-

ВЯЗЕМСКИЙ К. А.

ПУТЕШЕСТВИЕ ВОКРУГ АЗИИ ВЕРХОМ

(См. Русское Обозрение № 9.)

От Красноярска до Иркутска.

Красноярск — город небольшой, окружен горами, на берегу Енисея; он виден издалека. С севера и юга тянутся унылые степи, по которым пролегают почтовые тракты. Улицы тут тоже немощенные, как и во всех сибирских городах; дома — очень скверные и грязные; люди сонные и какие-то болезненные. Есть фотография, но никто в ней никогда не снимается и фотограф пробавляется только тем, что фотографирует местные виды и отправляет в Россию. Я у него тоже кое-что купил. Смертной скукой веет от всего города, и я поспешил из него уехать. До Иркутска оставалось еще тысяча верст и надо было их проехать до наступления дождей.

_________________________________________

Из Красноярска до Иркутска я ехал пять дней. Местность по преимуществу — лесная и частью холмистая. Леса — смешанные: хвойные и лиственные; на станциях та же самая неурядица; однако, хорошенько покричав, лошадей достать можно.

По пути есть довольно типичный город, Нижнеудинск. Он раскинулся на берегу Уды, на большое пространство; весь окружен лесами. Дома в нем маленькие, ничем не отличающиеся от крестьянских изб: по улицам пасутся свиньи и коровы, а в реке поселяне стреляют диких уток, нисколько не стесняясь близостью жилья. [774]

По дороге к Иркутску мне пришлось увидеть оригинальное явление, к которому однако здесь привыкли. Где-то по близости горели леса и дым от этой гари застилал огромные пространства. Он был так густ, что днем, среди безоблачного неба, солнца не было видно совсем. Предметы уже трудно было различить на расстоянии двадцати шагов. Мгла эта стояла дней пять до первого дождя и даже затрудняла дыхание. Она началась верст за шестьсот до Иркутска, и все эти шестьсот верст я проехал в полутьме.

Сибиряки привыкли к этому делу и оно их нисколько не удивляло. Ветер эту гарь нисколько не разносил, а еще более сгущал. На возвышенностях ее было меньше, но зато в долинах сквозь нее ничего не было видно. Мне потом рассказали, что такой дым происходит то же от горения торфа, и это случается раз пять в лето, что он покрывает целые тысячи верст и очень вредно действует на здоровье. Тунгусы и Якуты имеют специальные молитвы и заклинания от этого дыма. Они очень тщательно их читают, не догадываясь, что наилучшее средство его избежать — это поосторожнее обращаться с огнем, потому что ведь не может же лес или торф загореться сам от себя.

VII.

Иркутск.

В Иркутск я приехал 31-го июля к вечеру. Тот же густой туман застилал все и скрывал город от моих глаз, пока мы к нему не подъехали.

Иркутск — смешанный город и ужасно пестрый: тут есть и каменные дома, и деревянные, и большие и малые, — все в перемежку. Рядом с каменным четырехэтажным, найдете одноэтажную деревянную лачугу. Улицы — не мощенные, и на них после дождя царит непролазная грязь. Гостиниц две, и они обе такие же мерзкие, как и в Томске. Нумера маленькие; мебель — потертая, загрязненная; зеркала — надтреснутые; занавески на окнах продранные. При этом страшная дороговизна. Вообще жить в Иркутске невесело и неудобно.

Я употребил весь первый день после моего приезда на отдых и отложил осмотр города до следующего дня. Все [775] дорогой у меня перетрепалось, перепылилось, перепортилось; нужно было заняться приведением всего в порядок. Народ здесь ужасно бестолков, и я во всем городе не мог отыскать человека, чтобы починить свой чемодан. Пришлось купить кожи и заняться этим делом самому. Хорошо еще, что я умею это делать, а то совсем было бы плохо. Пища в гостинице оказалась тоже и дорогая, и скверная; но, как везде в Россия, с претензиями. Подавались разные мусы и мороженые с запахом луку, сладкие пирожки, от которых разило столярным клеем, и супы-виндзоры с плавающими там тараканами. Все засыпалось гадко-пахнувшими травами и приносилось на крошечных блюдах, так что соус проливался и тек по пальцам слуги. Это, конечно, действовало не возбуждающе на аппетит. Посмотрев на всю эту гадость, я порадовался в душе, что скоро переступлю границу и буду в Китае. Разумеется, Китайцы — народ дикий, необразованный, но уже, конечно, более чистоплотный, чем наши русские простолюдины.

Я много путешествовал и мне пришлось убедиться, что грязнее нашего брата нет нации. Очень может быть, и даже весьма, вероятно, что русский человек и очень окажется угоден Богу. Может быть и своеобразною цивилизацией затмит весь остальной мир. Но уж чистотою и опрятностью едва ли когда отличится. И ведь это у нас не от бедности, а, как мне кажется, просто от лени и беспечности. Мне часто приходилось замечать в Москве, в лучших ресторанах, что, например, компот из ананасов отзывался рыбой, а мороженое земляничное имело яичный вкус. А отчего? Оттого, что поваренок резал рыбу, и тем же ножом стал потом резать ананасы, поленившись его обтереть. Для мороженого он употреблял ту же ложку, которою мешал яичницу. Меня еще больше удивляло, что такой (пахнувший рыбой) компот, какой-нибудь купчик, рядом со мной сидящий (и не всегда пьяный, а под час и трезвый) уплетал с наслаждением. Это уж заставляет меня заключить прямо о слабом развитии чувства обоняния у славянских племен, или может быть о парализовании его невоздержанным употреблением спиртных напитков рядом поколений. Еще упомяну об одной оригинальности здешней пищи. Поверит ли читатель, что в стране, где суровая зима продолжается девять месяцев и где морозы достигают 40° по Реомюру, летом почти невозможно достать холодного квасу или пива. [776]

— Льду нет, отвечают на ваше требование.

— Как же, спрашиваю; в Ницце, где никогда не падает снег и никогда ничто не замерзает, как же там всегда есть лед и можно получать холодные напитки.

Впрочем, говорят, сибиряки, привыкшие к трескучим морозам, очень боятся простуды летом, и думают, что если проглотят хоть глоток чего-нибудь холодного, то схватят дифтерит и умрут.

Говоря про сибиряков, я подразумеваю Русских, переселившихся в Сибирь, или родившихся там, ибо коренных сибирских инородцев мне не приходилось еще видеть. Об них я слыхал только от ямщиков, но рассказы их едва ли можно принимать «в серьез». По их мнениям, эти жители тундр — людоеды, и им в руки попадаться беда, а потому и общения с ними почти никакого нет. Из оффициальных же источников известно противоположное. Говорят даже, что наше духовенство живет с их духовенством в большой дружбе, и нередко приходится видеть на празднике православного священника, сидящего рядом с шаманом (их духовное лицо) и дружно беседующего с ним. Честь и слава русской веротерпимости!

Здесь был даже комический случай перехода одного дьячка в Их веру. Дьячок чем-то заболел. Село было малое, отдаленное, врача по близости не было. Ему посоветовали обратиться к якутскому шаману. Тот над ним что-то пошептал, привесил ему какую-то шкурку, и так как болезнь дьячка была неопасна, он скоро выздоровел и, приписав свое выздоровление действию шамана, ушел к нему в леса и более не возвращался. По этому делу производил следствие местный исправник и, допросив дьячка, донес, что он рехнулся. Так дело и кончилось,

Впрочем, инородцы лесные далеко не фанатики; они зачастую, проходя мимо наших храмов, осеняют себя крестным знамением. На вопрос, зачем они это делают, они отвечают:

— Мы знаем, что русский Бог это любит, и хотим ему угодить, ибо думаем, что он сильнее наших богов.

Я полагаю, они легко бы перешли в христианство, если бы заняться тщательнее проповедью между ними. К сожалению, на них очень мало обращают внимание, и если кто из них забредет по своей нужде в какое село, он служит [777] предметом насмешек со стороны населения, а не сочувствия; потому они редко выходят из лесной чаща.

В Иркутске есть музей разных местных предметов. Он разделен на три отдела: зоологический, археологический и этнографический. Первый отдел представляет образцы в чучелах всевозможных птиц и зверей, водящихся в лесах и горах Сибири. Он очень полн и интересен; но к нему почему-то примешаны присланные из Петербурга экземпляры тропической фауны, ничего общего с Сибирью не имеющие. Второй отдел не менее интересен, чем первый, хотя он и не так полон. Тут находятся разные, отысканные в земле, орудия и вещи, принадлежащие в каменному и железному веку, также черепа и кости допотопных животных, с надписями, где и когда что было найдено. Благодаря заботам неутолимого здешнего ученого г-на В. отдел этот значительно расширяется и пополняется за эти последние годы. Найдено много гробов, принадлежавших очевидно к каменному веку, ибо возле них находилось множество предметов, свидетельствовавших об этом. На мертвых находили здесь большею частью украшения из звериных костей и какие-то каменные пестики, заостренные и как бы раздвоенные с одного конца. Они были разных величин, но все одной формы. Цель их не совсем понятна, но думают, что в них заключалось что-нибудь символическое, связанное с верованиями тогдашних жителей, ибо они при каждом покойнике непременно находятся и лежат у головы, при конце рук, ног и других частей. Отличительною чертой здешних древних могил служит присутствие охры, в них положенной, очевидно, нарочно, ибо вообще здешняя земля, в которой хоронили, охры не содержит. Ученые не знают объяснения этого факта. Мне кажется, что его надо тоже искать в верованиях этих народов. Мне, например, известно из моих прежних путешествий, что в некоторых частях Вятской губернии существует поверье, что вступающий в брак для того, чтобы быть счастливым, должен непременно принести и положить на могилу своих родителей глины известного вида. Почему не предположить, что это поверье имеет связь с нахождением здесь охры в могилах. Не знаю, сделал ли кто до меня это замечание. Во всяком случае оно мне кажется правдоподобным. Третий отдел, этнографический, самый бедный. Он заключает в себе одежду и вещи, которые в [778] употреблении у туземцев, с моделями их жилищ и кумирен. Собственно кумирни есть только у Бурят; остальные же поклоняются идолам, делаемым из кожи и разных лоскутков поставленных посреди юрт. Есть также различные вещества, употребляемые здесь в пищу; но образцов мало. Г-н В. говорит, что для собрания большей коллекции не хватает средств. Это — очень жаль, ибо инородцев проживает чрезвычайно много но Сибири, и полное собрание их одежд и орудий весьма бы способствовало ознакомлению с их бытом. Каталога в музее всем выставленным вещам не существует; но г-н В. охотно сам объясняет посетителям цель и название каждого предмета много лучше, чем мог бы это сделать самый подробный каталог.

2-го августа я пошел осматривать Иркутск. Он — очень невелик, этот царствующий град (как его провозглашают за ектиньей), отличается от других сибирских городов тем, что имеет деревянные тротуары, чего остальные лишены совсем. Река Ангара окружает город с трех сторон, образуя в этом месте изгиб. Вследствие этого вид на Иркутск с близлежащих гор — очень красив. За городом, на возвышенности, расположено кладбище. Я всегда любил это место вечного успокоения и в каждом городе постоянно их посещаю. В давно прошедшее время, бродя меж могил, я всегда ощущал какую-то неопределенную жалость в лежащим там мертвецам. Мне думалось: вот я-то наслаждаюсь жизнью, гуляю, смотрю, а они, бедные, лишены всего этого, удалены от вещественного мира,. Это было глупо, я сознаюсь. Почему я мог знать, что им давно не опротивел этот вещественный мир, представляющийся в молодости столь прекрасным? Я скоро изменил свой взгляд и в последнее время, пробираясь по кладбищу, уже завидовал его обитателям, покончившим все счеты с нашей бренной жизнью. Это тоже было неразумно, однако! На каком основании заключаем мы, что они — покойнее нас? Только разве потому, что называем их покойниками и что они не двигаются. Кто нам сказал, что им лучше к что они, покончив все земные счеты, не начали других, еще более ужасных. Кладбище иркутское — бедное, на нем нет ни богатых, ни красивых памятников. Один только поразил меня своей оригинальностью: это — высеченный из целого, камня, как бы ствол древесный с остатками обрубленных [779] веток. Он сделан довольно искусно, хотя для него-то вымазан в коричневый цвет. На нем нет ни надписи, ни креста, и он внутри пуст. Я так и не добился, кому он принадлежит. По виду он — недавнего времени.

Как город ни мал, но всего пешком не обходишь, приходится иногда брать извощика. У извощиков здесь — такса, установленная думой. Она одинаково неудобна и им, и седокам. Конец стоит двадцать копеек, и извощик не смеет брать менее; а час — сорок копеек, и извощик тоже не может требовать более. Выходит, что, например, съездить куда-нибудь в соседнюю улицу и назад — надо платить, как за час; а в час можно раз пять весь город объехать и в конец измучить извощичью лошадь. Любопытно знать, к чему думе понадобилось стеснять езду этими глупыми таксами.

Не могу обойти молчанием еще одну типичную штуку в Иркутске. В конце города, по направлению к Байкалу, выстроена массивная каменная арка и, как бы вы думали, читатели, что на ней написано? Вот никак уж не угадаете! На ней громогласно значится: «Дорога к Великому океану». Конечно, пройдя через эти ворота и пропутешествовав несколько месяцев, можно добраться и до океана, как почти и со всякого места. Но к чему это писать? Разве в виде урока географии местному населению, дабы они знали, что великий океан находится от них к востоку, и не стали бы воображать, что он — к северу. Кто сочинил эту комическую надпись, не знаю, но так как внизу сказано, что арка возобновлена в 1891 г., то думаю, что измыслили ее недавно.

Больше, пожалуй, про Иркутск рассказывать нечего.

Невдалеке от города есть два монастыря: один — женский, в двух верстах, и мужской — с мощами св. Иннокентия, за Ангарой, в четырех верстах.

Я был у службы и в том, и в другом. Ее совершают с достаточною торжественностью, но поют плохо. Хороших голосов нигде нет, да и напев — не особенно благозвучный. Настоятелем мужского монастыря — местный викарный архиерей, и службу справляет по большей части сам. [780]

_________________________________________

При выезде моем из Иркутска, 6-го августа, вышла небольшая история. Мне принесли счет гостиницы, в котором я увидал, что цены почти все увеличены против тех, которые были объявлены мне при приезде. Меня это взорвало. Как! иметь скверную комнату, питаться какою-то дрянью, в тридорога платить, да еще больше договоренного! Я пошел к хозяину за разъяснениями. Он оказался пьян, но стал жаловаться, что иные проезжающие уезжают, не расплатившись, и потому он должен на других надбавлять. Такая оригинальная бесцеремонность мне не понравилась, и я объявил, что за других платить не намерен. Так как хозяин говорил заплетающимся языком и сильно раскачивался, то я, не вдаваясь в дальнейшие препирательства, отсчитав ему, сколько на самом деле следовало, удалился. Хозяин стал всхлипывать и толковать, что его обижают, накинулся с бранью на слуг за то, что будто они мне не так цены объявили, хотя договаривался со мной обо всем сам, но те, привыкшие, вероятно, к подобным историям, равнодушно молчали и слушали.

Я привел этот рассказ для того, чтобы проезжающие по Сибири были осторожны в иркутских гостиницах и потщательнее проверяли подаваемые им счета.

Еще забыл упомянуть, что в Иркутске я нашел себе спутника, это — некто г. З., бывший кавалерист, страстный путешественник, — тоже член географического общества. Он собирался в Японию, но, услыхав о моем круго-азиатском путешествии, изъявил желание мне сопутствовать. Я, конечно, был очень рад, и мы отправились вместе на перекладных к китайской границе. Уж не знаю, далеко ли он со мной поедет, едва ли вокруг всей Азии; но все равно, я очень рад компаньону хотя на время.

Дорога вокруг Байкала — очень живописная, но в то же время и очень скверная; тракт содержится возмутительно дурно, местность — не населенная, мосты — без перил, часто в них дыры есть, и проезжать по ним, в особенности в ночное время, не безопасно. Лошадей на станциях почти нигде нет, и только лишь усиленною бранью и криком можно добыть тройку усталых, измученных лошадей, едва передвигающих ноги. По контракту на станциях содержится всего четыре тройки почтовых, но самую почту возят иногда на трех тройках, так что где такие почты встречаются, то уже, не считая [781] проезжающих, им не хватает лошадей, и они по несколько часов ждут на станциях; а в Иркутске удивляются: отчего это почта запаздывает?

Интересно бы знать, почему на это не обратят внимания. Проезд ведь тут не малый! Станционные смотрители, которые здесь почему-то этого названия не признают, а требуют, чтобы их звали почтовыми начальниками, крайне дерзки и неряшливы к своим обязанностям. Особенно интересен начальствующий на станции Култуке (единственное крупное село на западном берегу Байкала): в какое бы время дня вы ни приехали, он всегда спит, и если вы у него спрашиваете лошадей, то он прямо сердится и заявляет, что на это есть ямщики, а он в такие мелочи не входит.

Ямщики же здесь — Бурята и по-русски не понимают, да кроме того тоже, по примеру смотрителя своего, проводят время в спанье.

Спячка здесь — всеобщая болезнь, производящая иногда очень комические явления. Мне как-то пришлось встретить на дороге почту, разваленную и загромождавшую путь: телеги лежали на боку, тюки валялись там и сям, а почтальоны и ямщики стояли и в недоумении почесывали в затылках. Удивившись, как это среди белого дня, на совершенно ровной местности могли вывалить почту, я спросил о причине. Оказалось, что все заснули и ничего не видали, а проснувшись от толчка, заметили, что лежат на земле... Некоторые сильно ушиблись. Должно быть, перекувырнулся передний воз, а у задних лошади, напугавшись, натолкнулись на этот передний и тоже опрокинули свои воза.

Местность за Байкалом очень лесная, земля там неплодородная, и потому жителей мало. Близ озера и по почтовому тракту еще попадаются русские поселки, но внутри страны живут одни Бурята. Их тут называют сокращенно: Брята. Они хлеба почти не сеют и пекут себе лепешечки из черемухи, ростущей у них в лесах в изобилии; эти лепешки очень вкусны, несколько сладковаты и имеют красный кровяной цвет; приготовляют они их предварительно раздавив ягоду и сделав из нее густую массу на подобие теста. К зиме сушат и сохраняют их очень долго.

В лесах у них множество разных ягод: есть черника, клубника, морошка, облепиха, костеника, малина, попадается даже дикая смородина, черная и красная, очень крупная и вкусная, [782] есть даже, говорят, дикий крыжовник, но этого мне видеть не приходилось; он, говорят, много вкуснее нашего садового.

Верст 100 не доезжая Кяхты, есть озеро, называемое Гусейнское; оно в сторону от почтового тракта, и на южном его берегу находится бурятский монастырь. (Бурята буддийского исповедания, хотя их обряды и отличаются несколько от практикуемых в других буддийских странах.)

Я решил посетить этот монастырь, тем более, что там, живет их архиерей (Хамба-Лама), единственный на все Забайкалье.

Поездку эту стоит описать в подробностях, потому что монастырь этот крайне интересен. Мне еще о нем говорили в Иркутске. Он находится между двух трактов — купеческого, идущего с Байкала прямо в Кяхту, и почтового, идущего чрез Верхне-Удинск в Селенгинск. Оба тракта отстоят в этом месте друг от друга на 40 верст, и монастырь между ними — как раз по середине. Почтовые лошади туда не ходят, и надо брать земских, то есть бурятских. На станции Удунге, откуда сворачивают, их не было, и пришлось посылать верст за 15, в другое селенье.

Мне здесь пришлось на деле убедиться, как Бурята преданы русскому правительству и как они дружелюбно к Русским относятся: старый их начальник, несмотря на ночное время, несмотря на то, что был болен ногами, поскакал в соседнее село добывать мне лошадей, и к утру привел их, прохлопотавши всю ночь, весь измокший под дождем, усталый, измученный. Мне даже совестно стало перед ним, но он сказал, что рад случаю показать свою приверженность к Русским. Я нашел это очень трогательным и хотел ему подарить денег, но он энергически отказался, утверждая, что ничего сверх своей обязанности не сделал.

Дорога в этот монастырь, называемый Доцаном, чрезвычайно красива, хотя и весьма затруднительна. Приходится взбираться верст 6 по такой страшной крутизне, что даже сильные бурятские лошади едва ноги передвигают; такой же и спуск. Все время идешь через роскошный лиственный лес. Жилья нигде не видно и ничего нет засеянного. Для охраны от медведей, которых здесь, говорят, много, нас сопровождали конные Бурята с ружьями в своих типичных китайских шапочках с кисточками. Меня всегда удивляли эти шапки: [783] какой от них толк? Они ни от солнца не предохраняют, потому что без козырька и без полей, ни тепла не держат, так как сделаны из тонкой кожи. На самой верхней точке горы, откуда начинается спуск, лиственниц уже нет, и растет одна береза; там между двух столбов сделана каменная доска, и на ней написана молитва на тибетском языке (как и все бурятские духовные книги), а внизу по-русски: «Господи, помилуй». Кто сделал эту надпись, я узнать не мог; но она, повидимому, новейшего времени. Вся молитва написана очень мелко, и только вверху крупными буквами выведено: «Оммани батниэхом», как прочел мне один из сопровождавших нас Бурят, что, по его словам, означает: Помилуй нас, Боже.

Все ехавшие с нами Бурята, дойдя до этого места, начали класть земные поклоны перед этою доской. Поклоны они кладут несколько иначе, чем мы. Они на колена не становятся, а бросаются с шумом прямо на землю, и растягиваются на ней на животе. Потом быстро вскакивают и опять принимаются за то же, и так раз до 20 и более.

Спуск с горы к Доцану хотя легче подъема, но за то опаснее; нередко тут телеги летят кубарем. Дорога пролетает сначала через лес, а потом по совершенно голой степи. Доцан виден издалека, и посреди его возвышается главная кумирня, построенная в китайском стиле.

Так как я послал вперед верхового, чтобы уведомить о своем приезде, и не застать этих отшельников врасплох, то нас ожидали. У ворот дома, предназначенного для приезжающих русских властей, стояли ламы в своих желтых одеждах с ярко-красными шарфами через плечо и с желтыми овальными шляпами (похожими на опрокинутые лодки) под мышкой. Сам Хамба-Лама стоял в дверях, не отличаясь ничем от прочих. Еслибы мне его не указал переводчик, то я бы прошел мимо, не догадавшись, близь какого важного лица нахожусь.

Переводчик, указавший мне его, был в синем кафтане, круглой китайской шапочке, с металлическою шишкой посреди, в знав отличия от простого народа (как он объяснял). Переводчик этот, светский, из местных поселян, почти всегда пьяный, держится Хамба-Ламою лишь для парада, ибо уверяют, что Хамба-Лама отлично знает русский язык и не нуждается в переводчиках. Не говорит же он по-русски [784] оттого, что полагает, что дурно произносит слова. Впрочем, это только местная молва, за верность которой не ручаюсь.

Поздоровавшись с нами, Хамба-Лама повел нас в гостинную, меблированную по-русски и очень похожую на почтовую станцию. Тут вскоре подали чай, а потом стали накрывать обед. Разговор велся через переводчика, который не садился, а с подобострастием стоял возле Хамба-Ламы.

Хамба-Лама этот — мужчина лет 60, очень добрый, бритый, с чрезвычайно выразительными, умными глазами; он небольшого роста, но очень важен на вид, в особенности, когда сидит. Обыкновенно все эти ламы садятся, поджимая под себя ноги по восточному, на подушках, но с нами он сидел по-европейски на стуле; однако, это его, видимо, стесняло.

Я высказал ему желание посмотреть их идолослужение, и он обещал после обеда отслужить молебен о нашем благополучном путешествии.

Обед был приготовлен по-русски, то есть, как его готовят в плохих русских гостиницах, с претензиями на французскую кухню. Был суп с вермишелью, котлеты с горошком, пудинг из рису. Я очень жалел, что нам не дали местной бурятской пищи. Очень было бы интересно попробовать их народных кушаний. Я даже сказал о том переводчику, но тот отвечал, что Бурята почти ничего не едят, и что Хамба-Лама держит нарочно русскую кухарку, чтобы угощать заезжих к нему гостей.

Бурятский архиерей, что собственно в точном переводе и означает слово «Хамба-Лама» (ибо Хамба по-ихнему — великий, а Лама — духовное лицо, священник или монах, у них различия нет) был очень любезен, просил есть и пить больше, извиняясь, что его вера запрещает ему выпить с нами (по буддийской религии, ламы не могут ни пить вина, ни знаться с женщинами). Вин было подано много, и они были не дурны, но лучше всего были наливки местного изготовления из разных ягод. Хамба-Лама поминутно ими подчивал. Закончился обед опять-таки чаем, и очень хорошим (чаи идут сюда прямо из. Китая, беспошлинно).

После обеда мы отправились в большую кумирню служить или, вернее, смотреть молебен, ибо при их служении нельзя разобрать ни единого отдельного звука, кроме какого-то однообразного гнусливого мычанья. [785]

Все ламы, в числе 12 (сам Хамба-Лама служить не пошел), садятся на подушки посреди кумирни, в два ряда, боком, чтобы не обращаться спинами ни к идолам, ни к молящемуся народу. Некоторые держат в руках инструменты, вроде бубен, и по ним мерно колотят во все время службы.

Нам посреди храма поставили скамейку, и мы оставались, сидя во время их песнопений; народ же сзади стоял. Служба продолжалась около получаса. Ламы все сидели на подушках, поджавши под себя ноги; подушки были размещены горкой, по два, по три и более под каждым; это было рассчитано по их духовному чину. У старшего было пять, так что он сидел выше всех. По временам этот лама вставал (его здесь зовут игумном — «джа-лама»), затягивал свою заунывную песню и опять садился, все другие ему вторили. Служение здесь производилось очень степенно, гораздо лучше, чем я после видел в Китае, и без всяких процессий, как в Тибете. По окончании старший подошел к нам и пожелал здоровья от имени всех. Мы поблагодарили и вышли из храма осматривать монастырь (Доцан).

Жилища лам бедны и тесны, но кумирни, каковых счетом 17, очень типичны и, по-своему, красивы. Один из лам сопровождал нас с переводчиком. Описать в подробностях все эти кумирни нет возможности. Они, за исключением главной, все одноэтажные, содержат не более одной просторной горницы, наполненной идолами; в некоторых кумирнях еще сзади есть маленькая комната, служащая для хранения молитвенных книг и разной утвари. С виду все кумирни похожи на сараи, деревянные, раскрашенные. Крыши по большей части загнуты по углам, на китайский лад; на дверях и фронтонах кое-где выточены узоры. Каждая кумирня обнесена деревянным квадратным забором. Количество и разнообразие идолов не поддается описанию. Есть очень искуссно сделанные, глиняные и деревянные, представляющие то сидящих людей с поджатыми ногами (это милостивые боги), то каких-то чудовищ с когтями и звериными мордами (это грозные боги). Есть один, особенно страшный, с лицом какого-то чучела, имеющего на голове вместо волос черепа. Есть также богини, молодые и красивые, с очень тонко сделанными руками и ногами. Главные боги все сидят, а второстепенные около них стоят. Иногда попадаются целые группы небольших кукол; это, по объяснению [786] переводчика, представлены люди, молящиеся богам, и действительно она все имеют молитвенные позы и стоят задом к публике. Будда, зачисленный в сонм богов, представлен в самых разнообразных видах. Он относится в числу милостивых; в одной из кумирен он сделан сидящим, сажени в две росту, так что голова его касалась потолка. Перед богами, в виде жертвы, поставлены небольшие чаши с водой, другие с семенами, иногда какие-то лоскутики, потом еще разные непонятные предметы: колокольчик, колесо, трубы и крючки зачем-то; кроме того, навешано много рисунков, иные на стенах, другие посреди кумирни свешиваются с потолка. Все писаны на холсте с разноцветными украшениями и без рам. Понять смысл этих рисунков невозможно: на них видны люди в разных позах, всякие животные, группами и порознь; иные куда-то идут, другие точно дерутся, или кланяются каким-то богам. Все идолы и рисунки местного-производства, сделаны по моделям, привезенным из Китая.

Книги их, по уверению переводчика, написаны на тибетском языке, и их, кроме лам, никто прочесть не может.

Главная кумирня — трехэтажная, имеет правильную, квадратную в основании, форму; в ней, кроме других предметов, хранятся маски, для идолослужений. Масок этих более 50; они — безобразные и страшные; их в большие праздники надевает кто хочет и пускается в них плясать под священную музыку, которая своими диссонансами ужасно напоминает нашу современную оперу (так называемую музыку будущего): в ней также нет ни толку, ни мелодии, а одна трескотня, с визгом и мычанием. Музыку эту производят ламы, употребляя своеобразные местной работы инструменты. В некоторых кумирнях я видел большие, круглые вертящиеся валы, расположенные так, что их оси были перпендикулярны к полу. Каждый мог их вертеть. Внутри были написаны молитвы, и повернувший их с благоговением признается прочитавшим написанную там молитву и считается в праве рассчитывать на милости богов. Удивительно как люди всех племен и религий, всегда стремятся духовное заменять материальным, невидимое, существенное — одной эмблемой без внутреннего значения! Это и практично и глупо в то же время. Простонародию, не знающему ни одной молитвы, нет другого способа молить своих идолов, как поворачивая эти валы. И вот поэтическое и [787] трогательное взывание души к высшему Существу низводится здесь к бессмысленному верчению машинки!

В каждой кумирне есть подушки для лам и простые скамейки для почетных молельщиков. Скамейки эти имеют продолговатую форму и очень напоминают те, которые находятся в католических церквах, но отличаются от них тем, что без спинок. Бурятские начальники на них садятся во время идолослужения, поджавши ноги.

Никаких надписей нигде нет, но ламы твердо помнят имена всех своих богов и их значение, и о каждом готовы рассказать целую историю, — впрочем, очень бессвязную.

Как ламы, так и народ в кумирнях снимают шапки; и любят, чтобы и Русские делали также. Они охотно позволяют все смотреть и даже трогать, лишь бы потом аккуратно поставить на место. Некоторые символические изображения на камнях они выставляют впереди кумирен или домов, чтобы оградить себя от злых духов.

Одна из кумирен служит школой; там Хамба-Лама обучает мальчиков религии и медицине. Почти на всем востоке кумирни и храмы служат школами для детей, а иногда и для взрослых. По понятиям буддистов, каждое духовное лицо должно быть в то же время и врачом. Однако, заболев, они большею частью прибегают к русским врачам, мало надеясь на свою медицину.

Бог медицины у них представляется очень страшным, с синим лицом, его очень почитают, и изображение его встречается во многих кумирнях.

Около Доцана есть кладбище, где хоронят лам. Памятники они ставят только своим архиереям; их там три, они белые, каменные, похожие на часовни, что у нас ставят на местах, где были церкви.

Употребив часа два на осмотр всего Доцана, мы вернулись домой очень утомленные и стали распологаться для ночлега. У лам не оказалось ни постелей ни матрацов; пришлось спать на жестких и узких диванах, что не совсем нам показалось удобным; однако, утомление от дороги нам помогло и на них покойно уснуть.

Хамба-Лама был весьма любезен и внимателен: на другой день, едва мы открыли глаза, прислал чаю, печенья и каких-то сладких пирожков, а немного погодя велел просить к [788] себе. Хотя у нас лошади были заложены и все готово к отъезду, но мы все-таки зашли с ним повидаться и поблагодарить за радушный прием.

Домик его, на вид небольшой, стоит во дворе, окруженный забором. Хамба-Лама встретил нас у дверей и провел в свою маленькую гостиную. Комната эта была типична: она как бы представляла смесь русского стиля с каким-то чуждым. Стулья с какой-то причудливой резьбой были выкрашены в желтую краску; на стенах были виды Пекина и священных городов Тибета. Над диваном красовался план Пекина. Все это было прислано Хамба-Ламе из Китай.

Посидев с четверть часа и выпив по стакану чая, мы стали прощаться; тогда Хамба-Лама вынул из кармана голубое шелковое полотенце с изображением Будды и просил меня принять в память посещения. Работа была очень тонкая и изящная; я был рад подарку и, не имея чем отдарить, предложил свою фотографию. Хамба-Лама, в свою очередь, ею остался очень доволен и обещал, сделав рамку, повесить в своей гостиной. После этого мы с ним раскланялись и отправились в дальнейший путь.

До Селенгинска пришлось тащиться в гору по песчаной дороге целых три часа. Ямщик мне рассказал дорогой об оригинальном явлении. По его словам, не вдалеке от города уже несколько лет, как горит земля на пространстве двух квадратных сажень. Меня заинтересовало это обстоятельство, и, как ямщик не мог точно указать места, я решился расспросить подробно на почтовой станции. Ямщик уверял, что местные жители хорошо знают об этом и охотна укажут место. На почтовой станции об этом, однако, ничего не знали. Я стал расспрашивать местных жителей, но получал очень сбивчивые указания. Некоторые утверждали, что это горят кусты, другие, что давно уже все потухло; место также указывали различно.

Наконец пришел один лавочный торговец и сказал, что он знает одного Бурята, который там был и может дать самые точные сведения. Я послал за этим Бурятом; он явился, но страшно перепуганный и ничего не хотел сказать.

На все расспросы отвечал только одно, что человек он смирный, что его давно знают, что зла от него никому нет, подати платит исправно, еще недавно внес что следовало [789] заседателю, ни о каких горениях земли ничего не может сказать, ибо сам ничего не поджигал, и просил о нем осведомиться у соседей, какой он хороший человек. Видя, что ничего не добьешься, я бросил это дело и поехал дальше.

Дорога от Селенгинска до Кяхты песчаная, и гористая; ехать приходится очень медленно; но за то это уже конец, — еще немного, и Китай предстанет нашим взорам. На дороге уже попадались — и пешие, и конные, и в телегах — Китайцы с своими длинными косами и длинными рукавами.

VIII.

Кяхта.

11-го августа около полудня мы прибыли в Кяхту.

Это — просто плохенький русский уездный городишка; но за то напротив — Маймачин... ах Маймачин!.. но об нем речь впереди: он уже в Китае, надо кончить о Сибири.

Кяхта произвела на меня впечатление чего-то мертвого, или, скорее, сонного. Мы блуждали около часу по городу, чтобы найти квартиру, где поместиться, ибо гостиниц тут и в заводе нет. Большая часть домов оказались пустыми; хозяева отсутствовали; к счастью, некий купец Китов сжалился над нами и приютил у себя. Пограничного комиссара также в городе не оказалось; он был где-то на даче, и за ним пришлось послать нарочного.

Чтобы как-нибудь наполнить день, я пошел на близ лежащие холмы посмотреть вид на город. Кяхта расположена в неглубокой песчаной долине, направленной с севера к югу. Холмы тянутся параллельно с обеих сторон города. Идти к ним приходится по очень грязной и вонючей местности, служащей, вероятно, для свалки нечистот. С вершины вид, действительно, недурен, хотя оригинального ничего и не представляет.

Все население Кяхты — торговое, занятое своим делом, а потому можно обойти весь город вокруг, не встретив ни души человеческой.

Погуляв по окрестности, я, утопая в песке, сошел вниз. На улицах все мертво, никого и ничего, так что не у кого спросить и дорогу. [790]

Посреди города возвышается большой храм, построенный каким-то здешним купцом. Я направился в нему. Там около паперти паслись утки и куры и находился сонный сторож. Он охотно отворил мне церковь, которая оказалась довольно красивою, с заново отделанным иконостасом и тремя приделами. Из храма я зашел в священнику. Это был очень милый и веселый старичок. Он уже давно в Кяхте, имеет большую семью и очень доволен своим положением. Жалуется только на здешний климат, который, действительно, по его словам, какой-то особенный. После невыносимо жаркого и сухого лета настают сразу холода с сильными вихрями, подымающими невозможную пыль, совсем засыпающую глаза. Зимою морозы доходят до 30 градусов, но снегу никогда не бывает, да и дожди очень редки. Про Китайцев и Бурят священник отзывается хорошо, не любит только их духовенства (лам). Рассказывает, что они очень эксплоатируют простой народ. Бурята очень суеверны и считают своих лам чуть не за богов. Они часто, по его словам, приходят к ним узнавать свое будущее, причем ламы всегда дают уклончивые ответы, иногда же, когда им нужно, и очень определенные. Например, увидит лама у поселянина хорошую корову, и говорит: «я, брат, узнал от богов, что тебе от этой коровы будет несчастье, лучше отдай ее мне», и поселянин, испуганный, тотчас отдает корову. В настоящее время ламы придумали, будто из Тибета убежал некий злой дух, и против него должны быть употребляемы особые заклятья и сделаны разные надписи на домах, за каковые ламы берут большие деньги.

Не ручаюсь за достоверность всех этих рассказов, а передаю лишь то, что слышал от священника; впрочем, о суеверии и усиленной набожности Бурят говорил мне также хозяин нашего дома. Он рассказывал, между прочим, что в Монголии есть монастырь, в который Бурята ходят на поклонение и из духовного рвения пропалзывают на животе вокруг стен, несмотря ни на какую погоду, а монастырь этот имеет несколько верст в окружности. Хозяин уверял, что тамошние ламы показывают народу живого бога для поклонения и делают это следующим образом. «Они уверяют сперва народ, что вычитали в своих священных книгах о том, что родился бог, собирают с доброхотных жертвователей деньги [791] и отправляются этого бога разыскивать в Тибет. Там берут какого-нибудь мальчика, устраивают ему разную татуировку на лице и на теле и с торжеством вводят в монастырь. Когда этот мальчик возмужает, они его преспокойно отравляют и уверяют народ, что он переродился в другом месте, и опять начинаются поиски. Китайское правительство хотя, и знает об этом, но не препятствует ламам в их проделках.

По свидетельству многих Русских, знакомых с местными обычаями, большинство лам — люди ни во что не верующие и относящиеся с большой иронией к своей религии. Они открыто говорят, что Тибет есть фабрика богов, живых и мертвых (то есть, идолов, ибо лучше всего их там фабрикуют). Жаль, что неизвестен мне еще местный язык, и я не могу проверить все эти рассказы!

Купец, приютивший нас у себя, оказался очень любезным; он закормил нас всевозможными яствами, из числа которых я должен отметить удивительную осетрину из Байкальского озера; она, по местному обычаю, была приготовлена в пироге; сознаюсь, что нигде еще подобной не едал, — так она была жирна, сочна и вкусна!

Хозяин также взялся нас сопровождать в экскурсиях и служить проводником. На завтра он предложил отправиться заграницу, в Маймачин, отстоящий от его дому всего с версту.

Границу тут переходят без всякого затруднения; пограничных страж, столь надоедающих в Европе, здесь и в помине нет. Все ходят и ездят спокойно, и Русские к Китайцам, и Китайцы к Русским, без малейшего стеснения.

Вечером я очень рад был улечься в хорошую постель, и всю ночь видел сны о милом, таинственном, столь давно желанном Китае, который на другой день нам предстояло увидать воочию.

Посмотрим, там ли будет моя могила, как это мне все пророчили в Москве при отъезде...

(Продолжение следует.)

Князь Н. Вяземский.

Текст воспроизведен по изданию: Путешествие вокруг Азии верхом // Русское обозрение, № 10. 1894