По поводу статьи г. Пржевальского: «Современное положение Центральной Азии» и книги Ж. Симона: «Срединное Царство».

За последнее время приходится все чаще и чаще прочитывать газетные сообщения о том, что Китай, усиленно и спешно вооружаясь, укрепляет свои восточные границы и увеличивает численность войск в своих западных пределах. Если китайцы возводят крепость на побережье Тихого океана, то, конечно, они имеют в виду оградить себя от опасности в борьбе вообще с «заморскими чертями»; но вооружения китайцев в местностях, лежащих к северу и к югу от Тянь-шаня, направлены, само собою разумеется, единственно против России. Обороняться ли только, или наступать намерены китайцы? В случае вызывающих враждебных действий со стороны наших восточно-азиатских соседей, легко ли нам будет справиться с последними и дать им надлежащий отпор? Вот вопросы, которые невольно приходят в голову при чтении газетных известий. Г. Пржевальский, считая возможным, что «Китай, отуманенный недавними успехами в борьбе с дунганами и частию в Тонкине и возвращением Кульджи, притом подстрекаемый нашими недругами, сам объявит нам войну при первом удобном случае» («Современное положение Центральной Азии» («Русский Вестник», 1886, декабрь, стр. 624).), замечает следующее: «Час такого события, быть может, не за горами. Особенно его опасаться нет резона, ни со стороны наших шансов победы, ни со стороны улучшения нашего положения в Азии вообще, а в Китае в особенности. [778] Как ни дурна война сама по себе, но худой мир также не сладок; это испытывает теперь вся Европа. Относительно же Китая можно быть уверенным, что его политика к нам не переменится, по крайней мере, прочным образом, без фактического заявления силы с нашей стороны. Волей-неволей нам придется свести здесь давние счеты и осязательно доказать своему заносчивому соседу, что русский дух и русская отвага равносильны, как в сердце великой Россия, так и на далеком востоке Азии». Г. Пржевальский думает, что китайцы намерены не обороняться только, но наступать; что нам, русским, нечего бояться войны с Китаем, ибо мы имеем шансы на победу; что война выгодна для нас, ибо следствием ее будет улучшение нашего положения в Азии вообще и в Китае в особенности. Предрекать исход войны можно только тогда, когда вполне известны силы обеих воюющих сторон. Наше собственное могущество мы, русские, и знаем, и сознаем. Но имеем ли мы ясное представление о силах противника? Г. Пржевальский, изображая состояние китайской империи, старается доказать, что силы Китая ничтожны для борьбы с Россиею. Авторитет г. Пржевальского, совершившего четыре путешествия по центральной Азии, обогатившего географическую науку весьма важными открытиями и компетентного в вопросах, касающихся военного дела, слишком велик, чтобы не влиять на читающую публику, и нам не раз приходилось слышать, как люди интеллигентные, в разговорах о возможности войны между Россиею и Китаем, высказывали, ссылаясь на статью г. Пржевальского, убеждение, что китайцам, по бессилию их, немыслимо бороться с русскими и что вступление наших войск в пределы Небесной Империи будет не чем иным, как победоносным шествием. Хорошо, если бы так. Но вопрос в том, действительно ли данные г. Пржевальского вполне соответствуют фактическому положению вещей?

Подвергать статью г. Пржевальского строгому критическому разбору мы находим несвоевременным, и первее всего потому, что она, как заявлено, «составляет одну из глав приготовляемого ныне Н. М. Пржевальским описания его четвертого путешествия по центральной Азии» (стр. 473), — основательный приговор о частности может быть сделан только тогда, когда известно целое, к которому эта частность относится; но в то же время мы не отказываемся хотя в общих чертах определить состоятельность взглядов, выражаемых в этой статье, не отказываемся единственно потому, что известия о вооружении китайцев все чаще и чаще стали встречаться в русских и иностранных газетах.

Остановимся прежде всего на той общей характеристике народа [779] китайского, которая дается в рассматриваемой статье. «Страна, — говорит г. Пржевальский, — которая окаменела в своих вековых преданиях, чужда всякому прогрессу, ибо почитание старины возведено здесь чуть не в религиозный культ, где наука представляет собою мумию, где нравственность, жизнь семейная и общественная зиждутся на принципах, выработанных задолго до начала нашей эры, где народ не знает никакой религии и совершенно бессердечен, где материальные выгоды составляют единый кумир всех и каждого, где, наконец, чужеземец со своими новшествами, без разбора, хороши ли они, или худы, является заклятым врагом — такая страна без особенной натяжки может быть названа полудикою» (стр. 520, 521). Не выделяя понятия «китаец» из общего понятия «азиятец», г. Пржевальский в другом месте говорит: «Из той же лености и пассивности характера вытекает отсутствие стремления к прогрессу и крайний консерватизм всех вообще азиятцев. В глазах их свобода не имеет ровно никакой цены. Известно, что в Китае даже нет слова для выражения понятия «гражданская свобода». Замечательно, что и народные вспышки в Азии проявляются обыкновенно лишь против отдельных личностей, так или иначе навлекших на себя негодование массы, но не против самого принципа деспотизма. Дикий азиятец инстинктивно сознает, что для его грубой натуры свобода была бы гибелью, ибо у народов, не подготовленных в высокой государственной жизни, другими словами варварских, общественные вольности легко могут превратиться в анархию. Рельефную также черту характера азиятцев составляет, как выше упомянуто, их нравственная распущенность, которая сильнее проявляется у народов оседлых. Да и вообще лишь на чувственной мерке основаны в Азии все отношения между мужчиной и женщиной; эта последняя — товар или рабочий скот, не более. Семейная жизнь построена на абсолютном деспотизме мужа относительно жены и детей. Грубое удовлетворение физических желаний и страстей — главная задача жизни каждого азиятца. В основе характера этот человек — эгоист через край; свое «я» у него всегда на первом плане; высшие чувства чести, долга, нравственности здесь неизвестны; наоборот, лицемерие и хитрость считаются высокими достоинствами человека» (стр. 477). О возможности для Китая пойти по пути европейского прогресса г. Пржевальский говорит следующее: «Китай, многовековая замкнутость коего ныне так бесцеремонно нарушена европейцами, едва ли легко поддастся нововведениям, чуждым для него по своему духу и по своей почве. Правда, в том же Китае ныне вводятся европейские усовершенствования в области военной техники и военного устройства [780] вообще, но ведь это касается лишь изменения одной стороны государственной жизни, вызванного притом настоятельною необходимостью самозащиты. Для пересадки же сюда других отраслей европейской культуры и цивилизации нужна будет такая всеобщая ломка, какую едва ли выдержать уже отжившему свое китайскому народу. Заветы старины, обычаи, понятия, общественный строй, — словом, все, что дорого для этого народа и выработано многими веками его исторической жизни, все должно быть изменено. Терять придется слишком много, притом испытанное и дорогое; получать же взамен — новое чужое, да еще «варварское» по понятиям тех же китайцев. Кроме того, многие аттрибуты европейской цивилизации сами по себе явятся болезненным, разлагающим элементом в самобытном складе китайского государства. Не говоря уже про неминуемый подрыв сурового семейного строя, как главной основы государственной жизни Китая, введение сюда машинного производства породит многие миллионы нищих, лишенных нынешней ручной своей работы; железные дороги отнимут хлеб у миллионов возниц и носильщиков и т. д. Конечно, найдутся новые занятия по равным отраслям технического производства, но они едва ли доставят достаточно работы для стольких упраздненных. В результате все-таки получится многочисленный пролетариат, более опасный, чем в Западной Европе, так как в Китае население переполнило страну и стало в уровень с возможною для нее производительностью. Единственный исход для подобного пролетариата будет эмиграция, но куда? Ведь тогда явится вопрос о выселении многих миллионов такого народа, который не ассимилируется с туземцами, и где бы ни оселся, непременно заведет новый Китай. Таким образом для Китая является неразрешимая дилемма: или очертя голову броситься в омут переустройки самого себя сверху до низу, или оставаться при прежних традициях, парируя по возможности напор европейцев. Первое представляет мало шансов успеха; последний почти неотразим. Но как золотая середина между тем и другим стоит уже не раз испытанная тем же Китаем и современною Турцией система лавирования между подводных скал политики и умелое пользование взаимным недружелюбием опасных для себя наций. Тем более, что хитрости и криводушию не стать учиться китайцам. Пуская пыль в глаза своим либерализмом, где это нужно, подделываясь под тон той или другой, но выгодной для себя внешней политики, притворяясь другом с сильным и хорохорясь со слабым, словом, умело эксплуатируя и врагов, и друзей, втихомолку же подсмеиваясь над теми и другими, Китай может еще долго существовать самобытно. Без конца станет он тянуть одну [781] и ту же Канитель лицемерной политики и, всего вернее, в будущем изобразит для Европы нового «больного человека» (стр. 482-484).

Таким образом, по мнению г. Пржевальского, Китай — страна, полудикая, закосневшая в своей полу дикости и неспособная вступить на путь европейского прогресса.

Прав ли г. Пржевальский, считая Китай страною полудикою? Ответ на этот вопрос мы найдем на страницах книги Симон («Срединное Царство. Основы китайской цивилизации»), которая в русском переводе (г. Ранцева) вышла в свет незадолго до статьи г. Пржевальского. Симон говорит о Китае, между прочим, следующее: «Многие из европейцев убеждены, что Китай находится под гнетом тягчайшего деспотизма. Между тем, позволительно было бы усумниться в возможности деспотически управлять более чем 500 миллионным населением с помощью всего лишь 25-30,000 чиновников, опираясь на постоянную армию из какой-нибудь сотни тысяч манчжур, совершенно теряющихся в многомиллионной народной массе. На самом деле, Китай по преимуществу — страна самоуправления. Китайцы в семье управляются всеми членами таковой, в городе — выборными депутатами, образующими совет, в котором правительственный чиновник является лишь председателем» (стр. 14)... «Китай управляется в действительности в первой инстанции самим народом, а в высшей инстанции — академией наук и, вместе с ней, всем ученым сословием» (стр. 152)... «Если бы европейские народы были так же мощно организованы, как, например, китайский народ, то правительства у них не могли бы обладать большей инициативой и большим влиянием, чем нынешнее китайское правительство, и европейские войны стали бы фактически немыслимыми. К несчастью, нам до этого еще очень далеко. Наши цивилизации, возникшие из смешения самых разноплеменных элементов, обработанных умами, отличительной чертой которых было стремление не в синтезу, а к анализу, настолько нестройны и бессвязны, что для ограждения их от полного распадения мы всегда стремились заменить недостающее единство и солидарность искусственным единством, обусловленным мощной административной и политической централизацией. На этой почве выросла у нас такая привычка сознавать себя управляемыми, что мы не можем даже вообразить общества, обходящегося без правительства, и мечтаем только о хорошем, могущественном правительстве. Это высший для нас идеал. Мы настолько слепы, что не в состоянии даже подозревать существования у других того, чего у нас нет. Могущественное и правильное дыхание объемистых легких китайского народа, оживляющее все его органы, [782] энергическая и здравая мысль, которая, исходя из академии наук как из мозгового центра, вносит всюду одухотворяющее сознание, кажутся нам какими-то непонятными, таинственными влияниями, какою-то загадочною силой, которой должно всегда опасаться, тем более, что действия ее нельзя предвидеть. Между тем, на самом деле, в Китае цивилизация достигла уже такой степени синтеза, все учреждения состоят в такой гармонической связи друг с другом, что правительственная и государственная власть почти не существует» (стр. 153-154)... «Все правительственные должностные лица в Китае, начиная с помощника уездного начальника и кончая самим богдыханом, признаются ответственными и притом не только в сфере их собственной публичной деятельности, но также и за поступки граждан, управление которыми им вверено, и даже за события, вызванные обычными явлениями природы, если только события эти нарушают мир и тишину Срединного Царства» (стр. 140)... «Общие и существенные формулы, действительно заслуживающие названия законов, не могут, по мнению китайцев, рассматриваться как выражения воли одного лица или даже всего народа. Они думают, что закон вытекает из необходимых условий существования отдельной личности и всего общества. Закон этот — в самом человеке. Надо только способствовать ему свободно выясниться. Свобода признается поэтому основным законом или, лучше сказать, основным принципом всякого закона. Второе условие существования — взаимная солидарность. Без нее нет общества, а без общества немыслим и сам человек. Третье условие существования — равенство, без которого солидарность была бы только пустым звуком. Свобода, взаимная солидарность и равенство служат основными столпами семьи, китайской семьи, этого подобия государства и первой его фазы. То, что влечет за собой ослабление семьи, не может быть законом, а разве лишь противозаконием. Для китайцев немыслим иной закон, кроме такого, который, вытекая из семьи, служит к ее ограждению и развитию. Само государство, по словам китайцев, только большая семья. Условия существования семьи, т. е. нравственные принципы свободы, взаимной солидарности и равенства, обеспечивающие ее целостность, всюду одинаковы, а потому каждый закон необходимо является всеобщим. При таком взгляде на законодательство, какое значение могли бы иметь в такой обширной стране, как Китай, постановления, принятые большинством депутатов, съехавшихся из разных концов Срединного Царства? Их стали бы рассматривать не как законы, а как простые предписания, имеющие характер непрошенного и вредного вмешательства. С китайской точки зрения не может быть ничего хуже и зловреднее [783] учреждения с исключительно законодательною деятельностью» (стр. 144-145)... «Второстепенные законы должны быть в надлежащем отношении с основными и обладать столь же научным характером. Чтобы удовлетворять этому условию, законодательную функцию надо было возложить на людей науки, а не на какое-либо избирательное или иное собрание. Поэтому-то в Китае пекинская академия наук и словесности является единственною законодательною властью. Вообще же законы создаются там следующим порядком. Если какой-либо администратор замечает в управляемом им округе обычай, который, по его мнению, полезно было бы ввести во всеобщее употребление, он заявляет об этом по начальству центральному пекинскому правительству. Министерство обычаев и обрядов переносит дело на рассмотрение академии наук. Если обычай одобрен академией, то о нем сообщается во все областные управления с предложением ввести его временно в областях для испытания. Если испытание окажется удачным, то обычай, освященный уже опытом и принятый повсюду населением, вносится в кодекс и становится законом. Это делается, впрочем, ни в каком случае не ранее, как со вступлением на престол нового императора. Закон успел, следовательно, уже получить в тому времени право гражданства. В случае, если законопроект не нравится народу, его отвергают. Такому же предварительному испытанию подвергаются все законопроекты, от кого бы они ни исходили: от частных лиц или же от правительственной инициативы» (стр. 146-147)... «Право граждан собираться на сходки не подлежит в Китае никаким ограничениям. Граждане собираются всякий раз, когда находят это нужным, без приглашения к тому со стороны правительства или его агентов, но не нуждаются также и в испрашивании чьего бы то ни было разрешения. На этих собраниях выбираются члены советов, которым поручается управление общинной, волостью, уездом или же областью» (стр. 135)... «Китайские выборные советы или земства исполняют весьма разнообразные функции. Они распределяют налоги, взимают их и передают правительственному чиновнику. Они обсуждают вопросы о необходимости производства тех или других публичных работ в своем округе, распределяют дополнительные сборы на производство этих работ между населением, побуждают более богатых граждан к добровольному пожертвованию на такие работы, уменьшая тем самым расход, падающий на менее состоятельных граждан. В случае, если в выполнении работ заинтересовано несколько общин, то члены административных их советов условливаются вести дело сообща, а в случае необходимости правительственного [784] вмешательства — докладывают дело специально назначенному для того правительственному чиновнику своего уезда. Выборным советам поручается также наблюдение над системой орошения. Они решают споры, возникающие за пользование водой между частными лицами; недоразумения же между общинами решаются третейским судом, и только в более важных случаях прибегают к правительственной юрисдикции. Этим же земским советам поручается заведывание публичными богоугодными заведениями, Нередко приходится им также решать, в качестве третейских судей, недоразумения между хозяевами и рабочими, если недоразумения эти не могли быть улажены распорядительными советами ремесленных корпораций. В пограничных областях, подверженных набегам воинственных непокорных племен, возлагается на земские советы набор и организация настоящей национальной гвардия, которая содержится на счет богатых людей. Офицерские должности замещаются там по усмотрению земства, без всякого вмешательства мандаринов. Необходимо заметить, что это народное ополчение, мужество которого коренится в домашнем очаге, дерется гораздо храбрее и лучше солдат богдыханской регулярной армии. В административных пунктах, где находится какое-либо правительственное должностное лицо, как, например, помощник уездного начальника, уездный начальник, губернатор или вице-король, выборный земский совет группируется вокруг этого должностного лица и, кроме выполнения всех прочих своих обязанностей, образует при нем совещательный комитет, присутствие которого смягчает и облегчает сношения должностного лица с гражданами. Земский совет обсуждает меры, исходящие от правительственной инициативы, одобряет их или же, напротив, советует не приводить в исполнение, сам предлагает мероприятия, которые считает выгодными, контролирует действия должностного лица и обсуждает тяжбы между общинами» (стр. 136-138)... «Китайца пользуются в широких размерах не только политической свободой, но и всеми прочими видами свободы: свободой совести, вероисповедания, богослужения» (стр. 15)... «Никакая религия в Китае не воспрещена, так как правительственная власть не может помешать существованию суеверных стремлений у отдельных лиц и не считает себя в праве влезать им в душу. С другой стороны, однако, казалось несправедливым создавать для них особую отрасль администрации, расходы по содержанию которой ложились бы на всех. Поэтому в Китае признается полная свобода вероисповеданий с одним лишь условием, чтобы они не слишком выходили из области мечтаний и надежд на почву [785] действительной жизни» (стр. 193). «Правительство не вмешивается и в дело народного образования. В Китае никому не препятствуют открывать школу. Каждому предоставляется полная свобода увиться чему заблагорассудится, или же и совсем не учиться, а между тем сомнительно, чтобы нашелся китаец, который бы не умел, по крайней мере, читать, писать, считать и рисовать» (стр. 16)... «Вместе с тем, впрочем, все желающие занять какую-либо оффициальную должность обязаны выдержать академический экзамен» (стр. 148). «В виду чрезвычайной густоты населения, правительству нечего заботиться об учителях, для которых всегда найдется достаточно учеников. Богатые родители платят за бедных» (стр. 196)... «Такой же неограниченной свободой пользуется и печать. В 1863 году, в бытность мою в Се-чуэнской области, я составил себе коллекцию в высшей степени резких памфлетов против богдыхана и членов его правительства, подписавших мирный договор с Францией и Англией, после разграбления летнего дворца и сожжения национальной библиотеки. Памфлеты эти вывешивались на улицах. Мандарины ограничивались тем, что приказывали их снимать, даже и не помышляя о преследовании авторов. Китайцы не нуждаются ни в паспортах, ни в патентах на право заниматься какою-либо отраслью торговли или промышленности. Заставные сборы сохранились лишь на границах областей, иностранные же товары обложены пошлиной, составляющей всего лишь 5-8% объявленной их ценности. Таким образом, Китай обладает полной и более действительной, чем мы это можем представить, свободой промышленности, ремесл, торговли, передвижения товаров и капиталов» (стр. 16, 17)... «Поземельный налог в Китае изменяется, смотря по разряду земель, в пределах от полутора до пяти франков с гектара (0,91 десятин). Отнесенный к численности народонаселения, налог этот составляет лишь около 3 франков с души. Уплатив эту сравнительно ничтожную сумму, каждый китаец волен заниматься, без всяких стеснений, какою ему угодно отраслью торговля или промышленности на всем протяжении обширного Срединного Царства. Ему не приходятся платить никаких дополнительных податей и сборов. Он не нуждается в исходатайствовании себе разрешения заниматься ремеслом или торговлей. Он так же свободен, как воздух, которым дышет. В виду всего этого можно сказать, что поземельный налог обусловливает свободу китайца. Немудрено, что уплата его считается, как мы это сейчас увидим, священным долгом. Всякие прочие налоги были бы сочтены в Китае за незаконные покушения на [786] право труда. Факт существования таких налогов в других странах до крайности удивляет китайцев» (стр. 33)... «Налог, будучи взимаем с площади земельного участка, делает невыгодным обладание землей, если оно не соединено с ее обработкою. Вместе с тем, для тех, кто лично обрабатывает землю, налог этот является совершенно нечувствительным. Он представляет собою не более как раз навсегда установленную аренду, которая уплачивается государству и обеспечивает земледельцу спокойное пользование результатами труда, вложенного им в землю. Поощряя таким образом земледельческий труд, китайская система налогов привела к такому увеличению плодородия почвы и к такой интенсивной культуре, при которых с одного и того же участка снимается в год несколько жатв, и каждый гектар земли приобретает ценность от 4000 до 15.000 и даже до 20.000 франков» (стр. 35)... «Разделив всю площадь китайской империи на число обитающих там семей, приблизительно около 90 миллионов, найдем, что на каждую семью приходится всего лишь 3 1/2 гектара земли. Таков действительно средний размер частной земельной собственности в Китае. Многие семьи, однако, владеют всего лишь 1 1/2 гектаром или даже 1/2 гектаром земли. С другой стороны, существуют и более крупные поместья. Не думаю, однако, чтобы можно было найти много поместьев больше чем в 20 гектаров. Участки земли, доходящие до 100 гектаров, чрезвычайно редки; более же обширные поместья почти не встречаются. В каждой из областей, с населением в 30-40 миллионов душ, можно встретить всего лишь 3 или 4 поместья в 300-500 гектаров. Наибольшая величина обрабатываемых участков земли ни в каком случае не превосходит 12 гектаров» (стр. 36)... «Каждая маленькая деревушка, каждая группа мыз представляют собой законченную систему, в которой можно наверное найти школу, местную управу, камеру семейного суда, рабочих буйволов, мельницу, водоподъемную машину и т. п., которых нельзя было бы взвести для маленьких мыз в отдельности. А между тем каждый у себя дома чувствует себя полным хозяином, таким же самостоятельным и независимым от государства и от своих соседей, каким был у нас в Европе самый могущественный средневековый феодал, с тою лишь разницей, что нынешний китайский крестьянин пользуется гораздо большею безопасностью в своей неприкосновенной маленькой мызе» (стр. 38, 39)... «Кроме уничтожения выгонов, мелкое земледельческое хозяйство доставило Китаю много других существенных выгод. Оно дозволило ввести такое разнообразие возделываемых растений [787] и достигнуть такого высокого качества продуктов, о каком нельзя было бы и мечтать в крупном хозяйстве. На всем протяжении Китая насчитывается не менее семидесяти главных возделываемых растений, а в каждом отдельном хозяйстве, которое ведется на двух или трех гектарах, число таких растений простирается от 8 до 10 и более. Это, собственно говоря, не земледелие, а садоводство. Говорят, что Китай — настоящий сад, и это в действительности справедливо. Надо прибавить только, что не найдешь другого сада, который возделывался бы лучше и давал более громадный доход» (стр. 297, 298)... «Что бы сказали, например, европейские инженеры и капиталисты, если бы им предложили обратить в ступенчатые террасы все горы в такой огромной стране, как Срединное Царство? Между тем эта грандиозная работа безостановочно производится шаг за шагом множеством отдельных частных лиц... Каждый ручеек, прежде чем спуститься в равнину, перехватывается по крайней мере раз двадцать плотинами на склонах горы, которая от подошвы и до самой вершины разделена террасами. И все это выполнено простыми крестьянами! Сеть городских наших водопроводов представляется менее частой, чем сеть канавок, орошающих китайские рисовые поля. Смотря на китайских крестьян, которые потихоньку и как бы играючи выполняют эти работы, совершенно немыслимые в других странах, я невольно чувствовал в ним почтительное удивление» (стр. 232-233)... «Таково китайское земледелие (Г. Пржевальский замечает, между прочим, следующее: «Словно муравей копается оседлый азиятец на своем миниатюрном поле или в саду; кропотливая работа, не требующая излишнего напряжения физических сил, как раз по сердцу этому человеку. Он довольствуется сравнительно малом, не предъявляет жизни особых требований и счастлив по своему, лишь бы оставаться в покое» (стр. 479).). Нельзя сказать, чтобы оно не было построено на научных началах, а между тем это не наука. Можно сказать, впрочем, что в нем есть нечто большее, чем наука, нечто обозначающееся всего лучше малоприменимым теперь словом: «мудрость». Наука есть нечто внешнее, благоприобретенное, мудрость же накопляется гораздо медленнее. Если вы не одарены от природы благоразумием, предусмотрительностью, трудолюбием, добротой и справедливостью, не посвящайте себя земледелию; свойства эти являются наследием веков и не могут быть приобретены сразу. Если у вас нет семейного очага или если вы, обладая таковым, не сумели установить в своей семье порядок, мир, взаимное доверие и добросовестность — земледелие не пойдет у вас успешно. Если у вас нет традиций, если вы не провидите в будущем грядущее поколение, к которому перейдут вместе [788] с ваших именем также и плоды ваших трудов, вы, несмотря на все ваши научные формулы и хитропридуманные машины, никогда не подниметесь до уровня самого малоразвитого и бесхитростного китайского земледельца» (стр. 127-128)... «Взаимное доверие вошло в обычай в Китае до такой степени, что там ежедневно возникает множество так называемых «гоей-цин», т. е. обществ для выдачи ссуд без процентов или со взиманием самых ничтожных процентов. К обществам этим обращается студент, не имеющий средств продолжать образование, крестьянин, задумавший прикупить себе буйвола, мелкий торговец, открывающий лавочку, мать семейства, выдающая замуж дочь, и т. п. Помощь обездоленным является также одною из существенных форм правосудия. Обездоленные встречаются и в Китае, хотя, сравнительно, в гораздо меньшем числе, чем в Европе. В Срединном Царстве, как и во всяком другом человеческом обществе, встречаются калеки, глухие, слепые, немые. Их там не оставляют без призора. Могу даже сказать, что частные и казенные заведения, в которых их содержат, могли бы, во многих отношениях, служить образцами для стран, где до сих пор хлопочут менее об удобствах больных, чем о блестящей внешности, долженствующей пустить пыль в глаза посетителям» (стр. 20)... «Между родителями и детьми там нет такой фамильярности, как в наших европейских семьях, но вместо нее замечается гораздо большее фактическое равенство прав. Это выражается, между прочим, даже в уважении, с которым китайцы относятся к мнениям детей. Их часто приглашают высказать свое мнение. Чувствуя себя таким образом наравне со взрослыми, дети, сами того не замечая, относятся с большим уважением и к собственной своей личности. Достигнув этого главного результата, китаец внушает своим детям принципы человечности, справедливости, прямодушия и откровенности, а также повиновение обрядам и обычаям. Такова сущность первоначального домашнего воспитания» (стр. 50)... «В то время, когда в других системах цивилизации представляется для ребенка разве лишь мерцающая в отдалении, совершенно неопределенная и неясная цель жизни, эта цель для малолетнего китайца имеет характер осязаемой действительности. Она проникает его ум и придает мысли своеобразное освещение. Все окружающее приобретает от нее особую, ничем незаменимую, ценность. Таким образом китаец с детства сознает действительную жизнь с ее обязанностями, жертвами, ответственностью и радостями. Молодая девушка в Китае избавлена, в свою очередь, от беспокойства, горя и разочарования, [789] подавляющих ее в других цивилизациях, где она так часто остается беззащитною, на жертву искушениям» (стр. 49)... Положение женщины в Китае «вовсе не таково, как представляют его многие путешественники, утверждающие, будто китайские законы и обычаи стремятся подавить личность женщины. Эти путешественники, не замечая того сами, впадают в прямое противоречие со своими собственными показаниями. Действительно, они осмеивают китайцев, находя манеры их слишком мягкими и вежливыми, одним словом, слишком женственными, а это именно и доказывает самым очевидным образом всю громадность влияния там женщины. Дело в том, что в Китае женщина играет если не такую видную, то, по меньшей мере, столь же влиятельную роль, как в Европе. В Срединном Царстве, как и во всех цивилизованных странах, и даже гораздо более, чем где-либо в другом месте, она является основой семьи. Лишь вступая в брак с нею, мужчина становится полноправным гражданином. Ее не окружают такою лестью и такими знаками внешнего уважения, как во Франции, но почитают на самом деле гораздо более и доказывают это фактически тем, что на ней женятся и несравненно реже оставляют ее на жертву нищеты и одиночества. Китайцы не требуют для женщины абсолютного уравнения с мужчиной в правах, которые она по своей природе и слабости не в состоянии выполнять и отстаивать; но каждый мужчина в Китае привык уже с малолетства считать себя непосредственно и лично ответственным за участь одной из них» (стр. 68-59)... «Известно, что точнейшею мерой благосостояния какого-либо народа является процент так называемой преступности. Обращаясь к фактическим данным, могу заявить, что в городе Ган-Key, почти с 2-х-миллионным населением, где я жил в течение некоторого времени, было за 34 года совершено лишь одно убийство. В области Че-Ли, с 25-миллионным населением, казнено было в 1866-67 году всего лишь 12 человек. Необходимо заметить, что в Китае третья кража наказуется смертью, что тамошние суды не признают смягчающих обстоятельств и что область Че-Ли включает также столицу Срединного Царства — Пекин. Чтобы читатель мог, однако, составить себе более точное понятие о благосостоянии китайского народа, ему следовало бы самому посетить маленькие крестьянские хутора и домики, в которых я столько раз пользовался радушным гостеприимством. Он удивился бы опрятности помещения, изяществу лакированной мебели и с интересом просмотрел бы со мною хозяйственные инвентаря китайских крестьян. Один из таких крестьян — житель одного из наименее богатых округов, владея [790] всего лишь тремя с половиной гектарами земли, откладывает ежегодно 1.500-1.800 франков; другой, хозяйничая лишь на одном гектаре, откладывает ежегодно 600-800 франков. Я хотел бы чтобы читатель присутствовал на обеде у этих крестьян: он убедился бы, что пища их гораздо обильнее и разнообразнее той, которою довольствуются наши земледельцы. В самой скромной хижине подается к дессерту пирожное. Особенно бросается в глаза легкая, смелая походка и развязность любого китайского крестьянина, сравнительно с тяжелым и как бы пристыженным видом большинства французских фермеров и батраков. Смотря на китайских крестьян, сознаешь, что в Срединном Царстве нет между богатыми и бедными (т. е. менее богатыми), между городскими м сельскими жителями такой разницы, как у нас в Европе. Там чувствуется атмосфера давно установившегося равенства, в которой всем живется легко. Существование такой атмосферы устанавливает во взаимном отношении между китайцами изумляющую иностранца вежливость и благосклонность» (стр. 7-8)... В Китае меньше чем где-либо встречается нищих. В Пекине их, бесспорно, много, и навязчивость их крайне неприятна; но и там численность их значительно уступает четыремстам тысячам оффициальных парижских неимущих, к которым следует еще прибавить огромное количество неоффициальных нищих (От себя мы можем заметить, что нищенство в Пекине обусловливается многими специальными причинами, притом же местными.). В провинциальных городах Срединного Царства, по личным моим справкам и наблюдениям, навряд ли наберется 20-25 нищих на 150-200 тысяч жителей. В деревнях нищих, можно сказать, совсем нет» (стр. 22-23).

Выясняя сущность китайской цивилизации, г. Симон нередко сравнивает последнюю с цивилизациею своей родины, преисполняясь при этом чувством грусти и разочарования. «Какие, — говорит он, — счастливые часы провел я среди этих прекрасных людей! (Говорится о семействе Уанг-Минг-Це.) Какие приятные воспоминания оставили они во мне! Отчего, однако, всякий раз воспоминания эти возбуждают у меня в уме другие печальные мысли? Отчего там, в Китае, так много благоденствия, комфорта, счастия и спокойной уверенности в будущем? Отчего у нас такая необеспеченность, неуверенность в будущем, такая бедность?» (стр. 358) «Я только что слышал от этого крестьянина историю его семьи в течение нескольких столетий. Передо мною прошли последовательные поколения его предков, [791] которые жили или, лучше сказать, продолжали жить в его воспоминаниях, а между тем сам я должен был сознаться перед собою, что, несмотря на мою принадлежность к нашей хваленой цивилизации, столь высоко возносящейся над китайскими порядками, я все-таки не знаю, где именно почиет прах моих дедов и прадедов. К чему умалчивать о том, что сознание это наполняло мою душу горечью и чуть не заставляло навертываться на глаза слезы?! Перед умственными моими очами восстало в совершенно новом, неведомом мне до тех пор, блеске и сиянии великое имя отчизны. Идея отечества выяснилась мне впервые с такой глубиной, отчетливостью и высотой мысли, по сравнению с которыми прежняя безотчетная, сантиментальная моя привязанность к ней показалась мне вялой и холодной. Да и может ли на самом деле существовать отечество и настоящая любовь в нему там, где жилья редкого населения отделены друг от друга пустырями, никогда не попираемыми ногой человека, лесами, никогда не оживляемыми его присутствием, степями, которые никогда не были им возделаны? Может ли быть отечество там, где нет связи между последующими поколениями, где никто не помнить своих предков, где разведенные ими сады сплошь и рядом переходят в чужие руки или просто забрасываются? Может ли быть родина там, где у гражданина нет собственного угла, а между тем немногие отдельные личности владеют громадными поместьями, где, вследствие этого, вместо взаимной солидарности между людьми возникают ненависть, отвращение и эгоизм? Можно ли говорить о любви в отечеству там, где стараются, чтобы рождалось поменьше детей, где смотрят на будущее поколение как на врага (стр. 269-270)?»

Мало этого: Симон считает Срединное Царство положительно наиболее цивилизованным государством, разумея под последним «такое, в котором на данном территориальном пространстве возможно большее число людей сумело доставить себе и распределить между собою наиболее равномерным и дешевым способом наибольшее количество благосостояния, свободы, справедливости и безопасности» (стр. 3).

Да не посетуют на меня читатели за то, что я привел так много выдержек из книги Симона! Говорить чужими, а не своими словами для меня представлялось более удобным, в виду разного рода соображений; полноту же и закругленность обрисовки китайской цивилизации я считал необходимыми в виду тех крайне нелестных отзывов о Китае, которые встречаются в статье г. Пржевальского.

Итак что же такое Срединное Царство? По г. Пржевальскому, [792] это — полудикая страна; по Симону, это — наиболее цивилизованное государство. Можете ли вы, читатель, решить, которое из двух совершенно противоположных мнений справедливо? Признавая авторитет г. Пржевальского, вы, конечно, спросите: кто такой г. Симон и насколько велика его компетентность при оценке цивилизации Китая?. Г. Симон, бывший французский консул, «прожил, как сам говорит, десять лет в Китае и за это время изъездил Срединное Царство вдоль и поперек» (стр. 21). Обвинять Симона в незнании Китая или в недостатке просвещенности нельзя. Но, быть может, Симон смотрит на жизнь китайцев сквозь призму китайской литературы (в которой, по мнению некоторых, слишком много прописной морали, совершенно не осуществляющейся в действительности) и потому увлекается? Нет, Симон, по его собственному признанию, не настолько сведущ в книжном китайском языке, чтобы читать китайские (по крайней мере серьезные) книги (стр. 92); он слабо знает историю Китая (см., напр., стр. 189). имеет весьма смутное понятие о даосизме (напр., стр. 70), недостаточно знаком с историею распространения мусульманства в Китае (стр. 73); он не уяснил себе сущности древней и новой конфуцианской философии и слишком произвольно определил те принципы, на которых зиждется лично им виденная фактическая жизнь народа китайского (см. стр. 89-101, 185-188, 228, 229, 362). Чем менее Симон способен указать причины тех или других фактов, тем более следует доверять ему, когда он говорит, что такие-то и такие-то факты существуют в действительности. Я лично ближе г. Пржевальского знаком с цивилизациею Европы и побольше его изучал (теоретически и практически) жизнь китайцев (в пределах собственного Китая), — и, положа руку на сердце, скажу, что не узнаю китайцев в обрисовке г. Пржевальского, и вполне соглашаюсь с Симоном в том, что Срединное Царство должно считаться высоко-цивилизованным государством.

Способен ли Китай вступить на путь европейского прогресса? Г. Пржевальский утверждает, что нет: Китай, будто бы, навсегда должен остаться в состоянии полудикости. Но если справедливо, что Китай достиг высокой степени цивилизации и во многом далеко опередил Европу, то зачем же ему и становиться на путь европейского прогресса? Затем ли, чтобы, сделав несколько шагов назад, со временем опять придти к тому пункту, который теперь уже достигнут? В деле цивилизации, многосторонне и глубоко понимаемой, не Европа должна служить образцом для Китая, а Китай для Европы. Последняя может хвалиться не высотою своей [793] цивилизации, а развитием у себя математических и позитивных наук, влияющих на бытовую культуру. Если Китаю следует чем-либо позаимствоваться от Европы, то именно этими науками. Он и заимствуется. Китайцы способны и оценять, и усвоивать то, что полезно. Если теперь в Китае есть люди, изучающие по-европейски и математику, и химию, и физику, и технологию; если на территории Срединного Царства проводятся телеграфы и железные дороги, там и сям начинают устроиваться фабрики, заводы, доки; если китайцы пользуются и телефоном, и швейною машиною, и фотографическим аппаратом, и многими другими предметами европейской культуры, — то нет сомнения, что не за горами то будущее, когда Китай не только станет в уровень с Европою в усвоении позитивизма, но и опередит ее. В самой Европе научный позитивизм с его практическими применениями развился вовсе не так давно. А в Россия сколько найдется людей, которые хорошо помнят то время, когда в нашем отечестве не было ни пароходов, ни телеграфов, ни железных дорог! В стране, где уважение в науке освящено многими веками; в стране, где вся масса народа любит науку, стремится в ней, привыкла заниматься ею; в стране, где слишком высоко ценят земное благоденствие и стараются делать его содержательнее и многообразнее; в стране, где люди готовы усвоивать все полезное, — в такой стране европейский позитивизм не только будет усвоен, но и получит дальнейшее развитие. Прогресс Китая, в смысле позитивно-научном, — дело времени.

Читатель, быть может, спросит, почему г. Пржевальский составил о Китае именно такое понятие, что это страна полудикая, закосневшая в своей полудикости и неспособная вступить на путь европейского прогресса? Категорически ответить на этот вопрос было бы очень трудно, почти невозможно, — понятия у каждого из нас составляются на основе всей совокупности субъективных душевных качеств и склонностей. Чтобы понятие не было произвольно-субъективным и соответствовало предмету, для этого необходимо знание предмета. Если г. Пржевальский говорит о цивилизации Китая, то, конечно, знает ее? Мы думаем, что нет. Во время своих знаменитых четырех путешествий г. Пржевальский изучал Монголию, Хухунор, Цайдам, район р. Тарима и некоторые другие земли, входящие в состав Небесной Империи, но в собственный Китай он, можно сказать, не заглядывал никогда — он видел Китай у его околицы и притом в таких местах, где, по причинам этнографическим и историческим, китайская цивилизация не могла ни прочно утвердиться, ни проявиться во всем многообразии своего содержания. Кто посетил только северные пределы [794] провинций Чжи-ли, Шань-си, Шэнь-си, Гань-су, тот еще не имеет права заявлять, что он знаком с цивилизациею китайцев в ее существе. При этом необходимо заметить, что г. Пржевальский не знает ни книжного, ни разговорного китайского языка; что он положительно не любит пользоваться какими бы то ни было указаниями синологов; что он впервые вступил в собственный Китай уже с предвзятым мнением о полудикости китайцев.

Г. Пржевальский знакомился с китайцами, главным образом, в застенном Китае и по этой части его населения делает заключение о целом. Но, во-первых, этот прием — заключения от частного к общему — редко бывает безошибочен вообще; в данном же случае он должен почитаться положительно непригодным. В самом деле, подумайте, какие сведения мог бы собрать самый даровитый путешественник о России и насколько верны были бы его суждения о нашей стране, если бы он стал говорить о ней, прошедши по минусинскому, алтайскому и бийскому округам? Между тем г. Пржевальский в деле исследования Китая и китайцев стоит именно в этом положении: он видел только застенных китайцев, а эти последние, подобно жителям наших алтайского и бийского округов, уже никак не могут являться типичными представителями своей цивилизации. Да еще вопрос, изучил ли г. Пржевальский и застенного китайца с проницательностью и с должною полнотою, — чтобы судить о целом по частности, нужно, по крайней мере, эту-то частность знать в совершенстве. Когда г. Пржевальский возвратился из своего третьего путешествия по центральной Азии, то описал последнее в изданной им книге («Третье путешествие в Центральной Азии. Из Зайсана через Хами в Тибет и на верховья Желтой реки»). Книга эта была рассмотрена и подвергнута критике известным монголистом, проф. Позднеевым (Рецензия на книгу г. Пржевальского помещена г. Позднеевым в Журн. мин. нар. пр., апрель, 1884.). Высоко ценя заслуги знаменитого путешественника, г. Позднеев в то же время доказал: a) что г. Пржевальский позволяет себе говорить как о виденном и делать положительные (и, конечно, ошибочные) заключения относительно таких местностей и предметов, которых он в действительности не видал (Напр., о реках Чингиле и Булчуне; см. стр. 322-324 — статьи г. Позднеева.); b) что, напротив, описания местностей, которые были действительно им пройдены и представляют во многих отношениях высокий интерес (Напр., описание пути от Алтая до Тянь-шаня (там же, стр. 326, 327); описание равнины (к югу от Алтая), в которой зимою кочуют торгоуты (329,830); описание местности, лежащей между рекою Уюнча и горами Куку-сырхэ (стр. 831); описание пространств, залегающих от Хами до Са-хжеу (стр. 886); описание местностей северного Тибета (стр. 845, 346).), являются у него слишком кратки и неопределенны; [795] c) что г. Пржевальский весьма необстоятельно сообщает о важных городах и оазисах, что было и вполне естественно при своеобразном способе исследований: так, остановившись в 20-ти верстах от Баркуля, г. Пржевальский даже не поехал в этот город осмотреть его, уверяя нас, что все было хорошо видно с места его стоянки (это за двадцать-то верст?!); d) что он рассказывает о совершенно неизвестных еще племенах до такой степени сбивчиво и неопределенно, что может возродиться сомнение, не произошло ли у него от смешения имен смешения понятий (См. о голяках там же, стр. 340-342.); e) что, наконец, г. Пржевальский (и тогда, как теперь) судит о негодности вообще китайских войск по отрывочным наблюдениям своим только над клочками китайской армии (См. о войсках, содержимых в Хами (стр. 333-335).). Г. Позднеев заключил свою рецензию упреком г. Пржевальскому в том, что последний «на всем своем огромном пути просмотрел самый интересный для нас предмет, именно — человека средней Азии и его культуры. Если же верно то, что г. Пржевальский во время своего третьего путешествия просмотрел «человека средней Азии и его культуру», то нет сомнения, что и застенного китайца он не изучил с должною полнотою. Следовательно заключение г. Пржевальского о целом по частности тем более должно быть ошибочно.

В какой мере г. Пржевальский во время своего четвертого путешествия старался исправить и пополнить то, на что указывал ему проф. Позднеев, мы не знаем, — это будет видно по выходе в свет описания самого путешествия. Что же касается рассматриваемой нами статьи, то в ней о человеке средней Азии сообщаются не какие-либо новые фактические данные, а только законченные (условно истинные), категорические выводы.

В статье своей г. Пржевальский отводит всего более места описанию китайских войск. Что же мы узнаем? «Три главные фактора, — говорит г. Пржевальский: — прирожденная негодность самого народа к военному делу, предания старины и эгоистические виды правительства ставят в Китае новую великую стену для преуспеяния армии. Разрушить столь веские препоны, тем более в короткий срок, не только трудно, но и невозможно. Прогресс везде с трудом прокладывает себе путь, а в Китае ему, всего вероятнее, и вовсе не протолкаться. Народная жизнь здесь слишком прочно и исключительно сложилась в течение сорока веков. [796] Выхоленные ростки европейской цивилизации не примутся как следует на столь закорузлой почве» (стр. 502). Следовательно Китай неспособен к военному прогрессу. Правда ди это? Судить о китайских войсках г. Пржевальский может только пользуясь вышеуказанным небезошибочным приемом, т. е. позволяя себе заключать обо всем предмете, зная часть последнего. К этому приему г. Пржевальский, действительно, и прибегает: «ее (Ближайшей к нам китайской армии.), — говорит он, — полнейшее безобразие в деле военном нередко поразительно... Повторяю, что данная характеристика в большей или меньшей степени может быть приложима ко всему китайскому воинству, ибо известно каждому, что яблоко от яблони не далеко укатится» (стр. 517). Если г. Пржевальский делает такие смелые заключения вообще о китайских войсках, то, конечно, он не забыл рецензии проф. Позднеева и близко изучил состояние по крайней мере тех китайских войск, которые ему приходилось встречать во время его последнего путешествия? Главу VI своей статьи г. Пржевальский начинает следующими словами: «Теперь поговорим о войсках китайских, которые во время путешествий мне приходилось многократно видеть не на парадах или смотрах, но в будничной обстановке их повседневной жизни, следовательно безо всяких прикрас и подмалевок» (стр. 496). Таким образом, г. Пржевальский утверждает, что он успел близко ознакомиться с частью китайских войск, по которой делает заключение вообще о военных силах Китая. Я желал бы вполне доверять этому; но вот что представляется мне крайне изумительным. Если г. Пржевальский действительно близко ознакомился во время своего путешествия с китайскими войсками, то зачем же он при описании их пользуется (не говоря об этом) печатным источником (Сборник географических, топографических и статистических материалов по Азии. Выпуск III, статья; «Вооруженные силы Китая и Япония», г. ш. подполковника Бутакова. Издание Военно-ученого комитета Главного Штаба. Спб. 1883.), таким источником, который, во-первых (по причинам г. Пржевальскому хорошо известным), мало доступен читающей публике; во-вторых, является кабинетною компиляциею сведений, добытых из журналов, газет и разного рода донесений (нередко таких, которые были делаемы лет 25 тому назад); в-третьих (как заявлено в предисловии в этому источнику), «нуждается не только в исправлениях, но и в коренной переработке, по получении более обстоятельного и точного материала»? Чем бы г. Бутакову позаимствоваться у г. Пржевальского «более обстоятельным и точным [797] материалом», а г. Пржевальский сам пользуется компиляциею г. Бутакова! Едва ли мы ошибаемся, когда читаем, напр., следующие строки.

Неужели на указанные случаи близости текстов нужно смотреть не более как на простую случайность? Нет, тут заметно пользование источником, следование ему. Если г. Пржевальский говорит почти словами компиляции г. Бутакова об одном, и другом, и третьем, то не говорит ли он о четвертом, пятом, шестом и т. д., следуя той же компиляции? Где пределы между подражанием литературно-стилистическим и заимствованием фактического материала? Мы, само собою разумеется, вполне уверены, что г. Пржевальский видал китайские войска очень часто, но не знаем, в какой мере он изучил их нынешнее состояние. Говорить (и притом подробно) о китайском воинстве, придерживаясь компиляции г. Бутакова, могли бы и мы, если бы вооружились осторожностью в пользовании терминологией, — наша статья представилась бы, пожалуй, более полновесною, нежели статья г. Пржевальского. От [800] последнего, как специалиста в военном деле и знаменитого путешественника, всякий имеет право ожидать не общих шаблонных рассказов, а деловых сообщений о современном фактическом положении вещей. Что боевую и административную единицу в китайских войсках составляет лянза, «которая по списочному составу должна иметь в пехоте 500, а в кавалерии 250 человек», — это мы знали и раньше, нежели вышла в свет статья г. Пржевальского. Сообщил ли нам г. Пржевальский что-либо новое о войсковой лянзе? Ничего. Да, может быть, нового нечего было и сообщать? Нет, было. В компиляции г. Бутакова, на странице (38), которую г. Пржевальский (как показано выше) не оставил без внимания, мы читаем следующее: «По словам Барабаша, сведения о численности пехотной лянзы весьма разноречивы. По одним сведениям, в пехотной лянзе состоит 500 человек; лянза разделяется на 5 частей или рот, по 100 человек в каждой, в том числе 20 нестроевых. По другим сведениям, пехотная лянза имеет 1.000 человек (в том числе 200 нестроевых) и разделяется на 4 шао, в 250 человек. И так, число строевых в лянзе одними принимается в 400, а другими в 800 человек»... «Jahresberichte uber die Veranderungen und Fortschritte im Militarwesen, 1880 года, утверждает, что в войсках китайской армии численность лянзы в пехоте решено определить в 250, в кавалерии — в 150 человек. Приводится ли это в исполнение — неизвестно». Сколько же человек имеет лянза, не по прежнему списочному составу, а в настоящее время; изменен ли ее числовой состав? На эти вопросы г. Пржевальский не дает ответа. Далее. «Вооружение, — говорит он, — тех же китайских войск на Новой Линии находится в самом первобытном состоянии. До сих пор еще можно встретить у инородческой милиции луки и стрелы, фитильные и кремневые ружья. Строевые части, как пехота, так и кавалерия, имеют разнообразное вооружение, среди которого преобладает семилинейное нарезное ударное ружье английской, американской, а иногда и тульской фабрикации. Скорострелки, преимущественно Спенсера, реже Генри Мартини и других систем, составляют лишь незначительный процент общего вооружения. Притом огнестрельным оружием снабжены далеко не все строевые чины даже в пехоте; многие из них носят сабли, бердыши, трезубцы, железные вилы и ники... Не в лучшем положении находится и артиллерия в войсках Новой Линии... По добытым сведениям, общее количество орудий не велико, а скорозарядных, преимущественно горных стальных, едва ли более нескольких десятков во всех войсках Новой Линии... Как [801] безобразно вооружение китайских войск на Новой Линии, настолько же, если даже не более, безобразно их обучение» (стр. 509-512). Об этом предмете г. Бутаков, основываясь на статье г. Янжула (Основанной», свою очередь, на сведениях Генри Вульфа, помещенных в американском журнале «The Californian».), говорит следующее. «Армия северо-западных провинций (так называемой Новой Линии), под начальством Цзо-цзун-тана, в числе 180,000 чел., по своему вооружению, по сведениям Вульфа, лучшая во всем Китае. Значительная часть пехоты вооружена ружьями Ремингтона и Мартини-Пибоди. Вся кавалерия — револьверами Ремингтона и карабинами Шарпа. В полевой артиллерии некоторая часть орудий системы Круппа, а также есть картечницы Гатлинга. Осадная артиллерия имеет 20-ти и 40-ка фунт. орудия Круппа. И. Янжул прибавляет: «Сведения, сообщаемые в американском журнале о численности, вооружении и боевой годности войск Цзо-цзун-тана, очевидно преувеличены, так как во многом противоречат другим сообщениям, встречающимся в английских газетах. Надо предполагать, что в действительности численность европейски обученных и вооруженных скорозарядным оружием войск Цзо-цзун-тана не превышает 40,000-50,000 человек; прочие же его войска имеют старинное китайское вооружение. Большая часть нарезных орудий изготовляется в арсенале, устроенном Цзо-цзун-таном в Лан-чжеу-фу. Во всяком случае нельзя отвергать, что китайское правительство принимает энергические меры для снабжения этих войск новым усовершенствованным оружием» (стр. 56). Получает ли читатель из статьи г. Пржевальского точное, ясное представление о китайских войсках на Новой Линии? может ли определить, в какому результату привели принятые китайским правительством энергические меры для снабжения этих войск новым усовершенствованным оружием? Общих отзывов г. Пржевальского, что войска Новой Линии вооружены плохо и содержатся дурно, в данном случае крайне недостаточно, — это предмет для нас, русских, слишком важный, чтобы говорить о нем поверхностно и в то же время утвердительно.

Таким образом, мы имеем слишком малую уверенность, что г. Пржевальский изучил состояние тех китайских войск, которые ему приходилось встречать во время его последнего путешествия. А между тем г. Пржевальский по частности, и еще неосновательно изученной, не стесняясь, судит о целом; он говорит, что китайские войска не только вообще плохи, но и никогда не могут быть хорошими. Сделав это последнее заключение, г. Пржевальский и сам [802] уверяется, и читателей уверяет, что китайское правительство лишено возможности выставить в западных пределах своей империи боевые силы, годные и достаточные для борьбы с Россиею.

Говоря о бессилии Китая в военном отношении, г. Пржевальский с энергиею выражает ту мысль, что народы Средней Азии ненавидят китайцев и преисполнены симпатиями в русских, в то же время надеясь, что последние освободят их, подчиняя себе, от ненавистного ига повелителей; что враждебное столкновение России с Китаем неизбежно, как потому, что китайцы будто бы тормозят нашу торговлю, начинают действовать против нас вообще вызывающим образом, «придираются ко всякому удобному случаю, чтобы нарушить то или другое условие трактатов», так и потому, что владычество китайцев над магометанским населением Центральной Азии ведет к восстаниям с его стороны, которые, «в особенности при удачном их исходе, могут до известной степени мутить и магометан в сопредельных наших владениях»; что, наконец, нам, русским, не следует бояться войны с Китаем, так как мы несомненно окажемся победителями.

Подробно оценивать состоятельность выраженной г. Пржевальским мысли мы не будем, в виду того, что вопросы, им не только затронутые, но и решенные (в слишком кратких словах), представляют важность, не допускающую поверхностных суждений, и широту, требующую такой суммы материала для их выяснения, которая не улеглась бы в рамки нашей статьи. Ограничимся немногими заметками.

Во-первых. Народы Средней Азии преисполнены симпатиями к России. Может быть, это и справедливо. Но мы, с одной стороны, лишены уверенности, что г. Пржевальский, не знающий азиатских языков, чуждающийся людей, по возможности мимо обходивший города и селения, изучил склонности и симпатии этих народов, а с другой — думаем, что на симпатию того азиата, который обрисован г. Пржевальским в его статье, полагаться нельзя.

Во-вторых. Китайцы тормозят нашу торговлю в их владениях. Мы уверены, что г. Пржевальский в неизмеримо большей степени прав, когда говорит следующее: «не мало найдется и с нашей стороны причин, стесняющих развитие русской торговли как в Центральной Азии, так и в других местностях Кити. Такими причинами являются: отсутствие крупных капиталов, недостаток солидных торговых фирм и широкой инициативы в этом деле вообще. Кроме того, малое развитие нашей колонизации по китайской границе, отсутствие здесь фабричного производства и неудовлетворительное состояние путей сообщения — все это вместе [803] взятое представляет весьма тяжеловесную сумму неблагоприятных условий, при которых торговое дело едва ли может установиться как следует» (стр. 623). Неблагоприятных условий для нашей торговля, являющихся не по вине китайцев, мы могли бы указать и более, — но об этом предмете нам нет нужды говорить в настоящем случае.

В-третьих. Китайцы начинают действовать против нас вызывающим образом и нарушают статьи трактатов. Не делает ли г. Пржевальский из мухи слона? не принимает ли за нарушение трактатов и политический вызов со стороны Китая мелочных придирок мелкотравчатых пограничных китайских чиновников? Что Китай не сегодня-завтра объявит Россия войну, в это мы не верим. Китай известен тем, что он высоко ценит блага мирного времени и гнушается военных турниров; Китай не стремится с оружием в руках к завоеваниям народов и территорий; Китай осмотрителен и вовсе не склонен идти по неверному пути риска и приключений; Катай знает, сколь велико могущество России, и понимает, что он в настоящее по крайней мере время, еще не имеет силы, достаточной для борьбы с нею; Китай находит нужных вооружаться, потому что не желает быть застигнутым врасплох неприятелем, когда бы и с какой бы стороны этот последний ни сделал нападения.

В-четвертых. Если бы Китай не объявил нам войны, мы должны объявить ему войну. Зачем? Чтобы, в конце концов, завладеть землями Центральной Азии, которые слабо защищаются китайцами и населены народами, чувствующими к нам симпатию? Я не знаю, в какой степени полезно для России брать на земном шаре все, что только можно, но убежден, что захват каких-либо владений не может с нравственной стороны быть оправдан тем обстоятельством, что эти владения плохо защищаются.

В-пятых. Русские, в случае войны с китайцами, несомненно победят последних. Почему это несомненно? Потому что у России есть многочисленное, прекрасно вооруженное, превосходно дисциплинированное войско, а у Китая такого войска нет. А знаем ли мы действительное состояние военным сил Китая? Могли бы знать, если бы нам сообщил об этом точно и подробно г. Пржевальский, специалист в военном деле, недавно возвратившийся из путешествия по китайской империя, — но г. Пржевальский этого не сделал, и мы по старому осуждены иметь весьма смутные понятия о действительном состоянии военных сил Китая и, в лучшем случае, получать сведения о них из статьи г. Бутакова. Что русские победят китайцев, в этом мы не сомневаемся по многим [804] основаниям; но во что обойдется нам победа, это вопрос, на который одна ли можно отвечать с уверенностью, — незнание сии противника не позволяет сделать хотя бы приблизительно правильный расчет. Г. Пржевальский склонен думать, что стоит русскому воинству только показаться в пределах Небесной Империи, и все кончено, — неприятель уже разбит и обращен в бегство. Нам припоминается, как в свое время говорили о защитнике сербов, Черняеве, будто бы он уповал дойти до Константинополя, если бы имел под своею командою не одних добровольцев, а хотя бы один полк русских солдат, — настолько силы турок представлялись незначительными. Россия послала в Турцию не полк, а целую армию. Что это шествие последней от начала до конца не было победоносным, известно всякому. Турция и Китай не одно и то же, — впасть в ошибку относительно второго легче, нежели относительно первой. При громадности населения Небесной Империя и при ее быстром прогрессе в военном деле, трудно сказать, какими боевыми силами она располагает теперь и будет располагать на следующий год. Помимо боевой силы в Китае, есть еще другая сила, о которой Симон выражается так. «Правда, что манджуры и монголы неоднократно вторгались в Китай и овладевали китайским престолом, но удалось ли им присвоить себе хотя бы частицу китайской территории, выкроить себе в Срединном Царстве что-нибудь в роде герцогств и княжеств, ввести новые каноны, изменить систему налогов или землевладения? Пытались ли они хотя бы даже ввести в Китае свой язык? Ничего такого не было сделано с их стороны. Случилось даже нечто совершенно противоположное: сами они обратились в китайцев. Вступив в Китай и усевшись на престоле, который не защищал от них никто, кроме вассалов царствовавшей династии, павшей скорее вследствие народного равнодушия, чем под ударами завоевателей, манджуры оказались охваченными со всех сторон Китаем, который постепенно поглощал их и усвоил их себе. Не довольствуясь этим, он перешагнул через границу и вытеснил манджур из Манджурии. Она стала теперь, собственно говоря, китайскою областью, в которой богдыханам с трудом лишь удается сохранить в школах обучение манджурскому языку, вытесненному уже из употребления китайским. Могут возразить на это, что монголы и манджуры были варварами. Однако же германские племена, вторгавшиеся в Галлию в V-м веке и позднее, были тоже варвары, а в цивилизации нашей сохранялись до сих пор следы их варварского влияния. Притом, не одни лишь азиатские орды вторгались в Китай. Подобные вторжения производились также и великими европейскими державами., Известно, между [805] прочим, что Россия неоднократно присоединяла к своим владениям довольно обширные пространства северо-западной и северо-восточной китайской территория. На северо-востоке это были в сущности обширные пустыни, едва населенные племенами, которые имеют столь же мало общего с Китаем и Манджурией, как и с Россией или Сибирью. Россия могла сохранить за собой такие приобретения. Там же, где Китай утвердился уже издавна, где у него заведены свои исправительные колонии, Россия не может сделать никаких серьезных завоеваний. Ей пришлось бы встретиться там с силой несравненно более могущественной, чем ее армия и централизация власти. Там оказались бы против нее не только люди, но и нравы, совершенно для нее непонятные или несогласующиеся с ее собственными... (Срединное Царство, стр. 76-78.) Признаюсь, что не могу удержаться от улыбки, когда мне говорят о проектах завоевания и раздела китайского царства. Чтобы завоевать Китай, я знаю лишь одно средство: это ввести у себя такие же порядки, как в Китае; но тогда мы прежде всего завоюем для себя родную свою страну, и все государственные наши подразделения, вместо того, чтобы служить причинами раздора, сольются в одно великое целое, — в объединенное человечество, которого ничто не преодолеет» (Там же, стр. 293-294.).

Нам думается, что теперь нет серьезной нужды ни китайцам нападать на русских, ни русским на китайцев. Если позволительно помечтать о будущем, переносясь мыслию через весьма значительный период времени, то мы скажем, что Россия столкнется с Китаем, столкнется роковым образом. Но это произойдет лишь в далекие будущие времена, напр. когда население Северной Америки возрастет до 400-500 миллионов; когда на территории нынешней России не будет ни одного клочка земли, не эксплуатируемой до последней степени; когда китайцам, чрезмерно размножившимся, представится альтернатива: умирать с голоду или силою захватывать земли соседей. Все это случится очень и очень не скоро. В ближайшем же будущем враждебное столкновение двух великих империй может произойти только в том случае, если нас будут подбивать в войне аматёры военного дела, а китайцев — наши европейские недоброжелатели, которые готовы пользоваться всяким средством к обессилению России. При этом китайцы ли, потеряв тысяч 500 человек, победят русских, русские ли, потеряв тысяч 50 чел., победят китайцев, [806] результат ни для Китая, ни для России не будет существенным и значительным.

Смерть 60 тысяч человек — дело само по себе неважное, — ведь, все количество обитателей земного шара (миллиарда 1 1/2) вымирает при полной смене одного поколения другим. Но целесообразность смерти 50 тысяч человек и религиозно-нравственная за нее ответственность — дело очень важное, и мы уверены, что г. Пржевальский, взглянув на вещи с этой стороны, не стал бы с таким рвением возбуждать Россию к войне с Китаем или, во крайней мере, отнесся бы с большею серьезностью к вопросу о действительных боевых силах Китая. Всякое необдуманное увлечение со стороны г. Пржевальского, как человека, обладающего громким именем и весьма значительным авторитетом, непростительно.

Будучи далеки от мысли хотя сколько-нибудь умалять заслуги нашего знаменитого путешественника (они по достоинству оценены), мы выражаем искреннее желание, чтобы он в той книге, которую намерен издать в свет, ясно показал нам, что его литературные труды не подвергают никого опасности риска, а его самого — нареканиям в более или менее неизвинительном увлечении.

Сергей Георгиевский.

Текст воспроизведен по изданию: Два исследователя Китайской империи. По поводу статьи г. Пржевальского: "Современное положение Центральной Азии» и книги Ж. Симона: «Срединное Царство" // Вестник Европы, № 8. 1887

© текст - Георгиевский С. 1887
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Вестник Европы. 1887