ГРУММ-ГРЖИМАЙЛО Г. Е.

ОПИСАНИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ В ЗАПАДНЫЙ КИТАЙ

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

ХАМИ

«По своему положению Хамийский оазис весьма важен как в военном, так и в торговом отношениях. Через него пролегает главный и единственный путь сообщения из Западного Китая на города Су-чжоу и Ань-си, в Восточный Туркестан и Джунгарию. Других путей в этом направлении нет и быть не может, так как пустыня пересекается проложенною дорогою в самом узком месте на протяжении 400 км от Ань-си до Хами, да и здесь путь весьма труден по совершенному почти бесплодию местности. Справа же и слева от него расстилаются самые дикие части Гоби: к востоку песчаная пустыня уходит через Ала-шань до Желтой реки, к западу та же недоступная пустыня потянулась через Лоб-нор до верховьев Тарима.

Таким образом Хами составляет с востока, т. е. со стороны Китая, ключ ко всему Восточному Туркестану и землям притяньшанским...

Не менее важно значение оазиса Хами и в торговом отношении. Через него направляются товары, следующие из Западного Китая в Восточный Туркестан и Джунгарию, а также идущие отсюда в Западный Китай» 78.

Таково значение Хами по словам Пржевальского. Но взгляд этот вовсе не новый. Впервые, как кажется, его высказал еще Риттер, а затем его повторяли все те, кто в своих описаниях так или иначе касался Хами. Таким образом, наш известный путешественник только подкрепил его своим авторитетным словом, устранив в то же время и всякие сомнения в его непреложности.

Между тем история этого оазиса далеко не оправдывает подобного взгляда на международное значение Хами, основанного, как кажется, на не совсем точном представлении о природе и пластике окрестной страны.

Риттер пишет 79, что Хами в один из цветущих периодов своего существования «достиг столь большого благосостояния, что [305] уподобился даже столице» (?!). Но я не знаю такого периода. Скажу даже более. Если просмотреть историю Хами за все время его долговременного существования, то как торговое, так и политическое ничтожество этого пункта выступит особенно резко и во всяком случае настолько определенно, что в читателе уже, конечно, не останется никакого сомнения в том, что роль, которую будто бы «играл издавна этот оазис, благодаря географическому своему положению среди обширной степи», была далеко не столь заметной, как это вообще принято думать. Некоторое значение этот город приобретает только после замирения Монголии, постройки Баркюльского укрепления и падения Джунгарского царства (1758 г.). До XVIII же века, пока Баркюльская долина и остальная Джунгария находились в руках различных кочевых орд, Хами хотя иногда и управлялся самостоятельно, но всегда не надолго. Даже в правление Кань-си Хами не мог себя отстоять и был совсем разрушен джунгарами, которые обрушились сюда из соседней Баркюльской долины.

Пржевальский, останавливаясь перед вопросом, почему притяньшанские мусульмане, освободившись в начале шестидесятых годов or китайского владычества, не напрягли всех своих сил для того, чтобы утвердиться в Хами, объясняет его отсутствием в среде дунганских вождей лиц, обладавших в достаточной мере стратегическими способностями. Но это не совсем так. Дунгане, овладевшие было Хами, но дважды отбитые от Баркюля, не посмели в нем оставаться единственно из боязни быть отрезанными от Урумчи армией Цзо-цзунь-тана, которая наступала вовсе не колесной Лнь-си – Куфи – Хамийской дорогой, как это думал Пржевальский, а так называемым китайским военным путем, соединяющим с Баркюлем Су-чжоу и Лянь-чжоу.

Важное стратегическое значение Баркюля вполне оценил еще император Цзянь-Лунь, выстроивший здесь не только сильное укрепление, но и оставивший в нем гарнизон из маньчжурских солдат. Если же оно ускользнуло от внимания Пржевальского, то причиной тому могло быть неполное знакомство последнего с природой страны, лежащей на юго-восток от Хами.

Нет, кажется, в Центральной Азии другой местности, которая пользовалась бы столь дурной репутацией, как именно эта часть гобийской пустыни; а между тем в течение двух тысячелетий она служила именно той ареной, где преимущественно сталкивались неметные полчища жунов, юечжи, хуннов, сяньбийцев, жеужаней, цянов (тибетцев), шатосцев, тукиесцев и, наконец, уйгуров, которые в беспрестанной борьбе между собой и с Китаем не раз орошали потоками своей крови ее долины и горные склоны. Если бы эта часть Гоби в действительности была столь «страшной своим полным бесплодием» и «ужасающей своей дикостью», как ее нередко описывали, то каким же образом можно было бы [306] согласовать с такой характеристикой этой страны целый ряд известий о передвижениях по ней громадных армий в сто и даже триста тысяч конных людей?!

Очевидно, что такие передвижения крупных военных отрядов возможны были только в стране, к которой только с известными оговорками следует применять термин пустыня. Не лишне также припомнить, что «Да-цзи» или «Великая дресвяная степь», т. е. та часть Гоби, которая тянется на запад от меридиана Гань-чжоу, со времен глубочайшей древности служила местом кочевий и колыбелью многих номадов и в том числе такого сильного племени, как жеужане; что во времена Сюань-Цзаня (629 г.) от Юй-мынь-гуаня была протянута сюда цепь пикетов; что до дунганского восстания существовало здесь не только китайское укрепление Мын-шуй, в окрестностях которого, на золотых приисках, работало постоянно до двух тысяч китайцев, но что и в горах Ма-дунь-шанских паслись императорские табуны под прикрытием целой лянзы китайских же конных солдат; и что, наконец, в настоящее время здесь кочует немало торгоутов и халхаских монголов.

Сказанным, само собой разумеется, не исчерпывается затронутый нами вопрос; приведенных примеров, однако, вполне достаточно для того, чтобы убедить читателя в том, что так называемая Хамийская пустыня никогда не представляла неодолимых препятствий для передвижения не только сотенных, но даже и тысячных отрядов людей; и Цзо-цзун-тан, перебросивший через нее в один прием значительный корпус китайцев и целую дивизию вспомогательного монгольского войска, доказал, конечно, что подобных препятствий она не представляет и в настоящее время.

Если с юго-востока Хамийский оазис ограничен местностью, представляющей хотя и не завидные, но все же еще возможные условия для существования человека, то дальше на запад, с понижением абсолютной высоты местности, Гоби уже приобретает действительно на больших пространствах характер настоящей пустыни. Даже склоны гор, подымающихся здесь во всех направлениях, лишены всякой растительности. Палящие лучи солнца согнали всю ее вниз, в лога и ущелья, да и там гнездится она еще далеко не везде. Это по преимуществу чиевые или тростниковые заросли, среди коих можно встретить джантак, различные солянки, а иногда и кустарники: Lyciurrc, Nitrairia, Calligonum Tamarix; изредка небольшие пространства заняты здесь сплошными насаждениями ирисов, в других местах попадается полынь (Artemisia dracunculus, A. fasciculata, A. commutata, A. fragrans и другие виды) и некоторые другие травы, но в общем все же растительный покров этой части нагорья очень беден как видами, так и числом особей каждого из последних. [307]

Впрочем, эта часть Бэй-шаня (Бэй-шань – современное китайское название для гор, лежащих на север от большой Лянь-чжоу-аньсийской дороги. Я распространил это название на всю горную область от поворота р. Тарима на юг до долины реки Цзин-гола.) нам еще менее известна, чем восточная его половина, а потому сколько-нибудь подробно останавливаться на ней мы не будем. Скажем только, что южные склоны Тянь-шаня, так тесно связанные в участке между Хами и Турфаном с горами пустыни, столь же бесплодны, как и эти последние, что и понятно, так как Тянь-шань достигает здесь абсолютной высоты, меньшей не только многих хребтов Бэн-шаня, до даже и долин между ними.

А на север отсюда, в Баркюльской долине и Южной Джунгарии, откуда доступ на юг во всякое время возможен и не затруднен никакими естественными препятствиями, расстилаются прекрасные пастбища, постоянная приманка для кочевавших здесь некогда бесчисленных орд диких номадов.

Хамийские князья никогда не были в силах укрепиться в Джунгарии или Баркюле, а потому никогда владения их и не были обеспечены от вторжения кочевников. При таком же необеспеченном положении границ это маленькое владение, несмотря даже на все выгоды географического своего положения, никогда не могло достичь той высокой степени процветания, какое навязывает ему, вероятно a priori, Риттер, а за ним и другие. Оно всегда искало защиты и опоры у сильных соседей, и не было в его истории такого момента, когда оно пользовалось бы полной самостоятельностью. В этом отношении судьбы его сходны с Турфаном, который и окреп и обогатился только под властью уйгуров, владевших помимо того и всей Джунгарией от Баркюля до Урумчи.

Таким образом, оазис этот, необеспеченный с севера, отрезанный от Турфана бесплодной страной и лежащий в стороне от проторенной веками военной китайской дороги, ни в какое время своей исторической жизни не мог претендовать на название «ключа» к Восточному Туркестану; скудное же его орошение в совокупности с невыгодными климатическими условиями заранее обрекало большинство его жителей на такое существование, при котором далеко не всегда есть возможность свести концы с концами. В совокупности все земли Хами производят хлеба очень немного; бывали даже периоды, что Хами еле-еле мог себя прокормить; а потому следует совсем отбросить мысль о сколько-нибудь значительном вывозе последнего за пределы оазиса; скотоводство хотя и процветало в нем некогда, но занимались им масса народа, а некоторые привилегированные семейства и во главе этих последних сам князь, владевший в горах обширными пастбищами; ремесл, могущих поддержать полевое хозяйство [308] хамийцев, здесь, как кажется, никогда не существовало, не существует их и в настоящее время; наконец, транзитный провоз товаров хотя и доставляет известные выгоды местному населению, но выгоды эти едва ли в состоянии покрыть тот материальный ущерб, который приносит этому краю его отдаленность от всех производительных центров Внутренней Азии.

Таким образом, и прошедшее Хами не блестяще, да и в будущем нет оснований ожидать для него чего-нибудь чрезвычайного, чего-нибудь такого, что сразу подняло бы благосостояние жителей этого оазиса.

История показывает, что Хами оживлялся в одном только случае: когда замешательства на западе вызывали значительное скопление китайских военных сил в этом городе. Тогда везлись сюда не только предметы военного снаряжения, но и товары мануфактурные, и гастрономические, и даже в значительных количествах рис и фураж, так как местных произведений в таких случаях обыкновенно здесь нехватало. Но уходили войска, разъезжались купцы, и Хами принимал снова свою прежнюю физиономию небогатого центрально-азиатского городка.

Хамийский оазис и теперь беден, а несколько лет тому назад он представлял повсеместно одни только груды развалин, среди которых, впрочем, уже начинал копошиться народ.

Эти же слова следует всецело отнести и к главному городу оазиса, т. е. Комулю. Китайские же города – Лоу-чэн и Син-чэн, расположенные бок-о-бок с мусульманским городом, переживали в то же время счастливый момент своей жизни: в них, в начале семидесятых годов, квартировали избалованные войска Лю-цзинь-таня, молодого генерала, стяжавшего себе очень быстро, но нельзя сказать, чтобы заслуженно, репутацию прекрасного военачальника и администратора. В городах этих местились, впрочем, только высшие офицеры и съехавшиеся сюда же чиновники – правители будущих, пока еще не завоеванных, округой; солдаты же при помощи туземного населения выстроили себе временный город, обширные развалины коего бросаются в глаза каждому, кто только въезжает западной дорогой в Хами.

Громадное скопление серебра в таком крошечном городке, каким был китайский Хами до вступления туда войск Лю-цзинь-таня, совсем пересоздало и этот город и всю окрестную местность. Здесь появились обширные заезжие тани, бесчисленные трактиры, дотоле невиданные богатейшие китайские лавки, вырос даже целый пригород, и в довершение всего, появились здесь русские люди – приказчики бийских купцов. На запад от города местность украсилась парком, разведенным по приказанию Лю-цзинь-таня, далее здесь же был выкопан пруд, и – о диво!– для него специально сколочена была лодка, на палубе которой любивший-таки кутнуть генерал задавал пиры своим подчиненным. Мы [309] застали уже только остов этой ладьи, но все же немало подивились ее ни с чем несоразмерной величине, придававшей характер полнейшей нелепости всей этой странной затее.

За солдатами Лю-цзинь-таня явились сюда сначала мелкие торговцы, а потом и более значительные коммерсанты – представители богатейших фирм Гуй-хуа-чэна, Калгана, Лань-чжоу-фу и других городов, рассчитывавшие срывать здесь огромные барыши. Но они обманулись в расчете. В 1883 г. последние лянзы ушли на Бэй-лу, чиновный люд поразъехался, и магазины, щеголявшие своем отделкой и переполненные ценными товарами, остались без покупателей. Товар этот, как говорят, с выгодой удалось впоследствии сбыть в Урумчи, но затейливые магазины остались, в теперь там, где некогда продавались шелковые ткани, торгуют по преимуществу сальными свечами невысокого качества, гастрономическим товаром и бакалеей.

Только под Новый год мы видали на синчэнском базаре оживление и толпу; в остальное же время он поражал царившими в нем безмолвием и пустотой. Подобное же безмолвие и пустота замечались и в остальной части Син-чэна, где жилых построек оставалось в наше время немного. Даже присутственные места оказывались здесь в развалинах, а кумирни, еще блиставшие позолотой и яркими красками, носили явные следы запустения.

Между Син-чэном и помянутым выше пригородом находится так называемый «северный» город – Бэй-чэн. Он занимает небольшую площадь, обнесен полуразвалившейся стеной и как от северного предместья, так и от Син-чэна отделяется рвами, из коих южный давно уже сгладился и ныне исполняет роль улицы. Внутри он заполнен развалинами, среди которых ютятся только несколько китайских семейств.

С противоположной, т. е. южной стороны, в западном углу, к Син-чэну примыкает небольших размеров импань; он также в настоящее время необитаем и потребовал бы для своего восстановления значительного ремонта. У импаня большая дорога в Турфан разветвляется: одна ветвь ведет в западные ворота нового города, другая, и в то же время главная, проходит сначала между ним и Луо-чэном, а затем вступает в небольшое южное его предместье, которым и идет между лавок до его южных ворот, точнее, до того места, где когда-то, может быть, были эти ворота. Вообще здесь не лишне заметить, что в Син-чэне. в настоящее время ворот не имеется; так что большая дорога в указанном месте непосредственно переходит в базарную улицу, которая и оканчивается в северном пригороде.

К югу от описанных двух городов с окружающими их отовсюду предместьями и несколько наискось к ним расположен старый город – Лоу-чэн. При Лю-цзинь-тане он был заново обнесен стеною, которая размерами своими значительно превышает [310] прежнюю. Ее общая длина равняется примерно двум тысячам шагов, высота – 6 1/2 м; она имеет трое ворот, снабжена двойной защитой и окружена рвом, шириной в пять и глубиной в 3 1/2 м. Лоу-чэн внутри так же безлюден и пуст, как Син-чэн; обширные пространства остаются в нем до сих пор не застроенными и даже такие правительственные здания, как ямынь пристава (хами-тина), поражают здесь своим убожеством и ничтожными размерами.

Матусовский в своем «Географическом обозрении Китайской империи», стр. 229, упоминает, между прочим, об основанном, будто бы, здесь «в последнее время» оружейном заводе, на котором, под руководством европейских техников, изготовляются даже ружья новейших систем для снабжения ими войск, расположенных в западных округах провинции. Известие это, однако, как кажется, лишено основания; по крайней мере в наше время ничего подобного здесь уже не было.

Мусульманский город – Комуль, по-китайски – Хой-чэн, расположен на юго-запад от Лоу-чэна и на юг от турфанского тракта. Он невелик, окружен старыми, потрескавшимися и кое-где уже обвалившимися стенами и переполнен строениями, разделенными узкими переулками. Матусовский в помянутом выше труде говорит, что город этот «весь наполнен садами, среди которых и ютятся низкие глиняные дома с плоскими крышами». Я не сказал бы того же. Правда, в Комуле попадаются кое-где деревья, имеются и сады, но в общем он все же не производит приписываемого ему впечатления.

Вановская «урда» (дворец) помещается у северных ворот города. Это двухэтажное здание, одной стороной прислоненное к городской стене, над которой и возвышается несколько, а другими выходящее на небольшой внутренний двор, обстроенный флигелями, в которых помещаются: ямынь, службы, соколиная охота и, кажется, различные кладовые. В ряд с последними выстроены здесь и парадные ворота – «да-тань», выходящие на передний двор, вымощенный булыжником, обсаженный тутовыми деревьями и настолько узкий, что напоминает скорее улицу, чем двор. В общем дворец этот представляет, однако, помещение далеко не роскошное. Открытая лестница, по которой нам пришлось подыматься во второй этаж, сложенная из косых и высоких ступеней, выглядела крайне неуклюже; следующая затем комната – с кирпичным полом, голыми небелеными стенами, без всякой мебели, полутемная и в то же время грязная, производила даже прямо неприятное впечатление; и только уже за ней мы вступили в прилично отделанную горницу, служащую князю приемной. Убранная в китайском вкусе, с картинами по стенам и ковром на полу, она выглядела довольно нарядно и, что редко замечается на востоке, казалась уютной. Впрочем, она [311] служила приемной только зимой. В остальное же время почетных гостей принимали в садовом павильоне, выстроенном в китайском стиле и состоящем из нескольких комнат. Летом здесь, должно быть, очень хорошо, хотя сад невелик и разбит, как и все вообще сады туркестанцев, без всякого плана.

К западу от Комуля расположено фамильное кладбище хамийских ванов. Как на особую его достопримечательность указывали на усыпальницу над могилами Башир-хана и его сына. Это не особенно большое, облицованное зелеными изразцами, здание напомнило мне, конечно в миниатюре, действительно грандиозное сооружение, возведенное в нескольких километрах от Кашгара, над могилами сеида Аппака-ходжи и его потомков, еще не так давно правивших Кашгарией.

Другая достопримечательность Хами – китайская кумирня, находящаяся в одном километре к северо-востоку от Син-чэна. Это действительно красивое здание расположено среди старого парка, на берегу пруда, в котором во множестве водились дикие утки (Anas boschas и Dafila acuta).

В ожидании пекинского паспорта, который давал бы нам право дальнейшего движения в глубь Китая, о чем мы телеграммой ходатайствовали еще из Кульджи, мы простояли в Хами семь недель, живя его тихой, спокойной жизнью: охотились, писали, в часы же досуга сетовали на вынужденное бездействие.

Только однажды Хами оживился. Это было накануне китайского Нового года.

В 1890 г. китайский новый год пришелся на 10 января. Но уже за три дня, готовясь к встрече этого большого китайского праздника, все три города: Хой-чэн, Лоу-чэн и Син-чэн пришли в необычайное им всем движение. И есть от чего. В жизни китайца Новый год составляет действительное событие. Денежные расчеты, судопроизводство и даже крупные торговые сделки превращаются на долгое время; к Новому году даются новые чины и награди; ради же Нового года освобождаются преступники, слуги получают отпуск, господа бросают обычные свои занятия и дела; одним словом, все спешат в эти дни повеселиться и отдохнуть и действительно веселятся на славу! К Новому же году оживляется и торговля. Базары переполняются различными картинами и картинками, изображающими либо богов, либо целые сцены из жизни различных героев, например, какого-нибудь «Е-фэй» или «Шуа-жуань-гуй»; они раскупаются в массах и расклеиваются на дверях и во внутренних помещениях; с ними одновременно раскупаются и расклеиваются, с полной верой в значение их, и красные бумажки с различными пожеланиями и изречениями вроде, например: «хороший человек похож на розу», или такими, которые имеют хотя какое-нибудь отношение к деятельности хозяина. Кроме картин, различных цветных фонарей, [312] фейерверков, хлопушек и тому подобных вещей, появляются также на базаре в обилии различные печения, сласти, свиные окорока, различные предметы китайской кухни и обихода, среди которых, к нашему удивлению, не последнее место занимают лекарства и мануфактура.

И все это раскупается чуть не нарасхват, потому что Новый год праздник столько же бедных, как и богатых: все стремятся принарядиться, украсить свой кров и в нем приготовить пир для приятелей. Последний фын серебра ставится в это время ребром, последняя ценная вещь несется в заклад, а потому канун Нового года – золотое время для китайских лавочников и ростовщиков.

Весь день 9 января прошел в удивительных хлопотах; а вечером все как бы замерло в ожидании торжества,

Морозу градусов десять. Небо совершенно чисто, и, может быть, только поэтому кажется, что и звезды сияют сегодня каким-то точно не своим, а особенным блеском; впрочем, может быть, также, что и торжественная тишина немало содействовала такому впечатлению, которое находилось в полнейшей гармонии с тем душевным настроением, под влиянием которого мы теперь находились.

Десять дней тому назад и мы встречали свой Новый год; но все старания наши ознаменовать чем-нибудь особенным этот день не увенчались успехом. Мы затерялись в громадной, совсем тогда нам чуждой, толпе, которая своим равнодушием парализовала развитие нашего праздничного веселья, наводя ежеминутно мысли наши на воспоминания об оставленной родине и далеких теперь, но не забытых и, может быть, даже сильнее теперь любимых, родных и друзьях. И вот мы всячески забавлялись, пили и ели, но проделывали все это без того оживления и радостного чувства, которые присущи веселящимся людям. Откуда же теперь это волнение? И неужели в свое время равнодушная к нам толпа увлекала нас теперь за собой, сообщив и нам свое настроение?

На улицах тихо. Всюду зажженные огни еще более сгущают в них темноту. И хоть людей пока еще тут вовсе не видно, зато присутствие их ощущается как-то невольно. Нет-нет, да и услышишь где-нибудь голос, а потом и опять тишина, которая минуту спустя хотя и нарушается снова, но уже где-нибудь вдалеке. Томительно, между тем, бежит время к полуночи... Совсем уже справившиеся китайцы мало-помалу теряют терпение и высыпают на улицу, но царствующее здесь торжественное безмолвие налагает и на них печать молчания, и вот видишь только темные движущиеся фигуры, но не узнаешь в них китайцев, – так мало в них теперь сходства с теми горластыми, привыкшими к самой энергичной жестикуляции людьми, без которых в Китае немыслимо ни одно собрание, ни одна самая ничтожная сходка. [313]

Но вот из Лоу-чэна раздались последовательно три пушечных выстрела...

– Скорее, назад теперь... в тань! иначе раздавят...

Действительно, громадная толпа вдруг захватила целую улицу и, фантастически сверху освещенная бесчисленными огнями, ракетами и замысловатыми фонарями, быстро двинулась к нам, издавая по временам такие дикие вопли, которые покрывали собою даже оглушительные залпы китайских хлопушек.

Всю ночь напролет шумели китайцы; гремели учащенные выстрелы китайских хлопушек, взлетали ракеты, и по временам откуда-то доносились до нас отзвуки той адской какофонии, которой почему-то присвоено название музыки; а на утро те же китайцы, расфранченные во все лучшее, принимали и отдавали визиты.

С остальными же вместе и мы стали невольными участниками китайского торжества. Получивши визитные карточки от вана Шаа-Махсута, хами-тина Шэнь-гуй-хуна, чин-тэя и других наиболее важных чиновников города, мы не замедлили отвечать любезностью на любезность. Пока же происходил обмен этих скучных приветствий, люди наши проводили свое время иначе: они получили торжественное приглашение на обед к содержателю таня и, как нам показалось потом, не только поели, но и выпили у него вовсе немало во славу китайского Нового года.

Три дня шло такое веселье. Странствующая труппа китайских комедиантов успела уже обойти все богатейшие китайские семьи, распорядитель ее заходил даже к нам предлагать свои услуги. Три дня все лавки и частные здания разукрашены были пестрыми флагами и фонарями, а люди сохраняли праздничный вид и не принимались за повседневные занятия и работы, а затем все пришло в прежнее состояние: сельские жители все разъехались, улицы опустели, и Хами вошел в свою обычную колею. Но после недавнего шума еще резче стала бросаться в глаза современная его захудалость.

Наконец, наступил и для нас радостный день: хами-тин явился с нам лично и вручил полученный им из Пекина пакет, в котором препровождался охранный лист, выданный нам цзун-ли-ямынем. Томительное выжидание кончилось, и мы с удвоенной энергией взялись за свое снаряжение в дальнейший путь через пустыню.

Но тут нам встретилось непредвиденное препятствие: в Хами мы не могли достать сколько-нибудь порядочных лошадей за сходную цену, т. е. рублей за 30-35. А так как мы нуждались по крайней мере в 7-8 лошадях, то большая приплата за каждую могла составить сумму, слишком обременительную для нашего более чем скромного бюджета.

Отсутствие порядочных лошадей в Хами было тем более неожиданным, что оазис этот издавна славился своим [314] коневодством. Существует даже известие, что еще в прошлом столетии он вел обширный торг лошадьми и что тогда же баркюльские клепера считались лучшими в Притяньшанье. Но, видно, с тех пор времена изменились значительно к худшему, и ныне даже табуны вана не могут похвастаться однородностью составляющих их элементов.

Верблюдов в Хами также не оказалось, и вот нам волей-неволей пришлось формировать караван из ослов. На наше счастье, в составе нашего экспедиционного отряда оказался опытный погонщик и в то же время знаток их, Хассан-бай, который горячо взялся за дело и спустя несколько дней уже успел собрать караван из 14 превосходных животных.

26 января в сопровождении А. П. Соболева и нескольких солдат, проводивших нас за город, мы выступили, наконец, из Хами. [315]

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

К ПО ВОСТОЧНОЙ ЧАСТИ ХАМИЙСКОГО КНЯЖЕСТВА

Первые 10 км мы шли селениями: Аяр на р. Аяр-гол, Саваш и Тюбеджин на р. Якка-булак, Кызыл-юлгун или Ши-цюань-дзы на р. Едыра. Здесь проходила граница культурных земель, здесь же находилась и таможня для сбора лицзина. А дальше до самого Та-шара, т. е. километров на двадцать, потянулась каменистая пустыня, по всем видимостям столь же бесплодная, как и все подобного характера местности.

Та-шар, в котором мы остановились, представляет крайне скученное селение, расположенное на берегу речки Гаиб-су, бегущей здесь в плоских берегах, среди крупного галечника и валунов.

Земли, годной для пашни, по обоим ее берегам очень мало, да и то это тощий песок с очень небольшой примесью глины. Неудивительно поэтому, что урожаи здесь редки и что, наоборот, зачастую ташарцам приходится испытывать тяжелые последствия недородов. При таких условиях быта, конечно, они не могут похвалиться своими достатками; мало того, невозможно даже в Хами отыскать селение, в котором нужда сказывалась бы так явно, как здесь. И несмотря на это, ташарцы все же поразили нас своей опрятностью, своей приветливостью и готовностью услужить. Мы провели в Та-шаре три дня и с большим сожалением покинули это селение, где нас приняли с редким, даже у тюрков, радушием.

Такая долгая остановка в таком бедном селении вызвана была особыми обстоятельствами. Мы неожиданно очутились в местности глубокого интереса. Речка Гаиб-су – это Бэй-ур китайцев 80. Названа она, вероятно, так потому, что на ее правом Керегу находился некогда буддийский монастырь уйгуров. Но, [316] помимо этих развалин, долина речки Гаиб-су представляет интерес и в другом отношении. Здесь я нашел громадные валуны, целые скалы мелкозернистого серого гранита, вынесенные сюда, повидимому, издалека, так как ближайшие к Гаиб-су утесы (а я их проследил километра на три вверх по реке) сложены из других горных пород, а именно из красного крупнозернистого гранита, разорванного выходами эпидотового диорита, черные горизонтальные жилы которого очень резко выделялись на высоте 42 м от поверхности почвы. Происхождение этих глыб, как кажется, возможно объяснить только предположением о существовавшем здесь некогда леднике. В таком случае к образованиям этого ледника я отнес бы и ряд высоких, справа сопровождавших долину, холмов, происхождение коих иначе было бы крайне загадочным. Против такого предположения говорит, однако, малая абсолютная высота местности (3 675 футов, или 1 120 м при устье ущелья).

Гаиб-су берет начало двумя истоками: один из них стекает с осевой части Хамийских гор близ Кошеты-дабана и течет затем по долине почти восточного простирания, другой стекает также с центрального массива, но направляется прямо на юг и при встрече с первым образует довольно обширную котловинообразную долину, занятую княжеской усадьбой Багдаш (6 640 футов, или 2 024 м), откуда речка поворачивает уже на юго-юго-запад и, прорвав узким ущельем южную гранитную гряду Карлык-тага, выносит свои воды в долину Та-шара. На всем своем протяжении в горах она поросла крайне разнообразной древесной и кустарной растительностью, которая при устье ущелья переходит в сплошной лес волошской орешины и абрикосовых деревьев, образующих знаменитый княжеский сад при усадьбе Ортам. Сад этот, а также кустарная поросль по речке Гаиб-су, служат прекрасным убежищем зимующей птице, которая и держится здесь в большом числе, лакомясь ягодами барбариса, плодами шиповника и боярышника, а также семенами многих растений, устилающих песчаную почву сада: Iris, Zygophyllum, Astragalus, различных злаков и т. д. Ради охоты на этих птиц мы и перебрались 30 января в усадьбу Ортам.

По выходе из Та-шара дорога бежит сюда сначала вдоль берега речки, но затем все более и более отклоняется к западу. избирая места, где галька и валуны мельче. Не доходя до ворот сада, мы заметили у дороги пирамидальную кучу камней, происхождение коей местное население считает недавним. «Это Бай-ян-ху, покидая Ортам, велел каждому из своих воинов положить сюда камень», – поведал нам аксакал. Ограда ортамского сада сложена из валунов, почва ее представляет мелкий серый песок без всякой примеси гравия, хотя валунов в нем немало. Сад обширный, но крайне запущенный. Когда-то любимая [317] резиденция Башир-хана, усадьба эта ныне совсем не поддерживается, и деревянный превосходный дом пришел в ветхость: балки покривились, штукатурка обвалилась, мелкий орнамент из дерева частью выломан, частью сам обломался и лежит кучей в громадном полутемном зале, красиво выкрашенном и орнаментированном. В общем здание это напоминает садовый павильон Шаа-Махсута, хотя китайский стиль и не выдержан здесь столь полно, как там. Внутренние его покои приходятся на запад, где некогда имелась и веранда и небольшой цветник, приемные же комнаты на восток, т. е. в сторону обширного двора, окруженного высокой и еще хорошо сохранившейся оградой. В этом дворе имелись конюшни для лошадей, службы же помещались дальше, за вторым двором, на восток, составляя совсем отдельную слободу. Как на особую достопримечательность сада нам указали на виноградную лозу. До дунганского восстания их было здесь несколько, но когда народ отсюда бежал, они остались без укрытия и зимою повымерзли.

Между ортамским садом и гранитной грядой возвышаются развалины буддийского монастыря уйгуров, или ургыев, как их мне называли в Хами.

В общем это длинное и узкое здание, имевшее около семидесяти шагов по фасаду, обращенному к югу. Оно разделялось на пять капищ, из коих центральное было и выше и шире других.

Так как передней половины и куполов недостает этим кумирням, то о размерах их можно судить не иначе, как приблизительно: в высоте, при ширине в три, наибольшая из них могла иметь около 20 м. Так как, повидимому, купола были без окон, то и в кумирнях, освещавшихся только при посредстве дверей, должен был царствовать таинственный полумрак. Как раз против не существующих уже ныне дверей помещался, как уже говорилось, главный идол, головой уходивший под купол; об этом свидетельствует до сих пор еще сохранившаяся у задней стены кирпичная кладка, на которую он должен был упираться. Внутренние стены кумирен были разрисованы по алебастру фресками и медальонами, в которых и до настоящего времени живо сохранились еще изображения ликов бесчисленных буддийских святых и богов. Как кажется, громадное здание это стояло особняком, кельи же монахов и хозяйственные постройки должны были располагаться кругом: мы видели бесформенные массы глины в промежутке между развалинами и гранитной грядой, ряд помещении в этой последней и, наконец, остатки строений на вершине одного из упомянутых выше холмов.

В ортамских садах мы добыли для коллекции: Canne bactnana, Acanthis brevirostris, Montifringilla sordida, Carpodacus rhodochlamys, Emberiza schoeniclus, E. cia, E. godlewskii, Parus cyanus var. tianschanicus, Leptopoecile sophiae, Ampelis garrulus, Merula [318] atrogularis, M. ruficollis, Tharraleus fulvescens и Т. atrigularis. Кроме того казаком Комаровым был убит горностай (Mustela erminea L.).

31 января неожиданно погода испортилась. Подул холодный северный ветер, небо заволокло тучами, а затем повалил снег, который и накрыл пушистым ковром все окрестности. Это было тем менее кстати, что уже на следующий день нам приходилось расставаться с гостеприимным Ортамом, в котором, к сожалению, для нас не отыскалось ни сена, ни фуража.

Итак, несмотря на непогоду, мы выступили из княжеской усадьбы 1 февраля.

Пройдя по льду речку Гаиб-су, мы направились прямо на восток, вдоль гранитной гряды и по местности, усыпанной крупными голышами, среди которых торчали кусты эфедры и караганы. Это была тягостная дорога, тем более, что тропинка уже давно исчезла под снегом, и мы шли целиной, то и дело проваливаясь в ямы или спотыкаясь о занесенные снегом каменья. Таким образом мы добрались до ручья Кырчумак, который бежал здесь двумя рукавами, обросшими лозняком, карагачем и шиповником.

Кырчумак значит «вырывающийся из-под снега». В период таяния снегов речка эта обращается в бурный поток, в самый же разгар лета обыкновенно пересыхает; поэтому в ее низовьях поселений не имеется, а заведены только пашни.

За Кырчумаком дорога изменилась к лучшему. Валуны исчезли, а крупный булыжник сменился мелкой галькой. Одновременно местность стала заметно возвышаться, и уже на 18-м километре от Ортама мы пересекли горную грядку, имевшую южное простирание.

Грядка эта представляет любопытный образчик того, в какой мере атмосферные влияния могут действовать разрушительно на горные массы. Она распалась на цепи или группы холмов почти одинаковой высоты, и только одинаковость их состава и согласное простирание позволяют еще видеть в них разорванные звенья одного целого. Поверхность этих холмов покрыта толстым слоем дресвы и щебня, из-под которых только кое-где выступает еще коренная порода – темнозеленый филлит и сильно разрушенный красный или желтый крупно-зернистый гранит.

За этой грядой снега было больше. К тому же это был давно слежавшийся снег, по которому во всех направлениях шли глубокие тропы; некоторые из них успели уже подернуться льдом, другие были, очевидно, проложены очень недавно. Следуя одной из последних, мы вскоре выбрались на целину, где снег оказался более рыхлым и к тому же настолько глубоким, что лошади уходили в него чуть не по брюхо. Между тем местность заметно понижалась, и вскоре мы очутились на берегу речки Аглик, которую перешли в брод. Отсюда дорога, вследствие вязкого снега, стала [319] еще труднее, так что мы, немало измучившись, уже только в сумерки доплелись кое-как до селения Хотун-там, пройдя в общем свыше 40 км.

В древности Хотунтамская речка была известна у китайцев род именем Нян-цы-цюань. К этому известию китайская география добавляет, что у туземцев та же речка носит название Хатун-булак (Khatun-bulak), что в обоих случаях означает «ключ женщины», иначе – «ключ ханши», так как некогда, в ханские времена, здесь проживала-де ханша уйгуров 81. Таким образом, Хотун-там оказывается поселением очень древним и притом в прежние времена, может быть, даже более значительным, чем теперь, так как, по свидетельству той же географии, здесь еще при Минах виднелись развалины древнего города.

Хотун-там стоит на ключах; даже никогда не замерзающая (в большие морозы образуются только забереги) речка Аглик питается преимущественно ключами, бьющими высоко в горах. Но имеются ли среди этих ключей и горячие, о чем сообщает помянутый выше китайский источник, мне неизвестно: от местных жителей мы о них ничего не слыхали.

Современный Хотун-там очень разбросанное селение. Только в одном месте дома скучиваются и образуют площадь и улицу; а затем отдельные хутора виднеются всюду, даже вдоль речкн Аглик. В настоящее время население Хотун-тама, в общем не превышающее 350 душ обоего пола, подчиняется хамийскому вану, хотя когда-то управлялось своим наследственным беком. Последний теперь дряхлый старик, живущий тут каким-то анахоретом, без почета и власти. Он тоже явился к нам «повидать, – как он сам выразился, – на склоне дней своих русских, о которых слышал, но видеть которых не довелось». Он прошамкал затем еще что-то, но даже явившиеся к нам одновременно с ним дорга, аксакал и другие туземцы его не поняли или, может быть, сделали только вид, что его не поняли? Тогда вступил в свои права наш полиглот Николай.

– Да по-каковски же он говорит?

– Это язык наших дедов. В нем больше слов китайских и монгольских, чем тюркских; но есть и такие, которые никому непонятны...

Эти непонятные слова я хотел записать, но дорга отказался выполнить это желание.

– Перед вами старик, когда-то управлявший всем этим краем. Теперь он лишен власти, но все же помнит ее и потому ко всему относится с большим недоверием, чуя обиду даже там, где ее нет. К вам он относится уже с предубеждением: не вы, как бы следовало, посетили его, а он вас...

– Да мы даже и не подозревали о его существовании...

– Так-то так... Да ему от этого ведь не легче. [320]

Хотунтамский уроженец отличается и речью и складом лица от остальных жителей Восточного Туркестана. В его жилах несомненно в значительной примеси течет монгольская кровь, что, впрочем, и следовало предвидеть, так как все дошедшие до нас исторические документы согласно показывают о той видной роли, какую в Хами, в доманьчжурские времена, играли монголы. Мы хотели снять с некоторых из них фотографии. Но дорга и этому воспротивился.

– Нет уж, пожалуйста! Народ наш темный, дикий... Будет говорить, что вы на них беду накликаете...

Едва мы прибыли в Хотун-там, как нас постигло большое разочарование. Должен оговориться: еще в Хами решено было итти в Су-чжоу верблюжьей дорогой через Мын-шуй. Теперь же китаец, наш проводник, вдруг заявил нам, что дальше на восток итти невозможно.

– Как? Почему?

– В горах большой снег выпал.

– Какие горы и откуда взялся там снег, когда мы до Су-чжоу должны итти песчаной пустыней?

– О, какие горы? Большие горы!.. Все скажут...

И когда «все» поддержали китайца, то было от чего призадуматься. Уж не восточным ли продолжением Тянь-шаня, о котором так много писали китайцы, придется итти? Или не составляют ли эти горы самостоятельного нагорья, подобного нагорью Чоль-таг? Во всяком случае, какой высокий географический интерес должна представлять эта местность!

– Как же быть?

– Переждать в Хотун-таме. Авось потеплеет и тогда...

Но, увы, случилось совсем наоборот: мороз крепчал с каждым днем, снег шел беспрестанно... В Хотун-таме мы простояли девять суток, и единственным занятием нашим в это время была охота на птиц.

Мы били их преимущественно в ущельи речки Аглик, куда добирались чаще всего прямым путем, следуя поперек невысоких. но скалистых предгорий хребта, сложенных из хлоритового диабаза. На четвертом километре мы достигали до гранитных масс Карлык-тага и, повернув здесь на запад, вступали в ущелье помянутой речки, которое, даже в зимней обстановке, при массах скопившегося в нем снега, отличалось поразительной красотой. Мы проследили его километров на пять вверх, до того места, где мелкозернистые серые эппдотовые и хлоритовые граниты сменяются крупнозернистыми красными, и где уже выступают ключи, образующие речку Аглик. Температура вод этих ключей не особенно высока, но все же достаточна для жизни в них водорослей, зеленая площадь которых необыкновенно контрастно выступала теперь среди окружающих ее отовсюду снегов. Главным украшением [321] этого ущелья служит лес высоких и прямых тополей, по опушкам которого, среди обломков скал, растет самый разнообразный кустарник. Я различил здесь барбарис (с красными ягодами), шиповник, Spiraea, жимолость и лозу. К устью ущелья лес редеет, появляются площадки, поросшие чием, с одиноко стоящими среди них карагачами, барбарис исчезает и сменяется караганои. Одновременно появляются здесь и небольшие постройки, которым я не приищу подходящего названия; во всяком случае это – жилье человеческое, в котором, при самой нищенской обстановке, ютятся семьи беднейших хотунтамцев. В этом ущелье нам попались следующие птицы: Chrysomitris spinus L., Montifringilla sordida Stol., Serinus pusillus Pali., Carpodacus rhodochlamys Brdt, Gerlhia familiaris L., Parus cyanus var. tianshanicus Menzb., Leptopoecile sophiae Sew., Ampelis garrulus L., Ruticilia erythrogastra var. sewerzowi Lor. et Menzb., Merula atrogularis Temm., M. ruficoliis Pall., Cinclus leueogaster Bp., Anorthura pallida Hume, Tharraleus fulvescens Sew., T. atrigularis Brdt., Perdix barbata Verr. et des Murs., Caccabis пискаг Gray и Tetraogallus himalayensis Gray.

В Хотун-таме мы простояли девять дней. Запасы наши истощались, хлеб был давно уже съеден, да и мука приходила к концу. Нам оставалось поэтому или возвращаться обратно в Хами, или итти вперед на авось. Мы решились на последнее и, несмотря на протесты проводника, 11 февраля двумя партиями тронулись в дальнейший путь: брат повел наш караван прямой дорогой в Mop-гол, я же поехал туда кружной дорогой через Чинь-шэнь.

Когда мы выступали, небо было свинцовое. 16-ти градусный мороз и сильный ветер, дувший прямо с востока, затрудняли дыхание и вместе с тем леденили руки и ноги. Временами подымался снежный вихрь и, обдав нас ледяными иглами, несся дальше, то замирая, то снова подымая в воздух снежную пыль. Но уже к часам утра улеглась непогода: небо очистилось, ветер стих, потеплело и солнце заблистало с особенной яркостью, причем и кетовые и тепловые лучи его отражались с чрезвычайной силой от беспредельного, как море, снегового покрова.

На первых порах мы чуть не потонули в снежных сугробах. Мы сбились с дороги и ехали напрямик к видневшимся впереди развалинам какой-то постройки. Тут мы снова выбрались на тропинку и рысью погнали вперед лошадей.

Первый встретившийся нам поселок, состоявший всего из двух-трех хозяйств, носил полутюркское, полукитайское название – Ши-ли-булак; здесь проходила граница между вановскими владениями и местностью, непосредственно подчиненной китайским властям. На девятом километре мы пересекли глубокую долину реки Улота (Уласта?), которая протекает тут двумя рукавами, [322] разделенными довольно высоким нагорьем. Река эта берет начало в вечных снегах Карлык-тага и течет по ущелью, которое, подобно Хотунтамскому, поросло прекрасным тополевым лесом. У дороги, вдоль обоих ее русел, расположены китайские поселения с одним общим именем Ардын. Еще далее на восток мы встретили речку Сузлюк-ардын, а затем дорога пошла довольно пересеченною местностью с частыми крутоярыми логами, поросшими чием, камышом и кустарником, единственными растениями, торчавшими поверх снега. Обогнув одиноко торчавший утес, мы завидели, наконец, и цель нашей поездки – город Чинь-шэнь, расположенный на речке Таш-булак, выбегающей из ущелья Нарын-кол. Городок этот не велик, обнесен стеной, скорее всего напоминающей ограду какого-либо загона, и состоит из двух-трех улиц, обстроенных жалкими домишками, в которых с грехом пополам ютятся семейства дунган и китайцев. Его базар представляют счетом пять лавок, в которых можно найти лишь предметы первейшей необходимости; даже рису оказалось в них не более 15 фунтов! Зато нам сказали, что тут можно всегда иметь в изобилии мясо аркаров...

– Да откуда же вы его получаете?

– Его привозят тагчи... Хотите проехаться к ним?

И нас проводили в тань, в котором мы действительно нашли несколько бравых молодцов, поспешивших вытащить нам на показ несколько туш таких же точно аркаров, каких привез брат из своей поездки в Чоль-таг.

– Где же вы бьете этих животных?

– А вот там...

И один из тагчей указал мне пальцем на юго-восток.

– На востоке здесь везде горы. От Шаманэ (Бая) до Мын-шуя и дальше на юг нет места, где бы не было гор, но аркары держатся преимущественно там. – И он опять указал на юго-восток.

– И далеко это отсюда?

– На хорошей лошади дня в два, пожалуй, доедете...

Мы купили у них две туши и, приказав доставить их вслед за нами в Mop-гол, выехали туда же.

К югу от Чинь-шэня подымались горы. Мы направились к ним и с первых же шагов в этом направлении почувствовали под собой крепкую почву. Действительно, снег лежал здесь тонким слоем, и уже с полкилометра дальше из-под него то там, то сям стал обнажаться гранит. Дорога шла краем Таш-булакской долины, поросшей чием и заваленной снегом. Впереди долина эта суживалась и превращалась в широкое ущелье, стены которой падали очень круто. При устье последнего мы натолкнулись на ключ, носивший название Мо-пан-цзы. Отсюда местность стала понижаться заметно, и так как в ущелье снег лежал уже только [323] местами, то лошади пошли очень ходко, не забывая, однако, – и этом срывать по пути колосья чия, который вместе с кустами гребенщика составлял преобладающую здесь растительность. ущелье не оказалось совсем безжизненным. Нам лопалось в нем несколько штук кара-куйрюков и зайцев, в кустах то и дело шныряли пустынные сойки (Podoces hendersoni), a в горах раздавались голоса кекликов (Caccabis hukar). Но нам некогда было увлекаться охотой. Мы спешили засветло добраться до поселка Мор-гол, а до него, невидимому, еще было неблизко... Ущелье, по которому мы ехали, оказалось сквозным, и стены его сложены из одной породы – красного гранита, только в одном месте прорванного плотным хлоритовым диабазом. При выходе из гор сухое русло Таш-булака разбилось на множество росточей, а впереди перед нами развернулась необъятная равнина, на противоположном конце которой и должен был находиться Мор-гол.

– О, да ведь это еще далеко!

– Да, иолов тридцать...

Мы прибавили ходу, и, по мере того как продвигались вперед, горы стали показываться со всех краев горизонта. Вот они узкой полоской поднялись перед нами, вот впереди их мы увидали деревья, а вот, наконец, и Мор-гол!

Наш караван пришел туда задолго до нас. Он также на своем пути пересек горы, подвергшиеся уже сильному разрушению и сложенные из гранитов и сланцев. Но о них мы скажем ниже, так как этом дорогой мне пришлось возвращаться в 1890 г.

Поселков с названием Mop-гол два: северный – таранчинский и южный – китайский. Оба стоят на ключах, из коих северный, менее обильный водой, носит название Ходжам-булак.

Благодаря могиле самаркандского выходца Султана-Улемивхмета, схороненного на вершине Мор-голской гряды (Мазарага), местность эта пользуется исключительной известностью в мусульманском мире. Улеми-Рахмет был первым просветителем китайского востока, святым, стяжавшим себе громкую славу.

Под старость он удалился в пустыню и умер здесь, на границе же, окруженный своими учениками. Кажется, в 1712 г. Мор-гол подвергся нападению джунгаров, которые не оставили здесь камня на камне; еще позднее он был приписан к числу земель, введенных под китайские поселения в Хами (к этому времени вносится основание китайского Mop-гола); и наконец, выкупанный по дунганской инициативе у китайского правительства, Ступил уже в ведение хамийских ванов, которые, выстроив над могилой этого святого роскошный мазар, в то же время поселили здесь и несколько семейств таранчей, обязанных, взамен других повинностей, охранять и ремонтировать это здание. Таким образом, положено было основание современному таранскому поселению. [324]

Одновременно с нами в Mop-гол прибыл караван верблюдов из Су-чжоу.

– Ну, как?

– Вам не пройти... На первом переходе снег небольшой, но со второй уже станции тропинка становится глубокой и узкой. Еще дальше она совсем исчезает, и тут легко заблудиться. К тому же чем вы будете кормить лошадей? Ведь все пастбища теперь завалены снегом?

Мы составили совещание и по совету вожака каравана решили повернуть на Янь-дунь и Куфи.

* * *

В заключение этой главы я привожу некоторые климатические данные за период времени с 26 ноября 1889 г. по 13 февраля 1890 г.

Общее число дней наблюдения было 79. Из них безоблачных или подернутых легкими облаками, вообще ясных, насчитывалось 40 дней, облачных же и пасмурных – 39 дней. Дней с осадками (снегом) было всего 13, что составит на общее число облачных дней 38,2%, а на общее число дней наблюдения 16,5% – результат неожиданный, если вспомнить, что мы имеем здесь дело с местностью, лежащей чуть не в центре Азиатского материка. Впрочем, я должен оговориться: снег выпадал преимущественно только в подгорной полосе; южнее же Хами если и падал, то в столь ничтожном количестве, что уже дня через два, благодаря крайней сухости воздуха, испарялся без остатка.

Ветреных дней было 21; из них с сильным ветром, да и то дувшим порывами, насчитывалось не более трех; таких же, когда ветер усиливался до степени бури, было всего только 2 (27 и 28 ноября). В Хами и к западу от него преобладали северные ветры (СВ, ССЗ), при передвижении же нашем к востоку южные и юго-западные ветры, которые, начинаясь около 10 часов утра, дули до 3 часов пополудни и потом стихали. Я считаю их за бризы. Обширные скопления снега, лежавшего здесь, т. е. в Карлык-тагских горах, в плоскости, перпендикулярной солнечным лучам, отражали последние в воздух, который сильно согревался и восходящим столбом уносился в сторону наименее нагретых частей континента, а именно бесснежных гор Бэй-шаня; взамен же оттуда приносились сюда более холодные струи воздуха. Конечно, к весне явление должно было бы здесь измениться в обратном порядке, но нам не довелось уже быть свидетелями такой перемены.

Не могу не обратить внимание читателя еще на следующую особенность дующих здесь ветров: тогда как в Турфане северо-восточные ветры самые холодные, здесь, в Хами, они всегда [325] приносят с собой некоторое повышение температуры. Я объясняю это явление это разностью в абсолютной высоте возвышающихся к северу от них местностей гор.

На пути к Хами северо-восточным ветрам приходится перевалять через вечноснеговую цепь Карлык-тата, южные склоны которой почти на 3 000 футов (914 м) превышают относительную высоту северных, из чего уж следует, что северо-восточный ветер, перевалив Карлык-таг, должен иметь в Хами температуру, несколько большую, чем в Джунгарии. Но это не все. Ветер этот, несмотря на его сухость, все-таки заключает еще некоторое количество водяных паров, которые при огромном подъеме сгущаются и выделяют скрытую теплоту; таким образом, при подъеме на Карлык-тагский хребет он охлаждается в значительно меньшей степени, чем нагревается при спуске с него. Совсем иное мы видим в Турфане, на пути к которому нет сколько-нибудь значительных гор. Наивысшая из температур, нами наблюдавшихся, равнялась +7°,5 (27 января в 7 час. дня); при этом нелишне заметить, что термометр нередко подымался выше 0° как до, так и после этой высокой температуры. Впервые он перешел на плюс еще 20 декабря (+0,5 в 1 час дня), и такой теплый день был единственным в декабре; начиная уже с 11 января, мы видим, что термометр почти постоянно подымается в полдень и в 1 час пополудни до +1°, +2°, +3°, +4° и +5°; 5° тепла мы наблюдали четыре раза в течение января – 21, 22, 23 и 29-го числа, и раз в течение февраля, а именно 12-го числа, когда суточная амплитуда достигла своего максимума, а именно 22°.

Наименьшая из наблюдавшихся нами температур равнялась -25° (20 ноября, в 5 часов утра); но, вообще говоря, термометр почти постоянно показывал минимум свыше 10°, так что зиму даже и Хами, не говоря уже о подгорной части оазиса, ни в каком случае нельзя назвать мягкой. Не раз мы испытывали морозы, достигавшие -17°, -18°, -19° и даже -21° (30 ноября 1 2 часа 30 минут ночи, 1 и 5 декабря в 6 часов утра, 5 и 9 февраля в 6-6 часов 30 минут утра).

Что же касается амплитуд, то, кроме вышеупомянутой, наибольшие наблюдались 26 ноября (18°), 24 декабря (12°,5), 11 и 12 января (12°,5), 27 января (15°,5) и, наконец, 29 января (17°); но вообще, они колебались между 5° и 10°.


Комментарии

78. Н. М. Пржевальский. «Третье путешествие в Центральную Азию», 1883, стр. 72.

79. Риттер. «Землеведение Азии», т. II, 1859, стр. 47.

80. См. Успенский, «Несколько слов об округе Хами», «Изв. Русск. Геогр. общ.». 1875, № 9; Bretsehneider, цит. соч., II, стр. 178.

81. Bretsehneider, цит. соч., II, стр. 178. В. Григорьев, цит. соч., стр. 343.

Текст воспроизведен по изданию: Г. Грумм-Гржимайло. Описание путешествия в Западный Китай. М. Огиз. 1948

© текст - под ред. Грумм-Гржимайло А. Г. 1948
© сетевая версия - Тhietmar. 2011
© OCR - Бычков М. Н. 2011
© корректура - Рогожин А. 2011
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ОГИЗ. 1948

Мы приносим свою благодарность
М. Н. Бычкову за предоставление текста.