-

ГЕНРИ ЛЭНСДЕЛ

ПОЕЗДКА В МАЛЫЙ ТИБЕТ

(Перевод с рукописи.)

Кульджа и Суидун.

В 1888-89 и 90 годах я совершил путешествие из Русской Центральной Азии в Индию, чрез Тянь-Шань, Куэнь-Лунь и Гималай, проехав весь Китайский Туркестан. Целью лоси поездки было изучение населения в религиозном, географическом, коммерческом, политическом, социальном и экономическом отношениях, то есть продолжение исследований, напечатанных в моей книге: О Русской Центральной Азии. Во время первого посещения Кульджи, еще в 1882 году, за обедом у туркестанского генерал-губернатора, я указал на то, как интересным могло бы быть путешествие в Китайский Туркестан через горы Тянь-Шань, Яркенд, Кашгар и Хотан. Тогда мне все указывали на трудность исполнения моей мысли, однако, через шесть лет я предпринял это путешествие и по приезде в Самарканд встретился с местным вице-губернатором, полковником Пукаловым, который напомнил мне наши прежние разговоры об этом предмете.

Из Самарканда я почтовым трактом отправился в Джаркенд, пограничный русский город в долине Или, куда прибыл 16 июня, сделав по России 5.000 верст во 115 дней, хотя собственно в дороге находился лишь 50 дней. С моей [700] стороны было бы неблагодарностью не упомянуть о том, как любезно и предупредительно относились ко мне Русские. В С.-Петербурге власти не отказывали мне ни в чем. В Азии губернаторы и чиновники оказывали мне такое гостеприимство, которое превысило мои ожидания, так что, за исключением единственного случая, когда в Бухаре я ждал поезда, мне ни разу не пришлось остановиться в гостинице на всем пространстве от Каспийского моря до китайской границы. На обедах и вечерах по пути я не останавливаюсь, но не могу не упомянуть о курьерах и нарочных правительственных и частных, которые посылались за сотни миль, вплоть до самого Кашгара, чтобы предупредить о моем приезде.

На последней станции, не доезжая границы, представитель торговой фирмы, ехавший с нами и под покровительством которого мы состояли, был чем-то задержан, и мне, с моим слугой Жозефом, приходилось продолжать путь одному. Это было не совсем удобно, так как я знал только несколько десятков русских слов, а он немного говорил по-персидски и по-турецки, но ни он, ни я, мы ничего не понимали по-китайски. Кроме того, и в Лондоне, и в Петербурге меня предупреждали о трудности проникнуть в Китай через западную границу и даже предсказывали, что без паспорта, выданного в Пекине из министерства иностранных дел, мне это не удастся. Такого паспорта у меня не было, и потому легко вообразить себе затруднительное положение, в котором я очутился, когда доехал до пограничной заставы, находившейся под охраной пикета китайских солдат, которым я не мог сказать ни одного слова на их родном языке.

В этом затруднении я обратился к начальнику последнего русского казачьего пикета. Он тотчас же дал мне двух казаков для конвоирования до Кульджи; не знаю, что они сказали китайским пограничным стражам, но пред нами, как бы по волшебству, отворились ворота с изображениями двух драконов; у меня, насколько помню, не спросили даже моих бумаг, и мой тарантас покатил по ровным, хорошо обработанным полям, освещенным заходящим солнцем.

На другой день я приехал в Кульджу, сильно опустевшую с тех пор, как ее покинули Русские. Китайцы перенесли столицу области в Суидун, где живет «цзянь-цзунь» — местный генерал-губернатор. [701]

В Кульдже, благодаря любезности русского консула Виктора Романовича Успенского, предупрежденного о моем приезде, мне была приготовлена квартира в одном из лучших домов города и со стороны консула, его секретаря и драгомана, г. Н. Борнемана, и всех чиновников консульства я встретил полное сочувствие и самую любезную готовность оказывать мне содействие, что было мне особенно дорого, за отсутствием английского консула, которого в Кульдже нет. У меня было письмо от китайского посольства в Лондоне к местному цзянь-цзуну и, благодаря посредству русского консула, начальника области уведомили о моем прибытии письмом на манчжурском языке. В ожидании ответа, мне оставалось достаточно времени осмотреть город.

Дома, во время русского владычества наполненные Европейцами, стояли теперь пустыми, и вид города сильно изменился после первого моего посещения в 1882 году. Сравнительно мало изменились: часть города, где обитают Таранчи и базар, который отличается от других базаров Центральной Азии тем, что женщины ходят с открытым лицом.

В русском Туркестане власти более или менее заботятся о развитии и просвещении туземцев, заводят школы, училища и т. п., тогда как по общему отзыву китайские мандарины стремятся исключительно к своему собственному обогащению. Положим, мне пришлось слышать и лучшие отзывы, а мое личное впечатление, вынесенное из приема, оказанного мне кульджинским тзянь-цзуном, было самое благоприятное. От него пришло письмо с уведомлением, что он ожидает моего прибытия в Суидун. Это означало, что мне надо вернуться миль на пятьдесят назад, что я и сделал. По прибытии в Суидун, я нашел, что этот город значительно больше Кульджи и носит совершенно китайский характер. Он окружен высокою стеной с кирпичными воротами и там находится крепость. В городе много улиц, а вне стен есть несколько строений и лавок. Под русским владычеством в 1878 году население его составляли 2.700 жителей мужского пола и 1.300 женщин. С тех пор, как мне кажется, население значительно возрасло, особенно его китайская часть. В Суидуне много базаров, обильно снабженных предметами продовольствия, и достаточное число гостиниц. В одну из лучших направили меня и моих спутников. Но тут мне пришлось убедиться, что нет ничего хуже [702] китайских гостиниц. Грязные помещения без пола и мебели, с окнами, в которые вместо стекла вставлена бумага, заставили меня ужаснуться. К довершению удобств, всю ночь на дворе раздавался звон бубенчиков мулов и лошадей, а с раннего утра мешал мне заснуть стук жерновов ручной мельницы для размола муки, устроенной в соседнем помещении. Но как бы то ни было, пришлось мириться с обстоятельствами.

Тотчас же по приезде я послал свои карточки местным властям и получил уведомление, что на утро к завтраку меня будет ожидать к себе Ка, коммиссар по русско-китайским сношениям. Вследствие этого приглашения, на другой день утром я отправился в дом, занимаемый этим китайским чиновником, который встретил меня в дверях. Он показался мне Монголом или Манчжуром, но был очень приветлив в обращении. В приемной подан был желтый чай и фрукты; затем мы перешли в следующую комнату, где вчетвером поместились за небольшим столом. На столе вскоре появились маленькие блюдца, числом девятнадцать, с разными кушаниями, которые мне очень понравились, за исключением яиц, сохраняемых Китайцами по нескольку лет и на вкус Европейца совершенно невозможных. За завтраком хозяин сообщил мне, что цзянь-цзунь примет меня на следующий день и расположен оказать мне всевозможное содействие.

Так оно и вышло; на другой день я отправился в крепость-резиденцию цзянь-цзуня и вспомнил, что в 1882 году я в этой же крепости представлялся другому цзянь-цзуню, управлявшему в то время Суидуном. Но новый правитель показался мне много умнее и развитее и более знакомым с европейскою цивилизацией. Он принял меня с большою торжественностью и после предварительных формальностей объявил, что разрешает мне совершить путешествие чрез Аксу, Кашгар и Яркенд до Хотана. Я поднес несколько подарков, принял предложенное мне угощение и вернулся в гостиницу.

На следующий день меня посетил чиновник из свиты цзянь-цзуня по имени Мати, а по происхождению Солон, явившийся по поручению своего начальника с разными подарками, состоявшими из предметов продовольствия. Из них особенное негодование хозяина гостиницы, Дунгана-магометанина, возбудил поросенок, присутствие которого в своем доме он считал оскверняющим. Но несмотря на это, посещение [703] генерал-губернаторского чиновника возвысило меня в его глазах и, прощаясь со мной, хозяин гостиницы почтительно выразил желание, чтоб ему в будущем пришлось еще раз принимать у себя такого «великого человека».

После этого обмена визитами, я поехал обратно в Кульджу, где с помощью драгомана русского консульства и некоторых других Европейцев, живших в городе, занялся составлением каравана и закупкой провизии. Из помогавших мне Европейцев один впоследствии приобрел большую известность. Это г. де-Денкен, римско-католический миссионер, сопровождавший г. Бонвало и принца Орлеанского во время их путешествия по Тибету. Римско-католическая миссия в Кульдже, состоявшая всего из двух лиц, была до того времени единственною христианскою миссией во всей Джунгарии с ее двухмиллионным населением и мне тогда же пришлось узнать, что в пределах западного Китая до Великой Стены, в области равняющейся приблизительно всей Западной Европе до границ России, к стыду протестантства не было ни одного протестантского миссионера.

26 июня я пустился в путь но направлению к Музартскому ущелью, про которое Костенко говорит, что им не проходил еще ни один Европеец.

II.

Музартский горный проход.

Мой караван состоял из двенадцати человек и двадцати восьми лошадей, нагруженных почти двумя тоннами клади (около 127 пудов). Его персонал, кроме меня, составляли еще: мой слуга-Персианин Жозеф и конюх Амин-Ага. За ними шли: уроженцы Небесной Империи, Джинг, прозванный мною обезьяной; Торджи, высокий, здоровый, добродушный, широколицый малый, говоривший по-китайски, на языках: Таранчей, Солонов, Сибо и по-киргизски, и еще двое Ку-Ка (начальник) и Чо-Га, составлявшие нашу стражу; оба они были вооружены, а первый считался опытным охотником, что обеспечивало нам поставку дичи. Они были назначены китайскими властями в качестве провожатых и к ним надо добавить старшего проводника Осман-Бея с тремя помощниками и старика сапожника, прозванного муллой, который, услыхав, что мы направляемся в [704] Кашгар, пристал к каравану и занимался рубкой дров и тасканием воды в обмен на наше покровительство и остатки со стола прислуги.

После пятидневного путешествия, мы вышли из жаркой Кульджинской долины и вступили в прохладные горы Узун-Тау, где, воспользовавшись воскресным отдыхом в Чаптальском ущельи, мы добрались до обширного плоскогорья по названию Ханакай, где над долиной Текес нашли калмыцкую ставку.

Китайские власти любезно приготовляли мне ночлеги в попутных ставках, в одной из кибиток, причем для меня и моих людей ежедневно резали барана. Обыкновенно кибитку ставили в стороне от ставки, но не слишком далеко; иногда внутри постилали рогожу или войлок, но больше в кибитках ничего не было.

Жозеф приступал к меблировке, устилая землю двумя большими кусками войлока: затем вносились четыре сундука; поставленные рядом, они образовывали платформу, достаточную для устройства постели. При таком расположении, ночью не так легко было украсть что-либо из вещей, а у самого изголовья, а иногда и под ним укладывался мешок с бумагами и ценностями. Обыкновенно седла тоже вносили в кибитку, так же как и необходимую принадлежность коммиссариата — корзину с провизией. Еслибы в Чанчальском ущельи в первое воскресное утро нашего путешествия читатель мог заглянуть в кибитку, он увидел бы стол, накрытый белою скатертью с красными каймами, уставленный эмальированными тарелками и блюдами с белым хлебом, маслом, яйцами, остатками вчерашней баранины, тетеревом (застреленным мною накануне), бисквитами, яблоками и дикими абрикосами, а в корзине на земле варенье разных сортов и мармелад, одним словом, он увидел бы такой завтрак, лучше которого не найти и в Лондоне. Однако, ради истины, я обязан добавить, что эту роскошь невозможно было поддержать и что раньше конца путешествия обстоятельства значительно изменились.

От Ханакая открывался прекрасный вид на горы Муз-Таг, одну из красивейших горных цепей всего Тянь-Шаня, который занимает значительно большее пространство, чем все европейские горы, взятые вместе. Мы могли видеть огромную массу Муз-Tara, которая поднималась стеной над долиной Текес и простиралась, насколько хватал взгляд, к востоку, по [705] направлению к величественной вершине Хан-Тенгри, господствующей над всем Тянь-Шанем.

Милях в двадцати шести к востоку от этой вершины, цепь прорезывается Музартским ущельем, и переход по этому ущелью не входил в мою первоначальную программу. Относительно его мне было известно только одно заявление Костенки, что никогда Европеец не проходил по всей длине этого горного прохода и что по описанию туземцев и одного китайского географа прошлого столетия он оказывается таким страшным, что наводит на мысль о мифах, порожденных живым восточным воображением. Даже никто из выдающихся азиатских путешественников, насколько мне известно, не проходил этим горным проходом со времен Хиуен-Цианга, буддистского монаха седьмого столетия, свидетельствовавшего, что горы там «круты, опасны и возвышаются до небес, а снега лежат с сотворения мира; глаза ослепляет снеговой блеск; даже сквозь меховые одежды проникает ледяной холод, а пища варится и постели устраиваются прямо на льду», вследствие чего двенадцать или четырнадцать человек из его спутников и вьючный скот погибли там от холода и голода.

Вот почему, когда мне пришло на мысль воспользоваться этим проходом, я усумнился, найдется ли среди туземцев проводник, но русский консул отыскал Осман-Бея, который несколько раз проходил Музартским ущельем и согласился еще раз испробовать тот же путь. По его указаниям, из Ханакая мы в три дня дошли до входа в ущелье в местности, называемой Шатту, а иногда Музартовым пикетом.

Здесь, на западном берегу быстрой речки Уртен-Музарт, стояла уже обычная калмыцкая кибитка, а так как нам предстояло провести тут и воскресенье, то Жозеф разбил также и мою собственную квадратную, средне-азиятскую летнюю палатку, где поместилась прислуга; а слева Осман-Бей и его помощники поставили свой скромный шалаш и радовались возможности караулить пасущихся лошадей, лежа в тени.

Выступив из лагеря в понедельник утром, у слияния рек Малого и Уртен-Музарта, мы прошли мимо гранитной скалы вышиной и шириной около шести футов, на которой заметили надпись, сделанную шестидюймовыми литерами; Жозеф признал ее за арабскую и разобрал в начале восклицание: «Нет Бога, кроме Бога и т. д.» Ему показалось, что он [706] может разобрать и цифру года — 573 магометанской эры (1176 христианского летоисчисления), но буквы сильно выветрились и дальше было трудно что-либо разобрать.

Вечером того же дня мы очутились в красивой открытой долине, по названию Удунгей, откуда открывались виды один лучше другого. На западе, влево от нас, возвышались горы, поросшие у подножья лесами, а справа, между подошвами гор, серебрился Музарт с калмыцкою ставкой на берегу.

На утро, прежде чем пуститься в путь, я снял фотографию с нашего лагеря и его окрестностей по направлению к востоку. На первом плане у меня оказался караван, готовый к выступлению, с навьюченными лошадьми, дальше виднелись хвойные леса, и долина замыкалась высокими горами, куда лежал наш путь.

Калмыки, к которым нас забросила судьба, имели все черты монгольского племени: плоские лица, выдающиеся скулы и маленькие щелеобразные глаза. Мужчины заплетают волосы в одну косу, женщины носят платья среднего покроя между китайским женским платьем и турецкими халатами, а их войлочные шапки похожи на монгольские, какие продаются в Кяхте, где я купил одну на образец, и несколько похожи на те войлочные шапки, которые носили в Англии лет тридцать тому назад.

Из Калмыцкой литературы мне известен только перевод некоторых частей Нового Завета, сделанный для одного из калмыцких племен, переселившегося в начале прошлого столетия на приволжские степи близь Астрахани. В 1771 году большинство или, по крайней мере, многие из них вернулись в страну, которую они прежде занимали, и если на них и оказало какое-либо влияние христианство, то незаметно, чтоб они унесли следы его с собой на восток. Не думаю также, чтобы теперь, когда Илийская долина возвратилась под китайское владычество, предпринималось что-либо для распространения образования между Калмыками, за исключением маленькой римско-католической миссии в Кульдже. У Русских была для них устроена школа в Верном, но она давно закрыта. В разных ставках я раздавал экземпляры Евангелия на калмыцком языке, но не уверен, найдутся ли грамотные для чтения его; одна надежда, что экземпляры попадут в руки к [707] их ламам. Несколько экземпляров отослано мной в Верный на имя губернатора для раздачи обитающим там Калмыкам.

В долине Текес до сих пор существует один ламайский монастырь и есть развалины других, но кажется, что ламаизм — это видоизменение Буддизма — по части образования делает для своих последователей еще меньше, чем магометанство для соседних Киргизов.

III.

Аксу и Кашгар.

Аксу — местность очень древняя. Она упоминается в китайских летописях еще во времена династии Хан, во втором веке до Рождества Христова, и некоторые ученые предполагают, что это та самая «Auxacia», о которой тремя столетиями позднее упоминает Птоломей в своей географии. Хиуен-Цианг до входа в Музартское ущелье провел одну ночь в государстве По-лу-киа, как в его время называлась восточная часть Аксу, а в XIV столетии, во время Тамерлановских войн, Аксу, по описанию, состояло из трех крепостей, находившихся в сообщении друг с другом и окрестное население видело в нем убежище во время войны. Теперь округ Аксу составляют около дюжины деревень с населением приблизительно во 180.000 душ.

При приближении к городу с северной стороны, мы были очень удивлены встречей, устроенною нам в небольшой деревушке; там ожидала нас депутация Афганцев в белых тюрбанах и Андижанцев на прекрасных конях, готовая сопровождать нас в Аксу. Но сначала мы должны были свернуть с дороги для пиршества, состоявшего из баранины и прелестных плодов, устроенного под тенистыми деревьями на берегу серебристого ручья. Тут, растянувшись на коврах, мы пили чай, и мои спутники, не позавтракавшие, как я, рано утром, отдали полную честь приготовленным кушаньям. Беседа была очень оживленная и во время ее Афганцы рассказали, что не задолго пред тем они таким же порядком встречали двух моих соотечественников, именно: г. Кэри, известнейшего из английских путешественников по центральному Туркестану, и лейтенанта Юнгхёсбанда. Андижанцы, которые были [708] русскими подданными, объяснили мне, что появление путешественника, рекомендованного двумя русскими консулами, кульджинским и кашгарским, составляет событие, случающееся не более двух раз в столетие. Поэтому, по их словам, они считали себя обязанными сделать для меня все, что могли. Наконец, составилась процессия, и я во главе кавалькады въехал на возвышенность, откуда неожиданно открывается вид на Аксу. Мы спустились в город по оврагу шириной в десять футов по узким улицам, среди удивленно глазевшей на нас толпы, и поехали в дом Мадамин-Вея, местного «аксакала» (старшины), обязанного охранять интересы русских торговцев. Помещение у него было обширное и удобное, с большими конюшнями или, вернее, денниками для лошадей. Приемная у нашего хозяина была тоже обширною комнатой с высокими потолками, а мне он отвел комнаты своей жены, так как эта дама находилась в отсутствии.

На другой день мы осмотрели город. По описанию, в нем 4.010 домов, из которых часть построена на окружающих высотах. Население состоит из 500 китайских и 500 дунганских (Китайцы-магометане) семейств, а остальная его часть принадлежит к тюркскому племени. Мы поднялись к тому месту, где была крепость, построенная во время мятежа Якуб-Ханом, на месте старинной китайской цитадели, и пред нами открылся прекрасный вид на город, с рекой, ближайшими садами и рисовыми полями, которые своею зеленью составляли резкий контраст с видом остальной сожженной. солнцем местности. На домах лежал отпечаток нужды, они казались сбитыми в кучу и всего один или два минарета возвышались над однообразным уровнем плоских земляных крыш. Однако на базаре толпилось множество мужчин и женщин, последние частью с открытыми лицами. В нас признали чужестранцев, это привлекло внимание и собрало вокруг нас толпу, в которой тюркский элемент отличался почтительностью и несмелостью, но нельзя того же сказать о немногих Китайцах, которых мы видали в тюркском квартале. В лавках мы заметили и английские, и русские товары; к английским принадлежала прекрасная кисея (других я что-то не припоминаю), а русские состояли из бумажных тканей и ситцев.

Лет двадцать тому назад, Аксу был известен производством седел и сбруи, горшечным мастерством, в [709] особенности изделием необливной глиняной посуды, называемой дабба, для сохранения разных сортов масла растительного и коровьего и т. п. Его табак считался тоже лучшим в стране. Все это, так же как и скот, и уш-турфанская шерсть для выделки шалей, вывозилось в соседние города. А еще раньше, в окрестных горах разрабатывались копи: свинца, меди, серы и каменного угля (на Карабагских высотах, где находятся горячие серные источники), который привозился в город. Однако, мне показалось, что теперь промышленность в Аксу упала, хотя у меня нет статистических данных для решения этого вопроса; кругом все было бедно. Это подтверждается отчасти следующим случаем: когда в день отъезда мне понадобилось разменять на мелкую монету серебряные слитки стоимостью в 2 фунта стерлингов, посланные сказали мне, что они прошли по всему базару, но нигде не могли найти требуемой для размена суммы.

Я воспользовался первым случаем, чтобы послать карточку китайскому Таотаю — генералу, управлявшему округом, который жил в новом укрепленном городе в расстоянии семи миль. Когда я явился к нему, он велел мне сказать, что «схоронил отца», что, как говорят, составляет иногда вежливый предлог для отклонения личного свидания. Вместо него мы повидались с его секретарем. Нас приняли с большими церемониями, ввели в приемную и угостили чаем, пуддингом и другими кушаньями. Затем начались деловые разговоры, и я изложил свои просьбы, заключавшиеся в том, вопервых, чтобы сопровождавшие меня из Кульджи двое конвойных отправлены были обратно, а мне взамен дали бы двоих провожатых Китайцев до Кашгара и, вовторых, чтобы мне разрешили посетить местную тюрьму. На все это было выражено согласие.

В тюрьму мы отправились на следующий день вечером, она оказалась «одною из самых ужасных, которые мне пришлось видеть», как отмечено в моей записной книжке. Помещение, вызвавшее это замечание, состояло из небольшой комнаты, в которой находились двадцать три человека. Единственною мебелью были деревянные колодки, в роде употребляемых в Бухаре, которые на ночь набиваются на ноги заключенным. Для вентиляции служило отверстие в крыше, и воздух был до того сперт и в комнате стояла такая жара, что еле можно было дышать. На иных из заключенных были надеты канги — деревянные рамы, [710] надеваемые на шею, что считается равносильным выговору или дисциплинарному взысканию, но не признается уголовным наказанием и не влечет за собой, по мнению Китайцев, никакого бесчестия. Обыкновенно рама весит от двадцати до тридцати фунтов, но мне помнится, что в Кяхте я видел более тяжелую. Она устроена так, чтобы не натирать шеи, но настолько широка, что мешает наказанному самому класть пищу в рот, хотя в Кяхте для этого приспособлена была длинная ложка. Имя, местожительство и проступок наказанного написаны на канге, для сведения приходящих и обыкновенно наказанного выставляют на площади. Кроме канг мы в двух случаях видели в Аксу преступников с бревнами, прикованными одним концом к шее, а другим к лодыжке. Бревна эти были длиной в шесть футов и около восемнадцати дюймов в объеме, и куда бы наказанный ни двигался, он должен был тащить с собой неприятного компаниона, приподнимая его за веревку, привязанную по средине бревна. Я роздал несколько тенг, мелких серебряных монет, и попросил, чтобы заключенных вывели на двор, где мне разрешили снять с них фотографию. Некоторые были почти безо всякой одежды и все казались очень несчастными. Но другие ужасы подобного же свойства ожидали нас в Кашгаре.

От Аксу до Кашгара около 300 миль или шестнадцать дней караванного пути. Янгышар, или новый город, считается важнейшею крепостью в западной части китайского Туркестана. Проезжая по главной улице этого города, мы заметили несколько китайских лавок и торговцев. Изредка встречались так же китайские или манджурские женщины, но их сравнительно было немного, так как большую часть Китайцев в Кашгаре составляют приезжие из Китая чиновники и солдаты, которые не привозят с собой своих жен, потому что местные жители тюркского племени охотно выдают за них своих дочерей и браки заключаются на сроки, по желанию и указанию Китайцев-мужей. Нравственность кашгарских женщин стоит очень низко. Они в шесть раз превышают число мущин, и отцы продают своих малолетних, не сложившихся еще дочерей, за пару платья или плату от пяти до десяти шиллингов. Так низок нравственный уровень, что, как меня серьезно уверял Европеец, проживший в Кашгаре пять лет, ему известны были случаи, когда девочки переменили до двадцати мужей, раньше [711] чем они приобрели способность стать матерями. Нарочный, встретивший меня по поручению русского консульства, только что женился на двенадцатилетней девушке и был уже ее четвертым мужем, а мой собственный конюх, получив двадцать пять шиллингов жалования, женился тоже на двенадцатилетней, которую выбрал ему его отец, ради того, чтоб он имел побуждение вернуться из Индии, куда должен был меня сопровождать. Вот что делает магометанство для китайского Туркестана, потому что все эти, так называемые, браки и разводы совершаются и санкционируются муллами.

К западу от Янгышара, милях в пяти от него, находится старинный тюркский город Кашгар, куда мы и отправились. Это не тот Кашгар, о котором упоминает Марко Поло; но все же этот город построен в XVI веке. Он окружен стеной и состоит из значительного количества глинобитных построек, опоясанных садами с обилием зелени и деревьев.

Китайские власти, предупрежденные о моем прибытии, отдали в мое распоряжение заезжий дом в средине города. Хотя этот дом оказался и темноватым и тесноватым, но за ним было то преимущество, что он находился в средоточии народной жизни и движения. Обыкновенно единственным убежищем для путешественников служат местные каравансараи, которые большею частью состоят из комнат, расположенных рядом с конюшнями вокруг двора, наполненного лошадьми и телегами. Хозяева могут доставить постояльцам корм для лошадей, хлеб в зерне и одного или двух служителей, ко на европейский взгляд все это слишком грубо, а в китайском Туркестане, кроме того, и слишком грязно. Летом вас душит пыль, а во время дождей грязь становится неописуемою.

На утро после нашего прибытия таотай и губернаторы округа и города прислала мне свои карточки. В то же утро я посетил русского консула, г. Петровского, которого раньше встречал в Петербурге; благодаря его любезности, для меня был значительно облегчен путь от Аксу. Он занимал дом за городского стеной в северной части города, приспособленный для помещения как его самого, так и его секретаря и сорока конвойных казаков. Дорога в консульство шла по фруктовому рынку; стоял сентябрь, на рынке можно было купить сочные персики по двадцати пяти штук на один пенс, прекрасные дыни были по пенсу за штуку и [712] множество винограда по соответствующим ценам. Улицы узки, но не запружены возами, хотя местами встречались телеги с колесами самого топорного изделия, нагруженные камнями или бревнами. Единственный экипаж в городе принадлежит русскому консулу.

Когда меня посетил таотай, его несли человек двенадцать в огромном паланкине и ему предшествовал слуга, который бил в гонг и кричал, чтобы встречные сворачивали с дороги. Для непослушных сзади него шли два ликтора с кнутами, достаточно внушительными, чтобы держать в страхе даже слонов, а за ними следовало несколько служителей с длинными палками, сплющенными с одного конца, чтобы, по первому требованию, произвести экзекуцию. С этими ликторами я возобновил знакомство при посещении тюрьмы, которую мне после некоторого колебания разрешили осмотреть. Иные лица берут на себя смелость утверждать, что, когда я посещал сибирские тюрьмы, они были подготовлены к моему осмотру, чтобы ввести меня в заблуждение, но утверждающие это очень заботливо избегают необходимости представить доказательства. Мой ответ им один: «Я этому не верю». За то в Кашгаре несомненно приняты были меры, чтобы показать товар лицом. Вместе с тем, чиновники желали уверить меня, что у них всего трое арестантов и эти трое были мне показаны одетыми в платье, которое, на мой взгляд, только за час перед этим вышло из рук портного.

Они содержались в тюрьме в наказание за убийство и вследствие этого одежда у них была сшита из бумажной материи красного цвета, а руки закованы в кусок железа, который верхним концом обхватывал шею. Они не могли поднести руки ко рту и должны были пробыть в таком положении по четыре года; двое из них отбыли половину срока, а третий три четверти его. Бороды и волосы у них отросли и вид их возбуждал ужас. Мне разрешено было снять фотографию с этого интересного трио вместе с ликтором и палачом в высоких шляпах, с жестяными украшениями, и тюремщиком с должностною бляхой на груди. Мне разрешили также взять железные оковы для рук и шеи, подобных которым я нигде не видел, как не видал нигде поднесенных мне там же деревянных палок для пыток — ими вывертывали пальцы, одного [713] из дикторских кнутов и кожаной колотушки для наказания провинившихся женщин ударами по лицу.

Кашгар не богат общественными памятниками; из них заслуживает внимания только мавзолей или гробница Хазрет-Афака, царя-муллы, управлявшего страной и умершего в 1693 году. Мавзолей облицован синими и белыми изразцами и обсажен тополями. К нему прилегают здания школы, мечетей и монастыря, а кругом расположено кладбище, где погребаются выдающиеся лица страны.

По принятому у средне-азиятских мусульман обычаю на могилы великих людей и героев в виде дара приносят рога диких баранов, а за неимением таких — козлиные и рога домашних баранов. На границе Хазрет-Афака такое множество этих рогов, что из них сложены пирамиды на кирпичных подножьях. Но, быть может, самым интересным для Англичан, еще не забывших дунганского восстания, разыгравшегося около двадцати лет тому назад в средне-азиятских владениях Китая, является место, где находилась уничтоженная гробница Якуб-Хана. Он покинул Кокан, когда Русские шли к Самарканду, и в качестве начальника войск Хоя-Бузург-Хана вернулся в Кашгар, где начал с того, что свергнул с престола своего повелителя, а затем прогнал Китайцев и утвердил свое владычество над страной. Он был признан Индийским правительством, которое при сэр Дугласе Форситт даже отправило к нему два дружественные посольства. После смерти Якуб-Хана, тело его погребено было близь гробницы Хазрет-Афака, но когда Китайцы снова овладели страной, они не оставили в покое костей узурпатора. Могила его была раскопана, останки вынуты из земли и всякие следы памятника так тщательно уничтожены, что мне пришлось просить двух мулл указать мне место могилы и стоять на нем, пока я снимал фотографию.

Мой выезд из Кашгара состоялся следующим образом: впереди следовал авангард из двух наездников в белых чалмах, верхового Китайца и двух казаков с шелковым значком, на котором с одной стороны были изображены цвета полка, а с другой — цвета консульские. Затем в коляске ехали русский консул, его секретарь и я, а за нами отряд казаков в парадной форме; ариергард составляли моя прислуга и три воза с клажей. В таком порядке доехали мы до места, где был [714] умерщвлен Адольф Шлагинтвейт. Консул желал, чтоб я принял участие в церемонии постановки заказанной и недавно полученной им медной доски в память убитого.

Однако необходимые приготовления еще не были окончены и на этом историческом месте консул и его свита простились со мной. Они вернулись назад, а я продолжал путь к Янги-Гисару и Яркенду.

IV.

Янги-Гисар и Яркенд.

На другой день после выезда из Кашгара, с восходом солнца мы достигли Янги-Гисара, в переводе: «новой крепости». Город не может похвастаться такою же древностью, как Аксу, однако существует со времен магометанского нашествия. Округ его простирается миль на двадцать с востока на запад, и оазис орошается небольшою речкой Шахиаз. Подобно другим городам китайского Туркестана, он состоит из двух частей — тюркской и китайской. Последняя, в данном случае, составляет одну из важнейших крепостей в стране.

Пробравшись в тюркские кварталы, мы заняли квартиру в каравансарае, где я тотчас же поднялся на крышу, чтобы снять вид крепости. Она представляет четвероугольник около 500 ярдов в квадрате и опоясана рвом шириной в 50 футов, а глубиной футов в 20. Стены глинобитные, вышиной около 25 футов и такой, же толщины, с фланкирующими выступами, в которых местами пробиты ворота. Кругом идет зубчатый парапет, вышиной в 7 футов с бойницами. Внутри крепости построек не много, но глинобитные стены делят ее на несколько оборонительных казарм для войск и помещений для припасов. Над стенами виднеются башни с пагодообразными кровлями, напоминающие в малом виде стены Пекина. Янги-Гисар управляется тремя китайскими мандаринами и шестью тюркскими беками.

Рассчитывая пробыть очень недолго, я не являлся властям, а послал только за русским аксакалом, чтобы добыть нам все необходимое и сопровождать нас по городу. Однако это оказалось неудачною политикой; народ заметил меня на крыше с фотографическою камерой; собралась недоумевающая толпа, [715] которая все увеличивалась и, наконец, это стало неприятным. Один Китаец оказался серьезно обиженным, когда я приказал ему выйти из нашей комнаты, куда он вошел без позволения. Двум нашим конвойным с трудом удавалось сдерживать любопытство толпы, и мы были так близки к ссоре, что мне пришлось убедиться в двух вещах: вопервых, что с Китайскою толпой, когда она озлоблена или раздражена, очень неудобно справляться одинокому иностранцу и, вовторых, что моя тюркская прислуга несомненно боялась своих китайских властителей.

Временами — грешный человек — я позволял себе спрашивать представителей тюркского племени, что они предпочитают: мусульманское правление Якуб-Хана или китайское владычество? С осторожностью Азиатов, они обыкновенно отвечали очень сдержанно. Так, один из конвойных ответил: «Да, мы предпочли бы мусульманское правление, но Богу неугодно было даровать нам его». Однако он находил, что сердце у Китайцев доброе и что, собирая подати с богатых, они к бедным относятся без вымогательства. Он добавил, что во время Якуб-Хана сельское население деревень, окружающих Кашгар, было разорено, а под владычеством Китайцев состояние его улучшилось, так как теперешние властители не облагают податью дынь и других плодов, как делал Якуб-Хан. С другой стороны, мы слышали, что при Якуб-Хане торговцы уплачивали только одну подать в размере одной сороковой доли товара, а теперь они платят одну шестнадцатую и стонут от обилия таможен, взимающих эту подать в каждом округе. Так что если кому-либо понадобилось бы объехать всю долину, хотя бы от Турфана до Хотана, с сотней джин шерсти, стоимостью в 45 теньг, ему в попутных таможнях пришлось бы уплатить пошлины на 35 теньг больше стоимости товара. Фрукты, как говорят, обложены десяти процентною пошлиной; а когда правительство нуждается в зерновом хлебе, власти отбирают его по своей собственной оценке, которая всегда очень низка; если же владельцы жалуются, то их сажают в тюрьму. Солдаты и правительственные чиновники останавливаются на базарах у лавок, выбирают и едят, что им вздумается, а в случае возражения со стороны лавочников, наносят им побои. Говорят, что в судах туземцы не могут добиться справедливости, а иностранные [716] торговцы жалуются, что при Китайцах они не могут собрать долгов.

Трудно отыскать правду среди этих противоречивых показаний. Мой слуга Жозеф думал, что туземцы, принадлежащие к тюркскому племени и состоящие на китайской службе, давали хорошие отзывы о своих властителях из страха доноса. Между прочим, он указал на одного бека, мелкого чиновника в Кашгаре, который расхваливал ему китайских властителей, тогда как мне из другого источника было известно, что он написал революционное письмо и приложил к нему свою печать; в этом письме выражено было желание перемены правительства и приглашение Русским придти и занять страну.

Разыскивая в городе предметы для фотографирования, мы дошли до китайского гумбаза или посмертного памятника, поставленного в честь недавно умершего великого мандарина. Памятник этот был немногим лучше кучи грязи, возвышавшейся на овальной платформе, окруженной глинобитною решеткой. Это был первый буддистский памятник, который мы встречали в стране, так тщательно уничтожили магометане все следы древней религии, предшествовавшей их владычеству. В нескольких милях к западу от города в Чучам-Падшахе находится обширное кладбище, на котором похоронены десять тысяч воинов, павших за магометанское дело. Это делает Янги-Гисар интересным по его близости к театру великой борьбы магометанства с буддизмом, в которой последний был побежден после двадцатилетних усилий, когда, с занятием Хотана, захвачена была его главная опора в китайском Туркестане. Возрождение буддизма не по душе магометанам, хотя они и не подвергаются религиозным преследованиям, как сами подвергали других. В их религиозные дела не вмешиваются, но от туземцев я слышал жалобы на то, что при встрече с китайскими вельможами они обязаны, в знак почтения, слезать с лошадей, так же как и перед некоторыми эмблемами императорской власти. Но, рассказывая мне это, они, казалось, забывали, что как раз то же самое делается в Бухаре по отношению к Евреям. Например, там им запрещено носить шелковые одежды, чалмы и подпоясываться кушаками, как это принято у местной знати, но их обязывают ходить в халатах из бумажной материи, в черных коленкоровых шапках и подпоясываться веревкой. Кроме того, в городе им [717] запрещено ездить верхом, а в поле при встречах с магометанами, едущими верхом, они обязаны спешиваться, даже если едут на ослах. Магометанин может ударить Еврея, если это ему нравится, но Еврей не смеет дать сдачи. Так тяжело живется Евреям в Бухаре, что они с завистью смотрят на своих собратий в Самарканде, состоящих под русскою властью, и будут очень довольны, если Русские присоединят Бухару. Но магометане по другую сторону Тянь-Шаня серьезно негодуют, когда им приходится вкушать от той же чаши. Впрочем, угнетенные сходятся в одном, и те и другие жаждут русского владычества. В Аксу мне дипломатично говорили: «Все молятся, чтобы Русские или Англичане заняли страну», а в Кашгаре рассказывали, что на улицах тюркские дети, под носом у Китайцев, распевают песню с припевом, оканчивающимся словами, смысл которых можно передать так: «Крикнем ура, в честь прихода Царя!»

Действительно, благодаря пребыванию русского консула и деятельной поддержке, оказываемой им русским интересам, я без колебаний могу утвердительно сказать, что в северной и западной частях китайского Туркестана Россия стоит во главе, а мы в хвосте, но достигнув Яркенда и Хотана, я нашел, что там порядок вещей обратный, так как население несомненно предпочитает Англичан Русским.

Вплоть до самого Кашгара Русские оказывали нам столько услуг — в особенности г. Петровский, — что, когда мы достигли Яркенда, где единственный Англичанин, мистер Дальглейш, был недавно убит, нам показалось, что мы попали к чужим людям. Мы отправили вперед верхового, чтоб известить о нашем прибытии, и это вызвало встречную депутацию от властей, состоявшую из некоего Мухамеда-Али, назвавшего себя аксакалом Кашмирцев и нескольких его соотечественников, которые были великобританскими поданными. Свой загородный дом аксакал предоставил в наше распоряжение, и это было лучшее изо всех помещений, в которых мы останавливались в этой стране, но неудобство его было то, что он находился в пригороде, далеко от туземной жизни и движения. Кроме того, старший мандарин находился в отсутствии, а его заместитель не взял на себя серьезной ответственности разрешить мне снятие фотографий с городских [718] достопримечательностей. Поэтому, при вторичном посещении Яркенда, мы остановились в доме, где прежде жил мистер Дальглейш.

Окрестности Яркенда такие плоские, что трудно выбрать место, откуда можно было бы снять общий вид города. Лучшим местом для этого является небольшая возвышенность около стены, называемая Наурус-Дунг, откуда по направлению к востоку открывается обширный вид на огороды и поля. Виднеются также многочисленные кладбища и большая часть обвалившейся зубчатой стены, вышиной в 20 футов с фланкирующими выступами; окружность ее, по рассказам, равняется четырем милям. С крыши дома г. Дальглейша открывался вид на соседние кровли, дворы и сады, из которых местами выглядывали куполы, указывавшие на местонахождения священных зданий мечетей или школ, но судя по виду, никак нельзя было сказать, чтобы город отличался великолепием. Двадцать лет тому назад население Яркенда считалось в 85.000 душ, в настоящее время оно исчисляется в 29.000 семей, что составляет приблизительно 150.000 душ. Между этмми двумя цифрами достаточно простора для всевозможных соображений и, по моему мнению, первая из них ближе к истине.

По описанию Форситта, в городе «тридцать восемь больших школ и мечетей». Это кажется очень величественным, но по осмотру их пришлось разочароваться, так как при сравнении с развалинами Самарканда, не говоря уже о мечетях в Индии, оказалось, что ни одну из них не стоило осматривать. Я снял фотографию с мечети или часовни при медрессе, т. е. школе Абдулла-хана: но под «школой» не надо понимать учреждения, наполненного веселыми мальчиками и юношами, подготовляемыми к практической деятельности, по скорее (хотя и не вполне) собрание келий для полумонахов, которые проводят в школе по двадцати, тридцати и сорока лет, изучая Коран, причем величайшим успехом считается чтение его наизусть, а понимание отодвигается на второй план. Осмотренные нами школы оказались почти пустыми и по всей стране образование стоит на самом плачевном уровне. Идеал, к которому должен стремиться каждый магометанин, заключается, как мне объясняли, в следующих четырех пунктах, он должен: 1) хорошо писать; 2) прилично одеваться; 3) говорить толково и рассудительно, и тогда 4) он всем будет нравиться! Однако мне говорили, что еслибы миссионеры явились [719] в страну, то учреждение хороших школ привлекло бы к ним народ и удовлетворило общей потребности.

В Яркенде — три мандарина, из которых начальствующий называется амбанем. По возвращении из Хотана, я посетил этого чиновника, живущего в китайской части города и нашел его любезным и приятным в обращении. Во всяком случае, он не препятствовал мне ни в чем; он не только дал мне разрешение снимать фотографии со всего, что мне понравится в городе, но и сам позировал для своего портрета, сидя у оригинальных восьмиугольных ворот, ведущих к нему в сад, в то время как его свиты: китайская и тюркская расположились по обе его стороны. Он даже сунул голову под сукно, покрывающее камеру, чтобы рассмотреть в чем суть; это я думаю неособенно увеличило его познания, за то составило большое развлечение для свиты, выраженное, впрочем, самым спокойным образом, так как свита позволила себе только несколько улыбок и невозмутимое выражение вернулось к ней тотчас же, как только повелитель опять показал свое лицо. Сняв карточку с амбана, я сделал снимок с наружного входа в его яман — губернаторский дом. Обе половинки больших дверей (с нарисованными на них громадными фигурами стражей) были открыты, чтобы принять нас с честью. За ними в перспективе виднелись внутренние двери, и это придавало красоту картине. Между тем любопытные, как пчелы, облепили нас целыми роями, но их сдерживал ликтор, который по одному слову кого-либо из нас работал своею тяжелою плетью направо и налево; туземцы тюркского племени униженно подчинялись, смеясь от души, когда удары доставались не им одним. У входа в дом стояла деревянная клетка — кубза, в которой казнят преступников постепенным удушением, для чего шею вставляют в отверстие деревянной доски, укрепленной в верхней части клетки, а ноги упираются в шест, постепенно опускаемый до тех пор, пока повешенный не умирает от истощения сил. До сих пор от самого Аксу мы путешествовали по стране, известной английским читателям по посольствам Форситта в 1870 и 1873 годах и по недавним путешествиям Кэри, Юнгхёсбанда и Беля. Но ни один из них не проходил по пустыне между Яркендом и Хотаном и из Англичан мне первому выпало на долю сделать это шестидневное путешествие. [720]

Хотан.

Хотан был последним городом, который я посетил в китайском Туркестане, а с одной стороны он был и самым интересным, как менее известный. Хотанская провинция упоминается в древней персидской литературе еще в 580 году до Рождества Христова, а когда китайские пилигримы Фахиан и Хиуен Цианг посетили его, первый — в пятом, а второй — в седьмом столетии нашей эры, Хотан был цветущим рассадником буддизма. Марко Поло посетил его в 1274 году, а Бенедикт Гоёс в 1602, но ни одного Англичанина здесь не видели до 1865 года, когда прибыл из Индии мистер Джонсон и был принят повелителем страны Хабибуллой. Спустя двадцать лет Хотан посетил мистер Кэри, проникнув туда с юга и оставив таким образом для меня часть страны между Каргалыком и Хотаном, по которой, насколько известно, не проходил ни один Англичанин.

Мы употребили семь дней на путешествие по самой унылой пустыне, подобной которой мне нигде не приходилось видеть. К китайской части Хотана мы подъехали по песчаной дороге, обсаженной тополями и проникли в город чрез пробитые в стене массивные кирпичные ворота, над которыми возвышалась сторожевая, пагодообразная башня.

Проследовав прямо поперек укрепленной части города, у выходных ворот мы проехали мимо старинной пушки, перед которой, как перед эмблемой императорской власти, провожавший нас по городу чиновник-туземец, в знак почтения, сошел с лошади. Меня тоже предупредительно попросили выразить, по своему, почтение этой эмблеме, и я это исполнил более легким способом, приподняв свою шляпу. Затем мы перебрались в прилегающую тюркскую часть города. Мне предложили, так же как в Яркенде, занять помещение в пригороде, но я с твердостью отказался и вместо того остановился в сарае или гостинице. Это было не так удобно, но за то мы очутились в центре населения. В течение двух следующих дней, амбань, то есть начальствующий мандарин, [721] обменялся со мной визитами, после чего мы стали осматривать город. Общий вид его поразил меня признаками древности, хотя там, где почти все постройки глинобитные, трудно определить, к какой эпохе они относятся. Из немногих кирпичных зданий я снял фотографии с главнейших, сделав в один день сорок восемь снимков. Ворота Алтын Мазара, или «Золотог Мавзолея», были, пожалуй, лучшим архитектурным произведением в городе. Внутри мы нашли обширный двор, а из него открывался вход в самый мавзолей Хазрет-Султана. Там находилось несколько мулл, которые указали нам загрязненные и запыленные гробницы магометанских святых, впрочем, ничем особенным незамечательные. Тут же находится медрессе или школа Хазрет-Султана с принадлежащими к нему странноприимным домом и небольшим убежищем или молитвенным домом, построенным Якуб-Ханом, куда, как нам говорили, ежегодно являются на временное жительство от пяти до двадцати человек. Однако и в Яркенде, как во всей стране, магометанство не представлялось особенно процветающим, так как не существовало уже, как в былое время, муллы с плетью, чтобы сгонять народ с базара в мечеть.

Точно также из посещения китайского храма нельзя было вывести заключения, чтобы буддизм или конфуцианство распространяли свою власть над страной. Бывший повелитель Якуб-Хан, изменнически умертвив Хабибуллу, разрушил китайский храм и возвел на его месте постройку, которую, в свою очередь, уничтожили Китайцы, так что осмотренные нами здания буддистской архитектуры были совершенно новые. К ним вела лестница, справа от которой возвышалась довольно красивая колокольня, покрытая узорною черепицей, так часто встречающеюся на храмах и императорских дворцах в Пекине; по бокам главного здания находились два меньшие храма или две часовни, посвященные Адаму и Еве. Хранитель оказался бывшим Енги, или новообращенным магометанином, то есть буддистом, которого во время преследований при Якуб-Хане принудили принять магометанство, но который при восстановлении китайского владычества вернулся к прежней вере. Толпа туземцев, повсюду следовавшая за нами, не решалась войти в пределы храма, соображая, быть может, что еслибы власть была за ними, они выгнали бы [722] из своих мечетей, как буддистов, так и христиан. Но буддисты дозволили мне снять фотографию со всего, что я найду интересным, даже с алтаря и жертвенника. На жертвеннике не стояло никаких изображений, но он был весь задрапирован разными материями, на нем стояли зажженные свечи, чаши для жертв и корень бамбука, величиной с добрую картофелину, разрезанный пополам для метания жеребья по способу несколько схожему с тем, который практиковался в языческих римских храмах. Во время прогулки по базарам Хотана мне пришлось убедиться, что тут английские товары не вполне заменены русскими произведениями, так как я нашел несомненно бомбейские бумажные материи и шефильдские иголки. По части местного производства, Хотан прежде славился своими коврами, в особенности шелковыми, из которых мне удалось приобрести один, сработанный назад тому немного менее ста лет, а потому и свободный ото всяких следов анилиновых красок, но новые ковры достать было очень трудно, так как склада их не существовало, а всеобщая бедность и недостаток в шелке делали их недоступными для большинства. Исчезли также, вследствие опустошения страны во время мусульманского мятежа, разные произведения из хотанского нефрита, работы китайских эмигрантов.

Вскоре туземные купцы явились ко мне с приветствиями. Между ними был некто Нааки Могул, Кашмирец, лет пятидесяти шести; вместе со своею дочерью (кажется от матери Хотанки) он позировал перед моею камерой. Это был тот самый человек, которого, по его словам, если память мне не изменяет, Хабибулла посылал на встречу мистеру Джонсону. Я имел к нему рекомендательное письмо из Яркенда, почему он предложил мне остановиться в своем подгородном доме, а когда я отказался, стал оказывать мне всевозможные услуги; между прочим, благодаря его посредству, мне удалось приобрести золотой песок из соседних россыпей в Чарчанде, где, по рассказам, работало до тридцати тысяч человек, считая в том числе и семьи рабочих. При въезде в страну, я разменял 100 фунтов стерлингов на серебряные слитки, но так как мое пребывание оказалось короче, чем предполагалось, и расходы меньше, то я променял громоздкий остаток, неудобный для перевозки и соблазнительный для воров, на несколько щепоток золотого песку, который легко было зашить в пояс [723] или носить в боковом кармане, а прибыв в Индию, получил от этой сделки 10 фунтов стерлингов барыша.

Афганцы, Кашмирцы и другие великобританские подданные, как в Яркенде, так и в Хотане, жаловались мне на то, что Китайцы запрещают ввоз индийских чаев. В одном случае, когда Индиец привез на границу чай в количестве более одного лошадиного груза, чай этот был отобран и сожжен; за два месяца перед этим такое же количество было отобрано от Афганца, а у самого расскащика на границе находилось шесть лошадиных грузов или двенадцать мешков чая, который он не решался привезти в город. Русским подданным, по словам жалобщиков, Китайцы дозволяли транзитную перевозку чая в Ферган и продажу его Ферганцам в Яркенде, по великобританским подданным этого не дозволялось. Торговцы указывали на присутствие русского консула в Кашгаре, которое обеспечивало русским поданным почтительное и предупредительное отношение со стороны Китайцев, а этого были лишены они, жители индийских провинций. Отсюда понятно их сильное желание, чтобы в стране было учреждено великобританское консульство, а по правилу: «каждый сам за себя», один из торговцев наивно выразил желание получить назначение чиновником консульства. В этих жалобах, вероятно, была известная доля правды, и учреждение великобританского консульства могло бы устрашить вызывающие их причины, а быть может обеспечило бы и другие преимущества. Однако, если я не ошибаюсь, относительно этих провинций, у России с Китаем заключены более благоприятные трактаты, чем у Англии. Мне пришлось слышать инсинуации, что Россия отнеслась бы враждебно к учреждению великобританского консульства и неудовольствие, которое несколько лет тому назад высказывали Китайцы по поводу пребывания мистера Дальглейша в Яркенде, приписывалось русскому влиянию. Но по справедливости я должен заявить, что в разговоре со мной об этом деле русский консул выражал совершенно противоположное мнение. Он находил учреждение великобританского консульства в высшей степени желательным и просил меня, если представится случай, заявить об этом, где следует, добавив, что консулы английский и русский вместе сумели бы держать Китайцев в отличном порядке.

В то же время не надо забывать, что торговые сношения [724] между Индией и китайским Туркестаном самые незначительные. Я говорю «a priori» и не имею под руками необходимых данных, но предполагаю, что в час больше проходит товаров через Лондонский мост, чем в год через Гималаи. Но кроме торговых дел, когда по поводу жалоб на китайские порядки я спросил, не приятнее ли было бы им русское владычество, они ответили, что в Хотане и Яркенде население видело Англичан и предпочитало их и еслиб Англичане пришли и заняли страну, туземцы приняли бы их с восторгом! Будь я Русским, они, вероятно, выразили бы мне что-либо одинаково лестное, забывая в обоих случаях, что как для Англичан, так и для Русских занятие страны не может представить выгод, так как при справедливом распределении налоги едва ли могут покрыть издержки европейской администрации.

Я воспользовался приятельскими посещениями коммерсантов, чтобы получить фотографии нескольких этнологических типов. Когда же, раз вечером, я отправился в дом калэндаров или дервишей, то пригласил часть этих оборванцев посетить меня но следующее утро и позавтракать у нас в серае. Калэндары имеют некоторое сходство с индийскими факирами и буддистскими монахами. Они питаются от подаяния верующих и обыкновенно слывут за больших мошенников и тунеядцев, живущих на счет богатств страны. Поэтому я не был вполне уверен, что они побеспокоятся придти к нам в серай, так как могут счесть это нестоящим труда. Однако, они явились целою толпой; мы предоставили им угощаться в волю чаем, хлебом, фруктами и виноградом, и надо отдать им справедливость, что они ели с видимым удовольствием, без разборчивости пресыщенных людей. Насытившись, они, по нашей просьбе, исполнили религиозный танец, в который входило, как составная часть, размахивание палочками или козлиными рогами, унизанными звенящими кольцами. После этого мы сняли с них портреты. Калэндары тщеславятся своими отрепьями и грязью, как наружными, видимыми признаками внутренней, духовной чистоты и, в этом отношении, пятидесятилетний, нищенствующий дервиш Шах-Измаил из мавзолея Хазрет-Афака в Кашгаре достиг, повидимому, той степени святости, которая заслуживает канонизации. Шах-Юзуф, моложе его годами, был из Хотанлыка; костюм его состоял из настоящей шапки дервишей и козлиной шкуры, перекинутой через [725] плечо, в роде пастушеской сумки, а остальное его имущество в этом мире составляли: тыква для сбора подаяния и вышеупомянутая танцовальная трещотка. Какие религиозные функции — для себя или для других — кроме танцев исполняются этими несчастными представителями мусульманства, я не мог узнать, однако эти люди представляют собой «духовенство» страны.

Выехав из Хотана, я исполнил главную задачу моей поездки в китайский Туркестан, заключавшуюся в изучении религиозного состояния населения. Забыв о попытках несторианцев в Средние Века, я вообразил сначала, что в этой долине, опоясанной горами, не появлялось не только миссионеров от какой-либо ветви христианской церкви, но даже и разнощиков библии. В виду этого, казалось, пора было кому-нибудь туда отправиться, почему я и сообщил некоторым учреждениям и друзьям, что я готов ехать и посмотреть, что можно сделать, если они покроют издержки экспедиции. Английские учреждения, получившие мое предложение, не нашли возможности помочь делу и, ради прекращения дальнейших недоразумений, я пользуюсь настоящим случаем, чтобы заявить, что газетные сообщения обо мне, как о «предприимчивом агенте Библейского Общества» или как «о командированном Религиозным Обществом Трактарианцев», были неосновательны, так как я никогда не был агентом ни того, ни другого Общества. Одинаково далеки от истины и уверения другой газеты, что я отправлен за границу «в разные места с поручениями Церковного Миссионерского Общества». А правда в том, что Американское Библейское Общество, услыхав о предположенной экспедиции, щедро ассигновало 200 фунтов стерлингов, а остальная часть была покрыта немногими частными лицами, причем известная доля была доставлена мистером Гудсоном Тэйлором из китайской внутренней миссии, который с самого начала оказывал мне всевозможную поддержку и выражал свою симпатию. По городам и деревням страны я роздал известное число экземпляров Св. Писания, но так как в то время не было готовых переводов на узбекско-тюркский язык, я мог служить только тем, кто понимал родственные или иностранные языки. Несмотря на это, я открыл незанятое поле для миссионерской деятельности среди почти двухмиллионого населения, где магометанство далеко не так глубоко укоренилось, как дальше, на западе, где серьезно нуждаются в образовании и [726] где во всей стране нет ни одного, надлежаще подготовленного медика.

Здесь не место говорить о подробностях того, что надо сделать, это надо оставить до появления моей книги, но предыдущего достаточно, чтобы понять, почему я утверждаю, что в Хотане окончил свою задачу. Но я мог продолжать ее, перезимовав в Хотане, доставляя медицинскую помощь туземцам, а следующею весной попытавшись найти дорогу в Лассу через северо-западный Тибет. Все друзья предсказывали мне неудачу, но они говорили то же самое, когда я ехал в Сибирь и еще увереннее, когда я собирался в Бухару. Однако в обоих случаях успех превысил ожидания, — почему же опять не попробовать? Таковы были мои надежды, но они были сильно поколеблены в С.-Петербурге, где я встретил генерала Пржевальского, первого изо всех монгольских и тибетских путешественников, который сказал мне, что он сам пытался исполнить то, что я задумал, и потерпел неудачу. Это неблагоприятное мнение, по приезде моем в Кульджу, подтвердилось письмом от мистера Кэри, почему мне не представлялось основания зимовать в китайском Туркестане, но скорее, при намерении проникнуть в Лассу, казалось основательнее перебраться через Куен-Лунь и Гималаи в Малый Тибет и посмотреть, что может быть сделано оттуда. Так я и поступил.

VI.

Малый Тибет.

22 октября мы выехали из Яркенда в Малый Тибет и караван наш состоял из двенадцати человек и двадцати пяти лошадей с клажей, которой было около тонны весом. У начальника каравана Маулам-Бея было пять помощников, а к моей личной свите я добавил повара Мухамеда-Джу и, кроме того, китайские власти послали с нами двух конвойных верхами, чтобы проводить нас до первого горного прохода. Семь дней шли мы на юг; почва постепенно поднималась, и на высоте 8.000 футов, в Ак-Шоре мы достигли последнего обитаемого места на северной стороне горной цепи, где и ночевали в доме Ниаз-Бега, построенном на половину под [727] землей. Хозяина этого дома мы видели в Яркенде, где он после телесного наказания содержался в заключении по подозрению в сокрытии убийцы мистера Дальглейша и украденных у убитого товаров. Это изменническое убийство совершено было за несколько месяцев перед тем одним Афганцем, вкравшимся в доверие мистера Дальглейша; толки о преступлении все еще продолжались, и я получил письмо, предупреждавшее меня не следовать этим кровавым путем. Поэтому, когда некоторые Афганцы из Кабула пожелали присоединиться к нашему каравану, как сделал убийца мистера Дальглейша, я прежде всего просил избавить меня от таких сомнительных друзей. Но по дороге предстояла еще другая опасность. Обитатели Кунджута, не задолго перед этим, произвели набег на местности, где пролегал наш путь и увели в рабство киргизских женщин и детей; потерпевших мы видела в Яркенде и нам говорили, что подобные опасности грозят и караванам. В виду этого торговцы из Кабула, зная, что мы вооружены, искали защиты нашего оружия и, несмотря на наше нежелание, в опасных местах держались как можно ближе к нам; в результате эти свирепые на вид люди оказались лучшими, чем можно было судить по наружности.

Еще через два дня мы достигли Килиянского прохода на высоте 17.000 футов, где, вследствие страданий от разреженной атмосферы, нам пришлось облегчить наших лошадей и пересесть самим и переложить клажу на яков (особый род коров, как кто-то определил, с лошадиными хвостами), которые большею частью принадлежали обитателям Вахана из близь лежащего Памира. К тому же тут стало так холодно, что по ночам трудно было вести дневник, так как чернила замерзали на пере.

Первое воскресение мы провели в этой области, где лошади и люди одинаково страдали от разреженного воздуха, и на семнадцатый день путешествия добрались до Санджу. Тут воздух был до того разрежен, что установка камеры и снятие вида прохода оказались так утомительными, что мне пришлось сесть и отдохнуть. Перебравшись через Санджу, мы прошли Каракорумским проходом по высоте 18.550 футов, это была самая возвышенная местность на нашем пути, и к счастью оказалась без снега. Несколько севернее его мы прошли по той местности, где был убит мистер Дальглейш, и мой повар, [728] следовавший тогда в его караване, указал нам точное место убийства, которое мы отметили кучей камней, исправив тем указание прошедшего тут не задолго перед нами путешественника Француза, сложившего тоже кучу камней.

На двадцать третий день мы подошли к Сасарскому проходу; изо всех остальных он считался самым опасным, и тут, на высоте 17.800 футов, целый день нам пришлось лазить не по ледяным пригоркам, как в Музартском проходе, а по целым горам изо льда, подобных которым я не видал нигде. Еще день пути и мы взобрались на вершину горы, называемой «Караул-Даван». откуда перед нами внизу открылась долина Нубра, и в первый раз после Ак-Шора мы увидели человеческие жилища. Теперь мы находились в Малом Тибете, под которым здесь подразумевается область западных Гималаев, обитаемая Тибетцами, подчиненная Кашмирскому магарадже и совершенно отличная от Великого Тибета, составляющего часть Китайской Империи.

Англичанам долина Нубра показалась бы местом очень печальным, но для нас она, была пристанью, где сравнительно можно было отдохнуть; долиной, где виднелись приятные на вид поля, где можно было спать в обитаемых жилищах вместо полотняных палаток, где встречались новые породы птиц, новый стиль построек и народ совершенно отличался от населения других посещенных нами мест: добродушный, веселый — с ним в некоторых отношениях приятнее было иметь дело, чем с мусульманами. Здесь нам не пришлось возиться с разными пустяками в роде закрытых лиц у женщин и предубеждения против картин, в Панамыке я мог тотчас приступить к снятию фотографических портретов и, между прочим, с моей квартирной хозяйки. Обычные украшения из простой зеленоватой бирюзы ниспадали ей на лоб, а висюльки из чего-то в роде фальшивых волос или шерсти висели по обеим сторонам лица. Казалось, необходимыми принадлежностями женского костюма были: прямоугольная одежда из овчины, надеваемая на плечи и цепочка с ключами, привязанная у пояса.

Проведя воскресенье в Тибетской деревне Кардун, на высоте 13.000 футов, мы переехали через кардунское ущелье (17.700 футов) еще раз на яках и на подъеме мне пришлось изо всех сил держаться за шерсть того из них, который шел подо мной, чтобы не сползти назад; наконец, на [729] двадцать девятый день после выезда из Яркенда, мы добрались до Леха. Тут нам оказали гостеприимство достопочтенный отец Ф. Редслоб и Dr. Маркс в моравском миссионерском доме. Никогда в жизни не ложился я с таким наслаждением на чистые простыни, так как пять месяцев не видал хорошей постели и многократно, по целым неделям под ряд, спал, не раздеваясь. Здесь тоже, наслушавшись за четыре месяца patois моего Жозефа, я опять услыхал чистую родную речь и, кроме того, пользовался удовольствием христианского общества и собеседования.

В Лехе самое выдающееся здание, это — замок магараджи, который однако редко посещается хозяином. Около самого замка, но ниже его, находится новый монастырь или Ламазерия, с террасы которого открывается прекрасный вид на базар и город внизу, с великолепною панорамой окрестных гор, возносящих свои сверкающие вершины на высоту более чем двадцати тысяч футов.

Dr. Маркс повел меня в эту Ламазерию, чтобы познакомить с Трин-ли-дар-джи, тибетским Шусхогом, то есть второстепенным воплощением Будды, представляющим собой высокую особу в их духовной иерархии. «Его святейшество» приятно поразил меня, дозволив снять с себя портрет, для чего надел даже свою каноническую шляпу! С чисто детскою горячностью он хотел немедленно получить карточку; когда же я ему объяснил, что мне надо еще послать негативы в Англию, где проявлять их обязательно взялся мистер Фрайт в Рейгэте, Шусхог заметил, что фотограф в Дэрджилинге поступает иначе и, воображаю, какое он составил себе неблагоприятное мнение о моих фотографических способностях. Трин-ли-дар-джи был болен и накануне обращался за советом к Dr. Марксу, который со своею бесплатною аптечкой составлял часть миссии и имел в Лехе много работы. По целым полугодиям отделенные от мира снеговыми заносами, остальное время миссионеры распространяли свои дары: умственные, физические и духовные на всю окружающую страну. К моему крайнему огорчению, недавно мне сообщили, что оба эти благородные человека, Редслоб и Маркс, умерли на своем посту.

Мистер Редслоб делал прекрасные переводы. В этих занятиях я был особенно заинтересован. Архиепископ [730] Кэнтерберийский удостоил меня открытого письма, не к Далай-Ламе, но вообще к тибетским властям, копии с которого я послал для перевода в Лех и Дэрджилинг, так как в Европе не оказалось никого, кто бы мог его перевести. К нему я добавил свое письмо, в предположении, что еслибы на границе я мог сойти за скромного «Ламу», несущего письмо от своего духовного главы, Великого Ламы запада, мне быть может разрешили бы проникнуть в страну и передать послание Великому Ламе востока. Я знаю человека с меньшими правами, чем у меня, которому удалось нечто подобное, но это случилось при других условиях и в мирное время. А с тех пор как я взялся за это дело, вспыхнула наша маленькая война с Тибетом. Тибетцев испугало также присоединение Верхней Бирмы, так что, хотя в Лехе я и нашел свои документы переведенными, но все наотрез отказывались доставить письма в Лассу, говоря, что это значило бы рисковать своею головой. Тогда я поехал в Дэрджилинг, где узнал, что тибетские власти отказались принять письмо от самого вице-короля Индии. Однако, в виде предположения, мне сообщили, что так как Непал не ведет войны с Тибетом, то там может быть и найдется возможность помочь моему горю, почему, благодаря содействию резидента, майора Дюранда, я вскоре очутился в Катманду.

Там, так же как и в Дарджилинге, мне посоветовали попытать счастья у главного начальства в Пекине. В сущности, едва, ли можно было выбрать менее благоприятное время, но, по совершенно непредвиденной случайности, я встретился в китайском Туркестане, и как мне показалось, завязал приятельские отношения с одним мандарином, ехавшим в Лассу, куда он был только что назначен китайским резидентом. Не желая оставить ни одного средства неиспытанным, я отправился в Пекин, где сэр Джон Вальшам оказал мне самое сердечное гостеприимство. Однако, когда мой план был сообщен властям, здесь, так же как и в Индии, выражены были опасения, как бы исполнение моего намерения не возбудило в Тибете подозрения и не усложнило затруднений тех лиц, которые вели переговоры о мире.

До тех пор я не думал, что такой ничтожный комар мог льва заставить реветь, но когда власти в Китае повторили мне почти те же самые слова, которые я слышал от властей в Индии, [731] я перестал настаивать, находя, что как Англичанин, я по меньшей мере обязан был отказаться от своих мелких частных планов, если они, хотя и в самой незначительной степени, могли препятствовать ходу важных государственных дел. Однако, тогда представлялось некоторое вероятие, что переговоры окончатся чрез несколько недель, или, в крайнем случае, месяцев, и сэр Джон обязательно дал слово телеграфировать мне, если произойдет что-либо имеющее отношение к моим планам, но советовал во всяком случае попытаться проникнуть в Тибет чрез Индию, а это значило — отложить попытку до следующей весны. Согласно с этим, весна застала меня в Бомбее, а в ожидании ее, я проехал по новой дороге чрез Корею, посетил миссионерские станции в Японии, на Китайском побережье, на Цейлоне и в Южной Индии, и, кроме того, по поручению, съездил на Борнео и на Филиппинские острова, чтоб освободить из тюрьмы одного агента Библейского Общества. Не получив известий из Пекина, я из Бомбея направился домой Персидским заливом до Багдада, но распорядился таким образом, чтобы меня могли вызвать телеграммой ко времени освобождения горных проходов от снега. И только в Иерусалиме, куда я добрался чрез Аравийскую пустыню, получил я письмо от вице-короля Индии, оказывавшего мне всевозможное содействие; но это письмо уничтожило во мне последнюю надежду на возможность теперь же проникнуть в Лассу.

До этого времени мое путешествие продлилось уже более двух лет, из которых более чем половину я провел в пути, а семь с половиной месяцев не сходил с седла; так что, когда я достиг Иерусалима, я чувствовал себя, по меньшей мере, несколько утомленным. Dr. Уилер советовал мне ехать прямо домой, но я надеялся поправиться, проехав медленно и с отдыхами вдоль Северной Африки чрез Триполи, Тунис, Алжир и Марокко, откуда переправился в Испанию осматривать тюрьмы и затем чрез Францию вернулся домой после отсутствия в 950 дней и путешествия в 49.300 миль.

Начинать путешествие то же самое, что спускать воду — никогда не знаешь, где она остановится. В 1879 году я поехал в Среднюю Сибирь и объехал вокруг света; в 1888 г. я отправился в «пионерную миссию в китайский Туркестан» и [732] прежде чем вернулся домой, побывал в трех государствах — в Европе, в четырех — в Африке и во всех — в Азии.

До меня дошли вырезки из газет, извещающие, что появление новой книги доктора Лэнсделя ожидается в конце текущего года. Должно быть какой-нибудь проницательный издатель угадал мои прежние несбывшиеся надежды. Что же касается настоящего времени, то я надеюсь окончить в начале 1892 года книгу, которая выйдет добавочным томом к моему сочинению о Русской Центральной Азии. Называться она будет, вероятно, так: «Китайская Центральная Азия: Поездка в Малый Тибет».

Генри Лэнсдель, D. D.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка в Малый Тибет // Русское обозрение. № 12. 1891