-

СЕМЕНОВ В.

В ГЛУШИ КИТАЯ

Очерки

Утром 26-го декабря «Монголец» снялся с якоря и знакомой уже дорогой направился к выходу в море. Погода резко изменилась; не было ни лазурного неба, ни яркого солнца; какая-то отвратительная изморозь носилась в воздухе, и вахтенный начальник, еще накануне щеголявший в легком сюртуке, сегодня весь ушел в воротник пальто, засунул руки в карманы и, досадливо морщась от неприятного ощущения сырости и холода на лице, выглядывает вперед из-под козырька низко надвинутой на глаза фуражки. Скверно в такую погоду стоять на вахте. Хуже чем в тумане. Все задернулось серой дымкой; очертания берегов сливаются в неясное марево; мелькнет на мгновенье какой-нибудь пик, бросишься к компасу, чтобы взять пеленг, а уж он снова скрылся, и опять с тупым недоумением и даже злобой смотришь на карту. Все ходят недовольные, все скучно, серо, бледно, точно осенью в Петербурге. Даже разрушенный форт, которым мы любовались вчера, выглядит мокрым, грязным, и его плакучия ивы как-то дико и нескладно машут своими длинными ветвями под ударами шквалистого, холодного ветра... Но вот мы вышли из реки. Здесь горизонт немного очистился; туман поднялся и низкими дымными тучами несется над головой, цепляясь за остроконечные вершины и тяжело всползая по отлогим скатам. Барометр падает, в открытом море должно быть свежо, но в узких проливах за высокими шхерами волнение почти незаметно. Зато есть другая забота — течение. Приливная волна, стесненная крутыми, обрывистыми берегами, приобретает здесь [168] скорость до 4-5 миль в нас; притом же, огибая бесчисленные острова, она иногда совершенно меняет свое направление, и встречные ее потоки производят, так называемый, сулой — если хотите водоворот — часто гибельный для парусных джонок, но вполне безопасный для паровых судов, обладающих двумя винтами. Вот она эта зловещая белая полоса пены, на которой с характерным плеском вздымаются и падают невысокие, вертикальные волны.

Вахтенный начальник весь обратился в зрение и словно впился руками в поручень мостика.

— На руле не зевать!

— Есть, не зевать! слышится бодрый отклик бывалого рулевого.

«Монголец» вздрагивает; острые гребни уже лижут его крутые борта; кругом слышится плеск, шорох... и нос сперва медленно, потом все быстрее и быстрее начинает катиться вправо.

— Право руля! Больше право! Право на борт! отрывисто и резко командует офицер.

— Есть на борте право! отвечает рулевой.

Проходит несколько секунд, которые кажутся добрым

получасом.

— Чорт!.. но крепкое слово замирает на губах. Руль бессилен против течения. Рука инстинктивно тянется к телеграфу, чтобы застопорить левую машину — но в этот момент «Монголец» останавливается и вслед затем медленно трогается влево.

— Не зевай! приводи на курс! уже спокойно распоряжается вахтенный начальник, мельком взглядывая на кипящую поверхность моря, оставленную позади.

На другой день около двух часов пополудни мы были в устьи реки Юнга. Восемь батарей защищают вход в нее или, вернее, будут защищать, так как они еще не готовы. По причине значительного расстояния, мы не могли судить с достоверностью о матерьяле, из которого они строятся; повидимому, это были бетонные массивы. Пушек нигде еще не стояло, но величина амбразур обещала нечто весьма серьезное. Перейдя благополучно бар — опять таки без лоцмана — мы начали подыматься вверх по течению неширокой реки, с правильными очертаниями низменных берегов и ровной глубиной; последнее было для нас особенно приятно. [169]

У самого устья раскинулось небольшое местечко Чин-хай, но, не останавливаясь здесь, мы прошли дальше миль 25 и бросили якорь против европейского квартала древнего города Нинг-по-фу, рядом с двумя китайскими военными пароходами, которые очень любезно, но совершенно против всяких международных правил, отсалютовали нам первые и притом по способу коммерческих судов — припусканием кормового флага. Разумеется, им ответили тем же.

Здешняя местность характером своим резко отличается от Фу-Чау и Ван-Чау. Здесь по мере удаления от моря горы исчезают, и направо и налево раскидывается необозримая равнина, по которой в низких, но приглубых берегах струится многоводная река. Благодаря этому, город ни издали, ни вблизи не представляет никакого вида, тем более, что он еще загорожен целым флотом больших и малых джонок.

Harbour master (начальник таможни и порта), по национальности датчанин, приехавший к нам, чтобы указать место якорной стоянки, очень любезно предложил своих таможенных солдат в качестве проводников по городу, знающих лучшие магазины и местные цены.

На другое утро, едва напившись чаю и захватив в карманы кой-какую провизию, наша маленькая компания поспешила на берег с целью увидеть за день возможно больше. Первым делом мы, разумеется, отправились в таможню. Harbour master’a там, не оказалось, а на встречу нам выскочил его помощник — маленький толстенький человек, отрекомендовавшийся паном Оховским и буквально оглушивший нас своей русско-польской болтовней.

В десять минут времени он успел сообщить, как во время восстания тайпингов служил командиром батальона стрелков в императорских войсках, за что награжден деньгами и чином офицера синего прозрачного шарика, и как он здесь среди «пшеклентых» китайцев всегда «паментует» об отчизне, и «наша Русска земля!.. Российски Цар!».. и как он хорошо ужился со своим начальником, который порядочный человек, но педант, и дальше, и дальше в этом роде. Выражения самодовольства, горячего патриотизма, глубокой горести с невероятной быстротой появлялись и исчезали на его круглом, лоснящемся от жира лице.

Вошедший датчанин прервал нить излияний и, как [170] человек дела, не тратя времени на пустые разговоры и вполне одобрив наше намерение начать осмотр с утра, немедленно же вызвал старого отставного солдата и начал излагать ему подробную инструкцию, куда вести и что показывать. По первому впечатлению я весьма недоверчиво отнесся к способностям нашего будущего проводника. Трудно сказать, сколько было ему лет; бритая, сморщенная физиономия напоминала собою печеное яблоко; весь он тощий, согнувшийся, в длинной, широкой китайской куртке, скорее смахивал на бабу, чем на военного, и, слушая начальство, как-то забавно зажмуривал глаза и откладывал что-то на пальцах. Однако, наружность оказалась обманчивой, и вскоре нам пришлось на собственной особе испытать его неутомимость в ходьбе и даже страдать от чрезмерной точности исполнения полученных приказаний.

Миновав довольно большой и хорошо обстроенный foreign settlement (европейский квартал), раскинувшийся по берегу реки, мы по понтонному мосту переправились через рукав Юнга и очутились у стен Нинг-по-фу.

Здесь нас охватило нестерпимое зловоние. Вблизи городских ворот, у стены были нагромождены целые штабели больших колод красноватого цвета, в которых глаз без труда признавал китайские гробы.

— Но неужели они не пустые?! Soldier, Soldier! звали мы проводника: что там такое?

— Покойники, равнодушно ответил он.

Китайцы, сколько я мог наблюдать, вообще больше формалисты, чем верующие; в их храмах, которые я посещал во всякое время дня, редко удавалось видеть молящихся, но зато культ мертвых, почитание праха отцов своих и любовь к родине развиты в них необычайно. Самый бедный, жалкий кули, измеряющий свои потребности кэмами, уехавший на чужую сторону, чтобы не умереть с голоду дома, там отказывает себе во всем, голодает, работает до изнурения и копит деньги на пересылку своего трупа в родной город, где его похоронят рядом с предками. Целые флотилии джонок занимаются исключительно этим странным каботажем и, по всей вероятности, виденная нами груда гробов стояла здесь в ожидании своей очереди отправки.

Город Нинг-по-фу, имеющий около двух сот тысяч населения, сообщается с остальным миром только через [171] шесть ворот, пробитых в его толстых серых стенах, и потому легко себе представить, в какую давку попали мы, очутившись под низкой и длинной аркой. Все кричало, бранилось, толкалось... Наш проводник, не уступая другим, замахал руками, и голосом, какой трудно было бы предположить в его тщедушном теле, тоже начал орать что-то, должно быть весьма убедительное, так как толпа по возможности давала нам дорогу.

Едва вынырнув на свет Божий, мы должны были вплотную прижаться к стене дома, чтобы пропустить мимо себя поминальную процессию. Наш солдат довольно сносно говоривший на pigeon english — наречии, которое создалось специально для разговоров китайцев с европейцами — объяснял значение проходивших групп. В голове шествия, на открытых носилках помещались две женские куклы, которые будут сожжены на могиле умершего (не есть ли это видоизменение индусского обычая сожжения вдовы?), затем музыканты. факельщики, за ними траурный (белый) зонтик и белый паланкин, в котором сидела плачущая женщина и стояли блюда с какими-то кушаньями. Паланкин окружали родственники в глубоком трауре, а за ними, как и у нас, валила толпа мальчиков и праздных зевак. Выждав, пока все удалились, мы снова тронулись в путь, и начались наши мытарства! Добрый час кружил проводник по каким-то улицам и переулкам, узким, темным, где струя чистого воздуха кажется волшебным счастьем, где плохо уложенные, качающиеся плиты мостовой, грузно шлепаясь на место после каждого неосторожного шага, выбрасывают вверх фонтаны отвратительной грязи; часто под ноги попадались трупы дохлых крыс и кошек... Ротный, вообще не любитель ходить пешком в такой обстановке, совсем упал духом и даже потешал нас своими сетованиями.

— Будь они прокляты! бормотал он себе под нос, говорил: нечего ездить, нечего смотреть. Все, что есть на свете хорошего, можно видеть в Петербурге, а остальное — дрянь!

— А природа? тропики, например? спрашивали его.

— Природа!.. сердито повторял он... самая лучшая природа на сцене Мариинского театра!

— Зачем же вы поехали?

— А зачем вы меня звали? я от компании никогда не отказываюсь. [172]

— Ну и не бранитесь!

Наконец мы, очевидно, дошли. Проводник остановился у высокой каменной стены и принялся стучать в крохотную дверку; изнутри послышался чей-то голос, и начались переговоры; потом дверка приоткрылась, и мы через низкие сени попали в какой-то чулан, где двое китайцев мыли оловянную посуду; выйдя отсюда, пересекли наискось грязный запущенный двор и темным, низким корридором, выбрались на следующий, стены которого были аляповато разрисованы львами и драконами. В одном углу виднелась совсем маленькая калитка. Проводник направился прямо к ней.

— Господи Боже мой! еще дыра! восклицал ротный, которому, при его росте, приходилось сгибаться почти надвое.

Но вот мы, усталые, раздраженные, нырнули в полутемное отверстие; я остановился, выпрямился, оглянулся кругом и замер пораженный...

— Чорт возьми! совсем декорация из «Аиды»! раздался позади меня голос нашего ворчливого сотоварища.

В его устах это была высшая похвала. Первую минуту я даже не мог сразу понять, где мы находимся.

Представьте себе продолговатый четыреугольный двор, обнесенный серыми стенами, увенчанными широким скульптурным карнизом, и расположенный по длине с востока на запад. Восточную его половину занимает пруд, почти вплотную примыкающий к ограде, так что вокруг него остается только не широкая дорожка. Через пруд поперег перекинулся горбатый каменный мостик, на оконечностях которого в нишах стоят фигуры небесных воинов с копьями в руках. Половина западной части находится под массивной, остроконечной кровлей, опирающейся на три стены и поддерживаемой спереди восемью колоннами. Между ними и прудом рассажено несколько приземистых китайских пальм, и стоят два бронзовые священные льва. Бесчисленные свесы и выступы крыши увешаны колокольчиками, звенящими при каждом дуновении ветра.

— Храм богини Ку-ини, покровительницы мореплавателей и путешественников, доложил нам проводник.

Мы были в самом святилище. Здесь и стены, и потолок красного, потемневшего от времени цвета, совершенно исчезали под густою сетью деревянной золоченой резьбы: сверху на тонких цепочкам спускались причудливо расписанные [173] фонари; у задней стены, окруженные цветами, стоили три жертвенника, одетые богато вышитыми шелками и золотом покровами, с дивными бронзовыми вазами, из которых синеватыми струйками подымался дым ароматических курений, а за ними в глубокой нише на резном пьедестале высилась золотая статуя богини, сидящей в цветке лотоса. Кроме нее здесь не было, ни одного изображения — ни бога, ни святого.

Яркие лучи солнца достигали сюда только отраженные от дрожащей поверхности воды, пройдя через зеленую листву пальм, перехваченные пестрыми фонарями, задержанные резными колоннами... и этот трепетный, таинственный полусвет, облака синеватого дыма, разинутые кровавые пасти драконов, одуряющий аромат курений и, среди мертвой тишины, робкий, нежный перезвон колокольчиков — все производило странное, чарующее впечатление, казалось какой-то волшебной сказкой, сном, а недействительностью. Мы заговорили, но вполголоса, словно боясь нарушить священное молчание. Да, это был храм, в котором можно молиться, где невольный страх и благоговение наполняют душу.

Более подробный осмотр только усилил впечатление. Какое страшное количество труда, времени и художественного вкуса потрачено на его создание. С какой точностью отделаны все жилки на самом ничтожном листке орнамента. Четыре лицевые колонны, поддерживающие крышу, высечены из цельных кусков гранита и представляют собою стволы деревьев, обвитые драконами; всякая чешуйка, усик, коготь исполнены с величайшим тщанием. Судя по крепости материала, надо предположить, что на создание каждой из них потребовалось пол человеческой жизни. Сама богиня — это перл восточной скульптуры. Красивые, правильные черты, обличающие ее индусское происхождение, полны мысли и выражения. Углы губ слегка приподняты; миндалевидные глава полузакрыты, и все лицо, озаренное какой-то загадочной, грустной улыбкой, словно живое смотрит из сумрака ниши, а складки широкой одежды ложатся легко и свободно, как у древнегреческих статуй.

Мы уже собирались уходить, когда старый, сморщенный бонза предложил нам по чашке душистого зеленого чая из воды, взятой с жертвенника богини.

— Смотрите, мичман, не сделайтесь идолопоклонником! [174] острил ротный, снова пришедший в хорошее расположение духа.

Воспользовавшись угощением и бросив на тарелку несколько мелких серебряных монет, мы вышли — теперь уже главным ходом — на улицу. Бонза через проводника уверял нас, что храм стоит уже более двух тысяч лет, и в доказательство указывал на два гранитные диска, поставленные по бокам двери, на поручни. Они сверху стерлись почти на фут от прикосновения рук проходящих мимо богомольцев.

Опять началось блуждание по улицам и переулкам, но теперь мы доверчиво шагали за нашим солдатом.

Действительно, минут через десять он уже стучался в высокие ворота, проделанные в красной кирпичной стене, охватывавшей целый квартал. Миновав несколько дворов, мы вышли на довольно большую площадь, перерезанную надвое нешироким прудом, через который был перекинут каменный мост. Позади пруда возвышалось одноэтажное здание китайской, но не слишком вычурной, архитектуры, и, что нас удивило, не оштукатуренное, а выкрашенное под кирпич. Внутренность его состояла из трех зал — большой, центральной, и двух меньших — по бокам ее. Хотя проводник, обводя рукой кругом себя, настойчиво повторял «Temple» и то же самое обнаруживали шныряющие по дворам бритоголовые бонзы, но здесь не было ничего похожего на китайский храм. Голые стены, потолок и гладкие колонны, поддерживающие его, были расписаны в четыре цвета — белый, синий, коричневый и зеленый — орнаментами, между которыми кое-где встречались изображения белых лебедей. Все убранство состояло из трех квадратных столов, одетых белыми шелковыми покровами, на которых были стоймя размещены черные и красные доски, покрытые золотыми надписями. Больше решительно ничего. Как мы ни допытывались, но в английском лексиконе нашего вожатого, очевидно, не хватало надлежащих слов, и он нес какую-то тарабарщину.

Вечером Harbour master объяснил нам, что мы были в храме Конфуция.

Отсюда мы направились для осмотра храма, посвященного богу-покровителю города. По дороге проводник рассказывал, что этот храм совсем новый и только три года, как вполне окончен, что это чудо великолепия! splendid, splendid! без [175] конца повторял он и даже зажмуривался. Мы шли, ожидая увидеть нечто необыкновенное, и глубоко разочаровались.

Храм представляет собою три овальные двора, расположенные один за другим; в глубине каждого под вычурным навесом помещается алтарь, наполненный идолами; кроме того, несчетное число их стоит у ворот и вдоль стен. Лица и руки всех цветов: есть и красные, и синие, и зеленые, но преобладают боги с белым цветом кожи, снабженные усами и бородой из натуральных волос.

По обычаю, стены ярко расписаны красками и сплошь одеты золоченой резьбой; по гребням крыш расположены небесные воины, скачущие на львах и драконах; где только можно, развешаны пестрые фонари. Золото, киноварь, зелень просто режут глаз.

— Какое богатство! хвастливо заметил проводник.

Богатство-это правда, но, глядя на него, невольно жалеешь, что оно так непроизводительно растрачено. Лица богов напоминают собою грошовых деревянных солдатиков, которых у нас продают на вербах. Полное отсутствие мысли, даже полное пренебрежение основными законами анатомии. Все пестро, богато, но совершенно безвкусно. Можно было вполне поверить, что между этим храмом и храмом Ку-ини лежит бездна в две тысячи лет.

От нового Китая мы опять вернулись к седой старине.

Среди мелких домиков одной из самых грязных частей города возвышаемся к небу полуразрушенная пагода. Выступающие кровли ярусов осыпались, шпиц развалился, и вся грандиозная башня слегка покосилась и словно грозит ежеминутным падением жалким лачужкам, теснящимся у ее подножие.

— Мы полезем наверх?

— Отчего же нет!..

— А вдруг свалится...

— Ну, вот! тысячи лет стояла, сколько тайфунов видела, и вдруг свалится как раз, когда мы на ней! это все равно, что двести тысяч выиграть.

— Ну, положим, не все равно — я двести тысяч предпочитаю! основательно заметил дед.

В нижнем этаже пагоды помещалась маленькая, почерневшая от времени, статуя Будды, покрытая толстым слоем пыли и паутины. Каменные лестницы, ведущие из одного [176] яруса в другой, давно разрушились; только кое-где торчат из стен остатки креплений и обломки плит. Их заменила деревянная постройка, ной та, вероятно, считает уже не мало лет своего существования, потому что многие ступени почти насквозь протерлись. Проводник заботливо указывал нам эти места, рекомендуя вообще держаться поближе к стенке. Без особых приключений добрались мы до верхней площадки лестницы. Дальше идти было некуда, и над головой через отверстия обвалившегося свода, полузакрытое ползучими растениями, сквозило голубое небо.

Мы находились на высоте 160 фут. Отсюда через широкие окна на все четыре стороны открывалась панорама города, но так как он расположен на низменности, то сверху не представляет ничего интересного — бесконечное море серых черепичных крыш. Среди них мы различили красное пятно построек, окружающих храм Конфуция, и серую громаду монастыря Ку-ини, который со своими мрачными, слегка уклоненными назад, гладкими стенами производит впечатление старой крепости. Ветер, незаметный в тесных улицах, здесь, на высоте, дул довольно сильно и, налетая порывами на пагоду, гудел в ней, словно в трубе. Мне показалось, что под его ударами она вздрагивает и чуть покачивается... Молча спустились мы вниз, и когда снова очутились на твердой земле, то ротный, наиболее откровенный из всех, пробормотал сквозь зубы: чорт возьми! тут как раз выиграешь двести тысяч! и затем, обернувшись назад, прибавил: теперь — можешь, только не в нашу сторону.

— Ну, однако, пора и домой, решили все.

После этого подъема ноги, работавшие с самого утра, решительно отказывались служить, поясница ныла; карманная провизия была давно съедена, и мы уже успели снова проголодаться.

— Домой, конечно, домой! — не тут-то было. Нам пришлось столкнуться с китайской исполнительностью нашего проводника.

Тщетно твердили ему со всех сторон несомненно знакомые слова: go to ship, Russian ship, custom house и тому подобное, он притворялся, что не понимает, качал недоумевающе головой и неизменно повторял: О, yes! harbour master told.

— Да мало ли что ему насказал harbour marter! Он нас [177] по всему Китаю пешком поведет! Понимаешь ты: I wish dinner! чау-чау! Ну?

Никакого внимания.

Так как сами мы дороги не знали, то пришлось покориться.

— По крайней мере куда же мы идем? На этот вопрос он немедленно ответил с большой предупредительностью: «осматривать местную тюрьму».

Начальник тюрьмы оказался англичанин самой неприятной наружности: красная физиономия, обросшая рыжими волосами, и налитые кровью глаза на выкате.

Он не особенно охотно, но все же сам вызвался показать нам свое хозяйство и для начала привел во двор, где под навесом помещались арестанты-колодники. Китайская колодка-это деревянный квадратный щит, составленный из двух частей. В середине его круглый вырез, куда помещается шея арестанта, и затем обе половинки скрепляются замком. Человек с таким украшением не имеет возможности лечь, а должен либо стоять, либо сидеть, да и то поддерживая колодку руками, так как в противном случае она перекосится и перехватывает горло. Законы в Китае чрезвычайно строги, и заключение в колодку полагается за самое ничтожное воровство.

— О, да! это очень неприятно! колодка страшно натирает шею, особенно если попадется новая, которая еще не отполировалась об их шкуру! смеясь пояснял нам англичанин. — Вот поглядите!

Он спокойно подошел к одному из сидевших вблизи арестантов, взялся за ближайший край его колодки и резким движением вскинул ее кверху.

Несчастный со стоном повалился навзничь; глухое хрипение вырывалось из его стиснутого горла; глаза налились кровью, руки бессильно ловили что-то в воздухе... Передо мной на мгновенье мелькнула обезображенная, покрытая язвами шея... это было уж слишком!..

Мы почти выбежали за ворота, даже не простясь с любезным хозяином, за что он наверно обозвал нас невежами и варварами.

— Рыжая собака! это уж не тюремщик, а целый палач! бранился ротный, отмеривая своими длинными ногами такие гигантские шаги, что мы едва успевали за ним.

— Да стойте же наконец! куда вы бежите? [178]

— Как куда? — домой. Я больше никуда не иду! Hola, Soldier! То ship!

— О yes, sir, harbour marter Told: curios (редкости).

— Провались ты и с harbour master’ом и со всеми curios! to ship!

— О, yes, sir! harbour master...

— Тьфу!..

И ведь опять покорились! — ни кротостью, ни угрозами, ничего нельзя было поделать с этим упрямцем. Теперь он привел нас в мебельные ряды, где в огромном количестве были собраны произведения, которыми Нинг-по-фу славится по всему Востоку — резьба и инкрустация из разноцветных дерев. Чудной работы столы, кресла, кровати, целые альковы, но верх совершенства представляли собою мелкие вещицы: рамки для фотографий и отдельные фигурки. Какими грубыми казались в сравнении с ними изделия Сорренто и Швейцарии... Несмотря на всю нашу усталость и голод, мы добрых полчаса просидели в грязной мастерской, где несколько китайцев, вздев на нос огромные круглые очки, сосредоточенно занимались своей работой. Техника доведена до поразительного совершенства. Но это не художники. Они работают по шаблону. Закажите такую-то фигуру, в такой-то позе, и если в их репертуаре ее не имеется — выйдет безобразно. Модель скопируют неподражаемо, но собственного воображения недостает. Так как материал не дорог, а труд человека оценивается грошами, то все эти вещи необычайно дешевы. Нам продали за 17 долларов пару рамок размером для кабинетных карточек. Чего, чего тут не было, среди сплетения листьев: и звери, и птицы, и даже роман в лицах из китайской жизни. Мелочь и тонкость — хоть гляди в лупу. У нас, в Петербурге, их цену, конечно, считали бы сотнями рублей.

Это была последняя достопримечательность. Наконец-то наш неумолимый проводник на вопрос: куда идем? ответил: «То ship». Было и время-солнце село, за короткими сумерками быстро наступала ночь. К счастью, сами того не подозревая, мы оказались в нескольких шагах от ворот и от пристани, где без труда наняли китайскую шлюпку и, щедро заплатив за труды нашему солдату, отправились домой.

Я чувствовал себя совершенно разбитым, но все же был [179] доволен проведенным днем. Только одно воспоминание о сцене в тюрьме отравляло все удовольствие. Воображение так отчетливо рисовало эту возмутительную картину, как живые являлись передо мной грубая, самодовольная физиономия тюремщика, беспомощно вскинутые руки и выражение безумного, животного страха в глазах товарищей арестанта...

Верно мы все думали об одном и том же, потому что ротный вдруг заявил:

— А когда-нибудь они соберутся и перережут им всем глотки!

И никто не спросил — кому и за что.

В. СЕМЕНОВ.

Текст воспроизведен по изданию: В глуши Китая. Очерки // Русский вестник, № 2. 1893