Н. М. ПРЖЕВАЛЬСКИЙ И ЕГО ПУТЕШЕСТВИЯ

Окончание

(См. июль, стр. 145.).

II.

Третье путешествие Пржевальского — в Тибет. — Трудности пути чрез пустыню. — Оазис Са-Чжеу. — Противодействия со сторона китайцев. — В горах Нань-Шань. — Вступление в Тибет. — Невозможность проникнуть в Лассу. — Отступление из Тибета. — Снова на Куку-Норе. — Исследование верховьев Желтой реки. — Возвращение в Россию. — Результаты третьего путешествия. — Четвертое путешествие. — Путь прежними местами. — На истоках Желтой и Голубой рек. — Исследование зап. Цайдама. — Невозможность проникнуть в Тибет с севера. — Открытие новых горных хребтов. — Оазисы по северную сторону этих хребтов. — Путь на Аксу и возвращение в Россию.

Ровно десять лет тому назад, 20 января 1879 г., Пржевальский и его спутники оставили Петербург, а 21 марта в числе 13 человек выступили из Зайсанского поста (Главными спутниками Пржевальского были прапорщики Эклон и Роборовский.). До мая месяца они шли на восток вдоль р. Урунгу и ее притока Булугуна, текущих к югу от хребта Б. Алтая. Достигнув Булугуна, они повернули в югу и вступили в пустыню Джунгарии, простирающуюся до Тянь-Шаня. Это — высокая равнина, по которой разбросаны, большею частию, незначительной высоты горы. Ближе в этим горам почва обыкновенно взволнована пологими увалами и [513] прорезана сухими руслами дождевых потоков. В лучших местах, там, где почва сырее от влаги, просачивающейся изнутри и выходящей наружу в виде тощего ключа, являются чий или дырисун, служащий и кормом, и материалом для выделки щеток, цыновок; встречаются тростник, джингил, тамариск, изредка шиповник и золотарник. Возле самого ключа иногда выдается зеленая площадка травы в несколько десятков квадратных сажен; покажутся птички, которых нигде до сих пор не было видно; иногда встретится гнездящаяся пара турпанов или отсталая утка. Но и подобные оазисы попадаются лишь изредка. Безжизненная пустыня заслонила собою все; даже на горах лежит всюду ее мертвая печать. Жителей, как в этой части, так и во всей Джунгарской пустыне, нет; даже привычному ко всяким лишениям номаду здесь кочевать, невозможно. Лишь по окраинам пустыни, в более плодородных гористых местностях на западе и севере, кочуют торгоуты и киргизы, а на юге подгорная полоса вдоль Тянь-Шаня занята оседлым китайским и частью мусульманским населением (дунгане, таранчи). В Джунгарской пустыне путешественники встретили дикую лошадь и дикого верблюда. Впрочем, дикими их называет сам Пржевальский; возможно, что это просто одичавшие представители животных, некогда бывших домашними.

Гораздо приветливее описанной пустыни ее южная окраина — предгория Тянь-Шаня; в их долинах довольно ключей с прекрасною водою; по горным скатам и в падях отличные пастбища. Насколько разнообразна здесь флора, можно судить уже по тому, что в один день наши путешественники собрали 32 вида цветущих растений, тогда как перед тем, в течение всего апреля и почти всей первой половины мая, ими найдено было лишь 52 вида. Животная жизнь также гораздо богаче, чем в пустыне.

Еще лучше растительность самого Тянь-Шаня, по крайней мере на северном его склоне. Подножия этого склона луговые, но приблизительно с 6.000 фут. абс. высоты появляются хвойные леса (лиственных здесь нет) и сразу густо одевают собою горные склоны. Эти леса поднимаются вверх до 9.000 ф.; за ними идет луговая альпийская область. В ущельях, по дну которых бегут ручьи, ростут разнообразные кустарники. Столь же разнообразна и травяная флора лесов. Но животная жизнь северного склона не отличается богатством видов.

За Тянь-Шанем в югу расстилается еще более мертвая и [514] негостеприимная, чем Джунгарская, пустыня Хами. В самом преддверии ее расположен город Хами в оазисе того же имени. Хами составляет со стороны Китая ключ ко всему Восточному Туркестану и землям притяньшанским. Китайские власти дали здесь Пржевальскому конвой из одного офицера и 15 солдат. Пржевальский был доволен, когда ему удалось отделаться от большей части конвойных, из числа которых 9 человек офицер распорядился отправить назад, в Хами.

С Хамийской пустыни началась самая трудная часть путешествия. Уже на третьем и четвертом переходах от Хами пустыня эта явилась во всей ужасающей дикости. «Местность, — пишет Пржевальский, — здесь представляет слегка волнистую равнину, по которой там и сям разбросаны лёссовые обрывы в форме стен, иногда столов и башен; почва же покрыта галькою и гравием. Растительности нет вовсе. Животных также нет никаких; даже ни ящериц, ни насекомых. По дороге беспрестанно валяются кости лошадей, мулов и верблюдов. Над раскаленною почвою висит мутная, словно дымом наполненная, атмосфера; ветерок не колышет воздуха и не дает прохлады. Только часто пробегают горячие вихри и далеко уносят крутящиеся столбы соленой пыли. Впереди и по сторонам путника играет обманчивый мираж. Если же этого явления не видно, то и тогда сильно нагретый нижний слой воздуха волнуется и дрожит, беспрестанно изменяя очертания отдаленных предметов. Жара днем невыносимая. Солнце жжет от самого своего восхода до заката. Оголенная почва нагревалась до +62,5°; в тени же, в полдень, мы не наблюдали от самого прибытия в Хами меньше +35°. Ночью также не было прохлады, так как с вечера обыкновенно поднимался восточный ветер и не давал атмосфере достаточно охладиться чрез лучеиспускание. Напрасно, ища прохлады днем, мы накрывали смоченными войлоками свою палатку и поливали водою внутри ее. Мера эта помогала лишь на самый короткий срок: влага быстро испарялась в страшно сухом воздухе пустыни, затем жара чувствовалась еще сильнее и негде было укрыться от нее ни днем, ни ночью» («Третье путешествие», стр. 86).

Понятно, что при такой страшной жаре путешествовать было немыслимо. Наши путешественники, поэтому, вставали обыкновенно около полуночи, выступали около 2-х часов ночи и часам к 9-ти утра приходили на следующую станцию. Описывая переход чрез Хамийскую пустыню, Пржевальский сообщает интересный факт, что в ней «волосы на голове и бороде росли [515] необыкновенно быстро, а у молодых казаков вдруг начали рости усы и борода» (стр. 90).

Только в оазисе Са-Чжеу, на юге Хамийской пустыни, у северной подошвы громадного хребта Нань-Шань, экспедиция могла отдохнуть от трудностей пути. Са-Чжеу, лежащий на высоте 3.700 ф., занимает площадь верст на 25 от севера в югу и на 20 от востока к западу. Все это пространство сплошь заселено китайцами, одиночные фанзы которых скрываются в тени высоких ив, ильмов и пирамидальных тополей. В районе, ближайшем к самому городу Са-Чжеу, расположенном в южной части оазиса, разведены многочисленные сады, в которых изобильны яблоки, груши и абрикосы; персиков и винограда нет. В пространстве между отдельными фанзами помещаются поля, разбитые красивыми, тщательно обработанными квадратными площадями и обсаженные по берегам оросительных канав деревьями. На этих полях произрастают пшеница, горох, ячмень и лен, реже — рис, кукуруза, чечевица, фасоль, конопля, арбузы, дыни. Вообще, по словам Пржевальского, са-чжеуский оазис после илийского самый плодородный во всей Центральной Азии. Население его состоит из китайцев.

Китайские власти в Са-Чжеу отнеслись к экспедиции не особенно дружелюбно. Они целую неделю угощали Пржевальского обещаниями дать проводника в Цайдам, но затем отказали в этом окончательно, отговариваясь неимением людей, знающих туда дорогу. Когда же Пржевальский объявил, что пойдет один, без проводника, власти дали каких-то темных личностей, которые намеренно или нет завели потом караван в непроходимую местность.

Верстах в 12 от Са-Чжеу экспедиции встретился прекрасный ручей, струившийся под сенью ильмовых деревьев. В этом месте оказалось много священных буддийских пещер, выкопанных в обрывах наносной почвы. В одной из пещер находился громадных размеров (12-13 саж. высоты) идол, сделанный из глины с примесью тростника; голова, кисти рук и босые ноги у него были вызолочены, одеяние же выкрашено в красный цвет. Миновав пещерный город, экспедиция была заведена проводниками в местность, изрытую оврагами, невозможную для движения. Тогда Пржевальский решило» разыскивать путь разъездами: от места стоянки посылались верхом на лошадях два-три человека в разные стороны, верст за сто и далее. После осмотра тропинок и вообще исследования местности посланные возвращались назад, и тогда [516] уже поднимался в путь весь караван. В одну из таких экскурсий Пржевальский встретил двух охотников-монголов и привел их в лагерь. За хорошую плату эти монголы согласились провести караван ближайшим путем в Цайдам, в урочище Сартын.

В это время наши путешественники вступили уже в Нань-Шань. Нань-Шань — восточное продолжение открытого Пржевальским в путешествие на Лоб-Нор хребта Алтын-Тага; при посредстве Алтын-Тага он связывается с Кунь-Лунем. Таким образом является непрерывная, гигантская стена от р. Хуан-Хэ на востоке до Памирской выси на западе. Эта стена, отделяя Монголию на севере от Тибета, на юге служит чрезвычайно резкою границею названных стран в отношении климата, флоры и фауны. Нань-Шань состоит из нескольких параллельных цепей и образует альпийскую страну, переходящую к северу и северо-западу от Куку-Нора, местами за пределы вечного снега. Пользуясь правом первого исследователя, Пржевальский назвал две главные цепи Нань-Шаня именами Гумбольдта и Риттера. В западной своей части (той, которую Пржевальский проходил в описываемое путешествие) Нань-Шань отличается довольно бедною растительною и животною жизнью, что, по всей вероятности, происходит от замеченной здесь сухости климата. Во время странствования путешественников в Нань-Шане с одним из них, унтер-офицером Егоровым, случилось приключение, которое могло стоить ему жизни. Этот Егоров отправился на охоту и заблудился. Настала морозная ночь. Чтобы не замерзнуть, Егоров, бывший в одной рубахе, проходил всю ночь и удалился от стойбища совсем в сторону. Утром, когда рассвело, он уже не мог распознать дороги к каравану, и должен был проблуждать еще целые сутки. Пищи у него с собою не было взято никакой; зверей, как на зло, ему не попадалось, так что несчастный должен был поддерживать свое существование только ревенем. Лишь на пятые сутки удалось ему убить зайца, которого он и съел сырьем. Морозы между тем продолжали стоять значительные. Для предохранения от них Егоров стал класть за пазуху сухой помет диких яков. При всем том, как только он засыпал, рубаха, пропотевшая днем, замерзала и превращалась в дерево. В довершение беды плохая самодельная обувь износилась в два дня. Тогда Егоров разодрал свои парусинные панталоны и обвернул ими ноги. Прошло 6 дней. Силы несчастного заметно убывали; он стал уже готовиться [517] к смерти, как случайно встретил караван экспедиции, и был спасен. Трудно передать, на что он был похож тогда: без шапки, с почти черным от загара лицом, мутным, диким взором, с ногами, покрытыми ранами. Несколько глотков водки подняли упавшие силы Егорова, но окончательно он поправился только спустя две недели.

За Нань-Шанем лежит известный уже нам Цайдам, образующий передовой, северный уступ Тибета, к западу от Куку-Нора. С севера Цайдам ограждают цепи, принадлежащие к системам Нань-Шаня и Алтын-Тага; с юга еще более рельефною ему границею служит громадная стена гор, которые от Бурхан-Будда на востоке тянутся под различными названиями далеко к западу. Здесь, т. е. на западе, границу Цайдама в свое третье путешествие Пржевальский не мог определить: это удалось ему исполнить лишь в четвертое — последнее. Что касается востока, то с этой стороны описываемую страну окаймляют горы, служащие западным продолжением некоторых хребтов верхнего течения Хуан-Хэ. С востока на запад Цайдам тянется верст на 800; ширина же его, не переходящая сотни верст, в восточной части значительно увеличивается в середине. Весь край, поднятый на 9-11.000 ф. над уровнем моря, состоит из двух довольно резко различающихся частей: южной — которой собственно и приурочено монгольское имя Цайдам, несомненно бывшей недавно дном обширного соляного озера, а потому более низкой, совершенно ровной, изобилующей болотами, почти сплошь покрытой солончаками, и северной — более возвышенной, состоящей из местностей гористых, или из бесплодных глинистых, галечных и частию солончаковых пространств, изборожденных невысокими горами.

Население Цайдама слагается главным образом из монголов, принадлежащих в олютам. Всего чаще встречается здесь помесь с тангутами, особенно в восточном и южном Цайдаме. Ленивые и апатичные, цайдамские монголы притом большие плуты и обманщики. В умственном отношении они стоят очень низко. Жизнь влачат самую жалкую. Они постоянно подвергаются разбойничьим нападениям со стороны тангутов. Сопротивления вооруженною силою разбойники почти никогда не встречают, раз — вследствие трусости самих монголов, а во-вторых потому, что за каждого убитого разбойника платится большой штраф его семейству. Такой порядок, по словам Пржевальского, узаконен сининскими амбанями (губернаторами), с которыми разбойники будто бы делятся добычей. [518]

На пути чрез Цайдам экспедиция миновала значительные соляные озера и при одном из них, Курлык-Норе, сделан был привал. В Пржевальскому приехал с визитом живший по другую сторону Курлык-Нора местный князь (бэйсе). Несмотря на такую вежливость, когда зашла речь о снабжения экспедиции продовольствием, князь стал отказывать во всем. Однако Пржевальский, немного погодя, сам отправился в нему с визитом. Князь вышел на встречу и ввел нашего путешественника в свое жилище — грязную дырявую юрту. Когда возобновились переговоры насчет дальнейшего следования в Тибет, со стороны князя и его приближенных начались рассказы о трудности пути, неимении проводников, верблюдов и т. под. Пржевальский категорически потребовал проводника и снабжения всем необходимым, грозя, в случае отказа, жаловаться прямо в Пекин. Утром другого дня князь снова приехал к Пржевальскому и начал было свои прежние уверения в готовности, но невозможности исполнить требования. Тогда Пржевальский выгнал князя со свитой вон из палатки. «Как и везде в Азии, — говорит сам путешественник, — подобное обращение сразу отклонило все проволочки и привело к осязательным результатам. Прогнанные из нашей палатки, бэйсе и его приближенные уселись, отойдя немного, в кружок на земле, несколько времени советовались и наконец объявили, что готовы исполнить наши требования, за исключением проводника прямо в Тибет, но обещали дать вожака до стойбищ соседнего цайдамского князя Дзун-Засака, у которого мы были в 1872 и 73 г.г., при своем первом путешествии в Тибет. Затем началась закупка продовольствия. Комично было отмеривание ячменя, хранившегося в яме. Доверенный князя залез в эту яму с меркою; князь же и его свита вели счет, и лишь только наполненная ячменем мерка показывалась из ямы, все в один голос вскрикивали: «гурбу!» (третий), «дубр!» (четвертый) и т. д. Верблюдов князь, однако, вовсе не дал, а присланный им проводник оказался идиотом». Система запугиваний, как видно, не всегда достигала цели.

Пройдя р. Баян-Гол, виденную еще в первое путешествие, но оказавшуюся теперь гораздо уже, экспедиция пришла к «хырме» помянутого князя Дзун-Засак. Этот князь, несмотря на свое знакомство с Пржевальским, встретил последнего далеко не радушно. Думая выслужиться перед китайца», он старался, по словам Пржевальского, всячески затормазить движение экспедиции в Тибет, в чем, однако, не успел. [519] Оставив в хырме лишний багаж, 18-го сентября экспедиция перешла хребет Бурхан-Будда и вступила на тибетское плато, или, вернее, на последнюю к нему ступень со стороны Цайдама, лежащую на высоте 13.100 ф. Характер местности и всей природы круто изменился. На плато прежде всего поражало обилие крупных зверей, мало или почти вовсе не страшившихся человека. Невдалеке от стойбища экспедиции паслись табуны хуланов, лежали и расхаживали в одиночку дикие яки, в грациозной позе стояли самцы оронго; быстро, словно резиновые мячики, скакали маленькие антилопы-ады. Появились и новые птицы. Не было конца удивлению и восторгу путников, впервые увидевших такое обилие диких животных.

Двигаясь все дальше и дальше в югу, наши путешественники пересекли несколько горных хребтов. В хребте Куку-Шили проводник, который уже раньше путался, окончательно сбился с толку и был прогнан. Пржевальский решился прибегнуть к прежнему, уже испытанному способу разыскания пути при помощи разъездов. Разъезды эти вывели экспедицию на р. Мур-Усу — верховья Ян-Изыцзяна, или Голубой реки, орошающей и оплодотворяющей своим средним и нижним течением лучшую половину собственного Китая. Муру-Усу берет начало в хребте Тан-Ла, покрытом вечными снегами.

Хребет Тан-Ла, с прилегающим к нему плато, несмотря на свое высокое положение, служит местом жительства тангутского поколения эграев, которые существуют грабежами и разбоями, нападая на следующие в Тибет караваны. Эграи думали поживиться и насчет экспедиции, но на этот раз ошиблись в расчете. Напав на путешественников в самом перевале чрез Тан-Ла, они были встречены залпами из берданок. Четверо разбойников свалились мертвыми, несколько было ранено; видя это, остальные бросились бежать в горы. Это произошло 7-го ноября. На следующий день, собравшись в большем числе, эграи заняли ущелье, чрез которое лежал путь экспедиции, но и вторичное их нападение было отбито. Таким образом путь был очищен, и, спустись с Тан-Ла, Пржевальский направился в Лассу.

Близ деревни Набчу, всего за 250 верст от столицы Далай-Ламы, караван встретили тибетцы и объявили, что не могут пустить русских дальше без разрешения своего правительства; послан был гонец в Лассу; путешественники же остановились ждать ответа. На всякий случай против русских был собран большой отряд войска, состоявший из таких же [520] жалко вооруженных трусов, как и эграи. Весть о побитии эграев произвела в Тибете сильное впечатление, чего не скрывали и сами солдаты Далай-Ламы. Вообще россказни о Пржевальском и его спутниках приняли самые чудовищные размеры и фантастическую окраску. Распространился, между прочим, слух, что русские трехглазые, поводом к чему послужили кокарды на фуражках у Пржевальского и двух других офицеров.

Чрез 20 дней после отправления гонца в Лассу прибыл оттуда посланник Далай-Ламы с 7-ю чиновниками, которые стали просить Пржевальского вернуться, так как тибетский народ не желает-де пустить к себе русских. Когда Пржевальский показал свой пекинский паспорт и стал утверждать, что на проход в Лассу имеет разрешение китайского правительства, посланцы отвечали, что они знают свой народ и своего государя, а до китайцев им нет дела. Вообще, как оказалось, власть Китая в Тибете очень невелика. Что было делать? Пржевальский согласился вернуться, но потребовал и получил от послов бумагу, в которой объяснялось, почему путешественников не пустили в Лассу.

Весь декабрь и январь экспедиция шла обратно из Набчу в Цайдам (расстояние 850 верст). Путь был крайне трудный. Морозы, бури, снега, огромная абсолютная высота (14.000-16.000 ф.) — все это давало себя знать очень сильно. Из 34 верблюдов 20 пало, пришлось завьючить часть верховых лошадей, а самим идти поочередно пешком. Продовольствия недоставало. Добывали мясо охотой; ежедневная порция муки была лишь в 1/2 фунта на брата. Все схватили простуду, а один казак чуть не умер. Только в Цайдаме путешественники могли вздохнуть свободнее и предаться отдохновению.

В Цайдаме Пржевальский направился не по прежнему пути на север, а на восток, к оз. Куку-Нор и верховьям Желтой реки (Хуан-Хэ). На Куку-Нор он вышел в том же пункте, который посетил в 1873 г. С привала у г. Дон-Кыра (к востоку от Куку-Нора) наш путешественник ездил в г. Синин на свидание с амбанем (губернатором). На спрос Пржевальского идти месяца на три-четыре на верховья Желтой реки — амбань отвечал отказом, уверяя, что получил из Пекина предписание не пускать путешественника никуда, а выпроводить домой. С целью отклонить Пржевальского от путешествия на верховья Желтой реки, амбань стращал разбойниками, а один из приближенных губернатора прибавил, что [521] там в лесах живут людоеды. В конце концов, амбань — дабы не подвергаться ответственности в случае какого-нибудь несчастья с нашим путешественником выпросил от Пржевальского росписку в том, что он идет на Желтую реку вопреки его предостережениям.

По возвращении из Синина в стойбищу, два дня (15-го и 16-го марта) посвящены были переформировке каравана. Все коллекции и кое-какие лишние вещи были отправлены на 10 верблюдах, под присмотром одного казака, в Алашань, а оставленным самым необходимым грузом навьючены мулы. От места бивуака до Желтой реки оказалось всего 57 верст. Перевалив два горные хребта, караван достиг крайнего оседлого пункта в верхней части Желтой реки, Белекун-Гоми. Лесные и кустарные заросли по долине Хуан-Хэ, широкая река — все это действовало особенно привлекательно после однообразия пустынь Тибета, Цайдама и Куку-Нора. Тамошние холода сменились теплою, временами даже жаркою, весеннею погодою. Но надежды Пржевальского на богатую флору и фауну далеко не оправдались.

10 дней, проведенных в Гоми, послужили не только для отдыха, но и для разыскания проводника на дальнейший путь по Желтой реке. Многие из местных тангутов, несомненно, бывали на истоках этой реки, но ни один из них о том и не заикнулся. С великими усилиями и угрозами удалось, наконец, добыть путеводителя, но опять-таки идиота, едва знакомого с местностью на 100 верст вперед. Пржевальский не сомневался, что между местными жителями выбран был самый худший проводник и притом по приказанию посланца из Синина, передавшего местным жителям приказ амбаня обманывать русских на каждом шагу, затруднять их движение всякими уловками.

Путь по верховьям Желтой реки познакомил с чрезвычайно любопытным строением ее бассейна. Характерною чертою последнего служат бесчисленные, чрезвычайно глубокие корридоры, или траншеи, вырытые в наносной почве (глина, галька, мелкие валуны) всеми без исключения, даже мелкими речками. Нередко такие же промоины образуются во время сильных дождей. Бока подобных корридоров, всегда вертикальные, страшно исковерканные, имеют по меньшей мере 1.000 ф. по отвесу. На самой Желтой реке, которая течет в таком же, только более широком, корридоре, отвесные бока возвышаются над и уровнем воды на 1.600 футов. Тысячи и тысячи подобных пропастей изрезывают местность по верхней Хуан-хэ. Но все [522] эти пропасти и овраги незаметны даже вблизи: идешь по луговому плато, совершенно гладкому, и вдруг под ногами разверзается страшная пропасть, по дну которой обыкновенно течет обросшая деревьями речка. В пропасти эти можно спуститься только тропинками, проложенными местными жителями; но такие тропинки, при 3-4 верстах протяжения, имеют полторы тысячи фут. падения. Можно себе представить, каково спускаться или подниматься по этим тропам мулам, навьюченным кладью. С глиняных стен, вдобавок, постоянно грозят обвалы.

К неудобствам движения присоединилось враждебное настроение местных жителей, сифаней. Лишь только экспедиция вступила в их край, как явился какой-то всадник, который издали прокричал путникам, что они будут перебиты, и скрылся. Пришлось опять, как зимою в Тибете, перейти на «военное положение». К счастию, угрозы сифаней так и остались угрозами. Позже они переменили свои отношения на более мирные, даже приезжали к путешественникам и продавали им масло и баранов.

Верстах в 130 от Гоми наши странники встретили в глубоких речных ущельях высоких, местами снеговых гор порядочные леса, в которых оказалось много птиц, в том числе три вида еще неизвестных. Особенно много было голубых ушастых фазанов. Другая редкость описываемой местности — лекарственный ревень, ростущий местами в невероятном изобилии. Старые корни ревеня достигают здесь громадных размеров.

Перебираясь из одного ущелья в другое, караван достиг устья притока Желтой реки — Чурмыка. Разъездами верст на 40 вверх по течению реки Пржевальский убедился в невозможности перейти прорываемый этой рекой громадный хребет. Горы заходят за облака, страшные ущелья чуть не на каждой версте; подножного корма нет. Между тем трудности пути уже отозвались на животных, из которых четыре штуки пали. В виду всего этого Пржевальский повернул обратно, пришел в Гоми, а оттуда в город Гуй-Гуй, лежащий в 60 верстах ниже Гоми, на правом (южном) берегу Желтой реки.

Посетив летом еще раз оз. Куку-Нор и вторично обследовав восточный Нань-Шань, Пржевальский двинулся чрез Ала-Шань на Ургу и Кяхту, куда и прибыл 29-го октября 1880 г.

Итоги третьего путешествия хотя и не достигали тех колоссальных размеров, какие указаны в «Известиях И. Р. Г. [523] Общества» (В «Известиях» сказано, что третьею экспедициею было пройдено 22.260 верст; из них 11.470 сняты глазомерно, определено 48 астроном. пунктов, сделано 212 барометрических определений высот (Изв., т. XIX, отд. I, стр. 10). Между тем сам Пржевальский очень определенно относит эти цифры к трем путешествиям (см. «Третье путешествие», стр. 467).), все-таки были значительны. Экспедиция совершила с 21-го марта 1879 г. по 1-е ноября 1880 г. 7.180 верст, произвела съемку и описание пройденного пути, сделала ряд метеорологических наблюдений, собрала богатые коллекции растений и животных.

Успех трех описанных путешествий в Центральной Азии, обширные, оставшиеся там еще неизвестными, площади страны, заманчивость вольной страннической жизни, все это толкало Пржевальского на новые странствия. И вот в феврале 1883 г. он представил императорскому русскому географическому обществу план четвертого путешествия, задачею которого ставилось исследование северного Тибета от истоков Желтой реки до Лоб-Нора и Хогана, а также путей в Лассу. Как и прежде, географическое общество и военное министерство отнеслись в плану Пржевальского с полным сочувствием. На экспедицию ассигновано было казною 43.580 р. Увеличение денежных средств дозволило Пржевальскому увеличить и число участников экспедиции, доведя его до 21 чел. (вместо 13).

3-го августа Пржевальский отправился из Петербурга, в сопровождении двух ближайших помощников — подпоручика Роборовского и вольноопределяющегося Козлова. На пути в Ургу к нему присоединился конвой и переводчик.

Окончательно снарядившись в Урге, 8-го ноября 1883 г., экспедиция выступила в путь.

До самой хырмы кн. Дзун-Засака Пржевальский шел уже известными нам местами чрез Ала-Шань, Гань-Су, область Куку-Нора. Хырма Дзун-Засака должна была послужить, так сказать, базисом для дальнейших исследований страны. По новому плану нашего путешественника, для устранения необходимости тащить с собою весь караван и с целью дать отдых наиболее утомившимся вьючным животным, здесь устроен был опорный складочный пункт, из которого начались экскурсии в стороны.

Первым делом по прибытии к Дзун-Засаку (1-го мая 1884 г.) было купить новых верблюдов, а также найти проводника для предстоящей летней экскурсии на истоки Желтой реки и далее к югу, словом — в северо-восточный Тибет. Но и теперь Пржевальскому пришлось встретить сильное [524] противодействие со стороны своего старого знакомого. Дзун-Засак стал отговариваться неимением хороших верблюдов, также как и людей, знакомых с местностью северо-восточного Тибета; неохотно отозвался он и на предложение продать баранов и немного ячменя для корма лошадям. Тогда Пржевальский прибегнул к прежней мере: назначив Дзун-Засаку четырехдневный срок для доставки всего требуемого, он грозил, в случае неисполнения требований, употребить более крутые меры. Несмотря на все это, к концу четвертого дня нашему путешественнику доставлены были лишь десятка два никуда негодных верблюдов и столько же плохих баранов, а относительно проводника последовал полный отказ. Тогда без дальнейших околичностей Пржевальский арестовал Дзун-Засака в лагерной палатке, возле которой поставлен был вооруженный часовой; помощника князя посадил под открытым небом на цепь, а одного из княжеских приближенных, осмелившегося во время осмотра верблюдов ударить переводчика экспедиции — высек! Такие меры возымели, по свидетельству самого Пржевальского, действие: нашлись и проводник, и верблюды, и бараны, и, продовольствие. Тут, очевидно, экономические законы «спроса и предложения» отступили на последний план; вместо них явилось на сцену категорическое требование, подкрепляемое силою. Расправляясь с «поставщиками» при помощи крутых мер, Пржевальский, конечно, думал, что действует вполне справедливо, что борется против «злоупотреблений». Такой взгляд был с его стороны большим заблуждением. Отказ в снабжении продовольствием мог явиться следствием не столько недоброжелательства к нашим путешественникам, сколько собственной бедности жителей. Сам Пржевальский не скрывает того, что и «засаки», и их подданные влачат самое жалкое существование. Снабжение продовольствием довольно большой партии путешественников на значительное время было делом не особенно легким. Хотя наш путешественник за все расплачивался щедро, но для отрезанных степями от всего мира кочевников, с их первобытным натуральным хозяйством, деньги едва ли имеют большое значение.

У хырмы, под присмотром семи казаков, был сложен лишний багаж и оставлены запасные верблюды. С прочими спутниками Пржевальский направился в северо-восточный Тибет, на истоки Желтой реки, которые оставались еще неисследованными. Трое суток употреблено было на подъем на хребет Бурхан-Будда, перевал чрез который имел 16.100 ф. абсолютной [525] высоты; спуск на южную сторону оказался гораздо короче. По ту сторону хребта караван вступил в восточную окраину котловины Одонь-Тала, бывшую некогда дном озера и теперь покрытую множеством кочковатых болот (мото-шириков), ключей и маленьких озерков. Текущие здесь речки сливаются в два главные потока, которые и составляют истоки Желтой реки. В области этих истоков нет вечно снеговых гор; последние если появляются, то дальше вниз по теченью Желтой. Истоки реки лежат на высоте 13.600 ф. И по соединении потоков, Желтая река имеет все еще весьма скромные размеры. Она состоит из двух-трех рукавов, каждый в 12-15 саж., при глубине в 2 ф. в бродах, затем проходит два озера и становится шире и многоводнее.

Лишь только экспедиция вступила в горы северо-восточного Тибета, как тотчас же почувствовала суровость климата этого высочайшего плоскогорья. Несмотря на то, что стояла уже вторая половина мая месяца, здесь нередко, как среди зимы, бушевали мятели, а по ночам случались морозы до 23 гр. по Ц. Даже в июне и июле морозы, хотя и легкие (до 5°), повторялись каждую ясную ночь. Вместе с тем ежедневно, а иногда и несколько суток кряду, лили дожди. Количество водяных осадков, приносимых сюда из-за Гималайских гор юго-западным муссоном Индийского океана, по словам Пржевальского, так велико, что северный Тибет превращается летом в сплошное болото. Нечего и говорить, какие затруднения представляли эти болота для движения верблюдов, привыкших к сухости.

Но дикие пустыни северного Тибета, столь неприветливые для человека, что в большей части этой страны отказываются жить даже номады, укрывают многочисленные стада диких животных, яков, хуланов, антилоп, горных баранов, медведей. Медведи попадались экспедиции ежедневно по несколько штук иногда более десятка. Тибетский медведь очень труслив и старается уйти даже раненый.

На истоках Желтой экспедиция провела несколько дней и затем направилась на верховья другой громадной реки Китая, Голубой. Местность по прежнему представляла холмистое, иногда гористое плато, в большей части, покрытое кочковатыми болотами, поросшими твердою, как проволока, тибетскою осокою. Водораздел двух великих китайских рек в местности, пройденной экспедициею, оказался в 14.500 ф. абсолютной высоты. Далее к югу, уже в бассейне Голубой реки, характер края быстро изменяется — он превращается в горную альпийскую [526] область; но лесов по горам еще нет, хотя травянистая флора довольно богата и разнообразна. Здесь же кочуют со своими стадами яков и баранов тангуты племени кат; они встретили экспедицию хоть и не особенно дружелюбно, но и не враждебно.

Через сотни верст трудного пути по горной стране достигнуты были верховья Голубой реки, протекающей здесь на абсолютной высоте 12.700 фут. Стесненная горами, река имеет, при большой глубине, ширины 50-60 саж.; вода в ней очень мутная, течение чрезвычайно быстрое. Переправиться чрез такую реку с верблюдами представлялось немыслимым; путь далее в югу, следовательно, был прегражден. Решено было обследовать большие озера верховьев Желтой реки. На обратном пути Пржевальского от озер в Цайдам тангуты, промышляющие грабежом и разбоем, сделали конною партиею в 300 человек на наших путников неожиданное нападение. Это нападение, как и другое, последовавшее непосредственно затем, была отбито. Таким образом, обратный путь в Цайдам был очищен. Путников стали донимать только дожди и мятели. Жителей не попадалось, но неподалеку от южной подошвы Бурхан-Будда встретилась партия золотопромывателей. Золота в сев. Тибете очень много. Там, где работала помянутая партия, оно лежало не глубже 1-2 ф. от поверхности, и хотя промывка песков производилась самым грубым, первобытным способом, добыватели драгоценного металла показывали его целые горсти, все кусочками не меньше горошины, а часто вдвое и втрое крупнее.

Восточный Цайдам, куда вступила экспедиция, при всей бедности и жалкости своей природы, после Тибета показался благодатною страною.

В западном Цайдаме, у солончаковой долины Гаст, расположенной на высоте 9.000 фут., устроен был, взамен прежнего, новый складочный пункт, где под командой урядника Пржевальский оставил 6 казаков и переводчика.

От складочного пункта путь лежал далее на запад, в «Долину Ветров», названную так нашим путешественником потому, что в ней постоянно дуют западные ветры. Долина эта тянется верст на 200 от востока в западу и ограждена высокими горами, открытие которых составляет также заслугу Пржевальского. С севера «Долину Ветров» ограничивает Чамен-Таг и частью Алтын-Таг, с юга — хребет, названный Московским и частью Цайдамским. В углубленной ложбине, занимающей середину долины, течет р. Зайсан-Сайту, [527] представляющая ту особенность, что она дважды скрывается под землею. Почва описываемой долины большею частью совершенно бесплодна, почему флора и фауна здесь отличаются бедностью. Но тем не менее Пржевальский утверждает, что по этой долине пролегает лучший и наиболее короткий путь из южных оазисов Восточного Туркестана чрез Цайдам в западный Китай. Хотя путь проходит здесь в значительной части солончаками южн. Цайдама, однако он удобнее для движения, чем еще более неприветливая, пустынная дорога на Лоб-Нор.

К югу от Зайсан-Сайту наш путешественник опять поднялся на плато Тибета. Перед ним открылась новая долина, среди которой расстилалось большое озеро, названное Незамерзающим, потому что, несмотря на позднее время года, было найдено экспедициею еще непокрытым льдом. Пржевальский сделал попытку проникнуть еще далее к югу, по направлению в внутреннему Тибету, но должен был отказаться от дальнейшего движения: расследование местности обнаружило полное ее бесплодие.

11 января 1885 г. он возвратился из экскурсии в складочному пункту, проведя в пути до 3 месяцев и сделав 784 версты. В складе все оказалось благополучно. Казаки были живы и здоровы. Верблюды совершенно отдохнули и на хорошем подножном корму вполне оправились, что представляло большую важность для продолжения путешествия, так как на покупку свежих верблюдов рассчитывать было нечего.

Трое суток пошло на подготовления к дальнейшему следованию, на перекладку багажа, просушку коллекций и т. д., затем экспедиция покинула свою стоянку и направилась в северу, на Лоб-Нор.

Мы не будем описывать продолжительного 50-ти-дневного пребывания экспедиции на Лоб-Норе, потому что оно проведено было в местности, уже посещенной Пржевальским в 1877 г., и послужило частию для пополнения прежних сведений, частию для отдохновения. Последнему благоприятствовала приветливость туземного населения, которое при первой встрече с русскими, из опасения Якуб-бека, не обнаружило в ним особенного расположения (После 1877 г. Якуб-бек вскоре умер, и его владения отошли к Китаю.). Местные жители сообщили Пржевальскому дополнительные подробности относительно пребывания на Лоб-Норе русских староверов; с этими подробностями мы познакомили наших читателей уже выше. [528]

От Лоб-Нора наши путники направились на юго-запад, в Вост. Туркестан, следуя вдоль северного склона Алтын-Тага и новооткрытого хребта «Русского». Последний Пржевальский относит в западному Кунь-Луню; хребет этот служить на всем своем, весьма значительном, протяжении оградою высокого тибетского плато к стороне р. Тарима и поднимается выше соседнего Алтын-Тага, переходя за снеговую линию.

Путь вдоль северных склонов названных хребтов шел по совершенной пустыне. Только в немногих местностях, орошаемых бегущими с гор потоками, лежат редкие оазисы, населенные преимущественно мачинцами. Таковы оазисы Чархалык, Черчен, Кэрия, Хотан и др. Беличина каждого оазиса зависит, прежде всего, от местного количества воды: на главных реках Бостонного Туркестана расположены и наиболее обширные оазисы; на незначительных же речках и ручьях находятся оазисы меньших размеров. Первые состоят из центрального пункта города и большого или меньшего числа деревень, то скученных, то раскинувшихся на большом пространстве. Общий вид и характер тех и других оазисов одинаковы. Главное занятие их населения — земледелие и скотоводство. Благодаря теплому климату и необыкновенному плодородию лёссовой почвы, земледельческая культура, при условии достаточного орошения может достигать здесь замечательных успехов. Потребность в воде заставила туземных обитателей до совершенства изощриться в устройстве арыков (оросительных канав), которые, разветвляясь словно вены и артерии в животном организме, оплодотворяют каждый клочок обрабатываемых участков. Во всех оазисах засевают: на полях пшеницу, ячмень, кукурузу, рис, горох, просо, клевер, арбузы, дыни, табак, хлопок; в огородах — лук, редис, редьку, морковь, огурцы, тыкву и разную кухонную зелень. В садах ростут абрикосы, персики, виноград, яблоки, груши, сливы, гранаты, грецкие орехи, шелковица; здесь же имеются небольшие пруды, а также цветники, где разводятся розы, астры, бархатцы, бальзамины и др. цветы. Огороды возле сакель обыкновенно весьма миниатюрны, да и произрастающие в них овощи очень плохи. Несравненно лучше и обширнее в тех же оазисах сады. В них уход за деревьями самый заботливый; ростут же эти деревья прекрасно, давая превосходные плоды.

Однако, как ни очаровательны с виду все вообще оазисы, особенно при резком контрасте с соседнею пустынею, в большей их части бедность и нужда царят на каждом шагу. [529] Так напр., в Кэрии, Чира, Хотане и других, меньших оазисах по соседству, на семью в 5-6 душ едва ли придется 1 1/2-2 дес. земли; обыкновенно земельный надел еще скуднее. Правда, недостаток этот пополняется отчасти отличным урожаем хлебов и двойным посевом в течение одного лета, но все-таки множество семейств принуждено перебиваться изо дня в день с весны до новой жатвы.

В оазисе Кэрия, лежащем на левом берегу р. Кэрия-Дарья, на высоте 4.700 ф. над уровнем моря, в северу от горного хребта, составляющего западное продолжение Русского и названного Пржевальским Кэрийским, устроен был новый складочный пункт экспедиции. В Кэрии Пржевальский провел шесть суток, употребив все время на суетливые хлопоты по снаряжению в дальнейший путь. Теперь план путешественника состоял в том, чтобы пробраться на два, на три месяца на соседнее плато Тибета, в случае же неудачи — заняться в течение лета обследованием ближайших гор. Как для той, так и для другой цели истомленные верблюды не были пригодны. Поэтому наняты были 30 вьючных и верховых лошадей. Все коллекции, помещавшиеся в 14 больших ящиках и нескольких мешках, оставлены в сакле, отведенной местным хакиком, и сданы ему на хранение. Прочий багаж, кроме того, какой шел в экскурсию, должен был находиться на попечении казаков, оставленных при верблюдах. Китайские власти, чтоб расстроить экскурсию в Тибет, распорядились в тихомолку испортить путь чрез мало доступное само по себе ущелье. Проникнуть в Тибет Пржевальскому не удалось, но он расследовал Кэрийский хребет, оказавшийся весьма высокою и крутою стеною гор, сплошь переходящею на своем гребне за снеговую линию. В полосе от 11 до 13 тыс. фут. встречаются альпийские луга, выше 13.000 ф. растительность пропадает, а еще выше, с 15.500-16.000 фут., раскидываются громаднейшие ледники. В Кэрийских горах Пржевальский нашел чрезвычайно обильные атмосферные осадки. С 29 июня пошли дожди, выпадавшие в течение целых 25 суток (по 24 июля), причем в первые 20 суток дождь стихал лишь на короткое время. Вверх от 12-13.000 ф., взамен дождя, выпадал снег. Приводя свои наблюдения над осадками в Кэрийских горах в связи с произведенными в северо-восточном Тибете на верхнем течении Желтой реки и в бассейне Куку-Нора, Пржевальский предполагает, что обильные летние дожди приносятся с Индийского океана юго-западным летним муссоном. [530]

Несмотря на обилие дождей, фауна Карийского хребта отличается бедностью. Она характеризуется полным отсутствием деревьев, бедностью кустарников и исключительным преобладанием травянистой, всего более альпийской растительности. Скудна и флора.

После экскурсии в Кэрийские горы Пржевальский уже не возвращался в Кэрию, и караван, остававшийся в последнем оазисе, присоединился в нему на пути. Хотя теперь было ясно, что Пржевальский уже оставил попытки проникнуть в ревниво оберегаемый китайцами Тибет, тем не менее китайские власти продолжали строить всевозможные козни. Так напр., один хаким, вызвавшийся быть вожаком каравана, повел последний чрез поля туземцев, засеянные кукурузой и клевером. «Позади каравана, — говорить сам Пржевальский, — оставался широкий пояс истоптанного хлеба; прекратить такое безобразие нельзя было, ибо не находилось годного места для бивуака, жара же стояла страшная. Строго допрошенный вожак, а с ним и выехавшие на встречу старшины откровенно теперь нам объяснили, что дело это не случайное, но умышленное со стороны хакима, получившего, в свою очередь, приказание от китайцев дискредитировать нас в глазах туземцев». Пржевальский постарался вознаградить потерпевших хозяев полей деньгами.

За Хотаном путь поворачивал прямо в северу, на верховья р. Тарима. Он хотя и шел вдоль р. Хотан-Дарьи, но пересекал сыпучие пески. 7 октября экспедиция вышла на берег р. Тарима, где реки Яркендская и Аксуйская, сливаясь вместе, образуют последний. Ширина Тарима оказалась в 80 саж. Путники переправились чрез него на плашкоуте. На север от Тарима, по Аксу и другим речкам, текущим из гор системы Тянь-Шаня, начинается полоса новых оазисов, более обширных и более населенных, чем описанные выше. Чрез оазисы Аксу и Уч-Турфан караван вступил в пределы нашей Семиреченской области.

Так завершилась четвертая и последняя экспедиция нашего исследователя. В течение ее пройдено было 7.325 верст, обследованы новые, неведомые области, произведена съемка пройденного пути, собраны новые богатые коллекции. Отчет о последней экспедиции Пржевальский дал в недавно вышедшем труде: «Четвертое путешествие в Центральной Азии. От Кяхты на истоки Желтой реки, исследование северной окраины Тибета и путь через Лоб-Нор по бассейну Тарима» (с 3 картами, 29 фототипиями и 3 политипажами). [531]

III.

Общие итоги путешествий Пржевальского. — Громадность пройденного им пути и собранных коллекций. — Слабни стороны Пржевальского, как исследователя. — Его взгляды на «статских» путешественников и специалистов. — Предвзятость его мнения, что для успеха путешествий в Центральной Азии необходимы винтовка и ногайка.

Пржевальский как бы предчувствовал, что его четвертое путешествие будет вместе и последним. В только что помянутом отчете он подводит итоги всем своим странствиям в Азии и дает следующую красноречивую таблицу:

Путешествия.

Общее число участников экспедиции.

Продолжительность пребывания в китайских пределах.

Длина пройденного пути, кроме боков. разъездов.

Общая стоимость собств. экспедиции без прогон. и служебн. содержания 1).

I. Монгольское

4

2 г. 10 мес. 12 дн.

11.100 в.

6.000 р.

II. Лоб-Норское

9

1 » 2 » 14 »

3.980 »

19.150 »

III. Тибетское

13

1 » 7 » 9 »

7.180 »

23.550 »

IV. Тибетское

21

2 » — » 14 »

7.325 »

42.250 »

Итого   7 л. 8 мес. 12 дн.

29.585

90.950 р.

(1) Заимствуя помещенные цифры из четвертого путешествия Пржевальского, мы должны здесь оговориться, что они не вполне соответствуют приведенным выше. Причину разницы надо отнести к тому, что цифры расхода обнимают не одинаковые периоды.)

Не менее внушительна и таблица собранных во время путешествий ботанических и зоологических коллекций.

Оказывается, что собрано было:

 

видов:

экземпляров:

млекопитающих крупных

115

303

средних
мелких

-

400

птиц

425

5.000

яиц

-

около 400

пресмыкающихся и земноводных

50

1.200

рыб

75

800

моллюсков

20

400

насекомых

?

10.000

растений  

15-16.000

За исключением части насекомых, вся зоологическая коллекция передана была Пржевальским академии наук, ботаническая — ботаническому саду, минералы — в геологический музей [532] петербургского университета. Кроме собирания коллекций, во время всех четырех путешествий делались метеорологические наблюдения и астрономические определения разных пунктов, производились топографические съемки и т. под.

Нет надобности распространяться здесь, что путешествия Пржевальского совершенно изменили карту Центральной Азии. Желающие убедиться наглядным образом, как существенно было это изменение, пусть хоть сличат составленную г. Северцовым «Карту высот внутренней Азии» («Известия И. Р. Г. Общ.», 1872 г.) с «Отчетною картою четырех путешествий» Н. М. Пржевальского по Центральной Азии. Справедливость, однако, заставляет нас здесь заметить, что в самой «Отчетной карте» далеко не все обстоит благополучно. Сравнивая эту карту с приложенною в тому же изданию «Картою маршрутно-глазомерной съемки» собственно четвертого путешествия, мы встретились с весьма крупными и непонятными противоречиями. На общей, отчетной карте р. Бухаин-Гол, впадающая в Куку-Нор, показана текущею у подножия гор, составляющих северную границу расстилающейся в западу от этого озера долины, между тем как на карте собственно четвертого путешествия река эта показана текущею по самой середине долины. Затем горная цепь, проходящая к западу от хребта Риттера, на «Отчетной карте» доведена до озера Гас, а на карте четвертого путешествия она обрывается под 93 1/2 гр. вост. долготы. Есть и другие несогласия.

Разумеется, географические открытия Пржевальского имеют значение, главным образом, потому, что им принадлежит преимущество первенства. Пржевальский первый ознакомил, хотя в общих чертах, с орографией, гидрографией и климатологией Центральной Азии. Он совершенно справедливо называл свои путешествия «научными рекогносцировками». При ближайшем исследовании посещенных Пржевальским стран многое окажется неточным, многое потребует исправления. Уже сам он, проходя в последующие экспедиции местами, посещенными в предыдущие, при ближайшем изучении этих мест открывал в своих первых расследованиях немалые погрешности. Таким образом будущим исследователям Центральной Азии остается еще «жатва многа». Много работы ждет здесь в особенности геолога и этнографа. Недостаточность знаний нашего путешественника и его помощников в области геологии и этнографии, неимение порядочных переводчиков были причиною того, что по части геологии Пржевальский данных почти [533] никаких не сообщает, а по этнографии приводить подчас сведения, не выдерживающие никакой критики. На стр. 95 своего «третьего путешествия», говоря о жителях оазиса Са-Чжеу, Пржевальский, напр., замечает: «язык их, по отзыву нашею переводчика, тот самый, каким говорят китайцы в Хами, Гучене, Кульдже». Подобный же мало-авторитетный источник приводится Пржевальским и на стр. 259, где он сообщает сведения о языке тибетцев. «Язык виденных нами тибетцев, по словам бывшего у нас в услужении монгола-переводчика, довольно хорошо объяснявшегося с туземцами, тот же, каким говорит народ в Лассе». Нет надобности доказывать, что полагаться на отзывы невежественных людей в определении лингвистических особенностей того или другого народа было со стороны Пржевальского большим промахом, тем более, что он сам держится о переводчиках мнения весьма невыгодного: «из десяти раз на девять переводчик будет или плут, или дурак, чаще же то и другое совместно» (Четвертое путешествие, стр. 54.). Между тем к таким лицам Пржевальский обращался сплошь и рядом не только в вопросах этнографии, но и вообще во всех случаях, когда приходилось пользоваться расспросами. Ненадежные и невежественные переводчики, разумеется, должны были искажать и сведения, которые сообщали жители проходимых путешественником местностей.

Основательному изучению народностей Центральной Азии ставила препятствия еще усвоенная нашим путешественником «система» обхождения во время странствий населенных мест. «По принятому нами решению, — говорит сам он в своей книге «Монголия и страна тангутов» (т. I, стр. 103), мы держали себя как можно дальше от местного населения». Только необходимость заставляла руководителя экспедиции «разбивать свою палатку вблизи жилых мест, так как только здесь можно было найти воду». Избегая встреч с местными жителями, Пржевальский естественно не мог получить обстоятельного и правильного понятия о его быте.

Но труд преемников Пржевальского по части исследования Центральной Азии, как бы то ни было, весьма облегчен деятельностью этого «пионера». Не говоря уже о том, что Пржевальский проложил путь в самые глухие места неведомых дотоле стран, он вынес из своих долговременных странствий богатый запас практических сведений о том, «как [534] путешествовать по Центральной Азии». Этим запасом он делится в описании своего «Четвертого путешествия». Пржевальский чрезвычайно обстоятельно рассматривает условия успешности экспедиций в Азию, сообщая множество крайне полезных указаний и подробностей. Он рассматривает личность путешественника, состав экспедиции, материальные средства, план путешествия, снаряжение (дома и на границе), говорит об укладке багажа, выборе экспедиционных животных, порядке вьюченья и уходе за верблюдами, обыденной жизни в пути, продовольственной части, гигиене, отношениях к туземцам, проводниках и переводчиках, системе будущих работ и задачах будущих исследований. Как ни интересны указания нашего путешественника по всем этим вопросам, мы не станем на них останавливаться, ограничась лишь некоторыми замечаниями по поводу наиболее существенных, капитальных пунктов его мнений.

Пржевальский — безусловный сторонник военных экспедиций. «Состав экспедиции для продолжительной научной рекогносцировки неведомых и трудно доступных местностей в глубине Центральной Азии из статских людей едва ли возможен. В таком отряде неминуемо (?) воцарится неурядица, и дело скоро рушится само собою (?). При том же военный отряд необходим, чтобы гарантировать личную безопасность самих исследователей и достигнуть иногда силою того, чего нельзя добиться жирным путем» (стр. 3-4).

Выставляя столь серьезное обвинение против «статских путешественников», следовало бы подкрепить его хотя бы одним примером, действительно подтверждающим положение, что в «статском отряде» непременно воцарится неурядица и дело рушится. Почтенный путешественник, обыкновенно обосновывающий свои слова на фактах, на этот раз от такого прекрасного приема отступает, и потому невольно вселяет в читателях сомнение в справедливости своих слов. Последние, в самом деле, не согласуются с действительностью. Мало ли было снаряжаемо успешных «статских» экспедиций в неведомые страны Африки, мало ли было «статских» исследований трудно доступных мест на азиатском материке! Мы уверены, что и в будущем такого рода экспедиции окажут громадные услуги науке. Обязательно только, чтобы руководители их были люди, пользующиеся безусловным нравственным авторитетом в глазах прочих участников. Что касается безопасности экспедиций, то и для этого едва ли необходим военный состав. Достаточно будет, если в конвой войдут хорошо вооруженные [535] стрелки. Военная сила приобретает значение только в массе, но сам Пржевальский, говоря о численности членов экспедиции, отдает предпочтете незначительному (в 8-10 чел.) составу перед большим (в 20-25), на том основании, что для малого состава экспедиционного отряда гораздо легче подобрать годных людей и удобнее с ними управляться, что для снаряжения его потребуется меньше средств, и т. д., и т. д. (стр. 5). Прибавим, что самая замечательная первая экспедиция Пржевальского совершена была им всего «сам-четверть».

Да и не слишком ли большое значение придает наш путешественник конвою? Мысль о необходимости военного конвоя выработалась в нашем путешественнике как следствие его несколько своеобразного понимания отношений к туземному населению. «Опыт позднейших экспедиций, — говорит он, — окончательно убедил меня, что для успеха далеких и рискованных путешествий в Центральной Азии необходимы три проводника: деньги, винтовка и ногайка» (стр. 51). Но любопытно, что сам защитник винтовки и ногайки, в другом месте, на стр. 50 «Четвертого путешествия», буквально заявляет следующее: «При всех четырех здесь путешествиях мне постоянно приходилось быть свидетелем большой симпатии и уважения, какими пользуется имя русское среди туземцев, за исключением лишь Тибета, где нас мало знают. Зато среди других народностей Центральной Азии их стремления к России достигают весьма высокой степени. Номады-монголы, дунгане, т. е. китайские магометане, и жители Вост. Туркестана, в особенности последние — питают сильную надежду сделаться подданными Белого Царя, имя которого, наравне с именем Далай-Ламы, является в глазах азиатских масс в ореоле чарующего могущества». Выходит, таким образом, что винтовка и ногайка предназначаются для наших же собственных друзей! Ведь страны, посещенные нашим путешественником, населены преимущественно перечисленными дружественными нам народностями. Да и китайцы, к которым Пржевальский питает особое нерасположение, судя по отзывам других путешественников, не такие уж невыносимые люди, какими рисует их наш исследователь Азии. В отношениях китайцев к европейским путешественникам следует различать две стороны: отношения собственно китайского населения и отношения властей.

Касательно отношений населения мы имеем свидетельство доктора Пясецкого, участника экспедиции Сосновского. Д-р Пясецкий, прорезавший весь Витай из конца в конец, приводит [536] множество примеров терпимости китайского народа к иностранцам. «Не вязались как то в моей голове, — говорит он, — рассказы о злобе китайцев и всегда возможной будто бы опасности с их стороны — с подобными даже нежными проявлениями симпатий, хотя и основанных, может быть, на некоторых материальных расчетах. Неужели же подобные, добрые с виду, отношения не что иное как дипломатическая хитрость, намерение усыпить внимание, чтобы, когда настанет время действовать, застигнуть врасплох? Не думаю. Разве европейцы сами создадут и вызовут взрыв негодования против себя. Этого я отрицать не стану, потому что и здесь я не раз видел самое грубое обращение европейцев с туземцами, особенно некоторых англичан, не в обиду им будь сказано» («Путешествие по Китаю», т. I, стр. 361).

Вот отзыв путешественника, не доверять которому мы не имеем никакого основания. Очевидно, дело сводится в тому, как поставит себя к туземному населению сам исследователь: при грубом обращении он легко может вызвать неудовольствие, и тогда дело дойдет до ногаечной расправы; при мягком, гуманном — все обойдется мирно.

Что касается китайских властей, то и они не всегда и не ко всем относятся так недружелюбно, как рисует Пржевальский. Г. Потанин встречал такое сочувствие со стороны представителей китайской администрации, что, по возвращении в Россию, вошел в наше географическое общество с следующим заявлением: «Во время нашего путешествия по провинции Гань-Су мы пользовались полной свободой в изысканиях, со стороны властей встречали везде содействие и не заметили никакой подозрительности с их стороны». В виду этого г. Потанин ходатайствовал перед обществом о выражении благодарности сининскому амбаню, мандарину города Сигу и некоторым другим лицам (Известия И. Р. Г. О-ва 1887 г., XXIII, стр. 404.). Относительно сининского амбаня г. Потанин говорит, что «он постоянно снабжал экспедицию охранными листами, действие которых продолжалось далеко и за пределами его ведомства, в опасных местах давал конвой до 40 человек, и пр. (Пржевальский старался конвойных прогонять.). Благодаря его распоряжениям, не только у экспедиции не было столкновений с толпой, но повсюду делу экспедиции оказывалось внимание — ладили дороги, починяли мосты, даже один был выстроен вновь» (При следовании Пржевальского дороги, наоборот, портили. См. «Четвертое путешествие», стр. 413.). Но допустим, наконец, [537] что Пржевальский вполне прав, что китайские власти действительно делают путешественникам всякого рода каверзы, ставят им преграды для осуществления их планов, — можно ли и в таком случае быть к китайцам столь строгими, как строг к ним наш путешественник? Взгляд Пржевальского на отношения китайских властей в путешествующим сильно изменился бы, если бы наш почтенный исследователь китайских владений потрудился обратить внимание на участь некоторых путешественников в его собственном отечестве. Участь эта далеко не завидна. Мы не станем здесь припоминать наделавшей в свое время большого шуму истории Павла Якушкина с псковским полициймейстером Гемпелем, случившейся в 1860 году, а приведем факты более свежие. В 1882 г. «Голосу» из гор. Петропавловска сообщали, что в этом городе распространился слух о доставлении в него важного «преступника», бежавшего из Петербурга. Этим «преступником», действительно захваченным в ишимском округе, оказался член географического общества Г..., ехавший на Амур для ученых исследований. Заседатель, только накануне получивший от губернатора секретное предписание о розыске какого-то бежавшего преступника, встретив в своем участке Г..., заарестовал его, приняв за разыскиваемого преступника, и при оффициальной бумаге препроводил к петропавловскому полициймейстеру на «зависящее распоряжение». Мотивом для арестования послужили такие соображения: Г... купец и член географического общества, а купец не может быть членом географического общества; у Г... много огнестрельного оружия, револьверов и ружей; у него 50.000 рублей, которыми, очевидно, снабдили его для успешного бегства в Америку злоумышленники, и т. д., и т. д. («Голос» 1882 г., корр. из Петропавловска от 23-го августа.)

Приведенный случай далеко не единственный. «Восточное Обозрение», в статье: «Судьба сибирских Ливингстонов», приводило несколько очень характерных примеров крайне подозрительного и недоброжелательного отношения представителей администрации наших «медвежьих углов» в ученым исследователям. «Кандидат петербургского университета, командированный от правительства и известный путешественник, — повествует «В. Обозрение», — проезжает Монголию и Китай; возвращаясь из путешествия, въезжает в Забайкалье, где изучает распространение буддизма среди наших инородцев. И вот, в Забайкальской области с ним происходит следующий курьез. [538] Имея право отсылать монгольские рукописи и книги на казенный счет в университет, он обращается форменной бумагой к местным властям. Не дождавшись ответа, он является к губернатору области, проезжавшему здесь, и выражает свою просьбу. Губернатор выполняет охотно просьбу и путешественник успокаивается. Но вслед затем получается новая бумага, приказывающая задержать путешественника и арестовать, как лицо, неизвестное администрации. Оказалось, что главное начальство желало иметь подтверждение из Петербурга, а пока решилось его задержать».

«Недавно также, — продолжает «В. Обозрение», — один молодой геолог, член императорского географического общества, кандидат университета, несмотря на солидные познания, способности и известность в науке, заехав в одну сибирскую губернию, имел неосторожность заявить себя соприкосновенностью к литературе. А это, как известно, в науке не относится и местным начальством не терпится. Кончилось тем, что путешественнику не только было отказано в содействии и облегчении пути, когда он ехал в пустынный район, но причинено столько неприятностей, сколько можно вынести у папуасов. Этот ученый не нашел себе из-за этого места, ему мешали приискать занятие, и он обречен был чуть не умереть здесь с голода».

«Такой же член географического общества в Восточной Сибири должен был оставить край по капризу одной особы, в силу личного приказания, без всяких законных поводов. А между тем это было лицо, пользовавшееся уважением в ученом мире, целую жизнь бескорыстно посвящавшее науке, лицо известное и в крае имевшее не мало друзей; его выбирали в секретари местного географического общества, и он мог оказать серьезные услуги в отдаленном крае. А между тем этот начальник, выгнавший ученого, носит с гордостью титул «покровителя» местного ученого общества».

Можно ли после всего этого претендовать на придирчивость к путешественникам китайских властей, если бы таковая и была?

Сторонник военной силы, наш путешественник не расположен и к истинным представителям науки в лице «специальных исследователей». Даже при большом составе экспедиции персонал специальных исследователей, по его мнению, должен быть по возможности ограничен (стр. 5). Особенно недолюбливает наш путешественник «патентованных» переводчиков. Заметив, что переводчик (из местных жителей) из [539] десяти раз на девять будет или плут, или дурак, а чаще всего то и другое вместе, наш путешественник говорит дальше: «если не гоняться за многим и предпочесть недомекание умышленному обману, то для монгольского языка наилучшие переводчики из наших забайкальских казаков; для тюркского же — из казаков сибирских и семиреченских». «Во всяком случае никак не посоветую брать патентованных переводчиков, если бы даже таковые и нашлись. За очень редкими исключениями, подобный переводчик будет лишь барином в экспедиции; для дела же всего вернее станет радеть настолько, насколько ему будет выгодно или заблагорассудится» (стр. 54-56).

При таком взгляде на специальные знания и на переводчиков наш путешественник упростил состав своих экспедиций до того, что никаких специалистов в ней не полагалось, а роль переводчиков исполняли, по меньшей мере, люди невежественные. Конечно, итоги экспедиций Пржевальского, несмотря на все это, были значительны, но с уверенностью можно сказать, что результаты их оказались бы еще значительнее, если бы в состав этих экспедиций вошли сведущие специалисты (напр., по геологии) и добросовестные, знающие дело, «патентованные» переводчики. Во всяком случае нельзя возводить в общее правило, выставлять каким-то руководящим началом, — как это делает Пржевальский, — положения весьма спорные.

Если невозможно соглашаться с некоторыми взглядами и положениями нашего путешественника, то следует отнестись вполне сочувственно к его — первой в своем роде — попытке дать будущим исследователям указания: «как нужно снаряжать экспедиции», каких выбирать животных, какие брать с собою предметы, как совершать переходы, и т. д., и т. д. За эту «инструкцию» или «наказ» многие скажут Пржевальскому большое спасибо.

Л. Весин.

Текст воспроизведен по изданию: Н. М. Пржевальский и его путешествия // Вестник Европы, № 8. 1889

© текст - Весин Л. 1889
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1889