КОРСАКОВ В. В.

В СТАРОМ ПЕКИНЕ

ГЛАВА XI.

Все знающие китайский народ единогласно утверждают, что это не только самый веротерпимый народ, но даже относящийся безразлично к религиозным и духовным вопросам.

Китайский народ, исповедующий рационалистические взгляды на жизнь, всего более одержим суевериями, которые держат его мысль и чувство в своей власти, и далек от отвлеченных религиозных миросозерцании.

Среди китайского населения господствуют три главных религиозных верования, уживающихся мирно одно с другим. В настоящее время первым по распространенности верованием является конфуцианство, вторым буддизм и третьим даосизм, хотя, не имея статистических данных, невозможно сказать, какая из последних двух религий имеет больше последователей. Несомненен только тот факт, что [266] буддистские храмы в Китае разрушаются и пустеют, изображения будд раскрадываются и распродаются для составления коллекций европейцам. Только в Монголии буддизм попрежнему держится прочно, в Китае же он уступил свое место конфуцианству. Независимо от принадлежности к той или другой религии, китайцы верят в самые разнообразные легенды и исполняют обрядности народных праздников в честь какого-либо обоготворенного героя или какого-либо легендарного события.

Конфуцианство, собственно, не отвечает нашему понятию о религии; правильнее назвать его рационалистическим учением, вполне отвечающим духу китайского народа, а потому и принятому так охотно и сохраняемому с таким упорным постоянством. Конфуций, как известно, был, прежде всего, народный учитель и в основу своего учения положил народность, собрав все исторические проявления жизни народа, а также поэзию его в виде народных песен и указав на идеал народной нравственности, насколько он выражался в народной истории — героях, легендах и поэзии..

Создав, таким образом, руководство для своих учеников, основанное на народных идеалах, Конфуций не касался [267] совершенно вопросов духовных. Ученики Конфуция издали его учение в виде сборников под именем Ли-цзи — собрание церемоний и Сяо-цзин — о почтительности к родителям. Конфуцию же приписываются исторический сборник Шу-цзин и книга песен Ши-цзин, в которой и заключается вся душа народная. Любовь к народу, участие к его страданиям, жизнь посреди народа и создали славу Конфуцию, как выразителю желаний народа, оформившему эти желания в книге церемоний, которыми вся китайская народная жизнь втиснута в заранее определенные рамки.

Церемониями заранее определено все, начиная с нравственности, образа жизни каждой семьи, будь это простой земледелец или знатный сановник, правитель государства. На все события в жизни народа ясно указано исполнение соответствующих церемоний. И до сего дня эти определенные формы отношений — церемонии — составляют прочный фундамент, на котором зиждется весь общественный и государственный строй Китая. Не касаясь совершенно духовной стороны человеческой жизни, Конфуций всецело передал религиозные обряды и верования, которые господствовали в его время среди народа и выражались в жертвоприношениях [268] небу, земле, ветрам, горам, предкам. Он и сам совершал эти жертвоприношения и оказывал величайшее благоговение памяти предков. Последователи Конфуция не строят храмов на улицах, подобно буддистам и даосам, но каждый в доме своем имеет молельню, где ставятся дощечки с написанными на них именами предков. Старший член семьи каждое утро является сюда с приветствием; он не начнет никакого дела, не сообщив о нем предварительно предкам, а каждое 1-е и 15-е число и в праздники он совершает жертвоприношения перед дощечками, олицетворяющими предков. Таким образом, культ почитания предков и строгое соблюдение всех церемоний — сущность конфуцианства, объяснение стойкости тех вековых традиций, которые сохраняются неизменно китайцами.

Что касается буддизма, то в Пекине и северном Китае буддистские храмы, бывшие недавно еще образцами богатства и художественной архитектуры, представляют или запустение, или полное разрушение; усердием последователей поддерживаются очень немногие. Даже казенные храмы и те разрушаются, а хошэны (жрецы), чтобы добыть себе средства к пропитанию, отдают эти храмы на лето под дачи европейцам и [269] распродают потихоньку изображения бронзовых и золотых будд, заменяя их глиняными, но бронзированными.

Что касается даосизма, то это религия, полная самых сложных и разнохарактерных обрядностей. Даосы признают своим учителем философа Лао-цзы, современника Конфуция. Последователи Лао-цзы посвятили себя исключительно религиозным обрядам, занятию астрологией, медициной, изысканиям тайных средств для продления жизни и достижения бессмертия. Они стали изготовлять различные чудесные талисманы и чудодействующие пилюли. Собрав все суеверия в народных верованиях, они развили из них целую религиозно-мистическую систему "дао", т. е. путь, которым можно достигнуть совершенства и бессмертия. Последователи этого "дао" стали давать обеты не убивать живых существ, не пить вина, не предаваться плотской любви, не воровать и строго соблюдать уважение к родителям, к государю и учителям, самопожертвование, призрение бедных, больных, несчастных.

С дальнейшим развитием этого учения явилось 18 разнообразных систем, объяснявших все видимое и невидимое. Небо, звезды, солнце, луна — все это в учении даосов имеет своего духа — правителя; все [270] небесное пространство населено духами, высшими и низшими; каждая звезда есть олицетворение кого — либо живущего на земле. Не довольствуясь видимыми силами природы, даоское учение создало легендарные горы, пещеры, находящиеся на небе и на земле, обитаемые бессмертными святыми. Боги и духи, по учению даосов, занимают во всей природе уготованные им места. Даосы-жрецы играют, поэтому, очень видную роль в жизни китайцев: они умеют строить мост для перехода душ умерших в царство теней, они умеют приготовлять целебные снадобья, талисманы и лекарства, они умеют заклинать духов, составлять гороскопы, календари. Даоские храмы в Пекине процветают и многие славятся, как места, где молящиеся получают просимое. Так, близ Пекина есть даоский храм "Дун-йо-мяо", где находится чудодейственный бронзовый мул. Сюда приходят молиться неплодные женщины и, прикасаясь к одному органу бронзового животного, исцеляются от своего бесплодия. В других монастырях такою чудодейственною силою обладают священные деревья, принадлежащие к семейству Saliburnia. Достаточно, принеся жертву богине Гуанин-Пусса, посидеть под этим деревом, чтобы исцелиться от [271] бесплодия. Даоские жрецы принимают больных в свои монастыри и занимаются лечением.

К этим трем религиям примыкают и чисто народное боготворение и чествование легендарных героев и легендарных событий. Например, китайцы совершают ежегодно, 15-го числа 7-й луны, т. е., в июне месяце, моление за души преступников, умерших на виселице, и за души умерших бесприютных скитальцев. Приносить жертвы и молиться за души предков в Китае имеют право только представители мужского поколения, а потому за те души, за которые молиться некому, молятся монахи.

Вот как происходило это моление в храме "Да-чжун-сы", т. е. храме великого колокола. После захода солнца монахи этого буддистского храма, в числе четырех, собрались в одной из кумирен. Перед идолом Будды поставлены были принесенные жертвы. Старший из монахов, став перед Буддой, разными знаками и заклинаниями стал призывать души умерших насладиться жертвами, состоявшими из риса, пшена, сорго, овощей. Затем, все вышли из кумирни на площадку, где приготовлены были связки серебряных и золотых бумажных кружков, изображающих деньги, и сожгли [272] их. Это сожигание имеет значение посылки денег на нужды умерших в их пользование. Само население также принимает участие в этом молении, но не в храме, а у себя, по домам. Из арбузных корок и листьев лотоса устраивают лодочки, внутрь их помещают горящую свечку и пускают на воду прудков и ручейков, где таковые имеются. Посылкой этих лодочек имеют в виду оказать помощь при переправе душ в царство света из царства мрака.

Монастырь Да-чжун-сы находится в 8-ми верстах от Пекина, в равнине, и принадлежит к числу видных монастырей. Основан он в 1735 году и долгое время служил для остановки на ночлег богдохана, когда он отправлялся на богомолье. В настоящее время богдохан ездит на богомолье другой дорогой, и обширные помещения и кумирни монастыря пришли в упадок.

Значение этого монастыря поддерживается лишь тем обстоятельством, что в нем совершается моление о дожде во время засухи, совершаемое, по приказанию богдохана, князем и министрами. Самое же наименование "храм большого колокола" произошло от того, что здесь имеется действительно громадный колокол, в который звонят, [273] чтобы услыхал Будда, при молении о даровании дождя. Колокол этот помещается в отдельной деревянной колокольне, под навесом; отлит он из меди с большим количеством серебра, звон его чрезвычайно мелодичный. Он имеет форму тюльпана; высота его от основания до вершины три сажени, в обхвате 20 аршин, толщина наружного края пять вершков. Замечателен этот колокол тем, что вся его поверхность снаружи и внутри испещрена выпуклыми китайскими письменами. Звон в колокол производится посредством деревянного молотка, которым бьют в его наружный край. Храм великого колокола привлекает туристов-европейцев. С высоты колокольни открывается роскошный вид на всю пекинскую равнину и на ближайшую цепь гор, синеющую на горизонте своими зубчатыми краями. Туристы считают своей обязанностью запастись несколькими связками китайских медных монет-"чбхов", которые и бросают с высоты колокольни, стараясь попасть внутрь колокола и вызывать из него нежный гармоничный звук. Присутствующие тут же мальчуганы-ученики или послушники монахов стремительно собирают падающие на землю монеты. Монастырь Да-чжун-сы принадлежит казне и [274] считается самым большим в окрестностях Пекина. Как и все китайские кумирни, монастырь Да-чжун-сы состоит из лабиринта больших и малых дворов, вымощенных сплошь каменными плитами; в каждом таком дворе симметрично посажены перед кумирнями деревья восточных туй, кипарисов, орешин, сосен, обвитых глициниями. Деревья эти считаются священными.

Во многих кумирнях под такими деревьями поставлены памятники, в виде высоких мраморных досок, укрепленных на спинах каменных черепах. Черепаха служит эмблемой вечности. На таблицах иссечены имена умерших, за души которых молятся монахи этого монастыря. Внутри больших четырехугольных дворов, ограниченных кумирнями, находятся на пьедесталах большие урны, каменные, чугунные, бронзовые, смотря по богатству монастыря; в них сжигаются жертвенные свечи. Кумирня Да-чжун-сы находится в упадке и поддерживается слабо; поэтому, хотя китайское правительство и запрещает монахам отдавать в наем европейцам свои монастыри; монахи нарушают это запрещение, но с оговоркой, что если будет засуха или если по весне не выпадет обычного количества дождей, то на время прибытия [275] китайских чиновников для моления о дожде европейцы должны на несколько дней выехать. С каждым годом после летнего периода дождей здания и стены кумирни все более и более разрушаются, а от здания, в котором останавливался богдохан, не осталось и следа. Все поросло бурьяном, и самая эта площадь служит местом, куда сваливается весь мусор.

В монастыре Да-чжун-сы находится 8 монахов: один настоятель, затем монах, которому поручена хозяйственная часть, монах, который заведует приемом гостей и странников; остальные монахи отправляют ежедневные службы. Службы совершаются четыре раза в сутки: в 6 час. утра, в 12 час. дня, в 6 ч. вечера и в 3 ч. ночи. Настоятель и его помощник на службах этих не бывают, а присутствуют лишь во время торжественных служб по праздникам. Моление состоит из пения — довольно заунывного — молитв, сопровождаемого поклонами и коленопреклонениями, причем один из монахов ударяет молоточком по барабану и палочкой в стоящий перед ним колокольчик. Вечернее и ночное моления сопровождаются ударами в большой барабан, положенный обыкновенно на спину слона, сделанного из дерева. [276]

Несмотря на множество больших и маленьких кумирен, разбросанных по всем улицам Пекина, молящегося народа в этих кумирнях увидать нельзя, за исключением особых годовых праздников, в которые народ стекается или на богомолье к особо чтимому святому, память которого празднуется в этот день, или на богомолье в честь какого-либо праздника.

Таковы громадные и старинные кумирни-храмы в Пекине и вблизи него, каковы: Хей-сы, Бо-юнь-гуань, Юн-хо-чун, Хуан-сы и многие другие.

Во время годовых праздников в этих храмах совершается торжественное служение и процессия с святынями храма при стечении многих тысяч народа обходит вокруг всего храма. В некоторых храмах, каковы Хей-сы и Юн-хо-чун совершается особая религиозная пляска. Некоторые праздники длятся по три дня и сопровождаются ярмаркой.

Но и во время этих праздников молящихся в кумирнях из народа почти не бывает. В кумирню приходят лишь любознательные европейцы, да немногие из посетителей, тысячные же толпы народа стоят около, ожидая зрелища, которое даст им эффектная процессия. О молитвенном настроении не может быть и речи. [277]

Молитвы свои китаец совершает у себя дома, перед своим домашним алтарем, на котором стоит все, что дорого ему в жизни, — таблицы предков. Пред ними он преклоняется, им он приносит жертвы.

Моления же в храмах всецело предоставлены или жрецам или чиновникам и самому богдохану, являющемуся и ходатаем за народ перед Небом и ответственным за все несчастия, которые Небо посылает на народ за грехи богдохана. При такой веротерпимости китайского народа все религии уживаются между собою мирно и даже не чуждаются друг друга. Единственным исключением выделилась христианская религия мира и любви, которая вселила к себе ненависть в народе, которая внесла в добродушный народ китайский вражду и злобу и из-за которой пролито много неповинной народной крови в прошлом китайского народа и еще более будет пролито человеческой крови в будущем, по всей вероятности очень недалеком.

В отдаленном прошлом гибли только христианские миссионеры и за пролитую христианскую кровь китайский народ расплачивался деньгами и головами убийц, но в ближайшем к нам времени христианские государства нашли, что мало брать за [278] христианскую кровь, пролитую язычниками, только деньги и кровь убийц, а надо еще и разорить народ, который не признает и не понимает христианской проповеди, насильно ему навязываемой.

Событием, ознаменовавшим новое направление в отношениях европейских государств к Китаю, создавшим кровавое возмездие и приготовившим кровавые дальнейшие события, было убийство двух немцев миссионеров в деревушке Киао-Чаув шандунской провинции, которое повлекло за собой занятие немцами бухты Цзяо-Чжоу и выдвинуло китайский вопрос. Обе жертвы китайской антиевропейской ненависти, миссионеры-католики Франц Нис 38 л. и Ричард Генле 32 лет, жили вместе с третьим, спасшимся от смерти, миссионером Стенцем уже несколько лет и привлекали к себе симпатии населения. В этой местности шандунской провинции трудится до десяти миссионеров и насчитывается до 5 тысяч обращенных в христианство китайцев.

Убийство это произошло в ночь на первое ноября 1897 года. Нападение сделано было шайкой человек в 30 на помещение, в котором жили вдвоем миссионеры Нис и Генле. Двери и окна помещения были вырваны, и толпа, вооруженная саблями, [279] ружьями, пиками, ворвалась в комнату. Разбуженные жертвы сопротивлялись, но были убиты разбойниками. Нис получил более 30 ран, а Генле — 6 ран. Третий миссионер, живший в смежном дворе, услыхав шум и поняв его значение, спрятался в сторожку у ворот, и убийцы несколько раз проходили мимо него, стараясь его найти, чтобы покончить и с ним. Помещение было разграблено. На другой день утром явились китайские власти на осмотр места, которое представляло ужасное зрелище: изуродованные два трупа и все помещение, залитое кровью жертв! Китайская администрация приписала это убийство шайке разбойников, так как совершен был и грабеж, но общая молва и целый ряд предшествовавших событий ясно устанавливали, что это убийство совершено по заранее задуманному плану и с ведома самого губернатора провинции, ненавистника европейцев.

В южных китайских провинциях существует много тайных политических обществ: некоторые из них ставят себе, целью свержение манчжурской династии, а другие преследуют борьбу с иноземцами вообще, а в особенности с миссионерами. Ненависть к миссионерам среди населения южного Китая и среди [280] мандаринов, несомненно, очень велика. Причиною этой ненависти являются условия отчасти экономические, отчасти бытовые и национальные. Указывают, что миссионеры в месте своего поселения прежде всего скупают земли и, приобретя большую экономическую силу, держат в тяжелой зависимости бедное население, благоприятствуя лишь тем, кто принимает у них христианство. На распространение христианства китайское население смотрит очень враждебно, так как китаец-христианин перестает уже быть китайцем и становится ближе к европейской культуре, начинает избегать всего своего родного. Не мало способствует проявлению вражды и то обстоятельство, что, несмотря на энергичную и стойкую пропаганду христианства, в Китае нет ни одного чиновника или мандарина христианина. Мандарины же относятся с величайшей ненавистью к миссионерам по многим причинам; говорят, что китайцы-христиане перестают беспрекословно повиноваться мандаринам и на действия их жалуются миссионерам, а те через консулов и посланников передают жалобы в министерство. Является, таким образом, неприятный и чуждый китайскому чиновнику контроль над его действиями, доставляющий ему не мало неприятностей. В [281] народе неприязнь к миссионерам поддерживается усердно распространяемыми слухами, что сестры милосердия и миссионеры занимаются колдовством, для чего вырывают у детей глаза, сердце и мозг. Как ни нелепы такие обвинения, но они прочно держатся в народной массе и происшедшее в 1870 г. избиение миссионеров в Тянь-Цзине с разрушением церкви и миссионерских зданий вызвано было, именно, этими обвинениями.

Когда в Тянь-Цзине вновь была отстроена и освящена разрушенная церковь, снова подготовлялись беспорядки с рассказами на ту же тему и с дополнением, что миссионеры скупают детей и убивают их в своих госпиталях и приютах, делая из мозгов смесь, которую продают в своих лавках под именем сгущенного молока; что детей топят и кладут под сваи железной дороги, чтобы мосты были крепче и т. п. В южных провинциях Китая, где и европейцев, и миссионеров гораздо больше, и само китайское население отличается большей нервностью и впечатлительностью, нежели в северном Китае, главным образом и распространена деятельность тайных политических обществ и проявляется кровавая расправа с миссионерами, этими [282] жертвами вносимой ими западной культуры. В 1896 году было произведено избиение миссионеров в соседней с Шандуном провинции, и убийцы были по требованию американского правительства казнены. В этих провинциях особенно распространено и могущественно тайное общество "Большой меч". Вскоре после этого начались нападения на миссионеров в шандунской провинции. Нападали на миссионеров и били их на улицах, врывались во время службы в храмы, разрушали самые миссии, и все эти безобразия толпы оставались безнаказанными, так как мандарины никогда не производили серьезно расследования, виновные ни разу не подвергались наказанию, а самый факт дерзких нападений объясняли тем, что народ оскорблен в своих верованиях действиями миссионеров, а потому сами мандарины бессильны против всего народа.

Все эти факты несомненно свидетельствуют, что убийство двух миссионеров-немцев было лишь местью со стороны членов тайного общества за казнь своих собратий, в которой они, конечно, обвиняют миссионеров. Возникновение тайных обществ в Китае относится к 1650 г., когда "Китай был покорен манчжурами. Целью общества, очевидно, было освобождение Китая [283] от чужеземного ига. В настоящее время самыми распространенными, но мало известными по внутренней их организации и целям, считаются следующие тайные общества: сань-хэ-гуй — единство трех — неба, земли и человека; чжэнь-лянь-цзяо и пай-лянь-цзяо — секта белого и голубого ненюфара — секта религиозно-мистическая; янь-ту-цзяо — секта бараньей головы; хун-ян-цзяо — секта солнца; у-тэн-лао-му — секта крайне скрытная, члены ее всецело посвящают себя служению секте; цзинь-ша-мынь-цзяо — секта чистого чая; гуань-мао-цзяо — секта желтого колпака; бо-юнь-цзун — секта белых облаков; сяо-дао-цзяо и да-дао-цзяо — секты малого и большого меча — секты политические. Общества политические имеют девиз, указывающий на желание восстановления прежней династии мингов и выражаемый письменами — фу-мин-фан-цзин, т. е. возвышение мингов и уничтожение династии манчжурской цингов. В Китае существует полная политическая свобода мнений, и потому все эти тайные общества не преследуются, пока не обнаружат активного действия в виде поднятия мятежа. Пользуясь правом свободы, некоторые общества имеют свои имена, на которых девиз прикрывает их политическую цель. Так, "общество тройного [284] единства", т. е. единения неба, земли и человечества, имеет девизом: торжество добродетели, гибель пороку!

Среди китайцев существует много обществ, не преследующих политических целей, но в то же время облекающих себя таинственностью. Таково общество трезвости в Пекине, принимающее, под страшными клятвами совершенно отказаться от употребления спиртных напитков, каждого вступающего нового члена. Мне лично известны случаи, когда бывший пьяница-китаец становился совершенно трезвым человеком, вступив в это общество. Живучесть и распространенность тайных обществ европейцы стараются объяснить ненормальным положением дел в китайской администрации, в которой должности покупаются за деньги и в ряды управителей становятся нередко люди алчные и недостойные, истощающие и угнетающие народ. Существует также большое недовольство и тем, что некоторые промыслы отданы на откуп частным лицам, как, напр., соляной промысел. Но это европейская точка зрения; узнать же мнение самих китайцев о своих тайных обществах очень трудно. Занятие должности людьми недостойными стало явлением обыденным, хотя при тех [285] формальностях, которыми обставлено поступление на государственную службу, оно казалось бы невозможным. Каждый китайский чиновник, занимающий самую маленькую должность, должен сдать известной степени экзамен, строго обставленный и весьма продолжительный. Но экзамены эти трудны и строги для бедных студентов, которые чрезвычайно туго подвигаются по службе, богатые же люди имеют возможность покупать должности. Продажа должностей не есть даже злоупотребление в Китае, а необходимость поправлять свои дела для важных чиновников, получающих крайне скудное содержание.

Тайные общества в Китае проявляли себя нередко открытыми восстаниями, напр., восстанием тайпингов, охватившим южные провинции Китая и имевшим целью борьбу с иностранцами. Тайпинги не мало сделали хлопот французам в Тонкине и японцам на Формозе. Это — общество хорошо организованное и воинственное, так как в основу его вошли пираты и многочисленные шайки разбойников. Общество тайпингов наиболее распространено на юге Китая и известно более других, благодаря описаниям миссионеров Robert и Hamberg. Члены тайных обществ, делающие нападения на [286] миссионеров, разрушающие храмы и убивающие европейцев, разыскиваются благодаря вмешательству посольств, китайской администрацией и предаются казни при громадных сборищах народа, сходящихся на эти зрелища. Всенародность казни содействует лишь распространению популярности членов обществ среди населения да и самая казнь редко постигает действительно членов общества, участников убийства; обыкновенно, всегда находится несколько несчастных бедняков, которые продают свою жизнь, лишь бы обеспечить от голодной смерти свою семью. Факты продажи себя для совершения смертной казни не подлежат сомнению и практикуются открыто, вызывая полное сочувствие к жертве нищеты.

Смерть немецких миссионеров была желательным толчком для немецкой политики, давно уже обратившей свои взоры на Китай, в котором она пожелала приобрести не одно только "голубое небо", но и доходную земельку.

С вопросом о приобретении колоний связаны все важные внутренние вопросы, особенно имеющие серьезное значение для внутреннего спокойствия в самой Германии, в которой накопилось уже достаточно беспокойных элементов, готовых не только на [287] экономическую борьбу, но и на политическую борьбу против правящих и буржуазно-капиталистических слоев. Не одна Германия находится в таком положении с своими внутренними вопросами, таково же положение в большей или меньшей степени и Франции, и Италии. И для этих государств необходимо отвлечете народных сил извнутри кнаружи. Для такого отвлечения является самым надежным и самым целесообразным заняться развитием колониальной политики, да еще под аккомпанимент оружия и даже пролития крови. Момент был для Германии в высшей степени благоприятный и появление германской эскадры в китайских водах, принесшей Китаю "вооруженный кулак", было как раз вовремя.

Немцы еще с 1896 года подыскивали себе порт в северном Китае и производили тщательные, хотя и не гласные, но, тем не менее, весьма подробные исследования побережья Шандуна и западной части Печилийского залива, от Вей-Хай-Вей, к Лай-Чжоу-Фу, устью Желтой реки, Танку и вплоть до Шанхай-гуаня. Так как в этом направлении ничего подходящего не было найдено, то было обращено внимание на исследование южной части Шандунгского [288] побережья. В Пекин приезжали в то время негласно германские офицеры, и пребывание их ставилось в зависимость с вопросом о приобретении бухты для стоянки германской эскадры. Уже тогда, вероятно, выбор их остановился на бухте Цзяо-Чжоу, как единственной удобной для якорной стоянки судов. Но так как добровольной уступки состояться не могло, то надо было ожидать благоприятного случая, который и представился.

Захват бухты Цзяо-Чжоу поднял в Пекине, что называется, всех на ноги. На китайцев в первый момент известие это произвело ошеломляюще-удручающее действие, сменившееся затем крайним возбуждением и выражением негодования "невежеству" европейцев, дозволивших столь дерзкий захват китайской территории. Все китайские газеты были полны негодования, которое передали и населению. Стали раздаваться смелее голоса, что европейцы — вероломные варвары, что это лжецы, люди без чести и закона.

О захвате Цзяо-Чжоу все сведения собирались в Пекине с неописуемым интересом и никто из обыкновенных людей не одобрял этого захвата, как возмездия за убийство миссионеров. Все высказывали [289] убеждение, что этот захват не пройдет даром для европейцев и вызовет со стороны китайцев сперва скрытую вражду, а затем при благоприятных условиях и открытую ненависть.

Все сходились в одном убеждении, что захват немцами Цзяо-Чжоу положит начало новым и еще более обостренным отношениям не только между китайским народом и европейцами, но и между самими европейскими государствами.

О самом событии рассказывали так: после полудня нашего 1-го ноября прибыли на рейд к мысу Чин-Дао, расположенному у входа в бухту, три германских броненосца. В Чин-Дао находится китайская телеграфная станция, которая соединяет и местечко это, и стоящий здесь гарнизон китайского войска, возводящего крепостные укрепления, с остальною сетью китайских телеграфных линий. Прежде всего были порваны телеграфные проволоки на расстоянии 75-ти верст от Чин-Дао и Цзяо-Чжоу, а затем было предложено начальнику гарнизона генералу Чангу очистить укрепление и сдать его немцам, на что, будто бы, у них имеется разрешение. На размышление дано было 24 часа. Генерал Чанг послал телеграммой запрос в Пекин и местному [290] губернатору, но, вследствие порчи телеграфа, ответ мог быть получен не ранее, как через три дня. Не имея никаких приказаний, генерал Чанг, тем не менее, исполнил требование немцев и оставил укрепления и лагерь, выведя свои войска, в количестве трех тысяч, с оружием, но без патронов, как этого требовали немцы. В назначенный день высадился десант с германских броненосцев и благополучно занял все укрепления китайцев и бухту Дзяо-Чжоу. Заняв укрепления и бухту, германцы выставили повсюду наблюдательные посты, окопались в укреплениях, заложили повсюду мины и приняли все предосторожности в ограждение себя от возможных случайностей. Телеграф был тотчас же, по занятии укреплений, восстановлен и открыл действие с Чифу, но принимал лишь депеши на немецком языке.

Это событие заставило вступить Китай на новый для него путь жизни и государственных отношений. Несомненное началось движение мысли и среди народа, и среди чиновного мандаринского и ученого сословий, выразившееся проявлением многих трактатов, в которых китайские ученые и чиновники высказывались за сближение с западом, за необходимость введения в Китае реформ и [291] даже конституции. На всем было заметно, что молодая прогрессивная партия росла и крепла, а старая, ненавистница европейцев, смолкала и теряла свой авторитет.

Захват Цзяо-Чжоу усилил старую партию, указавши на факт захвата бухты Цзяо-Чжоу, и укрепляла ненависть к европейцам. Вообще положение Китая стало критическое: он вполне оказался неподготовленным. Не было ни образованных, ни знающих людей. Волей-неволей китайцы вынуждены были приглашать европейцев-учителей в свои высшие школы, европейцев-инструкторов — для обучения войска, европейцев-чиновников — для устройства и организации своих гражданских учреждений. Принимая в силу необходимости европейцев, китайцы все же относились к ним с недоверием. Это недоверие к европейцам китайцы оправдывали указанием на недоверие, существующее между самими европейцами, наблюдающими друг за другом и старающимися друг-другу вредить при всяком случае, где только замешаны интересы одного из них. Отсюда и у китайцев установился прочный взгляд на отношение к ним европейцев: Китай может быть покоен за свою судьбу только до тех пор, пока между европейцами не будет [292] единодушия и согласия, а будет только соревнование отнять что-либо у Китая в свою пользу, чего другие из зависти не допустят. Отсюда, говорят китайцы, задача наша всеми способами поддерживать неприязнь и недоверие между европейцами. Как только состоится между европейцами полное согласие — тогда конец Китаю. Таково мнение китайского образованного сословия. Что же касается народных масс, то брожение внутри их усилилось. На улицах Пекина среди населения стало одинаково возможно встретить не только любопытного китайца, который, встречая европейца, только дивится новому для себя впечатлению, но и такого, который смотрит на европейца с ненавистным презрением и злобой, который не преминет сказать в глаза европейцу: "ин-гуйцза", то есть заморский чорт, — который умышленно толкнет европейца, не даст ему дороги.

Проявление этой ненависти к европейцам стало часто проявляться в Пекине после захвата немцами Цзяо-Чжоу. [293]

ГЛАВА XII.

Для Китая 1898 год был чреват событиями и составит одну из интересных страниц его истории. Захват немцами бухты Цзяо-Чжоу, уступка англичанам Вей-ха-вея, и русскими Порт-Артура, усиление либеральной партии и быстрое движение по пути реформ под влиянием Кан-ю-вея, который сумел проникнуть в доверие богдохана и увлечь его своими патриотическими мечтаниями, неудавшаяся попытка дворцового переворота и падение не только всех уже начатых реформ, но и устранение самого богдохана, вынужденного передать свою власть императрице и признать самого себя больным и немощным в управлении государством. В мае месяце этого же года пошел в могилу принц Гун-цинь-вань, один из видных осторожных, либеральных государственных деятелей.

Гунь-цинь-вань личность весьма замечательная и играл видную роль в истории Китая в тяжелые для него периоды. [294] Гун-цинь-вань видел всю несостоятельность Китая в борьбе с европейцами и, будучи истым по убеждениям китайцем, прилагал все старания, чтобы путем компромиссов и уступок отдалить неизбежное расчленение Китая между европейскими державами. События в Цзяо-Чжоу и особенно в Порт-Артуре так сильно повлияли на нервы Гун-цинь-ваня, что он слег и, проболев около двух месяцев, скончался, не принимая уже участия в делах. На своем веку Гун-цинь-ваня испытал много превратностей судьбы. Родился принц Гун в 1832 году и был 6-й сын императора Да-Гуаня и брат императора Сей-фыня. Первоначальное имя его было И-синь, а титул Гун-цинь-вань, т.-е. князь императорской крови, был ему пожалован. Впервые на политическую арену Гун-цинь-вань выступил в 1858 г. в качестве члена комиссии для следствия над министром Дзи-инь, подписавшим трактат с англичанами. Затем он был назначен членом колониальной палаты (Ли-фань-юань), в ведении которой находились все дела с иностранцами. В настоящее время из этой палаты образовалось министерство иностранных дел — цзун-ли-ямынь. Но интриги партий несколько раз удаляли Гун-цинь-ваня от [295] деятельности и подвергали его разжалованьям, а в 1884 году он не только был удален от дел, но и лишен звания князя. Ровно десять лет он был в опале и только в 1894 году, когда начался Корейский вопрос, Гун-цинь-ваню возвращен был титул и он снова был призван к власти в качестве уже президента цзун-ли-ямыня; ему предписано также совместно действовать с Ли-Хун-Чангом против победоносных японцев. Все последнее время он принимал деятельное участие в делах.

В англичанах особенно покойный видел врагов Китая, что и высказал в 1869 году английскому послу сэру Рутерфорду Алькоку при прощании: "если бы вы могли освободить нас только от вашего опиума и ваших миссионеров, то не будет никаких неурядиц в Китае". Похороны Гун-цинь-ваня император приказал принять на счет государства, а в воздаяние заслуг покойного возвел его род в потомственное княжеское достоинство навсегда. В Китае княжеское достоинство, постепенно переходя из рода в род, умаляется и отдаленные потомки окончательно теряют это звание и становятся в ряды обыкновенных китайцев, пока личными заслугами не приобретут снова титул князя. [296]

Гун-цинь-вань умер у себя в загородном доме. Спустя слишком два месяца была совершена похоронная процессия и гроб его поставлен в помещении монастыря впредь до придания земле. В похоронной процессии Гун-цинь-ваня можно было видеть много поучительного и характерного для объяснения исторического склада жизни, передаваемого преданиями старины. По пути процессии были расставлены жертвенные приношения, построены легкие павильоны из тростника и циновок, в которых находились эмблемы воина, оружие старинных образцов, золотые и серебряные деньги, сделанные из бумаги изображения слуг, беседок, драконов, мостов, через которые должна будет переходить душа покойного. Все эти эмблемы сделаны очень искусно из бумаги и сожигаются, как жертвоприношение разным духам.

Во главе процессии несли на мачте большой, красного цвета, косой парус, знаменующий собой указателя пути для души, так как, по убеждению китайцев, душа отправилась в путешествие в царство теней, в семью предков. За знаменем шли по 8-ми с каждой стороны дороги верблюдов имея на спинах собранные юрты и проводников. Верблюды должны указывать на [297] принадлежность покойного к кочевникам и подтверждать таким образом действительность путешествия. За верблюдами гнали небольшой табун лошадей, что указывало, что покойный обладал землями и был богатый человек. За табуном вели на веревках несколько охотничьих собак, что должно было указывать, что покойный был охотником, уничтожая вредных зверей и охраняя от них труд земледельца. Наконец следовал табун оседланных лошадей и отряд всадников, что должно было указывать, что покойный был князь и воин. Оседланных лошадей ведут за повода. Несколько отступя, начинается несение целого леса всевозможных эмблем. Первыми несутся на высоких древках желтого цвета шелковые круглые щиты с изображением драконов — знак, что покойный был царской крови, затем следуют дощечки с именами предков, щиты с надписями заслуг и должностей покойного, деревянные мечи, копья, секиры, знамена, флаги в таком количестве, что рябит в глазах. За сим следуют группами по несколько человек буддийские монахи, ламы и хошэны, и даосы; жрецы идут отделениями, на расстоянии друг от друга, в своих одеяниях, с пением своих религиозных песней. Китайцы в высшей [298] степени народ терпимый ко всем религиям и в то же время в высшей степени суеверный. Если китаец и конфуцианец он в то же время охотно верит, что даоские жрецы умеют хорошо устраивать мост для перехода души покойного в царство теней. Приглашая жрецов различных сект, богатые китайцы удовлетворяют этим и своему тщеславию придать больше пышности похоронной процессии. Затем следуют многочисленные плакальщики, все в белом траурном, одеянии в длинных белых балахонах, белых шапках и белых башмаках. Они несут в руках различные предметы домашнего употребления покойного и издают протяжный, но негромкий звук, напоминающий вздох. За ними идут родственики-мужчины; самых близких родных ведут под руки, и, наконец, движется на носилках под богато расшитым балдахином гроб. Перед гробом в изобилии разбрасываются кружки белой бумаги, подобно снегу летающие в воздухе и покрывающие землю белым слоем. Эти кружки означают деньги, приносимые в жертву духам или демонам воздуха, дабы они не препятствовали душе покойного свободно шествовать по воздушному пространству. Так как Гун-цинь-вань был царской крови, то [299] покров на его гробе и балдахин были из желтой шелковой материи с вышитыми драконами. Желтый цвет в Китае принадлежит исключительно императору и членам императорского дома; зеленый цвет принадлежит князьям. При погребении всех остальных употребляются красного цвета шелковые ткани, на которых вышиваются золотом драконы. Гроб ставится на высокие носилки, утвержденные на толстых брусьях, выкрашенных в красный цвет. Брусья эти при помощи вспомогательных брусьев укрепляются на плечах носильщиков. Количество носильщиков находится в зависимости от звания покойного; так, для князя должно быть по церемониалу не менее 84 человек. Странное впечатление производит китайская похоронная процессия и этот громадных размеров гроб, который колышется из стороны в сторону на плечах множества носильщиков. При богатых похоронах в процессии музыка очень нежная, лишь флейты, но зато во время стояния гроба в доме ежедневно при панихидах участвует и музыка. При похоронах лиц богатых в процессии участвует музыка, главным образом — флейты, а у бедняков преимущественно производится бой в медные гонги (подобие наших медных подносов) [300] и стук в деревянные палочки. Общее правило, которого придерживаются при похоронных процессиях, говорит, что чем беднее похороны, тем больше производится шума и треска, и наоборот, при богатых похоронах господствует полная тишина.

Окончательные похороны дяди императора Гун-цинь-ваня, умершего еще в мае месяце, состоялись лишь через несколько месяцев; у китайцев именитые покойники предаются погребению в течете ста дней, смотря по важности занимаемого положения при жизни.

Но и по истечении этого срока обыкновенно гроб относят в какой-либо монастырь, по указанию жреца даоса, где и ставят в особых для этого отводимых помещениях. Выбор монастыря должен отвечать благоприятным и счастливым заключениям даоса-гадателя. В монастырях иногда остаются гробы по два, три, шести, десяти лет и более, пока родные, опять таки по гаданиям даоса, не предадут гроб погребению в земле. Условной платы за помещение гроба в монастыре нет и торговли за место между настоятелем монастыря и родными покойника не полагается, но всегда делается родными взнос в монастырь, смотря по средствам, не менее 200-300 лан (400-600 р.) единовременно. [301] Самыми разнообразными церемониями окружается у китайцев погребение, чему способствует и самый культ почитания предков. Самое искреннее желание каждого китайца — быть похороненным прилично, с соблюдением церемоний. Похороны обходятся очень дорого и в устройстве их принимают участие все родственники покойника, похороны же китайских сановников принимаются всегда на счет государственной казны. Бедняков хоронят или за счет казны, или за счет благотворительных обществ, покупающих гробы и имеющих кладбища для бедных. Смерть Гун-цинь-ваня была большой потерей для государства. Один человек, как бы он ни был одарен умом, не в состоянии, конечно, ни вызвать народного движения, ни остановить его, если не приспело время к тому, но в ограниченном кружке единомышленников влияние того или иного человека может быть громадно, и может или вызвать или остановить действия единичных лиц. Кан-ю-вей, будучи сильным и страстным реформатором, подчинил своему влиянию богдохана и составил молодую партию, жаждавшую скорейшего осуществления своих заветных мечтаний и верований. Скрепленные единомыслием Кан-ю-вей и его товарищи представляли богдохану [302] проекты реформ одна сильнее другой и не встречали до поры до времени отпора со стороны представителей старой консервативной партии, в рядах которой не нашлось искреннего либерала, каковым мог считаться Гун-цинь-вань. Если бы он был жив, то, несомненно, что он влиянию Кан-ю-вея на богдохана противоставил бы свое влияние и события не приняли бы такого быстрого и злополучного окончания. Из представителей партии либеральной и консервативной были: Ли-Хун-Чанг, но он не пользовался уважением и доверием ни со стороны Кан-ю-вея, ни со стороны богдохана, что же касается до Чжун-лу, сторонника императрицы, то его реформаторы боялись.

Не имея преданных друзей среди сановников, которые разделяли бы стремление к проведению реформ во что бы то ни стало и, видя в личности императрицы главное к этому препятствие, Кан-ю-вей составил смелый план устранить императрицу от влияния на дела.

Богдохан стал проявлять лихорадочную деятельность, издавая один указ за другим, в которых стремился отрешиться от старых преданий в управлении государством и вдохнуть новую жизнь в народный организм. [303]

В августе и сентябре месяцах изданы указы об открытии университета в Пекине, назначен попечителем университета бывший посланник в Петербурге и назначены професора, издан указ об учреждении министерства железнодорожного и горного дела и министром назначен министр цзун-ли-ямыня Чанг, бывший посланник в Вашингтоне; издан указ об организации и перевооружении всей армии на европейский образец. В связи с этим указом является небывалое еще в истории Китая событие — назначается осенью в Тянь-Цзине смотр всем обученным по-европейски войскам, и на смотру будет присутствовать сам богдохан и императрица-мать, ради этого принявшие решение поехать в Тянь-Цзинь. Но самое сильное волнение среди мандаринов и чиновников вызвал последний указ богдохана, данный цзун-ли-ямыню о пересмотре всех законов империи. Министры цзун-ли-ямыня не выразили сочувствия этому предложению богдохана, так как несомненно, что весь государственный строй Китая не отвечает современным потребностям и многим из них пришлось бы оставить свои места и прекратить свою деятельность. Поэтому на предложение богдохана министры ответили, что в [304] настоящее время это невозможно. Тогда богдохан передал свой указ о пересмотре законов в совет министров, но и совет министров поддержал своих сотоварищей и дал тот же ответ, что пересмотр невозможен. Тогда богдохан передает свой указ в государственный совет с добавлением, чтобы пересмотр законов сделать возможным.

Своей реформационной деятельностью богдохан стремится в самую глубь китайской жизни; не только уничтожаются традиционные приказы и министерства, в ведении которых находились разные придворные церемонии, но и созидаются учреждения, посредством которых можно вдохнуть новую жизнь и вызвать новые, живые силы страны. Издан указ об учреждении в Пекине высшей медицинской школы, которая будет находиться под управлением университета; издан ряд указов об учреждении земледельческих и ремесленных школ; указывается на необходимость поднять производительность страны, расширить и улучшить ее промышленность. В указах своих богдохан обращается ко всем крупным землевладельцам, призывая их быть пионерами в открытии сельско-хозяйственных школ, обновления способов обработки земли, [305] остающимися еще со времен отдаленных предков все одними и теми же. Чтобы подвинуть дело промышленности Китая, упреждено новое министерство торговли, промышленности и земледелия. Внимание богдохана обращено не только на введение существенных реформ, но не забыто также и невозможное для мало-мальски благоустроенного города его санитарное состояние. Одним из указов предписано приступить к немедленному исправлению улиц и приведению их в приличный вид.

Одним словом, богдохан старается вдохнуть новую жизнь во все отрасли управления, но могут ли быть какие благоприятные результаты? Среди китайцев нет для настоящего времени способных и подготовленных людей, чтобы провести в жизнь все реформы, как того желает богдохан и требуют обстоятельства.

Среди европейцев много циркулирует слухов о ближайших сотрудниках богдохана и указываются, как имеющие самое большое влияние на дела, министр Чанг, пользующийся содействием императрицы-матери, этой энергичной и государственного ума женщины. Называют еще в числе приближенных богдохана одного из евнухов, имеющего большое влияние при дворе. В [306] истории Китая не мало было таких периодов, когда евнухи играли важную политическую роль и пользовались громадным влиянием на дела.

Если являются до известной степени гадательными личности, стоящие вблизи богдохана и имеющие влияние на политическое положение, то влияние Японии в настоящее время на правительственные круги Китая несомненно. Это влияние сказалось уже наглядным образом в том, что вся образовательная реформа целиком взята из Японии, а будущий пекинский университет всецело будет повторением японского университета в Токио, со всеми его особенностями. Доводы Японии настолько оказались убедительными, что из Пекина посылаются молодые люди, изучающие в высшей школе Тун-вень-гуан английский и японский языки в Японию для изучения на месте всего того, что признано полезным ввести в Китай. Видимо, что Китай желает взять за образец Японию, убедившись ее доводами, что представляя родственный народ желтой расы, имеющий общую культуру и письменность, Китай и Япония на Востоке должны быть дружественными государствами, имеющими общие жизненные интересы.

Прибывший в Пекин из Японии, но [307] посетивший предварительно Корею бывший японский министр-президент маркиз Ито встречен был китайскими властями чрезвычайно торжественно. Цель прибытия маркиза Ито в Пекин держится в большом секрете, но едва ли будет ошибочно предположить, что вопрос о сближении Японии и Китая не чужд этого посещения маркиза. В честь приезда маркиза Ито японский посланник сделал открытый прием для всего европейского дипломатического корпуса.

Не успело еще затихнуть удивление среди европейцев и страх среди китайских чиновников, вызванные последним указом богдохана, пожелавшего выслушать мнение сперва цзун-ли-ямыня, а затем совета министров о своевременности пересмотра всех законов империи и, по получении от них ответов, что в данное время пересмотр законов невозможен, обратившегося к государственному совету с тем же предложением, но и с решительным приказанием сделать так, чтобы пересмотр законов был возможен, — как снова поразил всех указ богдохана, уволившего в отставку всех министров цзун-ли-ямыня, кроме двух и самого президента министров Ли-Хун-Чанга! Все были поражены резким тоном указа, заявлявшего [308] уволенным министрам, что они не удовлетворяют своему назначению и не имеют надлежащих сведений о положении дел государства. Отставка же Ли-Хун-Чанга состоялась столь же неожиданно и столь же резко выраженным указом, в котором высказано, что в присутствии Ли-Хун-Чанга в качестве президента цзун-ли-ямыня не представляется более необходимости, а потому он увольняется от своей должности.

У Ли-Хун-Чанга немало врагов и на этот раз веденную интригу против него приписывают английскому посланнику по следующей причине. Богдохан издал приказ, чтобы ему доставлялись копии всех протоколов заседания в цзун-ли-ямыне, которые происходят с представителями иностранных держав. Не так давно было бурное объяснение, которое имел с Ли-Хун-Чангом английский посланник, заподозревший Ли-Хун-Чанга в чрезмерной преданности русским интересам. Поводом к этому бурному объяснению послужило разрешение, выданное бельгийскому синдикату на проведение железнодорожной линии от Ханькоу на Пекин. Почему-то явилось подозрение, что будто за спиной бельгийского синдиката скрывается русско-французское единение. Английский посланник наговорил много [309] неприятностей цзун-ли-ямыню вообще, а Ли-Хун-Чангу в частности. Протокол этого заседания не был своевременно представлен богдохану, но враги Ли-Хун-Чанга этим воспользовались и сообщили богдохану, что указы его не исполняются и протокол этого заседания скрыт умышленно. Насколько справедливо это объяснение случившегося факта увольнения в отставку министров Ли-Хун-Чанга утверждать не берусь, но таковы общие слухи по этому поводу. Увольнение Ли-Хун-Чанга произвело не малое недоумение среди европейских кружков, так как он считался единственным из китайских сановников, с которым европейская дипломатия много уже лет вела все дела. Ли-Хун-Чанг остался в Пекине совершенно не у дел, ожидая, быть может, что колесо фортуны, столь часто меняющее свое направление у китайцев, снова повернется в его сторону.

Сильному возбуждению, которое вносила реформационная деятельность богдохана и его приближенных в чиновничью и придворную среду, отвечало и народное возбуждение против европейцев вообще, а немцев в частности, вызванное и захватом бухты Цзяо-Чжоу, и отчуждение земель под проводимые европейцами железные дороги, [310] и слухами, шедшими отовсюду в народ, что европейцы подкупили чиновников и забирают в свои руки китайское государство.

Прибывшие в июле 1898 года в Пекин из Чифу несколько русских путешественников сообщили, что китайское население в Шандуне вообще, а в частности в местностях, находящихся в сфере немецкого влияния, находится в весьма возбужденном и враждебном отношении к немцам, которые, желая наказать китайцев, сделавших нападение на немецких инженеров, совершавших исследование пути, сожгли и разорили два китайских селения близ города И-Чжоу-фу. Деятельность тайных политических китайских обществ несомненно оказывает значительную поддержку этому враждебному настроению. Бесспорно, что велико китайское терпение, велико и отсутствие военной доблести среди этого трудолюбивого народа, но и для него существует предел, перейдя который можно встретить отчаянное сопротивление и решимость на беспощадную борьбу за свой очаг, за могилы своих предков. Переживаемый в настоящее время Китаем исторический момент весьма интересен; история поставила народу как бы проблему и ждет ее решения. Раздробится ли [311] окончательно Китайская империя по разным "сферам влияния", и склонит ли китайский народ безропотно голову под ненавистное ему ярмо европейцев или вступит с ними в отчаянную борьбу? Китай представляет несомненно для дележа очень лакомый кусок, в котором соединились все благоприятные условия: миролюбие многочисленного и трудолюбивого населения, отсутствие воинственности, природные богатства, лежащие нетронутыми в недрах земли, плодородная почва, удобные речные сообщения, здоровый климат. Китайцы, как земледельцы, заслуживают пальму первенства среди всех других народов. Долины Ян-цзэ-кианга, Шандуна, Ху-бэй, Цзян-су составляют богатейшие житницы риса для всего Дальнего Востока. Минеральные богатства этих и соседних провинций также неисчислимы, и все эти богатства лежат еще под спудом и только местами намечены к разработке. Китайцы за тысячелетия своей исторической жизни жили исключительно на поверхности земли и предоставляют ныне разработку недр ее европейцам. Неудивительно поэтому, что англичане и немцы вцепились в эти недра, что итальянцы запускают также свою руку, а за ними уже выступили австрийцы и бельгийцы. Все стремятся что [312] нибудь взять у Китая, кому что по силам: кто целую территорию, кто отдельный порт, кто концессию на железные дороги, на разработку руд, на телеграфное дело. Год тому назад, вскоре после занятии немцами Цзяо-чжоу (Киао-шау), мне пришлось услыхать весьма остроумное, коммерчески-практичное мнение одного молодого китайского чиновника, предугадавшего дальнейшую судьбу своей родины. Мнение это столь же самобытно и оригинально, как самобытен и оригинален практический характер китайского народа. "Наши государственные люди, говорил он, — сделали непростительную ошибку: они не заглянули вперед после нанесенного нам Японией поражения. В ближайшем будущем Европа поглотит всю береговую часть Китая и отодвинет нас внутрь страны. Бороться с Европой Китай не может, а потому будет лишаться своих земельных богатств и окончательно обнищает. Когда Япония доказала нам нашу полную непригодность и отсталость, тогда, тотчас же по заключении мира с Японией, китайскому правительству и следовало объявить продажу своих береговых земель и портов желающим их купить европейским державам. В результате было бы сохранение своего достоинства, [313] приобретение богатств и мирное течение государственной жизни. Теперь же все равно земли у нас отнимают, национальное достоинство оскорбляют и страну разоряют".

Глядя на трудолюбивый китайский народ, — народ несомненно культурный, который в истории Дальнего Востока был тем же, чем были в свое время Греция и Рим для Европы, — невольно задаешь себе вопрос, как мог он дойти до той степени упадка, в котором находится в настоящее время, ищешь причин, которые объяснили бы полное отсутствие людей, необходимых для его сохранения. В китайском чиновничестве можно признать тот народный бич, который всегда останавливал всякое движение вперед, сводил к нулю все усилия немногих, отличавшихся добрым почином мысли и дела. Современный период истории Китая ежедневно показывает, что благодаря неспособности, неподвижности, испорченности администрации, народу предстоят великие испытания. Хотя и говорят, что всякий народ заслуживает то правительство, которое он имеет, но китайское правительство, будучи чуждым народу, не смогло ни объединить различных частей этой огромной империи, ни проникнуться народным характером, его [314] трудолюбием и энергией. Страна полна тайных политических обществ, а вся власть по-прежнему сосредоточивается в руках мандаринов, очень по-китайски ученых, но лишенных всякого развития и образования в европейском понятии этого слова. Класс мандаринов не наследственный: он всегда пополняется людьми из всего народа посредством экзаменов, доступ к которым открыт для всех.

Воспитывая свои убеждения на образцах давно отживших, считая эти образцы совершенными, преклоняясь перед памятью предков как величайших мыслителей, китайские ученые являются по своим взглядам и убеждениям выходцами с того света, не понимающими современной жизни. Такая система воспитания и образования опутала мысль китайцев паутиной отжившего и создала те пагубные условия для народа, когда в тяжкие для него времена у него не оказывается способных и добромыслящих людей, Система же получения должностей через покупку их создала то взяточничество и казнокрадство, которые подкопали фундамент государства. В Китае все государственные должности продаются, и чем должность выше и доходнее, тем она и дороже стоит. Окончивший экзамены бедняк, но [315] ловкий и способный, тотчас же составляет компанию капиталистов, которые берут его, так сказать, на откуп, и покупают для него должность. Должность губернатора, казенное жалованье которого в большой провинции равняется 6-ти тысячам лан, продается за 200 тысяч лан.

Это одно уже показывает как велики богатства страны и как нравственно бедны ее правители и властители! Обогащаясь за счет народа, за его в поте лица труд и за его кровь, мандарины всецело властвуют и над народным складом жизни, пользуясь своим высоким званием и положением.

Возбуждение среди народа все возрастало и уже в сентябре месяце 1898 года стали доходить настойчивые слухи о революционном движении на юге Китая и против манчжурской династии, и против европейцев, а особенно против миссионеров.

Политические общества несомненно достигают своей цели, подрывая всякое уважение к правительству, которое находится во власти европейцев, бессильное отстоять свои права и права народа.

В Шанхае расклеены были прокламации, призывающие китайцев освободиться от ига европейцев, и указывались все средства к [316] уничтожению европейцев, включая отраву посредством хлеба и съестных продуктов. Ha днях появились расклеенные прокламации и в Чифу, не столь, правда, кровавые, но тем не менее показывающие, что начавшееся движение против европейцев все распространяется. В Чифу в прокламации обращается комитет к китайской прислуге, которая находится в услужении у "заморских чертей". Указывая, как позорно для китайца быть в подчинении и услужении у "варвара", который относится не только с пренебрежением и презрением к китайцам, но даже бьет прислугу, революционный комитет приглашает всех китайцев немедленно оставить службу у европейцев, угрожая в противном случае неприятностями тем, которые ослушались бы этого приказания. Прокламация эта произвела свое действие: китайцы в Чифу, враждебные европейцам, благодаря последним политическим событиям, встретили сочувственно эту прокламацию и начали принимать ряд своих народных мер против китайцев-прислуги. Являвшихся в китайский город слуг осыпали насмешками, упреками, руганью и даже побоями, затем стали выгонять из китайских театров и трактиров. Возбуждение населения против китайцев-слуг сделало свое дело: слуги стали [317] оставлять места и уходить, а европейцы становились беспомощными. Дошло до того, что консулы обратились к местному губернатору, требуя прекращения такого осадного положения и внушения как населению в Чифу, так и ограждения прислуг от толпы. Губернатор внял представлению консулов и с своей стороны расклеил предписания успокоиться, так как иначе дело может принять неприятный для китайского населения оборот, в виду того, что в Чифу всегда стоят военные суда европейцев, которые и могут выслать солдат.

Брожение среди народа есть несомненно повсюду и проявляется пока отдельными фактами. Вблизи Гирина, в Манчжурии, во время поездки по округу инженера Дивинского, в него сделано было из-за дерева (местность лесистая) несколько выстрелов, которыми г. Цивинский и был ранен в руку. Рана оказалась, по счастью, не опасною. Случаи подстреливания стражников по пути Манчжурской дороги далеко не единичны, но все сваливается обыкноненно китайскими властями на разбойников, на "хунхузов". В Пекине сделано было представление по поводу случая с г. Цивинским и предъявлено требование непременной поимки преступника и строгого его наказания. Через [318] две недели уже пришло от местного губернатора извещение, что преступник, непременно оказавшийся "хунгузом", пойман и казнен. Смутное настроение народа, ожидающего для себя бед и несчастий, распространяется по всему Китаю.В самом Пекине, хотя и более спокойном, народ стал тревожным: отчуждение части китайских владений заставило народ с опасением думать о возможности потери и своих земель в пекинской равнине, почему одно время земледельцы не хотели было обрабатывать свои поля под посевы, так как этими последними воспользовались бы чужеземцы, которые, по слухам в народе, должны были взять и Пекин. Но слух этот не мог прочно укрепиться в сознании китайского земледельца, который всегда убежден только в одном, что солдаты ведут войну только с солдатами, но купца и земледельца не трогают. Японцы, во время японско-китайской войны, еще более утвердили китайцев в этом взгляде, почему японцы безусловно пользуются среди китайского населения уважением. Несмотря на крайнюю хвастливость и тщеславие китайского характера, китайцы отдают полную справедливость лучшему образованию японцев и их познаниям. Не таково отношение к европейцам, которые, [319] будучи совершенно чуждыми по расе китайцам, насильно и назойливо втерлись в китайское государство, навязывают китайцам свою культуру и свою религию, относясь в то же время с крайним презрением к народу, который считает свою многовековую культуру гораздо высшей. Китайца нельзя убедить, что военное ремесло должно уважать, что задачи и цель образования — создавать войну. Китаец уважает ученого, уважает художника, уважает всего более писателя, но презирает военного. Считая в глубине души каждого почти европейца, пришедшего в Китай лишь ради наживы, западным невеждой и варваром, заморским чортом, сильным не ученостью ума, не просвещением, а лишь грубою силой, китайское население, однако, видит, что его представители, его лучшие люди, министры и ученые, оказываются бессильными перед европейцами. Глубоко признавая силу на стороне лишь ума и образования, а не на стороне грубого насилия, китайское население находит себе объяснение всего своего разочарования и всех своих потерь не в том, что китайский ум и мысль застыли и отстали на тысячу лет от европейской мысли, а в том, что китайские министры дурные люди что они воры, что они продают европейцам [320] за деньги и свой народ, и свою родину. Отсюда прежде всего недовольство и раздражение в народе против своих чиновников и против современной манчжурской династии, к судьбам которой народ относится совершенно безучастно.

Возникшее движение в народе, возбуждаемое недовольство и опасения либеральным направлением в среде консервативной партии заставили императрицу зорко следить за императором. Сама императрица безусловно признавала необходимость обновления в управлении государством и с большим интересом прислушивалась ко всем доказательствам в пользу этого обновления. Несомненно жизнь и борьба придворных партий, отзывчивость и юная стремительность китайского императора к немедленной ломке всего старого строя (в Пекине ходил слух, что накануне дворцового переворота 1898 года император вошел к императрице-матери в европейском костюме) и осмотрительность, соединенная с опытом лет императрицы, предания маньчжурской династии, в которых она выросла, недоверие к юному энтузиазму и опасения за возможную потерю всего, выдвинула борцов в открытое поле действий. Представители старой партии, приближенные и близкие люди к императрице, [321] смотревшие подозрительно вначале на заводимые новшества, а затем увидавшие в дальнейшем их проведении гибель династии, так как новшества эти вели по прямому пути к революции, убеждали императрицу твердо стоять на старом пути, не давать движению принять угрожающие размеры. Но партия прогрессистов не хотела ожидать; был составлен заговор против императрицы с целью удаления ее от дел и устранения ее влияния на императора. Но Кан-Ю-Вей проиграл свою партию, заговор был открыт. Императрица взяла всецело в свои руки правление государством и устранила императора собственным его заявлением о своей болезни, препятствующей ему править делами.

Слухи о событиях во дворце быстро распространились по всему Пекину. Императрица энергично взялась за расследование и через несколько дней пятеро из заговорщиков приговорены были к смертной казни, но сам Кан-Ю-Вей успел бежать.

Совершение казни назначено на 17 сентября 1898 г. Тысячные толпы наполняли все место казни, сохраняя однако свое обычное спокойствие и обычную вежливость в отношении нескольких европейцев, пожелавших посмотреть на это зрелище. Народ [322] был спокоен, но в то же время казнь и вид крови несомненно вызвали в многотысячной народной массе враждебное чувство и к европейцам, вносящим смуту и зло в китайскую землю. На следующий день после казни был китайский народный праздник; тысячи народа покрывали ярмарочную площадь, через которую идет дорога от станции железной дороги в Пекин. В этот день прибыли из Тянь-Цзина на поезде железной дороги одна англичанка и несколько миссионеров-европейцев. Встретить даму выехал из Пекина атташе английского посольства г. Мортимор, который проехал через ярмарочную площадь на вокзал вполне благополучно. Возвращаясь спустя два часа обратно в Пекин через эту же площадь, г. Мортимор и его спутница, а также и другие прибывшие европейцы были встречены в толпе криками, свистом и бросанием комьев грязи и камней. Этими комьями грязи и каменьями были ушиблены все проезжавшие лица, но по счастью ни один ушиб не имел тяжелых последствий. Многотысячная толпа далее этого насилия не пошла; очевидно, что она сохраняла вполне самообладание и безобразниками явились лишь немногие. В этот же день, позднее, одна из дам итальянского посольства в носилках отправилась в [323] католическую миссию, в Бей-тан, чтобы навестить своих соотечественниц, сестер милосердия. При проезде через толпу носилки также были встречены криками, хохотом, насмешками. Но носильщики-китайцы, поставив носилки на землю, обратились к толпе с убеждениями и разъяснениями, насколько поведение толпы опасно для самих китайцев в силу высокого положения, занимаемого дамой. И толпа совершенно успокоилась, предоставив вполне свободный путь для носилок. Вот все оскорбления, которые были нанесены европейцам. В этот же день многим из нас приходилось быть среди толпы, и никто из нас не встретил никакого враждебного проявления, а семейство русского драгомана проезжало даже на осликах по всем людным улицам и не заметило ничего необычного. Хотя ни в этот ни в последующие дни не было более нигде проявления вражды к европейцам и население держало себя спокойно, тем не менее все посланники собрались на заседание и постановили вызвать в Пекин дессанты, дабы оградить посольства от возможности нападения китайской толпы. Китайское правительство, с свой стороны, сделало все возможное, чтобы предотвратить возможность входа в Пекин отряда иностранных войск. [324] Оберполициймейстер Пекина и губернатор посетили все миссии, выражая крайнее сожаление о происшедшем и сообщив, что приняты меры к ограждению европейцев от неприятности. Для безопасности их по пути от станции Мадзя-пу до Пекина поставлены патрули от войск, которые будут постоянно наблюдать за движением по главной для европейцев улице. Действительно там была расставлена сотня солдат в недалеком один от другого расстоянии, а на домах, занимаемых европейцами, расклеены громадных размеров объявления от министерства, гласящие, что все европейцы находятся под охраной властей и всякое насилие против европейцев будет наказано со всею строгостью. Тем не менее, один затребованный дессант уже прибыл в Тянь-Цзин и ожидал лишь приказания из Пекина. Несмотря на просьбы китайцев не приводить дессанта, таковой был вызван и 25 сентября в два часа дня вступил в Пекин. Почти вся молодежь европейская выехала навстречу отряда на станцию, а многие пошли на городскую стену, чтобы видеть издалека движение отряда через городские ворота и сделать несколько фотографических снимков. Несмотря на осведомленность населения о вступлении дессанта, везде по улицам сохранялись [325] обычная тишина и спокойствие, китайцы ничем не выражали своих враждебных чувств к европейцам. По улице шествия дессанта стала собираться многолюдная толпа, появился наконец отряд китайской конницы со своими желтыми развевающимися знаменами, в цветных ярких курмах желто-красных, — появился отряд китайской пехоты в белых куртках с красными отворотами и воротниками, имея на спине и груди белые круги с надписью о принадлежности к тому или иному полку. Солдаты стали шпалерами по пути въезда в стены Пекина. Масса типичного китайского народа, облаченного в свою обычную синего цвета одежду, красивая и яркоцветная одежда китайского солдата, весь необычный колорит Пекина, — все, вместе взятое, представляло собою весьма живописную картину. Наконец, показался еще встречавший отряд китайской конницы, за ним отряд пехоты, расчищавший дорогу, и две шеренги европейской молодежи верхами, предшествовавшей десанту. Вскоре за ними показался отряд забайкальского казачьего войска, на плотных гнедых лошадях и в черных папахах; словно вылитые из бронзы, ровными и мерными шеренгами вошли казаки в ворота. Впереди ехал полковник лейб-гвардии [326] гусарского Его Величества полка Воронов и "начальник всего соединенного десанта европейских войск" полковник генерального штаба и наш военный агент в Китае г. Вогак. За казаками шел отряд английской пехоты в красных мундирах, белых летних шлемах, при ружьях с примкнутыми штыками. Перед отрядом везли орудие. За англичанами следовал отряд немецкой морской пехоты — в черных мундирах, черных лакированных касках, — наконец, шествие замыкал отряд моряков с "Владимира Мономаха". Впереди отряда моряков два мула везли еще орудие. Следя за впечатлением, которое производили проходившие войска на народ, можно сказать, что казаки и англичане произвели настолько сильное впечатление, что масса выражала свое удивление и удовольствие возгласами "хао, хао", т.-е. хорошо, хорошо; это — единственное одобрение, которое выражают китайцы во всех обстоятельствах, — иных способов одобрения не существует в китайском обиходе, если не считать поднятия вверх большого пальца и причмокивания, когда показывается какая-нибудь особенно красивая вещь, ткань или картина. Порядок на всем пути шествия был образцовый, и многотысячная толпа вела себя выше всяких похвал. Войдя на [327] посольскую улицу, весь дессант вступил уже в пределы, так сказать, Европы, — так как у каждого европейского здания вышли на улицу встретить войска все живущие европейцы. Несмотря на пыль и дальность расстояния от станции до русской миссии, русский отряд — казаки и моряки — пришли молодцами, с бодрым и веселым видом. Так как английская и немецкая миссии находятся дальше русской, то казаки проводили англичан и немцев, а затем вернулись обратно к русской. Моряки — 30 человек пришли под начальством лейтенанта А. Н. Неелова, а казаки — 35 человек — под начальством сотника В. Г. Раткевича. Англичане в количестве тридцати человек пришли под начальством лейтенанта, а немцы, в количестве сорока человек, под начальством капитана.

Русский отряд разместился у себя дома довольно удобно и скоро освоился в своей новой обстановке. Что касается до населения, то одно время среди него видимо распускались слухи, чтобы подорвать доверие к цели прихода десанта. Распространение слухов этих приписано было японцам, которые дессанта не прислали, хотя у них было двое пострадавших, и английским миссионерам. Последние указы, [328] обнародованные в столичной газете, исходят от лица регентши, но не богдохана, и один — о восстановлении цензуры над печатью, бывшей до сегодня совершенно свободной — несомненно должен иметь свое значение, уменьшив с одной стороны печатание невозможно лживых и бьющих на возбуждение народа слухов, а с другой стороны вызовет проявление подпольной литературы. В появившемся от 27 сентября указе о восстановлении цензуры говорится, что всякое издание, в котором будут распространять вредные идеи, должно быть немедленно запрещаемо к изданию в свет, а издатели должны подлежать преследованию. Второй указ регентши — императрицы поставляет на вид, что стены вокруг Пекина пришли в ветхость, и предписывает приступить к их исправлению и укреплению. Стены манчжурского города существуют около 500 лет; они высоки, сложены из серого кирпича. Вход на стену совершается по широким подъемам, но подъемы обыкновенно заперты и желающие подняться на стену могут это сделать в некоторых лишь пунктах, заплатив на чай несколько копеек придвернику-сторожу, домик которого находится всегда тут же около входа на стену. Стена (около миссий) [329] представляет единственное возможное место прогулок для европейцев. Она широка, до 6 саж., так что свободно можно было бы кататься и в экипаже, но страшно запущена; большая часть стены покрыта сорными травами и кустарниками. На стене находятся домики сторожей, которые живут здесь своими маленькими хозяйствами, имея домашнюю птицу и разводя небольшие огороды. На стене над проездными воротами и по четырем углам высятся громадные башни-бойницы, в окнах которых еще и до сих пор в некоторых местах сохранились нарисованные на дереве жерла пушек, которыми китайцы думали устрашить вступавшую в Пекин в 1860 году союзную англо-французскую армию! Стены и башни мало-по-малу разрушаются и обваливаются; не только вываливаются из стены отдельные кирпичи, делая стену решетчатою, но иногда рушится целая часть стены. Назначается тогда ремонт, стена снова возводится, замазывается и закрашивается до следующего разрушения. Вид со стен на Пекин, весь тонущий в зелени деревьев, как бы отдельными домами среди парка, приятен.

По последним слухам, идущим из дворца, утверждается, что регентша поселила [330] вблизи себя до 30 молодых принцев и через ознакомление с ними желает выбрать одного достойного преемника для занятия трона, в случае смерти богдохана.

Положение императора стало очень тяжелым и грустным: по приказанию императрицы он был под строгим караулом водворен в одном из маленьких павильонов летнего дворца. К императору никто не допускался и скоро уже стали распространяться слухи о смерти богдохана. Слухи сделались настолько настойчивы, что сама императрица положила конец всем этим слухам, приняв предложение со стороны французского посланника командировать врача посольства для выяснения сущности болезни богдохана. Императрица проявила себя приверженцем консерватизма; она отменила один за другим все либеральные проекты реформ богдохана, удалила всех либеральных министров и заменила их министрами-тормазами, такими же приверженцами старины. Ли-Хун-Чанг, несмотря на полное расположение к нему императрицы, не получил своих прежних должностей в министерстве, но назначен председателем комиссии, которой поручено исследование течения реки Хуан-хэ — Желтой, ежегодно причиняющей своими [331] наводнениями большие бедствия населению. Особенность нижнего течения этой реки та, что русло ее лежит выше поверхности окрестных полей и ежегодно укрепляемые плотинами ее берега при весенних разливах, а также и во время дождей, не выдерживают искусственных преград, прорывают плотины и наводняют обработанные поля, разоряя и губя население. Искусственное укрепление берегов стоит правительству дорого, но народу не приносит пользы, так как отпускаемые суммы остаются большею частью в карманах чиновников. Ли-Хун-Чанг получил повеление от императрицы лично поехать в провинции Шан-дун и Хонан и изучить на месте вопрос об укреплении берегов Желтой реки.

Назначение Ли-Хун-Чанга, связанное с удалением его из Пекина, объяснено было европейцами, как ссылка, хотя и почетная; удаление бывшего канцлера было необходимо в интересах консервативной партии, которая желала иметь только свое влияние на императрицу и устранить всякое постороннее, тем более Ли-Хун-Чанга, который далеко не пользовался симпатиями в среде консерваторов.

Как нельзя поэтому, кстати было для них, что осенью 1898 г. река Хуан-хэ — Желтая — [332] прорвала плотины и наводнением затопила на многие сотни верст поля, разорила и разрушила до двух тысяч селений. По сведениям американских миссионеров, обратившихся с воззванием к европейцам в Пекине о пожертвованиях в пользу пострадавших, видно, что в самом беспомощном состоянии осталось до 150 тысяч населения. Наводнения, которыми Желтая река разоряет и губит население, бывают ежегодно, но не всегда достигают тех ужасных размеров, как в 1887 году, когда разорено было до трех миллионов населения, потерявшего буквально все. Погибло при наводнении тогда до одного миллиона человек.

Река Хуан-Хэ принадлежит, как известно, к самым большим рекам земного шара (до 4 тысяч верст), и самым многоводным. Берет она свое начало из озер и многочисленных ключей, протекает по самым густонаселенным и богато одаренным природою провинциям Среднего Китая, имея протяжения до четырех тысяч верст. Свое название Желтой реки она получила от густо-желтого окрашивания воды, приобретаемого ею, когда она выступает в своем течении в районе лёссовой почвы.

Несмотря на свое громадное протяжение, [333] Желтая река далеко нё представляет, однако, удобств для развития правильного судоходства. Главное неудобство заключается в том, что уровень воды в реке постоянно колеблется, то повышаясь, то значительно понижаясь. Кроме этой особенности, Желтая река часто меняет свое русло. Протекая же по лёссовому грунту, она в нижнем своем течении сносит в устье свое много отложений, которые повышают ложе и засоряют ее исток. Частые повышения уровня воды и изменение русла всегда причиняли населению много бед и заставляли укреплять берега реки, тем ограждая себя от наводнений. Народ, говоря о Желтой реке, называет часто ее "горе-река", указывая, сколько бед она приносит. Для регулирования течения реки и защиты селений от наводнений, берега ее укрепляются плотинами, которые представляют особенно громадные сооружения у гор. Кай-фын-фу. Плотины устроены из фашинника, плетня и глины; правительство ежегодно отпускает большие денежные суммы на ремонт плотин и ограждение населения от наводнения, но ремонт обыкновенно производится самый поверхностный, а наводнения разоряют население. Своими опустошениями Желтая река в уме народа создала легенду о живущем [334] в ней боге реки, которому в прежние времена приносились умилостивительные жертвы. Так, предания говорят, что ежегодно богу реки приносили супругу, молодую и красивую китаянку, которую, в пышной и торжественной свадебной процесии, предшествуемой жрецами, в богато убранной джонке, привозили в известное место реки. Здесь жрецы произносили заклинания богу реки и вручали ему супругу, бросая в воду несчастную, богато убранную, как невесту, девушку. Ли-Хун-Чангу назначение это было очень не по сердцу: он отлично понимал, что вся суть в том, что от него желают избавиться и оставить его не у дел. Ли-Хун-Чанг пробовал все способы, чтобы остаться в Пекине, а чтобы в Шанхай, где надлежало ему жить, был послан другой, но все было напрасно. Императрица и окружавшие ее консервативные министры окончательно заявили, что должен ехать только Ли-Хун-Чанг, что только он один, и по своим знаниям, опытности и честности, может справиться с делом такой государственной важности и народного благосостояния. Делать было нечего, и Ли-Хун-Чанг, взяв одного бельгийца-инженера и нескольких техников-китайцев, выехал по назначению. [335]

Таким образом старая патриотическая консервативная партия окончательно утвердилась и, окружая тесно императрицу, стала оказывать сильное влияние на все внутренние и внешние дела, но действовала чрезвычайно осторожно, хотя и решительно. Под ее влиянием императрица-регентша продолжает издавать указы от своего имени, восстановляя отмененные указами богдохана традиционные учреждения и отменяя все либеральные начинания. Один только указ об открытии в Пекине университета остался не отмененным. Отменяя все указы об учреждении школ и новых министерств, регентша тем не менее заявила, что приняла твердую решимость следовать по пути прогресса и вводить реформы, но будет делать это с большою осмотрительностью, без вредной поспешности и по мере надобности. Места министров цзунг-ли-ямыня все замещены людьми старой партии, тормазами новых идей, как их называли. Жизнь в Пекине приняла свой обычный вид, но только более оживленный, благодаря присутствию дессантов. Запоздавшие дессанты, не вошедшие в состав первого, пришли в Пекин спустя несколько времени, и все посольства приняли вид военных стоянок, но, по счастью, не произошло никаких выдающихся событий, [336] которые указывали бы на тревожное брожение опасных элементов среди мирного китайского народа. А количество европейского гарнизона увеличилось еще вступлением итальянского дессанта в количестве 30 человек с "Marco Polo", привезших с собою также и пушку, и японского отряда в 32 человека при четырех офицерах. Японский отряд матросов вошел в Пекин 2-го октября и обратил на себя общее внимание молодцоватым видом и военною выправкою. Видимо, что отряд был подобран один к одному из участников последней японокитайской войны, имевших каждый у себя на груди медали и ордена. Одежда японских матросов и красива и удобна: головной убор похож по образцу на шапки наших моряков, темные куртки и брюки, серого цвета гетры и башмаки, делающие поступь легкой и удобной для движения по суше. Итальянцы матросы выделялись своими красивыми южными лицами, но по сложению выглядели довольно жидковатыми и малорослы. У ворот каждого посольства толпится множество зрителей китайцев, жаждущих взглянуть хоть в щель во двор, где идет военная жизнь и ученье. Особенно всегда много уличной публики у ворот русского посольства, на большом дворе [337] которого расположена казачья сотня. На смежной с посольством Монгольской площади, которая служит ярмаркой для приезжающих в Пекин в феврале месяце монголов, иногда происходит джигитовка казаков. Всегда собирается толпа китайцев, которая приходит в изумление от лихости проделываемых казаками эволюций. Давно уже команды отпускаются небольшими группами в 5-10 человек, без оружия, в город на прогулку и не было случая какого-либо столкновения, или неприятности, или выражения какого-либо враждебного чувства со стороны китайцев. Только одно глубокое любопытство. Дессант от французов не пришел, хотя если бы произошли антиевропейские беспорядки, то прежде всего опасность угрожала бы их многочисленным миссионерам-католикам. Тем не менее население Пекина нельзя назвать довольным: во-первых, с прибытием дессантов (в настоящее время в Пекине находится слишком 200 чел.) сильно поднялись цены на все жизненные продукты первой необходимости; это поднятие цен вызывает ропот среди многочисленного беднейшего китайского населения; во-вторых, среди народа несомненно работают члены тайных обществ, желающие возбудить ненависть к [338] европейцам, считая их виновниками всех бед и неурядиц последнего времени. В китайском городе появляются возмутительные прокламации, призывающие народ освободиться от европейцев и вырезать их. Но, несмотря на эти воззвания, жизнь идет по-прежнему тихо и только поставленные по улицам у каждого европейского дома и посольства посты китайских солдат, без оружия, с одними тонкими палочками в руках, указывают на предпринятую особую бдительность охраны европейцев со стороны китайской администрации. Пикеты состоят из шести человек солдат, ночующих тут же на улице на подостланных шубах и указывающих на свое присутствие по ночам лишь двумя зажженными бумажными фонарями. Бунтари распускают слух, что императрица-регентша заказала уже носилки, чтобы выехать из Пекина со всем двором в другой город, и тогда-то Пекин можно будет предать разграблению, а европейцев умерщвлению. Точь-в-точь то же самое проповедывалось в объявлениях и во время минувшей японо-китайской войны, когда в Пекин ожидали японцев, а правительство предполагало его оставить. Несомненно, многотысячная нищая и буйная толпа прежде всего жаждет грабежа, но этой толпы больше [339] всего боится миролюбивое и торговое китайское население Пекина. Наконец, едва ли имеют какое-либо основание распускаемые время от времени слухи о желании правительства перенести свою резиденцию из Пекина на юг, который в настоящее время весь объят мятежом — антидинастическим движением.

Все улицы Пекина, наиболее людные, имеют постовых солдат, но особенно охраняется путь от станции железной дороги до ворот Пекина; в самом людном месте, перед въездом в город, где 18-го сентября буяны бросали камнями в европейцев, выставлены восьмеро будто бы тех самых буянов, уже осужденных, которые послужили предлогом ко всему совершившемуся. Мера наказания к ним применена следующая: на шее каждого надета толстая четырехугольная деревянная колодка, величиною в квадратный аршин. Эти колодки надеваются ворам-рецидивистам и уличным буянам, которые и выставляются на всенародный позор на весь день в том месте где происходило преступление. Преступников сторожит отряд солдат. Зрелище крайне тягостное для европейцев, которые должны проезжать мимо этой изможденной группы несчастных, невиновных в [340] принятом на себя преступлении, так как настоящие виновники все скрылись, а отбывают наказание нанятые за деньги бедняки и нищие, дабы показать европейцам, что и в Китае возможно скорое нахождение виновных. Как сообщали мне китайцы, этим козлам отпущения платится посуточно по четыре дзяо (на наши деньги около 55 коп.). В Китае отбывание наказания за другого нанятыми для этого бедняками явление довольно обычное и весьма распространенное. Не только отсидеть в тюрьме, но даже подвергнуться смертной казни всегда находятся охотники, обеспечивающие таким способом не только свою семью от голодной смерти, но и выговаривающие себе почетное погребение по совершении казни. Очевидцы таковых казней якобы убийц миссионеров, а на самом деле нанятых бедняков, говорили мне, что осужденные на казнь все были веселы, довольны и благодарили осудивших их за возможность спасти семью от гибели. Иначе и быть не может при том отсутствии хоть намека на организованную полицию, которая могла бы найти виновников совершенного преступления, всегда скрывающихся. Само же население избегает иметь какое-либо дело с казенными учреждениями и разбирается в своих делах своими [341] средствами. В Китае поражает европейца уличная жизнь полным отсутствием правительственного надзора; эта жизнь может служить прекрасным образцом общественной анархии, где каждый делает, что ему угодно, и многое, что нарушает интересы частных лиц, разбирается самосудом или насилием. Уличная толпа остается обыкновенно совершенно безучастной зрительницей при уличных ссорах и принимает только участие тогда, когда противники, исчерпав весь весьма обширный в китайском языке запас ругательств, охватывающих родню мужскую и женскую, обращаются уже к памяти предков, после чего неизменно, разъяренные, готовы броситься друг на друга, но тут толпа моментально обоих их схватывает, становясь посредине и расталкивает в разные стороны. За три слишком года жизни в Пекине я видел много уличных ссор, но не видал ни одной уличной драки, благодаря такому поведению толпы. В некоторых однако обстоятельствах равнодушие китайской толпы к совершающимся на ее глазах явлениям прямо возмутительно в понятиях европейца. Мне пришлось быть свидетелем следующей крайне тягостной уличной сцены. В Китае существует крайне возмутительное ремесло — воровство [342] детей. Мальчиков воруют, чтобы из них делать фокусников, музыкантов, нищих и т. д.; девочек, — чтобы создавать певиц, танцовщиц и наполнять многочисленные и многолюдные дома терпимости, особенно по портовым городам. Разврат в Китае среди китайцев чрезвычайно велик и отличается чрезвычайною извращенностью; все пороки разврата имеют свои притоны. Проходя по одной людной площади в Пекине, я был привлечен толпой и выходящими из ее средины отчаянными воплями и криками женских голосов. Из расспросов я узнал: что китаянка-мать разыскивает украденную у нее трехлетку-дочь и у одной нищей узнала свою девочку и стала отнимать. На помощь к нищей подоспели ее товарки и стали отнимать девочку обратно, доказывая, что мать ошиблась в ребенке. Исступленные рыдания матери, зовущей свою действительную или воображаемую дочь, испуганный крик и плач ребенка среди борющихся за нее трех растерзанных женщин и безучастная совершенно толпа, — какое возмутительное зрелище, вызывающее негодование в душе европейца и презрение к этой тупой и бессердечной китайской толпе! Китаец поражает европейца часто и крайней бессердечностью, самым узким [343] эгоизмом ко всему и ко всем, что только не касается его личных интересов.

Вот и еще случай, бывший в Пекине. Один европеец имел несчастие упасть вместе с лошадью и переломил себе ключицу. Тотчас же собралась людная толпа, из которой ни один не вышел помочь несчастному выбраться из-под лошади. Мало того, когда он сам кое-как выкарабкался и просил кого-нибудь пойти к нему домой и сказать о случившемся, никто не шевельнулся; наконец, он просил хоть взять лошадь и вести ее за ним до госпиталя, куда он пошел, но и тут никто не отозвался.

Общественная жизнь в Пекине в конце 1898 года представлялась, не смотря на относительную тишину, приподнятой и чувствовалось, что нависла какая-то давящая сила.

Из дворца доходили всегда слухи о тяжелом положении императора, которого содержат строго, как пленника, несколько раз повторялись слухи о его насильственной смерти, которые, хотя и не подтверждались, но все сходились в одном, что император безнадежно болен, что его медленно изводят... Все симпатии европейцев были, конечно, на стороне императора, но ему от них легче не было. Шли настойчивые [344] слухи также и о неизменном консервативном направлении, что влияние ненавистников европейцев при дворе все крепнет и императрица разделяет эти взгляды.

Действительность подтверждала эти слухи. Императрица продолжала направлять государственное течение по старому, дореформенному пути. Так, снова указано восстановление прежней системы держания экзаменов на ученые степени с сочинениями од, стихотворений и т. д., снова подтверждено удержание старого военного устройства с вооружением луками, оставлена прежняя военная организация. Единственное, что еще имеет движение вперед — это некоторое благоустройство путей сообщения, особенно речного.

В конце декабря 1898 года приподнялась неожиданно завеса над судьбою и положением императора. Так как снова распространились слухи о его насильственной смерти, то от имени императрицы через цзун-ли-ямынь был приглашен к богдохану врач французского посольства Д-р Detheve. Этому событию предшествовало следующее. Когда в столичной газете появился от 14-го августа указ императора о его болезни и предложение ко всем губернаторам провинций — выслать в Пекин известных им опытных врачей, то французский [345] посланник Pichon сообщил в цзун-ли-ямынь, что при посольстве есть хороший и опытный врач Detheve, который готов был к услугам китайского императора. Доктор Detheve только что прибыл в Пекин из Тонкина, где он несколько месяцев был колониальным врачем. До этого же он служил во французском флоте и участвовал в экспедиции на Мадагаскар. На предложение г. Пишона последовал вскоре ответ из цзун-ли-ямыня, что императрица благодарит г. посланника за предложение услуг д-ра Детева, но что император не может прибегнуть к европейской медицине, совершенно для него чуждой. Этим на первый раз дело и кончилось. Теперь г. Пишон получает из цзун-ли-ямыня приглашение для д-ра Детева посетить императора вместе с французским драгоманом. Таким образом на долю д-ра Детева выпала честь быть первым врачем-европейцем, который с мирными намерениями и по добровольному приглашению проник в стены недоступного для всех европейцев города и имел возможность видеть не только богдохана, но и саму императрицу-регентшу. Вот что стало известно из этого посещения. В 6 часов утра, доктор Detheve и драгоман г. Vissiere в присланных из [346] дворца носилках отправились обычным путем в императорский город по направлению павильона, в котором богдохан принимает на новогодней аудиенции посланников. Миновав эти здания, они вступили в сказочную область искусственных озер, каналов, на которых стояли яхты, катера, плавали стада лебедей; через каналы перекинуты белые мраморные мостики; повсюду посреди парков и искусственных возвышенностей разбросаны красивые беседки и павильоны. В общем вся местность поражала своим изящным и живописным положением. Посреди этого сказочного и таинственного мира дворцов, парков, озер, киосков, их несли более полутора часа. Наконец носилки остановились у одного из зданий обычной китайской архитектуры и навстречу вышел князь Цин и мандарины. Князь Цин, старший министр цзун-ли-ямыня ввел доктора Детева в зал, обширную, светлую комнату, с потолком, разрисованным драконами, но чрезвычайно просто и по-китайски убранную. В комнате находились императрица-регентша, которая сидела на деревянном высоком китайском кресле у восточной стены и на таком же высоком кресле напротив нее сидел богдохан. Перед императрицей стоял накрытый [347] красной скатертью стол. Одета она была в голубое шелковое, вышитое цветами китайское платье-курму; на голове носила обычную манчжурскую прическу, поддерживаемую большими с драгоценными камнями шпильками и убранную с боков цветами. Императрице на вид лет 55; она не высока ростом, не особенно полна, лицо ее очень энергичное, глаза смотрят прямо и проницательно, голос твердый. Встретив доктора чрезвычайно приветливо, она через драгомана изъявила желание узнать мнение о болезни императора и возможности ее излечения. Богдохан произвел на доктора Детева самое приятное впечатление. Встретил он доктора также очень приветливо; долго всматривался в него грустными, симпатичными, большими черными глазами. Богдохан худощав, среднего роста, желтоватоматовый цвет его лица еще более оттенялся кафтаном голубого цвета. На голове была надета шапка манчжурского образца с собольим околышем. Задав несколько общих вопросов о состоянии здоровья богдохану, д-р Detheve попросил разрешения его выслушать, для чего являлось необходимым раскрыть грудь. Богдохан обратился тогда с вопросом к императрице и, получив от нее согласие, отдался в [348] распоряжение д-ра Detheve. По окончании исследования груди и подробного врачебного опроса, императрица выразила благодарность доктору за готовность, с которою он прибыл во дворец, и пригласила его и драгомана позавтракать. Завтрак происходил в соседнем помещении и состоял из множества блюд китайской и европейской кухни, с супом из ласточкиных гнезд во главе. По общим отзывам, о чем, впрочем, заявил в своем указе и император, здоровье его весьма неудовлетворительно. Император дал д-ру Detheve собственноручно написанный автограф — описание симптомов своей болезни и просил сообщить мнение о возможности выздоровления, способах и средствах ее лечения.

Вскоре после посещения д-ра Dethev’a императрица циркулярно по всем китайским учреждениям обнародовала о болезни императора и поставленном доктором Детевом диагнозе болезни. Как стало известно, император болен воспалением почек, поражением верхушек легких, общим истощением.

Настал 1899 год. Европейская колония чувствовала себя хорошо, много веселилась, мало задумывалась о настроении китайского народа и еще менее выражала желание [349] понять и предугадать возможность текущих событий.

Хотя резких проявлений враждебных отношений к европейцам не было ни со стороны народа, ни со стороны консервативного правительства, но тем не менее нет-нет да и проскакивало какое-нибудь "знамение времени". Таков случай, бывший с английским инженером г. Коксом, строителем Пекин-Тянь-цзинской железной дороги и ветви на Лу-гэ-цяо, в 20 верстах от Пекина. Здесь находится через реку Лу-гэ-хэ старинный каменный мост, выстроенный еще в 1192 году. Каменные перила его украшены множеством высеченных же из камня маленьких львов, сидящих в различных положениях. Близ моста находится небольшая крепость с гарнизоном. Когда открыт был заговор против императрицы, то в эту местность, как ближайшую к Пекину, вызваны были китайские войска, усмирившие восстание магометан на юге. Войска пришли спустя месяц, когда уже положение дел при дворе окончательно выяснилось и нужды в них для императрицы не представлялось. Инженер Кокс, живущий также в Лу-гэ-цяо при постройке моста, ехал по полотну железной дороги на дрезине. Группа солдат, интересуясь невиданным еще для [350] них зрелищем, стояла на рельсах и не думала уходить при приближении дрезины. Тогда г. Кокс, остановив дрезину, вышел к солдатам и стал их гнать с пути; одни повиновались, а другие вступили в борьбу и в результате г. Коксу порядочно таки помяли бока и ранили камнем в голову, по счастью, неопасно. Закончился этот случай преданием суду солдат и отозванием отряда на дальнее расстояние от Пекина. Общее же положение европейцев в Пекине признавалось настолько безопасным, что 13-го февраля 1899 года оставила русское посольство часть дессанта: ушли матросы. Прожив четыре месяца среди русской колонии, дессант — моряки и казаки — на непривлекательном фоне китайской жизни представлял для русских отрадное явление. Отряд моряков под командой лейтенанта А. Н. Неелова, оставившего по себе в русской колонии самую добрую память, выступил из посольства утром, чтобы с поездом железной дороги прибыть в Тянь-Цзин, а на другой день отправиться также по железной дороге до Пэ-Тай-Хэ, незамерзающий пункт, где будет ожидать их крейсер "Владимир Мономах", чтобы принять обратно свою команду. В посольстве оставалось 35 человек казаков 6-й сотни [351] Забайкальского казачьего войска под командой сотника В. Г. Родкевича.

За время пребывания дессанта казаки более всех интересовали европейцев. Но англичане были очень разочарованы, увидя малорослых, лохматых, длинногривых лошадок присланного сюда отряда и решили, будто такая кавалерия не далеко ушла от китайской и что казачьи лошади не могут обладать хорошими качествами кавалерийской лошади. На вид, действительно, порода забайкальской и монгольской лошади не казиста: длинношерстные, коротконогие, малорослые и долгогривые, эти лошадки в среднем росте не превышают и арш. 14 вершков и очень редко бывают двух аршин, — но сама природа позаботилась предохранить их от невзгод сибирского климата; круглый год казачьи лошади находятся под открытым небом, без конюшен, перенося легко и дождь, и снег, и мороз, — который по зимам обычно держится в Уссурийском крае не менее как на 20°-25° и доходит нередко до 30°. Такой климат и при такой невзыскательной обстановке только и может выдержать забайкальская лошадь. Мы очень были удивлены, когда, при начале первых морозов в Пекине, сотник отдал распоряжение сделать усиленную проездку [352] лошадей, чтобы взмылить их, и по возвращении каждую лошадь облить холодной водой. На наше недоумение относительно возможности простудить лошадей, он отвечал, что такой порядок практикуется повсюду в Забайкалье и если не сделать такого обливания, то весной, когда лошади начнут линять, они болеют нарывами и пропадают, облитые же на морозе отлично переносят линяние. Что касается выносливости лошадей, то она была блестяще доказана. Сотник Родкевич и двое казаков совершили из Пекина в Калган и обратно поездку в 6 дней, а расстояние между Пекином и Калганом-450 верст в два конца, дорога гористая и местами каменистая. Вес, который несли на себе эти лохматые лошадки, был не менее пяти пудов, а корм — стебли и листья гаулеана, так как ни овса, ни ячменя в Пекине нет, а корм этот не особенно питательный. Такой же выносливостью отличаются и монгольские лошади.

Дальнейший опыт 1900 года вполне подтвердил выдающиеся достоинства неприхотливой забайкальской и монгольской лошади. В то время, как европейские лошади болели и пропадали и от корма для них непривычного, и от тягостного климата, и от тяжелой непосильной для них службы, [353] казачья лошадка несла службу и голодная, и неубранная, и не боялась ни жестоких жаров, ни дождей...

Настроение в Пекине продолжало быть спокойным и месяц спустя оставили русское посольство и казаки.

Вслед за казаками ушли из Пекина и остальные.

Попрежнему европейцы остались одни среди китайского населения, которое ничем не выказывало своей враждебности.

Так прошло лето, которое большинство европейцев провело, как и ранее, или на дачах, или в горах, или в Пе-тай-хо на берегу моря.

Настала осень 1899 года. Китайское правительство продолжало быть замкнутым, но не враждебным к европейцам.

Положение заключенного императора улучшилось, так как он получил, хотя и ограниченную, но все-таки свободу в пределах дворца. Императрица оставалась попрежнему деятельной и окруженной своими преданными сотрудниками.

В 1899 году богдоханше исполнилось 65 лет и день рождения ее был отпразднован торжественно. День рождения пришелся в этом году в X луне 10 числа, что по нашему будет 30 октября. Празднество [354] продолжалось три дня и было обставлено церемониалом, согласно установленным обрядам. Приготовления к торжествам начались с утра, а самый порядок поздравления происходил следующим образом: князья и все первые чины, одетые в парадную узорчатую одежду, были расставлены чинами приказа церемоний по обеим наружным сторонам ворот Цзин-юнь-мынь. Здесь ставятся на места только князья первой степени и мандарины, имеющие титулы графов до третьей степени включительно; следующие же чины от второго класса и мандарины, носящие низшие титулы, расставляются по обеим сторонам следующих ворот Си-цин-мынь, снаружи. Затем уже чины, начиная с третьего класса, гражданские и военные, располагаются по обеим же внешним сторонам за третьими воротами Ву-мынь. Перед ступенями восточных ворот Нин-шоу-мынь, к которым должен прибыть император, чины, министерства обрядов и приказа церемоний устанавливают стол, покрытый желтым атласом; на этом столе должен быть возложен поздравительный адрес. Стол обращен на юг. Перед столом на землю кладется подушка; на ней император совершает коленопреклонения. Когда эти приготовления окончены, то [355] вице-канцлеры великого секретариата выносят поздравительный адрес императора из секретариата, в желтом футляре, и, в предшествии чинов великого секретариата и статс-секретарей, приносят адрес к воротам Си-цин-мынь, где и передают его статс-секретарям. Статс-секретари, приняв адрес императора, имея во главе чинов министерства обрядов, направляются к воротам Нин-шоу-мынь. Адрес здесь полагают на заранее приготовленный стол и удаляются на свои места. В это время являются дворцовые евнухи, которые, будучи предшествуемы двумя старшими из своей среды, переносят стол с адресом императора через ворота и вносят в зал Хуан-цзи-дянь, где находится трон императрицы. Здесь стол с адресом ставят на восточную сторону трона, оборотив его на запад. Когда адрес императора бывает установлен, то чины министерства обрядов ставят поздравительный адрес от князей, графов, гражданских и военных высших чинов в киоске, который находится вне ворот Ву-мынь. Когда все готово, чины астрономического приказа, находящиеся за воротами Цянь-цинь-мынь возвещают о наступлении благоприятного момента для поздравления. Министр церемоний обращается тогда [356] к императору с докладом, прося проследовать в зал Хуан-цинь-дянь и совершить обряд поздравления. Император, в торжественной одежде садится в носилки и следует из своего дворца, предшествуемый министрами обрядов. Миновав ворота Цзинь-юнь-мынь, он останавливается перед воротами Си-цин-мынь и выходит из носилок. Князья и прочие титулованные лица сопровождают императора до ворот Нин-шоу-мынь, где и останавливаются: только не многие следуют за императором до ворот Хуан-цзи-мынь. Министры обрядов подводят его к воротам Нин-шоу-мынь, и все чины занимают положенные для них места. В это время евнухи приглашают императрицу отправиться в зал Хуан-цзи-дянь. Императрица в торжественном одеянии садится в носилки, и шествие сопровождается все время музыкой, которая прекращается только тогда, когда императрица всходит на трон. Министры обрядов в это время подводят императора к воротам Нин-шоу-мынь и останавливаются, ожидая, чтобы все чины и свита императрицы заняли указанные им места. Когда весь порядок установится, то герольд провозглашает: "Станьте на колени". Император и все чины становятся на колени. [357] Затем герольд снова провозглашает: "Поднимитесь после поклона" и все совершают троекратное коленопреклонение с 9 поклонами. За правильностью выполнения обрядов во время церемонии наблюдают цензора и герольды. По совершении поклонений, евнухи просят императрицу вернуться во дворец, и шествие, при звуках музыки, возвращается тем же путем и тем же порядком обратно. По окончании церемониала поклонения следовал небольшой отдых, после которого присутствующие были приглашены в театр на представления. На представлении присутствовала императрица и впервые были приглашены четыре командира всей бей-ян’ской армии, т. е. армии северного Китая, находящейся под командою генералиссимуса Жун-лу. Генералы, эти: Дун-фу-сян, Юань-ши-кай, Неши-чэн и Ма-юй-кунь. Последний генерал был знаком русским во время присоединения Порт-Артура, так как он командовал тогда войсками на Ляодунскому полуострове. Второй и третий день празднеств заключались в обедах, театральных представлениях, на которые приглашались только высшие чиновники. В Китае вообще празднование царских дней предоставляется только чиновникам, народ же и городское население остаются совершенно безучастными. [358]

Так прошла спокойно осень, наступила зима и только в декабре месяце стали доходить до нас неясные слухи о каком-то народном движении, враждебном миссионерам и европейцам и исходящим из Шандунской провинции, в которой это движение было организовано.

Слухам этим значения никакого не придали, так как Шандунская провинция была постоянным очагом недовольства и возмущений против немцев. В январе 1900 года слухи однако стали все более и более выяснять и определять истинное значение возникшего движения. С февраля оно быстро стало расти и, выйдя из своего гнезда, распространилось по Чжилийской провинции, направляясь к Тянь-Цзину и Пекину. В мае месяце 1900 года движение это окончательно оформилось и предстало перед изумленными европейцами как воздающее им отмщение, ими самими же себе приготовленное. Движение это назвали европейцы боксерским, а китайцы дали ему имя И-Хэ-туань.

Конец.

Текст воспроизведен по изданию: В старом Пекине. Очерки из жизни в Китае. СПб. 1904

© текст - Корсаков В. В. 1904
© сетевая версия - Тhietmar. 2015
© OCR - Иванов А. 2015
© дизайн - Войтехович А. 2001