СРЕДНЕВЕКОВЫЕ ИСТОРИЧЕСКИЕ ИСТОЧНИКИ
ВОСТОКА И ЗАПАДА

БАЗА МОНКОЧЖУЕВ

СКАЗАНИЕ О ХОЖДЕНИИ

В ТИБЕТСКУЮ СТРАНУ МАЛО-ДОРБОТСКОГО БАЗА-БАКШИ

КАЛМЫЦКИЙ ТЕКСТ, С ПЕРЕВОДОМ И ПРИМЕЧАНИЯМИ,

СОСТАВЛЕННЫМИ А. ПОЗДНЕЕВЫМ,

ординарным профессором императорского С.-Петербургского университета, почетным членом королевского нидерландского географического общества в Амстердаме.

ПРЕДИСЛОВИЕ

Из всех стран Восточной Азии Внутренний Тибет за последнюю четверть века является истинно «запретною страною» для европейцев. Покойный Н. М. Пржевальский еще в пору своего первого путешествия в Центральную Азию 1870-1871 гг. уже намеревался проникнуть в эту страну; впоследствии он пытался осуществить сказанное намерение при своем третьем путешествии 1879-1881 гг., равно как и при четвертом 1883-1885 гг., но в оба раза безуспешно. После его смерти на исследование Внутреннего Тибета двигались в 1889 г. французский путешественник Бонвало со своим именитым спутником, герцогом шартским, в 1890 г. капитан бенгальской кавалерии Бауер (Henry Bower), в 1891 г. американец Вильям Рокхиль, в 1892 г. Французы Дютрейль де Ренс и Фердинанд Гренар; но энергия всех этих исследователей была почти напрасной, так как все они, подобно Пржевальскому, проследовав по тибетским окраинам, не могли проникнуть во внутренность этой страны. Произошло это по единственной причине, - нежеланию местных жителей впускать к себе европейцев. В. Рокхиль, более других доставивший нам сведений по этому вопросу, свидетельствует, [II] что хласа’ское правительство не только расставило самые бдительные военные караулы по всей тибетской границе, но еще отдало приказание решительно всем пограничным жителям, под страхом жесточайших наказаний, немедленно доносить ближайшему начальству о проходе каждого подозрительно выглядывающего путешественника. По чьей именно инициативе составляются подобные определения и предписания, сказать трудно. Рокхиль, на переговоры с которым относительно пропуска в Тибет явились тибетские чиновники, рассказывает, что последние всю вину запрещения сваливали на китайцев, когда же он заявил отказывавшим ему в пропуске тибетцам, что никто не может контролировать его движений и что он пойдет за разрешением к китайскому амбаню, то тибетцы явно испугались и решительно начали противодействовать этому: «они опасались», говорит Рокхиль, «что это дело попадет в руки китайцев» и замкнутость их страны будет нарушена, (см. W. W. Rockhill, Journey through Mongolia and Tibet, p. 233-238). Таким образом, по рассказам Рокхиля, можно было предполагать, что основную препону для пропуска поставляют тибетцы и относительно разрешения проникнуть в Тибет было бы, вероятно, гораздо удобнее сговориться с китайцами. Но недавно во Французском «Journal des Debats» были напечатаны новые данные по тому же предмету, доставленные посмертными записками г. Дютрейль-де Рейса, одинаково добивавшегося проехать в Хласу: ему пришлось вести переговоры особливо с китайцем, помощником хласа’ского амбаня и результатом этих переговоров был опять таки отказ уже со стороны китайцев. «Мы, китайцы, не хозяева в Тибете», говорил Дютрейль де Рейсу помощник амбаня, «мы только советники тибетских правителей, тибетцы же на столько дики и упрямы, что их трудно заставить что либо понять». Не довольствуясь такими рассуждениями, г. Дютрейль де Рейс предлагал китайскому чиновнику отправить в Хласу за разрешением своего посланца китайца же, но предложение его было [III] положительно отклонено. Эти примеры с очевидностью доказывают, что в деле отказов в пропуске в Тибет китайцы и тибетцы действуют за одно и пока действуют вполне успешно, так как со времен Гюка и Габе ни одному европейцу не удалось еще проникнуть в страну Далай ламы и Баньчэня. Стремясь удовлетворить пытливости своих знаний, англичане давно уже начали до известной степени обходить эту препону. Они обучают топографическим съемкам и откомандировывают в Тибет со стороны Индии своих азиятских подданных, ученых браминов, которые, владея тибетским языком и знанием местных обычаев, путешествуют по Тибету с большею свободою и иногда доставляют весьма ценные сведения об этой стране, как можно судить о том по опубликованным трудам Наин-синга, Кришны, Ламы-Уджайна и др. Россия никогда не предпринимала ничего подобного, но она также точно имеет в составе своего населения отдельные монгольские поколения, родственные Тибету если не по языку и быту, то по исповедуемой ими религии и эта религиозная связь издавна порождала у них взаимные сношения с Тибетом. По слухам, мы знаем, что и теперь буряты целыми десятками ежегодно уходят в Тибет для поклонения тамошним святыням, принятия посвящений и усовершенствования в науках; но как они ходят и живут там, что видят и какие известия приносят к себе на родину, об этом у нас нет ровно никаких сведений. Весьма вероятно, что бурятские ламы, предпринимая поездки в Тибет, составляют и свои описания этих поездок, и свои заметки о стране, хотя подобными рукописями еще не интересуются в нашей далекой Сибири и они неизвестны вовсе, за исключением краткой заметки о путешествии в Тибет хамбо-ламы Заяева, написанной еще по требованию Императрицы Екатерины II (Бурятский текст этого путешествия в Тибет имеет появиться в непродолжительном времени в издаваемой мною «Монгольской Хрестоматии».). Но вот на поездку в Тибет подвигнулись и [IV] другие русские подданные монгольского поколения, калмыки. В 1891 году с целью поклонения Далай ламе из калмыцких степей астраханской губернии выехал База-гэлунг с двумя своими сотоварищами и совершил свою поездку в Тибет в течение трех лет. Об отправлении его в свою пору у нас решительно никому не было известно и только уже по возвращении его из пределов Китая в газетах появилась коротенькая заметка о счастливом окончании этого путешествия. В минувшем 1896 году посетив астраханские калмыцкие степи, я узнал, что База гэлунг не только побывал в Тибете, но еще и составил записки о своей поездке. Эта единственная в своем роде работа и представляется теперь мною в тексте и переводе.

База гэлунг родился в 1846 году в Малодорботском улусе и был сыном калмыка-простолюдина дунду-хурулова рода. Полное светское имя его было Бадма, в семье же родители и родственники обычно звали его в детстве уменьшительно-ласкательным База, и с тех пор это прозвище утвердилось за ним на всю жизнь до такой степени, что в настоящую пору действительное, т. е. монашеское имя Базы, Лобсан-шараб, почти не известно в народе. Отец База гэлунга, имевший семью в десять человек детей от двух жен, не отличался особенным достатком: в его хозяйстве всегда бывало приблизительно по полусотне лошадей и рогатого скота, до 150 овец и от 15 до 20 верблюдов; по калмыцки, это человек собственно малодостаточный; но фамилия его постоянно пользовалась большим уважением не только у сородичей, но и у всех малодорботов особливо в силу того, что из нее уже более ста лет непрерывно выходили лучшие и почтеннейшие лица малодорботского хурульного духовенства. Дед База гэлунга, Чжалцан-бакши, был чуть ни боготворимым теперь у малодорботов настоятелем Дунду-хурула, а дядя его, Бальчир-бакши, умерший в 1891 году, 77 лет от роду, настолько славился своею ученостью, что слушать его объяснения и лекции приезжали даже [V] хувараки других улусов. Как старший сын у своего отца, База гэлун уже на седьмом году был определен в родовой Дунду-хурульский монастырь и тогда же, конечно, получил посвящение в первую монашескую степень, маньчжи, после чего остался на попечении у своего ученого дяди. Под его руководством сметливый и пытливый отрок не только успел приобрести возможные знания, но с течением времени даже и развить в себе жажду знаний. Не довольствуясь лекциями ламайской догматики и изучением ламайских обрядов, он занялся еще тибетской медициной, основы которой ему преподал также известный у малодорботов эмчи, Чжамцо-гэлунг. В тоже время родственные отношения ко всем начальствующим лицам Дунду-хурула открывали для База-гэлунга самые сокровенные тайны дунду-хурульской библиотеки, которые он, по рассказам очевидцев, поглощал с жадностью: прочитал все хранящиеся здесь исторические памятники, граматы, письма, записи, словом весь монастырский архив и таким образом еще в молодости ознакомился с историею развития ламаизма в астраханских степях. Когда именно посвящен был База гэлунг в высшие степени гэцуля и гэлунга, нам не известно в точности. Оффициально он получил свидетельство на звание маньчжи в 1879-м году; в 1886 году был утвержден гэцулем, а в 1895-м гэлунгом и бакшею Дунду-хурула; но это, конечно, только оффициально. Посетив калмыцкие степи в 1880 году, мы сами видели тогда База гэлунга исполнявшим обязанности гэбкуя, т. е. второго лица по настоятеле монастыря и прохождение такой должности, обыкновенно замещаемой в калмыцких хурулах по выбору, ручалось, что уже в ту пору База гэлунг не только имел все высшие посвящения, но и признавался лицом, выдающимся в монастыре как по своим познаниям ламайских канонов, так и по нравственной чистоте своей жизни. Частным образом мы знаем, что База-гэлунг и действительно был всегда самым ревностным и безупречным ламаитом. Посвятив свою жизнь на служение будде, он [VI] останется памятен малодорботам особенно как строитель Дунду-хурула, каковое дело было исполнено им вместе с ныне уже умершим троюродным братом его, Балдар-гэлунгом. Окончив эту постройку, База-гэлунг, для довершения своих добродетелей, задумал поездку в Тибет, но о том как возникла у него мысль об этой поездке и совершилась самая поездка, он рассказывает уже сам в своем повествовании.

Первым и интереснейшим вопросом являются при этом те письменные и устные памятники старинных сношений калмыков с Тибетом, которые, по собственному признанию База-гэлунга, послужили основными факторами, возбудившими в нем желание предпринять путешествие в Тибет. В числе таких памятников он называет прежде всего далай ламскую грамату, выданную калмыкам еще в период посольства Галдан-цэрэна в 1756 г. Мы ознакомились с этою граматою, хранящеюся ныне в монастырской библиотеке Дунду-хурула: она представляет собою свиток тибетского пергамента, шириною в 14 вершков, а длиною в 2 арш. и 1 вершок, на котором, от имени далай ламы, начертано собственно послание Дэму хутухы. Так как тибетская скоропись, которою начертана эта грамата, всегда была малоизвестна калмыкам, то текст ее, для удобнейшего распространения в народе, тогда же был переведен на калмыцкий язык, каковой перевод и прилагается здесь нами в подстрочном примечании (*** (текст грамоты. - OCR.)). По содержание [VII] своему эта грамата имеет значение лишь для выяснения истории [VIII] развития ламаизма среди калмыков. Она сообщает совершенно [IX] новый для нас факт первого сооружения существующих ныне [X] в Малодорботском улусе главных хурулов еще во времена Монко тэмура; трактует об обеспечении содержания этих хурулов путем причисления к ним шабинаров, о пожаловании хурулам почетных наименований; излагает предписания относительно введения в калмыцких хурулах некоторых религиозных обрядов, молитвенных чтений и проч. и проч.; собственно же дела внешней обстановки сношений она не [XI] выясняет вовсе и узнать по ней, каким образом ходили калмыки в старину в Тибет, База-гэлунг решительно не мог. Такою же краткостью указаний на совершение поездок в Тибет отличаются и памятники калмыцкой народной литературы. В малодорботском улусе еще до настоящей поры распевается песня, по преданию, составленная Галдан-цэрэном-Чжичжэтэн, по поводу предпринимавшегося именно в 1756 году путешествия калмыков в Тибет; но эта песня почти чужда действительности, фактов бытовой жизни, изложения самых обстоятельств поездки. Как и большинство монголо-калмыцких песенных произведений, она прекрасна своею рифмою, изяществом и мерностью своего языка; но по содержанию ее даже нельзя и догадаться когда, откуда, кем и почему предпринимается поездка в Тибет. Единственные, встречающиеся в ней указания выясняют, что Тибет отстоит от местожительства паломников на шесть месяцев езды, что отдых путешественников предполагается в Куку-нуре, а путь их пролегает через земли, отведенные под пастьбища казенных табунов (Вот текст этого небольшого, но изящнейшего стихотворения: ***); но кому же не известно, что все это совершенно одинаково могли относить к себе как все чжунгары так и монголы, [XII] обитающие на громадных пространствах от Алтая до Хингана? Ясно посему, что и из сохранившихся памятников устной литературы База-гэлунг не мог вывести многого относительно поездки в Тибет; они могли только удостоверить его, что подобные поездки бывали и навести его на мысль, что, «пожалуй, можно поехать и в настоящую пору». Большую подготовку едва ли и имел База гэлунг при своем отправлении.

Особенное достоинство записок База гэлунга составляют простота и несомненная искренность и правдивость их рассказа. В существе дела записки эти нельзя назвать богатыми своим содержанием. Как человек не особенно развитой и мало знакомый с интересами гражданской жизни и деятельности, База гэлунг проходил громадные пространства как бы с закрытыми глазами и не дает о них никаких сведений, помимо простой номенклатуры урочищ. В описании своего пути он делает заметки по большей части лишь о пунктах, поражавших его своими особенностями, общий же характер пройденных местностей, подчас верст на 500,600, он обходит полным молчанием, так как они, не представляли собою, по его мнению, ничего выдающегося и сказать о них было нечего. Об описании внешнего вида городов, степени их населенности, промышленности и торгового значения, равно как об экономическом быте и социальных отношениях виденных им кочевых общин также нет почти никакой речи. Как благочестивого паломника, нашего путешественника интересуют лишь буддийские монастыри и кумирни, хотя и здесь он является в высшей степени кратким, в большинстве случаев не описывая, а лишь отмечая по названию то, что находил он достопримечательного в посещенных им монастырях. И за всем тем записки База гэлунга представляют собою высокий интерес, не только потому что описывают неведомые нам страны Внутреннего Тибета, но и потому что живописуют перед нами истинный тип не менее малоизвестного для нас калмыка. Как живой стоит теперь перед нами этот [XIII] калмык с его бесконечною верою в будду и ламайские святыни, с его поразительным благоговением перед хутухтами и подчинением всякого рода гэгэнам, доходящим до полного отречения от всех своих даже самых заветных желаний, с его безграничным суеверием, которое побуждает его чуть ни на каждом шагу и притом с одинаковым страхом гадать о своем счастье и у тибетского хутухты и у китайского шамана, заставляет его по одному слову комично пролезать в разные скважины, освящать свои гадательные кости и проч. и проч. Одновременно с сим вы поражаетесь его хитростью, способностью примениться ко всяким обстоятельствам, мастерством обходить всякого рода препятствия и уменьем соблюдать свои выгоды. Трудно поверить, хотя и несомненно, что за весь проезд от Урги до Хласы База-гэлунг и его спутник уплатили лишь около 215 руб. руб. и это еще при том условии, что у них постоянно был один, а то и два прислужника, которых они везли на свой счет; следовательно весь путь обошелся им рублей по 50 с человека (От Урги до Гумбума за 5 верблюдов, считая по 6 лан за верблюда, всего 30 лан; от Гумбуна до Дулан-байшина за 8 верблюдов, всего 10 лан 8 цин.; от Дулан байшина до Накчу за 5 верблюдов, по 12 лан за каждого, а всего 60 лан; от Накчу до Хласы за 7 мулов вьючных и одного верхового, всего 5 лан 8 цинов. Таким образом за весь путь уплачено 106 лан 6 цинов; а как сам База гэлунг почитает лан серебра за 2 русских рублевика (см. стр. 243), то общая плата их за проезд была 218 руб. 20 коп.). Их договоры с подводчиками представляют собою такие же неведомые у нас формы расчетов, как неведома была и почти вся та жизнь, о которой повествует База-гэлунг и которую едва ли описал бы нам кто либо из европейцев. База-гэлунг вводит нас в совершенно чуждый нам мир, где люди целую жизнь проводят без собственного крова, и куска хлеба, переходя на поклонение от одной святыни к другой; где эти пилигримы, следуя по монастырям, промеривают не ногами, а поклонами собственного [XIV] тела, целые тысячи верст; где гэгэны читают и объясняют произведения ламаизма и эти лекции тянутся по 12 дней, почти не выходя из кумирни; где на ряду с этим благоговением не только удивительно уживаются, но и положительно чествуются воровство, разбои и убийства: что бы получить имя «доблестного мужа», сделаться правителем народа, там нужно именно отличиться своими злодеяниями. Впрочем, перечислять здесь все особенности восточного характера и быта, излагаемые в записках База гэлунга, едва ли уместно: читатель сам ясно увидит их тем больше, что сознательное чтение этих записок не представляет никакой трудности. В географическом отношении, не смотря на то что База гэлунг называет массу новых местностей и урочищ, путь его все же совершенно отчетливо может быть отыскан по имеющимся у нас ландкартам. Некоторое неудобство для чтения представляет только то, что База гэлунг вел свой дневник, руководствуясь калмыцким времясчислением. Мы употребляли все усилия, к отысканию калмыцких календарей за соответствующие годы, чтобы приурочить называемые путешественником числа месяцев к русскому времясчислению; к сожалению, нам удалось найти только один такой календарь, на 1893-й год, из которого мы и сделали потребные выписки, тогда как остальные три года, захватываемые путешествием, остаются у нас без определений. Вот почему, при всем желании придать путешествию наибольшую ясность, мы можем служить нашим читателям только приурочением месяцев, указав, что калмыцкие месяцы почти совершенно соответствуют: 1) месяц дракона - февралю, 2) змеи - марту, 3) лошади - апрелю, 4) овцы - маю, 5) обезьяны - июню, 6) курицы - июлю, 7) собаки - августу, 8) свиньи - сентябрю, 9) мыши - октябрю, 10) коровы - ноябрю, 11) барса - декабрю и 12) зайца - январю. Разница здесь может быть лишь вперед или назад, но не свыше как на десять дней.

Но основной интерес настоящего произведения База [XV] гэлунга, по нашему мнению, все же представляется при разборе его в филологическом и литературном отношениях. Не говоря уже о том, что труд этот является для европейских ориенталистов первым образцом описательных калмыцких произведений, он неоспоримо важен еще и потому что представляет собою прекрасный пример именно живого языка современной калмыцкой литературы. Основательное рассмотрение этого произведения должно удостоверить каждого, что современный литературный язык волжских калмыков доселе еще остается таким же изящным, богатым своим лексиконом и своими формами, а потому и таким же строго определенным как в выражении понятий так и взаимоотношения их, каким видели мы этот язык и в прежних произведениях чжунгаров, или первых выходцев на берега Волги. Живучесть форм этого языка по истине может почитаться поразительною. В самом деле, в путешествии База гэлунга мы встречаем решительно все те этимологические агглутинации и синтаксические обороты, которые находим в ойратских уложениях 1640 года, законах Дондук-даши, Зинзилинских постановлениях, поэме Убаши-хун-тайчжи, или в истории калмыцких ханов Габан-шараба. Некоторое отличие замечается лишь в правописании, хотя все оно состоит, кажется, в том, что в настоящей письменности мы наблюдаем во 1-х менее сознательное отношение к выражению долгого «у» при посредстве *** и ***; во 2-х как то сильнее проглядывает в ней то выбрасывание гласных в коротких средних слогах и та ассимиляция гласных слова, которые были всегда присущи калмыцкой разговорной речи. Впрочем подобные особенности имеют, кажется, в своей основе главным образом небрежение писца, так как одно и тоже слово постоянно является здесь изображаемым то в правильно грамматической, то в измененно разговорной форме. (***). Гораздо более важным представляется нам другое, еще не обращавшее на себя доселе [XVI] внимания монголологов явление перехода гласных из долгих в короткие и обусловливающееся этим переходом так сказать количественное сокращение языка. Такие слова как *** и многие другие остаются у нашего автора без показания долготы их гласной и это, по крайней мере в отношении некоторых слов, систематически проводится через всю рукопись, так что в подобного рода начертаниях мы не можем уже видеть описки, а скорее должны признать, что автор и не подозревает в этих словах долгого слога. Сам по себе факт этого перехода является совершенно в духе языка. Известно, что в древне-калмыцкой письменности, как и в монгольской, мы постоянно встречаем слова, долгая гласная которых выражается даже твердым придыханием: *** (этот несомненный архаизм не чужд впрочем и современной литературе, даже у нашего автора мы встречаем соединительный падеж в форме ***); впоследствии это твердое придыхание заменилось мягким, стали писать: *** также точно как писали ***; в дальнейшем периоде стало, по-видимому, недостаточно ясным и это мягкое придыхание, почему калмыки в такого рода словах перестали обозначать его точно, полугласною *** (й), а заменили простым показанием удлинения слога: ***; еще далее сократилось и это удлинение, долгая гласная как бы всецело стала признаваться короткой и теперь пишут: ***; наконец, по крайней мере в некоторых формах, стала исчезать и самая эта короткая гласная почему появилось *** и т. д. Конечно, все эти формы были на глазах у каждого из монголистов и только случайно модификации их оставались без разбора. Мы лично были поражены этим явлением перехода долгих гласных в короткие и засим полного выпадения их особливо в Южной Монголии, где, в силу подобных видоизменений, слова начали [XVII] получать для себя даже другие агглутинации. Как наглядное доказательство этого в литературе мы можем указать на последнее южно-монгольское издание биографии Чжанчжа хутухты, где в томе I на стр. 153-й встречается, например, форма ***. Ясно, что здесь, вследствие исчезновения конечной гласной «а» в слове ***, это слово получило для себя даже совершенно иное склонение чем то, по которому видоизменялось оно в падежах при своей прежней, правильной форме. Вот почему, встречая в рукописи База-гэлунга, по-видимому, ошибочное, но повсюду однообразное начертание некоторых слов без показания долготы их гласных, мы не решились исправлять этого и всецело сохраняем в данном случае его правописание, предоставляя последующим исследователям понаблюдать, насколько действительно замечается в калмыцкой речи переход долгих гласных в короткие, а равно выпадение последних и какое значение имеет это в деле калмыцкой этимологии.

В заключение почитаем долгом сказать, что, судя по произведению База-гэлунга, в речь астраханских калмыков в настоящую пору привзошло уже не мало русских слов и это не только для выражения чуждых, привнесенных в калмыцкую жизнь, новых, европейских понятий (магазинка, берданка, пистул, глазет, сафьян, час, аршин, пуд, машина, почита, прогоны, баржа, перевоз пристань, истанца, гостинница, фатера, контора, доска, фонарь, банк, лавка, арестант, и проч. и проч.); но и для выражения таких имен и понятий, в которых употребленные русские слова, по-видимому, всецело могли бы быть обозначены соответствующими калмыцкими. Таким образом База-гэлунг совершенно одинаково употребляет, например, калмыцкие: «хото», «балгасун» (2-п) и русское - город (2-12); калмыцкое: «гал-кэрэм» (2-ю) и русское «пароход» (118-6); калмыцкое: «худулдачи» (21-4) и русское - «купца» (= купец). Все это необходимо считать в [XVIII] высшей степени утешительным: отказываясь от своего и бессознательно заменяя его русским, База гэлунг непреложно свидетельствует тем об усиленном проникновении в калмыцкую жизнь русских влияний.

А. Позднеев.