ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ В ЗАПАДНЫЙ КИТАЙ

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

ПО ТУРФАНСКОЙ ОБЛАСТИ

Сделав все необходимые закупки, 6 октября мы выступили в обратный путь на Люкчун и Пичан, где должны были, наконец, вновь соединиться со своим караваном. Это был пренеприятный день, и для Турфана крайне редкое, почти случайное, явление: в течение почти целого дня шел мелкий дождь, а к ночи термометр показывал уже ниже 0°.

До последнего рукава речки Булурюк-баур мы ехали прежней дорогой; здесь же свернули вправо и, минуя пески, направились несколько более кружной, летней, дорогой в Кара-ходжа, через селения и выселки: Турфан-керэ, Кош-карысь, Спюль-аксакал-карысь, Чаткал, Чиль-булак, Туру-карысь, Кара-ходжа-карысь, Ходжа-Абдулла-бек-карысь и множество других, оставшихся к югу от нас и составляющих один сплошной пояс богатейшей растительности, протянувшийся отсюда далеко на восток. От поселка Абдулла-бек-карысь мы свернули на Ауат и, миновав его, остановились в базарном селении Астына, занимающем центральное положение в общине Кара-ходжа. Ночевали в двухэтажном доме, отданном за ничтожную плату в наем двум выходцам из Русского Туркестана, торгующим русской мануфактурой и другими изделиями вот уже свыше шести лет в одной только этой общине. Купцы уже были предупреждены о нашем прибытии и теперь поджидали нас с дастарханом, состоявшим из нескольких подносов с лепешками и сухими фруктами, подноса c тонкими лепестками нарезанной дыни, из плова и чая.

Едва на следующий день выехали мы из селения, окруженного, как и все почти остальные селения Турфанского округа, широким поясом садов, как уже завидели впереди развалины знаменитой резиденции ндикотов Уйгурии, т. е. древнего Хо-чжоу. Сводчатые, изнутри оштукатуренные постройки, мощные стены, в которых, как в скалах, местные жители высекли себе сакли, круглые башни, в одном фасе трое ворот, защищенных выдвинутыми вперед стенками, – все это носило в себе не только [194] отпечаток седой старины, но и характер, чуждый современной туркестанской или китайской архитектуре.

У Хо-чжоу дорога разветвляется; оставив туёкскую ветвь влево, мы обогнули помянутые развалины и вышли на глинистую степь, только в начале поросшую Alhagi kirghisorum, дальше же совершенно пустынную и местами усыпанную черной галькой. Но как раз здесь стали мелькать перед нами одни развалины за другими, что, конечно, свидетельствует, что некогда и тут царствовало оживление, что и сюда проводилась вода...

Прежде всего, к северу от дороги, мы увидали остатки стен недостроенной крепости времен Якуб-бека и тут же еще одно древнее укрепление (Первоначально Г. Е. Грумм-Гржимайло высказал предположение, что эти развалины могут относиться к стенам древнего Гаочана, однако после исследований Клеменца он отказался от этой гипотезы. [Прим. ред.]). Затем, почти до полуразрушенного дунганского поселка Ян-хэ, перед нами постоянно мелькали и справа и слева остатки стен, древние кладбища, отдельные стоящие пирамидообразные массивные надгробные памятники (ступы?) и кучи красноватой глины и кирпича, успевшие принять уже совсем бесформенные очертания. Километрах в пятнадцати мы встретили развалины кишлака и через четыре километра прибыли в селение Ян-хэ-шар, давшее название целой общине, цветущие поселения коей виднелись на юг от дороги.

Ян-хэ-шар представляет странное впечатление. Это довольно узкая улица, обставленная аккуратно выстроенными и прекрасно оштукатуренными домиками, окруженная отовсюду поясом каменистой пустыни; ни былинки кругом, ни былинки внутри, – пусто и мертво. Ян-хэ-шар был покинут дунганами после того, как со взятием Турфана Якуб-бек овладел всей областью. Из прежних его жителей, переживших события шестидесятых и семидесятых годов, остались всего одна-две семьи, да и те непонятно чем поддерживают здесь свое существование. Нас встретили здесь два дунганина и апатично проводили глазами.

– Да откуда берут они воду?

– Из колодцев.

– А чем живут?

– Дунганин с голоду не помрет...

Но ответ этот, конечно, не разъяснил нам ничего.

Между Ян-хэ и Люкчуном дорога пересекает совсем бесплодную пустыню, которую прерывает один только поселок Лянгэ; взамен того, и справа и слева виднеется непрерывный пояс зелени, который обозначает собою оазисы: на юге Ян-хэ-карысь, на севере – упоминавшийся выше Туёк.

Люкчинский оазис с запада не начинается, как большинство других мест оседлости в Турфанской области, густейшими [195] насаждениями, а группой, частью заброшенных, хозяйств с жидкой древесной растительностью, среди которой бросаются в глаза особенно джигда (Eleagnus hortensis) и айлант. Этой беднейшей частью оазиса, получающей воду из особой системы карысей, мы ехали, впрочем, недолго и с километр дальше были уже в виду невысоких стен города.

Люкчун окружен старой, полуразвалившейся скорее оградой, чем крепостной стеной, без валганга и башен; ворота, сколоченные из довольно толстых досок, не имеют защиты. Вообще же город этот едва ли может оказать какое-либо сопротивление даже партизанскому отряду, не говоря уже о сколько-нибудь организованном враге. Внутри он тесен и грязен и все постройки его, его базар и постоялые дворы носят следы крайней бедности. Впрочем, я видел теперь только ту его часть, которая населена ремесленниками, торговцами и извозчиками; знать же, дворянство («ак-суек» – белокостные) и служилое сословие теснятся в другом его конце, ближе к дворцу князя, и тут, действительно, город выглядит наряднее, хотя в этом отношении он и значительно уступает предместью, правильнее, остальной части оазиса, поражающей богатством своей растительности, скрашивающей убожество крестьянских построек и оттеняющей азиатское, конечно, великолепие княжеских и дворянских загородных домов.

В Люкчуне мы не могли отыскать себе помещения. Постоялый двор, указанный нам, был положительно невозможен по своей грязи; частные же лица, подобно хандуйцам, из боязни перед своими властями, отказывали нам в приюте. Не зная, как быть, мы выбрались из города и направились по большой дороге, ведшей мимо обширного княжеского сада. Близ ворот этого сада, выстроенных в китайском стиле, мы повстречали двух старцев, к которым и обратились с просьбой помочь нам указанием – где искать помещения для ночлега. Узнав, что мы русские и что я чиновник, один из двух стариков, оказавшийся Богры-алям-аху-ном, воскликнул: «Так, так! таковы наши порядки в Люкчуне! Негоднейшего китайца принимают там с почетом, русскому же чиновнику не находится хотя бы только сносного помещения! Ну, да пожалуйте ко мне – мне китайские прихвостни не страшны...». И старец повел нас на обширный двор, обставленный яслями, а оттуда, через ворота с нишами для прислуги, на внутренний маленький дворик, упирающийся в высокое двухэтажное здание.

«Здесь вы развьючите лошадей, а вещи сложите вот в эту кладовку», – и он открыл одну из дверей флигеля, который с трех сторон окружал дворик. «А вы, – обратился он ко мне, – пожалуйте за мной».

Через небольшую дверь мы вступили в громадной высоты зал, с окнами, находившимися на высоте восьми метров от земли, [196] отчего в нем всегда царствовал полумрак; стены этого зала не были выбелены, пол был глиняный и неровный, мебели никакой... Пройдя зал, мы приблизились к ступеням лестницы, сбитой из глины и прислоненной к стене. Поднявшись по ней, мы очутились в роскошном павильоне с окнами, выходившими в запущенный сад. Окна эти, высокие и забранные узорчатой решеткой, запирались изнутри ставнями. Степы оштукатуренные и раскрашенные пестрым с позолотой рисунком; цветной потолок, набранный из тонких и ровных жердей и палочек, наконец, палацы и кошмы, разостланные по глинобитному полу, дополняли внешний вид и убранство этого покоя, напоминавшего мне лучшие приемные комнаты богатых горожан русского Туркестана и Бухары.

«Вот здесь вы можете устроиться. Сюда вам сейчас принесут фрукты и чай, а я посещу вас вечером; теперь же, простите, мне недосуг». С этими словами почтенный старик удалился.

Дом, в котором мы теперь находились, был выстроен покойным ваном. Павильон служил ему приемной, мрачная зала внизу – комнатой для просителей; наконец, целый ряд комнат, находящихся под павильоном с окнами и дверьми в сад – внутренними покоями. Ныне здесь помещается медрессе. Но здание к нему не приспособлено, и алям-ахун справедливо жаловался на скупость люкчунских властей, не желающих делать грошевых затрат на необходимые переделки. Ныне покои жены вана служат для хранения груш, павильон пустует, громадный зал настолько мрачен, что заниматься в нем можно только в редкие часы дня, и вот ученики поневоле слоняются кое-где, по прежним службам и кладовым.

Вечер мы провели в беседе с муллами, которые вели ее в сдержанном тоне и обходя вопросы, непосредственно касавшиеся внутренней жизни Люкчуна. «Наша жизнь, – сказал мне в заключение Богры-алям-ахун, – вам непонятна, и то, что мы могли бы вам сказать о ней, не удовлетворило бы вашего любопытства. Хорошего, конечно, в ней мало, хвастаться нечем; но не пристало и жаловаться чужестранцам. А поживете – и сами узнаете, что здесь творится».

Еще подъезжая к Люкчуну, мы встретили таранчей, объявивших нам, что какие-то русские стоят под Пичаном; поэтому решено было, вместо того, чтобы повернуть на Лемджин, ехать в Пичан.

Мы ехали самой лучшей частью Люкчунского оазиса. Громадные деревья погружали в глубокую тень дорогу и во всех направлениях струившиеся ручьи свежей прозрачной воды. Кое-где виднелись жилые постройки, но большая часть земли все же отведена была под сады, принадлежавшие «белокостным» фамилиям. За высоким двухэтажным зданием – колоссальной сушильней винограда – древесные насаждения стали реже, [197] появились поля джугары, которые и составили восточную окраину оазиса. Переехав окрайний арык с построенной на нем мельницей, мы, наконец, оставили его позади и очутились в каменистой пустыне, которая вдавалась острым клином между горами Кум– и Туз-тау.

Пески Кум-тау представляют явление замечательное. Они совсем бесплодны и одновременно неподвижны. Местные жители не запомнят, чтобы пески эти, передвигаясь когда-нибудь, поглощали клочки культурной земли; они даже не замечают, чтобы гребень Кум-тау изменялся заметно за последние десять лет. И хотя последнее сомнительно, тем не менее факт общей неподвижности песчаных гряд неоспоримое явление. Было время, однако, когда Кум-тау не вдавался так далеко в долину Люкчуна: Пичанская река, исчезающая ныне под горою песку, когда-то свободно бежала между Ян-булаком и Дга и впадала в другую, повидимому еще более крупную, но тоже давно уже пересохшую р. Асса. Относительная высота Кум-тау очень значительна и на-глаз определяется в 450-500 футов (135-150 м). Эта громадная масса песку на крайнем северо-востоке перекидывается через Туз-тау, на юго-западе упирается в горы Чоль-тау, составляющие южную окраину Турфанской котловины. Как далеко пески эти идут на восток, в глубь страны, никому неизвестно, но, считая их древними дюнами Турфанского озера-моря, можно думать, что полоса их, вообще говоря, не особенно широка.

Не доходя до того места, где помянутая выше Пичаиская река скрывается под песками Кум-тау, мы встретили развалины хутора Иски-лянгэ. Здесь дорога подходит к Туз-тау, каменистая почва пустыни сменяется глинистой и появляются первые признаки жалкой растительности: какая-то колючая трава, Nitraria Schoben (по-местному «бортекен»), Karelinia caspia и Zollikoferia acanthoides.

От Иски-лянгэ виднелась уже впереди сплошная масса садов, но до них все же оставалось еще не менее пяти километров. Дорога еще теснее приблизилась к подошве Туз-тау и стала пересекать одну за другой вымоины, образованные временными потоками. Наконец, впереди показалась и первая струйка воды – окрайний арык небольшого поселка Лянгэ или Шуга, расположенного при устье ущелья Пичанской реки. Это ущелье настолько просторно, сады и поля не прерывались и в нем, а затем мы проехали и целый ряд хуторов, которые, вместе со своими пашнями и садами, подымаясь террасами над широким и усыпанным галькой плёсом реки, занимали всю западную половину ущелья. Это – селение Икиришты-хана, иначе Ёргун. В то же время противоположный скат ущелья представлял высокие наметы песку: это гряда Туз-тау, занесенная с востока песками – в своем роде единственная и в высшей степени оригинальная [198] картина! Почти при северном устье ущелья дорога пересекает Пичанскую реку и, идя среди садов и хуторов левого ее берега, выводит на относительно довольно значительное плато, в центре которого мы, наконец, и увидали невысокие и почти уже совсем развалившиеся стены Пичана.

Пичан – город старый, небольшой и в высшей степени грязный; население его смешанное и в общем не превышает двух тысяч душ обоего пола; базар невелик и убог. Управляется город китайским чиновником V класса, совместно с аксакалом из коренных пичанцев. Гарнизон состоит из двух десятков солдат, обязанных нести одновременно и полицейскую службу.

В Пичане своего каравана мы не застали. Брат, не дождавшись нас в этом городе, ушел в Лемджин с тем, чтобы поджидать нас там или в Люкчуне. Итак, нам ничего другого не оставалось, как, переночевав в Пичане, возвращаться назад в Люкчун или, может быть, даже в Лемджин.

Уже вчера, когда мы собирались в путь из Люкчуна, мы были неприятно поражены холодным утренником: лужи покрылись ледяной корой; кое-где, на более сырых местах, виднелся пятнами иней. Но здесь, в Пичане, хватил уже настоящий мороз -13° С! Все арыки и широкие разливы речки замерзли, листья потемнели, и вся местность получила зимнюю физиономию. Пришлось из тюков вынуть шубы и снарядиться совсем по-зимнему.

Не доезжая люкчунской мельницы, мы узнали, что караван наш дожидается нас в Лемджине; поэтому здесь мы свернули вправо, и, миновав туз-тауские каменноугольные копи, въехали в ущелье Лемджинской реки. Ущелье это в общем сильно напоминает параллельное ему Сынгимское (Кара-ходжа), но замечательно тем, что местами стены его сложены из пестрых, вероятно юрских, глинистых песчаников – бурых, красно-бурых и голубых, которые, чередуясь между собою, образуют необыкновенно красивые ленты. Другая достопримечательность этой щели – встречающиеся вдоль дороги глыбы песчаника с высеченными на них медальонами. Рельеф этих медальонов в настоящее время до такой степени уже стерся, что о содержании их трудно составить себе ясное представление; всего вероятнее, что некоторые из этих барельефов служили изображениями групп буддийских святых.

Горы Туз-тау, которые я пересекал уже в третий раз, имеют направление, совершенно параллельное главной оси Тянь-шаня. Наибольшей ширины Туз-тау достигает к западу от р. Кара-ходжа, но этот участок гор нами исследован не был, а д-р Регель сообщает о нем слишком мало (он пересек горы Туз-тау к северу от Турфана) ⁵⁴. Таким образом, западная оконечность Туз-тау нам почти совсем неизвестна. Еще менее знаем мы о [199] восточном конце этих гор. За Пичанской рекой гряда исчезает под песками Кум-тау, но как далеко идет она в сказанном направлении – сказать трудно. Такой же загадкой остается отношение к ней и гор, подымающихся к востоку от Пичан-Чиктым-ской дороги. Таким образом, о гряде Туз-тау мы можем получить некоторое представление только по тому сравнительно, вероятно, очень незначительному участку, который находится между турфанским и пичанским меридианами. На этом протяжении Туз-тау рассекается пятью поперечными щелями; Пнчанской, Лемджинской, Туёкской, Сынгнмской и Булурюк-баурской. Имея в виду, что речки, пробегающие ныне по этим ущельям, получают свое начало в карысях и ключах, мы должны отнести прорыв горы Туз-тау к той отдаленной эпохе, когда стекающие с Тянь-шаня реки еще не пропадали в камнях, а несли свои воды в Люкчунскую впадину. В настоящее время мы можем еще проследить русла трех рек. сбегавших к Туз-тау. Это – Керичин, Кок-яр и Утын-аузе. Русло Кернчина, проходящее к югу от Чиктыма, ныне почти заметено уже песками; руслом Кок-яра, сухим на протяжении многих километров, пичанцы воспользовались для отвода своих карысных вод; так же поступили и лемджшшы с руслом Утын-аузе. Связь Туёкской реки, прорывающей Туз-тау и собирающей свои воды, как это было уже выше объяснено, на северных склонах этой горы, в многочисленных здесь карысях и ключах, с какой-либо рекой Тянь-шаня мне не удалось проследить. Что же касается до рек Кара-ходжа и Булурюк-баур, то вершины их нам еще мало известны.

Лучший разрез Туз-тау я наблюдал именно здесь, в Лемджннской щели. Я упоминал уже о пестрых глинах, как бы скомканых в середину, к оси хребта. На них несогласно-напластованно налегают глинистые песчаники красноватого цвета с прослойками гипса и рыхлые конгломераты, состоящие из серой и черной гальки, кварцитов и кремнистых сланцев, сцементированных красной глиной. Местами каменные глыбы Туз-тау покрыты выцветом соли, и всего вероятнее, что именно этому последнему обстоятельству гора эта обязана своим названием.

Кряж Туз-тау совершенно оголен. Растительность встречается только вдоль русел вышеупомянутых речек, да и то она не отличается ни особенным разнообразием, ни пышным развитием форм. Исключение представляют только камыши р. Упранг, достигающие значительной высоты.

Дорога по Лемджинскому ущелью бежит то правым, то левым берегом речки и не раз взбирается на крутизну. Впрочем, даже для колесного движения она не представила бы существенных затруднении. Хуже всего участок дороги, примыкающий к северному устью ущелья. Здесь всюду сады, пашни и жилые постройки, заставляющие дорогу делать крутые изгибы и часто [200] оттесняющие се чуть ли не в самое ложе реки. Но по выходе на простор она опять расширяется и уже без всяких зигзагов идет прямо к центру Лемджина – его крошечному базару.

В километре отсюда стоит бивуаком мои брат. После десяти дней отсутствия, в течение коих я проехал около 370 км, мы, наконец, свиделись... Какая радостная минута! Сколько впечатлений для передачи, сколько расспросов!..

С места нашей стоянки в урочище Джан-булак брат выступил 2 октября и вот как описывает свой путь через Тяньшанское нагорье в Пичан и Лемджин.

Первый переход наш был короток, всего километров шестнадцать. Мы шли вдоль ручья, среди невысоких холмов, усыпанных щебнем и скрывавших от нас горные массы на западе; на юге же и востоке особенно выдающихся вершин не было. Только уже на восьмом километре стали показываться впереди остроконечные сопки. Здесь же арбяная дорога пересекла ручеек к пошла по откосам правого его берега вплоть до развалин постоялого двора, или пикета, близ которых мы и решились дневать. Торопиться нам было некуда; между тем ближе ознакомиться с этой частью тяньшанских гор казалось мне делом вовсе нелишним.

К югу от места нашей стоянки возвышались ряды горных складок, имевших простирание с запада на восток. Туда-то на следующий день я и направился. Я поднялся по пологим склонам сперва на один хребтик, потом на другой. Отсюда горизонт был уже довольно обширен, но все же я увидел здесь совсем не то, что хотел. По некоторым соображениям мне думалось, что именно отсюда я должен буду увидеть если не трехглавый Богдо-ола, то другую значительную вершину – Джуван-Терек-баш, что дало бы мне не только возможность выверить свою съемку, но и помогло бы вычерчиванию горного рельефа этой части Тянь-шаня. Между тем отсюда открылся вид на обширную группу снеговых пиков, среди которых не было никакой возможности различить упомянутые выше вершины. В то же время прямо на юге, у меня под ногами торчали высокие скалы слюдяного и хлоритово-слюдяного сланца с такими крутыми боками, что они казались иглами; между ними виднелись узкие щели, имевшие крутой наклон к югу и дно, усыпанное мелкой галькой и щебнем. На востоке уходила вдаль низкая плоская возвышенность с мягкими склонами; это поднятие я видел уже и с «калмыцкой» дороги. Взобравшись на следующую гряду, я очутился на краю глубокой долины, отделявшей меня от остроконечных сланцевых скал, и вместе с тем на водоразделе бассейнов – Турфанского и Джунгарского. Гряда эта, однако, не служит продолжением оси Тянь-шаня; последняя, как кажется, проходит южнее. По крайней мере туда переместилась вся масса хребта, и там же находятся все высшие точки этой части Тянь-шаня. [201]

Вся местность на юг отличалась полнейшим бесплодием; только лишаи кое-где прикрывали плоские выступы скал, да из расселин между ними торчали тощие растеньица (Artemisia sp.) и уже поблекшие травки; наоборот, на северных склонах можно было встретить даже пастбищные места; там же, несмотря на позднее время, нам удалось добыть несколько экземпляров Mus wagneri Eversni. и Mus arianus Blanf.

Утром термометр показывал 10° мороза; к полудню на солнце было даже жарко, в тени же не более 4° выше нуля, а к ночи опять засвежело и при -3° подул довольно сильный ветер с северо-востока. Теплом мы воспользовались для того, чтобы подковать несколько накануне расковавшихся лошадей.

4 октября мы выступили дальше. За отсутствием проводника, не имея никакого понятия о длине предстоявшего нам перехода, мы решились итти до первой воды и травы. Но увы! травы мы вовсе не нашли на южных склонах Тянь-шаня, а вода встретилась нам не скоро.

От места нашей стоянки дорога пошла открытой долиной с едва приметным подъемом; он стал, однако, несколько круче под самым перевалом, высота которого, определенная гипсотермометром, оказалась равной 7 582 футам (2 311 м).

На перевале, который представляет из себя неглубокую седловину, выстроена маленькая китайская кумирня. Отсюда дорога спускается круто и вскоре втягивается в узкое глубокое и дикое ущелье, которым и бежит с километр. Восточный склон этого ущелья представляет сплошную скалистую стену, наоборот – западный, при большей относительной высоте, изрезан глубокими расщелинами, придающими ему подчас самые дикие и странные очертания.

В километре от перевала восточная стена обрывается, и перед путником развертывается картина безбрежной каменистой пустыни с торчащими там и сям вершинками, усыпанными черным блестевшим на солнце как-то особенно, точно кучи его облиты были жиром или нефтяным дождем. В то же время на западе все выше и выше подымали свои остроконечные вершины отвесные слюдяно-сланцевые скалы, служа разительным контрастом сходящей на восток плоской пустыне с повсюду обнажающимися последними остатками когда-то бывших здесь гор. Оригинальное место, подобного которому нам не приходилось уже встречать в Центральной Азии!

Километров на пять гигантской щеткой растянулись эти скалы, а там и они отошли в сторону, сменившись холмами с более мягкими очертаниями. Но и эти холмы тянулись недолго. Наклон дороги перестал ощущаться, почва стала вязкой, и мы мало-помалу выбрались на простор. Перед нами была харюза, уже описанная в предыдущей главе. [202]

Здесь от нашей дороги отделилась колея, уходившая на восток (как мы потом убедились, к станции Янь-чи Хами-Турфанской дороги); здесь же впервые появилась и кое-какая растительность – эфедра и Horaninovia ulicina.

Впрочем, мы не совсем еще вышли из гор: отдельные холмики и гривы еще долго продолжали вставать в стороне от дороги; но, наконец, и эти последние отпрыски гор остались у нас позади, и мы, с востока обогнув скалистый массив, вышли в равнину, изборожденную только неглубокими водостоками и возвышенностями, сложенными из рыхлых пород. Солнце садилось. Мы прошли уже около 30 км и теперь с чувством беспредельного беспокойства озирались кругом. Но нет! Впереди, уже окутанная сумраком ночи, виднелась все та же безбрежная степь без всяких признаков какого-либо пристанища человеческого. А между тем нам еще в урочище Джан-булак говорили о ключе на южной стороне перевала. Что же, миновали мы его, не заметя, или еще не дошли до него?

Прошло еще томительных полчаса... Наконец, впереди мы заметили двух турфанцев, вьючивших нескольких ослов, как оказалось потом, мешками с пшеницей. Тут и было урочище Таш-булак – небольшой ключик, сочившийся среди зеленой лужайки в несколько квадратных метров, уже давно вытравленной и загаженной скотом.

– Далеко ли до Чиктыма?

– Иолов восемьдесят, а то и больше.

На нашу меру это составляло около 37 км. И хотя у Таш-булака кормить лошадей было нечем, но мы решились, закупив у турфанцев пшеницы, остановиться здесь на несколько часов с тем, чтобы после полуночи выступить дальше к Чиктыму. Сварив скромный ужин (при больших переходах нам редко приходилось обедать) и напившись чаю, мы улеглись кто куда, согреваемые теплым дыханием турфанской ночи. Спать пришлось, однако, недолго. Ровно в двенадцать я поднял людей, и мы, наскоро закусив, при слабом свете луны стали вьючиться. Еле-еле различали предметы...

– А как итти будем? колея-то чуть видна...

– Правь вон на эту звезду...

– Это что правее Челлана (Так таранчи называют Венеру.)? Ладно.

И вьюки тронулись, а я остался позади с Матвеем Жиляевым, на обязанности коего лежало освещать буссоль при съемке. Съемка ночью крайне затруднительна, и при слабом освещении приходится зачастую вести ее, руководствуясь звездами, что, однако, требует и большого внимания и возможной неподвижности инструмента; последнее достигалось при помощи палки, на [203] которую устанавливалась буссоль. В момент, когда бралось направление, Матвей зажигал спичку, и я прочитывал азимут.

Утренний холодок давал себя чувствовать. Люди кутались в полушубки, а лошади по собственному почину ускорили шаг. К тому же дорога была ровная и хотя и мало заметно, но все же спускалась на юг. С восходом солнца мы увидали впереди золотистую полоску, в которой опытный глаз казака тотчас же признал камыши.

– Чиктым!

Действительно, нам оставалось не более восьми километров до этого поселения. Вот показались линии карысей, а вот, наконец, и дунганские фанзы. Наконец-то мы снова среди людей и в местности, где покупка фуража для наших, не в меру отощавших, животных не может представить никаких затруднений!

Чиктымский оазис занимает довольно обширную площадь, на которой разбросанно расположено до 35 дунганских и 5 чантуских хозяйств. Повидимому, воды ключевой и карысной здесь очень много. Под укреплением, расположенным на восточной окраине оазиса, находится даже значительное пространство стоячей воды, собирающейся из тут же бьющих ключей. А такое обилие воды, конечно, не могло не вызвать увеличения запашек, которые здесь, действительно, более значительны, чем где бы то ни было в другом месте Турфанской области. В Чиктыме возделывают те же хлеба, что и во всей стране, но хлопчатник и Sesamum indicum высеваются в малом количестве, хотя, казалось бы, последнее растение и должно было бы давать здесь завидные урожаи.

В Чиктыме мои брат дневал, затем выступил в Пичан по дороге, описание коей помещено будет ниже. Не дождавшись меня в этом городе, он двинулся мне навстречу и, не заходя в Ханду, оставшееся у него вправо, 8 октября прибыл в Лемджин. Последнюю станцию он прошел без всяких приключении по местности, которая не представляла никаких достопримечательностей: дорога шла каменистой пустыней, упиравшейся в Туз-тау и на всем этом протяжении почти лишенной растительности.

13 октября мы выступили из Лемджина по направлению к Люкчуну, в ближайших окрестностях которого и решились остановиться на поправку наших лошадей. Мы прошли населеннейшую часть Люкчуна, после чего вышли на каменистую плешь, с трех сторон окруженную садами, а на востоке примыкавшую к песчаным барханам Кум-тау. Впереди рисовалась длинная цепь гор, на западе терявшаяся вдали. Еще раньше видел я эти горы, но теперь они выступали яснее. Это Чоль-таг, что значит «пустынные горы», северный уступ обширного вздутия горной страны, протянувшейся от изгиба Тарима к Ала-шаню и восточнее Хами связавшей три горные системы: Алтай, Тянь-шань и Нань-шань. [204] Через эти горы, как нам говорили теперь, проходит торный путь к Лоб-нору, которым пользуются преимущественно китайские гонцы и торговцы, выменивающие там всевозможный товар на бараньи гурты. По этому же пути много развалин, в которых и до настоящего времени отыскивают различные изделия из меди и золота и роговые и глиняные футляры с исписанными непонятными буквами бумажными свертками. Но и помимо этого пути Чоль-таг изрезан тропинками, хорошо известными местным охотникам. Там встречаются высокие горы, дикие ущелья, леса, обширные тростниковые займища, и водится всякий зверь: медведи, волки, лисицы, дикие кошки (малунь), кабаны, дикие верблюды, аркары, антилопы кара-куйрюки (джейраны) и, наконец, зайцы.

Если читатель взглянет на лучшие карты, изданные до девяностого года, м познакомится с тем, что писалось о стране, расположенной между Нань-лу и Алтын-тагом, то легко поймет тот живой интерес, с которым мы внимали всем подобного рода рассказам о нем. Очевидно, нам описывали страну, некогда составлявшую владение Леу-лянь или Шаньшань, где одно время сходились главнейшие пути из Китая в Индию, Бактрию и Туркестан.

Все эти подробности о Чоль-таге мы узнали в селении Ян-булак, сады которого ограничивали с юга помянутую выше пустынную площадку с частью глинистой, частью галечной почвой. Нам хотели даже представить гонца, только что прибывшего с Лоб-нора, но, как впоследствии оказалось, его задержали в Люкчуне.

Итак перед нами лежала теперь новая площадь исследования -– горы Чоль-таг. Но лошади, выведенные нами из Семиречья, для подобной поездки уже не годились, и мы решились взять туда свежих, только что приведенных мной из Турфана. Во всяком случае подобная экскурсия могла затянуться на две, даже на три недели. Вот почему решено было покинуть Ян-булак и перебраться на четыре километра к западу, в урочище Люкчун-кыр, где хотя травы были и скудные, но все же их было достаточно для прокорма наших баранов.

14 октября я отправился в Дга, окраннее к Чоль-тагу селение, где мы могли подыскать проводника и разузнать подробнее об условиях путешествия в этих горах. Путь туда шел сначала среди полей, засеянных ак-джугарой, кунжутом и хлопчатником, а затем по глинисто-песчаной местности, изрытой глубокими промоинами и поросшей джантаком и камышом; кое-где попадались карыси и виднелись хутора, окруженные садами и пашнями и носившие в большинстве случаев имена своих владельцев. На пятнадцатом километре от Люкчун-кыра дорога вступила в пески, постелью которым местами служил кремень, настолько уже выбитый песком, что он получил вид скорее пористой, чем [205] плотной горной породы; пески эти имели более темную окраску, чем барханы Кум-тау, к которым мы теперь заметно приблизились, и поросли тамариском, Karelinia caspia Less., джантаком, Zollikoferia acanlhoides Boiss. (еще бывшей в цвету), Salsola Kali L. и другими солянками. На двадцатом километре мелькнули, наконец, впереди темнозеленые массы садов, а четверть часа спустя мы уже въезжали в небольшое селение Дга, в котором нас хотя и приняли очень радушно, но в проводнике отказали, ссылаясь на отсутствие каких-либо на сей счет распоряжений со стороны люкчунских властей. Это вызвало мою поездку в Люкчун на свидание с таджиями, в отсутствие вана управлявшими княжествами.

Свидание это могло состояться не ближе 18-го числа. Меня приняли в большой приемной княжеского дворца, внутреннее убранство коей было китайское. Да и внешний вид двухэтажного здания, а также обширного двора, с присущими всем правительственным учреждениям в Китае парадными воротами – «да-тан», посередине, представлял смешение стиля китайского с туркестанским. У этих ворот я сошел с коня и тотчас же был окружен бородачами в китайских костюмах, которые и ввели меня в упомянутую приемную, где был уже сервирован чай и обычный десерт: сахар, печенье, свежие и сухие плоды. Едва я заикнулся о причине, приведшей меня в Люкчун, как тотчас же получил разрешение брать проводников куда хочу и сколько хочу. Добившись, таким образом, главного, я, ради приличия, пробыл еще минут с пять, после чего, поблагодарив за радушный прием, удалился тем же порядком, как прибыл. На этот раз, впрочем, несколько таджи верхом проводили меня до городского предместья.

На следующий день все уже было готово, и брат, в сопровождении Ташбалты и Ивана Комарова, имея одну запасную лошадь и верблюда, нагруженного необходимейшей утварью и запасами провианта и фуража, выступил в Дга, а оттуда в пустынное нагорье Чоль-таг.

Мы распрощались надолго, может быть на две, на три недели, в течение коих на мою долю выпадала мало благодарная работа – собирание по возможности разнообразных сведений о населении Турфанской области. Сведения эти я помещаю ниже; здесь же считаю уместным, изложив описание своей поездки к развалинам Асса-шара, сказать несколько слов как о фауне позвоночных Турфана, так и об его климатических особенностях за октябрь и ноябрь месяцы, чем и закончить настоящую главу.

Это было уже в ноябре. Холода стояли большие, и мы не особенно охотно предпринимали какие-либо поездки в окрестности. Но тут я случайно узнал о существовании километрах в пятнадцати от нашего бивуака развалин «города» Асса-шар и решился съездить их осмотреть. [206]

Слово «шар» ввело меня в заблуждение. Предполагая встретить здесь нечто подобное развалинам, каких так много в Турфанской области, я не захватил с собой фотографического аппарата, и хотя этот промах я и постарался впоследствии загладить изготовлением приложенных здесь рисунков, но, конечно, последние не могут претендовать на особую точность и полноту.

Из Люкчун-кыра я направился к югу и, проехав первые пять километров культурной полосой, за селением Чон-бостан вступил в область бугристых песков, поросших гребенщиком, бортекеном (Nitraria Schoben), джантаком, чамеком (Zollikoferia acanthoides), шапом (Salsola spissa) и другими солянками. На одиннадцатом километре мы наткнулись на небольшую постройку, от которой остались одни только стены, а вскоре затем я увидел и высокую башню Асса-шара.

Асса-шар расположен на берегу сухого русла значительной речки и ныне уже наполовину засыпан песками. Высокие и толстые стены его не имеют бойниц и с внешней стороны не представляют ничего замечательного; зато изнутри в них проделаны ниши, расположенные в два яруса. Ниши эти не одинаковой величины, но все тщательно оштукатурены алебастром и выкрашены в бледнорозовый цвет; наименьшая из них все же могла бы служить спальней одному или даже двум человекам. Потолок в них выведен сводом, причем только посередине такого помещения человек среднего роста мог бы стоять, не касаясь потолка головой. Наибольшая из этих ниш находится в южной стене и имеет узкий круговой ход; без сомнения, это была небольшая кумирня, к которой приделана была и лестница – единственная лестница на всем обширном дворе Асса-шара, если не считать другой такой же лестницы, ведшей в центральное здание. Последнее значительно возвышается над стеной и, вероятно, в свое время имело несколько этажей. Верхний кончался куполом, от которого теперь остались только следы. Башня должна была быть довольно мрачной внутри, так как освещалась при помощи всего только шести небольших окон, по три на верхний и средний этаж. Впрочем, я не уверен, существовал ли еще и нижний этаж: в середине все здание завалено было мусором, снаружи к нему примыкали высокие кучи песку и обломков. Внутренние стены башни были оштукатурены алебастром, который местами сохранил еще замечательную белизну; никаких красок здесь не было видно, и единственным архитектурным украшением верхнего этажа был красивый карниз, от которого теперь остались одни только куски. В эту залу проникали снаружи через высокую и узкую дверь. От лестницы уцелело всего несколько ступеней, но и по ним не трудно составить себе понятие о былой ее неуклюжести. Внутри двора не существовало, повидимому, никаких построек; только в юго-западном углу его стоял [207] жертвенник курений с сохранившимся на нем пеплом курительных свечей, да тут же помещалась кузница, в которой мы докопались до обломков чугуна и железной накипи. В Асса-шар вели одни только ворота, выведенные сводом и расположенные близ башни; они могли пропустить две телеги рядом.

По типу постройка Асса-шара не имеет себе подобных во всем Туркестане; всего же больше напоминает развалины Таш-рабат, находящиеся в горах к северу от озера Чатыр-куль, у подошвы перевала с тем же названием Таш-рабат.

Из крупных млекопитающих в Турфанской области водятся: кабан (в камышовых зарослях к западу от Асса-шара), по-местному джейран (в песках вдоль Чоль-тага и в пустыне «харюза»), дикая кошка мануль (Felis manul?), лисицы и волки; зайцы попадаются очень редко. Что же касается до мелких животных, то из них нам удалось добыть только нижеследующие виды, Plecotus auritus L. (шапарюк), Gebrillus collium Sew. (ильмен-тагтаг), G. meridianus Pall., Mus wagneri Ev. и Eremiomys lagurtis Pall.

Птиц, зимующих в области, оказалось немного; нам удалось заметить или добыть в коллекцию нижеследующие виды: Circus cyaneus L., Accipiler nisus L., Buteo ferox Gmel., Falco babylonicus Gurn., F. regulus Pall., Cerclmeis tinnunculus L., Asio otus L., Carine bactriana Hutt., Corvus corax L., Coloeus monedula var. [208] collaris Drumm., С. dauricus Pall., C. neglectus Schleg., Corone corone L., Da fila acula L., Pica cauciata Ray, Podoces hendersoni Hume, Passer montanus L., Alaudula pispolelta var. seebohmi Sharpe, Tichodroina muraria L. (в горах Туз-тау), Parus cyanus var. tianschanicus Mcnzb, Lanius sphenocercus Cab., L. leucopterus Sew., L. homeyeri Cab., Saxicola deserti Temm., Ruticilla rufiventris VieilL, R. erythronota Ev., Merula maxima Seed. M. atrogularis Temm., Syrrhaptes paradoxus Pall., Cinclus leucogaster и Pterocles arenarius Pall.

Нет другого более знойного уголка в Центральной Азии, как Турфанская область; зависит же это от орографических особенностей этой страны. Турфан находится в котловине, глубочайшая часть которой лежит ниже уровня океана, В Прнтяньшанье господствуют два ветра: северо-западный, дующий преимущественно весной и летом, и северо-восточный – осенью и зимой. От первого Турфан защищен снеговым массивом Богдо-ола, второй перекатывается свободно через пониженную часть Тянь-шаня. Оттого климат Турфана очень сух и зимой сравнительно очень суров, а летом очень зноен. Крайности континентального климата здесь увеличиваются. Солнечные лучи всей своей силой накаляют горы Туз– и Кум-тау, бесплодные каменистые пространства харюзы и того пояса пустыни, который тянется вдоль южных склонов Туз-тау, и, отражаясь, значительно возвышают летнюю температуру, которая и без того высока, благодаря вечно безоблачному небу, чрезвычайной сухости воздуха и отрицательной высоте места (Этот прогноз климатических условии Люкчунской впадины, данным Грумм-Гржимайло путем использования кратковременных наблюдений, получил дальнейшее развитие в результате двухлетней работы метеорологической станции, организованной в Люкчуне Русским Географическим обществом в 1893 году. В этой впадине, как оказалось, годовой ход давления (т. е. разность между средними месячными давлений в июле и в январе) равняется почти 30 мм – величина крайняя для всего земного шара. В декабре, в инваре и в феврале максимум давления в Азии находился в центре континента. Суточные колебания в этом центре оказались столь же велики. Температура летних месяцев оказалась также очень большой: в среднем для июля она может быть приравнена к Сахаре; предельная высокая в 48° явилась тоже наибольшей для всей Азии. По сухости и бедности осадков Люкчунская впадина представила также крайность. (Метеорологические наблюдения, произведенные с октября 1893 г. по октябрь 181)5 г. на станции Люкчун в Турфане. Изд. ИРГО. СПБ. 1899). [Прим. ред.]).

Из вышесказанного ясно, что осень в Турфане, в смысле быстрых и частых переходов от зноя к холоду и обратно, не может быть постоянной. Действительно, стоит только подуть восточному ветру, и теплые дни сменяются в Турфане тотчас же сильной стужей, которая только до некоторой степени умеряется яркими солнечными лучами. Ветер стихает – и тотчас же восстановляется прежнее тепло, которое и продолжается до первого [209] восточного ветра. Такая быстрая смена холода и тепла замечается и зимой. Снежный покров здесь отсутствует, почва нагревается быстро и, при безветрии, столь же быстро нагревает и воздух; так, в ноябре, например, после сильных морозов наступили вдруг такие теплые дни, что термометр даже по утрам не опускался ниже 0°. Это да отсутствие снежного покрова влияют здесь и на значительность суточных амплитуд, нередко достигающих 25°. В частности, климат октября и ноября, проведенных нами в Турфанской области, отличался нижеследующими особенностями.

Из 56 дней наблюдения: безоблачных и ясных насчитывался 41 день (73%), облачных или подернутых как бы вуалью 12 (21%), пасмурных 3 (5%), из коих дождливых дней 1 (6 октября), со снегом и ветром тоже 1 (12 ноября); безветренных или с очень слабым ветром 45, ветренных 7; с сильным ветром, не переходившим, однако, в бурю, 4; северо-восточный ветер наблюдался восемь раз, северный два раза и северо-западный один раз. Едва спустившись с Тянь-шаня, мне пришлось уже наблюдать температуру ниже 0°, а именно -3°; но затем, в течение пяти дней термометр ниже +2°,5 не опускался, причем 5-го числа минимум его показаний равнялся 9°; 6 октября задул северовосточный ветер, пронесший над Турфаном тучи, которые, может быть, скопились над Тянь-шанем благодаря северо-западным ветрам; затем, начиная с 7-го числа до 17-го наблюдались ежедневные холодные утренники; ночью термометр нередко показывал 13° мороза, с восходом же солнца лучи его быстро вновь нагревали почву, и термометр подымался к полудню до 12-18° в тени и 20-25° на солнце. С 17-го по 21 октября чувствовалось в воздухе особенное тепло: термометр даже по утрам не опускался ниже 0°, за исключением 18 октября, когда температура понизилась до -2°,5. 21-го подул северо-восточный ветер, температура снова понизилась, а с 26-го наступили такие морозы, которые указали на конец осени и наступление зимнего сезона. С конца октября температура уже ни разу не подымалась выше 12°,5 в тени (11 ноября), зато опускалась неоднократно до -16-20° (23 ноября даже до -20°,5). Впрочем, и тут выпадали еще теплые дни; так, 12 ноября, благодаря пасмурному небу, ночь была особенно теплой, и термометр не опустился ниже 0°. [210]

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ТУРФАН

В Центральной Азии, без сомнения, очень много земель, богато одаренных природой, но весьма мало таких, которые возбуждали бы столь значительный интерес, как Турфан. Уже издавна писалось, что владение это обладает климатом, настолько благоприятным для земледелия, что в нем собирают две жатвы, но что, вместе с тем, лето в нем до крайности знойное, зима совсем бесснежная, а почва по преимуществу каменистая и песчаная; что песок этот на его восточных окраинах занимает даже обширное пространство земли, по которому то пересыпается подобно зыби морской, то остается неподвижно приподнятым в виде волн расходившегося было, а затем вдруг замиренного океана: это Хан-хай, т. е. Сухое море китайцев ⁵⁵; что, служа для каждого земледельца в высшей степени заманчивым уголком, производя лучшие в мире дыни и виноград, оно вместе с тем остается доступным только для тех, кто не боится ни сильнейшего ветра, ни безводья, ни, наконец, проезда по страшной «долине бесов» ⁵⁶.

Но страхи эти, действительные для единичных людей, не могли остановить, разумеется, правительств соседних могущественных народов. Неудержимой волной хлынули сюда всевозможные завоеватели и, оспаривая Турфан друг у друга, разоряли его, уводили жителей в плен или заселяли ими соседние земли. Сколько кровавых событий, сколько перемен различных владычеств вынесло на себе население этой страны в первые века исторической своей жизни – и сосчитать невозможно! И китайцы, и хунны, и различные гаогюйские поколения, а затем жеужани, [211] тукиесцы, тибетцы и, наконец, ойхоры – какая громадная смесь племен, языков, обычаев и культур! И все они не только оросили своей кровью турфанские земли, но и влили ее в жилы коренного населения этой страны – древних чешысцев. Но таково уж было и осталось свойство этой земли – никто из самых сильных завоевателей ее не посмел изменить раз в ней заведенной культуры, которая и сохранилась здесь неизменно до наших времен.

Земли Турфана, как мы это уже видели, действительно представляют из себя не более, как песчано-глинистую или даже каменистую степь, на которой вне воды вовсе нет жизни; а воды здесь немного: всего каких-нибудь три, много уж если четыре убогих ручья, и это – на громадную площадь, равную чуть не 10 тыс. кв. верстам (11 380 кв. км)! Есть от чего притти в уныние и невзыскательному номаду! А между тем именно здесь, в этой пустыне, жило и живет немалое население и стояли некогда цветущие города – ядро столь впоследствии знаменитой богатством своим Уйгурской державы. Достаточно вспомнить хотя бы тот факт, что, «когда монгольские императоры нуждались в деньгах, то уйгуры им служили банкирами; так, например, при одном Угэдэе заплачено было им в счет долга 76 тысяч серебряных слитков; равным образом, когда князья и вообще сильные люди той эпохи нуждались в жемчуге и драгоценных камнях, в Уйгурию же посылали они людей своих за всем этим, как в другие места за соколами и кречетами...» ⁵⁷.

В чем же кроется здесь секрет и кто те чародеи, поборовшие природу и сумевшие обратить пустыню, при посредстве сооружений, не хитрых по выполнению, но гениальных по замыслу, в цветущий оазис? Увы, мы их вовсе не знаем! История застает здесь каких-то чешысцев, без сомнения – испорченное китайцами название нам вовсе неведомого народа...

Многие ориенталисты считают их за одно из отделений уйгуров, очень рано обратившееся к культуре земли; должны заметить, что гипотеза эта не имеет за себя никаких фактических оснований. В самом деле, на чем покоятся доводы этих ученых?

Птоломей упоминает о народе ойхардах; китаец Фа-сянь, подъезжая к Карашару, пишет, что прибыл в землю «Уй». Но ведь Фа-сянь был в Карашаре в 399 г., а китайские летописи упоминают о гаопойских поколениях (уйгурах), живших в Тянь-шане, к северу от Карашара, уже в начале IV в.; в фасянево же время (между 399 и 402 гг.) совершил свой набег на Восточный Туркестан и жеу-жаньский хан Шелунь, причем встретил уже там гаогюйцев и «далеко прошел их землями» ³⁸. Итак, уйгуры действительно жили в IV в. в землях Восточного Туркестана; могли жить там, разумеется, и раньше, например, хотя бы в то же птоломеево время. Но что же из всего этого следует? И что общего между чешысцами – оседлым народом, и сказанными [212] кочевниками? Если допустить даже, что последние действительно перешли к земледелию, то какое же основание имеем мы утверждать, что они сразу перешли к такому сложному полевому хозяйству, какое мы уже здесь застаем (а иного здесь никогда и быть не могло), и одновременно додумались до таких удивительных гидротехнических сооружений, которыми, без сомнения, могли бы гордиться и современные нам европейские нации?

В настоящее время, кроме Турфана, подпочвенные воды (если вообще почвой можно называть конгломератные толщи, мощностью до 76 и много более метров) утилизируются для орошения полей еще только в Иране и в местностях, прилегающих к последнему с севера, причем для вывода воды на поверхность земли применяется повсеместно совершенно одинаковое устройство сети подземных каналов. И что же, неужели эти кочевники, «ранняя отрасль уйгуров», додумались до подобного рода сооружений независимо от древних иранцев?

Таким образом, с первых же шагов нашего знакомства с Турфаном мы наталкиваемся на целый ряд фактов громадного интереса. Этот интерес поддерживается и другими сведениями, которые мы почерпаем из китайских сообщений об этой стране.

В Гаочане (Древнее наименование Турфанской области.), пишут они, есть область и город Хо-чжоу, что значит «огненный город»; назван же он так потому, что дождей в его окрестностях никогда не бывает, воздух сух и горяч, а камин, слагающие здесь ближние горы, огненно-красного цвета... ⁵⁹. К тому же, накаленные солнцем, последние делаются совсем нестерпимы для глаз, что, в свою очередь, оправдывает данное им название «огненных гор» (Хо-янь-шань) ⁶⁰.

Еще более удивительная гора подымается к северо-западу от Турфана; она называется «Линь» и представляет совершенное чудо: нет на ней ни растений, ни деревьев, ни птиц или зверей; все ограничивается здесь группою самых красивых пестрых скал, на вершине которых находится озеро с темнофиолетовым пиком посередине и с сокрытыми в водах его волосами целой сотни тысяч лоханей; некогда грешники, они, подвизаясь на поприще добродетели, возвысились здесь до бессмертия!.. Камни, твердые, как кость, и прозрачные, как нефрит, покрывают все склоны следующей горы и почитаются за кости этих святых; другие такие же камни, торчащие из гор в виде рук и ног, считаются уже останками самого будды, который равным образом здесь стал бессмертным! ⁶¹.

Кроме этих гор есть еще не менее удивительная гора, называемая Чешы, с чудной формы красными глыбами, венчающими вершину ее, и другая – Тань-хань-шань, покрытая уже вечными снегами и льдами. [213]

Нельзя сказать, чтобы эти и им подобные известия о Турфане отличались особенной ясностью, но то, что понаписали по поводу всех этих рассказов европейские их комментаторы, отличается еще большей фантастичностью.

Неправильно истолкованные китайские описания эти побудили Гумбольдта включить и Турфан в им столь излюбленную, но существовавшую только в воображении ее автора, среднеазиатскую вулканическую область, а Риттер, нисколько не подозревая «классической», как выражается проф. Мушкетов ⁶², ошибки этого ученого, поспешил возвестить образованному миру, что все то, что «было прежде лишь компиляцией китайских источников и гипотезой (?), возвысилось ныне до истины, благодаря великому исследователю Кордильеров, и сделалось предметом важных соображений и новых будущих исследований...», которые, сказать кстати, шаг за шагом опровергали эту «истину», подтверждая в то же время неясные только по своей краткости описания китайских географов... Как бы то ни было, но европейские ученые сделали все с своей стороны, чтобы еще сильнее заинтересовать Турфаном пытливый ум человека, и Реклю был совершенно прав, сетуя на отсутствие исследований в этой «стране различных чудес» с ее «огненным округом» (Хо-чжоу) или (?) «горой с огненным жерлом» (Хо-янь-шань), извергавшим некогда лаву, пепел и клубы дыма, с ее замечательным пиком, поднимающимся уступами, состоящими (?!) из агатовых галек, и другими естественными ее достопримечательностями...

Реклю писал эти слова уже после появления отчета Регеля об его путешествии в Турфан, сопряженном с такими затруднениями для последнего, каких не приходилось испытывать ни раньше, ни после ни одному из русских исследователей притяньшанских земель; вот почему мы должны быть в высшей степени благодарны этому отважному натуралисту и за то немногое, что сообщил он нам об этой стране. Но и это немногое так интересно, что способно возбудить любопытство в самом бесстрастном читателе, и это хотя бы уже потому, что Регель говорит нам не об удивительных природных явлениях, которым в настоящее время уже мало кто верит, а о памятниках седой старины, о городах, выстроенных до начала христианского летоисчисления, о мечетях, переделанных из церквей, о сводчатых постройках какого-то, давно забытого в Средней Азии, стиля. Подобные развалины способны всего более, разумеется, поддержать в народе память о былых временах, и, повидимому, действительно легенды о великом прошлом этой страны здесь еще многочисленны. Надо только уметь их собрать, и тогда, может быть, многое темное в этом прошлом получило бы хотя бы слабое освещение.

Если исключить чрезвычайно ограниченные исторические сведения о Турфане, заключающиеся в китайских летописях и [214] географиях, и ничего не значащие известия, вроде, например, таких, что «нравы люкчунцев простые» ⁶³, что вышеизложенным мы, кажется, можем вполне ограничить весь тот запас знаний, с каким мы в октябре 1889 г. вступали в эту страну. Запас небольшой, но в общем совершенно достаточный для того, чтобы побудить нас возможно шире исследовать эту сказочную область, в течение двух тысячелетий жившую уже исторической жизнью и временами игравшую весьма выдающуюся роль среди государств Внутренней Азии. К сожалению, три причины: незнание местного языка, скудные средства и враждебное отношение к экспедиции китайских властей очень скоро указали нам те границы, в пределах коих мы могли еще надеяться что-нибудь сделать...

* * *

Громадные снеговые массы венчают хребет, с севера ограничивающий Турфа некую низменность; но и этот хребет служит только пьедесталом величественному трехглавому пику, всегда игравшему роль священной горы и божьего трона в воображении народов, когда-либо живших у подножия его.

«Та-мо-фу (Будда), избрал эту гору своим постоянным жилищем, – говорили нам бонзы (Т. е. хошани, китайские жрецы.), – и это потому, что с нее очень близко до неба...».

Абсолютная высота ее, однако, менее значительна, чем например, Хан-тенгри, Мустаг-ата, Дос-мёгон-ола и других памирских и тяньшанских колоссов; зато относительная – до такой степени чрезмерна, что не может не произвести подавляющего впечатления на человека: и недаром же монголы называют ее «Богдо-ола», тюрки – «Топатор-аулие», а китайцы «Чудотворной горой» (Линь-шань) или «горой счастья и долголетия» (Фу-шэушань).

«Снега и льды этой дивной горы сияют подобно кристаллам, а сама она столь высока, что заслоняет собою и солнце и месяц!» – так восклицает китаец ⁶⁴, и восторг его нам совершенно понятен. Стоит только представить себе печальные картины, характеризующие вообще природу тех стран, которые пустынным кольцом окружают колоссальный и необыкновенно круто уходящий здесь в небо горный массив, всю эту необъятную площадь в высшей степени однообразно сменяющих друг друга совсем бесплодных центральноазнатоких гор и долин для того, чтобы понять и те чувства, какие должен был испытать человек при созерцании дивной панорамы диких скал, лесов и альпийских озер, которая вдруг открывалась перед ним у подножия этого недосягаемого гиганта! «Эта гора – жилище богов!» – так [215] подумал номад, и бог Та-мо-фу поспешил подтвердить это собственноручной надписью на одной из выдающихся в озеро скал: «Люди, молитесь мне здесь, ибо место это избрано мною!». И с тех пор гора эта, действительно, чтится людьми и со всем, что на ней, считается достоянием божинм. Впрочем, не все места на ней равно священны, так как обыкновенно только высочайший из пиков служит Та-мо-фу достойным престолом. «В своих льдистых чертогах он, однако, не всегда пребывает и, соскучившись, иногда спускается вниз для того, чтобы покататься на озере... и тогда многое необыкновенное совершается в этих горах, а все озеро блестит огоньками... Но только одни великие постники удостоиваются видеть во всей его полноте такое проявление могущества божия!..». Мы были не только не великие постники, но даже люди чуждой религии, а потому, как уже известно читателю, несмотря на самые тщательные поиски, никаких надписей на скале не нашли и путешествующего будду не видели. Впрочем, это отнюдь не помешало нам заняться всесторонним, по возможности, изучением этой чудной горной группы.

Так как читателю известны уже результаты пребывания нашего в горах Богдо-ола, то с крайнего запада мы поспешим перенестись на восток, к крутому понижению главного массива Тянь-шаня. Ничего особо величественного мы здесь не увидим, но зато много оригинального и совсем неожиданного. Вчитываясь в историю древнего чешыского владения, переименованного впоследствии в Гаочан, легко заметить, что хунны, жеужани и гаогюйцы во всякое время и без всяких, повидимому, затруднений переваливали из джунгарских степей в нынешнюю Турфанскую область, и так же легко в свою очередь сообщались между собой оба владения – Южное и Северное Чешы. Между тем все, что писалось до сих пор о Восточном Тянь-шане, рисовало последний вечно-снежным, совершенно недоступным хребтом. Сказать, что оба эти факта взаимно исключали друг друга, разумеется, было нельзя; тем не менее, можно было думать, что географы, следуя Риттеру и Гумбольдту, изображали не совсем точно Восточный Тянь-шань. И подобного рода априорные заключения, как мы уже видели, Получили самое полное подтверждение после наших исследований этой части хребта.

На меридиане Пичана широкая колесная дорога пролегает через Небесные горы; к западу от нее высятся в виде гигантской щетки сланцевые скалы, образующие здесь совсем невероятный по своей крутизне обрыв главной массы хребта, на востоке же расстилается площадь, всхолмленная выходами гнейсов, кристаллических известняков, сиенитов и глинистых метаморфических сланцев, которые то торчат отдельными невысокими сопками, то собираются в гряды с преобладающим направлением к северо-востоку. Это область самого сложного геологического строения [216] и большого как политического, так и историко-географического значения. Пониженная в долинах своих до высоты несколько большей 5 тысяч футов (1 525 м), она представляет немало удобных нроходов с юга на север, а потому, служа в настоящее время торговым целям, некогда играла роль именно тех ворот, через которые дикие орды кочевников вторгались в богатые культурные округа Восточного Туркестана.

Между этими двумя крайними точками: колоссальным Богдо-ола и вышеописанным крутым понижением Тянь-шаня, последний очень высок и, переходя своим гребнем за линию вечного снега, вообще говоря, трудно доступен. Южные его склоны положе, но вместе с тем и пустыннее северных. Множество диких и бесплодных ущелий ведут в эти горы, но все они кончаются глухо. Речки, стекающие по ним, хотя и выносят свои воды в равнину, но пробегают ею недолго и почти тут же, у путника на глазах, уходят под землю; к тому же в равнины они текут в узких и глубоких долинах, в каньонах, вырытых в дилювиальных конгломератах, вследствие чего мало вообще способствуют оживлению той каменистой пустыни, которая широким поясом окружает Богдо. Это – в полном смысле этого слова мертвая степь, в которой кое-где только хвойник (Ephedra sp.?) да Eurotia ceratoides находят еще возможность существовать. Нет в природе ничего печальнее этой страны, нет местности, в которой в летний зной наблюдалось бы такое полное отсутствие жизни, как здесь...

«Даже птицы, – пишет Ван Янь-дэ ⁶⁵, – собираются тогда стаями по берегам рек, а если которая-нибудь из них и вздумает полететь, то, как бы обожженная солнцем, тотчас же падает снова на землю...».

Ширина этой мертвой полосы около сорока километров. На юге она упирается в горную гряду Туз-тау, разделенную поперечными долинами на участки, из коих средний представляет значительный интерес благодаря тем оригинальным глыбам – замечательный образчик выветрившегося песчаника, которые венчают гребень горы. Местное ее название «Иеты кыз», что значит – семь девиц; связанное же с нею предание гласит приблизительно следующее:

...Когда калмыки разбили войска древнего владетеля этой страны, они пленили и семерых его дочерей; но последние не захотели сделаться женами язычников, а потому, улучив минуту, бежали из плена; когда погоня их уже настигала, они бросили внизу лошадей, взбежали на гребень горы и взмолились Аллаху о помощи, прося обратить их лучше в каменья, чем предать снова в руки презренных язычников. Аллах исполнил их просьбу, и с тех пор гора эта совсем опустела, травы повысохли, звери и птицы перевелись, люди же, и прежде ее избегавшие, теперь вовсе перестали ее посещать... [217]

Но об этих каменных глыбах, как мы видели выше, китайцы знали уже в первые века нашей эры; уже тогда называли они этот кряж Чешы и удивлялись его «чудным вершинам»; а потому следует думать, что происхождение этой легенды, приспособленной ныне к воззрениям мусульманского мира, должно относиться ко времени появления первых оседлостей в этой земле, т. е. к такому периоду, о котором не дошло до нас ни малейших известий.

Гряда Туз-тау, протянувшаяся от запада на восток совершенно параллельно Тянь-шаню, разделяет Турфанскую низину на две половины, из коих южная, включающая глубочайшую впадину всей Внутренней Азии, в общем почти на 1200 футов (365 м) ниже северной; она-то и представляет из себя тот «огненный округ», который приводил в такое смущение всех географов, начиная с Гумбольдта и кончая цитированным выше Реклю.

«Дождей в этой стране, – пишут китайцы, – совсем не бывает; воздух же до такой степени сух и горяч, что, кажется, и небо дышит там пламенем... вот почему ее называют Хо-чжоу, что значит – огненный округ».

Из европейцев никто не посетил Турфана в летние месяцы, а потому о степени достоверности подобных рассказов мы можем судить только из расспросов туземцев, которые, впрочем, вполне подтвердили китайское описание климата этой страны. В Тур-фане существует даже особое выражение: «маныга кюн баши чушты», что значит буквально – «мне солнце ударило в голову»; в переносном же соответствует восклицанию – «надо мной беда стряслась!», потому что в этой «огненной» области палящие лучи солнца действительно, должны представлять тем более ужасное бедствие, что укрыться от них далеко не всегда и везде есть возможность.

Но Абель Ремюза к этим сведениям о Туз-тау присоединяет еще и другие. Он распространяется очень подробно о добыче нашатыря и говорит о «постоянном, будто бы, дыме, выходящем из недр этой горы и светящемся ночью, как факел». Если здесь нет ошибки в географическом определении места (Смешать Турфанский Хо-чжоу с местностью Хэу-тин-сянь, находившеюся к северу от Богдо-ола, и которая в иной транскрипции может писаться и Хо-тинь или Хо-чжоу (чжоу и тинь, как административные термины, часто переходят друг в друга), было для Аб. Ремюза несравненно простительнее, чем Риттеру, смешавшему тот же Хо-чжоу, с ганьсуйским городом этого имени (цит. соч. стр. 58); или хамийский хребет Бэй-шань «Белый хребет», с вулканом, или, правильнее, пиком Бэй-шань, к северу от Кучи; к тому же эта и подобные ей ошибки встречаются у комментаторов китайских историко-географических книг и географов чуть не на каждом шагу.), то известие это надо считать безусловно неверным, так как в Турфанском округе нашатырь совсем неизвестен; тем не менее оно дало Гумбольдту повод писать о проявлениях в Турфане вулканической деятельности в сравнительно еще очень недавнее время. [218]

«Огненный округ» в общем столь же безотрадная, столь же безжизненная и бесплодная степь, как и северная половина Турфана. Сперва каменистая пустыня, дальше же на юг глинисто-песчаная степь, прикрытая невысокими грядами передвижного песка, – страна эта на всем своем протяжении производит совершенно одинаково гнетущее впечатление; и только на самом крайнем юге, у подошвы «Чоль-тага» или «пустынных гор», местность несколько оживляется площадками камыша, за которыми виднеются снова пески, но уже закрепленные свойственными только последним растениями: тамариском, верблюжьей колючкой, Peganiim harmala, Salsola spissa, о которой несколько слов будет сказано ниже, и множеством им подобных представителей флоры песчаных пустынь.

Пески эти, занимающие всю отрицательную впадину Асса, получили столь же громкую, но и столь же незаслуженную известность, как и горы Туз-тау.

«Почва здесь суха и песчана, – пишет китаец; – в траве же и воде ощущается столь большой недостаток, что быки и лошади гибнут, если не запастись в достаточном количестве тем и другим; песчаные бури зачастую заживо погребают здесь людей и животных, а злые духи целый день издеваются над несчастными путниками; поперек этой пустыни протекает большая река, направляющаяся на запад и теряющаяся в сыпучем песке; цепь невысоких, как кажется, нанесенных сюда ветрами, песчаных холмов сопровождает также и русло этой реки, к северу от которой виднеется Хо-янь-шань, гора красноватого цвета; местность эту называют Хан-хай».

Клапрот «Хан-хай» переводит словами «Сухое море»; но словом «хай», как известно, китайцы обозначают не только море, но и вообще всякий водный бассейн, независимо от его характера и величины; таковы, например, Си-хай (Аральское море), Жо-хай (Иссык-куль), Шн-я-хай (Баграч-куль), Цин-хай (Куку-нор), Ли-хай (Лоб-нор) и даже Бо-хан и Юй-хай, крошечные солончаковые озера, а, может быть, и просто болота к западу от Ала-шаня. Поэтому, если слова «Хан-хай» мы станем переводить через сухое или, еще лучше, высохшее озеро, то китайское известие получит совсем иной смысл, чем тот, который был ему навязан пылким ориенталистом. В самом деле, впадина Асса могла еще в историческое время быть если не озером, то значительным тростниковым болотом, о чем наглядно нам повествует и одна старинная турфанская песня, начинающаяся словами: «Ауаттыке Джонгляда», что значит – «Ауатские большие камыши».

Выше мы видели, что по Хан-хаю с востока на запад некогда протекала значительная река. Ныне реки этой нет, зато сохранилось русло ее, целы и развалины буддийских монастырей, стоявших когда-то на ее берегу. [219]

Что же это была за река и где. должны мы искать истоки ее?

Нa эти вопросы очень трудно, к сожалению, дать сколько-нибудь определенный ответ. И это происходит главнейшим образом потому, что нам не удалось проследить древнее ее русло далее выхода последнего из гор Чоль-таг, с юга и востока ограничивающих турфанскую котловину.

В 533 км отсюда по прямой линии на восток мы пересекли сухое русло большой реки, собиравшей некогда свои воды с высот Тинь-шаня и Бэйшанских гор; еще и теперь не малое число речек направляет сюда свои воды, но последние или не добегают до главного русла, или же образуют здесь более или менее обширные болота. Вторично мы пересекли то же русло у станции Ян-дун, километрах в 74 ниже ее вероятных истоков, и падение в этом участке выразилось цифрой в 1500 футов (457 м). Если бы мы допустили тождественность реки котловины Асса с Яндунской рекой, то в гипсометрическом отношении гипотеза эта не встретила бы препятствий, так как на остальные 458 км ее протяжения пришлось бы не менее 2700 футои (823 м) падения. Замечу также, что дальше на запад, уже за Ляо-дуном, мы пересекли не мало сухих русел, очевидно, бывших притоков этой реки, и еще что на юг от большой дороги, между Хами и Пичаном, можно было установить целый ряд тростниковых займищ, повидимому, находящихся в некоторой связи между собою. Еще более подтверждает это предположение совокупность всех особенностей топографического рельефа этой страны: именно на параллели [220] Acca – Ян-дун наблюдается наибольшее понижение местности, может быть, тектоническая долина между горами Бэй-шаня и Небесным хребтом. С высот Чоглу-чаЙ нам удалось видеть на юге громадные массы гор, разделенных, повидимому, параллельными между собою долинами; одна из них могла быть той горной тесниной, которую китайцы описывали под именем «долины бесов», другая, более южная, Яндунским протоком. Но все эти сопоставления, хотя и заставляют предполагать некогда существовавшую связь между отрицательной низменностью Асса и верховьями Яндунской реки, все же не более, как догадка... А Центральная Азия – ведь это классическая страна всевозможных неожиданностей, и весь характер ее рельефа таков, что широкие обобщения здесь станут только тогда возможны, когда топографически и геологически вся эта обширная страна детально будет известна; до тех же пор каждую гипотезу может постичь та же участь, какая постигла и все рассуждения о характерных особенностях природы последней, начиная с гипотезы Гумбольдта и кончая рихтгофенской. Если же я позволил себе обратить внимание читателя на это загадочное русло, то сделал это ввиду того первостепенного значения, какое получила бы эта река в случае решения в положительном смысле вопроса о времени ее существования. Хорошо сохранившиеся следы ее течения, прекрасно выраженные береговые террасы, развалины монастырского г. Асса на ее берегу, не говоря уже о многих отдельных постройках, полузасыпанных ныне песками, – все это как бы свидетельствует о ее недавнем существовании. Но какие же в таком случае причины способствовали не только ее обмелению, но и совершенному усыханию – общие или частные? Связаны ли они с общим для всей Центральной Азии оскудением водных бассейнов или последнее обстоятельство не имело существенного влияния на быстрое усыхание истоков этой реки? Все это, без сомнения, вопросы громадного значения, которые, однако, при настоящем уровне наших знаний природы Центральной Азии кажутся нам неразрешимыми. К тому же нельзя умолчать и о том, что множество фактов противоречат самым положительным образом существованию по крайней мере в историческое время этой реки. Достаточно вспомнить, что, кроме цитированного выше весьма неопределенного китайского указания, ни один из нам известных дорожников не упоминает об этой реке, которая, если бы в то время существовала, могла бы, без сомнения, служить самым выгодным соединительным путем между Хами и Турфаном. Но что же это, в таком случае, за река, текущая на запад? Единственная река, которая может соответствовать китайскому описанию – Пичанская, но, во-первых, она течет с севера на юг, во-вторых, она незначительна, в-третьих, по ее берегам мы нигде не видим «невысоких, наметанных ветром песчаных бугров» и, [221] в-четвертых, наконец, она бежит поперек «Огненных гор», а потому эти последние никоим образом не могут находиться к северу от нее.

Как бы то ни было, но обзор имевшейся в нашем распоряжении литературы должен был нас привести к следующему выводу: Турфянская область так безотрадно бесплодна и при этом обладает таким убийственным климатом, что, без сомнения, ни одному номаду не могла когда-либо притти в голову мысль навсегда здесь поселиться.

Даже в том случае, если бы мы решились допустить, что котловина Асса, действительно, некогда представляла из себя обширное, если не озеро, то тростниковое займище, все же местность эта была бы для кочевника столь же мало пригодной, как и теперь: мириады насекомых и горячие испарения выгнали бы отсюда очень скоро весь скот, и тогда последний нашел бы себе верную гибель в каменистых степях харюзы или же в совсем пустынных горах южных склонов Тянь-шаня. Еще менее внимания заслуживает предположение, что некогда существовали перекочевки из южной Джунгарии в низину Асса, так как первая из названных областей изобилует прекрасными зимними пастбищами; не для чего поэтому было и предпринимать номадам столь отдаленные перекочевки на юг.

Таким образом, с некоторой долей вероятия мы должны допустить, что первые поселенцы Турфана были людьми, явившимися сюда во всеоружии знаний; они знали уже, как вызвать к жизни пустыню, и осели здесь в полной надежде, что невероятный труд их сторицей окупится громадною урожайностью почвы. И они не ошиблись... Но кто они были? Откуда явились: с запада или востока? Первое вероятнее, так как китайцы вовсе незнакомы с устройством подземной сети каналов.

Итак, все заставляет думать, что первые жители Турфана были иранцы, которые впоследствии, благодаря наплыву с востока различных народностей тюркского корня, были частью оттеснены последними к западу, частью же с ними настолько смешались, что утратили язык и свои расовые отличия. Подобное поглощение тюрками древних иранцев, начавшееся, как кажется, задолго до появления на исторической сцене хуннов или, как думает Радлов ⁶⁶, «онуйгуров», не закончилось и доныне. Оно шло медленно, всего сильнее, конечно, выразилось на востоке и севере и вовсе не коснулось еще таджикского населения притоков Пянджа и верхнего Зеравшана. Но даже и на крайнем востоке, в Хами и Турфане, несмотря на сотню сменившихся затем поколений, иранская кровь все еще сказывается в типе народном; а это, конечно, не может не служить доказательством, что и эта часть Притяньшанья когда-то также была населена таджиками. [222]

Как кажется, уже чешысцы были народом смешанного племени. В конце V в. чешысцы турфанские оттеснены были гаогюнцами к западу, в Карашар, и южное Чешы, как отдельное владение, перестало существовать. Одновременно, в нынешней Турфанской области возвысилось другое владение – Гаочан, население которого, повидимому, было смешанного характера, но в состав которого несомненно вошли и чешысцы. После различных превратностей, испытанных Гаочанским владением (с 640 г. китайская провинция Си-чжоу), оно, в исходе IX в., занято было, наконец, уйгурами (токус-уйгурами), которые и смешались здесь с коренным населением, образовав могущественное Уйгурское государство. Как отдельное владение последнее перестало существовать вслед за изгнанием монголов из Китая, а затем, к началу XV столетия, уйгуры уже далеко не составляли преобладающего элемента населения Хами и Турфана: их успели уже оттеснить на второй план пришлые с запада тюрки, явившиеся в этот край проводниками ислама. С течением времени ислам восторжествовал, и к концу XVII в. во всем восточном Притяньшанье уже не оставалось буддистов, а с тем вместе уйгуров, о которых местное население хранит еще воспоминание, что это был отличный от них народ.

Несмотря на то, что пришлые тюрки должны были оказать нивелирующее влияние на обычаи и язык, последний в Турфане сохранил еще некоторые особенности, делающие его мало понятным киргизам и таджикам Русского Туркестана.

Впрочем, отличия эти быстро сглаживаются и, по собственному сознанию местных жителей, «старых» слов остается у них все меньше и меньше.

Население Турфана исключительно земледельческое; оттого-то здесь так много селений и так мало городов. Впрочем, еще и другая причина препятствует образованию в этой стране крупных центров оседлости. Эта причина – отсутствие значительных масс проточной воды. Самые крупные из речек Турфана – это Булу-рюк-баур, Кара-ходжа, Лемджинская и Пичанская. На их берегах издавна существовали значительнейшие города древности. да и теперь Турфан, Люкчун и Пичан не перестали еще играть роли главных административных и торговых центров страны.

Развалины древних резиденций турфанских правителей поражают массивностью своих сводов и стен, но в общем размеры их незначительны. Это были скорее замки, чем города. Всего более таких развалин по р. Кара-ходжа, собирающей, как сообщалось выше, свои воды частью из ключей, частью из карысей в окрестностях значительного селения Мултук, и затем протекающей довольно широким ущельем поперек гряды Туз-тау, т. е. древнего Хо-янь-шаня. В этом ущелье местами еще сохранились интересные развалины буддийских кумирен и монастыря, кельи которого [223] целиком высечены в отвесных скалах красных песчаников; живопись, замечательная необыкновенной яркостью и свежестью своих красок, алебастровая штукатурка и даже деревянный переплет, служивший для последней основой, – все это сохранилось здесь так хорошо, точно еще недавно в монастыре кипела жизнь и отправлялось богослужение! Говорят, что развалины эти всего более пострадали в 60-х годах, когда овладевшие Турфаном дунгане разрушили здесь множество келий, вдребезги разбили изваяния идолов и сорвали со стен барельефы; но и до сих пор местное население не перестает удивляться искусной живописи жившего здесь прежде народа – «уюлгур-калмаков», как они их называют.

Против этого монастыря, на противоположном берегу реки, виднеются развалины какого-то замка, а дальше, к югу, остатки не то башен, не то надгробных памятников и других сооружений весьма древней архитектуры. Наконец, по южную сторону гор, среди обширного селения Кара-ходжа и рядом с развалинами недостроенной Якуббековской крепости, путник наталкивается на высокие стены с фланкирующими башнями, сводчатыми постройками, в которых кое-где видна еще штукатурка, обвалившимися подземельями и громадными грудами мусора и всякого отброса внутри. Пораженный не только массивностью всех этих построек, но и архитектурным их стилем, Регель пишет ⁶⁷, что он невольно вообразил себя среди развалин каких-то древнегреческих или римских сооружений, но так как, прибавляет он, «ни греки, ни римляне никогда не распространяли своей власти так далеко на восток, то всего естественнее предположить, что постройки эти относятся ко времени, предшествовавшему вторжению сюда уйгуров».

Местные легенды приписывают постройку этого города какому-то мифическому царю Дакэ-Янусу. Но кто такой был этот Дакэ-Янус, этого те же легенды не разъясняют; не разъясняют сего и китайские известия об этой стране. Таким образом, хотя мы и имеем некоторое основание приравнять эти развалины к древнему Хо-чжоу (огненный город), но нет никакой возможности восстановить сколько-нибудь подробно историю этого города.

У Риттера мы читаем следующее: «разрушенный ныне Хо-чжоу лежал между упомянутым древним Ляу-чуном (Люкчун) на востоке и Турфаном на западе, в 70 ли от одного и в 30 от Другого и назывался иначе Хара-хото» ^6S. Известие это верно, но безусловно неверно все то, что пишется им далее об этом Хо-чжоу. Совершенно доверившись Клапроту, Риттер повторяет ошибку последнего и, смешавши названия Гао-чан с Гао-че и Гаю-гюй, волей-неволей идет далее в своих обобщениях и приравнивает Хо-чжоу к столице не только настоящих уйгуров, но и тех, что создала фантазия упомянутого выше ориенталиста. Благодаря этому Хо-чжоу является у него тождественным с Гао-Чаном, Гяо-хэ-ченом и, наконец, даже с Си-чжоу. Между тем, [224] Гяо-хэ-ченом, или «городом, охваченным рукавами реки», китайцы называли столицу Чешыского владения, переименованную сперва, как предполагает Иакинф, в Гаочан, и только впоследствии, с падением самостоятельности Гаочанского владения (640 г.). в Си-чжоу. Но Си-чжоу, с водворением в Восточном Тянь-шане уйгуров, в свою очередь переименован был в Чжоха-хото; это же монгольское имя удержалось за ним вплоть до конца XVII в., когда его заменило современное нам – Баур.

Таким образом, если верно отождествление Гяо-хэ-чена с Чжоха-хото, то следует думать, что в течение целого тысячелетия центр администрации края находился в окрестностях нынешнего Турфана, где мы и находим, действительно, не мало весьма древних развалин как стен городов, так и отдельных сооружений.

Первое известие, которое мы имеем о перемещении резиденции на восток от Турфана в Хара-хото или китайский Хо-чжоу, относится к началу X в. (913 г.); нет, однако, никакого сомнения в том, что это событие должно было состояться несколько раньше, а именно, согласно с легендой, в правление идикота (идыкота), носившего имя если не тождественное, то сходное с Дакэ-Янусом, или Такианусом, как называет его Регель.

Как бы то ни было, но время основания Хара-хото могло иметь место только в короткий промежуток между 874 и 913 годами, когда летописи Киданьского дома впервые стали упоминать о хочжоуских уйгурах. Гораздо труднее решить вопрос, какие обстоятельства вызвали падение этого города.

Хара-хото существовал еще при императорах Минской династии, но уже в это время, наряду с ним, все чаще и чаще начинает упоминаться имя другого, тогда только что возникавшего города – Турфана, которому вскоре суждено было играть столь важную роль в истории области. Целый ряд оборонительных войн, веденных государями Хара-хото против Джагатаидов, стремившихся силой оружия ввести мусульманство в стране, пови-днмому, были главнейшей причиной ослабления, а вслед затем и падения Хо-чжоу. С распространением в стране ислама город этот, служивший сильным оплотом буддизму, должен был потерять долю своего политического значения, населявшие же его уйгуры частью слиться с явившимися сюда с запада тюрками, частью удалиться к востоку, туда, куда не мог достигнуть не только мусульманский фанатизм, но и прозелитизм. Таким образом, Хо-чжоу, повидимому, угасал постепенно, а не прекратил своего существования вдруг, как многие другие города Восточного Туркестана; в этом, может быть, и следует искать главнейшую причину сравнительной целости его стен и прекрасного состояния развалин описанного выше монастыря.

К востоку от Хо-чжоу, кроме развалин небольшого укрепления, виднеются также развалины башен и, так здесь называемых, [225] «калмак мазаров», т. е. уйгурских ступ. Такие же башни можно встретить в окрестностях Пичана и некоторых других селений Турфанской области; но особенно замечательны развалины монастыря Асса-шар, о котором мы уже упоминали выше не раз; его башня, стены, и ряды в два этажа расположенных келий до такой степени еще хорошо сохранились, что могут служить прекрасными образцами давно здесь забытого архитектурного стиля.

В сравнении со всеми этими величественными постройками то, что мы видим теперь в городах Турфанской области, представляется и жалким и бедным: искусство выводить своды и купола утеряно, ваяние и художество пали, уменья изготовлять прочную штукатурку более не существует; современное турфанское зодчество не имеет уже ничего оригинального, а все стены и здания выводятся по общепринятому шаблону – китайскому или общетуркестанскому. Таков регресс искусства в этой стране и, к сожалению, далеко не единственный!..

Некогда, как известно, Турфан славился не только своим военным могуществом, но и богатством; искусство турфанских ремесленников приводило в восторг даже прихотливых китайцев; библиотеки были обширны, науки и грамотность процветали, внешняя же торговля имела такое развитие, какого никогда не достигала в прочих промышленных округах Восточного Туркестана.

Ныне от всего этого более уже ничего не осталось. Мало сказать, что торговля здесь пала – ее здесь вовсе не существует. Народ обнищал и погрузился в ничтожество.

Какие же причины подготовили это, сравнительно быстрое, падение как благосостояния материального, так и умственного уровня в целом народе? Причин таких было много, но все они имеют характер более внешний, чем внутренний. Во-первых, политические невзгоды: усиление Джагатаидов на западе, стремление их подчинить себе Турфанскую область и силой привить здесь Мусульманство, а затем джунгарский разгром, самая полная эксплоатация кунтайшами средств этой страны, эксплоатация, вынудившая в конце концов большую часть населения бросить родину и бежать на восток, в пределы Западного Китая; во-вторых, замена уйгурского элемента пришлым – узбекским, а буддийской религии мусульманством; наконец, события наших дней: дунганское восстание, хищническое управление китайских администраторов и их достойных сподвижников и воспитанников – Ванов люкчунских, непомерные подати и, как косвенная причина, общее обеднение всех народов, населяющих Центральную Азию.

Комментарии

54. Petermann's. Geograph. Mitteilungen. 1880. XXVI, стр. 205.

55. Риттер. Цит. соч., стр. 7.

56. Григорьев. «Восточный или Китайский Туркестан». 1873, стр. 266.

57. Иакинф. «История первых четырех ханов из дома Чилгисов», 1829, стр. 282-301.

58. Иакинф. «Собрание сведений о народах Средней Азии». I, стр. 208.

59. Риттер. «Землеведение». II, 1859. стр. 31.

60. Риттер, «Восточный или Китайский Туркестан», стр. 157. «Здесь солнечные лучи палят нестерпимо, почему сии горы называют «Огненными». Иакинф. «Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана», стр. 113.

61. Риттер «Землеведение». II, стр. 43.

62. «Туркестан», т. I, стр. 133.

63. Григорьев. «Восточный или Китайский Туркестан», стр. 343.

64. Иакинф. «Описание Чжунгарии и Восточного Туркестана», 1829, стр. 92.

65. Григорьев. «Восточный или Китайский Туркестан», 1873, стр. 267.

66. «К вопросу об уйгурах» (приложение к LXXII тому записок Академии наук, № 2, стр. 126).

67. Petermann's. Geograph Mitteilungen. 1880, XXVI. стр. 207.

68. Риттер. «Землеведение». II, стр. 36-37.

Текст воспроизведен по изданию: Г. Грумм-Гржимайло. Описание путешествия в Западный Китай. М. Огиз. 1948

© текст - под ред. Грумм-Гржимайло А. Г. 1948
© сетевая версия - Тhietmar. 2011
© OCR - Бычков М. Н. 2011
© корректура - Рогожин А. 2011
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ОГИЗ. 1948

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.