-

СЕМЕНОВ В.

В ГЛУШИ КИТАЯ

По китайским шхерам.

Зимняя, лунная ночь. На небе ни облачка... N-вый муссон, проносясь над обширным плесом, развел порядочное волнение. Неясными, темными массами встают из моря громады островов и скал. «Монголец», мерно покачиваясь, с глухим шумом режет воду; серебристая пена вскипает под носом и длинной светящейся лентой ложится за кормой. Среди свиста ветра и глухих ударов волн о борта привычное ухо где то далеко на ветре слышит зловещий рев буруна, но напрасно ищет вахтенный начальник характерной белой полоски — ночь не выдает своей тайны, и зоркий морской глаз не в силах проникнуть серебристую мглу, окутавшую горизонт.

Первый час ночи. Офицеры и команда давно спят; только на баке у фителя вспыхивает временами красный огонек, и слышится сдержанный говор вахтенных матросов.

На правом крыле мостика, вся освещенная луной, высится худощавая фигура командира. К руке неизменный бинокль; серые, всем нам хорошо знакомые глаза пытливо смотрят в безвестную даль; губы сжаты; брови сосредоточенно сдвинулись, но ни тревоги, ни нетерпения не видно на этом худом загорелом лице — только выражение силы и спокойной уверенности в себе, перед которой так благоговеет команда. На противуположной стороне строго, по уставу, следуя движениям старшего, замер в такой же неподвижной позе вахтенный начальник и глядит вперед, изредка косясь на капитана и прикидывая в уме, сколько времени он простоял, не шевелясь. Позади их обоих, словно точная [16] копия начальства, расположились сигнальщики, закутанные в шинели.

Яркий свет электрических ламп, широким снопом вырываясь через круглые стекла компасов, резкими пятнами ложится на строгия, нахмуренные лица рулевых, не отрывающих глаз от картушки и рук от штурвала.

Единственное движение представляет собою толстый штурман, который то и дело мелькает от карты к компасу и обратно, тщетно пытаясь разобрать «в этом проклятом лунном свете» приметные горы и мысы, означенные в лоции. Он же, пробегая мимо вахтенного начальника, иногда нарушает безмолвие сердитым ворчаньем по адресу того, кого «чорт носит по захолустьям ночью и без лоцманов».

Все остальное мирно спит; только еще, никем незримые, в своем подводном царстве работают машинисты и кочегары, давая жизнь и движение стальной громаде, созданной великим царством и населенной его лучшими сынами; но здесь, на мостике, бьется ее сердце, отсюда твердой рукой ведут ее к намеченной цели, и вот почему так сосредоточенно молчалива эта небольшая группа бодрствующих людей. Наконец далеко впереди сквозь беловатую дымку обрисовывается что-то темное.

— Вашеб-родье, остров видать — говорит тихо, чуть слышно, сигнальщик.

Вахтенный начальник и сам уже заметил это «что-то», но медлит доложить и пытливо взглядывает на командира. А вдруг это вовсе не остров, а облако, игра тумана, галлюцинация усталого глаза... Не доложить — скажут: прозевал, доложить неверно — заслужишь если не явную, то тайную насмешку над своей неопытностью.

Нет большого срама моряку, как с одной стороны «проглядеть», а с другой «поднять ложную тревогу».

Но лицо командира по-прежнему ничего не выражает, и глаза все так же устремлены вперед.

— Ах, ты! ворчит про себя вахтенный начальник, — ведь уж если я вижу, так он и подавно! Хоть бы повернулся что ли!..

А темный контур на горизонте все не исчезает и словно даже становится яснее.

— Э, ладно! пусть думает, что хочет! это моя обязанность — я вижу... [17]

— Берег открылся по курсу, говорит он, прикладывая руку к козырьку и поворачиваясь направо.

— Хорошо.

— Раньше увидел!.. опоздал! и чего было тогда же не сказать? ну, ошибся... так что ж? все лучше, чем докладывать через сутки!.. корит себя раздосадованный офицер.

Штурман с биноклем уже вертится около компаса.

— Ну что? как по счислению? — раздается с правого крыла.

— Кажется, подало вперед; но немного... На мостике начинается некоторое оживление. Вахтенный начальник сдержанным голосом отдает боцману предварительные распоряжения. Командир вдруг выпрямляется над картой, поворачивает голову налево и спрашивает:

— Готовы ли якоря?

— Так точно!

— Всех наверх не вызывайте. Прикажите разбудить комендоров. Зажечь фонари к канату...

— Есть! приказано.

— А лотовые?

— Все на местах! — почтительно, но без самодовольства в душе отвечает молодой офицер, чувствуя себя удовлетворенным за историю с «проклятым островом».

Между тем черная громада, посеребренная луной, все растет и растет. Можно уже ясно различать отдельные вершины. Справа и слева виднеются мелкие скалы и рифы, опоясанные белой пеной бурунов. Командир взглядывает и чуть кивает головой. Но это понятно.

— Лоты бросать! комендоры к канату! — звучит с мостика бодрая, веселая команда.

На палубе зашевелились тени матросов; блеснули на миг и снова исчезли фонари у якорных машинок.

— Стоп машина!.. отдавайте.

— С левой бухты вон!.. Отдать якорь! громко, растягивая слова, кричит вахтенный начальник.

— Есть!.. раз... два... слышен на баке счет боцмана, и затем, сливаясь с грохотом чугунного каната и плеском воды, доносится его крик: — отдан якорь!

— Ну-с, мичман, приятной вахты и всякого благополучия! говорит штурман, исчезая на трапе. — А в каюте-то каково теперь! Тепло, хорошо!.. кричит он уже снизу. [18]

— Ладно, ладно! на рассвете снимемся — придет и ваш черед! достанется тоже!..

— Распорядитесь... раздается позади ровный, спокойный голос...

Разговор моментально обрывается, и рука сама тянется к козырьку.

— Распорядитесь, чтобы все время стояли на лоте. Если засвежеет — дайте знать мне. В котлах жар загрести. С рассветом пришлите разбудить и готовьтесь к съемке с якоря.

Командир медленно удаляется; слышно, как скрипят под его ногами ступени трапа; хлопнула дверь каюты, и все стихло.

Из люка появляется голова штурмана:

— Что, мичман? влетело за разговоры на вахте?

— Подите вы с вашими шутками!.. вот не везет сегодня... размышляет он, отходя прочь.

Вахты с полночи до четырех, самой скучной и неприятной, заслужившей название «собачьей», или короче просто «собаки», осталось еще добрых два часа. В воздухе свежо. Холодный и сухой ветер забирается за воротник, проскальзывает в рукава и заставляет ёжиться. Обойдя все уголки, убедясь, что все в порядке и все на местах, вахтенный начальник начинает свою бесконечную прогулку взад и вперед по шканцам в ожидании счастливого момента смены.

«Монголов» стоит на якоре в довольно большой и хорошо защищенной горами бухте Bullock Harbour близ устья реки У-Кианг, куда намеревается войти завтра с рассветом.

Вот уже две недели, как мы бродим по всяким захолустьям, среди китайских шхер, о которых и не подозревали мы, изучая географию. Между тем это ничто иное, как грандиозное сплетение островов, полуостровов, проливов и бухт, вроде того, как у нашего финляндского берега, только в огромном масштабе, с протяжением на несколько сот миль.

Лоцмана здесь редки, а в таком месте, куда мы забрались теперь, их и вовсе нет. Впрочем, наш командир почти никогда не пользовался их услугами и предпочитал ходить, руководствуясь только картой, как это пришлось бы делать в случае войны. Для нас, офицеров, это была, конечно, полезная и хорошая, но зато и тяжелая школа. Все [19] четыре часа вахты проходили в таком напряжении внимания и заботы, под сознанием такой страшной ответственности, что в кают-кампанию мы спускались обыкновенно совсем измученные.

Усталый и продрогший вахтенный начальник уже несчетное число раз отмерил шагами расстояние между грот и бизань-мачтой; луна давно зашла и горизонт на востоке обозначился яснее, когда наконец пробил желанный час смены, и вместе с последним ударом колокола на палубе появилась низкорослая, немного сутуловатая фигура старшего лейтенанта, по прозвищу «деда», в теплом пальто с барашковым воротником. После обычных приветствий последовала самая обстоятельная сдача вахты, всех распоряжений и замечаний командира.

— Покойной ночи!

— Счастливой вахты! а вы совсем по-зимнему?

— Еще бы, батенька! когда вы такую погоду сдаете! развели чуть не мороз. Сколько тепла? вы не смотрели?

— Два градуса.

— Ну, вот, поневоле оденешь постовой тулуп! Ротный и то сегодня опять ругал путешественников; врут, говорит, они все, рассказывают, что муссон тропический ветер, а тут при муссоне приходится пускать паровое отопление!

Рассмеялись.

— Ну, до свидания. Вам скоро и сниматься.

— Покойной ночи. Ах, да! ведь сегодня сочельник — вот отчего и мороз!

— Сочельник!.. повторяет мичман, спускаясь по трапу, — так... так... Сочельник! думает он, кутаясь в одеяло.

И полусонное воображение рисует далекую родину, шумные, веселые святки... Как все это давно было — вот уж два года, и как все ярко вспоминается. Тоскливое, но приятное чувство подымается в груди; делается так тепло и хорошо...

«Да... сочельник... ничего! Бог даст вернемся — свидимся... и на этой мысли он засыпает тем крепким, глубоким сном, который приходит только после «собачьей вахты».

Впрочем, в этот день ни ему, ни другим не удается [20] поспать вволю. В половине седьмого вестовые уже бегают по каютам, извещая офицеров, что через полчаса будет аврал.

Самая большая неприятность, какую можно причинить на море, это разбудить человека раньше времени, потому что при беспрерывной череде вахт и учений дорого стоит наверстать даже один потерянный час. Хмурое и недовольное, собирается население кают-кампании у чайного стола, на котором красуется неизбежное швейцарское консервованное молоко и черствый хлеб, купленный еще в Фу-Чау. Разговоры не вяжутся.

Но вот раздается громкий звонок машинного телеграфа; винты останавливаются, и вслед за тем на палубе пронзительным хором запевают дудки, эти соловьи, способные мертвого моряка поставить на ноги.

— Пошел все наверх, паровой катер к спуску! — дружно ревет десяток здоровых унтер-офицерских глоток.

Все хватают фуражки и спешат на призыв. Наверху царит жизнь и движение. Молчаливо, без лишнего шума снуют взад и вперед матросы; тяжелые шлюпбалки медленным, математическим движением уклоняются за борт, вынося с собой повисший в воздухе паровой катер, из трубы которого легкой струйкой вьется дым.

Командир на мостике отдает приказания, такой же бодрый, как всегда, а между тем вахтенный начальник мог видеть, как всю ночь в его каюте горел огонь, и сам он, наклонившись над картой, в тысячный раз изучал сомнительные створы и растворы, которыми теперь надо руководиться, входя в извилистое устье У-Кианга.

Но вот катер спущен на воду и вышел сажен на полтораста под нос.

— Средний ход вперед!

«Монголец» вздрагивает и начинает двигаться, разбрасывая вокруг себя желтую, грязную пену. С катера все время бросают лот и показывают нам глубину цифрами, написанными на досках. Как я уже сказал, лоцманов здесь нет, а полагаться на карты довольно рискованно — это не Финский залив. Командир бегло набрасывает карандашом в записной книжке контуры приметных пиков, чтобы потом при выходе легче было в них разобраться.

Дикая, неприветная местность. Обнаженные серые скалы [21] давят своим однообразием. Зелени мало, больше песок и камень. Я только что говорил про грязную, желтую пену, но тот, кто не видел сам китайских рек, не может составить себе никакого представления о воде, их наполняющей. При взгляде за борт кажется, будто плывешь по какой-то жидкой тине. Причина тому — чрезвычайно быстрое течение, доходящее до пяти миль в час и два раза в сутки меняющее свое направление, благодаря приливу и отливу, влияние которых сказывается на протяжении нескольких десятков миль вверх по реке. По мере удаления от устья, терялся мало-помалу безотрадный характер пейзажа. Местами горы значительно отступали от берегов, образуя огромные пространства заливных полей. На них раскидывались необозримые плантации риса, и мелькали большие деревни, из которых толпами высыпали, вообще нелюбопытные, китайцы поглядеть на незнакомое судно под неведомым флагом.

В старину река была видимо сильно укреплена. То и дело по берегам ее попадались полуразрушенные каменные батареи, вооруженные чугунными и медными пушками на полусгнивших деревянных, станках. Иные и просто были положены в амбразурах прямо на землю. Китайцы часто располагают так даже деревянные чурбаны со своей исторической излюбленной манерой настращать неприятеля. Они пускали даже на французов бумажных драконов, змей и т. п. Хороший бинокль легко обнаруживает эти наивные хитрости. Тем не менее над большинством таких укреплений развевались знамена с драконами, пожирающими солнце. Попадались и современные земляные батареи, но в весьма ограниченном числе и довольно жалкого вида.

На одном из крутых поворотов реки, нас поразил своей красотой старый гранитный форт, построенный на острове.

Из полуразрушенных амбразур выбрасывались целые потоки ползучих растений и, лепясь по расщелинам каменных глыб, окутывали его мрачные стены живым, смеющимся ковром зелени и цветов; на осыпавшихся стенах и башнях высились деревья, и плакучая ива, называемая здесь «вздыхающей», низко к самой воде спускала свои длинные ветви. Крикливые чайки безбоязненно вили свои гнезда в тех самых бойницах, откуда, бывало, грозные воины богдыхана, закованные в железо, высматривали приближение [22] врагов Небесной империи. Сколько крови пролилось когда-то за обладание этим клочком земли; сколько героев видели эти стены, а как прежде, так и теперь, все то же лазурное небо, усеянное серебристыми облаками, смотрит на них с вышины, и яркое южное солнце золотит неприветные громады камней. Только всеразрушающая и всеобновляющая рука времени сгладила острые углы, засыпала рвы и пышной зеленью и пестрыми цветами одела грозные твердыни войны и раздора.

Наконец милях в двадцати от устья мы бросили якорь у большой китайской деревни; идти дальше было невозможна по причине мелководья.

Едва только «Монголец» остановился, как к борту пристала шлюпка, из которой вышел человек европейского типа и в европейском костюме. Он отрекомендовался таможенным чиновником, по национальности — датчанином, и приехал с целью повидать людей и поговорить по-человечески. Он, несчастный, служит здесь уже несколько лет (правда, за хорошие деньги) и живет, как Робинзон, потому что ближайшие два-три европейца обитают в городе Ван-чи-фу, лежащем миль на восемь с половиной вверх по течению. Как водится, по обычаям морского гостеприимства, этого злополучного приняли со всем возможным радушием, напоили, накормили, и он все время нашей стоянки почти прожил на «Монгольце», оказывая нам в свою очередь неоцененные услуги доставкою свежей провизии.

На другой же день к 8 ч. утра, согласно заранее выработанной программе, у борта уже стоял паровой катер, на который вестовые без конца подавали какие-то корзины, завернутые в салфетки. Из-под салфеток порой высовывались то куриная нога, то горлышко бутылки...

— Куда все это? кому? заявляли некоторые.

— А знаете пословицу: едешь в море на день — бери хлеба на неделю, возражал младший механик, он же и содержатель кают-кампании, известный между нами под именем «Яни». Против этой вечной истины, разумеется, никто не спорил.

Но вот сборы окончились, и мы тронулись в путь. Компанию составляли: командир, которой, сойдя с палубы судна, делался очень милым и разговорчивым товарищем, знакомые нам дед и мичман, ревизор, штурман, механик [23] Яни и доктор, неизбежный участник всех экскурсий, так как на судне ему не было почти никакого дела. Лоцманом, проводником и переводчиком являлся китаец, слуга датчанина; сам же он предпочел остаться на «Монгольце», рассчитывая провести там время более приятно в обществе офицеров, задержанных службой. Прилив и восьмиузловой ход катера довольно быстро двигали нас вверх по реке, но фарватер так безбожно бросался со стороны на сторону, что мы сделали не восемь с половиной, а добрых 12 миль. Наконец вдали показался Ван-чи-фу, раскинувшийся на холмах правого берега и опоясанный зубчатой стеной. Издали он казался морем серых крыш. Внутри стены не замечалось никаких выдающихся зданий, зато на окрестных горных вершинах лепились буддийские монастыри и гордо подымались к небу красивые многоярусные пагоды. Такого скопления религиозных памятников еще нигде до сих пор нам не удавалось видеть. Но все это носило следы запустения. Многие храмы были сильно повреждены временем, у иных обвалились целые этажи, и на гигантских грудах камней уже рос молодой лес.

На пристани, представлявшей собою довольно грубую, но монументальную постройку, нас встретила толпа народа. Лестницы, спускающейся к воде, не было, и китайцы, обыкновенно враждебно относящиеся к европейцам, здесь дружелюбно протягивали нам руки и, смеясь, помогали вскарабкиваться на почти отвесную стенку.

— Какие любезные! видно, еще мало знакомы о Европой, говорил толстяк-штурман в то время, как двое дюжих китайцев насилу втащили его под руки наверх и поставили на землю.

С живейшим интересом вступили мы в китайский отдаленный город. Еще накануне в кают-кампании было громогласно прочитано место из Реклю, где говорится, что Ван-чи-фу имеет сто тысяч жителей, знаменит своим шелковым производством, а главное тем, что в нем — удивительное исключение из китайских правил — каждый день метут улицы.

Первое место, куда мы попали с пристани, был базар. Горы мандаринов и овощей, живые поросята, гуси, куры и утки в плетеных корзинах, высший деликатес — трепанги и осьминоги, древесные улитки, рыба, устрицы и всякие [24] молюски — оловом вое блага китайского мира были рассыпаны здесь в изобилии. Многотысячная оживленная толпа торговалась, кричала, суетилась, толкая друг друга и производя невозможный шум и давку. Там волокли за задние ноги неистово визжащих свиней (любимое блюдо китайцев), там везли мебель, там шествовал вол, нагруженный сеном или дровами... Иногда в довершение сумятицы раздавался резкий звук гонга, мелькал красный зонтик мандарина, и сам его превосходительство, неподвижно, как идол, восседающий в своем паланкине, проезжал мимо нас, причем его скороходы очень бесцеремонно поталкивали направо и налево зазевавшихся прохожих.

Впрочем все мы видали уже подобные картины и потому скоро освоились с этой обстановкой. Что поражало глаз, так это чистые и очень исправные плитные мостовые, решетки магазинов, украшенные резными из дерева и ярко позолоченными львами и драконами, и ко всему относительно чистый воздух без специфического китайского запаха. Покинув базар и выйдя в неторговую часть города, мы просто ахнули.

— Да полно! Уж в Китае ли мы?

На улицах виденных нами раньше китайских городов порой с трудом расходились два встречные паланкина, а здесь — поезжай хоть в коляске, Штукатурка со стен домов не только не сыплется, но даже выбелена. Загнутые кверху углы крыш увенчаны изваяниями мифологических зверей, раскрашенными в пестрые цвета. Массивные серые черепицы лежат правильными рядами на покатых кровлях. Вот через канал перекинулся горбатый мост, которому во многих случаях позавидовали бы и Мойка и Фонтанка. Поезжай ротный с нами — и на этот раз ему не удалось бы ругать путешественников: Реклю был почти прав. Говорю почти, ибо, читая его дифирамб Ван-чи-фу, надо помнить, что мы уже два с лишним года покинули Европу и успели до известной степени аклиматизироваться в азиатской грязи. На улицах дальше было почти пусто. Только за нами повсюду неотступно следовала толпа зевак — ребят и взрослых. Оно и не удивительно: европейцы в Ван-чи-фу — это событие нечастое в жизни города. Воображаю, если бы у нас где-нибудь в Тамбове или Воронеже выпустить на улицу полдюжины китайцев, какой бы эффект они произвели! Забавнее всего было их любопытство и наивность. Ничуть не стесняясь, [25] смеясь и ласково кивая головой, подходили они к нам, гладили, нюхали, едва не пробовали на зуб материю наших пальто и пиджаков и с особенным интересом глядели на перчатки. Большинство, вероятно, пришло к убеждению, что мы просто красим себе руки, и, когда командир зачем-то снял перчатки, кругом раздался неистовый гвалт, хохот, и все, толкая друг друга, лезли смотреть на такую удивительную штуку. Они, кажется, думали, что он может свободно снимать с руки кожу. Вообще же, в противуположность нашим городам, на больших, богатых улицах редко попадались прохожие. Раз у одного из каналов мы невольно остановились, пораженные представившимся зрелищем: полулежа на плитах набережной, молоденькая китаянка полоскала в воде вымытое белье, причем из-под ее короткой юбки выглядывали красивые ножки, верх китайского изящества.

В южном Китае мы всюду наблюдали исчезновение дикого обычая сжимать ноги женщин даже в зажиточных классах, а среди рабочих и вовсе его не встречали, здесь же видимо он еще был в силе. Мы жалели, когда видели таких.

— Экая жалость! ну как она пойдет на своих копытцах! соболезновали мы обыкновенно.

— А вы предложите свои услуги в качестве провожатого, может быть будете иметь успех; она право недурненькая... заметил штурман, подходя ближе и бесцеремонно разглядывая молодую девушку.

Та вдруг покраснела и опустила лицо, но в ту же минуту проводник, ухватив за руку нашего Дон-Жуана, потащил его прочь, кивая головой на ближайший дом. Там на пороге стоял средних лет китаец и довольно недружелюбно озирал нашу компанию.

— Пойдемте, пойдемте, штурман, — заговорили все, — еще сунут вам нож в бок, а потом мы перед вашей женой отвечать будем.

Пошли дальше.

— Ужасный, варварский обычай! ну, каково ей работать! все-таки возмущался мичман.

— А вы почем знаете, что ее к работе готовили? может быть тут целая драма: дочь бедных, но благородных родителей, в детстве ожидала совсем другой будущности, потом какое-нибудь несчастие и в результате — прачка.

— Яни, Яни, бросьте свою философию и подумайте лучше, [26] какая тут гибель храмов и часовен? укоризненно остановил его дед.

Замечание было действительно справедливо. Чуть ли не через каждую сотню шагов попадались открытые настежь двери, из которых несло ароматом курений. По свидетельству английского консула, который конечно существует даже в таком захолустье — здесь на двадцать тысяч жителей приходится около полуторатысячи молельных домов. Это похоже на правду. Идя мимо одного из наиболее значительных храмов, мы зашли внутрь его. Он представлял собою обширный зал, освещенный сверху, Вдоль стен, а главное в конце, противуположном входу, около жертвенника, было расставлено множество идолов, тип которых резко отличался от того, какой мы привыкли видеть в монастырях Кушана. Раскраска под естественный цвет кожи, китайская одежда, усы и бороды из натуральных волос, общая безвкусица — все обнаруживало их северо-тибетское происхождение. Будда в совершенном пренебрежении, и только случайно в одном из углов я нашел небольшую его статуэтку. Но какую? — в этом грубом изваянии трудно было даже признать величавые, полные глубокой мысли, черты цейлонского бога. К сожалению, никто из нас не говорил по-китайски, а проводник, как оказалось, знал по-английски только «комнатные и закусочные» слова. Китайцы, охотно водившие нас по храму, что-то с жаром объясняли, размахивали руками... увы! это ничему не помогало. Один толстяк-штурман, атакованный не менее толстым китайцем, серьезно и терпеливо слушал его длинные речи и затем, выждав паузу, пространно отвечал на чистом российском диалекте, вызывая всеобщий восторг.

Из храма мы отправились на шелковые фабрики, занимающие целое предместье. Тут бесконечные ряды китайцев были заняты размоткой коконов, окраской шелка и выдел кой самых материй. Ткут преимущественно в два цвета с отливом, причем ярко сказываются китайские вкусы: глядишь на такой шелк прямо — огненно-красный, взглянешь о боку — изумрудно-зеленый.

При покупках нас ожидало новое приятное изумление: во-первых, совсем не запрашивают, во-вторых, берут дешево и цену штуки добросовестно высчитывают с точностью до [27] одного кэма (кэм — 1/700 доллара или приблизительно 1/5 кредитной копейки).

— Совсем дикий народ! никакой цивилизации! честный! скажите! повторял сотый раз дед, выходя из магазина, нагруженный покупками.

Отсюда мы пересекли город по его наибольшей длине и, не найдя никаких новых достопримечательностей, достигли противуположного конца, где поднялись на высокий холм, прилегающий к городской стене, с которого можно было обозреть Ван-чи-фу с птичьего полета. Он невелик — весь не больше заселенной части Васильевского острова и, словно задавшись целью быть исключением из общего типа китайских городов, перерезан широкими улицами, а дома не лепятся один к другому. Глядя так, a vol d’oiseaux, нельзя не согласиться с мнением консула, что тут едва ли наберется тысяч двадцать жителей, а не сто, как говорит Реклю, и уж тем более не полтораста или двести, как сообщают китайские оффициальные источники. В деле счета армии и населения им нельзя слишком доверяться. Древняя защита города от врагов, толстая каменная стена, зубцы которой у нас под ногами, местами вовсе разрушилась, местами еще держится, как памятник старины. На холме валяется несколько ржавых чугунных пушек, и стоит обсервационная будка, в которую, судя по толстому слою пыли и паутины, давно уже никто не заглядывал.

На юг, восток и запад вне пределов стены раскинулась очаровательная панорама пышных полей с разбросанными на них отдельными фанзами; с севера вплотную к домам струится бурливый У-Кианг, по самой середине которого, на небольшом островке, почти омываемая мутными волнами реки, высится древняя пагода с обвалившимися карнизами и выступами, поросшая целыми деревьями и, кажется, ежеминутно грозящая падением. Словно темный фон для нежной зелени лугов, кругом по всему горизонту залегли мрачные, обнаженные горы, и по их скатам то тут, то там яркими пятнами белеют одинокие монастыри. Гомон жизни едва долетает сюда глухим прерывистым шумом; холодный NO-вый муссон не в силах прорваться с моря через горные цепи; приветно раскинулось в вышине яркое голубое небо; ласковое южное солнышко так хорошо, так любовно светит и греет... не ушел бы отсюда, все бы глядел [28] да глядел на эту оригинальную картину, какой, может быть, никогда больше в жизни не приведется увидеть... Но служба велит возвращаться на судно, так как, пропустив теперь время полной воды, пришлось бы просидеть в ожидании часов десять. Мы все поспешно спускаемся с холма и чуть не бежим к пристани. Вода уже пошла на убыль; катер значительно опустился, и садиться теперь еще труднее, чем раньше было вылезать. Штурман, не решающийся выпустить из рук своих шелковых тюков, летит вместе с ними вниз и попадает в корзину с провизией; слышится звон разбитого стекла, недовольные возгласы... Наконец кое-как мы усаживаемся и готовы в путь.

— Ну вот, — обращается к мичману командир, — вы все мечтали попасть в глушь Китая — глуше этого, пожалуй, и не найдете. Смотрите, какая толпа на берегу: ведь наш паровой катер здесь первый от сотворения мира!

Действительно на пристани яблоку негде упасть. Все лезут к самому краю, чуть не сталкивая друг друга в воду, и с жадным любопытством ловят момент, когда зашипит и засвистит запертая в сундуке нечистая сила. Всеобщий гвалт, смех, крики радости и, по всей вероятности, ругани приветствуют первый оборот винта и далеко преследуют наш катер, быстро несущийся вниз по течению... Но расстояние увеличивается; крики становятся слабее и слабее, и наконец поворот реки навсегда скрывает от нас этот оригинальный городок, это захолустье, населенное настоящими кроткими и миролюбивыми китайцами, которых еще не испортили жаждой легкой наживы и не ожесточили презрительным отношением к их национальности.

В. СЕМЕНОВ.

Текст воспроизведен по изданию: В глуши Китая. По китайским шхерам // Русский вестник, № 1. 1893