ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ В ЗАПАДНЫЙ КИТАЙ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ТРИ НЕДЕЛИ В ГОРАХ ТОЛЬ-ТАГ

Вот как рассказывает мои брат свою экскурсию в горы Чоль-таг.

На пути в Дга мы случайно попали на свадьбу. В одном из попутных карысей (так называются здесь отдельные хутора) мы застали празднично разодетую толпу, несколько арб и множество верховых животных. Съезд этот обозначал, конечно, какое-нибудь необыкновенное событие, и нам тотчас же объяснили, что действительно, хозяин карыся празднует свадьбу своей дочери. Мы уже собирались было продолжать наш путь далее, как вдруг нас обступила толпа, настоятельно просившая нас своим присутствием осчастливить их праздник. Делать было нечего – пришлось спешиться и вмешаться в толпу. Так как было тепло, то угощение выставлено было на открытом воздухе. Тут же помещались и музыканты – балалайка (дутар) и бубен (дап). Когда нас усадили на почетном месте и придвинули к нам всевозможные яства, из толпы выступила молодая женщина, прекрасно исполнившая несколько песен под аккомпанемент инструментов и при поддержке хора, составившегося из мужских и женских голосов всей толпы. Пение это продолжалось довольно долго. Наконец, репертуар певицы был, очевидно, исчерпан: она взяла поднос, накрыла его платком и пошла обходить с ним всех присутствующих. Когда очередь дошла до меня, я вынул и положил на него кусок серебра, весом в 5 цяней. Это произвело сенсацию, чем я и поспешил воспользоваться, чтобы распроститься с радушными хозяевами.

В Дга меня уже ждали. Небольшая комнатка, примыкавшая к мечети и служившая уже однажды приютом моему брату, была чисто прибрана и устлана кошмами. Толпа, высыпавшая нам навстречу, помогла нам внести сюда наши вещи и устроиться в ней с возможным комфортом. Явился и дастархан: дыни, изюм, сдобные лепешки и чай. Мы спросили о проводнике. Тогда из толпы [257] выступил высокий, опрятно одетый мужчина и представился: Рахмет-ула, к вашим услугам!» Рахмет-ула – сухощавый брюнет, лет 45, славился как первый охотник в округе. Продолговатое, с слабо развитыми скулами лицо его, с тонким, немного горбатым носом, красиво очерченными губами и небольшими ушами, носило печать мужества и благородства. Происхождением он был не турфанец. Предки его были выходцами из-за Лоб-нора, а сам он некоторое время аксакальствовал в одном из селении Сынгима, где и до сих пор еще продолжал жить его брат. Так как цель моей поездки в горы Чоль-таг я не мог объяснить иначе, как желанием поохотиться на диких верблюдов, то очевидно, что при обсуждении маршрута предстоящего путешествия бвли приняты в расчет преимущественно те местности, где имели обыкновение держаться эти животные. Мне называли различные урочища, многие спорили о выгодах того или иного пути, но, наконец, на чем-то все сообща согласились, и Рахмет-ула объявил мне, что наша поездка может продолжиться дней 10 либо 12. В зависимости от этого был назначен и гонорар: 5 ланов за проводы и по 10 ланов за каждого убитого верблюда. Следующий вопрос, который предстояло нам обсудить, возбудил еще более споров. Рассчитав общий вес жизненных припасов, фуража и запасной воды, которую нам предстояло захватить с собой из селения, мы решили, в подмогу нашим вьючным животным, нанять одного или двух ишаков; но в этом-то и встретилось затруднение: никто не хотел отдавать своего ишака из боязни, конечно, его совсем потерять. Нам, нашей добросовестности, очевидно, не доверяли: опасались, что мы, облегчая своих животных, станем перегружать наемного ишака и тем надорвем его силы... Тогда мы предложили продать нам ишака с тем условием, что если он вернется обратно здрав и невредим, то деньги, уплаченные за него, нам будут возвращены, за вычетом, разумеется, тех денег, которые, по уговору, следуют за двухнедельное его пользование. На такую комбинацию согласились.

Этот день мы закончили обычным в Турфане порядком: явились музыканты, нашлись солисты; более состоятельные или тароватые нанесли дынь, и началось настоящее гульбище. В свою очередь я угощал чаем и сахаром, а затем спел несколько песен под аккомпанемент небольшой гармоники, которая случайно оказалась при нас. Пение слушали со вниманием, причем с крайним любопытством следили за движением моих пальцев по клавишам совсем им незнакомого инструмента. Разошлись по домам только во втором часу ночи; а когда мы ложились, Комаров выразил общее резюме вынесенных им из сегодняшнего дня впечатлений в таких выражениях: «Славный народ эти турфанцы! С ними [258] так же легко ладить, как с киргизами у нас, в Семиречье. Куда китайцам до них...»

В Дга мы дневали. Задержка случилась совсем непредвиденная. В одной из ведерных жестянок, предназначенных для запасной воды, оказалась сильная течь. Как быть? С этим вопросом пришлось обратиться к собравшимся провожать нас нашим новым приятелям.

– У нас есть здесь мастер (уста)... Оружейник! Он вам это живо исправит.

Это был счастливый выход из затруднения. Оружейник явился, и хотя он действительно оказался мастером своего дела, но с нашей жестянкой все же провозился до десяти часов следующего утра.

Для того, чтобы убить как-нибудь время, я отправился в гости к Рахмету.

Домик его, как и все почти постройки в Дга, снаружи не был оштукатурен. Двор был небольшой и приходился среди целого ряда пристроек, составляющих его естественную ограду. Приотворив дверь, я очутился в небольшой горнице, вроде передней, откуда другая дверь вела уже в жилое помещение, обширную, но не особенно высокую комнату, две трети которой занимал невысокий канжин. Он был устлан цыновкой и войлоком. Вдоль левой его стены стояли кованые сундуки и ларцы с хозяйским добром, а поверх их сложены были подушки и одеяла. Это была чистая часть комнаты; остальное же помещение отведено было под кухню: здесь находилась домашняя утварь, горлач (коза) с водой и дрова. В стене справа был сделан камин, а напротив вбиты колышки, на которых висело носильное платье. Наконец, по всем стенам имелись ниши, служившие для складывания всевозможной мелочи и посуды. Комната освещалась сверху, при помощи задвижного окна; но кроме того здесь имелось и другое окно, проделанное в стене, противоположной двери, и заклеенное бумагой.

Рахмета не было дома; он только что отлучился куда-то. Но я был принят его женой, которая тотчас же и пригласила меня занять место на канжине. Пока она распоряжалась посылкой за мужем и сбором дастархана, я осмотрелся кругом, причем внимание мое привлек хлопок почти желтого цвета, который, не очищенный еще от коробочек и семян, целой горой лежал вдоль одной из стен помещения. Оказалось, что это был худший сорт возделываемого в Турфане хлопчатника, шедший при пряже в основу ткани или же на подвачивание одеял и теплого носильного платья.

Кстати замечу, что хлопчатник в Дга высевается сравнительно в большом количестве и что поселок этот славится выделкой очень тонкой и прочной маты (тёрт-баг). [259]

Рахмет принес с собой дыни. Семена лучшей из них решено было сохранить для посева, причем поступлено было так: обернув сердцевину семенами внутрь и распластав ее на ладони, ее одним взмахом прилепили к стене; семена остались при этом снаружи и, как мне объяснили, присохнув к мякоти, будут храниться так до весны.

От шурпы, т. е. мясного супа, я отказался и, выпив чашку очень хорошего молока, распрощался с гостеприимным хозяином. В 12-м часу 20 октября мы, наконец, покинули Дга. Наш караван состоял из пяти человек, пяти лошадей, верблюда и двух ишаков, на одном из коих ехал сын Рахмета-улы. Запасы состояли из пуда баранины, 50 лепешек, 6 крю кунака, 30 дынь и 12 кг воды. Из Дга ведут три дороги в горы Чоль-таг: восточная, через перевал Таш-уа (каменный знак) на ключ Палуан-булак (Охотничий ключ), западная, через теснину Урыльша-аузе на ключ Ильтырган, и средняя, по которой мы и направились, на тот же ключ Ильтырган, через ущелье Ильтырган-аузе.

Едва мы вышли из Дга, как очутились в совсем бесплодной, полого подымавшейся к горам Чоль-таг пустыне, рыхлая глинисто-песчаная почва которой усыпана была галькой и местами покрыта выцветами соли. Нога уходила по щиколотку, но следа почти не оставляла, чему причиной являлась крайняя сухость почвы: след затягивался мелкоземом, ссыпавшимся с его краев. В трех километрах от селения мы пересекли широкое и глубокое русло былой реки, выносившей некогда воды с нагорья Чоль-таг в котловину Асса. О ней уже говорилось выше неоднократно, а потому здесь мы ограничимся указанием, что далеко видимое направление его оказалось юго-восточным и что на дне его, так же как и близ Асса-шара, были ясно намечены следы водяных струй. Последний факт крайне интересен. Очевидно, что если не ежегодно, то временами здесь все еще продолжают течь снеговые воды, стекающие с каких-нибудь больших высот Чольтагского нагорья, подымающихся где-нибудь невдалеке от Люкчунской котловины.

За описанным руслом общий характер местности не изменился; только уже в непосредственной близости от Ильтырган-аузе я заметил в стороне от дороги первые выходы коренных пород, издали казавшиеся яркокрасными, желтыми, белыми и зелеными мазками на общем сером фоне пустыни. Это были выходы кварца, кремня, сердолика, роговика и глинистого сланца, распавшиеся снаружи в дресву. Пройдя километра три среди этих мелькавших то справа, то слева обнажений, мы спустились, наконец, в русло водостока – устье Ильтырганского ущелья, общее направление которого было с юга на север. Первые гривки, встреченные нами на этом пути, слагались из глинистого сланца, но затем его сменил песчаник, который то выступал отвесными [260] стенами, то пологими, мягкими склонами падал в ущелье, имевшее здесь малозаметный подъем. Это было печальное ущелье, в котором ничего, кроме песка и сероватого или желтоватого камня, не было видно... Однообразие в смене одних скал другими стало надоедать, к тому же подул встречный ветер, в воздухе засвежело, аппетит разгорался, и мы с нетерпением стали всматриваться вперед, ища места, где бы остановиться. Но таких мест не оказывалось... Наконец, когда совершенно стемнело и сон и усталость стали одолевать, мы как-то сразу решили остановиться на том самом месте, где в то мгновение находились. Но что это была за грустная стоянка! Несмотря на усиленные поиски, мы не смогли найти материала для топлива и легли спать без чая и теплого ужина; лошади наши также получили мизерную дачу, так как сытнее кормить их при отсутствии воды было опасно... К счастью, хотя и было холодно, но заправские морозы еще не наступили, и мы, укрывшись кошмами, смогли заснуть, согретые собственной теплотой.

Проснувшись, впрочем, до света и закусив куском лепешки и ломтиком дыни, тронулись дальше. Вскоре, а именно в 37 км от Дга, мы поровнялись с песчаным бугром, когда-то поросшим тамариском; ныне последний уже уничтожен, благодаря порубкам, производившимся здесь охотниками на верблюдов. Безводное урочище это носит название «Ходжа-юлгун» (юлгун – Tamarix).

Выше урочища Ходжа-юлгун ущелье раздвинулось; песчаник сменился видоизмененными плотными глинами, в одном месте выступил даже слоистый гранит, а затем, еще дальше на юг, стали попадаться кварцитовые обнажения. Но все сказанные породы уже не представляли сплошных поверхностей, наоборот, они выступали только спорадически, все же остальное пространство между ними заполнено было различными продуктами разрушения этих пород. Одновременно горы принимали все более и более мягкие очертания, а относительная их высота уменьшалась; наконец, дорога вышла из ущелья, и мы очутились на плоской вершине хребта, только кое-где всхолмленной пригорками. Пробегая среди последних, дорога круто взбежала на невысокий увал, который и оказался гребнем Чоль-тага. Абсолютная его высота в этом месте равнялась 2 958 футам (902 м).

Характер местности по обе стороны от перевала был различен. Тогда как к северу сбегал сай, все более и более стесняемый крутыми утесами, причем весь ландшафт имел дикий, горный характер и поражал своим крайним бесплодием, на юг открывался вид на обширную солончаковую долину, казавшуюся теперь, при косых лучах утреннего солнца, и отсюда, с высоты перевала, зеркальною поверхностью обширного водоема, образованного тремя, сюда сходящимися, протоками: двумя с востока [261] и одним с запада; иллюзию довершал чий, разросшийся по окраинам солонца. Противоположный склон этой долины, далеко уходившей на западо-северо-запад, образован был невысоким увалом, за которым вставал целый ряд таких же невысоких кряжей, собиравшихся в один значительной высоты узел, скалистой массой подымавшийся километрах в сорока к западу от дороги.

Спуск с перевала был круче подъема, так что мы очень скоро добрались до солончака, на северной окраине которого и находится урочище Ачик-су, или Катар-холгун (2 667 футов или 813 м), отмеченное зарослями убогого тамариска, камыша и солянок, среди которых перепархивали воробьи (Passer stoliczkae Hume) и камышевки (Calamophilus biarmicus var. sibiricus Bp.?). Вода оказалась здесь настолько горько-соленой и затхлой, что для питья не годилась. Впрочем, может быть, при расчистке крохотного резервуара, в котором она скоплялась, она могла бы быть и более пригодной для употребления.

Обрадовавшись возможности согреть чайник и закусить, мы тотчас же принялись за работу – выламыванье из смерзшейся солончаковой глины толстых корней гребенщика. Затем, дав нашим животным по небольшой порции запасной воды и задав им корм, сами уселись за трапезу.

На ключе Ачик-су мы не рассчитывали ночевать, а потому уже вскоре после полудня тронулись в дальнейший путь.

Нам пришлось итти поперек солонца, по отвратительной дороге, представлявшей сплошной кочкарник. Местами мы огибали солончаковые топи, то, что киргизы называют «баптак», доказывающие как существование в этой долине множества ключей, так и то, что подпочвой долине Катар-холгун служат водонепроницаемые породы; местами же мы выбирались и на более сухие площадки. Несмотря на сравнительную короткость солонца, мы крайне утомились переходом через Катар-холгунскую долину и были несказанно обрадованы, когда, наконец, наша тропа стала огибать группу скалистых холмов, представлявших выходы кремнистого сланца. Тут мы свернули в устье Шальдранского ущелья, в низовьях своих представлявшего солончак, подобный только что пройденному. В этом устье мы снова нашли яркокрасные выходы сердолика, казавшиеся издали кровавым пятном на грязно-белом фоне солончака, а затем не могли не остановиться в изумлении перед оригинальными порослями гребенщика. Мы увидали колоннаду или, точнее, ряды столообразных возвышений из мелкозема (песчаной пыли и глины), достигающих в среднем двухметровой высоты и увенчанных чахлыми и невысокими кустиками тамариска; но насколько были ничтожны наружные части этого кустарника, настолько же велики и массивны были его подземные части: со всех сторон этих колонн торчали корни, иногда, в обнаженных участках, при толщине в 8-13 см, [262] имевшие длину, равную, по крайней мере, 4 м. Существование этих колонн нелегко себе объяснить, особенно ввиду невозможности происхождение их отнести всецело к процессу выдувания... Урочище это носит название Шальдран. Здесь мы ночевали, дав лошадям по несколько глотков запасной воды и пустив их спутанными в камыши, росшие по соседству.

Урочище Шальдран мы покинули до рассвета, и, пройдя по солончаковой ложбине, имевшей трухлявую почву, несколько более полукилометра, вышли, наконец, на твердый, хрящеватый грунт пологого склона окраннен с юга гряды. Здесь нашу тропу пересек след трех верблюдов, уходивший на запад, по мнению проводника – плохое предзнаменование, так как обыкновенно в это время верблюды еще продолжают держаться в этих местах. Оставалось надеяться, что это – случайное передвижение нескольких экземпляров, не имеющее отношения к валовой перекочевке верблюдов к озеру Баграч-кулю, которая, по словам Рахмета, происходит только к весне.

Местность, по которой мы теперь шли, выглядела крайне своеобразно; на громадном протяжении виднелись здесь пятна различных цветов, точно какая-то исполинская кисть, обмакнутая поочередно в различные краски, капризно разгуливала по серому полю пустыни. Это были выходы сердолика, кварца, гранита, кристаллического известняка, зеленого филлита, слюдистого и кремнистого сланцев, до такой степени разрушенные с поверхности, что для того, чтобы добраться до куска годного в коллекцию, приходилось нередко сбрасывать дресвы сантиметров восемь и более. С каждым шагом вперед страна принимала все более и более волнистый характер; вскоре появились гряды и отдельные холмы, сложенные преимущественно из слюдистого сланца и вытянутые в цепи западного простирания, причем долины между ними отличались таким же бесплодием, как и самые горы; разве где мелькнет солянка «лу-как» или кустик «джусы» (Artemisia sp.?). Тропинки здесь не было, но Рахмет-ула, лавируя в этом мелкосопочнике, где один холм был как другой, шел не оглядываясь и, повидимому, даже не соображая дороги, точно его вела вперед какая-то невидимая рука. Это было нечто поистине изумительное! Впоследствии, однако, дело объяснилось очень просто. При своем движении вперед Рахмет-ула руководствовался особыми придорожными знаками – кое-где стоймя расставленным щебнем; должен, однако, заметить, что рассмотреть такой камень издали очень трудно и по силам разве только человеку, имеющему при необыкновенной зоркости и большой навык к пустыне.

Съемку в такой местности вести очень трудно; поэтому я обратился к проводнику с просьбой указать мне впереди, буде это, конечно, возможно, тот именно пункт, на который мы должны будем выйти. Рахмет-ула оглянулся и, выбрав холмик повыше, [263] полез на него. Когда я вслед за ним взобрался туда же, то взору моему открылся с него обширнейший горизонт.

Казалось, что мы находились среди взволновавшегося, но вслед за тем и окаменевшего моря – так однообразно-ровны были возвышенности, уходившие на востоке и западе за край горизонта; к северу этот грядовой мелкосопочник тянулся километров на десять, к югу километров на пять, после чего его сменяла полого подымающаяся на юг, но все же несколько взволнованная равнина, ограниченная с востока и запада двумя сходящимися хребтами; между последними, километрах в 37 от нашего холмика, ясно намечался просвет – долина меридионального направления, на которую и поспешил указать мне Рахмет, как на место нашей будущей остановки. Но этим картина общего расположения гор и долин вовсе не ограничивалась. Далеко-далеко на юге, может быть, от нас в 100 км, виднелся громадный хребет, среди которого особенно явственно выдавалась группа из четырех пиков. Это был Тюге-тау, с которым нам пришлось познакомиться скорее, чем я мог это в то время предполагать.

Пройдя от урочища Шальдрана километров тридцать, мы завидели у подножия одного из пригорков небольшую и еще зеленю лужайку, по которой спокойно разгуливали три антилопы-джейрана (Gazella subgutturosa). Завидев нас, они, однако, метнулись в сторону и через мгновение скрылись.

На этой лужайке решено было сделать привал. В ожидании завтрака, приготовлявшегося при помощи дров, захваченных из Шальдрана, я отправился бродить по окрестностям. Здесь я видел норки мелких грызунов и нашел уже мертвый и поломанный экземпляр какой-то пимелии.

Дав лошадям немного воды и позавтракав, мы тронулись далее. Некоторое еще время мы шли волнистой местностью, затем, спустившись с пологого увала, очутились в виду амфитеатром сходившихся гор, невдалеке от сухого и глубокого русла реки, которая, вырвавшись из ущелья широким протоком (до 320 м шириной), омывала некогда стеснявший ее с запада скалистый массив и, приняв затем сначала западное, а потом северо-западное направление, терялась в дали. Спустившись под яр и подымаясь этим протоком, мы втянулись в сквозное ущелье, которое оказалось очень коротким и вскоре вывело нас на обширное плато или, точнее, широкую продольную долину юго-восточного простирания. Здесь мы на первых же порах натолкнулись на небольшую площадку, поросшую камышом (несмотря на позднее время, мерами еще зеленевшим), среди которого в берегах, белых от соли, протекал небольшой ручеек, который тут же и уходил в землю. Вода в нем оказалась также соленой, а потому мы, не останавливая тут своего каравана, направились далее. Вскоре впереди, среди совершенно плоской равнины, мы завидели небольшое [264] возвышенне, поросшее тамариском. Оно представляло невысокие наметы песку и было отовсюду окружено частью солонцом с трухлявой почвой («сор»), частью солонцеватым кочкарником. Это вызвышение и было урочище Ильтырган (3970 футов или 1210 метров).

Здесь заранее решено было дневать; но, придя сюда и оглядевшись, Рахмет-ула заявил, что дневать здесь не стоит, так как перед нами тут жили охотники, которые, конечно, и распугали зверье. Но мы все же хотели попытать счастья, а потому я отдал приказ устраиваться на дневку; пока же люди возились на бивуаке, я, про всякий случай вскинув двустволку на плечи, направился к соседнему песчаному бугру, с которого всего легче было зачертить окрестную местность.

Вот что я с него увидал.

Ильтырган занимал площадь едва ли большую 0,8 кв. км. С краев бугры густо поросли гребенщиком, к середине же урочища, где и были выкопаны колодцы, кустарник заметно редел и сменялся травянистой растительностью: камышом, солянками, ильтерганом и некоторыми другими травами, которые настолько уж высохли, что не годились в гербарий. Оазис этот находился в равнине, которая от запада к востоку имела километров восемь и на юге, там, где кончался солонец и к пескам примешивались щебень и галька, поросла редким кустарником, который я принял за Atraphaxis. На юге возвышался хребет, который к востоку виднелся километров на шесть. Там он маскировался массовым поднятием всей площади долины с насаженными на нее невысокими холмиками и гривами. Это же массовое поднятие служило восточной окраиной описываемой равнины, которая в эту сторону была затянута почти бесплодными песками. К западу же последняя не простиралась так далеко. Здесь, уже в двух километрах от Ильтыргана, подымались горы, представлявшие, как кажется, распавшийся отрог хребта или горного узла, возвышающегося на параллели Шальдрана.

Урочище Ильтырган оказалось не столь безжизненным, как пройденные нами до сих пор местности и урочища. Кроме розовых воробьев (Passer stoliczkae) и бегавших по пескам пустынных соек (Podoces hendersoni), я заметил здесь в сумерках и других пташек, которых добыть для коллекции мне, однако, не удалось; из млекопитающих мы видели здесь зайцев (Lepus tolai) и во множестве лисиц, которые турфанцами почему-то мало преследуются. Благодаря одной из них, нам довелось даже сегодня очень вкусно поужинать... Вот как было дело.

В то время как я осматривал окрестности Ильтыргана, я со своего бугра, шагах в восьмидесяти, заметил лисицу, которая сначала рылась в песке, а затем как будто силилась вытащить из него нечто. Это меня сильно заинтриговало, но едва я сделал [265] в ее сторону несколько шагов, как она, испуганная шумом, уже бросилась со всех ног в сторону; тогда я пошел посмотреть, над чем трудилась лисица. И представьте, читатель, мое изумление: Я увидал торчащую из песков ногу джейрана! Это был, без сомнения, охотничий клад, состоявший даже, как оказалось впоследствии, из нескольких туш, сложенных, вероятно, очень недавно.

Когда я позвал своих спутников, сын Рахмета, не говоря ни слова, вытащил нож и в одно мгновение отсвежевал заднюю ногу одного из джейранов. Я запротестовал...

– Э, таксыр, – заметил тогда Рахмет, – раз лисица пронюхала клад, его уже не обережешь от нее. Все равно вернувшиеся охотники не найдут здесь ничего, кроме костей.

Тем не менее я настоял на том, чтобы закопать клад получше, но послужил ли к чему-нибудь наш труд – не знаю.

Как и предвидел Рахмет-ула, охота следующего дня была неудачной – мы все вернулись с пустыми руками. Зато чуть не случилось несчастье, которое в лучшем случае могло окончиться потерей дня и бесполезным изнурением лошадей. Когда я вернулся на бивуак, я не нашел нигде верблюда. Я обежал весь оазис, излазил все выдающиеся по своей высоте бугры, но нет – его не было! Очевидно, он убежал из оазиса.. Я дал несколько тревожных выстрелов и бросился к лошади... Я отыскал выходной след верблюда – он шел на север, к Ильтырганскому ущелью, и мне не оставалось ничего другого, как ехать туда же. Но в это время я увидал виновника переполоха, который торжественно выступал вслед за Рахметом... Оказалось, что верблюд и Рахмет повстречались; первый тотчас же бросился наутек, но имел неосторожность наступить на свой повод и остановился, чем и воспользовался турфанец.

24 октября мы покинули Ильтырган. Пройдя описанной выше долиной километров шесть в юго-юго-западном направлении, мы достигли невысокой скалистой гряды, у подошвы которой, в глубокой промоине, протекал небольшой ключ. Здесь мы заметили натянутую между двумя жердинками веревку с навязанными на нее лоскутками. «Это нарочно сделано охотниками, чтобы отпугивать джейранов от водопоя», – пояснил нам Рахмет. Здесь, за исключением редкого камыша и нескольких кустов гребенщика, ютившихся в глубине промоины, ничего не росло; вообще же все урочище, носившее название Истын-булак, имело крайне пустынный характер.

Обогнув эту гряду, мы впереди увидали другую. Между обеими простиралась широкая (около 6 км) долина, хотя и усыпанная галькой, но с настолько мягким грунтом, что нога уходила в него. Неожиданно для себя мы вдруг очутились на краю глубокого яра, имевшего ширину не меньшую 64 м и поросшего высоким и густым камышом, среди которого виднелись кусты [266] тамариска и чингиля (Halimodendron argenteum). Огибая его для того, чтобы спуститься к воде, которая, как оказалось впоследствии, заключалась здесь в нескольких глубоких ямах и имела слабо солоноватый вкус, я вдруг заметил внизу, в зарослях камыша, огромный экземпляр кошки, которую, вследствие однообразной ее окраски, я считаю за манюля (Felis manul). К сожалению, пока я соскакивал с лошади и вытаскивал винтовку из чехла, зверь ушел уже далеко, и, хотя я и пустил ему пулю в догонку, но, очевидно, только ранил его, а не убил наповал; манюль высоко подпрыгнул и тут же скрылся в зарослях гребенщика. Досадная неудача! К тому же я имел полное основание винить в ней Ташбалту, который зазевался, и вместо того, чтобы сунуть мне в руки винтовку, бывшую на всякий случай всегда наготове при нем, бросился ловить мою лошадь, действительно отбежавшую было на несколько шагов в сторону.

За оврагом, который к северо-западу тянулся менее чем на километр (урочище это называлось Мыль-токсун), местность приобрела волнистый характер, а грунт стал покрепче. Впереди показалась желтая полоска песков, которая довольно отчетливо выделялась на темносизом фоне подымавшегося сзади хребта. Это была неширокая (около 320 м) гряда сыпучих песков, нагнанных северо-восточным ветром, общая длина которой не превышала 4 км. Юго-восточный конец ее высоким взметом упирался в хребет, засыпав его до высоты, не меньшей 150 м, благодаря чему казалось, что песок сползает с гор и острым языком, обращенным к северо-западу, прорезывает долину. При ближайшем осмотре этой гряды оказалось, что она уже поросла местами саксаулом, шурой и другими растениями.

За полосой песков мы спустились в лог, направлявшийся отсюда на северо-запад. Он составлял естественное продолжение теснины, глубокою щелью, всего метров 10-12 шириной, прорезывавшей хребет, устье которого сложено было из метаморфического глинистого сланца, прорезанного жилами и прожилками кварца. По дну его бежал ручеек, который, впрочем, тут же, у нас на глазах, зарывался в песок.

Чрезвычайной сыростью пахнуло на нас из этой щели, и одновременно донесся шум и грохот горной речонки. Да, вода бежала здесь не еле-еле сочащейся струйкой, а настоящей речкой, бурлившей на перекатах и взбивавшейся в пену среди встреченных камней!

Появился камыш, который рос тут так густо, что мы с трудом через него пробирались; вскоре, однако, ущелье раздвинулось и на левом берегу ручья открылась лужайка, поросшая тополем, прямые, как сосна, стволы которого достигали здесь по крайней мере 20-24 м высоты, т. е. имели такой исполинский рост, какого редко достигают даже осокори (Populus nigra) в Средней и [267] Южной России! Лужайка покрыта была травою, свойственною всем вообще среднеазиатским «тугаям» («Тугаем» в Центральной Азии зовется часть речной долины с илистым грунтом, поросшая травой и кустарником; иногда «тугай» тянется узкой лентой вдоль русла реки, иногда является в виде небольшой площадки на ее берегу, иногда же, в особенности в низовьях рек, обнимает даже обширные площади земли.), и между прочим – кендырем (Apocynum sp.), тарло (Festuca sp)?., еджириком и изаном. Когда мы взъехали на эту лужайку, то взорам нашим представилась такая картина. На террасовидной площадке, усыпанной мелкой галькой и гравием, пылал огонек, у которого помещались три человеческие фигуры – очевидно, те охотники, которым мы были обязаны вкусным ужином в урочище Ильтырган; ружья на сошках и различная утварь расставлена была тут же, а трофеи их охоты – туши джейранов, аркара и шкурки лисиц развешены и распялены ниже, между деревьями; тут же на земле валялись рога, шкуры и кости; наконец, на заднем плане, под навесом скалы, виднелись лежанки и сложенные в кучки другие принадлежности вьючного снаряжения. И весь этот лагерь с его хаотическим беспорядком, причудливые скалы, высокоствольный лес, мурава и обрамленная высоким камышом речка – все это в совокупности представляло столько своеобразной прелести, в особенности после нескольких дней, проведенных нами среди монотонных ландшафтов пустыни, и было настолько ново и неожиданно, что мы не могли не приостановить на мгновение лошадей, дабы полнее насладиться созерцанием этого дивного уголка, так далеко заброшенного в пустыню.

Едва охотники нас завидели, как с обычным: аман, аман! хош курдук! хош курдук! (Что значит: милости просим, добро пожаловать!) бросились к нам навстречу. Тотчас же у костра появилась кошма, а затем разостлана была здесь довольно-таки засаленная супра, на которой и поставлены были мясо в деревянном корытце и дымящаяся шурпа («Шурпа» – это суп, отвар, из мяса, в который ничего, кроме соли не кладется.). Нам радушно предложено было отведать горячего варева, которого, по уверению наших радушных хозяев, должно было хватить с избытком на всех. Это было кстати, потому что мы очень проголодались... К началу нашей трапезы подоспели еще трое охотников. Ели молча, но за чаем разговорились, причем, как и следовало ожидать, темой для разговора послужил наш приезд в эти горы и охота на местного зверя. Диких верблюдов в окрестностях нигде не оказывалось, зато вблизи нашей стоянки водились аркары (Ovis poli Blith.), во множестве джейраны и дикие кабаны, а из хищников – лисица и дикая кошка. Особенно заманчивой показалась нам охота на аркаров, почему и решено было остаться на день в этом урочище, которое носило название Торак-булак. [268]

Вставши до солнца, мы наскоро напились чаю и разбрелись во все стороны. Я с Комаровым избрали сначала путь вверх по ручью, причем местами нам приходилось продираться среди четырехметрового камыша и гигантских кустов пустынного шиповника (Rosa elasmacantlia Trautv.), затем свернули в одно из восточных боковых ущелий, которым и поднялись на площадку, усыпанную галькой и гравием. Площадка эта к югу постепенно возвышалась и переходила в холмистые предгория грандиозного хребта Тюге-тау; на севере же она круто обрывалась в сторону Мыль-токсунского яра, о котором выше упоминалось. С этой стороны до гребня площадки подымались пески, которые, не образуя значительных наметов на ней, проносились далее и засыпали постепенно Торак-булакскую щель. Здесь, да и ниже в песках, мы заметили обычную для таких местностей растительность: саксаул, хвойник, джантак, Lycium, солянки и чий. Солнце встало и своими косыми лучами золотило теперь пески и стебли этих растений, среди которых послышалось чириканье пустынного воробья и мелодичный голос сойки Хендерсона. Кругом все проснулось – день наступил!

Когда я осмотрелся, мне представилось, что я стою на береговой террасе некогда существовавшего к северу значительного водного бассейна, но как давно это было?

С восходом солнца аркары покидают горные вершины и, пасясь местами, мало-помалу спускаются к воде, после чего имеют обыкновение отдыхать под каким-либо прикрытием. Это самое удобное время для того, чтобы подойти к выслеженному животному; однако при этом требуется еще большая осторожность, чем во всякое другое время, потому что аркар, потревоженный во время сна, пугливо уносится вперед и вскоре оказывается потерянным для охотника... Зная все привычки горного барана, охотиться на него тем не менее нелегко: требуется в особенности много терпения, а затем внимание и неутомимость. Конечно, и здесь, как всегда, немаловажную роль играют удача и случай.

Едва мы осмотрелись, выбравшись на описанную выше площадку, как тотчас же заприметили вдали подымавшегося на пригорок аркара. Мы припали к камням и стали выжидать его дальнейших движений; но он продержал нас в таком положении очень долго, примерно около часа. Стоя на возвышении, он точно всматривался в даль и, может быть не доверяя покою пустыни, выжидал признаков, по которым мог бы угадать направление, откуда всего скорее ему грозила опасность; наконец, он, очевидно, на что-то решился и стал медленно спускаться с бугра на юго-юго-запад, к Торак-булакской щели. Было пора. Мы вскочили на ноги и, условившись о сигналах на случай нужды друг в друге, разошлись: Комаров пошел на юго-восток, а я взял ближе к краю ущелья и вскоре очутился среди пологих холмов, покрытых [269] местами дресвой, местами мелкой галькой и песком. Растительность была здесь очень скудная, и к тому же в большинстве случаев попадались экземпляры трав, либо совсем мне незнакомых, либо таком состоянии, что определить их не представлялось возможным. Переходя с холма на холм, я уже часа четыре провел в высматривании окрестностей, каждую минуту ожидая встретиться с зверем, когда вдруг далеко впереди послышались выстрелы – один и другой... Чтобы увидать хотя бы дымок, я живо полез на ближайший бугор и в то же время услыхал впереди шорох осыпавшегося мелкого щебня: очевидно, что шел некто мне прямо навстречу... Я остановился как вкопанный... И тут явственно донеслось до меня прерывистое дыхание тяжело шагавшего зверя... Не аркар, подумалось мне, но кто же тогда? Определив примерно путь, избранный незнакомцем, я решился итти ему наперерез... Но напрасно я употреблял все старания, чтобы не быть услышанным: предательский щебень меня выдал тотчас же. Тогда я, для сокращения пути и для того, чтобы занять господствующее положение, полез на утес, составлявший вершину пригорка. Когда я был уже наверху его, меня поразила наступившая вдруг кругом тишина. Я подумал, что зверь стоит в нерешительности, а потому, взведя курки штуцера, стал осторожно выдвигаться из-за прикрытия. Но каково же было мое удивление, когда ни в логу, ни на противоположном склоне горы я не увидал виновника шума. Озираясь кругом, я невольно поднял голову и тут только, шагах в двухстах от себя, на гребне противоположной гряды, заметил настоящее чудище – громадного кабана, который пристально следил за всеми моими движениями. Неожиданная встреча эта меня положительно ошеломила. Как! Кабан здесь, в пустынных горах? Да что он здесь делает? Не теряя, впрочем, ни минуты на размышление, я пустился следом за ним, сокращая, где возможно, дорогу. Но, увы, я скоро утомился, а кабан все шел спокойно вперед и, наконец, скрылся из глаз. Я попытался было итти его следом, но и след вскоре исчез... В самом неприятном настроении духа, усталый и голодный, я уже в сумерки вернулся домой, где и застал в сборе все наше общество. Неудача была общей, и вся наша надежда была теперь на Комарова, который, как оказалось, не возвращался.

Мы отобедали. Окончательно смерклось. Часы показывали восемь... а казака все еще не было. Зная Комарова за охотника страстного и в этих случаях неосмотрительного, я стал беспокоиться не на шутку.

– Ташбалта, иди на гору и дай условные выстрелы.

Гулко пронеслись они по ущелью и отдались стократным эхом в горах, а потом опять все замерло в окрестностях бивуака, только речка тихо журчала, да нет-нет порыв ветра вдруг зашумит в ветвях высоких деревьев... Прошел еще час... Я приказал [270] снести на гору поболее хвороста и, разложив там сигнальный костер, отпустил людей спать. Я остался один на горе... Часу в одиннадцатом, наконец, точно вырос возле меня Комаров. За спиной у него болталась голова большого аркара. Этим все объяснялось.

Появление Комарова разбудило, конечно, весь лагерь. Мигом разложен был снова костер и нагрет чайник; а за чаем вот что рассказал нам Комаров о своих похождениях.

Миновав бугор, на котором мы впервые увидали аркара, он столкнулся с последним в первой же затем лощине; но на этот раз животное ускользнуло и скрылось. Вторично он встретился с ним совсем случайно, после почти что двухчасовой ходьбы. Аркар стоял на пригорке, и при этом так близко, что Комаров решился стрелять с постоянным прицелом. Однако чистота атмосферы и ровная серая поверхность пологой долины обманули охотника, и пуля, направленная под лопатку, ударила в животное значительно ниже колена и раздробила ему кости пястья. Аркар отпрянул и перестал подпускать к себе близко охотника. Преследование длилось часами. Аркар, однако, видимо изнемогал, и это придавало энергии казаку... Тем не менее, надо было что-нибудь предпринять: солнце близилось к закату, а с наступлением темноты дело могло быть проиграно. И вот Комаров решился: для того, чтобы облегчить себе бег, он скннул с себя все лишнее; затем, поставив прицел на пятьсот шагов, он быстро направился к раненому животному. Аркар стоял на пригорке и следил за всеми его движениями. С пятисот шагов Комаров выстрелил, и животное рухнуло, делая тщетные попытки подняться... В конце концов это-таки ему удалось... Но Комаров был уже близко: две пули, посланные в догонку, докончили дело.

Почти в темноте Комаров снимал шкуру – самую драгоценную часть добычи. От мяса пришлось отказаться – аркар был не менее 82 кг весом. Захватив только заднюю ногу, он остальную часть туши завалил каменьями и поверх их, в расчете предохранить мясо от лисиц и волков, растянул свою охотничью хламиду... Костер он заметил за 2 км и был очень благодарен этому путеводному знаку.

В награду за свои труды он тут же получил от меня десять рублей.

На следующий день я направился с Рахметом верхом вверх по ущелью Торак-булак. Вода, которая так обильно текла около нашей стоянки, уже в 213 м от последней исчезала вовсе. Здесь находилась подернутая толстым слоем льда лужа, из которой и выбегал ручеек. Выше, однако, Торак-булакское русло не прерывалось. Усыпанное гравием, галькой и валунами, оно в то же время загромождено было местами с корнем вымытыми кустами, ветвями и другими обломками, полузарытыми водою в песок, [271] ясно было, что временами здесь яростно бушует поток, порожденный, конечно, дружным таянием снега. Берега этого русла густо поросли камышом, древесной и кустарниковой растительностью.

К сожалению, состав этих порослей полностью определить было трудно; я, однако, заметил здесь «ргай» (Cotone jaster sp.?), шиповник двух видов (Rosa elasmacantha и другой, не столь характерный, вид), облепиху (Hippophaл rhamnoides), джигду (Eleagnus angustifolius), низкорослый карагач, «ушкит» (Lonicera с красными ягодами) и рябину (?). Что касается травянистой растительности, то она обиловала зонтичными и злаками, некоторые стебли коих, а также ближайшие кустарники, обвиты были житунцом (Clematis sp.?); наконец, припоминаю теперь, что я видел здесь и невысокие кустики с кожистыми небольшими листочками – не один ли это из многочисленных в Центральной Азии видов рододендрона?

Полтора километра выше нашей стоянки русло стало ветвиться. Следуя главным протоком, мы свернули на восток и мало-помалу поднялись на плато, которое далее, на восток же, принимало волнистые очертания и в 5 км переходило в нагорье, изрезанное глубокими и узкими водостоками, обрывавшимися в другое ущелье меридионального направления. Не доезжая несколько до него, Рахмет вдруг соскочил с лошади и, передавая мне ее поводья, коротко заметил: «аркар!» после чего спешно развязал тряпку, прикрывавшую полку ружья, подсыпал пороху, расправил фитиль и, двигаясь чуть слышно, скрылся за ближайшим бугром. Вскоре из лощины послышался выстрел, и я увидел аркара с перешибленной задней ногой, огибавшего соседнюю гору... В то же время показался Рахмет, имевший очень сконфуженный вид.

– Рахмет, да ведь ты ранил аркара!..

– Нет... – и он отрицательно покачал головой...

– Как нет?!

И так как старик стоял на своем, то я повел его на то место, где видел раненое животное. При виде кровавого пятна он просиял и тотчас же решил итти за аркаром.

К сожалению, взобравшись на плоскогорье, мы не могли спуститься по страшной круче в ущелье и должны были несколько вернуться назад, чтобы в обход проникнуть в него. Ущелье это оказалось копией Торак-булакской щели и имело общее направление, параллельное этой последней. Здесь я снова остался при лошадях, а Рахмет отправился на поиски раненого аркара.

Не менее как через час донесся до меня, наконец, отзвук далекого выстрела. Спеша на него, я вскоре столкнулся с шедшим мне навстречу Рахметом, радостное лицо которого возвещало успех. Действительно, ему удалось уложить аркара с одного [272] выстрела. Это была старая самка, которую мы, предварительно ободрав, с трудом сволокли к лошадям.

Ущелье, в котором мы находились, шло параллельно Торак-булакскому и имело в длину около 9 км. Спускаясь им к северу, мы с восточной его стороны вскоре встретили песчаный намет, который подымался до уровня его стен. Мне хотелось лучше познакомиться с общим характером окрестной горной страны, а потому, оставив Рахмета при лошадях, я воспользовался наметом и пешком выбрался из теснины. Но и отсюда я увидал не более того, что с окраины Торак-булакской щели.

Я увидел себя на том же плоскогорье, круто падающем на север, в сторону Мыль-токсунской впадины. К востоку оно суживалось и мало-помалу терялось на склонах хребта Тюге-тау, который к юго-западу от меня имел скалистый характер и был увенчан значительной высоты пиками и куполами. Там же, на востоке, километрах в тридцати, я заметил желтую полосу, ярко блестевшую на солнце. Это были барханы неподвижных песков, с которыми я впоследствии познакомлю читателя.

Спустившись вниз, я решил, что пора возвращаться домой, и мы рысью поехали к выходу в Мыль-токсунскую долину. Небольшой ручеек, которым мы следовали, в устье теснины образовал разлив, поросший чуть не четырехметровыми камышами. Влажная и черная, как чернозем, почва оказалась здесь изрытой кабанами и испещренной следами диких животных. К сожалению, кабанов в это время дня здесь не оказалось, и мы только напрасно переволновались от ожидания – вот-вот натолкнемся на этого зверя.

За камышами мы нашли гору песку, который, перенесясь через утес, маскировавший наподобие кувр-фаса ущелье, совсем завалил выход из последнего. С трудом переехав через песчаную гору, мы свернули к западу и, следуя краем обрыва Тюге-тауского плоскогорья, вернулись на бивуак.

Здесь мы нашли все наше маленькое общество в сборе. Охотники, перед своим выступлением в Дга, делили добычу. Весами служило им коромысло, подвешенное к сучку: к одному концу его привязан был камень, к другому, при помощи петли из полотенца, подвешивалось мясо убитых животных.

26 октября мы, наконец, распрощались: охотники направились к северу, а мы к югу, вверх по Торак-булакской теснине. Выйдя из последней, мы некоторое время шли мелкосопочником по направлению к восточному концу осевой скалистой части хребта Тюге-тау, но, не дойдя до него, круто свернули на восток, потом на север, и остановились в урочище Торак-булак (восточном), расположенном в вершине безыменного ущелья, которым еще вчера я проехал с Рахметом. В этом урочище мы также встретили тополь, шиповник, тамариск и довольно богатую [273] травянистую растительность. Его абсолютная высота оказалась равной 4 954 футам (1 510 м).

Едва на следующий день мы выбрались из ложбины, в которую запряталось урочище восточный Торак-булак, как глазам нашим открылся широкий горизонт, на юго-восточной окраине которого возвышался гранитный Тюге-тау. Хребет этот имел совсем дикий характер и значительно возвышался над плоскогорьем, причем некоторые вершины его, может быть, имели даже около 4 000-5 000 футов (1 220-1 520 м) относительной высоты! Ниже я буду иметь еще случай говорить об отношении этого кряжа к соседним возвышенностям, теперь же замечу только, что Тюге-тау – самый высокий и в то же время самый недоступный из хребтов Чоль-тагского нагорья. Его ущелья, повидимому, бесплодны и, как кажется, редко где доступны. Впрочем, хребет этот мало известен даже турфанцам, и все, что я мог узнать от них, это что где-то близ его восточного конца имеется ключ, доступ к которому, однако, труден и возможен только для пешего. Местность, простиравшаяся между нами, массивом Тюге-тау и низкой холмистой грядой, потянувшейся от него на восток, представляла слегка волнистую равнину, усыпанную галькой и, как кажется, совсем бесплодную. Впрочем, скоро мы перестали видеть даже ближайшие окрестности: подул резкий северный ветер, небо затянулось серой пеленой, и пошел дождь пополам со снегом. К счастью, станция была небольшая, и мы, перевалив через невысокий увал, служащий здесь продолжением хребта Тюге-тау, и втянувшись в долину меридионального направления, вскоре достигли ключика, не имевшего еще никакого имени, а потому и названного Рахметом Урус-кинк-урды-булак, что значит ключ, на котором русские били кийков, т. е. джейранов. Мотивом к такому названию послужило нижеследующее обстоятельство.

Не успели мы еще порядком устроиться на месте, избранном нами для бивуака, как Комаров заметил пробирающееся к воде стадо джейранов. Последовал выстрел, и один из последних пал жертвой своей излишней доверчивости к человеку, а вечером и мне удалось убить здесь второго самца антилопы.

Ключ Урус-кинк-урды-булак отстоит от вершины безыменного ущелья километров на двенадцать. Он не велик, протекает не более 42 метров, имеет вполне годную для питья воду и оброс камышом. Кое-где, впрочем, росли здесь и другие виды злаков, а на более сухих местах хвойник (Ephedra sp.) и гребенщик. Его абсолютная высота равнялась 4793 футам (1411 м).

К ночи выпал снег, а затем грянул мороз в -25°. Я проснулся от холода, причем чуть не отморозил себе всего правого бока. Случилось это вот как: в то время как другие разостлали свои подстилки прямо на землю, я забрался в заросли, намял травы и на ней разложил свою кошму. Но я жестоко прогадал. Кошма, [274] благодаря крайне упругой растительности, вовсе не прикасалась к земле, а потому и теплота, отдаваемая ей моим телом, легко выносилась струями холодного воздуха, свободно циркулировавшего под ней. Догадавшись в чем дело, я тогда же перебрался с своей постелью на снег.

Здесь мы дневали. Рахмет хотел объехать окрестности, с тем чтобы разыскать верблюдов, мы же остались поохотиться на джейранов.

Свою засадку я устроил на берегу ручейка, заслонившись от последнего изгородью из хвойника. Снявши полушубок и улегшись на нем, я стал терпеливо поджидать антилоп, которые имеют обыкновение два раза в сутки приходить на водопой: сейчас после восхода солнца и перед его закатом. А так как оно уже показалось из-за горизонта, то, стало быть, я мог ожидать их появления ежеминутно. Но прошло немало времени, пока раздался первый шорох; на этот раз, однако, позади меня. Я оглянулся и увидал кеклнка (каменную куропатку – Caccabis Iiuckar Gray) – тоже редкую птицу в Восточном Тянь-шане. То и дело вытягивая шею вперед и осматриваясь по сторонам, эта красивая птица осторожно приближалась к ручью. Не видя, очевидно, ничего подозрительного, она взмахнула крыльями и издала крик: кекелн, кекели... И точно в ответ на этот крик выглянула из камышей еще одна головка, затем другая, пока, наконец, не собралось их здесь штук до двенадцати. Последние шли гораздо смелее и даже отваживались пробегать небольшие пространства... Когда кеклики напились, они открыли на прибрежном песке настоящее гулянье и игры. Они бегали, гонялись взапуски одна за другой, полоскались в песке, чистились сами и очищали друг друга; затем, наигравшись, они успокоились, нахохлились и, подвернув головки под крылышки, стали греться на солнце. В таких наблюдениях и провел добрый час времени. Я стал уже отчаиваться в успехе вашей охоты, когда вдруг увидел впереди приближающихся к засадке джейранов, Они точно не шли, а плыли, так беззвучна была их походка!

Шагах в пятнадцати от меня они остановились, нервно помахивая своими короткими черными хвостиками и с беспокойством озираясь кругом. Простояв так несколько мгновении, они решились сделать еще шага два-три в нашу сторону и снова остановились. Очевидно, они были в страшной нерешительности... Но тишина их обманула. Приблизившись к ручью, старый самец ударил ногою по льду, и ударял ею до тех пор, пока, наконец, в трещинах льда не показалась вода. Тогда вся масса джейранов бросилась к этому месту; сильные теснили слабых. Такой беспорядок не понравился старику. Он отогнал возмужалых самцов и подпустил к воде только подростков и самок, которые пили воду с остановками и облизывая в промежутках то себя, то телят. [275] Тем временем остальные джейраны играли и резвились на берегу. Казалось даже, что они вовсе забыли про воду, в особенности те, что, столкнувшись лбами, стояли точно изваянные. Наконец, сперва один, потом другой, а там и целой гурьбой они кинулись к ручейку. Но и это было не более как проявление шалости. Джейраны пили мало: сделают два-три глотка и отбегут в сторону... Вообще, вследствие ли морозной погоды, вследствие ли иных каких-либо причин, но антилопы пили очень мало, – едва ли каждая больше стакана.

Наконец, когда я достаточно насладился картинкой из жизни этих милых животных, я просунул штуцер сквозь ветви хвойника и выстрелил; почти одновременно раздались еще два выстрела – это стреляли из своих засадок Комаров и джигит Ташбалта. В первое мгновение все стадо сбилось в кучу, и только старый самец остался поодаль от других. Затем они шарахнулись в сторону и как ветер понеслись к соседним пригоркам, оставив на месте двух убитых товарищей и одного сильно раненного, который делал невероятные усилия, чтобы подняться и убежать за стадом. Но это ему не удалось, и он, наравне с двумя другими, поступил в нашу коллекцию.

Рахмет, вернувшийся в сумерки из своей поездки, объявил нам, что в Заатё следует остаться на дневку, так как в окрестностях он видел недавние следы верблюдов, уходивших на юг; можно было поэтому думать, что нам еще попадется партия таких эмигрантов. Но, увы, день прошел в бесплодном выжидании по засадкам, и только уже под вечер, когда была потеряна надежда увидеть в этот день верблюдов, я позволил себе сделать выстрел то антилопе. Она ушла настолько тяжело раненной, что вызвала меня на преследование. Сверх ожидания мне пришлось за ней гнаться километра четыре, так что я уже думал было бросить преследование, когда вдруг внимание мое привлекли три лисицы, выбежавшие из-за пригорка. Свернув туда, я увидал своего джейрана еще живым и в то же время уже жестоко искусанным лисицами.

31 октября мы двинулись далее на юг. Дорога шла саем, Вреди зеленовато-серых холмов, состоящих из плотного диабаза; Местами, однако, попадались здесь выходы и других пород, а именно: кремня, гранита и мраморовидного известняка, с поверхности сильно разрушенных и прикрытых толстым слоем дресвы (до 30 см и более). Вообще мне казалось, что мы идем местностью, особенно сильно подвергавшейся – вследствие ли свойства слагающих ее горных пород, вследствие ли других причин – действию влияний, разрушающих с поверхности горные массы.

В 5 км от урочища Заатё мы пересекли невысокую грядку, южнее которой увидали громадный (до 300 м относительной [276] высоты) утес более темной окраски, чем окрестные возвышенности, одиноко поднимавшийся среди каменистой равнины. Обрываясь на все стороны почти отвесными стенами, на восток он спускался довольно полого, переходя там в низкую грядку, которая вскоре и терялась среди высоких скал, заполняющих здесь всю восточную часть горизонта. Как кажется, его также слагал диабаз. В 14 км мы встретили новый невысокий краж, который, на нашем пути образовав седловину, уходил затем на восток целым рядом отдельных скалистых утесов, а на запад расплывался в увал с мягкими склонами. За ним местность приняла волнистый характер, с слабо выраженными гривками почти западно-восточного простирания. Наконец, уже на двадцатом километре, мы подошли к более значительному хребтику, с вершины которого открылся вид на громадную продольную долину, окаймленную с юга невысоким, но массивным и, повидимому, широким хребтом, который составляет здесь южную окраину Чоль-тагского нагорья и, может быть, тождествен с тем, который на наших картах носит название Курук-тага. «Дальше на юг, – говорит мне Рахмет, – нет уже гор: там тянется равнина Лоб, обильно, местами, поросшая травами». На запад хребет этот виднелся километров на сорок, становясь чем дальше, тем выше и скалистее; наоборот, северный хребет, т. е. тот, на котором я находился, еще более там понижался и, рассыпавшись мелкосопочннком, с одной стороны добегал до южного хребта, замыкая тем долину, а с другой – упирался в какой-то другой, высокий и утесистый кряж. На восток кругозор был короче; все же, однако, и там, километрах в двадцати пяти, можно было разглядеть как расширение долины, так и излом хребта, который условно мы назвали Курук-тагом, сперва к югу, а потом, тотчас же, к северу; что же касается до северного хребта, то он примыкал там к каким-то скалистым высотам. составляя, может быть, только их западное, более низкое продолжение.

Спустившись в долину, я догнал своих спутников уже только в урочище Бурунту (3 500 футов, или 1 067 м). Оазис занимал площадь около двух гектаров и имел два ключа: северный с солоноватой водой и южный – с пресной. Здесь рос чий, окрестности же северного, представлявшие солончаковую впадину, поросли преимущественно камышом и тамариском. Последний был высок, раскидист и достигал в некоторых экземплярах около 13 см в диаметре.

Еще подъезжая к Бурунту, мы заметили след верблюда, который, минуя урочище, направлялся на запад, к другому, соседнему, ключу. Выследить его тотчас же взялись Ташбалта и Рахмет, которые, не дожидаясь обеда, и направились в сказанном направлении. Они вернулись в сумерки на взмыленных лошадях, крайне недовольные своей поездкой: след оказался [277] старым. Других же признаков недавнего пребывания здесь верблюдов они не нашли.

Поездка эта, оставшаяся без результатов для целей экспедиции, имела, однако, для нас крайне тяжелые последствия. Рахмет не остерегся, и лошадь его, напившись, как была – в поту, студеной воды, опасно простудилась и к утру издохла. Эта потеря повлияла на наши планы исследования страны, развивавшиеся по мере движения нашего на юг, и побудила скрепя сердце значительно их сократить. Впрочем, этому была и другая причина: запасы наши приходили к концу, а в хлебе мы уже и теперь ощущали большой недостаток.

2 ноября мы покинули Бурунту и направились по долине к востоку. В этом направлении она, казалось, слегка повышалась; на пятнадцатом же километре ее пересек пологий увал – отрог северного хребта, который, впрочем, не достигал Курук-тага. С него нам открылся оригинальный вид на развернувшуюся перед нами картину расположения горных кряжей и долин.

Северный «Безымянный» хребет рассекался здесь в меридиональном направлении широким (до полукилометра шириной) ущельем, восточная стена которого отличалась особенной высотой. Ущелье это служило руслом протоку, который, начинаясь на северных склонах восточной части Безымянного хребта, пересекал затем долину и направлялся в прорыв южного хребта, образовавшего в этом месте ту характерную излучину, излом, о котором я выше имел уже случай упомянуть. К востоку от русла долина, которой мы шли, уклонялась несколько к северу, Безымянный же кряж, при значительной своей высоте, получал такую своеобразную конфигурацию, что на нем я считаю не лишним остановиться. Он казался двойным. Южный, и в то же время более низкий, представлял гряду кроваво-красного цвета: это были жирные глины, подостланные гранитом и, если я не перепутал образчиков, прорванные выходами красного же кристаллического известняка. Северный, отличавшийся значительной относительной высотой, подымался на плоскогорье, которое, при значительном наклоне к югу, упиралось в красную гряду. Таким образом, между последней и осевой частью всего поднятия, представлявшей мощные выходы кремня, расстилалась долина, уровень коей значительно превышал уровень той, которая залегала между описываемым Безымянным хребтом и Курук-тагом, т. е. южным хребтом. Поверхность этой долины, как оказалось впоследствии, представляла выходы почти перпендикулярно поставленных сланцев и песчаников, которые, распадаясь на тончайшие пластинки, превратили ее, выражаясь фигурально, в скребницу гигантских размеров. Наконец, в довершение этого описания, мне остается сказать несколько слов о растительности, покрывавшей эту местность в пределах моего кругозора. Прежде всего, конечно, [278] бросались в глаза желтые полосы, сопровождавшие русло меридионального протока; это были заросли чия, камыша и каких-то кустарников, несколько редевшие по мере приближения к прорыву в южных горах. Зато там виднелись два совершенно самостоятельных желтых пятна, из коих одно, ближе к протоку, носило название Тешек-булак (копанный ключ), другое же было без имени. У подошвы красной гряды также имелся оазис, хотя пока и скрытый от нас в складках этой последней – Улан-та-манта, заросший шиповником и различными злаками. Но и помимо названных урочищ, где, так сказать, концентрировалась растительность, последняя виднелась всюду в северных горах, редкими насаждениями одевая их склоны и спускаясь даже в долины.

Пройдя меридиональное русло, мы некоторое время шли вдоль красной гряды, затем пересекли ее по седловине и взобрались на вышеописанную долину, составляющую южное подгорье, точнее, террасовидный уступ Безымянного кряжа. Параллельные оси хребта, отвесные слои песчаников и кремнистых сланцев обнажались здесь в виде щетки и трещали и ломались под ногами у лошадей; вообще же поверхность этой долины, довольно однообразная по составу выступающих здесь пород, отличалась чрезвычайной пестротой окраски, которая стушевывалась только там, где гуще разрастался травянистый покров. К сожалению, ни одно из этих растений не годилось в гербарий и теперь названо быть не может. Сбегающие с хребта временные потоки не успели образовать здесь значительных промоин; в большинстве случаев нам встречались только ничтожные канавки, имевшие до 60 см ширины и не более 30 см глубины; подобный факт не покажется странным, если мы примем в соображение, что воде приходилось здесь иметь дело с твердой породой (кремень), залегающей к тому же пластами, спайность коих перпендикулярна ее течению.

По мере движения нашего на восток долина все более и более подымалась, благодаря чему и подъем на перевал через Безымянный хребет оказался мало заметным. Впрочем, мы перешли его по глубокой седловине, обставленной живописно торчащими скалами. С перевала мы увидали впереди обширный оазис, носивший название Крук-торак, или, по монгольски, Хюра-таурум, что, как нам говорили, означает в переводе «сухое место» (3 875 футов, или 1 181 м). К нему вело сухое песчаное русло, обросшее лозой (?) и гребенщиком, громадные, до 30 см в диаметре, отмершие корни которого, полузамытые в песок, торчали то там, то сям в этом русле. Мы выбрали для бивуака прекрасное местечко среди густейших кустарных зарослей и близ ручья, протекавшего тут обильной струей пресной воды.

Не доходя до красной гряды, в продольной долине, мы кое-где видели следы верблюдов; поэтому тогда же решено было со [279] станции Крук-торак вернуться назад и попытать еще раз счастья в поисках верблюдов.

Рахмет с сыном остались при лошадях, а я с Комаровым и Ташбалтой, встав в 2 часа ночи, отправились на экскурсию. Луна ярко освещала наш путь, но в то же время и придавала фантастический характер знакомой нам местности. При резких переходах от света к тени каждый утес принимал самые дикие очертания, каждая впадина казалась бездонной пропастью. Но привычка к ночным передвижениям помогла нам счастливо добраться до спуска в долину с красной гряды, а там стало свергать, и мы уже без труда разыскали урочище Улан-таманта, скрытое между холмами.

В этом урочище остался Ташбалта с лошадьми. Я же с Комаровым направились поперек долины, к прорыву в южном хребте и Курук-таге. Вскоре мы в свою очередь разделились: Комаров направился к безымянному урочищу, замеченному нами у подошвы Курук-тага, я же взял левее, на урочище Тешек-булак. Пройдя глинистую площадку, примыкавшую к красной гряде, я достиг сая, который и повел меня далее к желтому пятну, видневшемуся, пожалуй, еще километрах в семи-восьми от меня. Подойдя к одинокой скале, торчавшей среди русла временного протока, я стал ясно различать впереди, в чиевых зарослях, какое-то подозрительное движение. Я тотчас же принял все необходимые предосторожности и осторожно полез на утес. Под его прикрытием я почувствовал себя свободнее, а потому, не торопясь, в бинокль осмотрел предстоящую арену охоты во всех ее мельчайших подробностях. Ничего, достойного описания, я там не заметил. Урочище имело бугристый характер, окружено было солонцом и поросло чием, среди которого виднелся какой-то кустарник, как оказалось потом – гребенщик. В этих порослях разгуливали джейраны. Это не означало еще, что там не могло быть и верблюдов. Они, может быть, утешал я себя, лежат где-нибудь среди бугров и, пожалуй, отсюда кажутся такими же буграми... Поэтому я не уменьшал осторожности и, где пригнувшись к земле, где чуть не ползком, прошел расстояние, отделявшее меня от пригорка, возвышавшегося на самом краю Тешек-булакского оазиса. С него я еще раз осмотрел местность и на этот уже раз окончательно убедился, что в урочище верблюдов не было; на моих глазах паслись только три джейрана, стрелять по которым я и не подумал из боязни напугать верблюдов, которые каждую минуту могли еще явиться сюда. Но, увы, они не явились...

Было уже два часа пополудни, когда я решил покинуть свою обсерваторию. Джейраны были еще тут, в нескольких шагах от меня... Я успел дать по ним три выстрела. Двух убил наповал, третий ушел раненый и, конечно, стал вскоре добычей лисиц, [280] которые, в числе двух, неизвестно откуда здесь взявшись, распустив свои хвосты, тотчас же помчались за ним.

На выстрелы явился ко мне Комаров, и мы уже вдвоем, сняв предварительно шкурки и нагрузившись мясом, побрели обратно в урочище Улан-таманта.

Наступили сумерки, когда мы прибыли к помянутому ключу, а через час мы уже садились на лошадей, чтобы к ночи добраться до бивуака.

Дувший в течение дня южный ветер почти что стих совершенно. Солнце закатилось, и наступившая ночь непроницаемой мглою окутала все окрестности. С грехом пополам мы выбрались к перевалу и рассчитывали уже, что вот-вот увидим впереди приветливый огонек, предусмотрительно разложенный Рахметом, как вдруг оказалось, что мы на ложной дороге: скалы сменялись одна другой, и мы мало-помалу втягивались в незнакомое нам ущелье... Но Ташбалта упорно стоял на своем. «Сейчас, хозя'н. приедем», – утешал он нас то и дело. Действительно, ущелье оказалось сквозным; мы выбрались на северную сторону гор и поехали саем, обросшим с краев каким-то кустарником... Но тут уже и Ташбалта понял, что мы заблудились...

– Хозяин, надо взять немного правее...

Поехали вправо и сразу же очутились среди какого-то лабиринта скал, из которого, казалось, не было выхода. В надежде, что нас могут услышать на бивуаке, мы стали давать сигнальные выстрелы, но, увы, ответа на них не последовало. Тогда мы повернули назад, но вновь добраться хотя бы до сая, уже не могли. Было ясно, что с каждым нашим шагом вперед мы все далее и далее забираемся в горные дебри.

– Постойте, так итти дальше нельзя! Надо выждать восхода луны, а пока постараемся хотя бы выйти обратно в долину к Улан-таманта...

И я, справившись с небом, повел своих спутников на юг, поперек гор. Но это было трудное восхождение и еще более трудный спуск: высокие крутые скалы сменялись глубокими рытвинами, пока, наконец, мы не заметили впереди желтой полоски... Это и была желанная долина. Но в какой стороне приходилось искать теперь перевал: на западе или востоке? Строить какие-либо предположения было излишне, а потому мы и решились ожидать сдесь рассвета...

Когда же солнце взошло, то оказалось, что мы блуждали вокруг да около перевала и провели ночь в каких-нибудь двух-трех километрах к востоку от него...

Вверх по долине, южнее Безымянного хребта, имелась прямая дорога на Палуан-булак, находящийся отсюда всего в двух переходах к востоку. Еще ночью, раздумывая о дальнейшем пути, я решился воспользоваться ею для того, чтобы в Дга выйти по [281] десашарскому руслу и тем в значительной степени пополнить собранные мною данные о Чольтагском нагорье; но когда я сообщил этот план Рахмету, то встретил с его стороны самый резкий протест.

– Помилуйте, – говорил он, – мы рассчитали наши припасы на десять, много если на двенадцать дней, а, между тем, сегодня пошет уже восемнадцатый, как мы покинули Дга. Лошади изморены, все наши запасы прикончились: мы уже остались без соли, а хлеба у нас не более как на один переход... Всего не осмотришь и не изъездишь... Тут в стороне ведь еще осталось много ключей, на которых мы могли бы столкнуться с дикими верблюдами... Ехать же на Палуан-булак значит дать крюку дней, может быть, на пять.

Возразить на это было нечего, и я, скрепя сердце и досадуя на необходимость беречь деньги даже в тех случаях, когда их беречь вовсе не следовало, отдал приказ готовиться к выступлению на Ильтырган. Впрочем, мы успели здесь еще славно поохотиться, причем Ташбалте и Комарову удалось убить пять джейранов. Когда я проснулся, Венера, предвестница близкой зари, уже ярко горела на небосклоне, по которому плавно неслись редкие облака. В воздухе было необыкновенно тепло...

– Эй, Ташбалта, Рахмет-ула, турынгыз! Челпан чикды! (Вставайте! Венера взошла!)

Лагерь проснулся, и, так как сборы наши были несложны, то уже в исходе второго часа ночи мы были готовы. Еще с вечера мною взяты были необходимые азимуты, а потому теперь до поры до времени я мог ехать покойно, отдаваясь всецело веселой болтовне со своими спутниками, у которых все еще не выходила из головы удача вчерашней охоты.

Выбравшись из сая, мы ехали по равнине, усыпанной мелкой галькой; по сторонам от дороги виднелись изредка невысокие вершины пологих холмов, да под ногами у лошадей шуршали кустики шуры и камкака. На шестом километре мы достигли гряды, на которую взято было направление. Пройдя ее, мы вышли в обширную котловину, имевшую крестообразную форму. Окружающие ее горы в обшем были невысоки, хотя много выше на западе, чем на востоке; и только на севере возвышался довольно значительный кряж, который мы перешли по глубокой седловине. Повидимому, он составлял непосредственное продолжение хребта, возвышавшегося на юг от Урус-киик-урды-булака.

Крестообразная котловина имела твердый грунт и представляла плоскость, усыпанную галькой и кое-где поросшую хвойником и гребенщиком; в западном ее углу имелся небольшой ключик, название которого не было известно Рахмету.

Солнце взошло, когда мы переваливали через северный кряж, гребень которого отстоял в 17 км от урочища Крук-торак. Здесь [282] перед нами вновь развернулась широкая (до 5 км шириною) долина, на западе и востоке терявшаяся вдали, на севере же ограниченная хотя и невысоким, но скалистым хребтом, который мы также перевалили по глубокой в нем седловине. Хребет этот был продолжением Тюге-тау, встреченные же нами по северную его сторону пески – теми песками, которые я видел с нагорья, обрывающегося в ущелье восточного Торак-булака. Они были закреплены гребенщиком, каким-то злаком («кемпер-чаш» – старушечий волос), кажется, Eurotia ceratoides, лукаком и другими солянками и оказались наметенными на скалистые холмики, местами еще торчавшие из под них. В 10 км от Тюге-тау песок этот становился более подвижным; он скоплялся здесь в значительных массах и местами почти засыпал невысокий кряжнк северо-западного простирания, служащий северной границей их распространения.

С переходом на северную сторону гор Тюге-тау природа страны изменилась довольно резко. Растительность попадалась все реже и реже, скалы все чаще и чаще стали сменяться пологими, сильно разрушенными с поверхности грядами и холмами, и вся местность получила особый, какой-то мертвенный, отпечаток.

Спустившись с помянутого хребтика в водосток, кое-где поросший редкими кустиками солянок и носивший ясные следы протекающей в нем временами воды, мы очутились как бы в бесконечном коридоре, стены которого, образованные коренной породой, скрывали от нас особенности рельефа окрестной страны. Коридором этим мы шли вплоть до сумерек. Было невыносимо тоскливо на душе. Мы устали и очень проголодались. Считая уже не часы, а минуты, мы то и дело подгоняли своих лошадей в надежде вот-вот увидать столь желанный конец до-нельзя раздражавшего нас своей монотонностью водостока... И вдруг страшный удар грома потряс всю окрестность... Грохот слышался потом еще секунд тридцать и шел с северо-востока. Я взглянул на небо: оно было ясно, и в этой части горизонта не пробегало ни одного облачка... Я догадался, в чем дело. Это был финал многовекового акта, в котором ареной действия была какая-нибудь скалистая громада, а деятелями – атмосферные влияния, медленно, но неустанно работавшие, чтобы в конце концов сокрушить эту громаду. И вот они достигли теперь своей цели. Но, вероятно, это далеко было от нас. Сотрясения почвы мы не почувствовали, да к тому же на северо-востоке, в пределах нашего кругозора, мы не видали скалистых высот.

Из коридора в Ильтырганскую долину мы выбрались после солнечного заката; когда же, километра четыре дальше, я подходил к колодцам, часы показывали 5 часов. Таким образом, в пути мы были 14 часов, в течение коих было пройдено почти 64 км. [283]

Напоив в последний раз своих лошадей, мы выступили из Ильтыргана в 3 часа пополуночи. Было холодно, хотя северо-восточный ветер, дувший в течение предшедшего дня, и стих к этому времени. Во втором часу дня мы прибыли в урочище Шальдран, сделав в течение 10 часов около 44 км, и, отдохнув здесь около часа, прошли и остальные 10 км, остававшиеся нам до урочища Катар-холгун. Здесь отдыхали (выражение «ночевали» было бы неподходящим) и уже в час ночи выступили в дальнейший путь. Ощупью взобрались на Чольтагский перевал, но отсюда, вместо того чтобы спускаться ущельем Ильтырган-аузе, пошли плоскогорьем, забирая все далее и далее влево. Впереди ехал Рахмет, а потому сначала я не обратил на это особого внимания, но, проехав так около часа, решил, наконец, вызвать его на объяснение.

«Рахмет, а Рахмет!» – окликнул я нашего вожака. Но он не откликнулся. Старик спал, как могут спать только одни жители степей, где нет других способов сообщения, как только верхом, – сидя в седле и держа голову совершенно прямо. Этим все объяснилось.

Без дальнейших приключений мы добрались до ассашарского русла, а там, наконец, завидели и деревья, указывавшие нам издали на местоположение Дга. Был второй час дня (расстояние от Катар-холгуна до Дга вычислено было мною в 69 км). Солнце ярко блистало на небе и приветливо освещало показавшиеся впереди постройки селения; на душе было не менее светло и как-то особенно радостно от сознания выполненной мною с успехом задачи. В самом деле, обширная территория между Турфаном и Лобом не представляла уже теперь terra incognita, нет, с этого любопытного уголка Центральной Азии спала скрывавшая ее дотоле завеса, и он предстал перед нами совсем не таким, каким рисовала его нам наша фантазия под влиянием дотоле прочитанного. Загадочная «Ташунская гоби» или «Илхума», как безбрежная равнина, частью каменистая, частью песчаная, перестала существовать, и на ее месте выросло нагорье – западный участок обширной горной страны, названной братом, в его письме из Су-чжоу, Бэй-шанем. Этот Бэй-шань, в его полном объеме, составляет всецело наше открытие, и ниже его описанию отведено будет соответственное место; теперь же я брошу ретроспективный взгляд на исследованный мною участок этой горной страны.

Конечный пункт моего исследования на юг, считая по меридиану, должен отстоять, вероятно, на величину большую 196 км; думаю так потому, что я принимал среднюю скорость движения, за вычетом остановок, равной 4 1/2 км; между тем эта величина, равная среднему ходу лошади под вьюком, едва ли в точности соответствовала быстроте нашего хода и, конечно, скорее меньше, чем равна действительной. Округляя вышеприведенную цифру [284] до 200 км и полагая, что предельная полоса, виденная мною на юге, лежит на расстоянии 240 км от Дга, я думаю, что последняя лежит всего только в ста с лишним километрах к северу от Лоб-нора. В самом деле, широта Лоб-нора у селения Абдала определяется Пржевальским в 39°31’12", а северная граница разлива в 39°57'; широта же селения Ян-булака определена мною в 42°52’36”, а так как селение Дга находится 13 км южнее последнего, то урочище Тешек-булак может лежать только на градус севернее разлива Лоб-нора.

На пути, пройденном мною, высочайшие точки нагорья лежат в хребте Тюге-тау. Горные массы подымаются здесь до относительной высоты, равной, по крайней мере, 1 220 м, и абсолютной – 2 750 м. Правда, это высшие точки нагорья; но не следует забывать, что я имел возможность исследовать только очень узкий район и что существует немало указаний в пользу того, что нагорье это довольно значительно подымается на восток; по крайней мере, все без исключения долины имели на нашем пути падение к западу, да туда же сбегали и сухие русла временно текущих здесь вод. Хребет Тюге-тау служит водоразделом. От него к югу и северу тянутся ряды кряжей, имеющих, как и Тюге-тау, преимущественно западо-северо-западное простирание и разделяющих все нагорье на соответствующее количество продольных и параллельных между собою долин, террасовидно спускающихся в обе стороны, т. е. к Лоб-нору и Люкчунской впадине. Самыми типичными и в то же время обширными из этих долин являются долины Катархолгунская и расположенная между Курук-тагом и Безымянным хребтом. Нередко такие долины пересекаются горными перемычками, в виде преимущественно массовых поднятий дна долин; в таких случаях, к востоку от последних образуются иногда котловинообразные углубления, некогда служившие дном озер, а ныне представляющие из себя солончак (например, Ильтырганская долина). Эти же неровности дна долин обусловливают гидрографические особенности Чольтагского нагорья. Большинство главнейших из протекавших здесь в былые времена рек бегут не вдоль долин, а поперек последних, пересекают на своем пути один или несколько кряжей, и уже после того сбегают на запад. В своем месте я упоминал уже о таких водостоках. Это, во-первых, Тешек-булакский проток. Нарождаясь на северных склонах Безымянных гор, он рассекает их меридиональным ущельем, пробегает поперек следующую затем продольную долину и, соединившись здесь с руслом, идущим вдоль этой последней с востока, пересекает еще один хребет – Курук-таг, после чего и выходит уже в равнину Лоб. Во-вторых, Торак-булакские протоки. Нарождаясь на северных склонах хребта Тюге-тау, они не бегут вдоль подошвы последнего, но срываются с террасовидного нагорья и уже отсюда бегут по долине на запад. В-третьих, [285] наконец, Ильтырганский проток. Нарождаясь, равным образом, на северных склонах Тюге-тау, он бежит отсюда на северо-запад, вливается в Ильтырганскую котловину, затем прорывает еще один хребет и только тогда уходит на запад.

В отношении внешнего характера гор можно вообще заметить, что чем горы выше, тем они более скалисты; относительно же невысокие горы в то же время и самые пологие. Впрочем, среди последних подымаются иногда отдельные утесы, в виде значительной высоты массивов, являющихся в таком случае всегда монолитами. О геогностическом строении Чольтагских гор, конечно, сказать многого я не могу. Одно верно: все привезенные мною образчики горных пород с несомненностью доказывают их давнее происхождение; новейших же образований я вовсе не встретил на своем пути. Впрочем, подробнее вопрос этот разработан будет ниже, здесь же я ограничусь указанием, что так называемых «ханхайских» отложений я в этой части Чольтагского нагорья вовсе не встретил, из чего не может не явствовать, что в третичную эпоху это нагорье на всем своем протяжении должно было представлять материк.

За сим я приступаю к прерванному рассказу.

В Дга мы встретили очень радушный прием. Здесь распространилось, неизвестно откуда почерпнутое, известие о нашей погибели, и теперь дгинцы радовались, видя нас, в особенности же Рахмета, возвратившимися в добром здоровье. Одновременно с нами возвратились в Дга и охотники, уходившие на Палуан-булак. Они убили там верблюда, но, не подозревая, что мне нужна шкура, а не мясо, бросили последнюю у ключа. Вот что они рассказали мне про охоту на дикого верблюда.

Дикий верблюд очень чуток, но главным образом обладает острым зрением. К нему следует подходить только в те промежутки, когда он наклоняет голову к корму, и останавливаться без движения, когда он, пережевывая последний, подымает ее. Раненый верблюд редко уходит; самое же выгодное – попасть ему в ногу: тогда он не трогается с места и только кричит. Нападают на человека одни самки, защищая своих верблюжат. О возможности же приручения этих животных дгинцы сообщить мне ничего не могли, так как на их памяти подобных случаев не было.

В Дга мы ночевали, а 8 ноября, прибыли в Люкчун-кыр. [286]

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ПЕРЕХОД ЧЕРЕЗ ПУСТЫНЮ И ХАМИ

18 ноября – день выступления нашего из Люкчун-кыра. Было пасмурно и холодно, дул слабый северо-восточный ветер. Вьючились при 12° мороза и, как всегда бывает после долгих стоянок, дело это не спорилось. То то, то другое оказывалось неуложенным; арканы, когда-то запрятанные в куржуны, теперь не отыскивались, чимбуров нехватало. А тут еще и люкчунцы со своими приношениями.

«Иоллук (Запас на дорогу; от слова «иол» – дорога.) таксыр»...

Приходилось отрываться от дела, вызывать переводчика и благодарить за подносимые на прощанье плоды (гранаты и груши), сдобный хлеб, изюм и сушеные дыни... Приехал прощаться и Сеид-Нияз-дорга... Но, наконец, все было готово, и при шумных пожеланиях провожавшей толпы мы покинули наш бивуак.

Проехав знакомой дорогой среди пустошей и полей с остатками блеклой растительности – Lycium ruthenicum, различных злаков, солянок и лебеды до предместья Люкчуна, мы шли им около 8 км и, миновав последние ряды древесных насаждений, остановились на окрайнем арыке, от которого до Пичана насчитывалось еще 30 км – расстояние, слишком значительное, чтобы успеть пройти его в тот же день. Поэтому туда мы прибыли только 19-го и, подойдя к городу, остановились против его восточных ворот, на току, только что перед тем очищенном от зерна и соломы.

Здесь мы дневали по двум причинам: во-первых, брату нужно было взять широту, во-вторых, нам следовало, перед переходом [287] пустыней в Хами, озаботиться ремонтом и обновлением теплой одежды. Все время нас уверяли, что в Турфанской области морозы нынешнего года явление совсем случайное, что они должны будут не сегодня-завтра ослабнуть, и мы, утешаясь подобной перспективой, очень мало заботились о состоянии наших валеных сапог и полушубков, уже заметно поизносившихся, а кое-где и разошедшихся по швам. Но теперь, с переходом на северную сторону Туз-тау, стало еще холоднее. К тому же северо-восточный ветер крепчал, предвещая еще большее понижение температуры. Откладывать далее ремонт значило рисковать очень многим, и вот мы бросились на пичанский базар закупать войлочные чулки (пайпаки) и тресковые бараньи шкурки для шитья из них рукавиц и наложения заплат на худые места полушубков. Наш лагерь оживился. Нашлись тотчас же закройщики, другие взялись за иглу. Только Колотовкин не принял участия в обуявшей всех лихорадочной деятельности: охотничья страсть превозмогла в нем заботу о будущем, и он, захватив дробовик, направился в соседние сады, где убил Cerchneis tinnunculus, Parus Nsyanus var. tianschanicus, Merula maxima и M. atrogularis; кроме того, он подшиб аляпку (Cincius ieucogaster), но она забилась под крутой берег арыка и таким образом ускользнула из его рук.

22 ноября мы сняли свой бивуак под Пичаном. Перейдя по мосту речку и миновав довольно значительную дунганскую слободу, мы еще километров шесть шли пашнями и садами. Затем вступили в каменистую степь-харюзу, имеющую здесь волнистый жарактер; справа даже высились какие-то скалы, слагавшиеся невысокие гривы, слева же подымался совершенно плоский вал, с точно обрубленными краями; за ним, в отдалении, высокой стеной подымался Тянь-шань, все ущелья которого, бесплодные и белоснежные, виднелись отсюда, как на ладони. Десять километров мы шли этой пустыней, сделав пересечение нескольких старых и, вероятно, некогда часто менявшихся плёсов какой-то реки (Керичина?). Наконец, перевалив через невысокую грядку, сложенную из рыхлых пород, мы вышли к широкому логу, который, начинаясь выше Чиктыма, тянется оттуда сначала на юго-запад, а затем, в месте пересечения его нашей дорогой, круто поворачивает на юго-восток и скрывается среди гор, привыкающих к Кум– и Туз-тау. В верховьях своих, богатых ключами, он поросших преимущественно камышом и турпаном («куга», близ чиктымских ключей); ниже же, т. е. уже за Чиктымским укреплением, камыши эти редеют, появляется чий, целая свита соляночных растений – Halostachys caspia Pall., Salsola kali L., S. clerantha C. A. Mej. и др., джантак, тамариск, золотарник и даже разнолистый тополь. Еще ниже, в 14 км от помянутого укрепления, лог разделан под пашни. Здесь, на второй группе ключей, находится небольшое дунганское поселение Экошар, или [288] Таса. Миновав его, мы шли еще часа два то логом, то прибрежным краем каменистой пустыни, пока не достигли богатого водою таранчинского поселка Бурё-булак (Волчий ключ), в котором, за поздним временем, и остановились. Поселений с названием Бурё-булак – два: нижнее, расположенное при дороге, и верхнее в 4 км по ключу выше. Оба лежат в балке, составляющей, как кажется, одну из ветвей Чиктым-экошарского лога, среди невысоких холмов, образующих северо-западную окраину того нагорья, которое с востока ограничивает Турфанскую низменность.

Было очень холодно. В 5 часов дня термометр показывал уже 15° мороза, а к 9 часам вечера ртуть упала до -19°! Часом позже она опустилась еще на градус ниже, а к утру мороз достиг наибольшего напряжения, какое нам приходилось испытывать в Турфанской области, а именно -20,5°. Не свыкшись еще с такими холодами, мы мерзли даже под кошмами, а потому, едва забрезжило утро, весь персонал нашей экспедиции был уже у костра, торопя дежурного чаем. До Чиктымского укрепления было близко, всего каких-нибудь 4 км, так что мы прибыли туда спозаранку, кажется, даже в то время, когда еще не открывались ворота импаня. Путь к нему шел через невысокую плоскую горную грядку, сложенную из рыхлых пород.

Мы остановились, не доходя до импаня, на берегу болотины, обильной пресными и настолько теплыми ключами, что в них, несмотря на двадцатиградусные морозы, продолжали еще жить лягушки и водяные клопы (Nepa cinerea). Одновременно мы нашли в них и рыбок – Phoxinus grummi Herr. Большинство этих ключей окружено вязкой почвой, даже зимой не везде проходимой и точно инеем усыпанной кристаллами соли. Эта болотина поросла кугой, а на своих окраинах, представляющих сплошной солонец, – местами камышом, местами же чием, солянками и тамариском.

Водою этих ключей до настоящего времени не пользуются; последние бьют хотя и в головной части Чиктым-экошарского лога, но в естественной впадине, откуда без довольно серьезных канализационных работ вывести их невозможно.

Чиктымское укрепление расположено на бугре, что дало возможность китайцам обнести его тройной защитой. В настоящее время гарнизонную службу в нем несет конная лянза (ма-дуй), не досчитывающая до полного своего комплекта (125 человек) половины людей; и, несмотря на это, последние размещены в нем очень тесно; плохо и лошадям, коновязи которых находятся вне стен укрепления. К нему примыкает несколько частных построек: три таня и несколько лавок, в которых можно достать фураж, муку и кое-какие другие припасы, да и то не всегда: перед выступлением в пустыню нам нужно было запастись несколькими [289] данями ак-джугары; но этого количества в наличности там не оказалось, и вот мы целые два дня употребили на то, чтобы собрать по соседним хуторам требовавшееся нам количество фуража!

Мы покинули Чиктым 26 ноября. Первый переход до постоялого двора Кырк-ортун (абс. выс. 1 893 фута, или 577 м) был короток, всего 40 иолов, а по нашему расчету несколько более 13 км. К тому же сперва мы шли логом, среди густых камышей, и только вторую половину пути сделали по монотонной и почти совсем бесплодной местности – по каменистой пустыне, составляющей преобладающий ландшафт на всем пути до первых поселений Хамийского округа.

В Кырк-ортуне, расположенном близ небогатого водою ключа, сходятся два пути из Хами: колесный – кружный и вьючный -прямой. Последним ездят иногда и телеги, но случаи эти редки. О нем еще в Люкчучькыре рассказывали мне следующее.

«В то время, когда в Кырк-ортуне только едва ощущается слабый ветер с востока, там, в ущельях, которыми бежит эта дорога, свирепствует уже настоящая буря. И никто не в силах удержаться тогда на ногах, даже арбы опрокидывает и уносит на десятки шагов! Главная опасность этого пути заключается, однако, не в этом: уложил ишаков и верблюдов, укрылся как-нибудь сам среди багажа, а стихла погода – опять продолжай себе путь! Она грозит сверху, со стороны гор, с которых ветер срывает и несет щебень иногда в таких массах, что кажется, точно идет каменный дождь! Тогда шум и грохот заглушают рев верблюдов и крик человека и наводят ужас даже на бывалых людей!»

Хассан-бай, родом кашгарец, взятый нами, как помнит читатель, из Урумчи, ходил однажды этим путем, и вот что рассказал рн нам по этому поводу:

«Я шел этой дорогой еще мальчиком, лет пятнадцать назад, а потому названия станций перезабыл; однако помню, что уже в конце первой станции с южной стороны стали показываться горы, а со следующей мы шли уже в узком ущелье. Здесь, несмотря на то, что был конец лета, т. е. самое благоприятное время в году, мы должны были перенести страшную бурю. Мы пролегали целые сутки, а потом вышли к селению Лапчук».

Таким образом, рассказы современников мало чем отличаются от того, что писали про эту дорогу китайцы много столетий назад. Ее в то время называли «долиной бесов» и, как видит читатель, не без оснований к тому.

Первым путем в 1888 г. прошел англичанин Юнгхёзбэнд; второй был совсем не исследован и представлял несомненный интерес в том отношении, что, судя по описанию, пролегал по теснине, подобной, например, Каптаганской. Тем не менее нам пришлось [290] отказаться от первоначального намерения итти этой дорогой. Помимо вышеприведенных рассказов, конечно, несколько преувеличивавших неприятности сказанного пути, нас останавливали и другие соображения: отсутствие топлива и корма на станциях, а также недоверие к познаниям Хассана, который, по его собственному признанию, прошел только однажды этой дорогой; других же проводников мы разыскать не могли. Независимо от сего, нам казалось, что наша съемка Нань-лу от Чиктыма до границ Хамийского оазиса, в связи с его описанием, должна будет представить интерес, так как путь между Хами и Пичаном не был нигде описан Юнгхёзбэндом. Все эти обстоятельства побудили нас из Кырк-ортуна свернуть на Янь-чи.

До этой станции туземцы насчитывают 140 иолов – громадное расстояние для вьючного каравана! Треть этого пути решено было пройти до рассвета, с каковою целью мы и выступили со станции Кырк-ортун уже вскоре после полуночи.

Первые 10 км мы шли щебневой пустыней, встретив только однажды развалины какой-то постройки, но затем местность стала принимать все более и более волнистый характер, а когда солнце выкатилось, наконец, на край горизонта, мы увидали, что подходим к горам. Первые увалы, как и всюду в Восточном Тянь-шане, сложены были из рыхлых пород (преимущественно из гальки, сцементированной глиной), но уже на 33-м километре мы пересекли гривку, образованную выходом коренной породы, а именно кремнистого сланца; а затем, мало-помалу, мы втянулись и в узкое ущелье, стены которого образованы были теми же сланцами.

В пустыне нам попадались только по росточам редкие кустики ак-отуна (по всей видимости Atraphaxis sp.), в ущелье же, в особенности на северных его склонах, встретились и другие растения – «иермень» (Artemisia sp.), различные плохо сохранившиеся солянки, «адрасман» (Peganum harmala var.) и вдоль дороги редкий камыш. Километра за три до станции мы пересекли солончаковую котловину, поросшую камышом, а там увидали впереди и первые строения – пока только жалкие остатки покинутых зданий, но и на них мы кидали жадные взоры, до крайности утомленные длинным путем. А вот, наконец, и Янь-чи перед нами!

Я оглянулся кругом. Горы, в которые мы сегодня втянулись, захватывали все стороны горизонта и сплошным кольцом оголенных скал окружали солончаковую площадь, с края которой приютилась Янь-чи. Было совершенно ясно. Заходившее солнце еще врывалось по ущельям в долину; но тени росли очень заметно и в совсем неестественных очертаниях налезали на горы противоположного края. Мороз крепчал, ветер с северо-востока усилился. Но теперь это нас уже мало заботило – мы были у пристани. [291]

Живо развьючены лошади, очередной казак кипятит уже чайники, а Иван Комаров, Сарымсак и старик Николай посреди двора бранятся с китайцем-хозяином. Как водится, тот за фураж и постой заломил непомерную цену, на которой настаивать будет упорно и долго, но с которой в конце концов все-таки значительно сбавит... Мы все это наперед уже знаем, а потому если и горячимся чрезмерно, то, я думаю, это происходит оттого только, что другого объекта для вымещения своего раздражения у нас не находится. А мы пришли сюда раздраженными. Бесконечная каменистая пустыня перед глазами, долгий путь, усталость и голод, а главное мороз и ветер, от которого негде укрыться, – все это в совокупности напрягло наши нервы. Лошадям нашим тоже не по себе. Бедные животные сильно подобрались: непомерная усталость видна во всей их фигуре, но, очевидно, их еще хватит на то, чтобы по своему придираться за каждую малость друг к другу – их мало успокаивают даже окрики дежурного казака! И только собаки, растянувшиеся на разбросанных войлоках, ласково виляют хвостом при нашем проходе.

Все мы очень торопимся покончить наши дела, потому что на завтра предстоит столь же большой переход – не успеем заснуть, как придется снова вставать!

– Готов ли обед?

– Какой готов, дрова не горят...

Действительно, сырые прутья караганы только дымят – даже согреться у костра невозможно! Тем не менее огонек всех привлекает к себе, и мы, мало-помалу, образуем вокруг него кольцо. Наша обыкновенная поза – сидеть на корточках с вытянутыми вперед руками: весь перед в тепле, спина же, как часть тела, менее доступная холоду, предоставляется на произвол ветрам и морозу. С наступлением холодов как-то само собой сделалось, что кухня обратилась в наш клуб. Здесь мы толковали о всем виденном и испытанном в течение дня; здесь же отдавались и приказы дежурным.

Сегодня идет беседа о завтрашнем дне. Общее резюме: если буря не стихнет, то лошади едва ли дотянутся до следующего пикета. Между тем лошади теперь единственная наша надежда, а потому и единственная наша забота. Кругом нас на многие десятки километров ширится совсем необитаемая пустыня, и только они одни обеспечивают нам благополучный через нее переход... И вот, к вящему их удовольствию, мы решаемся увеличить им дачу. А они, повидимому, уже поняли смысл нашей беседы и нетерпеливым призывным ржаньем стараются побудить нас к скорейшему приведению в исполнение принятого решения...

Но вот готов, наконец, и обед... Приведены в порядок съемки, с грехом пополам записано все, что нужно, в дневник, наступило и время завода хронометров. А через минуту все уже спит, спеша [292] насладиться пятичасовым отдыхом... И только один из нас – дежурный казак -бродит еще некоторое время среди мирно жующих свой фураж лошадей. А небо, попрежнему, ясно. Луна узким серпом медленно пробежала из края в край по темному своду и только что скрылась. Несмотря на множество звезд, совершенно темно. Горы рисуются теперь какими-то фантастическими громадами, готовыми ежеминутно рухнуть на вас, и от этой их близости на душе становится как-то томительно-жутко... Ветер крепчает и один нарушает тишину ночи, гулко проносясь по ушельям, точно в погоне за кем-то... Мороз градусов пятнадцать, и дышать становится трудно...

После полуночи на дворе все пришло уже в движение. Гулко по мерзлой земле разнесся топот рысью на водопой убегавшего табуна. Следом слышатся какие-то крики и скрип отворяемых настеж ворот... Но вот несут чай, зажигается свечка...

– Ваше благородие, ваше благородие! Чай... вставайте!.. – будит брата Жиляев.

Я давно уж не сплю. Я ужасно прозяб, и все мои попытки согреться не повели ни к чему. А все же жаль вылезать из-под одеяла для того, чтобы приниматься за чай. Но он выпит, и мы выходим на двор.

– Вьючить, ребята!

– Да мы и так уже вьючим! – доносится издали.

Совершенно темно. Глаз должен привыкнуть для того, чтобы различать темные силуэты.

– Кто здесь?! Держите, что ли, савраску... А на соловка что сегодня вьючить-то будем? Отпусти аркан-то! Ну, тяни... у прокл...

Конец фразы не слышен. Вдруг налетевший порыв поднял тучу песку, с силой ударил им по лицу говорившего и понесся дальше...

Работали дружно. Через час-полтора тридцать вьючных животных уже были готовы, и первый их эшелон потянулся к воротам.

Янь-чи одна из самых больших станций на большой Хами-турфанской дороге. Двор ее обширен и со всех сторон обставлен кельями для проезжих. Как и всюду в Китае, обстановка этих келий вполне рассчитана на неприхотливость проезжего люда. Глинобитные стены, такой же канжин, прорез для двери, иногда для окна, в которые свободно врывается ветер – вот общий вид той грустной обители, которая имеет претензию называться танем и служит приютом для человека. Янь-чи, впрочем, опрятнее других подобных же станций и представляет ту особенность, что имеет, по азиатским понятиям, вполне приличное помещение для именитых гостей. Это совершенно отдельное здание, расположенное в глубине двора, против ворот. Оно состоит из трех высоких и больших комнат, с дверьми и окнами, забранными деревянным [293] переплетом и оклеенными бумагой. Снаружи к нему пристроено нечто вроде крытой террасы, с которой уже две ступени и выводят на двор. Другая особенность Янь-чи – это небольшой караульный дом (пикет), прислоненный с внешней стороны к станционной ограде; в нем содержится шесть человек конных солдат, на обязанности коих лежит развозить казенную почту. Но как ни жалка сама по себе подобная станция, все же она представляет довольно надежную защиту от ветра. За воротами ее мы это тотчас же и испытали.

Это было нечто совсем невообразимое! Вся природа теперь взбунтовалась... И мне как-то невольно представилось, что возмущенный тысячевековой неподвижностью Тянь-шаня, непостоянный Борей вдруг пришел в бессмысленное на него озлобление и силится теперь приподнять и разметать всю эту громаду гор и утесов... Но усилия его тщетны, и вместо скал и каменных глыб ветер гонит только тучи песку и мелких камней и с ревом и грохотом проносит их вниз по ущельям...

Мы очень мерзли. Итти – задыхаешься, верхом – коченеешь. А впереди около 40 км пути, которые все укладываются в бесконечных зигзагах горной дороги. К нашему счастью, подъемы были пологи, а местность живописна повсюду – обстоятельство крайне важное для поддержания в человеке бодрости духа. Действительно, несмотря на невзгоды пути, как-то невольно любуешься всей этой дикой картиной, в которой и передний план и фон сложены из одного материала – почти зеленого или зеленовато-черного камня (эпидозит и хлоритовый диабаз), отовсюду выступающего на поверхность земли и в самых иногда причудливых формах. Да, куда ни взгляни – один только камень, да над головой всегда почти чистая лазурь небосклона, по которой совсем одиноко быстро проносится белое облачко. Ни воды, ни сколько-нибудь заметной растительности в горах... Настоящая пустыня кругом!

За Янь-чи потянулся солончак, поросший камышом (может быть, дно здесь еще в историческое время существовавшего озера); но он скоро был пройден; котловина вытянулась в долину, которая, постепенно поднимаясь, и вывела нас, наконец, к перевалу через невысокий кряж, сложенный из хлоритового диабаза и имеющий северо-западное простирание. Спуск с него был столь же полог, но более извилист и к тому же шел руслом временного потока, усыпанным крупными голышами. Горы здесь сблизились и образовали вскоре ущелье, только кое-где поросшее редкими кустиками Atraphaxis и караганы. В этом ущелье мы на 18 км натолкнулись на полустанок Курам-таш, состоящий из двух крошечных сарайчиков с лежанками для людей и небольшого навеса с яслями для животных. За ним горы раздвинулись, и вскоре мы вышли на обширную котловину, обставленную [294] повсюду горами и поросшую самой разнообразной растительностью пустыни.

Вот уже несколько часов мы в дороге. Солнце встало и успело пройти более четверти небосклона. В башлыке стало душно, но теперь уже нет возможности отделаться от него. Иней и лед, сковав мне рот, вплотную притянули к сукну бороду и усы – обстоятельство, при каждом движении головы вызывающее чесотку и нестерпимую острую боль. К тому же оставаться без башлыка было немыслимо, так как если с одной стороны лица солнце и грело, то с другой его стороны термометр все еще показывал градусов 16 мороза. Вообще мы все должны были выглядеть странно, служа вешалкой овчинам и войлокам, но, кажется, я никогда не забуду комичной фигуры нашего понтера, закутанного башлыком и одетого в шубу, из которой выступали только его маленькие черные лапки: он был настолько потешен в своем оригинальном костюме, что невольно вызывал улыбку даже на суровом лице переводчика Николая. И тем не менее бедный пес поплатился сегодня: он отморозил себе левое ухо.

С наступлением дня ветер не стих и крайне затруднял наше движение. И, однако, мы шли сегодня как-то особенно скоро и и уже вскоре после полудня увидали невдалеке от себя стены пикета Отун-го-цзы. Хотя очень промерзшие и уставшие, мы не могли не вздохнуть с облегчением – два трудных перехода остались у нас позади!

Едва мы развьючились, как ушедший было за водой Колотовкин бегом вернулся назад.

– Ты чего?

– У ключа, тут, сейчас за воротами, джейраны табуном ходят...

Все казаки бросились было за ними, но тотчас же и вернулись.

– Убегли!..

Этот эпизод был единственным в этот день. Мы рано управились и рано улеглись спать, так как и на завтра нам предстоял большой переход.

Ночью в воздухе наступило затишье, но зато к утру термометр показывал уже 25° мороза. Перед восходом солнца, при слабом северном ветре, стало еще холоднее, но уже в это время мы были в движении и наблюдений не производилось.

К рассвету мы прибыли к полустанку Ци-гэ-цзин-цза, месту схода колесных дорог в Гучэн и Турфан и вьючного пути в Бар-кюль, и отсюда продолжали итти все тою же котловиной Отун-го-цзы, поросшей когда-то туграковым (Populus diversifolia) лесом, а ныне представляющей обширное порубище, на котором изредка попадались отдельные экземпляры этого тополя, чахлые и дуплистые; зато тем пышнее разрослись здесь обычные представители флоры пустынь: гребенщик, Lycium, Halomodendron [295] argenteum, Caragana pygmaea var. arenaria, Tragopyrum sp.?, джантарк, камыш и реже попадавшиеся солянки, а затем какие-то Statice, Anabasis и другие, еще менее в эту пору определимые растения.

На 21-м километре от станции Отун-го-цзы солонцевато-глинистая почва котловины сменилась толщами галечника, представлявшими заметный подъем к востоку. Несколько километров такого подъема вывело нас на террасовидно-поднимающееся плато, изрезанное балками, направляющимися в сторону ущелья, которое прорывает южную горную ограду котловины. Очевидно, что если на котловину Отун-го-цзы смотреть как на дно озера, высохшего в недавнюю геологическую эпоху, то помянутое плато следует рассматривать не иначе, как берегом этого озера, сперва крутыми скачками, а затем довольно постепенно от него отступавшим.

Плато это совсем бесплодно. Я не заметил на нем остатков даже таких непритязательных растений, как некоторые Statice, терескен (Eurotia ceratoides), солянка кам-как (Horaninovia kulicina) и Atraphaxis. На востоке оно упирается в крупный отрог Тянь-шаня, имеющий западо-юго-западное простирание и по своему геогностическому составу представляющий выдающийся интерес. Мы шли сперва бесплодным ущельем, среди зеленых плотных мелкозернистых песчаников, а затем, продолжая все подыматься, очутились среди стен, сложенных из красных конгломератов (пудингов), имеющих издали сходство с гранитами и местами дающих выцветы цвета сурика. Среди этих конгломератов, образующих гребень гряды, и расположена станция Чоглу-чай. Здесь абсолютная высота достигает уже 4 600 футов, или 1 401 м (относительная же против высшей точки котловины – 1 500 футов, или 457 м), но дальше местность не понижается, и сквозное ущелье Чоглучайской гряды выводит на плоскогорье, всхолмленное выходами мелафировых порфиритов и кварцевых и фельзитовых порфиров, подстилающих цветные песчаники, которые образуют здесь гривы того же юго-восточного простирания, примыкающие к осевому гранитному массиву Тянь-шаня. Вся местность, находящаяся на восток от Чоглучайской гряды, изобилует гранитным щебнем, что, на первых порах, заставило меня подозревать существование здесь гранитных обнажений; на поверку оказалось, однако, что щебень этот вынесен из ущелий Тянь-шаня.

Кроме казенного, в Чоглу-чае имеется и частный тань; но оба так скверны, как только могут быть скверны тани в Китае. Мы еле-еле разместились в одном из них, причем нам самим пришлось устроиться на ночлег в какой-то полутемной норе, сложенной из обломков чоглучайского конгломерата, едва смазанных розоватой замазкой. [296]

Когда мы уже засыпали, послышался шум на дворе. Оказалось, что хозяин таня впустил во двор три китайских фургона, владельцы коих не знали теперь, где их уставить и куда пристроить своих лошадей. Протестовать было излишне, так как съезд был велик и оба таня были уже переполнены проезжающими. К тому же в нашем было еще сравнительно более простора, чем в соседнем, казенном.

В 12 часов ночи мы были уже снова все на ногах. На сегодня нам предстоял переход, который определяли в 140-180 ли, т. е. приблизительно в 64 км. Но зато это был последний переход по пустыне, так как с приходом в Ляо-дунь, как нам говорили, мы вступали уже в пределы культурных земель, и эта мысль в значительной степени поддерживала в нас энергию, подвергавшуюся в течение последнего времени не раз тяжкому испытанию. Разве, например, можно назвать отдыхом трехчасовой сон на морозе градусов в двадцать, когда, для того, чтобы хоть сколько-нибудь обогреться, приходилось поверх полушубка и одеял накрываться тяжелым войлоком и сверх того ноги, обутые в валенки и пан-паки, окутывать еще особо ковром! Лежишь, бывало, так и не смеешь пошевелиться, ибо при этом неуклюжая и на морозе оледенелая войлочная попона неминуемо должна будет свалиться куда-нибудь на сторону, и тогда прощай снова тепло! Неловко, тяжело, душно под войлоком, пропитанным лошадиным потом и грязью, члены немеют... Но мы так уставали, что и такой сон уже считали блаженством!

Из Чоглу-чая мы выступили, когда было еще совершенно темно. Мы едва различали дорогу и соседние скалы, которые мрачными силуэтами рисовались на почти черном фоне звездного неба. Но вот мы окончательно вышли из гор, и перед нами открылась слегка волнистая каменистая пустыня, границы которой терялись в темноте ночи. Здесь стало светлее, но в то же время и значительно холоднее. Дул слабый северный ветер.

Мы шли молча, внимательно присматриваясь к дороге, чтобы не сбиться с пути. Вдруг впереди блеснул и замигал огонек, который то разгорался в громадное пламя, то снова еле-еле мерцал. Должно быть, проезжие, подумалось нам, и мы направились к огоньку, перед которым вскоре заметили скорченную и как будто даже знакомую человеческую фигуру.

– Да ведь это, господа, Николай! Николай, что ты тут делаешь?..

– Смерз... не могу...

– А бараны где? (Николай ушел часом раньше, погнав вперед наших баранов.)

– А тут...

Но «тут» их не оказывалось. Мы нагнали их уже в двух километрах отсюда: стадо шло большой дорогой, предводительствуемое [297] джаркентцем, побывавшим с нами за Хуан-хэ и совершившим след за тем весь обратный наш путь, когда мы шли ускоренным маршем, делая без дневок переход в 530-740 км. Он заслуживает того, чтобы посвятить ему несколько строк. Это был удивительный баран, отличавшийся выносливостью и умом. Когда вьючился караван, он вставал и уводил за собой стадо на дорогу, по которой и шел всегда впереди со скоростью лошадиного хода. Он знал нас в лицо, узнавал по голосу и, подбежав к верховому, в ожидании подачки, подымался на задние ноги. Он был нашим общим любимцем и сослужил нам неоценимую службу, в особенности в тангутских горах, где бараны отличались особенной дикостью.

После этого эпизода мы еще довольно долго шли в темноте.

Мы спустились в глубокий яр, а затем некоторое время огибали отдельные холмы и невысокие гряды, сложенные из пестрых песчаников. Когда рассвело, мы были уже на высшей точке, до которой подымается здесь дорога, откуда и увидали полустанок И-вань-цюань-цзы. Таким образом за ночь мы успели пройти 60 ли.

Окрестности И-вань-цюань-цзы представляют пустыню, всхолмленную выходами фельзитового порфира и усыпанную галькой и крупными голышами. Наносы эти не отличаются, однако, значительной мощностью, так как на дне даже неглубоких ложбин и росточей, то и дело пересекающих здесь дорогу, местами уже выступает коренная порода, а именно – помянутые выше фельзнтовые порфиры. Как и всюду на южных склонах Тянь-шаня, растительность здесь убогая: бросается в глаза только Nitraria Schoben.

У станции И-вань-цюань-цзы, где местность достигает абсолютной высоты, равной примерно 4900 футам (1490 м), мы подошли всего ближе к Тянь-шаню; затем круто отклонились на юг и, имея и вправо и влево от себя скалистые горы, 12 км шли дорогой, усыпанной крупной галькой. Здесь дорога оставила горы, лежавшие от нас вправо, и, повернув на восток пошла по местности, в которой галька чередовалась с глинистыми пространствами, изрезанными глубокими оврагами, поросшими гребенщиком, караганой, шиповником (Rosa elasmacantha Trautv.), джантаком, в особенности же камышом, достигавшим местами значительной высоты. Здесь нам попалась Podoces hendersoni и ушла раненной одиноко бродившая антилопа кара-куйрюк.

Описанной местностью мы прошли еще 14 км. Глина успела уже окончательно вытеснить гальку и одна слагала плоские увалы, разделявшие здесь лога. С одного из них мы, наконец, увидали Ляо-дунь. Еще 2-3 км – и путь был окончен, пустыня осталась у нас позади, и мы могли поздравить себя с благополучным окончанием тяжелого перехода. [298]

Ляо-дунь – местечко, состоящее из импаня и прилегающей к нему китайской слободки, – составляет крайний западный пункт Хамийского приставства. С солдатами в нем едва ли наберется и 50 душ, существующих по милости и ради проходящего через него тракта. Впрочем, земледелие во сколько-нибудь значительных размерах в его окрестностях не могло бы развиться за отсутствием здесь достаточного количества пригодной земли. К тому же, как кажется, и ляодуньские ключи не особенно обильны водой.

Необходимость дать отдых животным побудила нас в Ляо-дуне дневать. К тому же, у нас накопилось много спешной работы: съемку, дневники и коллекции следовало привести в должный порядок, расковавшихся лошадей подковать, кое-какую сбрую исправить; а затем мы хотели пополнить наши коллекции охотой в окрестных балках, в которых надеялись встретить немало зимующей птицы. Но надежды наши не оправдались: кроме нескольких экземпляров Podoces hendersoni мы здесь ничего не нашли.

В ночь на 3 декабря мы, наконец, покинули убогое помещение наше в Ляо-дуне и, миновав замерзший небольшой пруд, тут же, непосредственно за последними постройками слободы, вступили в каменистую пустыню, представлявшую местами обширные россыпи крупной гальки и валунов. Дорога была отвратительной. Голыши, среди которых проложена была колея, смерзлись с подстилавшей их глиной и образовали подобие каменного кочкарника, заставлявшего на каждом шагу спотыкаться то нас, то животных. Особенно плохо приходилось здесь верблюду, который пошел очень медленно и вскоре отстал значительно от каравана. Пустыня эта оказалась не столь бесплодной, как участки ее к западу от Ляо-дуня: гребенщик рос здесь повсюду, мелькали кусты пустынного шиповника с замечательными по величине белыми плоскими шипами (Rosa elasmacantha), Caragana pygmaea и множество других кустарных и травянистых растений, которые трудно было различить в темноте.

К рассвету общий характер местности не изменился. Мы увидали себя все в той же каменистой пустыне, которая широким поясом охватывает с юга Тянь-шань. Желтая лента дороги то сбегала в ложбины и водостоки, то, извиваясь среди кучами навороченных валунов, уходила вдаль по крупному галечнику, среди которого то там, то сям виднелись жалкие остатки каких-то растений и тощий камыш. Но иногда встречались логи с хорошей растительностью и кое-какими следами культуры; это были или остатки стен и развалины хуторов, или следы давно заброшенных карысей; раза два попадались даже ключи. На одном из них, под высоким пирамидальным тополем, расположен был когда-то китайский пикет; ныне от него сохранились одни только [299] стены, выбеленные известкой. У другого ключа, под тенью развесистых ив, виднелся одинокий домик и при нем следы небольшого хозяйства; но домик оказался пустым, а единственное живое существо, найденное в окрестностях, был розовый дубонос (Caprodacus rhodochlamys Brdt.), перепархивавший с одного куста разросшегося здесь шиповника на другой. Близ упомянутого пикета дорога разделилась: одна ее ветвь пошла к Турачи, другая – в поселок Джигда. Так как последний расположен был в стороне от большой дороги и к тому же находился ближе к горам. у подошвы которых, в кустарных порослях, мы надеялись найти зимующих птиц, то мы и избрали его для нашей стоянки. В Джигду мы прибыли вскоре после полудня, пройдя от Ляо-дуня почти 40 км, и остановились бивуаком на площади между мечетью и домом местного аксакала, который, как и все остальные джигдинцы, оказался потомком выходцев из Курли.

Из Джигды я совершил поездку на турачниские каменноугольные копи, находящиеся от нее всего в 7 км к юго-западу.

Если ехать большой дорогой из Ляо-дуня в селение Турачи, то приходится огибать заканчивающийся к северу мысом плоский скалистый выступ почти кирпично-красного цвета. Это кварцевый порфир (витрофир), который, повидимому, подстилает группу холмов, сложенных преимущественно из кварцевого песчаника и глинистых сланцев бледных цветов: серого, голубоватого и желтоватого, кое-где с мазками кирпнчно-красного цвета, происходящими от окраски породы железными окислами. В этих-то холмах и добывается каменный уголь. Каменный уголь местами обнажается уже на поверхности, местами разрабатывается на глубине нескольких метров, но не шахтами, а снятием настилающих его песчаников. Мощность угольного пласта определить было трудно – нижний горизонт громадной выемки, из которой его здесь добывали, был в мое время уже залит водой; судя, однако, по рассказам местного смотрителя, толщина пласта не превышала двух метров. В настоящее время копь эта брошена, так как в мое отсутствие (т. е. в лето 1890 г.) вода успела уже окончательно залить выемку.

С этой водой хамийский ван боролся давно, но все его попытки выкачать воду не имели успеха. При мне ее выбирали ведрами с помощью большого колеса, приводившегося в движение двумя рабочими; но подобный способ выкачивания даже турачинцами признавался неудовлетворительным.

Турачинские холмы расположены цирками. Самый обширный из таких цирков находится в трех с половиною километрах к западу от вановских копей и носит название «Таш-кесэ», т. е. каменной чаши. Каменноугольные копи Таш-кесэ считаются лучшими и богатейшими в округе и принадлежат китайскому правительству. Оно же эксплоатирует и жерновой камень, ломки [300] которого находятся по соседству, всего в каких-нибудь 5 ли расстояния.

На пути между вановскими копями и селением джигда я видел один только поселок. Он также носит название Турачи и состоит из нескольких хозяйств, еле перебивающихся на небольшом клочке вановской земли, в уплату за которую турачинцы обязаны работой на каменноугольных копях. К подобной же повинности привлечены и жители селения Джигды.

Из последнего мы выступили в ночь на шестое число. Пройдя чей-то сад, зароецний ирисами и тюльпанами (?), мы вышли в довольно густо поросшую каким-то мелким полукустарником каменистую степь, которою и шли 10 км. Здесь галька исчезла, сменившая же ее глинисто-песчаная почва мало-помалу превратилась в то, что принято называть сухим солонцом. Одевавшая его растительность состояла из тростника, джантака, джузгана (Caligonum sp.?), Lycium sp.? (L. turcomanicum?), различных солянок (Salicorne, Salsola) и тому подобных растений, над которыми возвышалась кусты шиповника (Rosa elasmacantha), гребенщика и редкие экземпляры пустынного тополя (Populus diversifolia). На 13-м километре от Джигды мы встретили первые следы культуры – одинокий полуразвалившийся хутор, а вслед за тем вступили и в селение Деваджин, оказавшееся также в развалинах и чуть не на две трети пустым. За этим селением мы вышли на большую дорогу, ведущую через Турачи на Ляо-дунь, в том ее месте, где от нее отходят ветви на Кара-тюбе и в «долину бесов». Невдалеке отсюда уже виднелись развалины городка Токучи, у китайцев и дунган – Сань-фу, Сань-пу-ли. От него уцелели одни только стены; что же касается до остальных построек, то со времен Байян-ху они все еще оставались в развалинах. Впрочем, в последнее время здесь уже стали селиться китайцы и дунгане, которые и отстроили заново несколько лавок и таней. К юго-востоку от Токучи местность должна была быть некогда густо населенной; теперь же здесь царило полное запустение. И только уже на окраине обширной долины, вообще довольно богатой проточной водой, мы встретили несколько хуторов, пашни, сады и арык, выведенный из ручья Ябешэ. Дорога покидала тут долину Ябешэ и круто подымалась на местами всхолмленное глинистое плато, полого спускавшееся к востоку. Сверх ожидания мы нашли на нем пашни и проточную родниковую воду. Проехав еще два таких же ключа, мы спустились с плато и снова увидали себя на пыльной дороге, среди рыхлых солончаков (сор), поросших обычной растительностью, преимущественно же тростником. До Астына оставалось всего несколько километров. Мы прибавили ходу и через час уже подходили к этому некогда обширному селению, насчитывающему ныне едва 40 домов. [301]

В Астыне мы дневали в ожидании, пока Сарымсак съездит в Хами и приищет нам там приличное помещение.

Мы остановились в доме местного старшины, который поспешил отвести нам свою лучшую комнату, расположенную в глубине здания и в то же время несколько выше сеней, из которых нее уже и вела лестница. Такое расположение горниц объясняется тем, что дом этот был выстроен на косогоре, причем одна часть его пришлась выше другой. Внутреннее убранство нашей комнаты, освещавшейся сверху, было обычным: вдоль стен были сложены подушки и одеяла; тут же стояли в ряд кованые макарьевские сундуки и ларцы; по стенам, на деревянных гвоздях, висело носильное платье; в нишах расставлена была посуда и утварь. Пол канжина, занимавшего две трети помещения, устлан был войлоком; остальная треть занята была кухней. Здесь находились: очаг с дымовым ходом, проходящим под канжином, и круглым отверстием наверху, пригнанным по величине казана, горлач с водой, дрова, метла, деревянные миски и блюда, расставленные в нишах, и прочие предметы домашнего хозяйства. Одним словом убранство было шаблонным, да другим, конечно, оно и быть не могло, принимая в соображение казовую, а может быть, и действительную бедность местного населения.

Едва мы устроились, в нашу горницу набилось пропасть народа. Все спешили познакомиться с нами и поздравить с счастливым приездом. Когда же стемнело, к нам явились и дутаристы. Составился хор, и мы закончили этот день обычным в Хами и Турфане порядком – в песнях и плясках. Между прочим нам спели нижеследующую песню:

(Мужской хор)

Как яблочко по воде плывет, с боку на бок поворачиваясь.
Так и любезная моя идет, с боку на бок переваливаясь...
О тоске, что сердце гложет молодца,
Дорогая не догадывается...

(Мужской и женский хор)

Милая, милая!

(Мужской хор)

Один цветок над другим наклоняется,
Его своею росою поит...
А мне, единственному сыну родного отца.
Смотреть издали да тосковать по любезной только приходится.

(Мужской и женский хор)

Милая, милая!

(Мужской хор)

Стану-ж я вино пить.
Во хмелю свое горе топить...

В давние времена после этого куплета действительно выпивалось вино; ныне обычай этот вывелся. Пока же мужчины пили, женский хор продолжал: [302]

Не отпущу от себя молодца!
А и уйдет, его слезами к себе сумею вернуть!

Тут же оба хора сливались и сообща доканчивали песню:

Милая, милая!

Вот из дома богатого молодица идет,
Шубку, парчей крытую, на плечи накинувши...
С глаз своих ее я не выпущу!
Ивовым прутом согнусь да за ней пойду.
Как ивовый прут, до земли пригнусь!
Мне дела нет, что мой дом уже далеко...
Пусть остается он себе далеко,
Лишь бы сердце ее было ближе ко мне!
Меж нами
Заключено теперь условие непреложное,
А если нарушит из нас кто его,
Тот не зовись мусульманином!
Милая, милая!

Мне удалось записать здесь еще нижеследующие две песни:

Если ты разлюбила меня,
То скажи, что служит причиной тому?
Даже огнем не согреть тебе теперь моего сердца -
Вот мое тебе последнее слово!
Был бы ты мне попрежнему люб.
Не убегала бы я на улицу от тебя,
А вдали от глаз посторонних людей,
Как мотылек, увивалась бы вкруг тебя!
Ручки твои не толще золотых китайских вилочек,
А сама ты, как тополь, стройна, моя милая!
Из толпы же других женщин
Ты выделяешься, как полный месяц на небе, моя милая!

8 декабря мы, наконец, прибыли в Хами. Дорога на этом участке не представляет ничего замечательного: солончак, пыль, кое-где в рытвинах снег, два-три почти пересохших ручья, жалкая растительность всюду; слева горы и что-то тусклое, не то туман, не то пыль на всех других краях горизонта (В Хами и Турфане небо и горизонт завуаливаются только в том случае, если задуют северные ветры. Обстоятельство это, как мне кажется. может быть объяснено таким образом: холодные струи северного, преимущественно же северо-восточного ветра, охлаждая в значительной мере воздух на южных склонах Тянь-шаня, вместе с тем доводят предел его насыщения водяными парами до того момента, когда из него еще не оседает иней, но когда в нем уже образуются микроскопические ледяные кристаллы, которые и носятся над землей, образуя над ней нечто сходное с мглою. Это объяснение находит себе подтверждение в том, что в мглистые дни стены здесь покрываются белым порошкообразным налетом, в котором только при помощи лупы можно рассмотреть кристаллики льда.).

Километрах в семи от Астына мы встретили поселок То-пу-ли, тоже, как и все остальные хамийские селения к западу от Комуля, полуразрушенный и пустой. Когда-то здесь была обширная казенная станция и пикет, но до 1890 г. они оставались не [303] восстановленными. Не восстановленными из развалин оставались также хутора, изредка видневшиеся по обе стороны от дороги. Даже подъезжая к Хами, мы влево увидали обширное поле развалин... Но эти развалины были уже сравнительно более позднего происхождения. Назывались они Лю-цзинь-ю и были остатками временного городка, служившего в семидесятых годах лагерем оккупационному отряду Лю-цзинь-таня.

Немного не доезжая Хами, нас встретил Сарымсак и старший приказчик Котелышкова, Л. П. Соболев, с которым мы уже были знакомы по прекрасным отзывам, неоднократно слышанным нами о нем сначала в Гучэне, а затем на всем пути от Турфана к Хами.

От него мы узнали, что для нас сговорен тань в Син-чэне и что там нее уж готово к приему редких гостей.

Текст воспроизведен по изданию: Г. Грумм-Гржимайло. Описание путешествия в Западный Китай. М. Огиз. 1948

© текст - под ред. Грумм-Гржимайло А. Г. 1948
© сетевая версия - Тhietmar. 2011
© OCR - Бычков М. Н. 2011
© корректура - Рогожин А. 2011
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ОГИЗ. 1948

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.