СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

В. И. РОБОРОВСКИЙ

ПУТЕШЕСТВИЕ В ВОСТОЧНЫЙ ТЯНЬ-ШАНЬ И В НАНЬ-ШАНЬ

ОТДЕЛ ПЕРВЫЙ

ОТ ТЯНЬ-ШАНЯ до НАНЬ-ШАНЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

ОАЗИС СА-ЧЖОУ

Поездка с горы Анембар-ула и к Алтын-тагу и через долину Сыртын в Са-чжоу. – Снаряжение и выступление. – Предание монголов о происхождении сачмсоуских песков. – Нахалы проезжие. – Жилой лянгер у разделения дорог. – Жоир-субургой. – Селение Нань-ху – Сближение диких зверей с домашними. – Пески Кум-таг. – Река Тумырту-гол. – Проводник, найденный в пустыне. – Ущелье реки Хапчик-гол. – Гашун-булак. – Ур. Ирдышу. – Аргали. – Река Анембар-гол. – Перевал Налив. – Речка Куши-ху. – Кл. Кулан-булак. – Перевал Шины-хутул. – Ур. Ангыр-тологой. – Озеро Хунтэй. Распространение урочища на запад; ширина его. – Бури. – Обилие диких верблюдов. – Отчаяние проводника. – Озеро Хыйтун-нор и опять бури. – Оз. Сухайн-нор. – Река Холин-гол. – Кумирня Шадын-Данджилин. – Ночевка у оз. Булунин-нора. – Пер. Тангын-хутул и спуск ущельем Чон-цайн-ихэ. – Подгорная степь. – Пески. – Находка. – Ур. Сацзау-юаньцзы на р. Дан-хэ. – Высоты Цаган-обо. – Возвращение на бивуак. Посещение его Splingaerdt'ом. – Поездка П. К. Козлова. – Печальный случай. – Весенние воды в р. Дан-хэ. – Визит Сянь-гуаню. – Возвращение П. К. Козлова и результаты его поезддки. – Разведка урядника Баинова о движении весны в горах. – Сдача вещей на хранение в ямынь. – Снаряжение каравана в горы. – Наши работы в Са-чжоу. – Тихое движение сачжоуской весны.

Десятого марта я окончательно снарядился в экскурсию вдоль хребта Анембар-ула и к Алтын-тагу на запад и за хребтом через ур. Сыртын обратно в Са-чжоу. Проводником с нами (я и Баинов) едет Дзун-ту, человек веселый, молодой и неунывающий, несмотря на свой духовный сан ламы. Рассчитывал я проездить 20 дней и взял с собой следующие запасы: 15 фунтов сушеного бараньего мяса, своей заготовки; 60 ф. дзамбы, 1 кирпич чаю, 5 ф. муки, 134 ф. соли, 1 ф. сахару (для своего употребления и для угощения в случае встречи с кем-либо), 1 плитку сушеной зелени, 1 плитку сухих кислых щей, да еще ячменных круп фунтов 5 и 5 пудов хлеба для лошадей. Из вещей со мною были маленькая брезентная палатка, войлок для постели, одеяло и подушки, самая необходимая посуда. Все это составляло вьюк двух лошадей. Кроме того взяты были [154] съемочные принадлежности, термобарометр, анероид и термометр, бывшие в сумке при мне.

Снарядившись таким образом мы тронулись в путь 11 марта в 10 часов утра. Когда мы уходили, весна только что пробуждалась, а когда, дней через 20, мы вернулись, застали уже настоящее лето.

Дойдя до Дун-хуана и обойдя его с западной стороны, на 7-й версте от бивуака я перешел р. Дан-хэ по мосту, откуда путь пошел на юго-запад по оазису. На пашнях шли деятельные работы – кто пахал, а кто сеял. Тут же мы встретили остатки глиняных стен старого города, размытых водами р. Дан-хэ, которые направил на крепость монгольский богатырь Дархан-тайджи во время войны с китайцами.

Мы шли невдалеке от реки, остававшейся влево, по которой сплошное китайское население тянется верст на 20 с лишним. Верстах в 7 от моста мы вышли на старое русло реки, обставленное размытыми глинами, и пошли по ним. Оно каменисто, выстлано окатанной галькой и не крупными валунами. Через 10 верст на западном краю оазиса мы миновали разрушенный лянгер, состоящий из кумирни, сторожевой башни, помещения для сторожа и 5 небольших глиняных башенок, служащих всегда в Китае для обозначения казенной почты; тут же пересекли арык, идущий на север, для орошения крайней западной части оазиса. В 12 верстах от края оазиса в юго-западном направлении на возвышенном яре (обрыве) стоит восьмигранная сторожевая башня, а внизу недалеко от реки небольшая глиняная крепостца, которую монголы зовут Улан-хырма.

Несколько южнее крепостцы мы остановились на арыке, пройдя на первый день 22 версты. В арыке было еще много снега. Не доходя остановки, мы встретили антилоп (Antilope subgutturosa), ящериц (Phrynocephalus sp.) и на разливах арыков гусей (Anser indicus) и турпанов (Gasarca rutila). Здесь же на арыке и вблизи его росли ивы, барбарис, джигда, роза, дырисун, Alhagi camelorum, камыш, какой-то еще злак, ломонос (Clematis orientalis), хвойник (Ephedra sp.), Sophora alopecuroides, полынка, чернобыльник, солодка, касатик и др.

Против нашего маленького бивуака, на юг, громадные барханы песков скатываются в реку Дан-хэ. О них монголы рассказывают следующее: мифический герой Дархан-тайджи, отрубив мечом часть стоящей недалеко горы, сбросил ее в реку, чтобы загородить воду; когда воды набралось много, он спустил ее разом; она хлынула на город и смыла его. Развалины эти мы видели сегодня, перейдя реку. А чтобы китайцы не прошли вверх по реке, по левому берегу, он захватил горсть песку и засыпал стоявший тут тогда другой обширный и богатый город. С тех пор и стоят эти пески стеной от китайцев, чтобы не пускать их в горы к монголам. Довольно странное совпадение рассказов относительно песков мне приходилось слышать у монголов, у сартов Кашгарии, в Турфане и в других местах; почти обо всех барханных обширных песках существуют предания и легенды о погребенных под ними городах.

Тут же вечером в разговоре у костра мой проводник сообщил, что во время дунганского восстания и после него в Сачжоуском оазисе голод доходил до того, что китайцы очень много меняли детей своих монголам на баранов; отдавали даже даром и многих убивали, преимущественно девочек, и даже ели их. Бедняки и теперь прибегают к продаже и цены доходят до 5-6 быков за мальчика или девочку. Эти дети привыкают к монгольским обычаям, вступают в браки между собой, или мешаются [155] с монголами; много китайцев живет даже в горах у монголов в качестве работников. Эти китайцы носят китайскую одежду, а чаще отрепья от хозяев монголов.

Вечером заезжали к нам на бивуак какие-то китайцы и заявили нам претензию на то, что мы остановились на их арыке, и наши животные будто бы поломали много деревьев и кустов. Это были просто какие-то проезжие и захотели чем-нибудь поживиться от «заморских чертей». Мы с ними обошлись крайне неласково, советуя им ехать своей дорогой. Видя энергичный отпор, они, ничего с нас не содрав, удалились. Несчастных монголов, останавливающихся здесь часто, нахальные проезжие мимо проходимцы, выдавая себя за хозяев этого места, обдирают, требуя за постой неимоверно крупных вознаграждений. Проходившие мимо в это время монголы воспользовались нашим энергичным отпором китайцам и просили нашего разрешения остановиться возле нас, что им, конечно, было дозволено.

Ночь была теплая, ясная, а с 8 часов утра подул холодный юго-западный ветер, довольно сильный, нагнавший густую пыль, заслонившую все дальние предметы.

Мы двигались левым берегом р. Дан-хэ. Местность представляла абсолютную пустыню, и дорога пролегала по песчано-галечной почве в юго-западном направлении. Вскоре мы встретили старый разрушенный лянгер Шова-дин. Через час – другой; в последнем живут 2 китайца, имеющих внизу под обрывом у речки небольшие пашни. Отсюда дороги разделяются: одна, склоняясь немного к северу, идет в китайское селение Нань-ху; а другая, направляющаяся более к югу, обходит прорыв р. Дан-хэ перевалом через высоты Цаган-ула, идет на юг и в горы Нань-шань, в Сыртын. Мы направились по дороге в Нань-ху.

Между лянгерами Шова-дин и вторым жилым в обрывах левого берега реки Дан-хэ находятся пещеры с массою бурханов, их считают до 500. Место это, наверху обозначенное двумя осыпавшимися глиняными колонками, монголы называют Хоир-субургой.

Дунгане разбили всех бурханов, поломав им руки, ноги и головы. Эти пещеры, равно как и известные пещеры Цянь-фо-дун, монгольского происхождения и относятся ко временам батыря Дархан-тайджи. Китайцы же, овладев страною, переделали эти пещеры на свой лад и признают теперь своей святыней, наименовав всех бурханов своими китайскими именами. Впрочем, и поныне многие монголы посещают и те и другие.

Река Дан-хэ, вырвавшись из гор Нань-шаня, бежит по пустынной степи на северо-запад верст 75 в глубоком вымытом русле и прорывает каменную с севера ограду, к востоку погребенную сачжоускими песками и к западу протянувшуюся верст на пять под именем Цаган-ула. Прорвав эту ограду, Дан-хэ бежит на северо-восток к оазису и на север по оазису, за которым, разливаясь по камышам и солончакам, вливается частью в р. Сулей-хэ, а частью непосредственно в оз. Хала-чи, как выяснила моя предыдущая экскурсия.

От прорыва реки Дан-хэ, сквозь каменную ограду, тянется на запад, к сел. Нань-ху, верст на 30, небольшой вал. Его монголы относят ко временам борьбы своего Дархан-тайджи с китайцами.

Вал этот был сооружен Дархан-тайджи для отвода течения рек в Нань-ху и далее в пустыню, чтоб лишить китайцев, жителей Са-чжоу, воды и изморить их жаждой; но какое-то обстоятельство помешало Дархан-тайджи довести это дело до конца. [156]

От Дан-хэ по направлению к Нань-ху совершенно пустынная безжизненная степь выстлана галькою; кое-где попадаются черные выжженные сланцевые выходы, сильно разложившиеся.

Верст 12 не доходя до сел. Нань-ху, преобладают неглубокие бугристые пески с тамарисками и камышами.

С юга же и юго-запада Нань-ху охватывают пески, пришедшие сюда с востока почти от Дан-хэ, наметенные барханами на каменные, засыпанные ими высоты.

Урочище Нань-ху довольно обширное, со множеством ключей, соленых и пресных среди зарослей камышей, а местами тограков. Не по своей охоте пришлось нам здесь передневать. Наш Дзун-ту заявил, что часть дороги до Куши-ху он плохо знает и потому советовал взять из Нань-ху человека. Такового нашли, но он нас все-таки обманул и не пошел с нами.

Нань-ху лежит на высоте 4 260 футов над уровнем моря. Речка, орошающая это урочище и поселение, собирается из ключей и бежит вниз верст на 5-6, где и кончается.

Выше нашей остановки в одной версте, среди леса, стоял один дом; его окружали пашни. Немного ниже – 15 дворов и старая разрушенная крепостца времен Дархан-тайджи. Ниже, верстах в 4-5, стоят группою 6 дворов. Жители Нань-ху китайцы-земледельцы, ведут с монголами торговлю хлебом; некоторые имеют свои табуны и баранов в горах Анембар-ула. Здесь мы видели последних на запад фазанов (Phasianus satscheuensis) и двух орлов, устраивавших свое гнездо. В болоте замечены серые гуси (Anser cinereus), утки, журавли. Вечером усердно кричали жабы.

Ночью нас посетили воры: китайцы не кормят своих собак, и потому они сами должны промышлять себе продовольствие. Во время своего промысла они посетили и нас, украли у нас хлеб и подняли страшную драку, которою и разбудили нас.

Жители Нань-ху нам рассказывали о следующих интересных случаях: больные куланы, а чаще куланята, отбившиеся от своих табунов, приставали к табунам домашних лошадей и привыкали к ним настолько, что самцы куланов даже простирали свои ухаживанья за кобылами. Но потомства не бывало.

В горах Анембар-ула бывали случаи помеси коров с дикими яками. Яки, водящиеся в Анембар-ула, размерами менее тибетских, как то говорили мне китайцы и монголы, имеют на шее гриву и сравнительно тонкие рога. Действительно, попадавшиеся мне по пути черепа были не особенно большой величины.

Так же бывали случаи помесей домашних верблюдов с дикими. Китайцы говорили, что и сейчас в Сыртыне находятся 2 маленькие и 1 шестилетняя верблюдицы, отцы которых были дикие. Бывают случаи, что и домашние самцы уходят к диким, но их почти всегда излавливают вновь. У помесей от диких верблюдов сравнительно небольшая чолка на голове и не велики горбы. Эти помеси значительно слабее в работе чистых домашних.

Из Нань-ху дорога идет на запад, с весьма слабым склонением к югу и взбирается по барханам песков, составляющих южный рукав огромных песков Кум-тага, протянувшихся сюда с Лоб-нора. Состав этих песков следующий: наветренные склоны барханов состоят из серо-желтого крупного песка; вершины, поднимающиеся на 300 и более футов, состоят тоже из серо-желтого крупного и мелкого песка, немного более темного цвета. Заветренные, крутые склоны барханов состоят из [157] смешанного крупного и мелкого серо-желтого песка, и между барханные площади и котловины выстланы тем же песком с мелким гравием и хрящем.

Барханы эти насыпаны на каменные выходы предгорных высот, которые далеко потянулись на запад и с севера засыпаются песками Кум-тага.

Среди этих каменных высот мы встретили речку Тумырту-гол, пришедшую с гор Анембар-ула. Тут мы видели следы пашен и не столь давнего жилья. В полутора верстах ниже нашей остановки стояла фанза одного китайца, живущего постоянно в Нань-ху и засевающего здесь хлеб. От Нань-ху до сих мест около 35 верст.

Переночевали мы здесь на абсолютной высоте в 4 600 футов и, не имея проводника, пошли вверх по речке, чтобы выйти на юг, к северному подножью Анембар-ула, и двигаться вдоль него на запад. Вскоре нам попалась фанза живущего здесь другого китайца, но не могшего быть нашим проводником, потому что ему не на кого было оставить живущую у него 8-летнюю девочку-дочь. Дом и пашни этого китайца обсажены довольно густо тополями. Растут и тограки с тамарисками. Выше этой фанзы, в 7 верстах от нашего ночлега, р. Тумырту-гол собирается из ключей, бегущих среди камышей, растущих по краям сухого русла. В одном месте ключи образуют красивое маленькое озерко, над которым, на обрыве, поставлена небольшая китайская часовня. В этом озерке плавали утки и турпаны, моментально улетевшие при нашем появлении.

Затем мы вышли из каменных, засыпанных песком высот, разрываемых руслом р. Тумырту-гол, и направились на юг, прямо к горам, по степи, изрытой сухими руслами р. Тумырту-гола, бушующей здесь во время выпадения массы вод в горах Анембар. Степь эта чрезвычайно каменистая, редко прикрыта невысокими кустами тамарисков, Sympegma Regeli, Atraphaxis sp., Artemisia sp., Ephedra sp., Reaumuria songarica и др.

Всюду встречалась масса следов диких верблюдов, что заставляло нас посматривать по сторонам, но самих верблюдов мы не видали.

Впереди до больших гор было около 40 верст.

Проехав первую половину этой неприветливой степи, мы встретили монгола, ехавшего из гор в Тумырту, чтобы объездить оседланную в первый раз молодую лошадь.

Наш Дзун-ту уговорил монгола ехать с нами проводником до Куши-ху. Тот сначала долго отнекивался, но в конце-концов все-таки согласился. Мы, пройдя за день 41 версту, ввиду наступавших уже сумерек, не дойдя немного до людей, остановились на встретившейся нам по пути р. Хапчик-гол, в которую только что при нас пришла вода с гор. Русло р. Хапчик-гол направлялось на северо-северо-запад.

В 5 ч. 45 м. утра мы оставили ночлег и правым берегом Хапчик-гола пошли к горам и через 5 верст вошли в устье ущелья этой реки, где живут монголы. Здесь мы нашли 3 китайские фанзы, китайскую кумирню, разработанные пашни, прекрасный корм для лошадей и воду, бегущую из ключей и с громадных снегов, дающих начало р. Хапчик-гол, вздымающихся на юге к небесам.

Здесь мы должны были прикупить у монголов немного продовольствия, ввиду того, что одним ртом прибавилось, вследствие приглашения еще проводника до ур. Куши-ху. Мы купили молодого барана и ½ пуда ячменя. Живущие здесь в одной юрте монголы пасут китайский скот из селения Нань-ху. [158]

Предгорье Анембар-ула крайне каменисто, изрезано рытвинами: и сухими руслами, делающими путь крайне утомительным для животных. Здесь растут Sympegma Regeli, Reaumuria songarica, Ephedra sp., тамариски, Glematis (древовидный), Calimeris sp., Statice aurea, изредка дырисун.

Горы, составляющие устье ущелья, представляют собою белые граниты с таблицами биотита среднезернистого, мелкозернистого сиенито-гнейса и белый крупнокристаллический известняк.

В ущелье Хапчика я видел: иву, Myricaria sp., тамариск, хармык, Elimus sp., дырисун, Atraphaxis sp., Calimeris sp., Hedysarum sp., Saussurea sp.

Запасшись необходимым, мы оставили ущелье р. Хапчик-гол и пошли окраиной предгорий, пересекая множество русел и сухих и заполненных вешнею водою, сбегающею с снегов, пригретых солнцем. В 22 верстах от ущелья Хапчик-гола в ущелье Гашун-булака мы остановились, чтобы переночевать. Гашун-булак – постоянный солоноватый ключ, бегущий по узкому ущелью, в устье которого растут камыши, толпящиеся к ручью и представляющие очень порядочный корм. Горы довольно дикого характера состоят из выше названных кристаллических пород. Дно ущелья солонцеватое с белым налетом соли. Близ ключа Гашуна наиболее характерны были породы: гнейс биотитовый, роговообманковый, мелкозернистый серый; гранито-гнейс роговообманковый, среднезернистый, розовый, и белый гранит с таблицами биотита.

Из Гашуна мы шли вдоль подножия Анембара и на пятой версте вышли на р. Холустай-гол, разрезающую довольно обширное и кормное урочище, поросшее камышами, дырисуном, Myricaria и орошаемое несколькими светлыми ключами. Дорога пересекает это урочище на запад-юго-запад. Мы же пошли вверх по ущелью на юго-запад. Ущелье это версты через четыре стало раздвигаться и приняло, наконец, степной характер; с юга его огораживали предгорья Анембар-ула, а с севера стояли отдельно торчащие каменные высоты, промытые во многих местах горными водами, стремящимися на север. С Холустай-гола мы перешли на р. Бинчу-гол, русло которой густо поросло кустами курильского чая (Potentilla fruticosa), ломоносом (Glematis sp.), чагераном (Hedysarum sp.) и др. Поросли эти дают пристанище непоседливым и живым синичкам (Leptopoecile sophiae). Тут же в соседних осыпях гор я видел больших розовых вьюрков. Руслом Бинчу-гола мы шли на юго-запад 4 версты, потом оно отвернуло к северу, а мы своротили на юг, даже с слабым (175°) восточным склонением. Такого направления держались верст 8, дорогою видели много следов диких яков и встретили 12 штук лошадей, повидимому, никем не пасомых.

В голове ущелья, в юго-восточно-восточном направлении были видны снега Анембар-ула. Мы свернули вправо к западу, перевалили небольшой отрог и вышли на мягкие травянистые предгорья северного склона хребта. Предгорья эти идут, спускаясь к северу, мягкими увалами, прикрытыми ковылем и другими кормными злаками. Нам не раз попадались аргали, спокойно пасущиеся на прекрасных лугах. На 35 версте нашего движения мы встретили не растаявший еще сугроб снега и остановились на ночлег. Это урочище, лежащее на высоте 10 570 футов над уровнем моря, называется Ирдышу.

В недалеком от нас расстоянии паслись шесть штук прекрасных аргали. Баинов их заглядел, и я послал его с винтовкою к ним. Одного [159] старого самца прекрасной шерсти и чрезвычайной красоты, с большой белой гривой Баинову удалось убить. В тот же вечер Баинов с проводниками очистил череп и закопал его в землю, а сверху развел костер, чтобы отвлечь внимание волков и лисиц, шкуру же пришлось чистить уже на следующей остановке.

На севере, вниз от предгорий Анембар-ула расстилается долина, а верстах в 30 тянутся гребнями к западу каменные высоты, начавшиеся с востока еще у Нань-ху и присыпанные с севера песками Кум-тага. Они служат пристанищем диким верблюдам, живущим там в большом количестве.

Постоянная пыль не дает возможности видеть далеко вперед; это удается лишь иногда, на короткое время. Такой случай представился на другой день ранним утром 17 марта. Прекрасная ясная погода при отсутствии пыли позволила мне обозреть дальние окрестности, пока Баинов с проводниками чистил шкуру. При этом выяснилось, что северные высоты, подавшиеся заметно к югу, продолжаются в западном направлении. В конце 9-го часа утра мы уже продолжали путь. Дорога шла на юго-западо-запад, мягкими предгорьями, выстланными лёссом, прикрытым кормными злаками, а в более низких местах кустиками курильского чая. Множество аргали пасется на этих угодиях, не страшась человека.

Нам они попадались очень часто, но я их не стрелял и не давал стрелять Баинову, потому что удачными результатами охоты мы не могли бы пользоваться, а совесть не позволяла бесцельно убивать таких красивых и благородных животных. Они не убегали от нас, а медленно уходили и, часто останавливаясь, оборачивались и смотрели на нас. В одном стаде их было более сотни; в другом – более пятидесяти. Таких многочисленных стад аргали мне не приходилось встречать ни разу за все время моих прежних путешествий». Куланов (Asinus kiang) здесь сравнительно немного и попадаются в одиночку, парами и изредка по нескольку штук.

Верстах в 30-40 к северу видны каменные гряды. Ближе, верстах в 15, стоит по степи отдельная группа каменных горок, прямо на запад виднеются в тумане тоже какие-то горы.

Луговыми предгорьями мы пришли, наконец, на р. Анембар-гол, идущую с юго-востока-востока из глубокого ущелья со снегов Анембар-ула и удаляющуюся на северо-запад, прорывая для сего окрайние предгорья. Мы остановились возле этой реки на прекрасном луговом корму у ключей после 31-верстного перехода. Здесь много зарослей Myricaria sp., среди которых мы видели множество куропаток – кекликов (Gaccabis chukar). Тут же прилетало на водопой множество каменных голубей (Golumba rupestris).

По ключам, в зарослях, попадались маленькие синички (Leptopoecile sophiae) и фруктоеды (Carpodacus sp.), немного зайцев (Lepus sp.), и следы волков. Сегодня в первый раз за время пребывания в этих горах увидал желтоносую клушицу (Pyrrhocorax alpinus). Тут же мы видели жаворонков (Otocoris et Alauda sp. sp.), чечеток (Acanthis linaria L.) и каких-то светлых вьюрков (Montifringilla sp.). На соседних горах вечный снег не держится, хотя теперь, в первой половине марта, его было достаточно на вершинах. Абсолютная высота этих гор здесь не превышает 16 000 футов.

Возле нашей стоянки, на левом высоком берегу речки, устроены китайская часовня, фанза и квадратный забор для загона скота, [160] сложенные из камней. В окрестностях наньхуские китайцы держат на пастьбе свои табуны лошадей и пригоняют сюда для проверки их и для выбора назначаемых в продажу. День простоял хороший, без особенной пыли и ветра.

По речке и склонам ущелья, кроме Myricaria, попадались чагеран (Hedysarum sp.), курильский чай (Potentilla fruticosa), ломонос (Clematis orientalis), Calimeris sp., 4 вида Artemisia sp. sp., дырисун (Lasiagrostis splendens). Подальше от воды, где посуше, росли: Reaumuria songarica и R. trigyna, низенький курильский чай (Potentilla fruticosa), лук (Allium sp.), белолозник (Eurotia sp.), Statice aurea и полынь (Artemisia sp.).

Из долины Анембар-гол мы поднимались вверх чрезвычайно пологим ущельем на перевал Налив, гребня которого достигли на абсолютной высоте 11 970 футов, через 14 верст пути. Ни на самом перевале, ни по сторонам его не обнажалось никаких каменных пород. Они были одеты толстым слоем лёссовой земли, прикрытой луговой растительностью. Спуск на долину р. Куши-ху тоже мягкий, пологий и весьма удобный. Долина р. Куши-ху в верхней своей части представляет прекрасные луговые пространства. Ниже же преобладает более сухой степной характер растительности, свойственный галечной степи: бударгана (Kalidium sp.), Sympegma, Reaumuria, Statice, низкий корявый белолозник (Eurotia sp.),

Речка Куши-ху берет начало несколько восточнее и южнее перевала с высоких гор, хорошо видимых с р. Анембар-гол, и бежит верст 45 на запад неширокою долиной, а потом сворачивает на северо-запад, прорывая огораживающие долину с севера довольно мягкой формы невысокие горы, и выносится в пески Кум-таг, в которых пропадает. С юга эта долина ограждена высоким хребтом Анембар-ула, который западнее принимает имя Алтын-тага и местами еще прикрыт снегом.

С перевала мы прошли долиной р. Куши-ху верст 26 и свернули к северу в небольшое ущелье окрайних предгорий, где на ключе Кулан-булак остановились на ночлег. Здесь мы нашли слегка солоноватую воду и довольно много дырисуну, способного прокормить порядочный караван, верблюдов в 30-40. Здесь мы встретили свежий скелет необыкновенно крупного съеденного волками аргали; кругом валялись клоки его длинной белой гривы, опачканной кровью. Этих красавцев за последний переход мы видели довольно много и издали любовались их изяществом и красотой.

Северо-западная буря дула весь день. Пыль непроглядная. До сворота р. Куши-ху на северо-запад от Кулан-булака оставалось 20 верст. Но так как перевал Шины-хутул, по которому мы имели в виду перейти через горы Анембар-ула, мы оставили сзади, и к нему надо было возвращаться обратно по Куши-ху, мы не пошли далее Кулан-булака.

Проводник, взятый нами у Хапчик-гола, стал проситься к себе домой, ссылаясь на усталость своей молодой, непривычной к дороге лошади; действительно, за 5 дней дороги с нами, и его конь и наши лошади значительно похудели. Мы воспользовались случаем и, чтобы не таскать с собою шкуры аргали, поручили монголу доставить ее и череп аргали, оставленный в Ирдышу, в Са-чжоу на наш бивуак; заплатили ему за проводы и отпустили его. Сами же на следующее утро, оставив ключ Кулан-булак, прошли 11 верст обратно вверх по р. Куши-ху и свернули на юг в ущелье хр. Анембар-ула к перевалу Шины-хутул. Подъем [161] на перевал, в другое время года, может быть, более удобный, теперь затруднялся обилием снега; но все-таки на восьмой версте от устья ущелья мы благополучно достигли перевала, подымающегося на 12 070 футов абсолютной высоты.

По ущелью и на перевале преобладали мусковитово-роговообманковые гнейсы и биотитовые мелкозернистые гнейсо-граниты. Спуск с перевала очень хороший, удобный, среди биотитовых мелкозернистых гнейсов, прикрытых лёссом, с довольно бедной растительностью, жавшейся к речке, бежавшей по дну ущелья.

На 14-й версте от перевала, широким устьем ущелья, мы вышли на долину, почва которой состояла из серо-желтого песчанистого лёсса, совершенно лишенного растительности, и направились по долине в юго-юго-восточном направлении. Сильная северо-западная буря свирепствовала с страшной настойчивостью и несла тучи пыли, песка и мелкую гальку. Отступя от гор, почва пустыни представлялась уже более каменистой и состояла из серо-желтого глинистого песка со щебнем и хрящем различных пород.

Наконец мы увидали впереди полосу камышей и блестящую поверхность озерка, которого достигли, пройдя за день 41 версту. Камышовое это урочище называется монголами Ангыр-тологой, т. е. желтая голова, и называется так вследствие песчаных (желтых) высоких бугров с камышами и тамарисками. Бугры эти состоят из довольно мелкого неровно-зернистрго светложелто-серого песка. Между этими буграми надуты валиками грядки в 1-5 футов вышиною из мелкого хряща различных пород.

Неправильной формы озерко или, вернее, открытая поверхность болотца, поросшего камышом, называется озером Кунтей или Хунтей, от монгольского слова хун – человек. Хунтей-нор – человек-озеро. Так оно названо монголами по форме своей, в которой монголы находят сходство с очертанием фигуры человека.

У сыртынских монголов есть такое предание относительно этого озера: жил здесь когда-то известный своей праведной жизнью отшельник, очень высокого рода, тангут Радзымба, и пользовался водой бившего здесь чистого ключа. Когда он умер, ключ вылился с большой силой и разлился в озерко, принявшее форму человека. Три года тому назад в Сыртын приезжал какой-то гэгэн освящать вновь выстроенную кумирню и запретил называть это озеро именем Хунтей-нор, найдя почему-то это название неподходящим, и приказал все урочище и озеро называть Ангыр-тологой – желтая голова.

Мы остановились на прекрасном корму и на пресном, очень вкусном ключе. Буран неистовствовал весь день и хотя немного ослаб к ночи, но и ночью не переставал бушевать. К утру он нагнал такую густую пыль, что я не решался пускаться далее в путь и остался переждать погоду на Ангыр-тологое, благо корм был хороший. Отсюда я, захватив винтовку, пошел пешком на запад, вдоль урочища, представляющего широкую полосу камышей, между которыми попадались солончаки, мелкие озерки и хорошие пресноводные ключи.

Пройдя 8 верст, я встретил небольшое озерко с прекрасными камышами, тесно обступающими его, посреди которых видно несколько открытых, светлых, пресных ключей. Здесь же на солончаках я увидел бесчисленное множество следов диких верблюдов, а в соседних буграх заметил что-то движущееся. Подобравшись тихонько шагов на 800, [162] я заглядел 2 больших верблюдов и с ними одного верблюженка. Выстрелил, но неудачно: все трое бросились бежать и ближе версты не допускали к себе. Видел несколько антилоп (Antilope subgutturosa) и куланов (Asinus kiang).

Урочище тянулось далее на запад, насколько мне позволяла рассмотреть густая пыдь; скоро я должен был повернуть обратно к бивуаку, где меня ждали Баинов и Дзун-ту. Ширина этой полосы, состоящей из камышей, бугров и солончаков, до 10 верст местами, а местами суживается до трех верст.

Около 12 часов дня немного стихло, пыль значительно улеглась, и я увидал на западе высоту, потянувшуюся к юго-западу верст на 40-50; за нею на западе и юго-западе стоят довольно высокие горы верстах в 40 от нашей стоянки. Но видеть все это пришлось недолго: пыль снова скрыла все от наших глаз, а затем запорошил небольшой снежок. С двух часов дня снова подул страшной силы северо-западный буран. Верблюды и лошади не отходили от бивуака и отказывались от пастьбы, несмотря на хороший корм. Эта буря не стихла к ночи, а, как будто подкрепленная новыми силами, бушевала еще настойчивее в течение всей ночи, проведенной в ежеминутном ожидании потерять последнюю защиту, маленькую брезентную палатку, готовую унестись с каждым страшным порывом бури.

Перед утром все-таки удалось немного заснуть – буря стала немного потише и к 6 ч. 25 м. затихла. Пыль была так густа, что, несмотря на позднее уже утро, было темно, как в сумерки.

Мы собрались и тронулись в путь, но не успели пройти и одной версты, как с шумом и ревом, крутя огромные темные клубы пыли, песка и щебня, нанося последним чрезвычайно болезненные ушибы по лицу и рукам, налетел ужасной силы ураган с северо-запада. Верблюды моментально полегли, не будучи в состоянии сопротивляться буре, которая валила их с ног и могла бы опрокинуть вместе с вьюками. Лошади повернулись хвостами к ветру, и никакие наши понуждения не могли вывести их из этого положения. Удержаться в седле на лошади не могли ни я, ни казак Баинов, ни монгол-проводник. Крупный песок или, вернее, дресва и мелкие камни нестерпимо больно били по шее и лицу. Нельзя было открыть глаз, их моментально засыпал песок, набивавшийся в нос и рот и хрустевший на зубах. Нечего было и думать итти вперед. С большими усилиями мы подняли своих верблюдов, чтобы добраться обратно до покинутого ключа, но в темных сумерках не нашли его, а натолкнулись на другой, более пресный, на котором я решил переждать эту ужасную бурю, которая при –3°Ц пронизывала и нас, и животных своим холодом насквозь.

Только после полудня, при той же силе ветра, сумерки стали рассеиваться, причем температура значительно упала (–9°Ц).

Перед закатом солнца я имел возможность в бинокль опять улавливать дальние окрестности для пополнения карты, а до того времени Баинов и Дзун-ту, укутавшись с головой в войлока, лежали, засыпанные песком, и спали все время, я же с интересом, а подчас и с тоской следил за этим невиданным в такой сильной степени явлением. О какой-либо работе, занесении заметок, черчении карты нечего было и думать. Все это было невозможно в это время. В 8 часу вечера я уснул: но сон был беспокойный и постоянно нарушался ревом бури, грозившей унести мой скромный кров – палатку, все время жалко трепетавшую. В 2 часа [163] ночи буря разом стихла, и мы с жадностью принялись варить чай, которого не имели более 22 часов. Не дожидаясь его, принялись за трапезу – холодное вареное мясо, оставшееся от обеда, третьего дня.

Перед восходом мороз дошел до –23°Ц. От таких значительных морозов мы уже поотвыкли, и он давал себя чувствовать; особенно чувствовали мои припухшие от ветра и морозов руки.

Подкрепившись едой и напившись горячего чая, мы, пользуясь тихой погодой, поспешили вперед и рано утром пошли на восток вдоль ангыртологойского солончака по северному краю камышей.

На долине снега нигде не было; в горах же снег лежал лишь на северных склонах.

Дорогой встречали множество следов и стойбищ диких верблюдов, хотя самих не видали. Следов диких яков здесь мы не заметили, тогда как на северном склоне Анембар-ула мы их встречали очень много. Куланьих следов, тропок очень много. Четырех куланов мы видели дорогой.

По дороге встречали множество выдутых столбов и обрывов розовато-белого мергеля, прикрытых сверху слоем окаменевшей соли и гипса.

Восход солнца был заметен, но потом оно скрылось за пылью. Пройдя 20 верст, мы остановились, чтобы сварить чаю, ибо жажда нас нестерпимо томила. Около этой нашей временной остановки там и сям по солончакам и камышам блестели зеркала открытой воды и длинная полоса ее, протянувшаяся на юго-восток верст на 5-6. Отсюда голым солончаком мы вышли на пустынную равнину, выстланную беловатой галькой, без всякого признака органической жизни. Подул снова буран. Нас окружала безжизненная пустыня.

Проводник наш, при каждой буре приходивший в уныние, теперь сильно испугался, как-то осунулся, почернел. Его отчаяние не поддается описанию. Он решил, что мы окончательно заблудились и должны погибнуть; что эти бураны нас преследуют неспроста, и здесь в пустыне окончательно должна решиться наша участь. Он то бросался пластом на землю с жаркой молитвой, то вскакивал на ноги и, в исступлении злобы, топтал землю, плевал на нее, ругался, то обращался к небесам с страшной руганью, вытягивая к ним свои сжатые в кулаки руки и скрежеща зубами, то снова с криками и мольбами, слезами и рыданиями расстилался по земле. Я думал, что он обезумел. Двигаться далее было невозможно, и я принужден был вернуться на то место, где мы пили чай и куда по буссоли я нашел дорогу. Следы наших животных уже были разметены. Здесь мы расположились на ночлег, чтобы на другой день взять с собой воды 10 ведер и дров и пуститься до озера Хыйтун-нора, по взятой приблизительно по карте засечке, рассчитывая напасть, если не на Хыйтун-нор, то на большое сыртынское озеро Сухаин-нор.

Утром следующего дня, т. е. 24 марта, мы пустились на волю божию по пустыне, держась северо-восточно-восточного направления и окраины солончака, идущего тоже в этом направлении. Одно время солончак слишком отошел к югу; мы его оставили, но вскоре он снова подошел к нам, и мы увидали на нем стадо, в 19 штук, диких верблюдов, но не преследовали их, потому что не имели возможности воспользоваться результатами охоты, если бы она и была успешна, так как мы не могли бы на наших усталых животных возить шкуру, составляющую самостоятельный верблюжий вьюк. Да к тому же верблюды, увидевши нас, еще за 1½ версты, столпились и побежали на юг в глиняные бугры, протянувшиеся на восток. [164]

Пройдя 14 верст, мы увидели водную площадь оз. Хыйтун-нора и на северной ее окраине 3 больших куста, на которые я взял направление; и его придерживался, выбирая удобную дорогу по солончакам. Нужно было видеть радость Дзун-ту по этому случаю. Он говорил: «Вот что значит, что я молился богу, дорогу-то и нашли». От брани, ругани и неистовств он отпирался и говорил, что этого ничего не было.

Кусты оказались хармыком (Nitraria Schoberi) и около них прекрасные пресные ключи, поросшие прекрасной мягкой осокой (Carex sp.), на которую набросились наши животные, измученные голодом, ночными морозами в 20-25°Ц и бурями. Ключики собрались в небольшую речку, впадающую тут же в озеро, северный берег которого от нашей стоянки был всего в 50 шагах.

Озеро Хыйтун-нор продолговатое, вытянутое на северо-восток. В окружности имеет 8-10 верст; берега плоские, болотистые со множеством пресных ключей на севере и востоке; кругом озера множество камышей, а в юго-восточном углу бугры тамарисков и хармыков. Довольно толстый лед держал еще человека. На льду мы видела множество турпанов (Gasarca rutila), журавлей (Grus sp.), несколько видов уток (Anas sp.) и куличка (Totanus sp.), тщетно искавших открытой воды: на озере проталин еще не было.

Мы прошли в этот день до Хыйтуна всего 18 верст и остановились в 10 часов утра, надеясь отдохнуть сами, дать отдых животным и покормить их вкусной осокой. Но не тут-то было. Только что убрали животных, устроили свой крошечный бивуак и успели напиться чаю с дзамбой, как в 11½ часов с северо-запада нас накрыл сильнейший буран, а в 2 ч. дня не было никакой возможности устоять на ногах и сопротивляться напору ветра.

Поставленный вариться обед в котелке был сброшен с костра ветром, а дрова с огнем были унесены в степь.

Верблюды лежали, вытянув по земле шеи, и издавали какие-то стоны и глубокие вздохи; лошади, несмотря на голод, ничего не ели, то ложились, то вставали и, не выдерживая борьбы с порывами, опять ложились на землю. Наступали темные сумерки, окрашенные в темно-бурый, иногда красноватый цвет. Набегавшие темные столбы пыли и песку с галькой превращали атмосферу в темную глубокую ночь, продолжавшуюся 1-3 минуты. Неожиданно страшный порыв вдруг проносил эту темноту и на минуту-другую открывал божий свет, сменявшийся немедленно снова или непроглядной тьмой или по временам сумерками, окрашенными в темнооранжевый цвет, похожий на освещение фотографической лаборатории. Ушедший было за дровами в бугры Дзун-ту не имея силы вернуться к нам и пролежал в буграх 4 часа. Баинов лежал, завернувшись в войлок с головой, «чтобы не видать светопреставления», как потом говорил он. Я сидел в своей крохотной брезентовой палатке и наблюдал это невиданное в такой силе явление бурана. Но, увы, палатку в 2 часа времени буря истрепала в клочья. Буря свирепствовала всю ночь при –25°Ц и стихла только к утру.

На рассвете я не узнал вчерашнего озера; его не было видно, лед был покрыт слоем уже осевшей пыли, которой я собрал для образца с поверхности льда за ½ версты от берега. Пыль эта состояла из глинисто-слюдистого серо-желтого очень мелкого песка.

Озеро Хыйтун-нор вполне оправдало свое имя: слово Хыйтун – значит холод. Вчерашний буран с морозом так сильно пронял нас, что [165] мы и лошади тряслись всем телом. Наши посиневшие рты были сведены как бы судорогой и плохо действовали при разговоре. Чтобы разогреться самим и разогреть животных, мы стали бегать и гонять их, что имело свое действие, а сварившийся тем временем чай с дзамбой доставил нам неописуемое наслаждение, согрел нас и окончательно подкрепил наши силы. Несмотря на изрядный мороз, лица наши разгорелись, и мы перестали ощущать холод. Пока мы совершали свою трапезу, с неменьшим удовольствием паслись и животные; но необходимость двигаться вперед заставила нарушить это приятное для них занятие, и мы начали вьючить.

Покинув травянистые и камышовые берега Хыйтун-нора, мы пошли по галечной степи на восток, с незначительным склонением (70°) к северу.

Вправо на юг, в двух-трех верстах тянулись невысокие горы, пришедшие с юго-запада и ушедшие на восток под именем Сыртын-Махаин-ула и северным склоном своим примыкающие к горам Сухайн-ула, опоясывающим с юга оз. Сухайн-нор.

Северные горы Анембра-ула тоже склоняются немного к северо-востоку от нашей дороги; от нее они отступают на 5-7 верст, занимаемых голой и пустынной степью, покрытой серо-желтым глинистым песком со щебнем и хрящем различных горных пород, составляющих южный склон хребта Анембар-ула. На последнем белеют пятна снегов.

Через 35 верст однообразной пустынной и скучной дороги мы достигли западного берега оз. Сухайн-нора, что значит тамарисковое озеро (сухайн – тамариск). Этот берег, совершенно плоский, солонцеватый, местами присыпан принесенными бурями песками. Вода горько-соленая. Лед на озере так же, как и на Хыйтун-норе после бури, прикрыт слоем бурой пыли, и только выступающая поверх льда вода позволяет догадываться, что это водное пространство: иначе можно было бы принять озеро за ровный, гладкий солончак. На 5-й версте нашего движения по северному берегу озера стали появляться камыши и среди них пресные ключи, а еще через четыре версты, пройдя всего 44 версты, мы остановились на ночлег.

На плоском северном берегу озера тянулся вал выброшенного бурями льда. Южный берег крутой; озеро подмывает подошву гор Сухайн-ула, стоящих на юге и спускающихся в него своим северным склоном. Вода в озере настолько слабосоленая, что мы без отвращения пользовались ею и поили животных. Против нашего бивуака ширина озера достигла 7 верст; восточнее оно заметно шире. День не обошелся без бурана. С 11 часов подул ветер от северо-запада, но, сравнительно с вчерашним, слабой силы, хотя преследовал нас тучами песку. Он не прекращался и ночью и стих лишь к утру с переменою своего направления на северо-восточное.

Следующим утром мы продолжали итти берегом озера еще 10 верст; следовательно, длина озера около 18-20 верст, и тянется оно от юго-запада к северо-востоку; ширина его равна 10 верстам.

С северо-востока в него двумя рукавами впадает река Холин-гол, идущая с северо-северо-запада из оз. Хойту-нор, по хорошей кормной долине и принимающая по пути с востока ключевые воды урочища Тода и воды р. Ихэ-Халтын-гола, во время ее половодья. Мы пытались перейти р. Холин-гол, чтобы пройти в кумирню Шадын-Данджилин, недавно выстроенную в сыртынской хырме и уже освященную гэгэном; но это нам не удалось по причине большой воды в реке и чрезвычайно топкого [166] дна у берегов, где сильно вязли ноги верблюдов. После нескольких тщетных попыток переправиться на левый берег мы пошли правым, вверх по течению реки в северо-восточном направлении.

Кумирня Шадын-Данджилин построена по приказанию властей, на средства сыртынских монголов, 4 года тому назад (в 1889 г.). Управляется хамбо-ламою и подчинена гэгэну намын-хану, живущему в Сыртын-хите. Строилась архитектором из города Донкыра, по типу гумбумского хита, рабочими из Гумбума и китайцами из Са-чжоу. Бурханы привезены частью из Гумбума, а частью делались на месте из глины. Во время летнего хурула (богослужения) собирается в кумирню до 1000 человек богомольцев, в том числе до 350 лам. Зимой же постоянных лам в ней живет с хамбо-ламой только 20-25 человек. Выстроена она из дерева, доставленного сюда из Сачжоуского оазиса, и стоит очень больших денег; окружена глинобитной оградой.

Баинов убил дорогою одну антилопу (Antilope subgutturosa), которых здесь было много, Много также и куланов, которых встречали табунами штук в 50-70.

Начинается река Холин-гол из больших разливов южного берега озера Хойту-нора и оз. Булунгин-нора, где массы журавлей (Grus virgo) встретили нас своим громким криком. Здесь, пройдя в этот день 33 версты, мы остановились на старом монгольском стойбище, еще не вытравленном, возле небольшого пресного ключика, сбегающего в озеро.

Невдалеке от нашей остановки паслись куланы и антилопы, а по разливам беспокойно перелетали с криками или полоскались в воде массы пролетных водяных птиц; нам бросились в глаза 2 вида гусей (Anser iadicus и А. cinereus); массами перелетали с места на место и паслись по болоту и разливам журавли (Grus virgo), утки-чирки (Querquedula crecca), кряковые утки (Anas boshas), черныши (Podiceps cristatus), гоголи (Bucephala clangula), шилохвостки (Dafila acuta), турпаны (Casarca rutila); я слышал голос кроншнепа (Numenius major) и видел двух летящих на север лебедей (должно быть Gygnus musicus); над головой вился жаворонок (Alauda sp.), певший по-весеннему. К вечеру стих дувший весь день северо-западный ветер, и температура сильно опустилась.

В 5 часов утра, когда мы встали и начали собираться в дорогу, термометр показывал –25,6°Ц.

На рассвете мы были разбужены криком журавлей и других пробудившихся пролетных странников, между которыми особенно настойчиво подавали свои голоса и заглушали прочих турпаны. Крикливые птицы, поднимаясь вверх, уносились стая за стаей на север. Особенно красиво это выходило у журавлей, которые медленно выстраивались в свой походный порядок и большими кругами плавно поднимались в верхние слои воздуха, откуда уже в полном порядке неслись с мелодичным криком на север.

Наша дорога лежала тоже на север и через горы хребта Гумбольдта немного к северо-востоку в Са-чжоу. Мы шли по западному берегу озера Хойту-нора (Бага-Сыртын-нор), немного отступя от него, потому что около берега теснились топкие болота, мешавшие движению, да и стороною лежала прекрасно наезженная дорога, которой мы пользовались. С дороги прекрасно было видно все озеро, достигающее в длину с севера на юг до 8 верст и до 4-5 верст шириною. Оно окружено болотами, снабжающими своими многочисленными ключами это озеро пресной водою; озеро лежит на абсолютной высоте 9 450 ф. [167]

Через 9 верст пути от ночлега мы оставили плодородную приозерную полосу и вступили на галечную пустынную степь, покатую от северных гор Гумбольдта к югу. Дорога тянулась заметной светлой полосой на север в горы, и мы ею слегка поднимались. Слева в 6-7 верстах начиналось подножие Анембар-ула, блестевшей своими двумя снежными группами в высях небесных.

Наконец, мы достигли подножия хр. Гумбольдта и ущельем начали подниматься на перевал Тангын-кутел ⁷⁴. Подъем прекрасный, удобный, хорошо наезженный, среди диоритовых скал. Высота его около 12 200 ф. абсолютной высоты.

Спуск также удобный, с хорошими травами по сторонам, вывел нас в ур. Чан-цайн-ихэ, расположенное в ущелье северного склона хр. Гумбольдта. За этот переход мы сделали 37 верст и остановились на речке, пробегающей по этому урочищу и носящей его имя и выбегающей по ущелью на север. Главный хребет идет к северо-востоку. Из урочища Чан-цайн-ихэ идет дорога на р. Куку-усу на восток. Здесь мы нашли несколько юрт кочующих монголов, которые были с нами очень любезны: живущий неподалеку зангин, узнав о нашем приезде, приглашал нас к себе в юрту переночевать, чтобы отдохнуть после донимавших нас буранов; но для этого нужно было сделать еще версты 1½, а может быть и более в сторону; я благодарил его и остался на раз уже выбранном для ночевки месте. Здесь уже морозы значительно меньше: ночью было –16°Ц.

Переночевав, мы пустились, чуть свет, вниз по ущелью наплывами льда, образованными речкой; дорога эта скользкая, трудная, ежеминутно приходилось пересыпать песком и землей скользкие места льда. Лошадь проводника Дзун-ту настолько ослабла за дорогу, что падала и, наконец, совсем отказалась нести службу. Мы отпустили Дзун-ту к монголам переменить лошадь.

По соседним скалам ущелья, состоявшего из гнейсо-гранита, мусковито-биотитового и мусковитового гнейса, пегматита (мусковитовый гранит с черным шерлом) и биотитово-мусковитового гнейса, мы видали горихвосток (Ruticilla sp.), желтоногих клушиц (Pyrrhocorax alpinus) и каменных голубей (Columba rupestris). Ущельем шли 12 верст, пройдя которые, мы оставили горы; путь наш принял северное направление, склоняясь то слегка к западу, то к востоку. Выбежав из гор, река направилась к северо-западу.

Мы же, оставив их, шли по сильно каменистому пространству, усыпанному массою валунов и поросшему кустами белолозника (Eurotia sp.), хармыка (Nitraria sp.), чагерана (Hedysarum sp.), ломоносом кустарным (Clematis sp.), Atraphaxis sp., Statice aurea, 3-мя видами полыни (Artemisia sp. sp.), Reaumuria sp., хвойника (Ephedra sp.), Scorzonera sp., Calimeris sp. и проч. Тут нам попадались по кустам маленькие синички (Leptopoecile sophiae), чекканы (Saxicola sp.), жаворонки (Otocoris et Alauda sp. sp.) и много верблюжьих следов.

Не имея никаких ориентировочных пунктов впереди для засечек,-я пускал Баинова с верблюдами вперед версты на две и делал засечки на него через каждые ½ часа. Перед нами за день, должно быть, шли китайцы из гор с баранами в Дун-хуан, и мы часто встречали дорогой выпотрошенные внутренности погибших от жажды баранов. Мясо погибших, конечно, было взято китайцами с собой. [168]

Наконец, впереди показались песчаные барханы Кум-тага, протянувшегося сюда рукавом мимо с. Нань-ху с запада из Лобнорской котловины. Мы не дошли до них и, пройдя 37 верст очень трудной каменистой дорогой, остановились на ночлег среди пустыни. Запасную воду мы всегда возили с собой, а потому имели возможность останавливаться в любом месте. Запасных дров было тоже, как и всегда, достаточно на два варева. Животным дали на ночь ячменя и понемногу воды лошадям. Погода простояла весь день довольно тихая, но пыль все-таки не садилась и густой завесой висела в воздухе, скрывая горизонт. Дзун-ту нас не догнал сегодня. После холодов и бурь, донимавших нас за горами, тихая теплая ночь была особенно приятна, и мы отлично выспались; ничто не нарушило нашего покоя, и только золотые лучи восходящего солнца возвестили нам о наступлении утра.

Мы ночевали в двух верстах от песков, по которым тянулось сухое русло, пришедшее с гор. Утром мы пошли этим руслом; оно идет среди конгломератовых обрывов, состоящих из щебней и хряща различных горных пород в серо-желтом глинистом песке, лежащих на более древних твердых породах мощностью в 15 футов. На них громоздились толщи до 150 футов кирпично-красного известново-глинистого песчаника, а сверх всего были наметены барханы серо-желтого мелкого ровнозернистого песка.

Мы шли этим руслом по следам недавно прогнанных баранов и коз. Вдруг услышали слабое блеянье в стороне, за песчаным бугром. Чтобы посмотреть, что там было, мы отвернули туда и увидали серую козочку, которая от изнурения не могла стоять на ногах и слабо блеяла с помутившимися глазами. Мы быстро развьючили верблюда, достали воду и выпоили ей бутылки 1½ воды. Стоять на ногах она все-таки не могла, и мы, завьючив ее на верблюда, взяли с собой, не имея почти надежды, что она оправится и будет жить; но совесть не позволяла бросить животное беспомощным в дикой безводной пустыне, умирающим от истомления и жажды. Итак, наш найденыш ехал с грустным видом, обернутый войлоком и завьюченный на верблюде и блеял время от времени.

Ширина песков оказалась 12 верст. Мы перевалили их и в северном направлении, по галечной безжизненной пустыне дошли до р. Дан-хэ, бегущей в глубоком ущелье, ревущей здесь среди каменных глыб, разорванных ее бешеными пенистыми водами, и спустились к ней в урочище Са-цзау-янцза.

Густые заросли кустов розы, барбариса, облепихи, ивы и камыша окружали крошечную ключевую площадку, на которой мы едва могли разместиться со своими животными. Бешеная Дан-хэ ревела и клокотала рядом за густой оградой кустов и заглушала наш разговор.

Привезенная нами несчастная козочка как-то ожила, стала пощипывать травку, причем оказывала удивительное доверие своим избавителям. Лишь только Баинов уходил за дровами или посмотреть верблюдов, пасущихся по кустам, а я уходил работать в палатку, наша находка начинала страшно беспокоиться, блеять и кричать. При появлении же кого-либо из нас она подбегала, терлась в ногах и успокаивалась.

Нам отрадно было видеть здесь первую зелень, первый цветок одуванчика; а за ночь перед тем мы спали при температуре в –16 градусов и испытывали холод суровой зимы в дикой пустыне. Все это так скоро случилось, словно волшебством каким-нибудь. Животные наши были, повидимому, довольны не менее нас этой обстановкой и не отрывались [169] от свежей молодой травы, поедая ее с удивительным аппетитом. Одно удивило меня, – я не видел здесь пролетных птиц, несмотря на обилие для них корма, в виде множества ягод и плодов на кустах розы, облепихи и барбариса, сохранившихся еще с прошлой осени. Здесь я видел первого фазана и слышал несколько голосов их, перекликавшихся по кустам.

Прекрасно спалось в теплую тихую ночь, под шум речных перекатов. С вечера было достаточно комаров, толкавшихся в воздухе и тем предвещавших хорошую погоду; они, занятые своим делом, не надоедали нам.

Утром мы с сожалением должны были оставить этот уютный уголок, ласково принявший изморенных путников, переживших столько неприятностей, трудов и лишений среди неприветливой и негостеприимной пустыни, стремящейся своими бурями и другими невзгодами сокрушить все живое, ступившее в ее недра...

За невозможностью пройти ущельем, по которому Дан-хэ прорезывается сквозь перегораживающий ее скалистый кряж Цаган-обо, мы должны были обойти его по скалам, составляющим эту возвышенность, сложенную из амфиболитового сланца, протогинового гнейса, жильного охристого кварца и розового сильно кварцевого и охристого известняка. У южного подножия Цаган-обо видны следы покинутых обширных разработок золота. Подъем на эту небольшую высоту невелик и нетруден, но чрезвычайно каменист. Наш Дзун-ту, который накануне соединился с нами, сообщил к случаю следующую легенду: горы эти были неудобны для прохождения войска легендарного монгольского батыря Дархан-тайджи; тогда он саблей разрубил преграду и провел войско. Тут на самом перевале стоит как бы каменная стена и в ней для прохода пробита брешь, на которую указывают, как на дело меча Дархан-тайджи. С перевала мы увидали в тумане силуэты деревьев Сачжоуского оазиса, но несмотря на великое желание прийти скорее на бивуак в Сан-цюй-кур и обнять товарищей, мы, не доходя оазиса, близ его окраины, щадя силы наших добрых животных, послуживших нам верою и правдою и вынесших нас из мертвой пустыни, остановились на арыке, близ дороги; травы по арыку зеленели. Ночь теплая, несмотря на северо-западный буран, закрывший от нас пылью зеленеющий оазис. Близость к родному бивуаку наводила на множество мыслей, отгонявших долгое время сон. Но пройденное пространство давало себя знать: томившая усталость заставила сомкнуть глаза.

Восход солнца застал нас уже входящими в пределы оазиса, так рано мы выступили в путь. Деревья в оазисе еще только что стали распускаться; пашни же уже зазеленели и своей изумрудной муравой привлекали наши взоры, утомленные серой уныло однообразной пустыней. Бураны, столь надоевшие нам в горах, и здесь задерживали растительность и вообще движение весны.

Приятно нам было итти по зеленеющему оазису. На пашнях заметное оживление, все повыползли на работы, и деятельность кипела всюду. Миновав город, мы рекою подошли почти незаметно к бивуаку, только шагов за 150 нас заметили люди отряда и все высыпали навстречу.

На бивуаке я застал всех, здоровыми, но надежды мои найти здесь почту из России не оправдались. В день моего возвращения в Са-чжоу, 30 марта, исполнился год со дня выезда моего в путешествие из Петербурга. [170]

В то время, пока я пребывал в своем разъезде, приезжал в Са-чжоу я останавливался бивуаком рядом с нами м-r Splingaerd, бельгиец родом, состоящий на китайской службе и занимающий пост начальника таможен Западного Китая и чиновника по дипломатической части. Приехав в город по делам службы и узнав, что недалеко расположен бивуак русских, он так этому обрадовался, что ночью же перекочевал к нам и разбил рядом с нашими свою юрту. Городские власти, приготовившие для него помещение в городе, были в претензии, что его до сих пор тянет к европейцам, несмотря на то, что служит так долго в Китае. В Са-чжоу он был проездом в командировку в Кашгарию, и вообще в юго-западный Китай для осмотра золотых приисков, которые, несмотря на свое богатство, дают правительству очень мало доходов, вследствие недобросовестности чиновников, заведующих этим делом и чересчур обогащающихся лично на счет доходов, долженствующих поступать в казну. Местное дунхуанское начальство тоже не указало ему некоторых приисков, эксплоатируемых местными чиновниками в Нань-шане.

M-r Splingaerd – чрезвычайно живой и деятельный человек, сочувствующий России и русским, и не один раз был полезен многим русским путешественникам по Китаю своим гостеприимством и дружеским содействием. Каждый путешественник, встречавшийся с ним, сохранит о нем наилучшие воспоминания. За свою жизнь в Китае Сплигангэрд видел различных китайцев и приморских городов и внутренних; живет уже давно среди тех и других; женат на китаянке, имеет от нее 12 человек детей и все-таки не может совсем сжиться с Китаем. Из Са-чжоу Сплингэрд направился горной дорогой, пройденной Литтльделем, на Лоб-нор и далее в Кашгарию.

С моим возвращением предстояла поездка П. К. Козлова вверх по Сулей-хэ до города Юй-мынь-сяня и оттуда северным подножием Нань-шаня, обратно в Са-чжоу, на что предполагалось дней 20 времени. В снаряжении в эту поездку Петр Кузьмич провел весь день 2 апреля. С ним ехали казак Жаркой и тангут-проводник, который жил около нашего бивуака. Для вьюков 2 верблюда заблаговременно подкармливались особо, чтобы они заправились в дорогу. 3 апреля в 10 ч. утра после завтрака этот разъезд оставил бивуак экспедиции.

Весна надвигалась как-то медленно и лениво, не с той энергией, как это делается у нас на севере. 4 апреля разлилась река Дан-хэ по всем ближайшим низким окрестностям. Лягушки громко кричали по вечерам; наши коллекции насекомых медленно пополнялись, пополнялся и гербарий, но тоже очень медленно, по одному, по 2 номера в день. Ивы, груши и абрикосы стояли в полном цвету. Мы начали сами купаться и купать лошадей.

К нам на бивуак приехали 2 монгола из Бага-Цайдама, с 8 верблюдами, и просили разрешения остановиться возле нас, чтобы избавиться от назойливости и притеснений китайцев и китайских воров, к которым можно причислить здесь каждого простого небогатого обывателя. Конечно, запрещать мы не имели основания. Затем 7 апреля с такой же просьбой явилось еще два монгола, и они поселились около нас. Они ужасно недолюбливают китайцев. По их словам, это очень худые люди, воры я ко всему норовят придраться, чтобы что-нибудь получить даром. В последнем мы и сами имели случай убедиться.

Так, один сосед наш, китаец, искушенный массой удобрения, накопившегося от долгого пребывания здесь наших животных, вздумал [171] пахать на той площади, где мы стояли бивуаком, и нахально требовал, чтобы мы перекочевали на место рядом. Я послал В. Ф. Ладыгина в город к уездному начальнику, который объявил, что эта земля даже не принадлежит тому китайцу и пахать ее он не имеет никакого права, а потому нам перекочевывать против своего желания никуда не следует. Оказывается, он желал получить с нас что-нибудь, рассчитывая, что мы с ним вступим в переговоры. Но этого не случилось, а его таскали в ямынь к начальнику и должно быть с него взяли.

9 апреля мы, наконец, получили через китайцев почту с родины, из которой не имели сведении месяцев шесть. Радости нашей не было конца. Письма читались и перечитывались, а на другой день все занялись составлением ответной корреспонденции. За этим делом застал приехавший к нам наш поставщик, китаец-купец.

Собираясь домой, не успел он еще сесть на своего мула, как мул взбесился и понес его, а затем сбросил его на землю. Несчастный китаец сильно разбился: казаки принесли его ко мне в юрту почти в бесчувственном состоянии. Положив ему компрессы холодной воды на разбитые места – особенно пострадали обе кисти рук, – я послал в город к нему на дом с уведомлением о случившемся; оттуда прислали повозку, в которой я и отправил его домой. Дня через четыре ездил в город В. Ф. Ладыгин; он заходил узнать о здоровье купца. Оказалось, что тот только что пришел в себя, пролежав три дня без памяти. Теперь же ему было лучше и он подавал надежду на выздоровление.

Наши соседи-китайцы долго не могли привести в порядок арыки, выведенные из реки: вода все прорывала плотины и сносила мосты. Переходы, необходимые для переправы через арыки наших верблюдов при пастьбе, исправили наши люди сами, к большому удовольствию китайцев. Их же работы на арыках вследствие полного отсутствия, не только каких-либо познаний, но и здравого смысла, совсем не клеились.

Последнее обстоятельство побудило самого сянь-гуаня поехать для осмотра работ на арыках. С огромной свитой и массой зонтиков и разных значков он выехал из города, но прежде всего остановился у нашего бивуака и зашел к нам в юрту. Мы угостили его чаем с разными сладостями. Он просидел часа 2 и поехал далее на арыки.

На другой день я, по китайскому этикету, отдал ему в городе визит; по дороге заехал навестить больного купца. Он страшно похудел и изменился, но уже приступил к занятиям.

Сянь-гуань был по обыкновению очень любезен. Я сообщил ему о своем желании оставить у него в ямыне часть своего багажа до обратного возвращения в Са-чжоу. Он охотно на это согласился, и мы дружелюбно расстались.

Во время этой поездки я заметил в городе особенное движение; оказалось, что праздновался день именин воинского начальника; на улицах сновали процессии с кушаньями, установленными на столах, несомых поварами и сопровождаемых музыкой; спешили с поздравлениями и чиновники в полной форме, и выдающиеся купцы, и именитые граждане.

22 апреля возвратился из своего разъезда П. К. Козлов. Он поднялся вверх по р. Сулей-хэ до города Юй-мынь-сяня, откуда северным подножием Нань-шаня, как и предполагалось, возвратился в Са-чжоу, сделав со съемкою около 600 верст.

Так как в Са-чжоу все уже зеленело и цвело, то большинство пернатых уже пролетело. [172]

Нас неудержимо тянуло в горы. Однообразие сачжоуской жизни уже прискучило нам, а в горах нас ожидали массы всякого рода заманчивой научной добычи. Чтобы удостовериться, насколько весна уже вступила в свои права в горах, я послал туда урядника Баинова, который, проездив 5 дней, возвратился на шестой – 29 апреля, и сообщил, что зелени там еще очень мало, и необходимо подождать еще недели 2, чтобы подросло достаточно свежей травы для наших животных.

С 1 мая мы начали разбирать вещи, которые необходимо было оставить в Са-чжоу на хранение, до обратного нашего через него движения. Кроме того несколько дней я посвятил на повторительные астрономические и магнитные наблюдения.

Наши животные наедаются досыта свежей травой и заметно поправляются. Лошадей купаем каждый день.

7 мая П. К. Козлов с В. Ф. Ладыгиным сдали в китайский ямынь на хранение наши вещи, коих набралось: 4 ящика, три сумы, одна юрта и 4 огромных тюка звериных шкур и черепов. Таким образом, мы освободились от вьюков на 8 верблюдов и этим порядочно облегчили свой караван. [Затем] П. К. Козлов объехал с прощальным визитом всех китайских знакомых чиновников.

На другой день я поехал с визитами в город и сделал запасы продовольствия, чтобы обеспечить им на первое время караван в горах. Хотел свезти это продовольствие в горы на наемных верблюдах, чтобы не изнурять своих, но это не удалось, потому что китайцы заломили такие громадные цены, что я счел безумием их платить, и решил поднять всю тяжесть на своих. Затем для расчетов с монголами в горах необходимо было приготовить мелкого рубленого серебра, для чего был отправлен В. Ф. Ладыгин с двумя казаками в город, в кузницу; они взяли 11 ямб серебра (около 1½ пуда); за разрубку его пришлось порядочно уплатить кузнецу и потерять несколько в весе.

Выступить в горы я решил 11 мая, и мы спешили с окончанием своих работ и различных наблюдений.

За 4 месяца пребывания нашего в Са-чжоу деятельность экспедиции выразилась в следующем.

Была устроена временная метеорологическая станция, работавшая все четыре месяца. Наблюдения производились по 3 раза в день ежедневно. Кроме того записывались состояние погоды во время ночи, и все выдающиеся явления, вне часов наблюдения происходившие. Барометром Паррота произведено 363 наблюдения; малым анероидом Ньютона 83 наблюдения и термобарометром Бодена 19 наблюдений. На основании этих наблюдений абсолютная высота Са-чжоу вычислена А. А. Тилло в 3 688 ф.

Несколькими повторительными наблюдениями определена долгота урочища Сань-цюй-кур, лежащего на 4 версты севернее города Дун-хуана, в 94°42'24" к востоку от Гринвича, что значительно передвигает последний на запад, против существующих карт. Широта же определилась следующая: 40°11'58" северная, наблюдениями по солнцу и по полярной.

Разъездами моими на запад и П. К. Козлова на восток определилась северная окраина горной системы Нань-шаня на протяжении почти 500 верст. Эти разъезды выяснили план предстоящих летних наших исследований Нань-шаня. Прилагая к сему и мой первый из Са-чжоу разъезд в Хамийскую пустыню, нами сделано, в продолжение весны, в неизвестных странах съемки более 1 500 верст. [173]

Весна, как упоминал я и ранее, надвигалась здесь ленивыми шагами, крайне вяло, не энергично. Не было той кипучей весенней жизнедеятельности, как у нас на севере. Пролет птиц тянулся медленно в малом числе видов и особей. Их как будто пугали пустыня и постоянные сильные бури, понижавшие температуру; из Са-чжоу они направлялись то к востоку, то к западу. Только с 1 марта появилось много пролетной, преимущественно водяной птицы, заполнявшей окрестные болотца, оглашавшей своим криком оазис и пролетавшей постоянно над нашим бивуаком стаями и в одиночку. В это время действительно чувствовалась весна, особенно когда по вечерам заголосили лягушки.

Растительность тоже не спешила блеснуть своей изумрудной зеленью или пощеголять красотой своих цветов; на деревьях почки распускались с какой-то потугой, как бы через силу, словно недоспали в долгий зимний период; цветы расцветали как-то боязливо. Насекомые и прочая живая тварь тоже как бы раздумывали, стоит ли еще просыпаться. Сколько борьбы, часто непосильной, обещает здешнее наступающее лето: весенние беспощадные бураны оборвут роскошные цветы, не успевшие достаточно блеснуть на солнце своей красотой, выполнить своей обязанности перед потомством; те же безжалостные бураны сбросят с дерев и кустов гнезда птиц с яйцами и с птенцами и принесут им только горе за все заботы и труды. Летние палящие лучи солнца иссушат листья дерев и сожгут роскошные травы, а от недостатка воды погибнет и корень. Дожди здесь не освежают воздуха, и палящая сухость его здесь все убивает; растительность в оазисе существует лишь при содействии человека.

Весенние бураны, юго-западные и северо-западные, редко северо-восточные и еще реже юго-восточные, сильно понижают температуру воздуха, способствуют испарению влаги, и без того очень скудной. Одним словом, медленное здесь движение весны объясняется только невыгодными климатическими условиями.

С начала оживления природы возобновились сборы для коллекций; пролет птиц содействовал обогащению нашей орнитологической коллекции. Кроме того зоологические коллекции пополнились некоторыми млекопитающими местной фауны; собирались насекомые, бабочки, мухи, лягушки, жабы, ящерицы, змеи, рыбы и пр. Постоянно пополнялся и гербарий расцветающими экземплярами местной культурной и дикорастущей флоры.

Люди, окружавшие нас, китайцы-поселяне и китайцы-горожане тоже привлекали наше внимание, и путем расспросов, которыми, по моим указаниям, занимался очень усердно Вениамин Федорович Ладыгин, нам удалось собрать многие сведения. [174]

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

СА-ЧЖОУ

Площадь оазиса, орошение и состав почвы. – Жители. – Земледелие. Ремесла и промыслы. – Добыча дров. – Цыновки. – Золото. – Заводы. – Сельское хозяйство. – Удобрение. – Севооборот. – Урожаи. – Скотоводство. – Домашняя птица. – Город Дун-хуан. – Число жителей. – Администрация. – Войска. – Жалованье. – Сословия и состав жителей. – Ремесла и производства. – Базар и торговля. – Дань-пу. – Гостиницы и харчевни. – Школы. – Кумирни. – Театры. – Кладбища. – Увеселения. – Возобновление города. – Санитарное его состояние. – Следы дунганского восстания. – Древности в окрестностях Дун-хуана. – Юн-ян-цюань. – Пещеры Пянь-фо-дун. – О браках между монголами и китайцами. – О маральих рогах.

Площадь культурных земель оазиса занимает около 200 квадратных верст и орошается арыками из р. Дан-хэ. До прихода сюда дунган главных действующих арыков было 13, а теперь обходятся с 10, из коих по левому берегу выведено 3, а по правому 7. Земли, очень плодородные, состоят из буро-желтого измельченного песчанистого лёсса.

Жителей в оазисе, по их же словам, что подтверждают и служащие в ямыне уездного начальника, от 40 до 50 тысяч, в том числе в городе Дун-хуане 7 000; по словам же Сплингэрда, в оазисе не более 35 000 душ обоего пола.

Все население оазиса живет в фермах по арыкам; некоторые фермы имеют вид небольших укреплений и вмещают по нескольку семей, большинство же представляют обыкновенные фанзы, сбитые из глины, с плоскими крышами из прутьев и земли; их окружают сады, пашни и частью небольшие невозделанные солончаковые пространства и небольшие болотца, образуемые стоком излишних вод с пашен.

Названий деревень определенных нет, они существуют по бумагам начальства; их знают только старики, да и те путают и говорят неодинаково. Теперь называют известную часть оазиса чаще по имени какого-либо самого богатого или почетного и чем-либо знаменитого человека, [175] живущего в данной местности. Узнать точно названия частей оазиса было довольно трудно, потому что различные люди давали названия различные, и я потому не придавал таким сведениям значения достоверности. Кроме того, некоторых участков уже не существует – со времени дунган, они представляют еще до сих пор одни лишь развалины.

Жители высевают разные хлебные, технические и огородные растения.

Пшеницы сеют более всего; ячменя сравнительно немного; проса – мелкого метельчатого, «гуцзы» – много; проса-сорго (гао-лян) немного, истощает сильно землю; кукурузы немного, только в огородах; льна (ху-ша) много, для масла и кудели; конопли много (для веревок); хлопка довольно много (невысокого качества); индиго (немного); чечевицы (немного); мака – очень много, для опия; гороха очень много (для корма скота).

В огородах сеют арбузы, дыни (семена привозятся из Или и Хами), огурцы, редьку, капусту (бэй-цай) и пр.

В большом почете русские бобы (да-ду) – желтые, черные, зеленые; средние и мелкие.

Всюду разводимый китайцами «кунжут» в Са-чжоу вовсе не сеют.

Табаку высевается очень мало. Туземцы употребляют привозный из городов Хами и Су-чжоу.

В садах разводят яблоки, 2 вида груш, виноград, жужубу (Zizyphus vulgaris), абрикосы, персики, шелковицу, последней мало.

Огородные овощи очень дешевы и их много.

Среди жителей оазиса нет искусных ремесленников. Столяры и плотники изощряются в делании главным образом гробов, очень плохо отделанных и еще хуже раскрашенных, столов, скамеек, тоже далеко не мастерски слаженных из мягкого тополевого леса. Кузнецы работают неумело, грубо, аляповато и дорого, для своих домашних нужд и нужд своих соседей, причем жгут много дров и железа. Прочие ремесленники, если и найдутся таковые, то такого же качества и не могут перещеголять своим искусством названных.

Вообще надо сказать, что все эти ремесленники могут удовлетворить только скромные потребности бедных жителей-соседей. Более богатые все необходимое стараются добыть или сделать в Су-чжоу и Лань-чжоу.

Дрова добывают в северной и западной окраинах оазиса в зарослях тамарисков из урочищ Ло-бей-ту и Цзянь-дун. Добывать их там может всякий безвозмездно. В городе дрова начинают подниматься в цене летом и до 10 луны (декабря), пока земледельцы не покончат работ своих на пашнях. Зимою же люди и животные свободны, начинается обильный подвоз дров, и они дешевеют.

Цыновки делаются из камыша, добываемого из болотца Сиху, расположенного верстах в 18-20 на запад от города Дун-хуана, и из северной окраины оазиса с болот по низовьям р. Сулей-хэ.

Немногие занимаются добычею саксаульного угля, который привозят главным образом из окрестностей городов Ань-си и Юй-мынь-сяня, а также из гор Нань-шаня. Этот уголь идет особенно для золотых дел мастеров.

Добычей золота могут заниматься все желающие. Добывают его в горах Нань-шаня хищнически и воровски. Начальство не только не преследует за это, но даже и само секретно в свою пользу разрабатывает здесь, золото, обходя интересы правительственной казны. [176]

Все добывающие золото обязаны покупать продовольствие для рабочих непременно у местного начальства и по ценам, какие оно установит, и кроме того, каждый рабочий обязан доставить ежегодно местному начальству от 1 до 5 цин золота и этим обеспечить себе свободную работу на приисках своего хозяина.

Тайно занимаются добычей золота многие купцы, горожане, чиновники, в числе коих и помощник начальника местного гарнизона Дин-да-лойя, который посылает на работы своих солдат, выплачивая им лишь служебное жалованье. Сельские китайцы говорят, не стесняясь, что все их начальство ежегодно посылает своих низших подчиненных на добычу золота в горы.

Обыкновенно хозяин прииска снаряжает ежегодно от 30 до 60 человек рабочих. Работают в течение 3-4 жарких летних месяцев. Из добытого количества уплачивается сянь-гуаню и прочим властям, «для спокойствия».

Местные жители говорят, что чиновники, присылаемые на службу в Са-чжоу из Лань-чжоу и Су-чжоу, приезжают обыкновенно бедняками, возвращаются же отсюда богачами, благодаря горному золоту.

Заводы в Са-чжоу главным образом следующие: кирпичнообжигательные, приготовляющие гуа-мянь и фынь-тяо-цзы (лапша из пшеничной и гороховой муки), ткацкие на станках, маслобойные. Кирпичнообжигательных всего 6. Производство кирпича небольшое. Местный небогатый люд обходится, в большинстве случаев, своими средствами, выделывая для себя сырцовый кирпич. Обожженный же идет главным образом на постройку кумирен, ямыней, лавок и домов людей богатых. Заводов, производящих гуа-мянь и фынь-тяо-цзы, немного, эти произведения доставляются в Са-чжоу из Су-чжоу. Фарфоровых и гончарных заводов вовсе нет. Глиняные вещи привозят из Гань-чжоу, а фарфоровые из внутреннего Китая. Маслобоек очень много. Крупные земледельцы и купцы имеют свои мельницы и маслобойки. Они приводятся в действие лошадьми, мулами и ишаками. Ткацких станков много. Материя (бязь, мата), выделываемая в Са-чжоу, хуже и дороже люкчюнской и турфанской. Бязь эта удовлетворяет потребностям местного бедного населения и никуда не вывозится, разве только небольшое количество разбирается неприхотливыми монголами из Нань-шаня.

Землепашцы удобряют свои пашни, главным образом, свежей землей из нижних слоев той же пашни или с нераспаханных мест. Земля эта составляет серо-желтый неровнозернистый глинистый песок. Удобрение это свозится комками на пашни, где разбивается особым инструментом, напоминающим деревянный большой молот на длинной рукоятке, и равномерно распределяется по поверхности. Удобренное таким образом поле не пашут, а только боронят и, засеяв, поливают. На землях более твердых, глинистых, после удобрения сеют зерно особой сеялкой-сохой, у которой сошники царапают маленькую борозду, и в нее одновременно механически падает по одному зерну хлеба. Эта пашня потом боронится и поливается немного спустя. Это делается в марте месяце.

Прекрасным удобрением признаются здесь, так же как и в Люкчюне, стены старых глиняных построек. Затем бугры, надутые ветром на тамарисковые кусты в период, когда последние умирают, и отбросы всякого мусора с дворов и зола из печей; также навоз животных и людей и пережженая солома. [177]

Китайцы крепко придерживаются известного севооборота, придавая ему огромное значение для урожаев.

После двух подряд посевов пшеницы на третий год высевают просо (гу-цзы); после проса – горох; после пшеницы на второй год сеют просо-сорго (гао-лян); после сорго можно сеять горох. Лен сеют после каждого хлеба, за исключением мака, но и то предварительно удобрив пашню свежей землей; после льна – хлеб не иначе, как удобрив почву навозом (конским, бараньим) или пережженной соломой и мусором из города, если нет навоза. После мака сеют пшеницу. Главным же образом, после мака, удобрив почву навозом, сеют, в тот же год овощи, заготовляемые впрок, на зиму: капусту, редьку, кольраби и проч.; после хлопка – горох и пшеницу, смешанные вместе, так как случается иногда, что после хлопка удается очень хорошо пшеница и гибнет горох, или наоборот.

Поливка хлебов производится не всюду одинаково, от 2 до 4 раз в лето. Тот, кто живет ближе к воде, поливает чаще, кто живет дальше от главного арыка, тому достается воды меньше. Иногда случается, чтр на дальние пашни вода приходит не во время, и тогда хлеб пропадает. Если случится полить хлеб во-время хоть один только раз, то хлеб родится лучше даже, чем у тех, кто обильно пользовался водой. Хлеб, мало пивший воду, и вкуснее и тяжелее на вес, да и урожай его больше. Он выше ценится и на базаре.

Урожаи хлебов здесь приблизительно таковы:

1 ду (немного более пуда) пшеницы в урожайный год дает сам-8 и плохо сам-5. Мелкое просо доходит до сам-200. Сорго – сам-12 – 8. Горох – сам-9 – 6. Ячмень – сам-8 – 4. 1 ду пшеницы высевается на 3 му (в десятине 17 му). 1 ду проса высевается на 60-70 му земли.

Скотоводство между китайцами довольно слабо распространено. Китайцы-торговцы выменивают у монголов на свои товары необходимых баранов, лошадей, стада которых они пасут или на окраинах оазиса, если они не велики, или оставляют в горах под присмотром тех же монголов. В оазисе держат небольшие стада баранов для продажи на убой. Лошадей и верблюдов китайцы берут у монголов за долги и редко меняют на товар. Китайских верблюдовладельцев немного, всего 5-6 человек, причем все они вместе имеют до 200 штук верблюдов. Эти верблюдовладельцы занимаются извозом, доставляя товары: хлеб, горох, уголь в Ань-си, Су-чжоу, в Хами и Баркуль, продовольствие – на золотые прииски в горы.

Цена верблюда довольно высокая 20-30 лан. Цена лошади 9-20 лан и дороже. Быки, которых после ишаков держат больше всего, 5-15 лан. Ишаки, самые распространенные домашние животные, ценятся 3-7-9 лан серебра. Не кормленные бараны от 3 лан до 1 лан 5 цин. Козы значительно дешевле.

Из птиц китайцы разводят главным образом кур, но их немного и они дороги: плохая курица стоит 2½ цина, а сотня яиц 5 цин серебра. Куры и яйца ценятся китайцами, как особенно здоровая пища, в особенности для старых людей.

Уток держат очень немного, и их почти не приходится встречать. Ценятся они очень дорого: колотые привозные при нас стоили по 3 цина штука, живые до 5 цин.

Китайцы большие любители держать певчих птиц в клетках, но в Са-чжоу их держат немного. Местные жаворонки не хороши, [178] а привозные дороги. Немногие богатые купцы выписывают из Лань-чжоу жаворонков бэй-лин.

Административный центр Сачжоуского оазиса заключается в городе Дун-хуан. Он состоит из двух, обнесенных глиняными стенами, частей, лежащих на правом берегу р. Дан-хэ.

Западная часть новая, более чистая, с лучшей стеною и лучшими постройками; в ней сосредоточена вся местная администрация. Длина ее 620 шагов и ширина 500 шагов; она называется Син-чэн.

Другая, Лао-чэн, восточная, в ней сосредоточена вся торговля оазиса. Она особенно грязна и наполнена птицами, собаками, свиньями. Улицы узкие, вонючие, за исключением двух, тянущихся от востока к западу и с севера на юг и имеющих прямое направление, идут разными закоулками. Длина этого города 660 шагов и ширина 470. Оба города обнесены глинобитными стенами, приходящими в разрушение, окружены рвом. В Син-чэне трое ворот внешних: северные, южные и западные, и двое ведут в Лао-чэн; в последнем только восточные ворота; южных нет; северные и западные соединяют его с новым городом.

Точного числа жителей в городе и окрестностях определить нельзя. Средняя цифра обоих городов доходит, по словам сянь-гуаня, до 7 тысяч человек.

Администрация города и оазиса состоит из сянь-гуаня (исправника), который управляет гражданской частью уезда. У него помощник фынь-сянь, служащий советником при сянь-гуане и заменяющий последнего во время его отсутствия из города. Может разбирать мелкие дела и тяжбы: ссоры, драки и поношения и пр.

Лао-сы (главный учитель). Ему подчинены все училища и молодые люди, готовящиеся к сдаче экзаменов в Пекине. Он учит их и блюдет за их нравственностью, дает о них отзывы и рекомендации.

Сянь-гуань получает от правительства в год жалованья 1200 лан и «доходы» с вверенной ему области. Фынь-сянь – 500 лан жалованья в год и «что может доходов» Лао-сы жалованья 200 лан и кроме того [179] «добровольные» приношения родителей учеников. В его распоряжение 14 школ.

Уезд подчинен Ансийскому округу, в котором живет чжоу-гуань... Вся сачжоуская администрация подчинена чжань-таню в городе Су-чжоу,

Главный начальник всех местных войск, генерал 3-й степени цзюнь-мынь. В его распоряжении находится 500 солдат конных и пеших. Чжун-ин – чиновник 5-й степени, заведующий оружием, провиантом и платьем солдат. Ему подчинены и войска. Он главный помощник цзюнь-мыня. Чжун-ину подчиняются два пянь-чжуна (вроде ротного командира) и 4 па-чжуна (субалтерны). Последние, под наблюдением цянь-чжунов, занимаются обучением солдат стрельбе и воинским эволюциям.

Постоянный штат солдат не превышает 500 человек; набираются они из местных жителей. В Са-чжоу солдаты служат до старости, до полной непригодности к службе. Поступивший в войско получает землю под фанзу в самом городе, продовольствие, форменное платье и лошадь (конный) с фуражом на нее. Все солдаты имеют семьи и живут в старом городе, в собственных фанзах. Дети мужского пола, достигшие 16-17 лет, могут заменять отца.

Небольшая местная команда несет караульную и полицейскую службу в городе и оазисе.

Ученья солдатам производятся, начиная с 15 числа 2 луны по 15 число 9 луны (с февраля по сентябрь).

Цзюнь-мынь получает 1300 лан серебром и другие доходы: недодача жалованья и прочего довольствия солдатам, торговля, подарки от горожан, купцов и пр. Чжун-ин – 600 лан серебра. Цянь-чжун – 120 лан. Па-чжун – 100 лан.

По штату служат: пехоты – 300 человек; кавалерии – 200 человек.

Пехотный солдат получает в год 12 лан серебра, 3 дадана 2 ду (около 35 пудов) пшеницы. Конный – 12 лан серебра, 4½ дадана пшеницы, кроме того на службу казенную лошадь и фураж на нее. В свободное от службы время (обыкновенно в продолжение всего года) казенные лошади пасутся в горах. Пастухами наряжаются солдаты же, и фураж, идущий от казны на весь год, остается в экономии начальства, которое иногда делится с подчиненными.

Как пеший, так и конный солдат, будучи наряжен на службу, получает казенное форменное платье, которое сдается обратно по исполнении наряда. Оружие у конных солдат состоит из пики, шашки и лука со стрелами, а у пехотинца из трезубца-вил и фитильного ружья – тай-фуры (по китайски тао-паю), одной на двух человек.

Население города и окрестностей состоит из: бэй-син – крестьян-земледельцев, живущих вне города, в оазисе, в своих фанзах, бин – войска, живущего в старом городе, и май-май-жен – торговцев и ремесленников, живущих в новом городе.

Население Сачжоуского оазиса состоит исключительно из китайцев, пришедших сюда из Гань-су. Ни одного торговца, ни одного ремесленника нет не-китайца. После, дунганского восстания в город дунгане вовсе не допускаются ни по каким делам, не говоря уже о жительстве, что им окончательно воспрещено.

Монголы приезжают в город только за покупками товаров, или для продажи скота, войлоков, арканов или мяса убитых в горах зверей и шкур их. Чиновники – почти все из провинции Ху-нань, назначаются из Ланьчжоу. [180]

Несколько богатых купцов родом из провинции Шань-си и из Сычуани.

Среди ремесел в оазисе и городе можно насчитать следующие: кузнецы (те-цзан); плотники (му-цзан), сюда же причисляются и многочисленные гробовщики; сапожники (се-цзан); серебряники (ин-цзан); медники (тун-цзан); портные (цан-фын); цирульники (дай-чжао); каменщики (ни-шуй-цзан); маляры (луа-цзан); ткачи (чжи-бу-цзан); красильщики (жан-цзан); кожевники (пи-фан); меховщики, сшивающие меховое платье вчерне (мао-мао-цзан); починяющие разбитый фарфор (дин-вар-цзан); чжуно – литейщики (сэн-ин-цзан), приготовляющие чугунные колокола, плохие котлы, сошники и пр. (чугун везется из Читая и Гучена). Их немного. Китайцы предпочитают эти вещи готовые, привозные, хотя таковые и дороже. Произведения местных мастеров расходятся среди местного беднейшего населения оазиса. Свечники (ле-цзан); приготовляющие серую грубую оберточную бумагу (ма-цзы-цзан); решетники, приготовляющие рамы для окон (сэйцзы-цзан); мастера, приготовляющие из белой жести кувшинчики для вина, чайники, тазики и пр. (бэй-те-цзан); жерновщики, они же приготовляют шестигранные каменные вальки для молотьбы (ши-цзан); кирпичники (чжуан-цзан) делают кирпичи двух родов: большие квадратные (сторона кирпича ½ аршина), сотня которых стоит от 8 цин до 1 лана, и малые – 1 четверть шириною и 2 четверти длиною, сотня около 5 цин. Хорошо обожженные, эти кирпичи очень прочны и имеют вид огнеупорных.

Кроме того в Са-чжоу приготовляют вермишель из пшеницы (гуа-мянь) и из гороха (фынь-тяо-цзы).

Затем в городе существует несколько маслобоен (фан), около 10; несколько домов, занимающихся только одною варкой меда, белого и черного, из проса с мукою, так называемого тангуар.

У каждого мало-мальски состоятельного хозяина мельницы приводятся в движение силою лошади или мула. Что странно – это отсутствие водяных мельниц. Их я в оазисе мало видел.

Главный базар находится в новом городе на средней улице, идущей через весь город с востока на запад. Вообще же лавки и лавчонки разбросаны по всем улицам и закоулкам обоих городов. Продают в них всякую дрянь вместе с шелком и все непомерно дорого для европейцев.

Из привозных русских товаров особенно хорошо здесь идет демикотон Саввы Морозова No 3 цветов: красного, синего и зеленого, аршин которого стоит 1 цин 6 фынов. Демикотон Богородско-Глуховской мануфактуры No 3 черного цвета аршин стоит 1 цин 6 фынов. Все это бракованый товар, помеченный клеймами.

Полумолескин Пашкова (Золотухинской мануфактуры) No 8 различных цветов от 1 цина до 1 цина 7 фынов.

Кумач Товарищества Соколовской мануфактуры Асафа Баранова от 1 цина 5 фынов аршин.

Спички – серянки Логинова пачка (10 коробок) 1 цин.

Круглые медные подносы желтой меди от 9 цин до 1 лана 4 цина и жестяные подносы ценою до 1 лана.

Маленькие желтой меди тазики (плевательницы), употребляемые китайцами при омовении теплой водой лица и рук, от 5 цинов до 1 лана 8 цинов.

Китайский шелк дорог, даже сравнительно с привозным в наш Илийский край. [181]

Всего лавок больших и малых в городе около 200.

Помимо торговли, производимой в лавках, многие купцы ездят в горы к монголам и привозят им материи и всякие безделушки, очень выгодно выменивая свой товар на баранов, шерсть, войлока, шкуры и пр.

В горы они возят материи преимущественно цветов: желтого и красного для лам, синего и белого, далембу, бязь, чай, табак, гребни, муку, табачные трубки, горох, гуа-мянь и пр.

В городе существует несколько лавок для заклада различного имущества; они называются дан-пу. Всякий, желающий открыть дан-пу, обязан получить билет, который выдается из управления генерал-губернатора в Лань-чжоу. Билет выдается один навсегда, за что вносится 200 лан серебра.

Условия заклада следующие; срок окончательный 24 месяца. Проценты взимаются по 3 фына на 1 лан, в месяц 3%. Заложившему вещь выдается расписка в приеме ее, не именная, а по порядку номера. Цена вещи устанавливается по соглашению с хозяином лавки. Принимается в залог имущество движимое и недвижимое. По истечении двух лет, если вещь не будет выкуплена, она поступает в собственность хозяина дан-пу.

На базарной улице не мало различных харчевен (около 10 малых и 2 большие), в которых во всякое время дня бедный люд за небольшую плату может получить какой угодно обед. Но зато, как, и из каких продуктов готовятся эти обеды, сомневаются сами китайцы. Мало-мало состоятельный человек, а тем более купец, ни за что не пойдет обедать в харчевню.

При харчевнях же продается хлеб, зимой печеный в котле, а летом приготовленный на пару.

Кроме грязных харчевен не мало мелких торговцев-кусочников жареного мяса и внутренностей, которые они готовят тут же на улице на своей тачке-кухне, на горячих угольях. Не мало таких же тачек-кухонь с лапшой – гуа-мянь, фынь-тяо-цзы, гороховым киселем, питьем-наваром из груш и урюка, является всюду, где соберется несколько человек.

Хлебных лавок до 10.

Школ всего 14; все начальные. Учат в них студенты под руководством лао-сы.

Учитель школы получает от общества, через посредство начальника, 4 дадана пшеницы в год, готовую квартиру при кумирне и дрова. Все же прочее учитель имеет свое. Помимо этого, ученики приносят учителю подарки (кто что может, смотря по достатку родителей). В следующие дни: 5 числа 5-й луны, 15 числа 8-й или 11-й луны, когда угодно, 30 числа 12-й луны и 5-го 1-й несут ученики учителю сласти и, главным образом, деньги от двух цин до пяти лан. Есть и такие бедняки, которые за несколько лет не приносят своему учителю ничего. Преследовать их за то каким-либо образом учитель не имеет права.

В городе имеется 27 кумирен и 9 за городом, в оазисе.

В каждой кумирне служит хэшан или дао-сы. Прихожане платят ему около 20 лан серебра в год и менее, смотря по состоянию прихожан. Ничего больше он не получает. К штатным хэшанам пристраиваются еще и другие, не имеющие своей кумирни; эти живут подаянием, пользуясь даровой квартирой при кумирне.

При каждых 5-6 и более отдельных соседних фермах в оазисе также имеются кумирни. [182]

Постройки кумирен во много раз красивее жилых [помещений] и чище их содержатся, хотя иногда иная кумирня бывает до омерзения гадка, грязна, так как китайцы не стесняются отправлять свои естественные потребности не только на улице, но и в оградах кумирен и подле ее стен.

Против каждой кумирни в городе и в оазисе устроены открытые кирпичные помещения с крышей для театральных представлений в честь богов. Для игры в них в Са-чжоу существует постоянная труппа актеров.

В настоящее время, по словам местных жителей, нет хороших актеров, они ушли в другие города или сами, или их переманили. Одежды, прежде роскошные и красивые, теперь пришли в совершенную негодность. И трудно теперь себе представить в оборванце актера, скорее похожего на отрепанного нищего, чем на какого-либо богатейшего рыцаря, богатыря или даже императора.

Определенных мест, исполняющих назначение кладбищ, три: одно кладбище к северу от города, тотчас же за его стеною, второе – к югу от города, верстах в двух за стеною, и третье – на восток от города, верстах в 5-6.

Фермеры же хоронят обыкновенно своих покойников рядом со своим жилищем или же на меже своей пашни. Люди состоятельные кладут тела своих родственников, не уроженцев Са-чжоу, а других провинций или даже другого округа, в гроб, который не закапывают, а только обмазывают снаружи глиною, или же ставят гроб в каком-нибудь свободном помещении при кумирне, иногда дома, до тех пор, пока не представится случай отправить его на родину.

Бедняков хоронят в землю, в гробах, если есть на что купить гроб, а то просто завертывают покойника в цыновку и закапывают настолько неглубоко, что собаки и волки откапывают эти трупы и поедают их.

Кроме театров, занимательные для китайцев зрелища доставляют бродячие певцы и музыканты, собирающие всегда значительные толпы. Качели – да-цю – приносят тоже немало удовольствия. Они устраиваются и в городе и за городом, почти при каждой ферме, если до города далеко. Эти качели состоят из веревки, привязанной двумя концами своими или к суку дерева, или к перекладине, где-нибудь у фанзы. Качаются и взрослые и дети только с 10 по 11 число 1-й луны. Если кто покачается в это время, то избавится на целый год от всяких болезней. В городе качели устраиваются при кумирнях.

Из реки в город не проведено ни одного арыка; жители копают во дворах домов или на улицах возле стен домов колодцы, из которых и пользуются водою. Кроме того есть колодцы при каждой кумирне. Из колодца пользование водой никому не возбраняется. Большинство колодцев делается с коромыслами, как у нас.

Грязнее и отвратительнее Дун-хуана я нигде ничего не видал. Все узкие улицы и переулки наполнены всякой мерзостью, и только посредине их имеются протоптанные места, где нога может не завязнуть в вонючей липкой грязи. Только средняя улица в новом городе и большая средняя в старом будут немного почище, но и на них европейский нос не выдерживает зловония и требует или замедления дыхания, или. защиты при помощи носового платка. Всюду к стенам домов навален мусор, в котором копаются свиньи и собаки. Здесь же, среди белого дня, без всякого стеснения, останавливаются прохожие для естественных надобностей, к великому удовольствию свиней и поросят. [183]

Во дворах грязь и вонь еще хуже. Город раз в год чистится. Ранней весной приезжают из окрестностей фермеры с телегами, нагруженными соломой, которую они выменивают у горожан на мусор, идущий им на удобрение полей; соломой же горожане топят свои каны. За четырехмесячное пребывание в Са-чжоу мы не замечали, чтобы с боковых улиц, ужасно зловонных от обилия всякой гадости, когда-нибудь вывозилась эта зараза. Человек, не знакомый с китайской обстановкой города, не пройдет по улице и 10 шагов – такая в ней вонь от дохлых собак, разлагающихся на жаре, и от всюду валяющегося человеческого и свиного помета. А китайцы – ничего, чувствуют себя прекрасно и даже сравнительно мало заболевают. Тут же рядом с кучей всевозможных отбросов и мерзостей вы увидите китайца, сидящего на корточках и провожающего себе в рот своими палочками какую-нибудь фынь-тяо-цзы или гуа-мян, тут же приобретенную на одну чоху в подвижном ресторане-тележке.

Вы, может быть, подумаете, что в управлении начальства вы встретите большую чистоту. Ничуть не бывало: в ямыне уездного начальника во дворе по всем углам и подле стен валяются всякие отбросы и мусор; тут же прислуга, полицейские, арестанты и зрители, которых всегда очень много возле ямыня, без церемонии отправляют естественные потребности.

В ямынь стекаются зрители в большом числе послушать разбор дел, посмотреть телесные наказания, налагаемые начальством на виновных и приводимые немедленно же в исполнение.

Толпа привлекает и торговлю: в воротах ямыня всегда можно видеть уличного ресторатора с тачкой-кухней и продавцов яблок, груш, жареных бобов и арбузных семечек.

Ограды же ямыней военных властей содержатся несравненно чище. Здесь уже не увидите тех куч мусора с роющимися свиньями и мертвыми собаками. Дворы их подметаются и в жару поливаются водой; посажено несколько дерев, дающих немного тени.

Дунгане, преследуемые китайцами с востока, в свою очередь, гоня перед собою и уничтожая попадавшихся им на пути китайцев, разрушили их селения и города, предавая все огню, мечу и уничтожению. В Сачжоуский оазис они пришли в 12-й год правления императора Тун-чжи в 4-й луне, т. е. в первой половине мая. Они расположились в северных от города окрестностях. Жители были вырезаны, а кто успевал, спасался в городе за стенами. Дома, кумирни – все быстро было уничтожено, разграблено, леса порублены. Берегли они только хлебные посевы, чтобы собрать их, когда поспеют.

Они несколько раз пробовали взять город силою, когда не могли ни угрозами, ни обещанием пощады склонить китайцев к сдаче. Все их попытки не увенчались успехом благодаря только тому, что в городе было много хлебных запасов, которыми пользовались только солдаты, и что дунгане ежеминутно ждали прихода китайских войск с востока.

Еще до прибытия дунган в Са-чжоу прибежало много китайцев, бежавших от дунган из Су-чжоу, Юй-мынь-сяна и Ань-си. Все беглецы бросились под защиту стен Дун-хуана, вместе со многими жителями окрестностей, и город переполнился народом. От этого цены на все припасы в городе возросли до неимоверной цифры: напр. 1 мерка ду (около ⅓ пуда) пшеницы, по словам современников, стоила 6 лан серебра (12-15 руб.). Бедные и нищие умирали с голода массами. Лошади, рогатый скот, бараны, собаки, кошки, ишаки – все было приедено. Случаи людоедства, сначала [184] редкие, потом, как ушли дунгане, снявшие предварительно в конце 6-й луны все хлеба, и созревшие и полуспелые, были уже обыкновенны. Китайцы меняли тогда соседним горным монголам своих детей и жен на скот.

Во время осады города дунганами и после них, сообщал очевидец, от голода и болезней погибло более 10 000 человек, да столько же, если не больше, было убито дунганами.

Масса развалин фанз и кумирен, всюду бросающихся в глаза и ныне еще, рисует наглядную картину того разрушения, которое принес сюда известный Бей-ян-хоор (Бэ-ян-ху) со своими дунганами.

Во времена династии Хань горы Нань-шань были очень богаты растительностью и заселены китайцами. В том месте, где теперь в песках к югу от города Дун-хуана находится кумирня и лунообразное озерко Юэ-ян-цюань, была в то время крепостца с гарнизоном, которым заведывал военачальник, китаец Ма, богатырь, известный всему Китаю.

Когда пришло время сменяться гарнизону и оставлять крепость, то большинство солдат стали роптать и, наконец, взбунтовались, не желая расставаться с хорошими местами для беспокойной и трудной походной жизни. Солдаты эти отличались трусостью и ленью и, чтобы избавиться от похода, хотели прежде всего избавиться от своего начальника Ма. Но добрые духи Ма спасли его; во время нападения бунтовщиков на Ма и его приверженцев, под ними разверзлась земля, и на этом месте образовалось озеро, поглотившее бунтовщиков. Ма же и его верных солдат вынесли из воды на себе хай-ма (морские лошади) и перенесли их на их родину.

С той норы по сие время, по словам китайцев, в этом озере слышится страшный шум, как бы от сильной свалки большого войска, а иногда выходит на поверхность воды морская лошадь, спасшая военачальника Ма.

Рыба, водящаяся в этом озере, по-китайски те-бэй-юй – рыба с желтой спиной; водоросли (ци-синь-цао) и появляющиеся иногда (пролетные птицы) утки – священны для всех китайцев.

На южном берегу озера выстроено теперь несколько кумирен, в которых происходят несколько раз в год моления: во 2-й луне 2 и 19 числа; в 4-й луне – 25 числа; в 5-й луне 5 числа и в 6-й – 6 числа. В остальное время года китайцы приезжают сюда гулять, привозят с собою закуски, пьют, едят, играют в кости, отдыхают, спят, и вообще их поездки сюда имеют характер пикников. На одном из таких пикников мне пришлось участвовать, и я сделал несколько фотографий.

Пещеры Цянь-фо-дун ⁷⁵, тысяча кумиров, находящиеся на юго-восток-восток от города, верстах в двадцати пяти, были построены при династии Хань, разрушены были монголами; при династии Тан ⁷⁶ были снова восстановлены. Потом были разрушаемы и восстанавливаемы не один раз. В последнее свое восстание дунгане разрушили их и разграбили. В настоящее же время китайцы вновь стали понемногу приводить эти пещеры в порядок. Живущие там хэшаны (4 человека) жалуются, что правительство не принимает мер к исправлению пещер, а частных приношений для этой цели почти нет. Пока исправлено только 5-6 пещер, поправлены входы в них, сделаны деревянные пристройки и исправлены фанзы для хэшанов. Богомольцы собираются сюда в 4-й луне с 1 числа по 8. За это время здесь перебывает до 10 тысяч богомольцев. Иногда бывают и монголы из гор ⁷⁷.

В еще более запущенном виде находятся пещеры с бурханами, расположенные выше города верстах в 27, вырытые в левом обрывистом [185] берегу реки Дан-хэ и обозначенные на верхнем крае берега двумя разрушенными глиняными субурганами; они так и называются «Хоир-субургой» ⁷⁸.

В 30 верстах севернее города Ань-си на той же речке во ста с небольшим верстах на восток от города Дун-хуана, тоже находятся пещеры с кумирами Вань-фо-ся. При выходе реки Дан-хэ из гор Нань-шаня расположены развалины небольшого городка Дан-чэна. В оазисе по левому берегу реки Дан-хэ, против города Дун-хуана, стоят развалины стен древнего города, разрушенного монголами.

Монголы редко смешиваются с китайцами и очень редко отдают своих дочерей за китайцев; на это решается только очень бедный монгол. Вдов же отдают китайцам охотно. Китайцы же вообще охотно отдают монголам своих детей, по бедности и недостатку средств для их прокормления, как мальчиков, так и девочек. Монголы с большой охотой берут девочек, которые, выросши в монгольской семье, остаются в ней и не стремятся в город. Между тем, мальчик китайский, выросший у монголов, всегда норовит вернуться к китайцам. Во время дунганского восстания, и в особенности после восстания, во время голодовок в Са-чжоу, монголы много брали у китайцев девочек, которые и по сие время находятся у них. Они хотя и знают, что их родители живы, вовсе не мечтают о возвращении в город. Монголы говорят, что во всякое время можно найти китайцев, готовых с удовольствием выменять детей на рабочий скот.

Когда я был с визитом перед своим отъездом в горы у уездного начальника, он неотступно просил привезти ему, если случится, молодые маральи рога. С этой же просьбой приступил ко мне и наш поставщик-купец. От него я узнал об оленьих рогах следующее.

Ценны рога только от маралов, выросших на свободе, так как, по словам китайцев, на свободе марал питается мифической травой лин-цзы-цао, которую люди не могут найти. Это растение, обладая особенными свойствами, дает силу и жизненность питающемуся ею маралу. Кормящиеся этой травой маралы достигают до 100 лет. В этом разубедить китайца невозможно.

Рога эти приготовляются следующим образом: необходимо, чтобы рога марала совершенно развились, но сохранили бы упругость в концах отростков и были бы полны крови. Их спиливают от головы убитого зверя, вместе с лобной частью черепа, во избежание того, чтобы содержащаяся в рогах кровь не вытекала. Рога эти опускаются в горячий соляной раствор и подвешиваются концами вниз для просушки на вольном воздухе. Время от времени их смазывают сильно солёной глиной. Если от рогов начнет даже пахнуть, это не портит дела, и, по словам китайцев, [186] только доказывает, что рога не переросли, т. е. содержимое в них не успело затвердеть.

Когда рога высохнут, их держат над горячими угольями так, чтобы опалился только пух на них, но без вреда для кожи; обгорелый пух соскабливается тупым ножом, и когда он будет удален, то рога эти снова держат над горячими угольями, и смазывают хорошим коровьим маслом, которое должно впитаться в рога досуха. Смазываются до 5 раз, не более.

Проделав это, рога разбивают на куски и долго толкут в ступе, а затем протирают сквозь сито, и снадобье готово.

На прием брать количество, равное по весу 5 пшеничным зернам.

Принимают один раз в сутки, утром на тощий желудок. Употреблять его могут люди не моложе 45 лет, когда человек начнет чувствовать слабость органов, а следовательно, будет чувствовать, что молодость уходит.

Снадобье это, по уверениям китайцев, имеет удивительное свойство подбадривать, оживлять и омолаживать дряхлых и старых людей: желтый старый человек молодеет, крепнет и полнеет. Лицо делается здоровым, румяным, появляется сила в руках и ногах. Улучшается зрение и проясняется ум. Оно продляет жизнь. На крепкий и молодой организм маральи рога оказывают обратное действие.

Цена снадобья значительно меняется, обыкновенно 1 цин рогов стоит 6 цин серебра, а иногда доходит до 2 лан.

Порошок этих рогов примешивается китайскими докторами во многие дорогие лекарства. [187]

Комментарии

74. Кутел, или хутул – одно и то же, зависит от произношения.

75. Пещеры Цянь-фо-дун (Чэн-фу-дун) были впервые посещены Н. М. Пржевальским во время его третьего центральноазиатского путешествия в 1874–1880 гг.; в своем отчете об этом путешествии («Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки») Николай Михайлович описал их, там же приложен рисунок идола Да-фу-ян, выполненный В. И. Роборовским, который в этой экспедиции сопутствовал Пржевальскому.

76. Китайская династия Хань правила с 202 года до н. э. по 220 год н. э., династия Тан – с 618 по 907 год.

77. Помимо описанных Роборобским пещер Цянь-фо-дун несколькими годами позже были открыты еще знаменитые дунхуанские пещеры (пещеры тысячи будд), расположенные в 14 км от города Дун-хуана. Стены их украшены буддийскими фресками, статуями, алтарями, которые, судя по надписям, относятся ко времени между 450 и 1100 гг. н. э. В пещерах также были найдены китайские гравюры и предметы книгопечатания IX–X вв.

Исторические памятники дунхуанских пещер, расположенных на древних торговых путях Китая с Центральной Азией и Индией, очень важны для изучения ранней китайской живописи – западного и восточного стилей и вместе с находками П. К. Козлова в Хара-хото дают материал, открывающий картину истории китайского книгопечатания и гравюры с IX по XIII век.

78. Помимо литых изображений, у главной, т. е. северной стены храма, поставляются еще бронзовые фигуры субурганов, обыкновенно называемых у нас пирамидами. Субурганы суть собственно не что иное, как миниатюрное изображение древних индийских ступ. По сказаниям буддистов, устройство субурганов, как памятников замечательнейших священных событий, начато было в Индии еще при жизни Шагэмуния будды; впоследствии субурганы воздвигались там не только на местах замечательных событий, но служили еще гробницами для лам, известных святостью своей жизни и своими подвигами на благо буддийской веры. Понятно отсюда, что субурганы, устроенные в различных местностях и в равное время, должны были иметь у себя и разные формы; но у монголо-буддистов субурганы, по своему внешнему виду, особенно не разнятся. Рассматривая фигуру субургана в архитектурном отношении, мы находим, что он состоит из трех частей; пьедестала (сэитэй), главной части (бумба) и шпица. (Очерки быта буддийских монастырей в Монголии, А. Позднеева, стр. 58).