ГРУММ-ГРЖИМАЙЛО Г. Е.

ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ В ЗАПАДНЫЙ КИТАЙ

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ТУРФАН

(Продолжение)

Почва Турфана издавна славилась своим плодородием. Китайцы, описывая эту страну, сообщали, что земли в ней тучные 69 и «производят все пять родов хлеба» 70, что «просо и пшеница дают там два урожая» 71 и что всевозможные плоды и самая разнообразная овощь не только родятся там в изобилии, но и отличаются превосходнейшим вкусом. Одновременно сообщались, однако, и такие факты, которые, повидимому, находились во взаимном противоречии. Так, изображая климат Турфана до крайности сухим и знойным, а почву страны бедною естественными водами и притом на всем своем протяжении каменистою и песчаною, они описывали ее в то же время густонаселенною 72 и настолько многолюдною, что, например, даже Гаочанский владетель был в состоянии одновременно выставить в поле не менее десяти тысяч регулярного войска!

Если известия эти в свое время были верны, если к тому же и площадь посева соответствовала густоте населения, то невольно рождался вопрос: из каких же источников добывалась вода, нужная как для орошения полей, так и для прочих потребностей жителей? Очевидно, что расход ее здесь был громаден, а средства на его покрытие совсем ничтожны.

Первым европейским путешественником, посетившим Турфан, был Регель. Он обратил внимание на оригинальный способ орошения турфанских полей при посредстве сети подземных каналов, но, не понявши устройства их, дал нам не вполне правильное о них представление 73.

Все речки, сбегающие с южных склонов Тянь-шаня, пропадают, как мы уже видели выше, у подошвы последнего; но дальше к югу воды их снова выступают на поверхность в виде целого ряда ничтожных ключей, слагающих пять вышеупомянутых ручьев: Булурюк, Кара-ходжа, Туёк, Лемджинскую речку и Ергун (Птичанскую речку); они пересекают гряду Туз-тау по пяти [227] соответственным долинам и выбегают в отрицательную низменность Асса, на северной окраине которой и разбиваются на арыки. Но воды этих ручьев в общей сложности так ничтожны, что ими могла бы воспользоваться едва двадцатая часть населения целой страны. Вот почему всю остальную потребную последнему массу воды пришлось издавна добывать при помощи замечательных гидротехнических сооружений, известных в Турфа не под персидским названием «карысей». Целые оазисы, как, например, Ханду (древнее Хан-хоро), Кара-ходжа-карысь, Сынгим (древнее Билу?) и другие, своим существованием обязаны даже исключительно воде этих карысей; другие оазисы, как Турфанский, Пичанский, Туёк, Кара-ходжа, Люкчун и Мултук, только частью получают свою воду из упомянутых выше ручьев; главнейшим же образом заимствуют ее из карысей, устья коих выведены или в ключевые центры или же непосредственно в пределы культурного округа.

Устройство карысей очень простое.

В местности, известной населению неглубоким сравнительно залеганием водосодержащих слоев, роется головная «дудка», т. е. узкий и глубокий колодезь, который заканчивается в этих слоях; отступя метров восемь, много если уже десять, роется вторая такая же дудка, потом третья, четвертая, сотая, до тех пор, пока их глубина не дойдет до двух метров; тогда эти дудки, начиная с последней, от которой уже ведется арык, соединяются между собою каналом, прорезающим таким образом во всю их длину водосодержащне почвы. Ясное дело, что тогда в такую трубу устремляется вся вода этих последних, но, разумеется, в пределах, строго ограниченных ее всасывающею способностью. Для того, чтобы увеличить струю карысной воды, в магистральный канал проводятся ветви; если же нет для этого подходящих условий, то или несколько параллельных между собой карысей соединяют в один, или удлиняют его еще новыми дудками. Но последний случай встречается сравнительно редко, так как с удалением от устья карыся глубина колодцев увеличивается постепенно и, наконец, достигает того максимума, который следует считать почти что предельным; так, например, головные дудки хандуских карысей достигают в некоторых случаях глубины большей 85 м! Но на такой глубине и поддержка карыся становится уже трудной. Ремонт последнего выполняется при помощи все тех же дудок, которые раньше служили для проложення канала; потому, в свою очередь, они тщательно поддерживаются и зачастую укрепляются деревянными рамами; тем не менее обвалы в них бывают нередки, а ремонт карысей не прекращается никогда.

Все жители Турфана в большей или меньшей степени знакомы с устройством карисей, но только беднейшим его жителям [228] приходится работать над исправлением этих последних, так как работа эта справедливо считается здесь столь же опасной, сколько и трудной. Зато жертвы катастрофы хоронятся всегда на общественный счет, а могилы их чтятся народом.

Если посмотреть на Турфанскую область с высоты птичьего полета, то большая часть поверхности ее покажется нам точно изрытой какими-то гигантскими землеройками, с тем, впрочем, отличием, что значительные кучи земли не разбросаны здесь в беспорядке, а вытянуты стройными линиями. Это и есть карыси.

В общей сложности карыси – сооружение, столь же изумительное по своей громадности, сколько и по смелости замысла. Оно все внизу, на глубине десятков метров, а потому и не импонирует на путешественника; между тем, если подсчитать сумму труда, употребленного турфанцами не только на прорытие всей этой сети подземных каналов, обеспечивающих существование многих сотен семей, но и на постоянную поддержку последних, то удивлению нашему не будет границ.

Достаточно сказать, что для орошения площади в 160 му, т. е. 8 десятин (8,7 га), в оазисе Ханду, например, требуется вода с одного карыся при наименьшей длине последнего в три километра. При такой величине карыся головной колодезь последнего может иметь глубины минимум 300 футов (90 м); принимая же в соображение, что на один километр приходится от 100 до 120 дудок, а на все протяжение от 300 до 360, при средней глубине в 150 футов (45 м) и площади сечения в 6,25 кв. футов (0,5 кв. м), получим, что для вырытия дудок потребно было выкинуть земли и гальки в круглой цифре не менее 280 тыс. куб. футов (70 тыс. куб. м); если же присоединить сюда и подземный канал длиною в три километра, то вся масса выкинутого материала значительно превысит 300 тыс. куб. футов (85 тыс. куб. м), из коих не один десяток тысяч пришелся на глубину в 35 сажен (74 м)!

В оазисе Ханду до двухсот карысей, во всей же северной части Турфанской области (харюза) их так много, что определить в точности количество их невозможно; во всяком случае число их существенно увеличено быть не может, так как, повидимому, уже в настоящее время почти весь запас подпочвенной влаги высасывается карысями сполна. Местные жители подметили даже, что увеличение числа боковых колодцев уже не увеличивает в желанной мере количества воды в магистральных каналах, а также и то, что вновь проведенный карысь или уменьшает количество воды в соседних, или же вовсе их осушает. Вместе с тем подмечено было также и периодическое колебание уровня в этих колодцах: летом оно выше, чем в зимние месяцы; это явление, весьма важное для земледельца, находится, повидимому, в прямой зависимости от летнего таяния снегов в горах Богдо-ола. [229]

Когда среди бесплоднейших каменистых степей харюзы мы вдруг увидали оазис Ханду, то, как помнит читатель, были поражены его красотой, оживленностью и богатством. Даже лучшие места в долине Зеравшана, этой издавна прославленной «жемчужине Востока», не в состоянии выдержать сравнения с тем, что мы здесь увидали.

Это, в буквальном смысле слова, роскошнейший сад, какое-то в высшей степени благоустроенное поместье, где все дышит необычайным порядком и даже довольством. Террасовидно подымающиеся поля, засеянные кунжутом (Sesarrum indicum), ак-джугарой (Sorghum cernuum), хлопчатником и всевозможными иными культурными растениями и огороженные только линиями древесных посадок – айлантов и тутов, производят чрезвычайное впечатление отсутствием каких бы то ни было следов потравы на них; непроницаемая тень громадных вязов и тутов, среди которых вы едете, ирригационные канавы, по которым несутся струи холодной и чистой воды, наконец, даже дорога, изумительная своей необыкновенной опрятностью, – вот первые впечатления при въезде в оазис. С каждым шагом вперед поражаешься все более и более; впереди, наконец, и селение... но это даже и не селение, а ряды ферм, утонувших в густой зелени тутовых, абрикосовых и персиковых деревьев, яблонь и груш; виноградники и плющ (Clematis sp.) дополняют очарование... Среди селения вы объезжаете пруд с перекинутым через него легким, слегка дугообразно-изогнутым мостиком китайской архитектуры; повидимому, пруд этот только в редких случаях видит солнце, – до такой степени мощны деревья, засаженные вдоль его берегов... Пруд среди каменистой пустыни, самой безжизненной из среднеазиатских пустынь! Не чудо ли это? И если вспомнить, что вся масса воды в Хандуском оазисе извлечена с глубины в 60 или даже более метров, то не правы ли мы остановиться в изумлении перед земледельцем Турфана, осилившим и пересоздавшим природу?

Когда видишь все это, то невольно приходят на память легенды о великом прошлом Восточного Туркестана. Когда-то существовало в нем одновременно до 60 отдельных владений, теперь же не наберется здесь того же числа городов и местечек. Множество последних исчезло без всяких следов былого существования, и там, где некогда они были, тянется теперь такая же безотрадная пустошь, как и турфанская харюза.

Все путешественники утверждают, что местность на восток от Хотана изобилует значительными запасами подпочвенной влаги: «стоит здесь только копнуть, – говорят они, – чтобы показалась вода». Турфан представляет несравненно худшие условия водоснабжения, и между тем мы застаем здесь всюду такие цветущие оазисы, как Ханду. Что же мешает нам думать, что и на [230] северных склонах Кунь-чуня существовали и могут существовать города, обязанные своею жизнью исключительно воде карысей. Но устройство карысей дело капризное, требующее неусыпного внимания и постоянного ремонта, а потому и значительных расходов, незнакомых другим земледельцам.

Только в Турфанской области сохранился еще вполне этот способ орошения почвы, и это, может быть, потому, что Турфан, как кажется, до 60-х годов текущего века все еще умел сохранять проблески своей прежней самостоятельности. К тому же настоящая хищническая эксплоатация этого богатого края китайцами началась только лет двадцать назад, а потому и не успела еще в корне подорвать благосостояния его жителей.

Ниже мы увидим, как беспощадна и многообразна эта эксплоатация, готовящая Турфану страшные бедствия, а теперь постараемся познакомится и с самым предметом этой эксплоатации – уроженцем Турфана.

Вот и он перед нами. В среднем типе не столь красивым и статный, как таджик Русского Туркестана, он, однако, не менее последнего жив и подвижен. Скулы его выдаются сильнее вперед, глаза уже, но всегда выразительны, растительность на лице очень редкая. В общем телосложение его сухопарое, рост средний, грудь часто впалая. Производя впечатление физически слабого человека, он, однако, чрезвычайно вынослив, деятелен и неутомим. Мне кажется, что вся организация его приспособлена к тому именно, чтобы быть сытым при самом ничтожном количестве пищи; и действительно, трудно даже представить себе, как мало он ест! И в этом, может быть, и следует видеть тот именно якорь, который спасает турфанский народ от повального разорения. Насколько он скромен в еде, настолько же он скромен и во всем остальном. Когда-то в Турфане выделывалнсь прекрасные вина, приводившие китайцев в непомерный восторг; с введением мусульманства искусство это было совсем забыто, и ныне турфанцы спиртных напитков, как кажется, почти вовсе не пьют. Одевается он также замечательно просто, но в то же время и очень опрятно. Одежда эта состоит из нижеследующих частей: длинной рубашки (куйпэк), сшитой из местной хлопчатобумажной материи – белой бязи (бэз), и таких же штанов (дамбал), заправляемых а сапоги (пайпак) лошадиной кожи; из ватной кофты (джаймэк) застегивающейся на левом боку и настолько широкой, что ее приходится подпоясывать кушаком (путё), для которого берется обыкновенно или кусок бязи, или 6,4 м (гезь) ситцу, и, наконец, из тюбетейки (допа), или же шапки с меховым околышем (коробок) общетуркестанского типа.

Более состоятельные заменяют джаймэк халатом, но последний входит в употребление только по городам, да и то преимущественно только среди людей пожилых и почтенных. [231]

Насколько нам удалось определить характер турфанца – скромность составляет его удел; я думаю, что у некоторых она переходит даже в забитость. Турфанец терпеливо выносит тиранию китайской администрации и своего природного князя, но, может быть, это только временно бездействующий вулкан? Во всяком случае он мало напоминает прежнего жителя этой страны, непокойного и вечно с кем-нибудь да воевавшего чешысца... Он предпочитает, повидимому, мир да покой, а потому хотя и ропщет, но все же лезет в ярмо, добровольно обращаясь в батрака каждого, кому не лень наживаться на счет этого добродушного человека; поэтому, мне кажется, нет страны, где бы ростовщичество было так распространено, как именно здесь.

«Когда-то, – говорили нам старики, – мы переживали лучшие времена; тогда и народ был честнее... Воровство и обман строго наказывались, а теперь этих наказаний никто уже не боится...».

Можно легко этому верить. Сама судьба заставляет человека, попавшего в лапы ростовщика, изворачиваться, затем унижаться и, наконец, даже прибегать к недозволенным законом и совестью действиям. Подобное движение по наклонной плоскости вниз так хорошо всем известно, что о нем и распространяться долго не стоит. К тому же народ, управляемый не законами, а произволом, проходит здесь очень плохую школу нравственности; про Турфан же мы скорее, чем про какую-нибудь другую страну Востока, имеем право сказать, что закон существует здесь только для тех, кто богат.

При всем том, благодаря своей аккуратности, трудолюбию и уменью довольствоваться самым малым, турфанец еще сводит кое-как концы с концами; при поверхностном взгляде он производит впечатление даже человека зажиточного: так, всегда он опрятно одет и в таком порядке находится его крошечный дворик и прилепившиеся на краю последнего жилые покои.

Обо всех туркестанцах приходится зачастую выслушивать мнение, что это народ давно изолгавшийся и вполне лицемерный, что вероломство составляет столь же врожденное у них качество, как и себялюбие или жестокость. Мы, однако, совсем не разделяем такого крайнего взгляда и желали бы дать туркестанцу иную характеристику; вот почему мы и к турфанцам решаемся отнести те слова, которые писались почтенным академиком Миддендорфом о таджиках Русского Туркестана 74.

«Если мы с беспристрастием отнесемся к коренным чертам характера таджиков, которых частенько и жестоко ругали, то вскоре убедимся, что, кроме прекрасных наклонностей к добру и немалых дарований, таджик бесспорно отличается поэтической мягкостью души. Я вовсе не хочу отрицать больших недостатков их и пороков; но они обращаются в нечто очень малое, если [232] обратить внимание на то, при каких условиях выработалось то здоровое ядро, которое сохранилось в них и поныне...».

Мать всегда и всюду была, без сомнения, первой воспитательницей ребенка; и вот именно дети в Турфане служат самой надежной рекомендацией для своих матерей.

В самом деле, это совершенно своеобразные дети. Сообразно со своим возрастом, они, разумеется, и бегают, и играют, и пожалуй даже шалят; но все шалости их совсем невинного свойства. Вы нигде не увидите здесь мальчугана, лазящего по деревьям, бесцельно ломающего сучья или кусты, портящего молодые побеги лозы ради свистулек или хлыстов; они не побегут вслед за вами, не швырнут в вас исподтишка камнем, зато проводят взглядами, полными любопытства и вместе с тем какой-то недетской серьезности. Подростки лет пяти-семи уже няньки грудных младенцев и, добавлю, хорошие няньки; с десяти – они уже настоящие помощники своих матерей и отцов. Одним словом, это вполне благонравные дети. Особенно поражали нас всегда их стоицизм и какая-то в их возрасте совсем для нас непонятная сила воли. Например, я, кажется, никогда не забуду впечатления, произведенного на меня одним мальчуганом лет семи или даже шести. По неосторожности, помогая матери в приготовлении хлеба, он упал в раскаленную печь. Хотя его тотчас же и вытащили, но ожоги, им полученные, охватили всю грудь, руки и ноги; через три дня все это обратилось в сплошную, гнойную язву; тогда только испуганные родители решились обратиться за помощью к русским. И надо было видеть выражение лица малютки, когда принесший его к нам отец стал сдирать присохшие к страшным его ранам лохмотья!.. С его стороны ни звука, а все мы, – казаки и я – просто оцепенели от ужаса... «Да что же это такое? Да как же это лечить?!» Молчание ребенка, чрезвычайные усилия воли, которые он, видимо, употреблял для того, чтобы не расплакаться, тронули нас до глубины души... Разумеется, мы лечили его, как умели, и через три недели имели удовольствие видеть его уже смеющимся и играющим. Но сказать ли причину, заставлявшую ребенка молчать, несмотря на невыносимую боль, которую он очевидно испытывал? Его уверили, что русские не любят крикливых детей!.. Удачный исход лечения привлек к нам множество пациентов, в особенности много детей. И все они вели себя столь же мужественно, как и первый ребенок; но первые впечатления всегда самые сильные; впоследствии же мы уж привыкли к этим маленьким стоикам.

Что взаимная любовь и постоянство и в Турфане ценятся высоко и даже, пожалуй, считаются краеугольным камнем семейного благополучия, видно, как мне кажется, из следующей, прекрасной по содержанию своему, песни, распеваемой чуть ли не в каждом семействе: [233]

Кабы нам с тобой, как Юсуп* с Залихой,

Так же дружно жить, разлюбезная,

Милая, милая,

Сердце забилось бы радостью...

А и спросят если тебя, моя милая.

Что за люди те – Залиха и Юсуп?

Это те (отвечай), что, состарившись,

Свою любовь по белу счету развеяли...

Милая, милая!..

(* Согласно легендам, Юсуп был сыном мусульманского святого Якупай Гамбара, родом из Ирана.)

Уроженки Турфана скорее низкого, чем среднего роста, телосложения в большинстве случаев очень неправильного, что обусловливается длинным туловищем и развитыми тазовыми костями; впрочем, так как нет вообще правил без исключений, то к тут попадаются женщины высокого роста и пропорционального телосложения. Большинство из них предрасположено к полноте, но полные чаще встречаются на улицах городов, чем в деревне, где физический труд и частое недоедание немало, разумеется, мешают ожирению тела.

Идеал красоты турфанлык видит в женщине иранского типа, в жительницы этой страны употребляют всяческие старания к тому, чтобы хоть сколько-нибудь на них походить. Для того, чтобы казаться выше, они носят непомерно высокие каблуки; ресницы и брови подводят и тем достигают одновременно двух целей: во-первых, скрадывают широкое расстояние между глаз, а во-вторых, увеличивают как размеры последних, так и длину бровей и ресниц; низкий лоб они искусно прикрывают прической, а все лицо перестает казаться круглым и плоским, благодаря головному убору – «допа». Таким образом, монгольские черты лица они стараются по мере возможности сглаживать и на их счет развивать особенности лица иранского – немаловажное доказательство в пользу того, что первобытное население этой страны было арийское, а не тюрко-монгольское! Как представительницы и всех других рас, населяющих Внутреннюю Азию, они любят румяниться и белиться, и надо отдать им полную справедливость – весьма часто злоупотребляют и тем и другим, точь-в-точь как большинство китаянок, считающих, что появиться в народе без достаточного количества белил и румян на лице неприлично. Глаза у всех тех женщин, которых мы видели, были карие или даже темнокарие и живые; волосы черные и жесткие. Встречаются ли между ними женщины с более светлым оттенком волос, в точности мне неизвестно; судя, однако, по мужчинам, нужно думать, что да, потому что в Турфане русоволосые люди вовсе не редкость.

Одежда турфанок состоит из следующих частей: из длинной, цветной, ситцевой или кумачовой рубашки (куйпэк) и таких же [234] штанов (дамбал); из парадной шелковой (китайская фанза) рубашки (янзо-куйнэк), цветных, обыкновенно красных, гегров (чекмень-иттык), ичигов с калошами (кебис-пайиак), а зимой сапог на высоких подборах (панпак), кофты, схожей покроем с мужской (джаймэк), шелкового халата (шан-чапан), тюбетейки (допа), шапки, обложенной выдрой (тэльпэк), большого красного платка (яхлык) и, наконец, тоже цветного, но меньшего (личэг).

Зимой, кроме того, носится шуба, подбитая мерлушкой (копе) и крытая какой-нибудь материей, обыкновенно крашениной или полушелковым кокандским адрасом. Но, разумеется, полным комплект выше поименованного гардероба имеется только у богатых: бедные же зачастую носят мужнину шубу, гетры заменяют из цветной шерсти вязанными чулками, о шелковых же халатах и янзо-куйпэках только мечтают.

Замуж турфанки идут рано, нередко четырнадцати и даже тринадцати лет, причем сватовством заправляют всегда почти свахи, которые и играют довольно видную роль во все время празднества и обрядов, сопровождающих помолвку и брак.

К свахам обыкновенно прибегает женихова сторона. Когда невеста намечена, то свахи, которых обыкновенно две, отправляются к родным последней и завязывают разговор на желанную тему. Так как все уж догадываются, зачем явились последние, то им и дают сейчас же ответ положительный или уклончивый. В первом случае, дней через пять или шесть, свахи снова возвращаются в дом родителей невесты, но на этот раз уже приводят с собой и барана, который тут же закалывается и съедается. За трапезой помолвленная девушка объявляется невестой. По прошествии такого же промежутка времени, т. е. опять-таки дней через пять или шесть, со стороны жениха в дом нареченной отправляются для сговоров относительно калыма несколько старейших и почетнейших лиц общины; обыкновенно это аксакал, дорга и тому подобные лица. Жених, как и всюду на Востоке, обязан сделать приданое своей невесте; разговор поэтому идет только о качестве и количестве положенных обычаем вещей. Родители невесты считают своей обязанностью запросить как можно больше, давая этим понять – как высоко ценят они свою дочь. С своей стороны представители интересов жениха держат сторону последнего, выставляют на вид его небольшие достатки и просят снисхождения и всегда почти значительной сбавки. Соглашение обыкновенно наступает нескоро, так как обе стороны крепко стоят на своем; но, наконец, оно достигнуто, в дом врываются любопытные и здесь узнают от мнимо огорченных родителей, что те продешевили невесту... «Да нельзя было и не уступить – ведь посредниками явились все такие лица, которым отказать и невыгодно и опасно...». Однако тут же безбожно [235] увеличивают количество выторгованных вещей; все это знают, но ко всему этому относятся добродушно – таков уж обычай!

Жениху среднего достатка приходится обыкновенно делать своей невесте нижеследующие предметы ее гардероба: повседневные: 1 пли 2 кофты (джаймэк), 1 или 2 кумачовые рубашки (куйпэк) и 1 или 2 пары штанов (дамбал), тоже ситцевых или кумачовых; праздничные: 1 шелковый халат из кокандских материй: шан, дуруя пли атласа, 1 янзо-куйпэк, 1 чекмень-иттык и 1 яхлык – большой, обыкновенно красный, платок.

Кроме того, ичиги (Сапоги на мягкой подошве, без подборов.) с калошами, а зимой сапоги, тэльпэк и доп. Цена тэльпэка от полутора серов (Сер или лян равен приблизительно, двум серебряным русским рублям.) доходит до десяти, а так как головной этот убор составляет гордость каждой турфанской женщины, то совершенно понятно, что при сговорах он и возбуждает наиболее толков.

На обязанности же жениха лежит и заготовление плоских и длинных подушек из ваты (ястык), в количестве от трех до пяти, и двух ватных же одеял (поткан), из коих одно, поменьше, играет обыкновенно роль подстилки или матраса, другое же исполняет совершенно то же назначение, что и у нас; пользуются им, однако, только зимой, в летнее же время турфанец спит или нагой, или прикрывшись халатом.

Все это обходится жениху серов в 30-35, т. е. в такую сумму, которую редкий сельчанин может выплатить сразу, а потому зачастую случается так, что изготовление приданого растягивается на месяцы и даже на годы. Разумеется, в богатых семьях подобного рода задержек обыкновенно не происходит, там даже заготовляют двойной и тройной комплект перечисленных выше вещей; но все же и тут многое зависит от уговора, и случается так, что невеста ко дню свадьбы получает только чрезмерно необходимое. С своей стороны и родители невесты изготовляют жениху некоторые части одежды, но как число их, так и общая стоимость относительно совсем ничтожны. Рубашка, опоясок и бязевые штаны составляют обыкновенно все то, что считают необходимым перед свадьбой вручить жениху; иногда, впрочем, к этим предметам присоединяют еще сапоги и халат, но это уже не правило, а исключение.

Когда все это готово, а у бедняка – когда наступит условленный день, то в дом родителей невесты с жениховой стороны посылается «аш». (Собственно «обед», но в данном случае только провизия для угощения гостей.). «Аш» у бедных состоит из: 5 баранов, 5-6 крю (Крю равняется 0,1 даня; последний же, приблизительно, равен 103 литрам.) пшеницы или пшеничной муки, 1 крю риса, 1 джина [236] чаю, 2 джинов конопляного или льняного масла для освещения и 2 арб дров.

У богатых количество вышеприведенных предметов увеличивается значительно, да кроме того посылаются сласти, в качестве коих фигурируют различные сорта изюма, различные сырые или сушеные фрукты, леденцы и орехи.

Из всего этого приготовляется угощение для гостей, которые собираются пировать в доме невесты всегда спозаранку. Вся община принимает обыкновенно участие в пире; на богатых же свадьбах немало гостей прибывает и из соседних селений. Это как бы праздник для всех, и все спешат повеселиться на славу, попеть, поплясать да кстати и пообедать на счет радушных хозяев.

В Турфане ни одна свадьба не обходится без музыкантов; к тому же последние играют скорее ради угощения, чем вознаграждения, которое, однако, всегда слагается из тех приношений, которые добровольно жертвуются не в меру развеселившимися гостями. Для сбора последних перед музыкантами ставится столик, на который устанавливается поднос с тремя лепешками. Все, что жертвуется танцующими, кладется именно на эти лепешки и потом уже делится поровну между играющими, причем существует даже такой нелепый обычай, что, если, например, играющих трое, а платок всего только один, то его разрывают на части.

Оркестр всего чаще составляется из нескольких дутаров и дапов; очень редко можно встретить здесь музыканта, играющего на сетаре и еще реже на гырджаке, равабе и янчине, которые, однако, во всеобщем употреблении у жителей Хами (Дутара, сетара, гырджак, раваба – струнные инструменты. Дап – бубен, янчин – инструмент, напоминающий цимбалы. [Прим. ред.]). Но каков бы ни был вообще состав инструментов, единственное их назначение – аккомпанировать голосам, которые только одни и выводят мелодию.

Обыкновенно песню начинает запевало, подчас очень искусно аккомпанирующий себе на дутаре то щипком струны, то бойким выбиванием трели по кузову инструмента. Все молчат в это время, и только дутаристы поддерживают певца, да тихо-тихо гудит бубен... Но вот куплет кончен, десятки голосов выкрикивают: «яр, яр!», дутаристы усиленно бегают пальцами по струнам своего инструмента, а бубен с подвязанными к нему медными бляхами выделывает какие-то странные, точно конвульсивные движения по всем направлениям... – выходит чрезвычайно красиво и не менее лихо, чем у наших цыган.

Все плясовые мотивы турфанцев звучат несколько дико, но им никак нельзя отказать в легкости и красоте. Это совсем не то, [237] что музыка китайцев: набор диких звуков без всякого ритма, или, в большинстве случаев, совсем для нас непонятный рев духовых инструментов бухарских оркестров. Эта музыка нам ясна: она, действительно, подмывает человека вскочить с места и броситься в плясовую...

Вызовом к началу танцев служит обыкновенно нижеследующее четверостишие, приглашающее и женщин принять участие в танцах:

Смотри же, смотри: на меня посмотри!

Не на сторону смотри, а на меня посмотри!

Ты, расцветшая подобно цветку

В ханском саду, на меня посмотри!

Едва раздаются первые слова этой, всем так хорошо знакомой, песни, как из группы молодежи выделяется уже первый танцор; быстро подбегает он к оркестру, бросает на столик деньги или торопливо выхваченный из-за пазухи платок, круто поворачивает затем в ту сторону, где столпились девицы и молодухи, коротким жестом приглашает одну из них и становится с нею посередине свободной от народа площадки. Танец начинается плавными движениями и на первых порах весьма напоминает «русскую» на мотив: «по улице мостовой»; но вскоре затем темп учащается, движения становятся нервными и быстрыми, зрители наэлектризовываются, начинают подтягивать хору, бьют в ладоши, подтопывают ногами, и, наконец, все заканчивается, чуть ли не французским канканом.

Смысл этого танца совершенно ясен: в нем олицетворяется целая эпопея любви. Девушка то привлекает к себе своего поклонника, то отстраняет его и смеется ему тогда прямо в глаза; подобное заигрывание чрезвычайно возбуждает молодого ухаживателя; возбуждение его передается, наконец, и девице, которая спасает себя тогда только тем, что платком закрывает себе лицо всякий раз, когда ее возлюбленный устремляется с намерением запечатлеть на ее устах поцелуй.

Любовь по тебе меня в скелет обратила,

А ты и над скелетом все еще издеваешься!

Вон душа исстрадалась во мне

И все мысли давно уже иссякли -

Видно, по свету летать им более уж силы не стало!

Эх, кабы и мне так летать, как мысли летают!

Приделал бы я крылья себе и летал

В поисках по белу свету за красавицей,

На тебя похожей, моя ясынька!

...Но, очевидно, защита эта весьма ненадежная... Еще момент, и, без сомнения, девушка принуждена будет уступить настойчивым домогательствам избранника своего сердца... Но музыка [238] здесь вдруг круто срывается, и возбужденные пляской танцоры расходятся в разные стороны. Большинство женщин исполняет свою роль грациозно и мило; от мужчин же танец требует слишком многого; вот почему далеко не каждый и в состоянии выполнить его безупречно: живости много, но легкости в движениях ни малейшей, а это чрезвычайно вредит общему впечатлению.

Но вот и танцам конец. Гости теснятся к выходу и разбиваются на кучки в ожидании готовящегося угощения. Домашние в суете: надо устроить стол хотя бы почетным гостям, а остальные будут, без сомнения, не так уж взыскательны, так как ведь всякий же хорошо понимает, что стен по произволу никак не раздвинешь... а потому было бы только что есть, а об остальном сами гости уж позаботятся.

Ловкими и быстрыми движениями хозяйка восстанавливает нарушенный было на канжине порядок: вдоль стен снова уложены одеяла (поткан), посередине разостлана скатерть (сулра), и на ней появляются одна за другой деревянные миски с лапшой, пирожками, начиненными тыквой (кауа), с вареным мясом, рисом и с прочей стряпней; подносы (панза) с лепешками пресными и сдобными (чальпэк), изюмом, орехами, сухими фруктами, гранатами (анар) и зимними сортами дынь (мнагая), а если пиршество происходит в летнее или осеннее время, то и с горами винограда, груш, «нашпута» и прочих фруктов, которыми так богата Турфанская область. Когда все готово, вокруг супры усаживаются старики и прочие почетные гости; хозяин подает «ивриг» (То же, что у узбеков носит название «обтоуа» – рукомойник. состоящий из кувшина и таза.) и после церемонии омовения рук все принимаются за еду.

Окончив трапезу, почетные гости расходятся, а молодежь разбивается на две группы. Молодые люди уводят с собой жениха, и кто на чем горазд – верхом на лошадях или ослах, часто по-двое на одном, уносятся на край селения, иногда в усадьбу одного из более зажиточных односельчан, часто километра за три и более, где и предаются на свободе различным юношеским забавам и играм. Так же поступают по отношению к невесте и ближайшие подруги ее.

Тем временем в доме родителей жениха все изготовлено к приему новобрачных. Если есть особая горница – устраивают ее; если нет – в общей спальне отгораживают какими-нибудь занавесками один из углов. Тут же раскладывается напоказ и все приданое, заготовленное невесте.

Молодежь съезжается сюда только вечером. К кортежу невесты присоединяются и все ее родственники, как более близкие, так и дальние, которые сообща и образуют обыкновенно шумную и многочисленную толпу. Считается вообще очень приличным, [239] если невеста упирается и делает чрезвычайные усилия для того, чтобы не перешагнуть через порог женихова дома. Ее уговаривают и утешают песнями вроде следующей:

Гай, гай песня!

Начинайся, песня!

Где только ни растут цветы,

 дорогая, дорогая...

Один из них всегда уж лучше будет, чем другой,

 Потому что и цветы ведь разные бывают, дорогая, дорогая...

Совершенно так же, как люди, а потому будь же довольна и тем, кто отныне становится твоим мужем...

Когда же уговоры не помогают (а обыкновенно они не помогают), то ее сперва начинают подталкивать сзади, потом подхватывают подмышки и, наконец, берут даже на руки, после чего уже ни брыкаться, ни сопротивляться не принято; не принято также при этом и плакать, но иногда невеста действительно и искренно плачет, особенно если была баловнем своей матери. В этом последнем случае хор всегда старается заглушить всхлипывании невесты нижеследующей песней:

Что за кувшин, в котором вода вовсе не греется?

Что за девка, коли в горе слезами не заливается.

По прибытии жениха и невесты мулла прочитывает им вслух две-три молитвы, чем одновременно и заключает и благословляет их брачный союз. Затем молодая подходит к мужу, снимает с него шейный платок и всенародно целует его в губы. Этот поцелуй – знак, гостям расходиться. В горнице остаются только две свахи, на обязанности коих лежит, во-первых, разостлав алое одеяло, накрыть его чистым белым платком, а во-вторых, стеречь молодых целую ночь... Когда молодые остаются одни, то дело жены (мазом-киши) – раздеть мужа. А на утро муж забирает с собой платок и передает его свахам, которые уже и несут его для освидетельствования к свекрови. От результата этого осмотра зависит степень награды свах, которые в благоприятном случае получают обед, по большому платку и по шкуре барана. Но на всем этом свадебное торжество далеко еще не кончается, так как веселятся вслед за тем еще целых три дня, причем сперва принимают гостей молодые, обязанные выставить «аш» в том же количестве, какое накануне подавалось в доме – родителей новобрачной, а затем снова последние; в конце же концов опять молодые. Впрочем, в этих двух случаях количество «аша» уже значительно уменьшается, а на вечеринки зовутся исключительно только люди близкие или родные.

Описанные празднества сопровождают вступление в брак только девицы; если же выходит замуж разводка или вдова, то на устраиваемую вечернику приглашаются исключительно только [240] самые близкие родственники и знакомые, в зависимости от чего уменьшается и количество «аша» до пяти джинов мяса и одной крю муки. Приданое хотя и делается, но количество вещей гардероба невесты сокращается обыкновенно до минимума. Обычай вменяет в обязанность жениху заготовить только следующие четыре предмета: допу, шан-чапан, джаймэк и куйпэк. Что же касается до штанов, обуви, подушек и одеял, то изготовление их лежит уже всецело на обязанности невесты.

Развод в Турфане совершается часто и не обставлен никакими особенными формальностями; требуется только санкция какого-нибудь ахуна.

Не получая за это никакого вознаграждения и будучи, между тем, завален такими делами, в исходе которых он материально заинтересован, ахун весьма редко имеет возможность отнестись с должным вниманием ко всем обстоятельствам дела, а потому разводит всех желающих развестись при первом только о том заявлении. Самое главное затруднение представляет всегда вопрос о приданом, но и он очень быстро улаживается, так как зачастую обе стороны относятся друг к другу весьма добродушно; к тому же нередко недовольная своим супругом жена находит себе заместительницу при муже, и тогда имущественный вопрос этот разрешается полюбовным соглашением между обеими женщинами.

Если пожелавшие разойтись имеют детей, то дело решается не по шариату, а по обычаю. Муж один вправе располагать судьбой своих детей. Он или оставляет их у себя, или отдает их жене, и при этом в том даже числе, в каком ему это заблагорассудится. Однако и в последнем случае он все же обязан их содержать, выдавая в месяц на каждого по 1 крю пшеницы и 2 крю кунака. Такая выдача прекращается или со вступлением его бывшей жены во вторичный брак, или же тогда, когда дети его возмужают настолько, что в состоянии сами себя прокормить. Но примеры столь полного разрыва не часты. Обыкновенно дети, да и ближайшие родственники, побуждают разошедшихся снова сойтись, и тогда уже совместную жизнь таких парочек редко посещает вздорное желание вновь разойтись после какой-нибудь пустой перебранки.

Рождение ребенка в Турфане не празднуют. Зато когда его первый раз кладут в зыбку (бешик), то событие это стараются отпраздновать по возможности пышно. Созываются знакомые и родные, которым приготовляется соответствующее торжеству угощение: чай, сдобный хлеб (чальпэк), вареное мясо и сласти. С своей стороны и гости несут родильнице кому что по силам: живность, муку, рис, куски бязи, платки, а когда так и денег.

У мусульман Бухары и Русского Туркестана существует обычай праздновать шестимесячный срок родильнице; в Турфане [241] такого праздника нет. Равным образом, «сундет», т. е. обряд обрезания, хотя и празднуется в Турфане, но далеко не так торжественно, как у наших киргизов, например. Впрочем, и здесь собирается чуть ли не весь околоток, режется баран, пекутся лепешки, а затем нередко затеваются даже пляски и игры, в которых самое деятельное участие принимают всегда как сверстники мальчугана, так и сам виновник этого торжества.

* * *

В Русском Туркестане каждая жилая постройка делится на две половины: мужскую – «ташкари» и женскую – «ичкари». В Турфане такого разделения не существует. Даже у людей среднего достатка женщины, мужчины и дети спят в одной горнице, которая в то же время служит семье и кладовой, и приемной. Это – в холодное время года, летом же редко кто спит в закрытом помещении; большинство предпочитает меститься под навесами, которые приделываются всюду, где только позволяет расположение прочих построек.

Отсутствие женской половины в домах Турфана является исключительной и, вместе с тем, древнейшей особенностью как этой страны, так и соседней с нею – Хамийской. Ничего подобного мы не видим ни в одном из мусульманских владений Внутренней Азии, а равным образом и в Китае, где господствующая религия вовсе не вызывает женского затворничества, но где последнее, тем не менее, считается краеугольным камнем прочного семейного строя.

Подтверждаю свои наблюдения выписками из старейших описателей Китая, которых нельзя упрекнуть в нерасположении к последнему:

«В домах видеть жен и дочерей их не можно, ибо они у них находятся в отделенных внутренних комнатах и, занимаясь в домах между собою своими увеселениями, живут, как невольницы; и вход к женатым людям не только посторонним, но и родным, живущим в одном с ними доме, мужчинам запрещается, почему даже отец к женатым сыновьям и старший брат к младшим входить права не имеет» 75.

«Прекрасному полу принимать участие в собрании мужчин предосудительным считается. Скрывать женский пол от посторонних есть обыкновение, общее и чиновникам и разночинцам» 76.

Наконец, подтверждением вышеприведенных цитат могут служить и выписки из статьи о Китае Чжан Цзи-дуна (Tcheng Ki-tong), которого меньше всего можем мы заподозрить в желании повредить репутации своего народа, так как все статьи его написаны были именно с тою целью, чтобы возвысить свою родину в глазах европейцев. К сожалению, в своей слепой и часто [242] бестактной защите всего китайского он переходит границы, подсказываемые благоразумием, и тем, разумеется, в значительной степени умаляет достоинство своих заметок, эпиграфом коих может служить латинское изречение: credere quia absurdum.

«Единственная цель заключения брака – увеличение семьи, так как процветание последней всецело зависит от ее многочисленности; отсюда предоставление выбора в брачных союзах родителям, как представителям начала власти».

«Женщины не участвуют в собрании мужчин; так установлено обычаем в видах устранения поводов к соблазну».

«Брачные обычаи Китая совсем исключают период ухаживания, так как обыкновенно девушка впервые знакомится с своим будущим мужем только в момент заключения брачного обряда».

«Воспитание мужчины и женщины совершенно различно, потому что муж, по понятиям китайского народа, есть солнце, дающее свет, а жена – луна, не имеющая своего света, но заимствующая его от солнца».

Ввиду всего вышесказанного как-то странно слышать из уст лиц, посвятивших себя специально изучению Востока, утверждения подобные тому, например, что «китайцы своих женщин не запирают» 77.

Эта вера в свободу и равноправность китайских женщин такое же заблуждение, как и многое другое из числа того, что пишется о Серединном государстве людьми или близорукими по природе, или наблюдавшими китайскую жизнь только из окон домов европейских посольств и факторий.

Как бы то ни было, но мы не без основания можем, как кажется, утверждать, что современные взаимные отношения обоих полов в землях Восточного Тянь-шаня сложились во всяком случае не под китайским влиянием, что в основании их лежит общественный строй эпохи более древней, чем эпоха первых сюда вторжений китайцев, что, вероятно, свобода, а с нею, быть может, и равноправность женщины составляли некогда даже настолько существенную особенность общественной жизни в Турфане, что последняя почти всецело здесь и до сих пор еще удержалась, сумев побороть как всемогущее влияние ислама, так и пример соседних народов; и этой бескровной победе, без сомнения, в значительной степени содействовал консерватизм народа в возведении своих жилых помещений.

Как бы ни был беден житель Турфана, но дом его непременно слагается из следующих четырех главных частей: 1) теплой горницы с обширным подтапливаемым снизу канжином, занимающим обыкновенно чуть ли не все помещение и имеющим с края круглое отверстие для котла; в благоустроенных домах для того, чтобы усилить тягу, снаружи стены выводится высокая дымовая труба, – опять особенность, до которой далеко еще не всякий [243] в Китае додумался; канжин этот обыкновенно устилается толстым войлоком и вдоль стен уставляется сундуками и различными иными предметами домашнего обихода; освещается эта горница, как, впрочем, и все остальные, квадратным отверстием, проделанным в потолке и закрывающимся снаружи доской; 2) летнего помещения, обыкновенно более обширной комнаты, чем предыдущая, с одним или двумя окнами, многочисленными нишами и камином; 3) внутреннего дворика с яслями, кладовками и всевозможными иными удобствами; и, наконец, наружного двора, на который выходит одна или несколько открытых площадок с навесом над ними.

Все это обносится, так же как и в домах русских таджиков, одной общей глинобитной стеной, благодаря чему и все селение, в общем, совершенно напоминает селения Туркестана, да и архитектура построек здесь та же; все же различия, какие и замечаются, сводятся на детали.

Упоминавшуюся уже выше хлебную печь делают или на этом дворе, или близ тока, который постоянно расчищается, вне ограды усадьбы, хотя весьма редко где-нибудь в поле, всего же чаще в каких-нибудь двух или трех шагах от ворот. Печь устраивается очень просто: выкапывается в один метр глубиной круглая яма, которая и вымазывается изнутри тонким слоем глины; края ее окружаются плоским, глиняным же, валиком, одновременно исполняющим два назначения: стола и ограды, высота которой обыкновенно не превышает 70 см. В построенную таким образом печь складывают сначала дрова или хворост и жгут их до тех пор, пока стенки последней не накалятся вполне. Тогда из кислого теста раскатывают лепешки, смачивают водой и лепят на накаленные стены; через минуту такой хлеб уж готов и редко оказывается вполне неудачным. [244]

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

ТУРФАН

(Продолжение)

Чем беднее селение, тем шире раскидывается оно, тем обширнее площадь, занятая каждой усадьбой. Очевидно, земли здесь избыток, и ее не жалеют. И причина всему этому совершенно ясна, потому что главное богатство каждого земледельца – вода или, точнее сказать, количество орошенной водою земли; пустыри же решительно никого не прельщают и никому не нужны, а потому занимай под свою усадьбу хоть всю харюзу, никто на это слова не скажет!

Для того, чтобы разобраться в тех условиях, среди которых приходится здесь жить земледельцу, мы остановимся на такой общине, которая по достаткам своим занимает среднее место. Такой общиной и будет Ян-булак, разбитая на десяток небольших селений и отдельных хозяйств вдоль северо-восточной окраины отрицательной низменности Асса, на юг от Люкчуна.

Количество семейств этой общины мне называли различно, но в среднем можно считать, что на ста карысях живет их здесь никак не меньше трехсот. Ян-булакские карыси обильны водой и в общем в состоянии оросить каждый от 100 до 200 му земли; принимая же за среднюю норму цифру в 150 му, получим, что общее количество орошенной земли будет равно 15 000 му или 750 десятинам (818 га). В действительности же оно должно быть несколько больше, так как в промежутках между потребностью воды на поля открывается всегда возможность спускать ее на бахчи, в сады, виноградники и даже на табачные плантации. Таким образом, принимая во внимание значительную урожайность турфанских земель и двойной урожай главных хлебов – [245] пшеницы и джугары, можно было бы с уверенностью сказать, что жители Ян-булака обставлены в материальном отношении сравнительно превосходно; совсем не то видим мы, однако, в действительности.

Каждая семья в Ян-булаке ежегодно выплачивает в китайское казначейство по 15 ланов серебра (Лан (сор) = 10 цяням = 100 фэням = 37.301 гр. серебра (или 2 металл. рублям). [Прим. ред.].), что на наши деньги составит до 30 рублей металлических; вся же община – 4 500 ланов, или 9 000 рублей металлических. Но сбор этот далеко не единственный. Ян-булак, как и все другие общины Турфана, выплачивает еще особый налог, так называемый «аш», идущий всецело на «прокормление» турфанского амбаня и других чиновников округа. В переводе на китайский язык сбор этот называется «янь-тянь». т. е. «поощрение бескорыстия».

Оклады жалованья китайских, как высших, так и низших чиновников являются настолько ничтожными, что считаются не более как номинальным вознаграждением; истинным же следует считать те побочные и давно уже узаконенные доходы каждой должности, которые называются официально «янь-тянь». Таким «поощрением бескорыстия», является, например, сумма в 20 тысяч ланов, взимаемая в пользу особы ганьсуйского генерал-губернатора (шень-гань-цзун-ду), вдобавок к двумстам ланам годового казенного его содержания; «янь-тянь» сучжоуского дао-тая официально определен в 5 400 ланов, не считая «янь-тяня», положенного ему по должности главного военного казначея (ни-у-чу), и т. д. Таким образом, громадный чиновничий персонал каждой провинции, каждого округа поглощает чудовищные суммы, которые в Турфане взимаются в размерах, весьма разнообразных с каждого карыся; так, например, в Ян-булаке, где карыси многоводны, каждый из них обложен 4 данями (Дань (ликуль) = 100 ши = 59,681 гр. [Прим. ред.].) пшеницы и 6 данями джугары, а в Люкчун-кыре, бедном водою, 1 данем пшеницы и 2 – джугары. Но кроме этой подати натурой, турфанцы выплачивают «аш» еще и деньгами по 15 фынов с каждого сдаточного даня.

Что же может еще остаться после всех этих поборов в руках земледельца.

На каждую му (Му – китайская мера земельной площади; му обычно принимается равной 1/16 га. [Прим. ред.].) земли высевается один ши пшеницы, что составит для всей площади янбулакских земель 15 000 ши, или 150 даней зерна; средний урожай определяется в Турфане в сам-десят; итого со всей земли собирается 1500 даней пшеницы. По уборке пшеницы земля перепахивается снова и засевается вторично уже джугарой в количестве двух ши на му; при среднем [246] урожае тоже в сам-десят, получается 3000 даней зерна джугары; за вычетом же посевного зерна, всего 1350 даней пшеницы и 2700 даней джугары. Из этого количества зерна следует, однако, еще исключить 400 даней пшеницы и 600 даней джугары, предназначаемых для «поощрения бескорыстия» китайских чиновников. Итого в наличности у населения остается 950 даней пшеницы и 2100 даней джугары, что, при переводе зерна на деньги, дает до 6000 ланов по следующему расчету:

950 по 3 лана за дань – 2 850

2100 » 1,5 » » » – 3 150

Итого – 6000

Как было уже выше замечено, правительственный налог на Янбулакскую общину простирается до 4500 серов серебра, если же присоединить сюда и дополнительный сбор «аша», оцениваемый в 150 ланов, то в остатке получится ничтожная сумма в 1 350 ланов серебра или 4,5 лана на семью, которая и выражает собою годовой достаток всей общины.

Несмотря на всю его значительность, «янь-тянь» не оправдывает ожиданий правительства; наоборот, он приводит даже к совсем иным результатам, давая оружие в руки корыстолюбивых и безнравственных чиновников, которые под покровом закона совершают подчас неслыханные деяния, выжимая из народа все, что возможно. Впрочем, чего же и ожидать от людей, купивших свои чины и места? Так как хорошо ведь известно, что для покрытия дефицита правительство богдыхана прибегает к экстраординарной продаже должностей и чинов иногда сразу на сумму до 20 миллионов рублей металлических!

Чрезвычайные поборы, взимаемые с земледельческого населения Турфана, еще усугубляются лихоимством администрации, как китайской, так и туземной, содержание коей к тому же всецело ложится на тот же класс населения.

В примерах самых неслыханных поборов и самого бесшабашного произвола здесь, разумеется, нет недостатка. Укажу же на некоторые из них.

Первый пример.

Подъезжаем к Лемджину. Октябрь. Утренники, переходящие за 12° мороза по Цельсию. На полях все еще стоят не снятыми кунжут, хлопчатник и джугара. Листья кунжута (Sesamum indicum) и хлопчатника совсем почернели, стручья и коробочки полураскрылись, джугара осыпается...

– Отчего не снимаете вы всего этого с поля?

– Китайцы не позволяют. Мы ведь ежегодно покупаем право снимать хлеб с поля, но нынче с нас тянут так много, что мы совсем не знаем, откуда и денег достать... [247]

– Отчего же вы не пожалуетесь? Ведь у вас все погибнет!

– И гибнет, а жаловаться все-таки некому. Года три назад ездил было Сеид-Нияз-дорга к самому Лю-цзинь-таню, истратил немало общественных денег, а что из всего этого вышло?

Другой пример.

Самая крупная речка, стекающая с Тянь-шаня на юг – Утын-аузы. Воды ее, однако, пропадают совсем бесследно в камнях, всего только несколько километров не дойдя до Лемджина. И вот одному из люкчунских таджиев пришла в голову счастливая мысль перехватить ее воду несколько выше и по каналу довести до ущелья Люкчунской реки. Грандиозное сооружение это оценено было местным населением по достоинству; а так как оно в будущем очень много сулило, то и решено было вести работы общими силами и на средства двух, наиболее в успехе предприятия заинтересованных, общин: Лемджинской и Люкчунской.

Но китайцы поняли, что постройка эта обещает им громадные барыши, и принялись за работу, вопреки даже здравому смыслу и желанию местного населения. Разумеется, выражение «принялись» не совсем точно. На сооружение это они не затратили ни копейки; зато распоряжались общественными суммами совсем бесконтрольно и в конце концов погубили все дело, так как в проведенный канал вода не пошла; а не пошла потому, что, несмотря на указания местных жителей, они повели весь канал по местности, уровень коей был выше долины реки.

Третий пример.

В Турфане шелководство до самого последнего времени было вполне неизвестно. Как это ни странно, но это так. Заботясь о благоустройстве вверенного ему края, Лю-цзин-тань решился завести в Турфане и эту отрасль промышленности, которая могла бы в значительной степени поднять платежные силы страны. Но все благие начинания китайцев обыкновенно кончаются только новым отягощением населения Восточного Туркестана, и, разумеется, данный случай не представил исключения из этого общего правила.

Из провинции Внутреннего Китая была прислана в Люкчун лучшая грена. Ее роздали населению, разбив последнее на десятки, которые и подчинены были особым десятским. Как только гусеницы завились в коконы, последние отобраны были китайцами с платою 3 тенег (30 копеек) за джин. Опыт этот показался амбаню до такой степени прибыльным, что на следующий же год этой новой повинности привлечены были оазисы Ханду, Ян-Рулак и Лемджин, причем на воспитателей личинок возложены были и расходы по покупке тутовых листьев. Насильно привитое занятие это возбудило в населении ропот, не перешедший в открытое возмущение только благодаря тому обстоятельству, что зачинщики своевременно были схвачены и посажены в тюрьмы. [248] Та же участь постигла и тех из турфанцев, которые вздумали сами заняться не только размоткой коконов, но и выделкой шелковых тканей.

Я думаю, что ввиду вышеприведенных фактов, которые выбраны из массы других, не менее того возмутительных, следует призадуматься тем, кто с легким сердцем пишет о либерализме китайского управления.

Кроме вышеупомянутого посемейного налога деньгами и «аша», турфанцы выплачивают немало и других как экстренных, так и постоянных налогов. Так, например, в пользу сборщиков податей, которые за свой труд жалованья не получают, идет значительный «перемер» зерна; насколько же значителен такой перемер, видно хотя бы из того, что в качестве такого сборщика хлеба посылается обыкновенно лицо, которое было бы желательно как-нибудь наградить; если же такого лица в виду не имеется, то временная должность эта сдается с торгов...

Здесь не знают, что такое отсрочка; и как «газначи», так и сборщики «аша» поступают во всех случаях одинаково неумолимо и беспощадно. Собственно говоря, они и не могут действовать иначе, так как подать, выплачиваемая населением, не имеет решительно никакого отношения к урожаю.

Вот почему в годину каких-нибудь бедствий турфанскому земледельцу остается один только выход – заем у ростовщика. Меня уверяли, что в Турфане семья, которая никому ничего не должна, редкое исключение, и что в кабале у ростовщиков находятся не только частные лица, но и целые волости (дорга); так, например, три восточные волости в общей сложности должны ростовщикам Люкчуна и Пичана около 120 ямб серебра! (Ямбой называется всякий вообще слиток серебра определенной формы но не веса. Если же ведется расчет на ямбы, то понимаются ямбы исключительно веса в 50-53 ляна, т. е. ямбы наивысшего веса. Долг этот сложился в период постройки Утын-аузыского канала.)

Затем на обязанности турфанца лежит еще даровой ремонт карысей, содержание ближайшей туземной администрации и, наконец, целый ряд весьма разнообразных, самых тяжелых и всегда беспокойных натуральных повинностей, к которым относятся: перевозка казенных транспортов от Турфана до Хами, Гучэна и Карашара, наряд рабочих на казенные постройки и казенные медные рудники и т. д.

Но как ни тяжело само по себе положение населения в таких даже богатейших округах, как Люкчун, Турфан, Пичан и Ханду, но есть уголки, где положение земледельца еще того безотраднее. К таким уголкам принадлежит, например, Ауат, запроданный чуть не с публичных торгов в частную собственность четырех лиц – трех китайцев и одного туркестанца. [249]

Установив подати с семьи и с карыся, китайцы вовсе не заботятся о том, чем засеяны поля турфанцев; это логично во всех отношениях, так как только благодаря этому обстоятельству населению этой области и является кое-какая возможность сводить концы с концами. Специальному обложению подлежат только виноградники; но обложение это, по сравнению с их доходностью, должно быть признано совсем ничтожным.

Почва оазисов состоит или из лёссоподобной глины или из той же глины с песком, и только по окраинам котловины Асса попадаются участки, напоминающие собой солонец. Что же касается до типического лёсса, то его, как кажется, здесь решительно нигде нет; по крайней мере за таковой мы отказываемся принять даже те толщи красновато-желтой глины, которые составляют почву всей Булурюкской долины.

Хотя точных гипсометрических данных мы и не имеем, все же, как кажется, есть основание думать, что большинство современных оазисов Турфана расположено ниже уровня окрестных местностей. Таким образом, и почва их, являющаяся как бы вкрапленной в обширную площадь каменистых степей (дилювиальный конгломерат), может быть принята едва ли за что-нибудь иное, кроме как за озорные отложения. Пласты поваренной соли, залегающие местами на глубине 30-60 см от поверхности почвы, но всегда островками, не превышающими даже одного квадратного километра, подтверждают, повидимому, вполне это предположение.

Не будучи типическим лёссом по происхождению, почва турфанских оазисов обладает, однако, как кажется, всеми достоинствами лучшего желтозема; тем не менее мелкозем этот, залегая на конгломератах и песчаниках пластами незначительной мощности, все же не может претендовать на такую же точно феноменальную неистощимость, как лёссовые толщи бассейна р. Бэй-хэ, например, или лёссы многих местностей в Фергане. И это хорошо поняли местные жители, практикующие здесь один из интереснейших способов удобрения своих полей, вывозя на пахоту землю целин иногда в громадных количествах. Количество это определяется на-глаз, для каждого земельного участка различно, а поэтому я и не считаю необходимым утомлять внимание читателей какими бы то ни было цифрами и сопоставлениями. Иное дело – назем.

В России солома ценится мало, в Турфане наоборот. Вот почему турфанец и не станет никогда употреблять ее на подстилку скота. Вместе с тем последнего он держит немного, да и тот только на ночь запирается в хлев, днем же чуть не круглый год бродит по пашням и выгонам. Все это, разумеется, служит немалой помехой для образования крупных запасов назема; однако турфанец и тут приискал себе выход. [250]

Прежде чем загонять скот свой во внутренний двор или в иное какое-нибудь предназначенное ему помещение, он подкидывает туда смесь из рубленой соломы и разрыхленной земли; последняя, благодаря значительному в ней содержанию глинозема, превращается вскоре под ногами животных в липкую грязь, которая, по уверению местных жителей, и обладает всеми свойствами лучшего тука. Земля, вбирающая в себя все животные выделения, а потому более богатая аммиачными солями, чем соломенная подстилка, меняется часто, так что к началу февраля каждый домохозяин располагает уже таким количеством удобрения, которое он может считать достаточным для своих нужд, хотя и свозит его никак не менее 50 возов на один гектар; надо иметь, однако, в виду, что почва готовится здесь не под один, а последовательно под два урожая, так как сперва засевают пшеницу, а затем джугару.

Но почва Турфана, даже помимо прямого человеческого содействия, постоянно обогащается солями в пропорциях, совершенно достаточных для того, чтобы в значительной мере пополнить убыль последних. Достигается это путем ирригации.

Большинство оросительных каналов, по вычислению проф. Шмидта для вод бассейна Аму-дарьи, успевает в год отложить на гектар более 65 килограммов фосфорно-кислой извести и до 327 килограммов калия; а это, как справедливо замечает академик Миддендорф, уже настоящий возврат. Если мы примем в соображение, что воды Аму-дарьи собираются среди снеговых полей Памира, а турфанские из недр земли, то, без сомнения, должны будем признать преимущество за последними.

Для того, чтобы совершенно покончить с вопросом об удобрении полей, я должен еще заметить, что турфанцам прекрасно также знакомы свойства как зольного удобрения, так и гуано, для получения которого в турфанских селениях содержатся даже во множестве голуби (Coiumba aegyptiaca); первое свозят исключительно только на плантации табака, второе – на дынные бахчи. Так как птичий помет на всем пространстве азиатского континента, как кажется, решительно нигде не утилизируется для хозяйственных нужд, то нельзя ли предположить, что турфанцы сами собой додумались до этого интенсивного удобрителя? В Турфане возделываются нижеследующие хлеба. Озимая пшеница (кузлюк-будай). Высевается в конце сентября или даже в начале октября; при первых же морозах на поля спускается вода, которая и покрывает ледяной коркой всю землю. Вызревает в конце июня, а иногда и позже.

Яровая пшеница (чнгнлэ-будай) – безостная, тогда как кузлюк-будай с остью. Высевается в феврале, собирается в мае; после своза пшеницы с поля последнее немедленно же перепахивается под джугару. Яровая пшеница высевается в [251] значительных количествах, озимая очень редко, да и то ввиду тех выгод, которые представляет ее посев для бедных водою хозяйств (В Турфане, как и всюду в Центральной Азии и в Китае, возделывается мягкая пшеница (Triticinn vulgare). Она представлена здесь десятком вндностей с резким преобладанием в яровых посевах разновидности pseudo-turcicum Vav. (белозерной опушенной) [Прим. ред.].). Джугара (ак-кунак – Sorghum cernuum). Высевается в начале июня, поспевает в сентябре. Наивысший урожай сам-30 (Ханду, реже Пичан). Идет на корм скоту и в умолоте – на изготовление хлеба; в последнем случае муку джугары мешают наполовину с пшеничной. Стебли джугары служат прекраснейшим кормом для скота и продаются здесь по рублю воз.

Ячмень (кылтырлык-арпа – с остью, ялангач-арпа – безостный) (По данным академика Н. И. Вавилова («Роль Центральной Азии в происхождении культурных растений». 1931), редкая культура ячменя в Синь-Пая не представлена главным образом Hordeum vulgare var. pallidum Sor. [Прим. ред.]). Высевается в ничтожных количествах, потому что требует много воды; зато в Ханду и Ленджпне дает урожай сам-60, остальных оазисах не менее 40; поспевает в конце апреля начале мая, высевается же одновременно с яровой пшеницей. Перечисленным, собственно говоря, и ограничивается разнообразие здешних хлебов, так как если здесь и высевается просо инджин – Setaria italica var. erythrospermum) и рис, то в таких ничтожных количествах, которые не заслуживают никакого упоминания.

Но кроме хлеба в Турфане возделывают:

Хлопчатник. Хлопковые плантации довольно обширны в восточных районах этой области. Почву под него не унаваживают, воды пускают немного. Засевают 24 кг семян на гектар, получают же с него очищенного сырца около 122 кг, что по местным ценам составит около 25 рублей металлических с гектара; но, разумеется, доход этим не ограничивается, так как в распоряжении земледельца остаются еще семена, идущие на корм баранам и стоящие на месте не менее 20 копеек за 16 кг.

О достоинстве и характере волокон турфанского хлопчатника, принадлежащего, как и все среднеазиатские сорта, к виду Gossypium herbaceum L., я не стану распространяться, так как это не входит в план настоящей главы. Скажу только, что местные жители считают турфанский хлопчатник лучшим после кашгарского (О синьцзянском хлопчатнике см., в книге А. Г. Грумм-Гржиманло «Хлопководство и Китае». Изд. ВИР. 1936. [Прим. ред.]).

Табак. Благодаря значительному доходу, который приносит земледельцу посев табака, плантации последнего составляют здесь удел даже самых малых хозяйств; к сожалению, значительный процент выгод табаководства переходит всецело в карман [252] люкчунского вана, пользующегося правом исключительной монополии в торговле этим продуктом земледелия.

Табак требует только незначительного удобрения, причем зольным пользуются далеко не повсюду, и это потому, что здесь вообще распространено убеждение, что между крепостью табака и количеством последнего существует прямая зависимость. весьма, кстати сказать, невыгодная для местных табаководов, так как лучшими сортами признаются здесь наиболее слабые табаки.

Кунжут (Sesamum indicum) высевается с целью получения масличного семени. Хорошо очищенное масло довольно приятного вкуса, но в том виде, в каком его продают в городах Центральной Азии, оно издает резкий, неприятный запах, который при нагревании (стало быть, и при изготовлении на нем пищи) усиливается чрезмерно. При хорошем поливе кунжут дает баснословный урожай, доходящий до сам-200, при недостатке же в воде – едва сам-7-8. Это-то обстоятельство и служит здесь главной причиной, почему его здесь так мало сеют. Никакого специального удобрения растение это не требует, благодаря чему и есть возможность высевать его после яровой пшеницы, т. е. в начале июня.

Один ши семян продается в Люкчуне по 4 фына; десять же ши дают 13 цзиней масла, стоимостью в 6 цяней 5 фынов; принимая даже в соображение, что выжимка масла со сказанного количества семян обходится в 1 1/2 цяня, мы все же получили довольно высокую разницу в один нянь на каждую крю семян, не считая весьма ценных жмыхов, которая, очевидно, составляет тот барыш, который берут себе местные скупщики и торговцы.

Кроме перечисленных полевых культур, в Турфане возделываются еще кое-где люцерна и конопля. Последняя попалась мне только в Пичане. Волокна ее идут на изготовление плохих веревок «чиге-аргамчи», чем занимаются преимущественно дунгане, семя же – на приготовление масла; что же касается приготовления здесь из конопли одуряющего вещества «анаши», то об этом я не мог собрать никаких данных.

Турфан знаменит своими плодовыми и бахчевыми. И груши и яблоки его так хороши, как нигде в Туркестане; но экономическое значение для края имеют все же не они, а дыни и виноград, которые в сухом виде наполняют рынки Джунгарии, Китая и даже Восточного Туркестана, где так много своих дынь и винограда!

В Турфане мне рассказывали следующую легенду о дынях.

Дыни упали на землю из рая. Одну из них успел схватить обеими руками пророк Магомет, и все десять пальцев его тотчас же отпечатались на наружной кожице дыни. От этой-то дыни и пошли лучшие в мире сорта. [253]

Эта дыня – «ойма», зеленая дыня с зеленою мякотью, сорт, неизвестный ни в Кашгаре, ни в Фергане и совершенно исключительный по нежности, аромату и сахаристости. Однако дыни этого сорта годны только для местного употребления: перевозки они не выносят, засушенные же теряют всю свою цену. Вот почему для сушения идут здесь только зимние сорта дынь с оранжевой мякотью (мизган) и тканью хотя более грубой, но зато и более прочной.

Из всех турфанских сортов винограда экономическое значение имеет только один, известный в Самарканде под именем «ханского»; он мелкий, вовсе без косточек и слаще других.

Сушат его в особо для этого приспособленных зданиях-сушильнях. Идея последних хороша, а результат не оставляет желать ничего лучшего. Турфанцы воспользовались особенностями своего воздуха – почти феноменальною сухостью и часто весьма высокой температурой – и заставляют его пробегать быстрой горячей струей над разложенным в ряды виноградом. Достигается же это с помощью узких, но небольших отверстий, которыми сверху донизу минированы все четыре стены сушильни сравнительно с остальными постройками всегда довольно высокого, двух– и даже трехэтажного здания. В таких сушильнях сушка винограда производится весьма постепенно и к тому же в тени, а не на солнце – обстоятельство немаловажное, если желают сохранить изюму его чудный зеленый цвет, сочность внутри и сухость наружной оболочки, а каждой ягоде его – естественную многогранную форму. Люкчунский высший сорт изюма отличается необыкновенной чистотой и настолько сух на ощупь, что не оставляет на руках следов какой бы то ни было сахаристости. Но это только в Люкчуне, на местах своего приготовления, а дальше, поступая в руки торгашей, сдабривающих его низкими сортами того же изюма, водой и всяческим сором, очень быстро утрачивает все свои превосходные качества, ставящие его вне конкуренции с какими бы то ни было сортами «коринки», к в пределах всей Азии, так и в Европе.

Изюм, по общему убеждению, составляет главнейшую статью вывоза из Турфана, но подобное утверждение пока не более как голословное заявление, так как фактических к тому данных вовсе не существует. Китайцы и у себя на родине враги всякой статистики, какая же им нужда заниматься ею здесь, в Турфане, в покоренной ими стране и населенной к тому же народом, к которому они ничего вообще, кроме презрения, не чувствуют?

Из дикорастущих растений турфанец утилизирует для своих нужд, главнейшим образом, только «шап» и «джантак»; первое служит ему для получения мыла, со второго собирает он сахаристое вещество – отличный, по его мнению, суррогат китайского сахара. [254]

«Шап» (Salsola spissa) в изобилии растет на юг от Люкчуна. С него собирают только цветы, которые и укладываются горкой над двумя крестообразно пересекающимися желобками, вырубленными в глинистой почве. Когда цветы так уложены, их зажигают. Под золой в желобках скопляется после этого быстро твердеющая на воздухе смолистая масса – «шахар», которую очищают от грязи кипячением в воде: она расплывается и осаждает постороннюю примесь. Очищенный этим путем «шахар», сливают в котел, прибавляют туда некоторое количество топленого козьего сала и щепотку гашеной извести, затем еще раз кипятят всю эту смесь и держат последнюю на большом огне до тех пор, пока вода не испарится совершенно; тогда остающуюся на дне сосуда белую массу переливают в отдельные формочки, в которых она уже и затвердевает вполне. Эта масса и есть мыло, которое каждый хозяин готовит себе по мере нужды.

«Джантак» (Alhagi camelorum Fisch., верблюжья колючка) растет повсеместно, но только в котловине Асса он обладает способностью выделять в значительных количествах особую белую, сахаристую камедь «таранджебель», собираемую крупинка по крупинке и сбиваемую затем в весьма непривлекательные по своей внешности комья, продающиеся здесь по баснословно высокой цене – 2 цяня за цзинь!

Джантак, кроме того, идет турфанцу и на топливо; впрочем, в качестве такового употребляется здесь решительно все, что только попадается под руку и имеет хотя какую-нибудь способность гореть; между прочим, например, даже «чаткал» – старые корневища камышей, росших когда-то под Ауатом. Выкорчевывание последних ведется здесь в громадных размерах и, вероятно, ему обязан своим происхождением тот песок, барханы коего надвинулись в последнее время на земли восточного предместья Турфана.

Насколько турфанец хороший земледелец и садовод, настолько же плохой он ремесленник и торговец.

Скотоводство в Турфане не развито по отсутствию выгонов; ремесла и торговля находятся в руках пришлых дунган, китайцев, анднжанцев и выходцев из Кашгара, Яркенда и других городов Восточного Туркестана. Но некоторые отрасли производства он и до сих пор не выпустил еще из своих рук и в них достиг даже возможного совершенства; так, например, хлопчатобумажные его ткани (боз) пользуются заслуженной славой и по добротности своей уступят разве только лучшим кашгарским сортам; в особенности же хороши здесь сорта, известные под именем «тортбаг» и ткущиеся из ниток, крученых из предварительна обваренной ваты: они носятся долго, очень мягки и тонки. Затем очень еще хороша турфанская армячина и всевозможные изделия из хлопка и шерсти. Но, без сомнения, самым любопытным [255] турфанским изделием следует считать корзины, плетеные из тонких ивовых прутьев: окрашенные ниже борта фуксином, они казались нам совершенным двойником лучших эстляндских корзин. Я именно говорю – любопытным, потому что нигде в Центральной Азии, за исключением разве только некоторых провинции Внутреннего Китая, ивовых корзин не плетут, да и там общий характер этого типа работ совсем иной. Если рассмотреть столярный инструмент, находящийся в распоряжении какого-нибудь турфанца, то нельзя отказать последнему и в известной доле искусства в изделии хотя бы такого рода предметов, как, например музыкальный инструмент. Однако, все же, несмотря на все это Турфан сделал значительный шаг назад против того, чем была эта страна в XIII, XIV и даже еще в XVI вв., когда вся торговля Монголии находилась в руках ее предприимчивых жителей.


Комментарии

69. Иакинф. «Собрание сведений о народах Средней Азии», III. стр. 209.

70. Григорьев. «Восточный или Китайский Туркестан», 1873, стр. 267.

71. Иакинф, цит. соч., стр. 150.

72. Иакинф, цит. соч., стр. 149,

73. Petermann's. Geograph. Mitteilungen, 1880, XXVI, стр. 205.

74. «Очерки Ферганской долины», 1882, стр. 363.

75. И. Орлов. «Историко-географическое описание Китайской империи». ч. I. 1820. стр. 190-191.

76. Иакинф. «Китай, его жители, нравы, обычаи, просвещение». 1840, стр. 382.

77. Григорьев. «Восточный или Китайский Туркестан», 1873. стр. 434.

Текст воспроизведен по изданию: Г. Грумм-Гржимайло. Описание путешествия в Западный Китай. М. Огиз. 1948

© текст - под ред. Грумм-Гржимайло А. Г. 1948
© сетевая версия - Тhietmar. 2011
© OCR - Бычков М. Н. 2011
© корректура - Рогожин А. 2011
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ОГИЗ. 1948

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.