Европейцев и никогда у своего брата, — это и бесполезно, ибо жестокосердые Китайцы никогда ничего не подадут нищему; нищих и не бывает в тех городах, где нет Европейцев; калеки и убогие преспокойно у них умирают с голоду в оврагах на виду у людей).

Китаец, пока он беден, работает без устали, чтобы разбогатеть; когда же он достигнет обеспеченного положения, он уже ничего больше не делает, думает лишь об еде да курении опиума. Он обленивается вполне, для него всякое передвижение есть труд. Китайские начальники, или вообще [654] разбогатевшие не ходят пешком никогда, и верхом ездят очень редко, все свои передвижения они совершают в носилках, несомых людьми. Медленность такого рода путешествий для них ничего не составляет, ибо такие уже не торопятся никуда.

За русской духовной миссией город еще тянулся у нас очень долго: и стену мы проехали, и опять-таки за нею все продолжался город, грязный и людный. Дорога была ужаснейшая, по средине мощеная, но, Боже мой, что это за мостовая была, — московская перед ней показалась бы идеальною, хотя сама жестоко плоха. В Пекине — тут камни просто навалены друг на друга без всякого порядку, камни огромные, и между ними ямы в четверть аршина.

Бедный капитан З. очень измучился в тележке, нагруженной вещами, скакавшей и плясавшей по этой своебразной мостовой. Ехать возле было нельзя: там были тоже ямы, и телега застрявала то в грязи, то в пыли. Пыль же была страшная, несмотря на то, что и мы и все ехали шагом.

Слугу Неиша с переводчиком Китайцем я послал вперед в город Тунжу, отстоящий от Пекина верст на 20, для закупки провизии. (Из Тунжи нам предлагали верст 100 спуститься на лодке, а лошадей послать землей). Сам же я ехал с одним казаком, пришедшим со мною из Кяхты. Впоследствии оказалось, что я поступил неблагоразумно. Неиш, по природной глупости, ничего путного не сумел купить, и переводчик, очень плохо знавший по-русски, был ему плохим подспорьем, нам же без него было совсем худо: ни спросить ничего не могли, ни купить, ни велеть остановиться; возницы наши ничего не понимали и не старались даже понимать.

А по дороге было столько интересного, столько нового, невиданного еще нами. На улицах продавались всякие китайские печенья, очень вкусные, оригинальные и крайне дешевые, ибо в Китае все очень дешево. На лотках были выставлены целые груды фруктов; великолепные челийские груши с каким-то винным вкусом, чудные яблоки, арбузы, виноград и еще много других невиданных мною ранее нигде. Между прочим, были ярко красные с тонкою кожей, видом и цветом похожие на томат (помидоры). Я впоследствии узнал, что Китайцы их называют «Сызы», а Французы «Каки» (caqui). Они сладки, как мед, и замечательно вкусны. Европейцы однако почему-то, вероятно просто по незнанию, пренебрегают ими. [655]

Ничего из этого добра мы купить не могли и должны были ехать молча, наслаждаясь одним лицезрением. Когда город прекратился, жилье все еще не прекращалось; стали мелькать из-за зелени то там, то сям домики, разделенные друг от друга огородами и садами; картина была веселая, было сухо и тепло, совсем тепло, как у нас и летом не бывает, а наступал уж конец сентября, отличающийся у лас в России самою отвратительною погодой. И пожалели мы с капитаном З. о наших соотечественниках, у которых теперь должен быть скрежет зубовный от холоду, а в топленых комнатах угар, разрешающийся головными болями с тошнотой и рвотой. Странное дело, когда я в дали от отечества нашего вспоминаю о нем, мне всегда представляются жарко натопленные печи с головешками, при каковых наши милые слуги по прирожденной им небрежности всегда закрывают трубы, и потом с удивлением замечают, что и у господ да и у них самих разболеваются головы. Однажды, проводя зиму в Москве, я для куриоза стал записывать, сколько раз мне придется угореть по милости моих слуг: оказалось, от сентября и до апреля следующего года — 8 раз, то есть, более одного раза на месяц; вот так аккуратность людская! Еще другое вспоминается мне: это жестокие январские морозы и скрип колес карет, разъезжающихся по окончанию театра по замерзшему снегу; этот скрип, ужасный (вполне вагнеровский) диссонанс на меня всегда нагонял тоску, и сейчас, вспомнив о нем, я его слышу, и он проникает мне в душу, оставляя впечатление чего-то унылого, страшного, холодного, точно рапсодия Листа. Да не удивляется читатель, что я все неприятные ощущения сравниваю с композицией вагнеровской школы; я ее заклятый враг, хуже ее ничего не знаю и отношусь к ней так враждебно именно потому, что глубоко, от всей души люблю истинную музыку, мелодичную, музыку Бетховена, Меербера и Моцарта; и мне больно видеть, как современные посредственности ее изгадили, свели на степень неприятного шума и скрипа, заставили ее подражать прозаичным звукам природы: свисту ветра, шуму дождя, треску обвалов, когда она, благороднейшее искусство человеческое, способна выражать самые затаенные чувства души: скорбь, радость, надежду, покорность, любовь; она, могущественная, вдохновляет, утешает людей! А что из нее сделали разные Вагнеры, Сен-Сансы и компания?! [656]

Но довольно об этом; вернемся к милому Китаю. Мы все едем да едем по дороге, буквально запруженной народом, кой где встречаем поезд мандаринский; впереди идут обыкновенно разные люди, затем несут в носилках со спущенными занавесками жен мандарина, сзади едут приближенные верхами, потом несут самого мандарина в носилках же; он часто выглядывает из окошка и с добродушною покровительственною улыбкой кивает нам головой (Китайцы всегда смотрят на Европейцев с соболезнующею усмешкой — как бы говоря: ах вы, потешные, тоже в нашу страну приезжаете, бедные дикаря!). Позади всего поезда обыкновенно десятка два несчастных согнутых в двое рабочих несут тяжелый багаж мандарина на своих спинах.

Кстати о мандаринах, — сообщу о значении этого слова читателям мало знакомым с Китаем: слово это не китайское, на их языке ничего не значит, Китайцы его не понимают, оно измышлено Португальцами, впервые посетившими Китай; откуда взято, какая этимология его — неизвестно, то есть, рассуждают об этом различно. А присвояется оно всякому чиновнику крайнего Востока, и Китайскому, и Английскому, и Сиамскому, и Камбоджийскому.

Однако, я опять уклонился от своего рассказа; простите, читатели, сейчас буду продолжать. По пути мы встретили куриозную штуку — Китайца, переодетого Европейцем. Китаец этот ехал с товарищем и чему-то очень радовался, улыбка не сходила с его лица; поравнявшись с нами, он развязно раскланялся и подмигнул нам. Что за штука, зачем Китаец нарядился Европейцем и даже косу снял? ведь за это полагается у них смертная казнь, это судится наравне с государственною изменой?! Косу Китайцев заставила носить ныне царствующая там Манчжурская династия в знак покорности; за неношение ее людям рубят головы. Манчжуры, завладев Пекином, обязали всех Китайцев принять их обычаи и костюм. Так как сами брили головы и носили косы, часто привязанные, фальшивые, то же заставили делать всех жителей Срединной империи. Древний китайский костюм надевается лишь на театре и когда человека кладут в гроб, косу же и тогда не снимают. В виду всего этого мне показалось крайне странным, что человек ни за что ни про что [657] подвергает себя такой опасности: он мог быть узнан, об нем бы донесли, и конец был бы плачевный.

Я обратился к нему на счет этого с вопросом, думая, что он может быть знает какой-нибудь из европейских языков, — оказалось нет, спросить тоже было не у кого. Впоследствии я получил разгадку этого феномена: оказывается, что в Китае при въезде в каждый город устроены таможни, и всякий Китаец, привезший товар, должен платить за него пошлину; от этой пошлины Европейцы освобождены. Вот почему скупые и алчные Китайцы рискуют своею жизнью, чтобы сохранить несколько грошей, и переодеваются в европейское платье; таможенные чиновники часто их не узнают и пропускают. Освобождение Европейцев от таможенной платы в Китае, кажется, происходит от того, что главный начальник всех таможен — Европеец, весь штат начальников таможенных тоже Европейцы, только младшие чиновники, осмотрщики — Китайцы. Поручило китайское правительство свои таможенные сборы Европейцу потому, что сами Китайцы неискусны в этом деле, а главное — много воруют.

Немного далее мы прошли через оригинальный мост, массивный, каменный, немного напоминающий собою древнеримский; по краям в виде перил поставлены небольшие колонки и на них каменные же драконы. Все это изящно, оригинально и должно быть древне. За мостом мы встретили весьма интересную процессию. Не помню, говорил ли я раньше о китайских похоронах, но во всяком случае теперь уместно дать о них некоторые подробности.

Вся дорога была запружена людьми, и нам пришлось остановиться. Люди шли в разных костюмах и несли самые разнообразные предметы: кукол из картона, таких же зверей, такие же дома, знамена, нечто напоминающее наши хоругви, фонари и еще разные не совсем понятные эмблемы. Гроб с покойником несли на руках и над ним также на руках изящный катафалк, весьма похожий на наши. Гроб был покрыт парчой, на нем красовались цветы и на задней части живой петух — эмблема бдения, — мне потом объяснили, что это для отогнания от усопшего злых духов, и делается всегда при перевозке покойников, каковая происходит весьма часто, ибо всякий, где бы ни умер, желает быть погребен на своей земле близ своих родителей. [658]

За гробом шли родственники в белых траурных одеждах (белый цвет в Китае обозначает траур, и Китайцы очень не любят, когда в обыденные дни Европейцы являются к ним в белых полотняных костюмах, надеваемых от жары). За родными несли пустые носилки и шло множество людей, вся процессия заключала в себе их несколько сотен. Замечательно, что не было никого из духовенства, хотя и несли многих идолов на лотках. Вообще в Китае духовенство находится в пренебрежении и по лености своей редко участвует в общественных церемониях. Похоронная процессия задержала нас на добрых два часа; когда мы подъезжали к Тунже, то уже стало вечереть, подул прохладный ветер.

У речки мы встретили множество Китайцев, полоскавших свое грязное белье:, здесь все прачки — мужчины; женщины не могут никакою работой заняться, ибо, испортив себе с детства ноги узкою обувью, не могут совсем ходить. Это уродство вообще очень фатально отзывается на их здоровье и лишает их возможности что-либо делать. Люди, мывшие белье, были очень веселы и, завидя нас, бросали свое занятие и бежали посмотреть на нас с криками ян-жен (заморские люди), ян-гуй (заморские черти), — так они обыкновенно называют Европейцев; впрочем, они нисколько к нам враждебно не относились, и, заметив наше недоумение — куда идти, некоторые знаками показали нам, что проводят нас к пристани, где нас должны были ожидать наши люди.

Город Тунжа оказался огромным, с тесными улицами, множеством снующего народа, сплошным рядом лавок, заборов и ворот; мы ехали по нем, больше часу поворачивая то вправо, то влево, и уже совсем теряли терпение и не знали — когда прибудем. Казалось, конца не будет этому лабиринту домишек, лавчонок и всякого рода строек. Когда мы подъехали к пристани реки, почти уже совсем стемнело; множество лодок и барок разных величин, крытых и некрытых, запружало реку, — казалось, некуда было яблоку упасть. Люди нас действительно здесь дожидались, но увы, хотя и приехали часа за три до нас, ничего не сумели путного купить на дорогу, хотя по обилию продуктов и всяких съестных припасов, в Китае можно было бы накупить многое множество всего. Мой глупый человек купил вареную курицу, которая была высохшая и полусырая, ее пришлось выкинуть, купил несколько фунтов [659] говядины испорченной, ибо в Китае свежей достать нельзя: быков и коров резать запрещено, они по буддийскому закону считаются священными животными, как работающие на человека. Ни фруктов, ни овощей и никаких печений он нам не купил, уверяя, что не нашел; не видеть же их в городе было нельзя: они в каждом закоулке мозолили глаза, у каждой лавчонки стояли лотки, полные всякой снеди.

Теперь же было, конечно, поздно опять возвращаться на базар, да и далеко было, к тому же одна из лошадей хромала, очевидно мои дураки ее заковали; я должен был послать Людвига с Китайцем искать кузнеца, чтоб ее расковать. Глупцы проходили более получаса и вернулись объявив, что кузнец идти не хочет и требует, чтобы лошадь привели к нему, в кузницу. Это меня взорвало, ибо было в высшей степени нахально! Ведь, не даром же он побеспокоится, ведь ему заплатят; доверить для ковки этим людям лошади я не мог, они бы ее по глупости опять заковали, а идти самому ночью по грязи Бог знает куда — было неприятно. Я попробовал по-русски пошуметь; это произвело оригинальное действие: мой верный слуга Людвиг, кажется, выпивший перед тем для подкрепления несколько рюмок водки, стал плакать и рыдать, взял пистолет, уселся на землю и объявил, что застрелится; я сразу увидел из этого обстоятельства, что помощником он мне в пути будет не важным. Китаец же переводчик обробел и, сказав, что тотчас кузнеца приведет, исчез. Он действительно вскоре вернулся с другим Китайцем, принесшим с собой всякие кузнечные инструменты. Лошадь расковали, и она перестала хромать. К тому времени и Людвиг, выплакав, должно быть, слезами лишнее количество выпитой им водки, утешился, уложил пистолет в мешок и принялся укладывать закупленную им никуда негодную провизию. Я однако об этом не особенно заботился, полагая, что на пути найдем всего, что нужно. Оставалось решить, как ехать. Капитан З., сильно уставший от езды в китайской телеге, не хотел больше ехать ни верхом, ни в телеге, да к тому же мне надо было поспешить в Тянь-Зин, чтобы застать там посла, графа Кассини, приехавшего из России и направляющегося в Пекин. Сухим путем предстояло ехать три или четыре дня, на лодке же, уверяли, можно прибыть в одни сутки. Течение реки быстрое; можно ехать и ночью, а при [660] попутном ветре и на парусах (это так говорилось людьми, очевидно имевшими выгоду, чтоб я нанял лодку, — и я поневоле верил, не имея возможности получить точных сведений). Лошадей надо было отправить берегом; кому их поручить, у нас только один переводчик? Задача была трудная. Я сперва хотел было взять с нами на лодку Людвига и Китайца, а лошадей отправить с одним казаком, но тот объявил, что, не зная ни дороги, ни языка, он потеряется, не будет знать, что делать, и не выберется. Конечно, он был прав: где ж ему с лошадьми было управиться в чужой стране, да еще без языка? Пришлось с ним отправить и Китайца и остаться без переводчика; что ж, думалось мне, один день как-нибудь уж извернемся, потерпим. Наем лодки тоже не обошелся без затруднения. Лодочники заламливали невозможную цену, а переводчик видно держал их руку и пожалуй еще подбивал их просить больше.

После долгих споров сторговались за 16 пиастров мексиканских (это около 25 р. на русские деньги), цена для Китая неимоверная, — но что будешь делать с алчным, бесчестным народом, задавшимся целию эксплуатировать Европейцев? Подумаешь, года полтора спустя я нанял почти такую же лодку приблизительно на то же расстояние за три рупии (то есть, не много менее двух рублей); это было в Кашмире, отличающемся также как и Китай дешевизной всего, но и большею чесностью обывателей.

Читатель, может быть, удивился, что я вывел счет на мексиканские пиастры; но, по не совсем понятным причинам, по всему северному побережью китайских морей эта монета в ходу. Внутри Китая нет никакой серебряной, ни золотой монеты, вся расплата идет на слитки серебра, называемые ланами; эти ланы разных величин имеют форму продолговатую, как бы выдолблены внутри на подобие лодки; их принимают на вес, причем Китайцы немилосердно обвешивают и обсчитывают каждого. У всякого торговца имеются двое весов — для продажи и для покупки; обе пары всегда неверны, но с противоположными неверностями, так что во всех случаях Китаец обманом что-нибудь себе да выгадывает. У них существуют также неверные безмены, ибо это их изобретение. Считаю не лишним упомянуть, что и счеты (костяшки), столь распространенные в России, есть [661] китайское изобретение и находятся у них в каждой давке для обмана и обсчета покупателей, а потому Китайцу никогда не надо давать считать на них: он быстро отложит несколько костяшек, непременно лишнее прикинув, и потом живо все смешает, чтобы вы не заметили. Лодка, которую мы наняли, оказалась, хотя и поместительною, но весьма неудобною и неопрятною. Впереди располагались гребцы, среднее помещение было крытое, оно предназначалось для нас, там человек мог только лежать или сидеть, стоять было нельзя; сзади было также открытое помещение, остающееся для ночлега хозяев и для приготовления кушанья; посреди — мачта, и на ней грязные паруса с заплатами. Гребцов было человек шесть с противными разбойничьими лицами. Тотчас перебравшись на лодку, мы отплыли; под навесом на жестком деревянном полу Людвиг устроил нам постели, и мы заснули под заунывное мычание гребцов, опять-таки напоминающее вагнеровские оперы, прерываемое, как и у него, треском и визжанием, когда лодка находила на мель. Наши ленивые гребцы, однако, отплыв немного, остановились и, пользуясь тем, что мы спим, сами завалились спать, а лодку причалили к берегу. Я проснулся с рассветом и, увидав, что стоим, сперва подумал, не случилось ли чего, не наехали ли на мель. Но, заметив заспаные, равнодушные физиономии гребцов, понял, что ничего другого не случилось, кроме их природной апатии, и принялся их понукать в путь. Это было сделать не легко. Мерзкие люди без всякой спешки принимались отчаливать; протирая себе глаза, они точно нарочно теряли время, разыскивая весла, свои накидки и другие предметы, перекидывая их с места на место, что было совершенно бесполезно; больше получаса провозились они так, и потом все-таки только двое стали грести, другие же удалились в заднюю часть лодки для разведения огня и приготовления себе пищи. Лодка потихоньку поплыла, течение оказалось медленным, по местам даже никакого, речка очень извилистою и узкою, берега неинтересными, сплошь засеяными разными разностями, жилья мало, — местность вообще скучная. Напившись чаю с сухими бисквитами, мы вышли в открытую часть лодки и принялись осматривать унылую местность, нас окружающую; было очень тесно и ходить по этой палубе невозможно, сидеть тоже было неудобно; когда все гребцы собрались, мы им видимо мешали. Я было попробовал сесть на [662] корму, но Китайцы подняли такой вой, что пришлось сойти оттуда. Оказалось, что на всякой лодке срединное место кормы священно и, по их мнению, занимается духом, защищающим их в пути. Помещение на этом святом месте человека, да еще иностранца, то есть, одержимого бесом, (по их мнению, все белокожие во власти бесов) приводило их в ужас. Понятно, что они подняли при этом чисто звериный рев. Пищу в этот день мы имели очень скудную, так как купленную Людвигом говядину и курицу пришлось бросить. Единственная путная вещь, которую мы имели, была колбаса копченая, купленная накануне капитаном З. (Китайцы отлично делают колбасу); ею и закусили, надеясь к вечеру прибыть в город и пообедать в гостинице. По слухам, там находилась очень хорошая гостиница, устроенная на английский манер на самом берегу реки. Спросить у людей, скоро ли мы приедем я много ли еще осталось, — мы, конечно, не могли, и приходилось терпеливо выжидать у моря погоды. Я тщательно осматривал в бинокль даль; все было плоско, взгляд проникал далеко, но нигде города не было видно; маленькие домишки появлялись там и сям среди огородов и тощих садов. Очевидно, Тянзин был еще далеко. Но как далеко — мы не знали! Мы не знали даже — много ли проехали за ночь, сколь долго проклятые Китайцы спали. Капитан З. соскучился; видя у меня много книг, он попросил что-нибудь почитать, но у меня, кроме научных и моих собственных сочинений в рукописях, ничего не было. Я терпеть не могу современные повести и романы, избегаю их читать и уж во всяком случае с собой не вожу. Современное направление литературы, в особенности французской и английской, до нельзя опошлилось, а этому направлению большинство следует, и потому в описаниях везде встречается пошлость, ложь, натянутость и в результате невыносимая скука. Художественные описания жизни так редки, что смело можно сказать, на сто романов найдется едва один путный. Но так как, чтоб прочитать сто романов, надо потерять очень много времени, то, по моему скромному убеждению, лучше их не читать вовсе. Я так и высказал своему спутнику и предложил ему трактат по ботанике одного немецкого ученого; сам же принялся думать о предстоящем и уже начавшемся странствовании: обойду ли Азию, удастся ли мое предприятие, вернусь ли назад? Скоро я впал в тоску, мрачную тоску, мучительную, ту, которую Англичане [663] называют «сплин» и от которой вешаются, топятся и стреляются. Это состояние, не всем известное, одно из ужаснейших страданий человеческих. Тут вдруг все окружающее представляется противным, невыносимым: у человека пропадает интерес ко всему, жизнь представляется мрачною, беспросветною, бесцельною и непонятною, в душе возникает во всем и ко всему злоба и отвращение, хочется смерти, но смутно чувствуешь, что и она ничему не поможет. Все труды, стремления, желания кажутся напрасными, безумными. В голове мысли смешиваются, думать ни о чем не можешь, сознается какой-то неопределенный страх за будущее и страшное равнодушие ко всему; кажется, в эту минуту пришел бы разбойник с ножом, и не двинешься, чтобы защититься: думаешь, не все ли равно. Замечательно, что это состояние не зависит ни от каких физических причин и постигает человека вполне здорового, — это есть падение духа, прямо противоречащее неверной латинской пословице, что в бодром теле живет и бодрый дух. На меня такое состояние находит довольно часто. В то время, то есть, в конце сентября 1891 года я еще не знал верного и скорого способа освобождения от него посредством молитвы.

Мы плыли, а я мрачный сидел в лодке, поджав ноги, и никуда не смотрел. Кажущаяся бесполезность и бессмысленность всего существующего резала глаза. Я спрашивал себя: зачем эти противные, грязные Китайцы родились на свет, зачем их ненависть к Европейцам, зачем этот мерзкий опиум, куря который они все пропахли им до костей, зачем этот солнечный день, что освещать ему? к чему эти густолиственные каштаны и клены по берегам? Люди о чем-то хлопочат, чему-то радуются! Какое безумие! Что может быть радостного при полнейшей бесцельности жизни людской?! Мне думалось: кому и для чего нужно, чтобы глупый род людской существовал, возникал и исчезал, сам не зная откуда и куда?! У Толстого я читал, что физический труд удаляет от человека мрачные мысли и успокаивает его. Заметив, что один из гребцов положил весло и, лениво переваливаясь, пошел в заднюю часть лодки, вероятно, курить свой опиум, я взял его весло и принялся грести. Китайцы переглянулись, глупо разинули рты и принялись смеяться. Я им показал знаком, чтобы они продолжали грести. Лодка перекачивалась [664] с боку на бок, и ми продолжали потихоньку плыть; через полчаса, однако, без всякой видимой причины, Китайцы остановились; они примкнули к берегу, оставили весла и начали перебирать какие-то веревки. Я не понимал в чем дело, понукал их отправляться. Тогда некоторые выпрыгнули на берег, зацепились за веревки, привязанные к мачте, и потянули нашу лодку. Почему это было удобнее, чем грести — я не понимал. Лодка стала подвигаться еще медленнее. Я тоже вышел на берег и тоже потянул веревку, это оказалось не легко.

Мы шли очень долго, иногда, по неизвестной мне причине, перебираясь с одного берега на другой; тропинки, по которым мы шли пролегали через засеянные поля, по большей части овощами, в Европе неизвестными; грунт Китая ужасно плодороден, и только неимоверною густотой населения можно объяснить часто свирепствующий там голод. Мне не раз приходилось видеть, особенно в южных провинциях, что в нежилых зданиях каменные полы поростали травой, а по крышам и стенам разростались целые кусты и гирлянды ползучих растений.

После двух-трех часов этого скучного однообразного плавания лодочники остановились обедать. Пища их состояла из рису, смоченного каким-то темным кисло-соленым соком с разными специями. Сок этот называется ёкмам или йокмам. Вскоре стало смеркаться; тоска моя от усталости, действительно, немного рассеялась. Лодочники мне дали понять, что мы сегодня до Тянь-Зина не доедем, что ночью плавать почему-то опасно, что надо остановиться. Предполагая, что город уже недалеко, я рассчитывал, что действительно ночью въезжать в него не стоит, все равно никого не добудимся и никого не разыщем, и решил отложить плавание до утра.

На следующий день проснулись рано; погода была, конечно, хорошая, ибо она в Китае почти всегда хорошая, дожди бывают лишь летом и весной, а осенью очень сухо; однако, жарко де было, хотя и дул южный ветер, нам противный.

Кстати о ветрах, — в Европе есть поверье, что южный ветер всегда должен приносить с собою дождь, а северный — сухость. Это несправедливо; не вдаваясь здесь в подробный трактат о ветрах и их влиянии, я сообщу лишь для малосведущих в метеорологии, что в северном полушарии [665] вообще ветер, дующий с юга, приносит теплоту, а с севера — холод, дождь же большею частью бывает от охлаждения температуры; это потому, что водяные пары, наполняющие воздух, при охлаждении сгущаются, обращаются в воду и по силе тяжести падают на землю; стало быть, вопреки мнению большинства профанов, не южный ветер, а северный приносит дождь. Однако, в иных местностях, имеющих степь или пустыню с севера и море или снежные горы с юга, может случаться наоборот. Случается также в тех странах, где зимой бывают сильные морозы, что южный ветер, смягчая температуру, вносит в нее влажность и производит снег или дождь. Человек любит все судить огулом и из какого-нибудь частного явления неосновательно заключает об общем законе. Что касается до Китая, то там дождь приносится обыкновенно северо-восточным ветров, ибо он дует с Великого Океана.

Ветер нам был противный, и мы плыли весьма медленно. Часы проходили за часами, а впереди все еще ничего видно не было; местность, как и вчера, была ровная и однообразная, извороты реки многочисленны. Наступил полдень, люди опять принялись за свою еду, а у нас уж и провизии больше никакой не было. Мы им дали понять, что нам нечего есть; они предложили нам рису, нам этого показалось мало; указав им причалить около одного небольшого селения, мы вышли купить чего-нибудь. Как раз на берегу находилась овощная лавка, там было много всякой всячины, нам совсем неизвестной, было также много и фруктов. Трудно было покупать что-либо не зная языка, приходилось показывать цену пальцами. Для мелких покупок в Китае существует медная монета очень малой цены; она круглая с отверстием посреди, чтобы ее можно было нанизывать на бичевку. Ее обыкновенно Китайцы носят целыми связками, и иногда, когда много, навьючивают на лошадей. Вокруг дырки написаны буквы, обозначающие при каком императоре чеканили монету. На копейку этих монет приходится 7 или 8 штук. У нас такие монеты были, и мы накупили себе кой-чего: груш, яблоков, винограду, картофелю, баклажанов и еще неизвестной нам тогда овощи, похожей и на лук, и на репу, и на каштан; когда мы ее сварили, оказалось превкусно; после я узнал, что это корень ненюфора. Китайцы его очень любят и целые пруды [666] засевают этим растением; оно у них имеет вид тростника. Между прочим, мы купили соленых почерневших яиц, но они оказались отвратительными. После я узнал, что Китайцы их едят как закуску лишь маленькими ломтиками, мокая их в уксус или ёкмам; они имеют острый вкус, в роде сыра. Приготовление этих яиц следующее: их зарывают в горячую золу с солью, там пропекают, потом сохраняют в герметически закупоренных ящиках или кладут в землю, выдерживая таким образом яйцо целые месяцы. Несмотря на это обилие пищи, мы все-таки остались голодными, и так как плавание наше по всей видимости еще не клонилось к концу, решили купить еще чего-нибудь съестного. Вскоре на наше счастье мы увидели на берегу нескольких Китайцев с курами и голубями; они работали в поле, а птицы возле них спокойно расхаживали. Мы вышли на берег и дали понять, чего нам нужно; Китайцы охотно продали нам одну курицу и одного голубя, за 20 копеек каждую птицу. Цена эта для Китая, где все так дешево, очень высока, но что ж было делать, мошенники видели, что мы без переводчика, языка не знаем, и пользовались случаем.

Голубь, впрочем, оказался особенно хорош, и из него вышел превосходный суп. К вечеру ветер переменил направление, стал нам попутным, и мы поплыли на парусах довольно быстро; река стала много шире, и по берегам виднелось больше жилья; это служило признаком, что мы уже приближались к Тянь-Зину. В воздухе свежело, а мы все плыли да плыли; наконец, уже после захода солнца мы увидали вдали целый лес мачт, — это был он, желанный Тянь-Зин.

Тянь-Зин.

Совсем уже смерклось, когда мы въехали в видимый нами издали лес мачт. Лодки разных форм и величин запружали всю реку; по обеим сторонам виднелись грязные китайские домики, кой-где появлялись и полуевропейские. Город Тянь-Зин — огромный, мы плыли через него более часу, конца ему не предвиделось. В одном месте через реку был перекинут мост, и его разбирали для прохода лодок; впереди нас саженей на двадцать плыла какая-то лодка, и для нее развели мост. [667] Наши проклятые Китайцы вдруг сняли паруса и остановились; я не понимал, в чем дело. Они дождались, чтобы передняя лодка прошла и мост бы навели, и тогда уже подъехали; знаками они мне показали, что для того, чтобы снова развели мост, надо заплатить. Я постарался дать им понять, что заплачу, но вычту это из договоренной платы, ибо усматриваю с их стороны в этом деле плутню. Они сделали вид, что не понимают.

Ладно, поймут, когда в гостинницу приедем, при расчете. Спросить у них, где гостинница, было невозможно, ничего не понимали. Я слышал, что в этом городе был отдельный европейский квартал, но где-конечно, не знал. Домишки же справа и слева все виднелись китайские. Вскоре, однако, река сильно расширилась, и постройки уже появились большие, на европейский лад. Я решил выйти на берег. Тут как раз стоял большой каменный четырехэтажный дом, и возле него пристань. Мы начали стучаться, но, увы, это оказалась какая-то фабрика, и в ней не было никого. Фонари вдоль берега были зажжены, и поэтому надо было полагать, что мы уже добрались до европейского квартала. Где же, однако, была гостинница? Подойдя к другому большому зданию и с трудом там разыскав сторожа, мы узнали, что это склад известного купца Старцева. Сторож нам с грехом пополам объяснил по-французски, что до гостинницы еще далеко, но она находится на берегу реки, вся освещена, и что, наконец, мы далее найдем людей, которые ее нам укажут, сам же отлучиться не может. Пришлось шествовать дальше, тут уже был тротуар, все свидетельствовало о цивилизации. На улицах было пустынно, однако кой-какие Китайцы встречались; на вопрос— где гостинница, один указал нам впереди группу деревьев, — должно быть, в этом саду. Пошли туда, калитка оказалась отворена, и там освещено; какие-то Китайцы дремали на скамейках; это оказались гостинничные слуги, они провели нас в биллиардную, где, несмотря на поздний час, подвизалось несколько человек в нелепом катаньи шаров с подталкиванием их палками, называемыми для пущей важности киями. Маркер был Китаец и с благоговением отмечал на доске шансы, каковые получал один, чтобы обобрать другого. Достойные мужи, так полезно проводящие время, были весьма сериозны, между ними находился и хозяин. По их лицам можно было заметить, что они убеждены в том, что нет на [668] земле более разумного занятия, как их бестолковое катанье шаров; они казались убежденными, что все тлен, кроме этой, по их понятиям, благороднейшей биллиардной игры. Проигравшие были мрачны и нервны; выигравшие смотрели победителями; они окинули нас покровительственным и самодовольным взглядом и спросили, не играть ли мы пришли; узнав, что мы с дороги, один предложил нам коньяку, а другой зачем-то соды. Я объяснил, что не пью ни того, ни другого, первого потому, что от него болит голова, а второй оттого, что она расстраивает желудок и, наконец, обоих вместе потому, что, по моему мнению, оба имеют отвратительный вкус. Меня сочли за оригинала, но на этом не успокоились; хозяин стал мне объяснять, что содовая вода, особенно с коньяком, очень полезная вещь. Я отвечал, что этому не верю и прошу меня проводить в предназначенную мне комнату, ибо хочу спать. Тогда он взял свечу и повел меня на верх, с горестью покидая интереснейшую биллиардную игру; в голове его продолжали кататься шары, подгоняемые выпитым коньяком вместо киёв, и он под их раскаты завел меня совсем не в тот этаж, а туда, где спала его семья. Испуганные девчонки повскакали с постелей и разбежались, унося с собой свои одеяла. Я вышел в корридор и встретил там капитана З. Его слуга, китаец, провожал и указывал дорогу, я пошел за ними, и вскоре нам указали две просторные и хорошие комнаты, устроенные по-европейски, но со множеством китайских вещей. По стенам были японские картины, столь ценимые в Европе, а на камине изящные китайские фарфоровые вазы. Существование здесь камина несколько меня огорчило. Значит печи топят, стало быть тут свежо, и оказывается, что мы еще не добрались до теплого климата.

Тянь-Зин находится на 39 параллели, то есть, на одной параллели с Греческим городком Ламиею, южней Неаполя, и на одной параллели с Лиссабоном. Но в Лиссабоне не требуется никаких каминов, их делают только в домах иностранцев, которые в своей стране привыкли к ним и думают, что без них нельзя. Это различие климатов Востока и Запада, несмотря на одинаковость параллелей, весьма странно. Не лишне заметить, что оно присуще не только нашему континенту, но наблюдается и в Америке. В брошюре моей, читанной на 10-м конгрессе ученых в Женеве, 29-го августа 1894 года, [669] в присутствии специалистов, собравшихся со всей Европы, я выяснил, что это явление, вопреки мнению Гумбольдта, существует и в тропических странах, и доказал несостоятельность всех гипотез, приводимых до сих пор для его объяснения.

Проснувшись на другой день довольно рано, мы застали в гостиннице целую ораву торгашей-китайцев, принесших продавать нам разные местные произведения, большею пастью фарфоровые; тут были очень оригинальные сткляночки, флаконы, содержащие какую-то душистую, мазь очень чтимую Китайцами, были также их рисунки, глиняные идолы и весьма оригинальные крашеные насекомые из глины же; они были размером более вершка в длину и сделаны очень тщательно. Были тут также и фарфоровые идолы очень безобразной формы; за все Китайцы запрашивали баснословно большие по месту цены; я отсоветовал капитану З. что-либо покупать; он однако соблазнился и купил несколько рисунков по бумаге и по шелку; после оказалось, что он заплатил втридорога. Я постарался эту торговлю поскорей прекратить и, выпроводив китайца, отправиться в Русское консульство. Прибыв туда, мы застали заведующего консульством секретаря В., уже собирающегося на пристань провожать посла, отправляющегося в Пекин; как оказывалось, мы едва поспели. Конечно, я тотчас поспешал туда. Граф К. уже находился в своей лодке, которая была причалена к небольшому китайскому пароходу, долженствующему ее протащить до известного места, откуда она уже пойдет с гребцами до Тунжи. Пароход этот добыли не без труда от Лихунчана, здешнего генерал-губернатора, столь прославившегося за последнюю войну в Корее с Японцами своими неудачами и своею неспособностью. Тогда его еще почитали великим вельможей и, кажется, гением; все послы, прибывавшие из Европы, являлись первые к нему на аудиенцию, и он уже после отдавал визиты; мотивировали это тем, что он находился в каком-то родстве с императором. Граф К. уже находился на своей лодке, когда мы прибыли; он меня очень любезно принял и обещал оказать всякое содействие. Он его действительно оказал; этот достойнейший сановник более всех содействовал моей экспедиции. Благодаря ему, я мог объехать беспрепятственно весь Китай и Сиам, благодаря ему же я был спасен в 1893 году из плена диких Тибетцев, [670] где бы несомненно погиб, как и последователь мой француз Дютрейль-Де-Ренн в 1894 году. А потому я приношу глубокую благодарность графу К. и ото всей души желаю, чтобы у нас на Руси было побольше таких деятельных, интеллигентных и любезных представителей. Впрочем, спешу прибавить, что я положительно ни на кого из наших дипломатических агентов пожаловаться не могу: ото всех везде получал самый радушный прием и самое живое содействие, хота и знаю, что мы, путешественники, как бельмо на глазу у дипломатов, ибо зачастую им приходится отвечать за нас, мы рискуем своею жизнью, подвергаемся опасностям, погибаем, а на них бывают нарекания: говорят — чего смотрели?!. А что они могут сделать, когда мы, как ночные бабочки, сами на огонь лезем? Они, бедные, нас предупреждают, отговаривают, да мы не слушаем, и упрямо идем на риск. Ну, сами и отвечать должны, самим на себя и пенять, если что случится. Граф К. рассказал мне между прочим, что у берегов Японии (он прибыл из России морем вокруг) их застала страшная буря, что они уже готовились тонуть, надели все спасательные пояса, и пароход был поврежден. Я еще раз поблагодарил Господа Бога, что внушил Он мне отвращение к морям и что по морям не плаваю и не рискую потому захлебнуться в соленой воде.

Здесь же я застал на берегу собравшихся провожать посла местных русских купцов: Старцева, Белоголового и еще одного молодого, недавно поселившегося, имя которого я к сожалению забыл. Упоминаю я об этих купцах потому, что они местные знаменитости, в их руках сосредоточена вся чайная торговля, они занимаются нагрузкой, выгрузкой и отправкой чая и снабжают ям всю Россию. Чай сюда приходит с юга по морю, и здесь его нагружают на верблюдов для отправления через всю Монголию до Кяхты. Эта нагрузка сопряжена с большим трудом, ибо, чтобы чай не выдыхался, его приходится класть в ящики в обшивать эти ящики кожею для предохранения их от сырости. У всех здешних купцов есть конторы, корреспонденты и фабрики на Янцекиянге (Голубой реке), но об этом еще речь впереди. Коммерсанты эти очень полезны также для приезжих Русских, ибо хорошо знакомы с Китаем, знают язык и пользуются большим влиянием в стране. Нечего и прибавлять, что у них находишь вполне российское хлебосольство и гостеприимство. Дом Старцева — целый [671] музей китайских редкостей; он собрал все, что только можно было найти изящного в Китае, по его коллекциям можно изучать все фарфоровое и металлическое производство Китая. Обладая тонким вкусом, ему удалось соединить у себя все, что есть красивейшего среди местных производств. Прибавляю еще, как не касающееся к делу, что у него есть красавица дочь, обладающая замечательною музыкальною способностью, так что в этом глухом крайне азиатском городке, слушая ее, можно наслаждаться чисто-европейским эстетическим удовольствием.

Собственно про город Тянь-Зин много говорить не приходится: он хоть и очень большой, но совершенно однообразный, на подобие всех китайских городов, с узкими улицами, грязными домишками, множеством всякой снеди на базаре; между прочим я здесь видел, впервые, целые груды жареной саранчи. Суетня на улицах, конечно, неумолкаемая и пожалуй еще превосходящая Пекинскую. Европейский квартал совершенно отдельно, в нем уже вполне чисто, и красивые здания с садами, есть и публичный сад, очень порядочно содержимый; там есть замечательные древовидные подсолнухи (порода эта в Европе не растет нигде).

Есть также и «тенис», без которого Англичане жить не могут; они навязали эту игру всем народам, и почти нет порядочного дома, даже у нас в центре России в недрах разных захолустных губерний: Владимирской, Тамбовской и проч., где бы не царствовала эта скуку нагоняющая игра. «К чему она нужна?» спрашивал я нынешним летом одну богатую помещицу из поименованных мною губерний, делающую в своем околодке, как говорится, «la pluie et le beau temps». «А какже, отвечает, эта полезная игра дает моцион, развивает силы, способствует пищеварению». Да не лучше ли, если уж нужен моцион, пойти на ригу самому отгребать, и моцион будет, и пищеварению подмога, и полезно для хозяйства, тут уж будет игра беспроигрышная. Для тениса надо девчонок нанимать, чтобы закатывающиеся мячи подымать, а тут прямая экономия, можно собою заменять работниц. В тенисе есть люди не умеющие играть, которым приходится лишь глазами хлопать и от скуки грустно слоняться по окрестностям, а там уж общий интерес, не уметь отгребать самому нельзя, — это всякому доступно и не головоломно. Несмотря на такое, повидимому, ясное и простое рассуждение, [672] со мною никто не согласился, и хозяева, как и гости, продолжали все свои досуги занимать этою бессодержательною бильярдоподобною игрой.

Удивительно, отчего мы, Русские, столь охочие трактовать о патриотизме, непременно во всем должны подражать Англичанам, неуж то мы своей игры даже выдумать не можем? А чем плохи наши и жмурки и горелки... все развивающие силы игры и производящие моцион... но нам к чему-то нужен крокет, тенис, и кажется в этих играх нам преимущественно нравится их название, а никак не содержание, ибо в них содержание весьма глупое. Нарови так, чтоб шар твой сквозь ворота прошел да о палочку стукнулся, да другой шар задел... Ведь это забава умалишенных, для сумашедших домов уместна. Да кажется мы и играем то в это только потому, что слыхали, что эти игры в Париже да в Лондоне в моде, и полагаем, что это весьма бонтонные игры и не играя в них нельзя быть элегантным человеком; а мы весьма боимся, чтобы кто-либо нас не счел моветоном, как Гоголевского судью в Ревизоре.

И сад и тенис все это в Тяньзине устроено весьма изящно; для порядку там прогуливаются городовые, нанятые из Китайцев (у самих Китайцев не бывает полиции на улицах), в особых костюмах; им вменено в обязанность всем Европейцам без различия отдавать честь, а своего брата Китайца колотить в шею. Ни в сад и никуда Китайцев не допускают, и даже по улицам эти местные городовые их подгоняют толчками; но добродушные Китайцы не сердятся. С Европейцами эти городовые очень вежливы, и в случае надобности и дорогу укажут и проводят, своего же брата, запоздавшего, нередко и поколотят, но добродушные Китайцы за это не сердятся. Если происходит какой спор с торговцем на улице из-за денег или вещей, то городовой пришедший на место распри, не разбирая дела, выхватывает у торговца спорную вещь и отдает ее Европейцу, но добродушные Китайцы и за это не сердятся. При споре с извощиком, если тот окажется недоволен расплатой, городовой прямо перекувыркивает его колясочку и тащит извощика в участок; добродушные же Китайцы ни за что за это не сердятся.

Кстати об извощиках, они тут возят людей в тачках, ибо лошадей в стране не употребляют. Человек запрягается в одноколесную тачку, как лошадь тянет ее и бежит очень [673] скоро, — на поворотах, если вы не привыкли, то рискуете упасть; обыкновенно таких тачек около каждого большого общественного дома стоит весьма много, люди так и бросаются на вас, наперерыв предлагая свои услуги; езда эта стоит очень дешево, но ездят в таких тачках только в европейском квартале. Говорят, это изобретете японское; ну что ж, может быть; я видел такие тачки по всему побережью китайских морей и в Индии, в городе Симле, где по случаю гористости места в экипажах не ездят. Вообще тачки эти для малых городов очень практичны, и я очень склонен думать, что совсем не Японцы, а Англичане их присвоили к перевозке людей. Изобретение же это надо полагать китайское, ибо я видел в средней часта Поднебесной империи: именно в провинциях Шандунской, Анхутской и Кьянсуйской множество таких тачек; в них Китайцы перевозят товар, а часто и детей своих. Там этот перевоз производится весьма оригинально: Китаец выжидает попутного ветра, привязывает к тачке парус так, что ее несет ветром, а он, поддерживая оглобли, бежит за ней. Иногда таким образом связывают несколько тачек вместе.

В бытность мою в Тянзине мне удалось первый раз испробовать китайский обед, это было по приглашению того молодого купца, имя которого я не помню; по-китайски он называется «Или». Все русские торговцы для чего-то берут себе особые названия на китайском языке, очень мало схожие с их собственными. Об обедах китайских я столь много слышал ранее, что меня весьма интересовало испробовать их. Слухи о них в Европе очень различествуют: кто их восхваляет, а кто утверждает о невозможности их есть. Вообще у нас существуют очень смутные и разноречивые представления о китайской пище. Компетентные, впрочем, люди, в том числе и Пясецкий, ее хвалят. Самое обстоятельное описание китайских обедов нам и дано Пясецким. Однако, полагаю, не безынтересно будет для читателя прочесть и мое суждение о них, ибо мне известна большая часть Китая (почти весь Китай), чем всем остальным путешественникам, и я в бытность мою в Китае, без преувеличения скажу, съел до 70 местных обедов, ибо почти по всему Китаю, кроме оффициальных приглашений обедать к разным мандаринам, мне подавали казенный обед в 32 блюда, как то требует китайский устав. Я еще в свое время буду говорить об этих [674] обедах, а пока опишу тот, которым угостил меня любезный соотечественник. Мы съехались все у него, а потом отправились, как это и делается в этих случаях, в китайскую гостиницу. Обедавших было 8 человек: сам хозяин с женой, две дочери Старцева, их тетка, русский консул, полковник П. и я. Мы обедали за круглым столом; после я узнал, что у самих Китайцев такие не употребляются, а только четвероугольные. Во всем остальном обед был совершенно схож с мандаринскими.

Скатерти в Китае не бывает, салфеток также нет; их заменяют положенные около каждого кипы тонкой бумаги; Китайцы ими вытираются и потом их бросают на пол, а слуги собирают по окончании стола..

Почетного гостя сажают напротив хозяина, а не рядом. Ни тарелок, ни блюд, ни вилок, ни ножей не существует; последние и не нужны, ибо пища всегда подается разрезанною на мельчайшие кусочки; ложки фарфоровые не крупнее наших чайных; вместо вилок подаются костяные палочки, которыми Китайцы умеют, как щипцами, брать всякую пищу, даже вареный рис. Блюда и тарелки заменяют — чашки и блюдца, супы, каковых за каждым обедом бывает несколько, подаются в посудинах, имеющих вид полоскательной чашки. Соль и перец заменяется уксусом или ёкмамом или вообще каким-нибудь острым соком, в который каждый мокает свою пищу; его наливают на крошечное блюдце и ставят возле каждого. Перед обедом и обязательно перед каждым кушаньем Китаец выпивает рюмку водки немного более наперстка величиной. Водка у них отличная, делается из рису, очень крепкая, подается в чайнике, слегка подогрета, ее лакей наливает в маленькие чашечки каждому особо. Еще пьют во время обеда из рису же сделанное вино, менее крепкое, желтоватое, кисловатое и тоже подогретое. Разновидностей этого напитка существует много. Обед начинается соленою закуской, как и у нас; ее расставляют посреди стола. Китайцы очень тщательно выстраивают целые изгороди из мелких кусочков ветчины и креветов. Закуски у них подобные нашим, и я думаю, что обычай начинать обед соленою закуской и выпивать перед этим рюмку водки заимствован нами от Китайцев. Нигде в Европе он не в ходу. У Англичан закусок не подают совсем. [675] Французы, а стало быть и все их подражатели: Итальянцы, Испанцы и прочие, едят закуски после супа, а водку пьют за час до обеда, и то с водой. Только лишь в Швеции подается закуска с водкой перед пищей и уставляется, как у нас, за особым столом; впрочем, Шведы прежде закусывают, а потом пьют водку. Закуски в Китае очень разнообразны: кроме известных нам колбасы, ветчины и прочего, подаются еще копченые печенки, куры, утки, соленые, уже описанные мною, яйца, огурцы, бамбук, разные травы, также всякие фрукты, пастила, орешки всех видов, арбузные и дынные семечки и многое другое. На званом китайском обеде необходимо, чтобы было 16 сортов закусок. Закуски едят не только перед супом, но и между блюдами, и обычай требует, чтобы, если хозяин взял какой закуски, и гость той же поел, пока не перепробуют всех. Сыру в Китае не существует, как и ничего молочного, ибо там коров не доят. Из прогнивших гороху и бобов делают некое тесто, похожее на сыр и имеющее очень неприятный запах, но его едят только в простонародии и за обедом у мандаринов никогда не подают.

Коров, сказал я, не доят, их также запрещено употреблять в пищу, по буддийскому закону, и если у мясоторговца в лавке найдут говядину или конину, то он подвергается строгой ответственности.

Приготовление пастилы, неизвестное в Европе, перенято нами также от Китайцев; они ее очень любят и выделывают из всяких плодов, ухитряются даже делать из рису. Бамбук, о котором я упомянул, овощ очень вкусная, — едят только молодые ростки; их сильно разваривают в воде, дабы исчезла в них вся горечь, и режут тонкими ломтиками. Напоминая вкусом редиску и земляную грушу, он несравненно вкуснее этих последних; в лесах Сиама он заменяет собой хлеб. По моему, он напоминает собой несколько трюфель.

По окончании закусок подают суп; супов обыкновенно бывает несколько, самые лучшие непосредственно следующие друг за другом, без которых не бывает обеда: это из ласточкиных гнезд и плавников акулы.

Есть в тропических странах птица, похожая на нашу северную ласточку, которая вьет свои гнезда на скалах у морского берега, в самых неприступных местах. Доставать [676] их оттуда очень трудно, и это-то и составляет их ценность. Гнезда эти привозят из Анама и Сиама; их птица делает из водорослей, смазывая их своею собственною слизью. Китайцы их разваривают в курином бульоне; они тогда разваливаются и получают вид лапши, вкуса почти никакого не имеют, но довольно приятны, хотя и не сытны. Иногда Китайцы их разваривают в сахаре, и тогда в виде желе подают на закуску. Гнездо размером и формой равняется горсти пятилетнего ребенка. Кушанье это дорогое и подается лишь у богатых мандаринов.

Суп из плавников акулы очень вкусен, он делается на свином бульоне; плавники эти имеют цвет темножелтый, походят на вермишель, а вкусом на визигу. После этих супов подают разные грибки, до которых Китайцы большие охотники, едят даже древесные грибы, иногда разварные в сахаре в виде компота. Затем следуют кушанья самые разнообразные; бывает нечто напоминающее нашу яичницу с молоком, но совсем жидкую; на обеде в Тянь-Зине была каша из бараньих глаз, это блюдо редкое и я больше его нигде не ел. Потом подавали разные жареные, печенки, кур, гусей, рыб... все изрезанное на мелкие кусочки и.посыпанное корицей. Затем следовали компоты; между ними главное место занимал компот из корня ненюфоров, иначе называемых «водяные каштаны», потом пирожки маленькие, превосходно сделанные из разного теста, иные со свининой, другие сладкие, потом жареные крабы, суп из устриц (весьма крупных и сушеных), трепанги (род морских змей), наконец, лучшее блюдо всего обеда — жареный поросенок со всякими специями, потом превосходная уха с имбирем., далеко за собой оставляющая пресловутую волжскую, щи из свежей капусты и последнее кушанье — разварной рис в чашках, в который сливают разные соусы из подаваемых блюд. Во время обеда, между блюдами, подают чай, превосходный, ароматичный, нисколько не похожий на тот, что пьют у нас. Китайский чай весьма пахуч, его пьют без сахару и безо всего, в крытых чашках, чтобы аромат не испарялся. Листья кладут в каждую чашку отдельно и заваривают кипятком, не употребляя, конечно, никакой ситочки, и через это чай никогда не имеет металлического привкуса, как у нас; его пьют очень горячий и совсем некрепкий. Само собой [677] разумеется, что я здесь не мог описать всего, что едят в Китае, ибо пища у этого народа разнообразна до бесконечности. Очень часто бывает, что подадут какое-нибудь кушанье, съешь его, да так и не догадаешься, из чего оно сделано. В особенности разнообразны в Китае разные сласти; уму непостижимо, — какие они выделывают печенья, варенья, пряники и пастилы; одних сортов разных тест у них не перечесть, и все замечательно вкусно. Любят они также всякие специи: имбирь, шафран, корица у них на первом плане. Последняя у них не растет, а привозится из Анама.

Народ больше питается овощами, каковых у них изобилие; картофель растет только сладкий «натат», он продолговатой формы, крупнее нашего; обыкновенного картофеля нет; капуста тоже своеобразная, лук и чеснок превосходные. Редька замечательно крупная, они ее варят, жарят, едят фаршированною и растирают на муку, чтобы печь из нее лепешки и булочки, тоже делают и с кукурузой. Свеклы и моркови там нет, и сахар выделывают из тростника с примесью немного картофеля. Фабрик для этого не существует никаких, каждый вымолачивает сахар у себя, и я должен прибавить, что он гораздо лучше у них, чем у нас. За китайским обедом всегда бывает множество слуг, и они по окончании садятся за тот же стол и истребляют остатки. Немалую роль у них играет в кушаньях перец, он там прекрепкий, его также и отдельно подают на закуску. По окончании этого обеда, продолжавшегося более двух часов (у Китайцев обеды тянутся еще дольше), мы поехали к хозяевам пить русский чай; не могу выразить, как он мне показался плох после китайского.

Из куриозов Тянь-Зина не мешает рассказать мой визит к достославному государственному мужу, великому вельможе китайскому Лихунчжану. Он приехал на другой день отъезда посла с визитом к исправляющему должность консула, и я за этим визитом присутствовал; через три дня он и нам назначил аудиенцию. Визит был частный, и, как подражатель всех европейских обычаев, Лихунчжан прибыл один без свиты, как бы невзначай, и прошел через сад прямо в гостиную. Его угощали ликером, шартрезом, и он пил с удовольствием. Сановнику этому около 70 лет; он бодрый, высок ростом, держится очень прямо, говорит медленно, [678] больше свистит, мнения он о себе непомерного, хотя и старается быть любезным. Здоровается и прощается он по-китайски, складывая обе руки в кулаки и поднося их к лицу, но потом жмет руку по-европейски, сладко улыбаясь. Принимая его, консул счел должным проделать с ним все церемонии, требуемые китайским этикетом, то есть, когда принесли чай, он встал, взял чашку с подноса и поставил ее около сановника, тот сделал тоже самое, как и следовало. Разговор во время визита был бессодержательный, да и продолжался недолго. Лихунчжан ничего не знал о моей поездке по Китаю, или, может, сделал вид, что не знает, ибо трудно предположить, чтобы ему, такому важному сановнику, об этом не сообщили. К нему мы отправились на третий день в носилках через весь город, — приехать верхом или в тачке было бы верхом неучтивости. Несли нас ужасно долго по разным невозможным и вонючим закоулкам. Он вышел встречать на крыльцо и, приведши в комнату, усадил за длинный стол, сам сев во главе. Из всех визитов, которые мне потом приходилось делать к китайским мандаринам, это был наименее этикетный. Слуги резали яблоки и груши и подавали нам, принесли также и чай, но он был европейский, прескверный. Надо предположить, что почтенный сановник его держит специально, чтобы угощать иностранцев, рассчитывая, что, ведь, эти дураки все равно ничего не понимают. В разговоре он поочередно обращался к нам, видимо считая, что делает этим нам великую милость. На нем была черная форменная шляпа, роскошная лиловая шелковая ряса и на шее в несколько рядов крупные разноцветные бусы. Согласно с этикетом мы тоже сидели в его кабинете в шапках. Сравнительно с китайскими приемными, которые мне приходилось видеть после, эта была очень мала и не роскошна. Когда мы отправлялись домой, Лихунчжан вышел нас провожать на крыльцо и оставался там до тех пор, пока нас не унесли на носилках, посылая нам поклоны и прижимая кулаки к голове; он при этом так сладко улыбался, что привел нас в умиление. По окончании этого визита нас пригласил купец С., чтобы показать прототип устроенного им китайского домика. Надо сознаться, что из всех виденных мною в Китае домов, он самый китайский, то есть, тут соединено все местное изящество, изобретенное этим [679] народом без всякой примеси чуждого элемента; и все так красиво, так миловидно, что и описанию не поддается, этот домик нежилой, однако, имеет 6 комнат; в средине, как водится, большая, а по бокам — поменьше. Все стены, и карнизы, и потолки убраны китайскою резьбой и рисунками; двери, как любят китайцы, — разных форм: круглые, шестиугольные, треугольные, низкие; убранство комнат и снаружи и внутри замечательно изящное; крыша загнута по углам, как у кумирен; к довершению сходства, когда мы прибыли, по средине большой комнаты стоял стол со всевозможными китайскими лакомствами.

Если бы этот прелестный домик, да со всем, что в нем есть, перенести в Париж или Чикаго на всемирную выставку, — господин С. получил бы не одну медаль и привел бы в восторг любителей всего художественного. Говорят, даже сами Китайцы приходят в восторг от этого домика и удивляются, как это он так удачно подделался под их тип. Замечательно, что строил он этот дом без всякого архитектора, и сам не придает ему большого значения, смотрит на него как на удачную игрушку, не более.

В Тянь-Зине мне пришлось расстаться с моим спутником, капитаном З. Он заболел и, предвидя не мало трудностей в дальнейшем пути, решил сесть на пароход и отправиться в Японию, в то время еще мирную и привлекательную страну; оттуда он рассчитывал морем возвратиться в Россию. Мне очень грустно было расставаться с этим верным товарищем, с которым я успел очень сдружиться за наше почти двухмесячное совместное странствование. Я после во все мое путешествие ничего о нем и не слыхал; возвратясь же в Петербург в 1894 году, я узнал, что он благополучно вернулся, и виделся с ним.

Путь действительно предстоял отсюда трудный, мне надлежало пройти до Янцекианга (Голубой реки) чрез провинции: юг Челийской, Шандунскую, Анхутскую и север Киансуйской. В этих провинциях народонаселение было в особенности дурно расположено к Европейцам; в двух последних недавно происходила резня миссионеров, и многие их храмы сожжены. Я должен был достичь Янцекианга на высоте знаменитого города Нанкина. Путь этот уже был исследован Унтербергером, ныне благополучно губернаторствующим во [680] Владивостоке, только он большею частью его проплыл в лодке по каналу, соединяющему Желтую реку (Гуанхе) с Голубой (Янцекиангом). Мне надлежало пройти всю страну верхом, несколько отступя от канала, по проложенным китайским торговым путям. Унтербергер весьма обстоятельно исследовал и описал всю страну в изданной им брошюре. В измерениях однако мы с ним разнимся. Им найдено от Тянь-Зина до берегов Янцекиянга 930 верст, а мною почти на 100 верст более. Путь же мой не мог быть длиннее его, а скорей короче, ибо в иных местах, где канал по требованию почвы образует извилины, дорога пролегает прямо и сокращает расстояние. Разница измерений произошла у нас потому, что Унтербергер, по собственному свидетельству, принимает скорость хода здешних мулов 5 верст в час и на этом основывает свои заключения. Мною же дознано, что это неверно; я тщательно измерял ход здешних мулов и убедился, что идя шагом, без спешки, они делают 5 1/2 верст в час; от этого и вся разница у нас получается. Действительно, половина, составляя десятую часть 5, равна на всем расстояния приблизительно 100 верстам. Но я забегаю вперед, не надо забывать, что пока я еще не выехал из Тянь-Зина, а вся эта дорога еще только в перспективе. Затруднений к отправке было множество. Никто не мог мне сообщить, какого рода деньгами надо было запасаться в эти дебри. В Тянь-Зине не нашлось никого, кто бы туда ездил и что-либо об этом знал. К сожалению, Унтербергер в своей брошюре не пояснил, какими деньгами расплачивался. Вообще брать с собой много металла было и неудобно по его тяжести, и опасно, ибо я рисковал сто раз быть ограбленным.

В конце концов я устроился так. Взял у Старцева перевод на их фирму Кью-Кьянг, сохранил несколько русских сотенных ассигнаций в надежде при случае надобности их разменять у наших чайных торговцев или у русского консула в Гонконге; забрал я также и китайских серебряных слитков (лан), и мексиканских пиастров, и несколько связок медных монет (чок) для покупки всякой всячины по дороге. Казаки мои отсюда должны были возвратиться назад, но консул меня обнадежил, что, когда явится надобность, мне Китайцы, в силу выданной мне в Пекине бумаги, должны будут дать конвой. Зная, что солдаты, хотя бы и не [681] очень храбрые, всегда полезны в дороге, ибо внушают уважение толпе; я спросил, нельзя ли получить конвой прямо из Тяньзина; но консул отвечал, что это не нужно, что здесь не представляется никакой опасности.

Подобный ответ меня весьма удивил. Как! В Пекине и везде по дороге только и твердили об опасностях, предстоящих в пути, уверяли меня, что и шагу нельзя сделать по внутреннему Китаю, чтобы не быть убитым; всячески отговаривали меня от этой экскурсии по Поднебесной империи, именуя ее безумною! А тут вдруг оказывалось, что опасности даже никакой и нет, и конвой совсем не нужен. Вот так штука!! Видно правду говорит пословица, что «не так страшен черт, как его малюют».

Издали мне всякие страхи сулили дипломаты, а подъехал близко, и опасности даже никакой нет. Истинно сказал покойник Талейран, что язык дан дипломатам, чтобы скрывать свои мысли. Опасность конечно была, и немалая, как показало дальнейшее, но представители наши, кажется, не желали, чтобы я брал конвой, дабы не озабочивать китайское правительство, и не смущать его; а, может быть, мало еще меня зная в то время, полагали, что не вернусь ли я в скорости назад, увидя всю трудность и неудобства пути. Как бы то ни было, во всем остальном консул и все власти здешние постарались мне любезно посодействовать относительно предстоящего пути. Китайца-переводчика, взятого из русской духовной миссии, пришлось прогнать; он оказался и вор, и дурак, и лентяй, и больной, и в добавок курил до самозабвения опиум.

Казак рассказал по прибытии с моими лошадьми (они прибыли в Тянь-Зин два дня после нас), что этот проклятый Китаец ни за что не хотел ехать верхом, требовал, чтоб ему была нанята телега и везде, где только мог, обсчитывал его. Лишь только прибыл этот негодяй, как немедленно расположился в нумере гостиницы и закурил свою трубку, как какой-нибудь мандарин. Пришлось его выгонять оттуда со скандалом.

Взамен этого никуда негодного, добрейший полковник П., тот самый, что снабдил меня лошадьми, отыскал мне Китайца-католика, учившегося у иезуитов и говорившего недурно по-французски. Его звали Пьер (Петр), он был тоже плут, но очень умный, и был мне весьма полезен во все время [682] странствования по Китаю. Он тоже курил опиум (почти все достаточные Китайцы его курят), но гораздо менее того подлеца.

Казаком Жамбаевым я очень был доволен и с сожалением с ним расстался. Он отправился с почтой назад. Так как наступала уж осень, то пришлось ему купить на дорогу заячий тулуп. К тому же я ему подарил купленную мною в Кяхте тележку для перевозки вещей; она дальше Калгана не могла идти и оставалась сданную на хранение одному купцу, русскому чаеторговцу. Приходилось хоть этим отблагодарить честного труженика, бывшего мне столь полезным в пути, ибо, находясь на государственной службе, он денег не брал. Рекомендую его всякому чиновнику, отправляющемуся в Китай чрез Сибирь; место его пребывания Троицкосавск, в четырех верстах от Кяхты. Известен он там просто под именами: Казак, Бурят, Жамбаев. Нанялся ко мне здесь также бывший сибирский телеграфист и чайный приказчик, некто «Иван». Он немного понимал по-китайски, и я его главным образом взял для проверки переводчика, ожидая, что сей последний непременно будет меня надувать, да и вообще хорошо, было иметь лишнего человека с собой: путь предстоял длинный, опасный, — лишний защитник не мешает, к тому же он жалования не просил и довольствовался одними харчами; он надеялся по прибытии в Кьюкьянг или Ханькоу поступить опять на какую-либо из русских чайных фабрик. Об этих фабриках еще будет речь впереди, они представляют не малый интерес. Лошадей, которыми меня снабдил полковник П., оказывалось недостаточно. Мне посоветовали нанять телегу для перевозки клади, утверждали, (впрочем, люди ничего не знавшие), что до Голубой реки есть колесная дорога, и телега легко пройдет, советовали даже взять две телеги, ибо вещей приходилось везти очень много. Телеги, употребляющиеся здесь для перевозки грузов, очень поместительны, с высокими спинками и боками, покрыты холстиной на подобие кибитки. Спереди они открыты, и туда садится возница. Телеги эти двухколесные, запрягаются, парой, но мулы впрягаются в оглобли гуськом один за другим, возница большею частью идет пешком возле, подгоняя животных. Нанимать такие телеги надо с осторожностью, ибо по прирожденной Китайцам нечестности, случалось нередко, что возница, забрав деньги вперед, покидал нанявшего его на полупути и уходил. Во [683] избежание этого с ними надо пивать договор и свидетельствовать его в консульстве.

Цена этих телег не особенно дорога, и их нанимают поденно, Дли устранения всякого могущего случиться дорогой плутовства со стороны возницы и, главное, переводчика я договорился, чтобы все содержание было в дороге от возницы. Он, получая столько-то в день, должен был и вещи везти, и меня кормить, людей, и лошадей. Я знал, что кормить он вас будет скверно, но не даст же он нам умереть с голоду, а ото главное, что требуется. Я на пищу неприхотлив, и лишь бы только провизия была свежая (что всегда можно требовать), мне разносолов никаких не надо. Переговоры с возницами были очень долгие. Китаец всегда стремится хоть что нибудь утянуть; лишь только я соглашался на какую-нибудь цену, как Китайцы тотчас ее надбавляли. Оказывалось также, что вознице для отъезда в другую провинцию надобен был паспорт, и что за него следовало немало заплатить в их полицию (ямынь). Интересно, что от этого слова происходит русское название «долговато отделения» — Яма. Китайцы неоплатных должников сажают просто в участок, по ихнему «Ямынь», пока их кто не выкупит. Это не единственное слово, перешедшее к нам из китайского языка; вообще их язык оказал большое влияние на наш, что объясняется давнишними несомненными сношениями Русских с Китайцами.

Я приведу три главнейшие слова перешедшие к нам целиком с китайского. 1) «Чин», по китайски значат степень, порядок. В древнеславянском употреблялось во втором значении; чин погребения, чин венчания. У нас употребляется в первом значении: как гражданская и военная служебная степень. 2) «Кат», по китайски значит — палач; перешло с тем же значением в малороссийский и польский язык, от него великорусское слово «каторга», то есть, работа на которую посылались отмеченные катом (палачом). 3) Самое интересное есть слово «на»; по китайски — это глагол брать (спряжений там нет, и наклонение повелительное не отличается от неопределенного). В русском языке это слово употребляется только в повелительном наклонении; передавая что-либо мы вместо чтобы «казать: «возьми» или «бери», или «держи», — говорим просто «на». Замечательно, что ему присваивается на нашем языке спряжение; во множественном числе мы говорим «на-те» и [684] в условном наклонении «на-ка». Народ еще прибавляет к этому частицу «ся» и говорит: «накось». Все это свидетельствует о давности перехода этого слова в русский язык. Я вообще не лингвист, даже упорный враг всякому чрезмерному зубрению грамматик, но нахожу, что проследить такие переходы из одного языка слов в другой не безынтересно для истории и может указать на такие сношения народов, о каковых и не предполагали. Конечно, всего вернее заключить, что у нас сношения с Китайцами были чрез Монголов. Любопытно было бы узнать, находятся ли те же слова и в монгольском языке, иначе надо будет предположить о непосредственных сношениях наших прародителей с Китаем. Я слишком мало времени пробыл в Монголии, чтобы узнать нечто об этом, да и был там прежде Китая, не зная еще об этой общности слов.

2-го октября 1891 года состоялся мой отъезд из Тянь-Зина в глубь Китая. Консул и полковник П. пришли меня проводить. Добрейший полковник угощал на прощанье шампанским; оно в Китае и хорошо, и дешево, так как пошлин на него никаких не полагается. Отпуская меня в путь, полковник воскликнул: «Удивляюсь, что вы предпринимаете такой трудный и опасный путь; нам, служащим, за это деньги платят (он только что вернулся из небольшой, но интересной экспедиции в Манчжурию, окончив ее блистательно), а вы сами свои еще тратите. Из за чего? Какая вас ждет награда?»

Какая?! Мне в то время пришлось промолчать на этот вопрос, не зная, какой исход будет иметь моя экскурсия. Но ответ у меня был на губах. — Награда, которую я предугадывал, была всемирная слава... Никто из этих добродушных людей и не догадывался тогда, какое во мне дьявольское честолюбие шевелилось, и скажу к своему стыду, не одна любовь в науке побуждала меня тогда так смело идти на встречу опасностям. Как некогда лавры Мильтиада не давали спать Фемистоклу, так в прежнее время все описания подвигов в Африке моего великого собрата по ремеслу Станлея не давали мне покоя и хуже всяких булавок кололи мое самолюбие. Хотя заслуги Станлея незабвенны, но я на его пути, если Господь поможет, не останусь назади. Недавно одна наивная дама писала обо мне своей подруге: «он, отправляясь в Азию, искал смерти, но нашел только славу». (Письмо было показано мне [685] как курьез). Я должен сознаться, что собственно смерти не искал никогда (да и зачем ее искать, — она к нам всегда так близко), но действительно, тогда в 1891 году, мне моя жизнь представлялась настолько пуста, и пустотою своею так тягостна, что я совершенно равнодушно смотрел на смерть.

Однако, если вместо смерти обрел славу, как утверждает дама, то, кажется, это предпочтительнее, и сожалеть нечего. Славу в сей жизни, впрочем, не так трудно стяжать, как это кажется: ее достигают даже Пешковы, проскакавшие по почтовым трактам несколько тысяч верст...

Кн. К Вяземский.

(Продолжение следует.)

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие вокруг Азии верхом // Русское обозрение, № 8. 1895