ИЕРОМОНАХ АВРААМИЙ

ПЕКИНСКОЕ СИДЕНЬЕ

(Из дневника члена православно-русской миссии в Китае).

В начале мая (1900 г.) доходили уже до нас тревожные слухи о приближении «боксеров» к Пекину и о разорении многих инославных миссий вне его, по деревням. Правда, — слухи о боксерах были еще на Пасху, тогда еще говорили (в посольстве), что возмущение китайцев подготовляется серьезное, что глава французских миссий, епископ Пьер Фавье снабжает оружием свои миссии и приказывает укрепляться для защиты от нападений боксеров.

О причинах «великого возмущения» в то время говорили так, что причиной его послужили притеснения китайцев-язычников китайцами-христианами, которые под покровительством своих миссионеров вероломно захватывали, будто бы, земли соседей и сильно утеснили их на полях. У китайца на поле погребены предки, он должен всю жизнь стеречь их и быть погребенным на том же поле, а тут вдруг притеснение да еще от кого! от «заморских чертей» — (так китайцы называют европейцев). Я не допускаю, чтоб миссионеры столь неблагоразумно поступали и, делая несправедливости, тем самым пресекали развитие проповеди христианства и губили бы свое же дело. Вернее думать, что китайцы христиане сами слишком злоупотребляли своими связями с европейцами, запугивали ими свои сельские суды и отнимали земли у соседей. Так объясняли в то время причину народного неудовольствия, но может быть впоследствии окажется и другая подкладка; может быть движение имело первый толчок сверху, — со стороны китайского правительства, со стороны регентши — царицы и вообще всей [66] партии консерваторов, обскурантов, приверженцев китайской старины. Но как бы то ни было, сверху или снизу началось движение, оно должно было искать поддержки в народе, в общественном мнении, а на народ могли повлиять только религиозные бредни жрецов, колдунов и заклинателей, потому что чиновники китайские, как воры и тунеядцы, не имеют влияния на народ. Итак, движению придан был характер религиозный, т. е. вожаками толпы стали жрецы идольских капищ всех языческих религий Китая и их единомышленники.

В последние годы не раз уже в весеннее время замечалось движение среди китайской деревенщины и европейские канонерки держались вблизи берегов Печилийского залива, но все кончалось ничем, — года были урожайные и крестьянину-китайцу трудно было расстаться с своим полем. Нынешний же год особенный, за всю весну не было ни одного дождя, а китайцы без дождя и не сеют. Старожилы не припомнят другого подобного лета, подобной весны. Пыль стояла в воздухе как густой туман, солнце, казалось, выжигало даже корни растений, а небо, по-видимому, потеряло навсегда способность одождить какую-нибудь влагу. Народ стал понимать, что голод неизбежен, что в деревне делать нечего до самого наступления тропических летних дождей, что нужно искать где-нибудь пищи. Вот тут-то и пущен был слух, что небо карает китайцев за то, что они допустили жить европейцев в своей империи, и что только кровию сих последних откроется небо и оросится земля для плодородия. Стали собираться патриоты и привлекать к себе людей, которым в деревне неминуемо угрожала голодная смерть; так образовались толпы «боксеров».

Что же такое боксеры? «Боксеры» — слово европейское, выражающее тот смысл, что все принадлежащие к этому обществу занимаются телесными упражнениями, фехтованием, гимнастикой, стрельбой из лука и беганием в запуски. Китайцы же называют боксеров «ихуо-туань», что значит: рыцари большого (длинного) меча. Это патриотическое общество (одно из многих) существует около тридцати лет в Китае, и имеет своей задачей защищать угнетенных, наблюдать справедливость при раскладке земских повинностей и распределении земельных участков. Внешние признаки принадлежности к этому обществу — красный пояс [67] и головная повязка. В обыкновенное время к этому обществу принадлежат деревенские старосты (тегуши) и оно довольно мирно судит свои общественные, крестьянские дела, пользуясь заслуженным доверием и симпатиями народа. Теперь вдруг они написали на своем знамени: «смерть европейцам» и начали волновать народ, собирая его в огромные полчища.

Очевидно, что для этого надо было заручиться дружбою влиятельных князей, у которых довольно было запасов для пропитания этой голодной толпы. Так в самое первое время начавшихся волнений стали фигурировать имена князей Дуна, Ламфусьяна, Нишичена и других влиятельных чиновников, как принадлежащих к обществу боксеров. От их имени в газетах печатались прокламации, расклеивались афиши и всевозможные объявления об успехах ихотуанского движения и о сроках, когда они решили разрушать те или другие европейские учреждения. Всякий правительственный указ, направленный против мятежников, вызывал с их стороны в свою очередь указ, противоуказ, который вывешивался на том же столбе или на той же стене какого-нибудь кладбища или кумирни. Когда сам военный губернатор Чжилийской провинции открыто заявил свою принадлежность к партии боксеров, очевидно они могли действовать нахально и еще находясь за 200 верст от Тянзина, прислали свое первое объявление, что они идут, и воззвание к сынам отечества, чтобы те восстали и вооружились против общего врага, против европейцев. Сила, сдвинувшая китайцев с их жилья, должна была и увеличивать их полчища.

Вербовка в члены общества, по рассказам происходила так. Каждый стан ихотуанцев имеет один или несколько жертвенников, на которых стоят идолы и курятся свечи, или же только одни свечи без идолов. Неофита приводят к жертвеннику, пред которым он делает три земных поклона, по языческому обычаю каждый раз складывая ладони рук вместе и поднося их ко лбу. Затем он подает навзничь в сторону, противуположную жертвеннику (так принято) и лежит так долго, — около часа, как бы в обмороке, с закрытыми глазами; затем не открывая глаз, он начинает руками производить такие движения, как будто рубит ножом направо и налево, тогда [68] подают ему один или два меча, проще сказать, длинных ножа (аршина по 1 1/2), — обыкновенно очень тупых и ржавых, но которые в глазах китайца в состоянии наводить ужас. Ставши на ноги он продолжает уже «науку» как настоящий боксер, имеющий право носить пояс и головную повязку. Конечно ему с этого времени производится выдача пищи от общества и он уже не голодает. Народная же молва облекает все это в формы чудесные; говорят, что ихотуанец получает при посвящении около 3 коп. мелкими медными деньгами и одну хлебную лепешку, и что сколько бы времени они не жили в стане, как деньги так и хлеб у него не иссякают; что вражья сила, видимо, помогает им наприм. в деле отыскания христиан; что главный атаман шайки безошибочно отличает китайцев-христиан от язычников по белому кресту, который он один видит на лбах христиан. На самом же деле они придираются к каждому китайцу, понуждают его приносить жертву и кланяться идолу и смотрят, — как истово он будет все это проделывать. Говорили, что в их полках есть и кандидат на царский трон; когда они возьмут Пекин, то поставят его царем. В ихотуанцы принимаются и женщины (из-за хлеба или из страха быть убитыми), но особенно много детей от 13 лет; из них лучшими считаются те, которые склонны к обмороку или к гипнотизму, более нервные дети.

По приходе в деревню вербовщики принимают знаки покорности и уважения от жителей, приводят их по своему обряду (описанному выше) в свое общество, а непокорных убивают зарывая в землю, дома их сожигают. Становище в деревне ведет себя шумно, все (особенно молодежь — дети) занимаются фехтованием на ножах, борьбой. Они, как защитники правды, не имеют другого оружия кроме длинных ножей и коротких деревянных копий. Пуля их не берет... Впрочем, так было вначале, а потом 30-го июня под Тянзином пришлось им вооружиться хорошими Моузеровскими винтовками. Но покуда, все они — колдуны, умеют нагонять страх, отводить глаза неприятелю, быть неуязвимыми и проделывать массу всевозможных загадочных штук. Не желая прослыть ворами или разбойниками, они наперед рассылают объявления, куда хотят придти, какую деревню или миссию жечь и выполняют свои [69] обещания, хотя не всегда аккуратно по времени. Однако, большею частию, запаздывают, чтобы дать возможность убегать жителям и оставлять здания без охраны и защиты; действуют более издали, — страхом.

Первая весть о действиях ихотуаней под Пекином дошла до нас в первых числах мая месяца. Говорилось о разорении нескольких китайских деревень в окрестностях Пекина, избиении христиан-китайцев, сожжении церквей, при чем некоторые христиане (это были лютеране) пожелали быть сожженными в церквах своих, а не в домах. В Пекине ихотуанские толпы стали ходить довольно спокойно: никто не препятствовал им, хотя для отвода глаз были поставлены у ворот небольшие отряды китайских солдат яко бы для задержания каких-то «разбойников». Помещения же для них оказалось много на княжеских дворах, различных князей предводителей, и в обширных кумирнях, где и пищевых продуктов заготовлено много. Там они располагались станом, производили свое «учение» и обучались военному искусству и перевооружались.

Когда необходимость столкновения сделалась очевидной для всех, были затребованы дессанты, а русский посланник посетил вместе с супругой нашу миссию. Этот визит подчеркивал китайцам, что миссия имеет сильное покровительство, и что посольство не безучастно к миссии. Отца архимандрита (начальника миссии) не было дома, он вернулся из Пэйтахо перед праздником Вознесения Господня. Еще раньше приходилось задумываться о средствах защиты, о возможности защиты, о мотивах защиты. Осмотр стен и ворот миссии показал, что они существовали лишь для мирного времени и не представляли никакого препятствия при серьезном нападении; при том соседство городской стены, превосходящей высотою все миссийские постройки, давало решительный перевес благоприятных условий для нападающих и, словом, делало невозможной какую-нибудь оборону. Однако в голове носилось смутное представление о долге защиты, особенно, если бы христиане-китайцы сделали какой-нибудь почин в этом направлении; но они сохраняли кажущееся спокойствие и поддерживали друг в друге «храбрость». Да и что было делать, когда вопрос о самозащите не был еще и в принципе решен. Решение его состоялось по приезде о. архимандрита в таком смысле, что духовные лица, как обладающие [70] духовным оружием, не должны прибегать к какому-либо другому, и что при защите все равно убивать людей нельзя служителю алтаря. Оставалось допустить такой прием, какой допущен католиками: стрелять отнюдь нельзя, а можно только приобрести ружье, зарядить его боевым патроном, дать его держать какому-либо недуховному лицу, взвести курок, прицелиться куда нужно стрелять и сказать: ну, братец, стреляй, — я благословляю! Подивился я этой казуистике и осведомился о том, будет ли принят русский дессант в миссию, если бы посланник предложил дать нам для защиты человек 25 матросов? Решено отказаться от помощи русских солдат, да их нам и не предложили, так как их всего прибыло, для защиты посольства, 75 человек. Еще тогда никто не представлял себе серьезности положения и думали, что придется защищаться не более недели, а то нечего было и думать о запасе провианта хотя бы на 25 солдат в стенах духовной миссии. К тому же внимание наше отвлечено было деревнею Дунь-ди-нань.

Из этой деревни, находящейся в 50 верстах от Пекина на юго-востоке, было получено известие от наших христиан-китайцев, о приходе туда ихотуанцев, которые образовали стан, вербуют жителей в свои полки и обещают в скором времени уничтожить христианские храмы в деревнях, в том числе и православную церковь. Так как известие было получено за три дня до предполагавшегося приезда о. архимандрита, то я не счел нужным посылать ему телеграмму: она едва ли могла ускорить его отъезд из Пэйтахо хотя на несколько часов времени. Я написал утешительное письмо к Дуньдинаньскому молодому учителю-катихизатору, письмо это никто из христиан везти не решился. Все были в страхе я предлагали мне обратиться к помощи китайских солдат для охраны Дуньдинаньской церкви, но без о. архимандрита у нас не принято делать что-либо, да и китайские солдаты успели уже прославиться защитой европейцев инженеров на Тянзинской железной дороге, где они стреляли в своих охраняемых, а одной англичанке разрезали живот. Таким людям доверяться рисковало. По приезде в Пекин, о. архимандрит объявил, что собирается сам ехать в Дунь-ди-нань и вызывает добровольцев (певчих, учителей). Страх наш тотчас пропал: все китайцы заявили, что [71] готовы ехать с о. архимандритом, если бы даже пришлось умереть. Нужно было ехать самому начальнику миссии потому, что могли быть, обстоятельствами дела, вызваны крайние меры: отлучение от церкви непокорных, крещение вновь обращающихся, закрытие школы, смена катихизатора. Но ничего подобного не случилось; в следующее за Вознесением воскресенье отслужена о. архимандритом с певчими литургия в Дуньдинаньской церкви, затем посещены дома христианам; семья, передавшаяся из страха на сторону ихотуанцев, оказалась в бегах. Словом все обошлось благополучно; на другой день о. архимандрит вернулся в Пекин; хотя на дороге замечалось волнение толпы китайцев и раздавались вызывающие крики и ругательства.

Через, четыре дня церковь наша и подворье в д. Дунь-ди-нань были сожжены. Очевидцы рассказывают об этом так. За несколько дней было на стене подворья приклеено объявление (на красной бумаге), что храм будет разрушен. Такие же объявления были расклеены по окрестным деревням, где были храмы других христианских миссий. В день погрома часа в три дня собирались толпы у подворья, кричали, ругались, бросали каменьями через стену. В шесть часов вечера толпа ихотуанцев-поджигателей, пробегая по деревням и разрушая храмы, достигла Дунь-ди-нани. Ихотуаней костюмированных и вооруженных копьями было не более десятка, остальные — невооруженная толпа ихотуанского лагеря. У ворот подворья, которые были изнутри заперты, толпа на минуту остановилась и стихла. Послышалась команда, состоящая из двух слов: «тин», что значит «входи» и «ша», что значит «убивай, разбивай». После чего дружным натиском сломаны ворота, толпа ворвалась на двор, повалила колокольню, устроенную в виде триумфальных ворот на деревянных столбах с навесом, и устремилась в церковь. Покуда одни разбивали деревянную дверь, толпа, женщины и дети приносили солому и камыш для поджога. Так как брать в церкви было нечего, ценных вещей не было, то погром ограничился тем, что выбиты были стекла, разбросаны книги, подсвечники... Гора соломы натаскана была на средину пола и не более как через пять минут наши два бежавшие китайцы, выскочив за околицу деревни, увидели черный столб дыма, взвившийся над подворьем. Эти два китайца, учитель и певчий, [72] оставленные отцом архимандритом, всю ночь бежали и на утро известили как в посольстве так и у нас о катастрофе. Впоследствии было узнано, по слухам, что в деревне Дунь-ди-нань разграблено и сожжено от 4 до 6 домов христиан, убиты две женщины язычницы из христианских семей и один или два христианина; остальные предались бегству. Из 12 учеников школы некоторые, вероятно из страха перед родителями, передались на сторону мятежников, но эти мальчики были язычники и учились в школе всего месяца три не более.

Известие о Дуньдинани произвело панику среди наших христиан; только и речи было между ними — что об успехах ихотуанского движения, о разрушении ими железнодорожного полотна, о пожарах вокзалов, о прекращении всякого сообщения с Пекином. Говорили, что за городом на стене какого-то кладбища, имеющего трое ворот, было наклеено объявление, назначающее сроки для сожжения различных миссий в Пекине, при чем нашему северному подворью духовной миссии назначен завтрашний день т. е. 26-го мая вечером. Среди дня приезжали к отцу архимандриту русский посланник М. Н. Гирс с младшим драгоманом упрашивать отца архимандрита немедленно же оставить миссию и ехать на южное, посольское подворье, чтоб искать там убежища под защитою 75 русских штыков.

Я получив от отца архимандрита приказание собрать часть ризницы и все серебро для отправки в посольскую церковь, и занялся этим делом в церкви, думая остаться сам дома или приехать на завтра служить литургию, так как была родительская суббота. Был назначен срок отправки вещей в 8 часов вечера, потом пришлось ускорить его до 7 и наконец до 6 часов, что ужасно невыгодно отразилось на наших сборах; но делать было нечего. Еще с 4 часов пришло к воротам подворья 20 человек китайских солдат в качестве охранителей подворья, тотчас стала собираться толпа китайцев, на улице, у ворот; толпа тысячная, которую разогнать было невозможно; боялись столкновения с христианами и потому надо было ускорить отъезд. Отец архимандрит, кажется, собирался за несколько дней раньше и теперь больше пребывал в своем помещении, хотя он тоже взял немного вещей из своего имущества, мы же с [73] отцом диаконом, до последней минуты пробывши в церкви, могли из своих квартир вынести только попавшийся чемодан с бельем, да две три книги со стола, когда пред самым отъездом нам сказали, что мы непременно должны ехать все вместе в посольство. При этом нас уверяли, что церковь и подворье (наши квартиры) сдаются под ответственность китайского министерства иностранных дел и что сейчас непременно приедут два китайских чиновника с русским драгоманом и опечатают все имущество, но никаких чиновников не приехало, и так мы налегке отправились из миссии.

Садясь в телегу, я как-то сознавал всю бездну, которая теперь отделяет меня от наших христиан-китайцев и от этих мальчиков учеников, с которыми я за два года ученья, казалось, так сроднился. Но зачем они так испуганно смотрят на меня, разве наружность моя так растеряна или они опасаются за мою жизнь, за мою целость? Попробовал обратится к взрослому ученику с вопросом, ответ получился такой вялый, уклончивый. А, теперь я сознаю, что всякую связь со мной все вы, господа, считаете навсегда утраченной. Да может это была одна мечта, — может никакой связи и не было?.. Но прочь печальные мысли! Не дальше как завтра я приеду сюда, буду служить в этом самом храме, полном еще всякой утвари и священных облачений, с этими же певчими, которые так дичаться меня и пугливо озираются на толпу язычников-соседей...

Как на грех передний возница вздумал ехать во всю прыть, остальные повозки, (а их было шесть или семь), не должны были отставать и придан был нашему отступлению характер бегства. Мы бежали ни кем же гонимы, и обращали на себя внимание толпы по улицам Пекина, которые кишели народом, разодетым по праздничному; все радовались приближению кровавой расправы с европейцами. На другой день, как и в последующие за ним дни, поехать на северное подворье не удалось, от. архимандрит запретил нам с or. дьяконом поехать туда в виду того, что посланник не может принять на себя ответственность в случае какого-нибудь несчастия с нами в дороге по городу, так что удалось еще дня через два получит самовар, чайный прибор, часы и кое-что из [74] платья. Между тем наши китайцы в течении пяти дней аккуратно являлись и рапортовали начальнику миссии о благополучии северного подворья, и что сто китайских солдат постоянно оберегают его, и что толпа народу хотя и есть, но небольшая. Так что от. архимандрит серьезно намеревался с приходом следующего дессантного подкрепления в 2 тысячи человек, которое ожидалось со дня на день, взять человек 30 русских матросов и ехать на северное подворье; было сделано уже распоряжение о покупке риса и довольного числа баранов для продовольствия солдат. Между тем как все слуги в иностранных посольствах разбежались еще раньше, при от. архимандрите осталось два верных китайца, пребывшие с ним до конца осады. Правда один из них все время тосковал, отказывался от пищи и казался больным.

На улицах продолжалось большое оживление, китайцы толпами собирались у посольств, весело болтали, рассматривали вооружение дессантных и наводняли тротуары нищими. Торговля съестными припасами шла бойко, слышались крики торгашей-столешников. Бывали дни, когда казалось весь город двигался по направлению вокзала ж. д., шли смотреть «заморского черта», хотя поезда уже прекратили движение, путь был сломан. Очевидно, по городу ходили нелепые слухи и этим слухам толпа верила; может быть ждали прихода главных полчищ ихотуанцев и вступления в город их предводителя. Телеграф еще несколько дней работал, затем был порван, как на юг так и на север. Еще в последний раз из Тяньзина пришла почта инкогнито в простых вьюках, но потом и этого сделать нельзя было и мы оказались отрезанными от всего цивилизованного мира. Теперь случайные слухи, получаемые от китайцев, давали нам знать о том, что происходило вокруг города, как регулярные китайские войска собирались под стенами города и прекратили подвоз припасов, осматривали каждого прохожего, раздевая до нага, чтобы не было каких писем; как убиты за городом два европейца-миссионера и сожжена домовая церковь на даче английского посланника. На все отношения посольств китайское министерство иностранных дел отвечало отказом, говоря, что прекращает сношения с европейцами из боязни возбудить против себя негодование народа. Но известно было, что вновь [75] образованное китайское министерство составилось исключительно из лиц дико злобствующих против европейцев. Эти высокопоставленные боксеры были с визитом у нашего посланника, когда дошел до них слух о посадке в Порт-Артуре русского 2-х тысячного отряда, шедшего освобождать нас. Министры просили об отозвании этого отряда назад, так как он мог вызвать новый взрыв народного негодования. А пекинским европейцам предлагали лучше собраться и идти в Тяньзин. Они показывали вид, будто очень боятся 2-х тысячной армии и спрашивали: не желает ли она воевать Китай? Их успокоили и отпустили с миром.

Между тем настроение европейцев сильно портилось; назойливость толпы выводила всех из терпения. Секретарь японского посольства, очутившийся за городом у вокзала, был задержан и зверски убит китайскими солдатами. Казалось ждали только случая или условного сигнала, чтобы напасть на нас и уничтожить. Без вооружения европейцы и не показывались на улице и нашим полицейским (из австрийцев) много надо было иметь самообладания, чтоб удерживаться от рукопашной схватки с разнуздавшейся толпой. Но вот случилось по-видимому пустячное событие: два боксера в китайской, закрытой тележке подъехали к самым воротам французского посольства, и так как сидевшие у ворот, якобы для охраны, китайские часовые безучастно смотрели на них, то проходивший здесь какой-то посланник крикнул на них и пригрозил стрелять из револьвера, между тем боксеры спокойно высаживались и когда на них кинулись европейские солдаты, выскочившие из ворот, то один успел стушеваться в толпе, а другого схватили и привели в немецкое посольство. Вот здесь обнаружилось, как мало самообладания у европейцев, как были приподняты нервы у всех. Этому боксеру посчастливилось: чуть ли не все представители европейских Дворов собственноручно дали ему по хорошей затрещине, а о простых смертных, о солдатах и говорить нечего. Кто только ни бил его? Кажется вся колония руки приложила. При том воображается подобающий случаю шум и крик...

Почти в то же время испанский посланник, проходя с каким-то господином, встретился в толпе с исступленным боксером, который с закрытыми глазами проделывал в воздухе ножом заклинательные [76] жесты. Наткнувшись в упор на этого мага, посланник выстрелом из револьвера положил его на месте. Это был китаец высокого роста, опоясанный желтым поясом из яркой материи, от пояса спускался такого же цвета платок, на голове была красная повязка в роде чалмы с вышитым на ней китайским иероглифом означающим: «будда-фо» — (идол будды). Повязка и пояс были доставлены в канцелярию немецкого посольства для осмотра любопытствующих. По этому поводу произошел обмен мыслей между посольствами, видимо были все возбуждены и старались успокаивать друг друга.

Улица между тем опустела и американская митральеза стояла уже на мостовой, намереваясь забросать китайцев свинцовым дождем. Но ей пришлось поработать только спустя два месяца, почти накануне прихода наших войск. Теперь же ждали нападения толпы или регулярной конницы, а потому наскоро устроили первую баррикаду из телег, бочек и ящиков. Это было 31-го мая часа в 3 или 4 пополудни. А к 6 часам разнесся слух, что боксеры собираются недалеко от посольств на посольской улице в кумирне. Сейчас же десятка два немецких солдат пошли и разогнали непрошенных богомольцев. Это послужило сигналом к возмущению; толпа бросилась жечь миссии. Прежде всего зажгли какую-то часовню в юго-восточной части северного города, затем толпа шла на север и жгла американские храмы-аудитории; когда зашло солнце весь небосклон над городом озарился пожарами, которые все множились и разбрасывались на большее пространство.

В одном из пожаров на северо-востоке мы признавали разорение нашего северного подворья, что и оправдалось полученными после сведениями. По рассказам очевидцев, боксеры пришли туда в 9 ч. вечера, и так как ворота были затворены, то пришлось проломать стену, употребляя притом разрывные ракеты. Прежде подверглись разграблению квартиры наши, библиотека, школа и типография. Когда все это предано было огню; разбили двери в церкви и стали грабить ее; к 11 часам ночи зажгли и церковь. Боксеров было немного, но толпа собралась громадная, многие из южного города пришли чтоб только захватить что-нибудь из миссийского скарба. Между тем часть толпы и соседи язычники расправлялись с женщинами христиан, живших [77] вблизи миссии. При этом грабили, жгли и убивали. В первую ночь было убито говорят 29 христиан, в том числе все старухи, жившие в богадельне, несколько женщин и главные представители, приближенные и влиятельные христиане. Телами их наполнили два миссийских колодца и завалили камнями. В последующие дни толпа продолжала рыться в развалинах ища серебра, а боксеры искали по домам христиан и стерегли ворота, чтоб не выпускать их из города. В воротах некоторые семейства были схвачены и побиты.

На другой день, 1-го июня, пожары продолжались и особенно ужасен был пожар католического собора, называемого по китайски «Дун-тан», где зверски растерзаны многие христиане и сгорел один священник европеец. В тот же день 15 человек американцев заняли городскую стену против своего посольства и наблюдали оттуда за движениями боксеров. Войска китайской кавалерии тоже двигались по городу и отдельными частями выходили из ворот, направляясь по Тяньзинской дороге. Вечером было довольно тихо в посольствах; только слышались изредка ружейные залпы в стороне австрийского посольства. Сидя на крыльце я мог ясно слышать, как за городской стеной собиралась толпа ихотуанцев, с 11 часов ночи до 2 ч, утра они били в гонг и кричали «ша» = (убивать). Больше всего слышались голоса детей и старух, хриплые, неистовые голоса, ничего общего не имеющие с человеческим голосом.

Около 2-х часов утра сразу все стихло и, как после стало известным, эта толпа бросилась жечь одну из католических миссий в южном городе, называемую Нань-тан, где масса скученного христианского населения теснилась вокруг величественного готического храма. Дым от пожара с раннего утра дал знать нам о случившемся. Но французское посольство не могло послать своих солдат, так как еще ранее отправило 30 матросов на северо-восток Пекина в так называемый Бэй-тан, резиденцию епископа Пьера Фавье.

Этот епископ, говорят, личность замечательная, музыкант, человек энергичный, знающий сам военное дело. В последний визит свой в посольствах он до истерики прощался со всеми, говоря что увидимся только на том свете. Он, кажется, один понимал, какая опасность угрожает, каково теперь восстание китайцев и что оно несравненно серьезнее всех прежних восстаний. Имея у себя 1 1/2 [78] тысячи европейски вооруженных китайцев-христиан, 30 французских матросов из дессанта и одну хорошую пушку, он затворился в крепких стенах и, так же, как и мы, выдержал двухмесячную осаду не имея никакого сообщения с нашими посольствами. Бэй-тан подвергался гораздо сильнейшей канонаде, чем наши посольства, лишился величественного своего храма, но сохранил библиотеку и другие учреждения миссии вместе с работами предшественников и жизнию многих христиан. Но обратимся к пожару в Нань-тане.

Французское посольство не могло послать туда помощи, поэтому вызвались пойдти русские и американцы. 30 русских матросов и 20 американцев совершили отважную прогулку на расстоянии 3 верст по городу с разъяренным населением; и никто не осмелился тронуть их. Когда они пришли к Нань-тану в 9 ч. утра, то храм уже был объят пламенем, и весь христианский квартал наполнен ужасами зверства толпы ихотуанцев, которые врывались в домы, грабили, убивали и зажигали все. Приход наших солдат был для них совершенной неожиданностью, многие бросали свои ножи и лезли под лавки спасаться; и только совершенно исступленные, обезумевшие от убийств продолжали кровожадную расправу. Среди них оказался подлый старикашка, китаец гнустной наружности; он держал в руке небольшое зеркальце, которым вращал по всем направлениям, пуская солнечные лучи и бормоча свои заклинания. Это предводитель шайки ихотуанцев, он ободрял своих обещанием за подвиг избиения христиан уподобится блистающим, как зеркало, буддам. Русский офицер не нашел ничего сделать с ним, как только дать ему один щелчек по носу, после чего тот поспешил стушеваться в толпе. Между тем наши матросы, освободившись от первого удручающего впечатления, стали понемногу разгонять убийц и освобождать христиан. Европейцы показали себя львами в рукопашном бою, они истребили массу злодеев. Так было освобождено около 300 христиан, большею частию женщин и детей, которые препровождены во французское посольство, и, когда те проходили по нашей улице, можно было видеть этих несчастных с иконами на груди, раненых и обожженных огнем. Интересно, что регулярные китайские войска (а их была тьма тьмущая!) стояли спокойно на городской [79] стене, саженях в 30, и любовались на все происходившее. По возвращении нашего отряда пошел другой, англо-немецкий, отряд, намеревавшийся удивить зверством самих ихотуанцев, но мне неизвестно, — что они там застали и что делали.

Кстати скажу, что наши матросы привели 10 ихотуанцев пленными. Это были большею частию душевно-больные, совершенно звероподобные люди. Когда мы с о. архимандритом пришли в сарай посмотреть их, то некоторые отворачивали с негодованием лица свои, а другие готовы были ринутся на нас с кулаками, но так как были связаны, то от злости дрожали всем телом. Особенно обращал на себя внимание деревенский парень лет 18, большой мастер распарывать животы детям. Он имел 8 ран на груди, ран уже заросших и видимо уже целый месяц работал ножом в окрестностях Пекина. Осмотр произвел на нас такое впечатление, что мы не могли заснуть всю эту ночь, пока на утро их не передали китайскому чиновнику, якобы для казни; а может быть он и опять их выпустил на волю, как хороших мастеров своего дела. Во всяком случае мы с часу на час ждали их прихода. С ними же сидел и пойманный вечером на улице поджигатель, с горящей головней пробиравшийся под стеной посольства, вероятно с намерением зажигать разрывные ракеты, заранее вставленные в стену. Одна из таких ракет в задней стене посольства загорелась вечером на моих глазах; но была потушена матросами, державшими посты по крышам. Этот поджигатель хотел ночью поджечь и камеру, в которой сидел, но был убит часовыми.

Настроение стало очень тревожное, отовсюду ждали поджогов и нападений. Регулярные китайские войска проходили мимо к городским воротам. Ихотуанцы толпами расхаживали в южном городе; народ везде встречал их с уважением. Они же испытывали свою силу и влияние на народ; вероятно, для этого издали указ, чтоб на утро каждый торговец в городе, отворив дверь своего магазина, поставил на пороге три чашки с водой и сам стоял бы у порога лицом к востоку, ослушникам назначалась смертная казнь и сожжение имущества. На утро, действительно, все купцы растворили двери и стояли над своими чашками, один только не сделал так и его лавка была зажжена ихотуанцами. [80]

Это было 3-го июня утром часов в 7. Начавшийся от этого пожар скоро принял чудовищные размеры. При сильном ветре дувшем прямо на торговый город, пламя прошло по самым лучшим торговым линиям. По убыточности это один из величайших пожаров в мире, так как большинство этих магазинов торговали заграничными, европейскими товарами. Наш батумский керосин сыграл здесь свою роль, как и вообще во всех поджогах ихотуанцев, которые, говорят, не только дома, во и людей обливали керосином и зажигали. На пожарище шум был ужасный: керосин рвало как выстрелы из пушек; ракеты и порох, которыми торгуют решительно все лавки в Пекине, тоже беспрестанно взрывали на воздух крыши зданий. Весь день загарались все новые и новые части торговых рядов и к закату солнца пламя достигло городской стены северного города и поглотило одну древнюю башню на воротах. Пожар начинался уже в северном городе близ самых посольств, но был потушен русскими волонтерами, которые разогнали поджигателей выстрелами, а сами благополучно вернулись. Этот пожар, сделавший нищими многих богачей и многие тысячи семейств оставивший без крова, как должен был подействовать на общественное мнение, которое конечно причиной всего считало европейцев?

Мы стали видеть, как окрестные жители выбираются из своих жилищ. Начались поджоги частые, беспрерывные. Китайцы зажигали свои дома с подветренной стороны. Приходилось при каждом пожаре делать тревогу, ломать соседние постройки и в то же время терять массу патрон отстреливаясь от наплывающей толпы. А терять патроны для нас было не безразлично. На наших глазах разыгралась печальная история с австрийским посольством. Дело в том, что когда этот, первый, дессант отправлялся из Тяньзина, то отправители смотрели на все через розовые очки и дали по 60 патронов на солдата. Австрийское посольство находится несколько поодаль от других и состоит из обширного двора, окруженного стеной и имеющего на средине двухэтажное здание, только что недавно выстроенное. По своему возвышенному местоположению и прилегая к двум улицам, это посольство представляло надежный стратегический пункт и многие думали укрыться там, в случае, если другие посольства будут сожжены. [81] Но когда боксеры окружили австрийцев, они слишком погорячились, не пожалели патронов и с горяча были еще обмануты китайцами. Как-то ночью пришли они с факелами и стали против ворот, потом привязали факелы к палкам, которые воткнули в землю, а сами ушли. Австрийцы сделали несколько залпов по этим свечам, они же по прежнему стояли неподвижно. Недоумение и страх напал на них, они решили броситься в атаку на штыки, тогда только открылся обман; толпа давно разбежалась и австрийцы напрасно потеряли патроны. Затем их начали теснить, поджигать, и так как у них людей было мало чтоб тушить пожар, то огонь проник во двор и уничтожил здания. Австрийцы с большим уроном бежали в немецкое посольство.

Это случилось 2-го июня и произвело на всех удручающее впечатление. Из опасения, чтобы с нами не повторилось тоже, мы вечером того же дня стали ломать соседние, прилегающие близко к нашей стене, постройки. Но так как наш дессант весь был на постах, а китайцев слуг у нас не было, (какие были, те лежали без памяти в ожидании смерти), то пришлось нам, — волонтерам работать над этим разрушением. Здесь особенным усердием заявил о себе отец дьякон, работавший удачно и без устали. Сломав несколько китайских домиков на улице, мы с ужасом заметили, что в развалинах накопилось масса горючего материала, дерева, стропил, балок, окон, что все это давало возможность ихтуанцам набросать к нам во двор зажженных поленьев и горячих углей. Поэтому решено было, — все это дерево свозить в средину наших посольств и свалить в канал под мост.

Эта работа продлилась до поздних сумерок; когда мы стали замечать, что в конце улицы двигаются какие-то огоньки. Кто говорил, что это так, ничего, что это мирные жители разгуливают с фонарями; другие говорили, что это остатки сгоревшей триумфальной арки, на которой местами вспыхивали огни и погасали. Но другие уверяли, что это толпа ихтуанцев, взявших свечи по обыкновению и совершавших свои заклинания, чтобы бросится потом на нас и поджечь. Приказано на казачьем дворе и напротив через улицу во дворе русского банка снимать рогожные навесы. [82] Хотя у нас по улице стояли передовые пикеты из американцев, однако, мы не получали известий о том, что делается в конце улицы и потому сыграли тревогу, собрали матросов на казачьем дворе с намерением вывести их на встречу ихотуанцам. Но это была напрасная тревога; только на следующий день в три часа дня пришлось нашим матросам дать залп по толпе, которая будто нечаянно приближалась к нам без оружия и обмахиваясь одними веерами, волновалась и сновала поперек улицы закрывая от нас то, что делалось в конце ее, а там, говорят, шли регулярные китайские войска и конница генерала Ламфусьяна, все вооруженные европейскими винтовками лучших систем. Когда сделалось ясным, что толпа приближается к посольству, с нашей баррикады был дан залп из ружей, обративший толпу в беспорядочное бегство. С этих пор невооруженных нападений не было, зато охотники из китайцев и солдаты Ламфусьяна засели в окрестностных домах и беспрерывно стреляли вдоль улицы, и по крышам посольств.

Без привычки отдельные ружейные выстрелы казались залпами и визг пуль заставлял пригинаться ниже. Наши посты на крышах пришлось убрать после того, как убит был шальной пулей матросик на крыше в 11 часов ночи. Этот первый герой обороны, его звали Георгием, был торжественно погребен от. архимандритом в присутствии русского посланника и с хором из любителей, при большом стечении народа.

В этот день, 4-го июня, мы получили сведения о втором дессанте, мечтавшем исправить полотно железной дороги. Китайцы передавали, будто он уже был на половине пути, будто получено было два письма от командующих саперным дессантом, исправлявшем дорогу. Глухо доносилось и о двухтысячном отряде; что он идет «под охраной» китайских войск, которые будто оберегают его от нападения боксеров. Мы в то время не разбирали особенно, чтобы такое значили эти слухи; для нас достаточно было сознания, что отряды наши «идут» и скоро освободят нас из осады и благополучно доставят до Тяньзина или обезопасят в Пекине до прихода военных сил. Этого уже достаточно было, чтобы воспрянуть духом. И мы воспрянули. А воспрянувши, стали рассуждать о случившимся, о прошлом и делать предположения о будущем. Мы мыслили, [83] приблизительно, так: если Пейтахо уцелело, то мы поскорее постараемся перебраться туда и там, под защитою наших броненосцев, хладнокровно составим смету, с переложением на доллары, всех наших будущих расходов по восстановлению утраченного миссией, а теперь, по инициативе г. посланника, мы в общих чертах должны наметить размеры наших убытков. Уже раньше нам сообщено, что за Дуньдинаньское подворье посольство считает долг за китайским правительством не более не менее как 50 тысяч рублей! Громкая фраза; но кто будет платить эти долги, и чем платить, да и кто их будет требовать? Однако мечты так сладки. Мы не продешевим своей Бэй-гуани (северного подворья) и сразу ставим за нее миллион рублей! да еще накинем четыреста тысяч. Иначе никак нельзя! Нужно припомнить сколько лет миссия существует, сколько лет Св. Синод высылал на содержание ее по 18 тысяч руб. Наконец, если стать считать все сгоревшее, а главное, что будет стоить постройка всего этого вновь, то так оно и выйдет, наш счет верен. Затем относительно земли, где устраивать миссийское подворье. Если, как слышно, Пекин будет разрушен европейцами и столица Китая перейдет в другой город, то посольство перейдет туда же и таким образом земля под посольской усадьбой перейдет опять в пользование миссии, как это было раньше до посланника Игнатьева 1860-х годов. Да, это место, как находящееся в более оживленной части Пекина, представляет для миссии наилучший центр; на северном же нашем участке можно устроить нечто вроде скита или погоста и бывать там только наездом. Впрочем, если бы нам приглянулось и другое местечко в стенах Пекина, то есть, в самом деле, законное основание получить его от китайского правительства в придачу к миллиону и четырем стам тысячам рублей. Хотя мы не имеем теперь точного сведения о наших христианах, но думаем, что и после погрома их еще останется довольно и все они пожелают перейти на жительство поближе к миссии, все равно они и до сих пор жили в нанятых квартирах. Выселять же их из Пекина, кажется, было бы несправедливо: наш долг жить для них, на их родине. И хотя теперь мало кто из них явился разделить с нами участь осады, но мы слышали, как много они пострадали от мятежников [84] за свое христианское звание или за общение с европейцами; мы слышали как их всюду отыскивают и убивают; как обвинили в том, что они сами себя, будто бы, подожгли и казнили целых 12 семейств, намеревавшихся выехать из города. Все это мы слышали и намеревались за все это получить с китайцев деньгами. А труды наших предшественников? Ведь кроме церкви, к которой мы так привязались, служа ежедневно, сгорела еще библиотека, состоящая из учебных китайских книг, на тибетском, манжурском и китайском языках, святоотеческих сочинений и массы всевозможных словарей. Часть книг оставалась еще от погрома католических миссий, когда они искали защиты на нашем северном подворье. Часть астрономической библиотеки ученого академика Фритча, который жил более десяти лет в Пекине и оставил полный шкаф астрономических и метеорологических приборов. В типографии мы лишились небольшого станка печатного и на 2 тысячи рублей русского шрифта, до 30 тысяч китайских знаков резанных на дереве и деревянных досок с вырезанным на них текстом, богослужебных книг и китайских учебников, изданных преосв. Флавианом. В складе лишились всех миссийских изданий на китайском языке и оставшихся 300 экземпляров словаря от. Исаии. В кабинете от. архимандрита ценные кресты и медали, жалованные миссии в разное время русскими государями; архив миссии со времени отделения ее от дипломатической миссии, — акты подготовлявшиеся к печати, но не успевшие выдти в свет. Неизданные труды в рукописях по филологии ар. Палладия и иером. Исаии: 1) краткий китайско-русский словарь для китайцев, 2) богословская терминология, принятая в китайском тексте священных книг, 3) китайский перевод канона Андрея Критского (неизданный) 4) собственноручные заметки при переводе псалтири на китайский язык, 5) русский текст толкового евангелия пр. Флавиана, 6) черновики большого словаря ар. Палладия с поправками его рукой и множество других ценных автографов. В иеромонашеских квартирах сгорели инструменты и приспособления для типографии и переплетной; многие сотни образов, недавно полученных из Москвы от фабрики Жако, и масса таких вещиц и книг, которые дороги были мне по воспоминаниям и стоили большого труда [85] при доставке их из России чрез Монголию. Воспоминая о них я думаю так: теперь я ни за что не расстанусь с Пекином, с китайцами: они задолжали мне; теперь я уж не могу сказать, что не имел с ними соприкосновения. Иначе, кто же отнял у меня все мое духовно-эстетическое имущество? Я этот долг обязан получить с них человеческими их душами, если Богу будет то угодно. Еще что сгорело? Помещение мужской школы, дворик стипедиантов Паргачевского, сад, двор женского училища, богадельня, только что выстроенная, четыре или пять домов христиан, живших вблизи миссии. Сгорело ли дело миссии, понимая горенье в апостольском смысле, как апостол сказал о материалах, из которых велась постройка. Это сказать трудно. Наша миссия строилась из русского серебра, и, по всем соображениям сгореть не должна бы, а разве обновиться, — очиститься через огонь. Но покуда озлобление китайцев-язычников так велико, что нам придется оставить Пекин, может быть, на целый год или на два и поселиться где-нибудь под прикрытием европейских судов, примерно хоть в Шанхае, куда мы рвемся душой, чтоб отдохнуть в европейском обществе. С китайцами мы хотя и дружны, но общих духовных интересов (пока) не имеем, а потому изнываем от душевного голода; но в Шанхае не то...

В таких элегических мыслях нас застало 5-ое июня, число достопримечательное. Во-первых, в этот день пошел первый (в это лето) дождь, сильнейший ливень, могший испортить дорогу нашим отрядам, если бы оные находились в пути. Во-вторых, китайские министры пожаловали в посольства со вторым визитом. Они получили верные сведения, что оба наши отряда имели столкновения с китайскими войсками в 35 раз превосходящими их численностью и должны были отступить обратно к Тяньзину. Поэтому министры сочли нужным притвориться сиротами казанскими, опять просить об отозвании отрядов; передавали поклон от царицы-регентши, что она очень озабочена положением дам и детей в осаде. А через час прислано предложение от тех же министров, чтобы все в 24 часа собрались и уходили в Тяньзин, так как французский адмирал объявил войну Китаю и взял уже на море две китайских крепости, и что, если мы теперь [86] же не оставим Пекина, то будем считаться военно-пленными и китайское правительство долее не может ручаться за нашу целость. В-третьих, немецкий посланник, поехавший отдать визит китайским министрам в сопровождении одного китайца конюха, был убит из-за угла каким-то досужим застрельщиком. Настроение наше быстро изменилось к худшему. Начались частые совещания посланников, все готовились в поход. Была послана нота с просьбой переменить срок на 48 часов, по истечении которых мы остались на месте по-прежнему, только стрельба опять началась и усилилась пуще прежнего. Правда раненых не было у нас, но визг и треск разрывных пуль над головою производил удручающее впечатление. Следующую ночь мы провели в церкви, убирая более ценные вещи, чтобы на утро зарыть их в землю, так как с собой мы могли унести немногое, рассчитывая, что для нас телег не найдется, а придется идти пешком. Вещи мы зарыли в церкви, в алтаре, свое кое-что решили все оставить и идти на волю Божию. Но, видимо, наши дипломаты решили проволакивать время и отлагать срок выступления, а затем и вовсе оставили эту мысль. В это время сожжено было голландское посольство, ни кем не охраняемое и китайские стрелки стали близко подходить уже к русскому банку и со стены (городской) ранили одного банковского студента. Это было 9 числа и тотчас решено из всех посольств имущество и семейства (даже и детей) перевести рядом, — в английское посольство. Этот переход представлял оживленную картину. Подъем духа был сильный; к вечеру ожидали решительной атаки боксеров, все были вооружены и высматривали воинственно, намереваясь дорого заплатить неприятелю за свою смерть.

Английское посольство приютившее нас, представляло обширные дворы, обсаженные аллеями, с площадями и просторными помещениями, так что в них разместились все европейцы и нашлось еще место для китайцев-христиан на дворе под огромным навесом. Раньше этот двор принадлежал какой-то кумирне, так что план сохранился, как и две огромные фигуры каменных собак, стоящие у главного входив квартиру посланника, сера Макдональда. Англичане умеют создавать себе роскошную обстановку и благодаря этому каждая нация здесь получила отдельный корпус, где могла [87] расположиться как дома. Впоследствии объявленное счисление людей показало, что европейцев собралось в английском посольстве: мужчин служащих и волонтеров 191, женщин 147, детей 76, солдат 73 чел.; китайцев: мужчин 180, женщин 107 и детей 69; да в лазарете впоследствии лежало 40 челов. раненых, итого 883 человека.

При такой массе людей английское посольство представляло такой муравейник, где, как только каждый нашел себе уголок, все занялись делом; заготовлением воды из 8 колодцев; изготовлением мешков с землею для устройства баррикад по крышам и по стене. Жизнь шла очень деятельно; передовые люди сами показывали пример, не гнушаясь черной работой. Чрез несколько дней посольство уже представляло солидное укрепление, рассчитанное на все военные случайности; только чувствовался недостаток в вооруженных людях, так как линия окружающей стены была слишком растянута; а военные дессанты: русский, французский, американский, немецкий и японский оберегали свои посольства, держали часть городской стены и караулы в т. п. парке Су-Фу. Этот лесной парк какого-то князя Су еще в начале осады был на половину взят японцами, которые храбро отстаивали его во все время осады. Там было поселено до 1 1/2 тысячи китайцев-католиков, из которых некоторые были вооружены европейскими винтовками.

Затем чувствовался громадный недостаток в орудиях. По справедливости нужно сказать, что на стороне китайцев было превосходство оружия, так как у нас не было ни одной пушки в современном значении этого слова. А вышло это так. В Тяньзин при погрузке русского дессанта на поезд, приказано было прежде уложить аммуницию, а когда она была сложена в вагоны и матросы намеревались грузить трехдюймовую пушку, пришло время поезду тронуться в путь; звонков и свистков здесь не полагается, так пушка и осталась. С следующим поездом, который был последним, русские хотели переслать пять небольших пушек, но англичане не допустили ни одной, так как с их дессантом не было прислано артиллерии. Наши прислали лишь ящики с патронами, но по непостижимой, русской небрежности прислали не ружейных патронов, а пушечных снарядов. Так что у нас получились ружья без патронов и снаряды без пушек. Правда, у итальянцев была [88] полуторадюймовая пушка, но она имела всего 8 снарядов своего калибра, а другие естественно, не подходили к диаметру: наши были трехдюймового калибра. Французы свою пушку отправили в Бей-тан, где она и пребывала во все время осады. Митральезы, американская одноствольная и английская пятиствольная, стреляли ружейными пулями, а потому их нельзя причислять к артиллерии. Между тем как у китайцев были настоящие крупповские пушки с разрывными снарядами самого последнего образца.

Когда мы перешли в английское посольство, время было очень тревожное. Ежечасно загоралось то там, то сям вокруг нашей и английской миссий и так как ветра были большие, то опасность была ужасная. Особенно было два пожара близь английской миссии: у конюшенного двора и в китайской академии наук. В первом месте стена посольства была не велика и к ней прилегали мелкие китайские постройки, из которых некоторые были под одну крышу с английской конюшней. Поджог был сделан в сильную бурю, а тушить было неудобно вне своего двора, при том китайцы, засевши в окружающих домах, из окон и с крыш стреляли но нам, не давая тушить пожар. Здесь было ранено несколько английских солдат. Распорядительность англичан, привлекших своих китайцев к тушению пожара, достаточное количество воды, и два пожарные насоса много способствовали к замедлению пожара, однако пламя перебросило во двор; крыша конюшни вспыхнула, тут только вспомнили, что рядом в том же здании находится керосиновый склад, где хранилось до 25 ящиков керосина. Когда стали таскать керосин и выносить его на средину двора зарывая в землю, тогда мы поняли, что китайцам врагам известно было, и они знали где зажечь, но Бог спас нас ради невинных младенцев. Во дворе пожар был потушен скоро.

В другом месте, с северной стороны, где примыкает к английской миссии китайская академия наук пожары начались как только подул северный ветер. К этой академии принадлежат несколько дворов, огражденных стенами и имеющих массу скученных построек, беседок, павильонов, монументов, искусственных скал, гротов и проч. Среди всего этого высятся крупные здания: типография, книгохранилище, зал присутствия и другие. Все это осеняется вековыми деревьями [89] ив и тополей. В общем все это представляет такую трущобу или заброшенный парк, что и в мирное время трудно было бы разобраться вокруг. Вот тут-то ранним утром был пущен первый пожар и в тоже время открыта беспрерывная стрельба из засады китайскими солдатами. Говорят, что для поджога китайцы брали книги из библиотеки, сгладывали их кучами на дворах и зажигали. После находили здесь обгоревшими весьма ценные, по мнению знатоков, рукописи. Чтобы бороться с огнем в таком месте, надо было идти по прямому направлению, ломая стены, спиливая деревья, разрушая здания. Это стоило нескольких дней беспрестанной спешной работы, и хотя пожары были захвачены и потушены во время, но это место до конца осады оставалось опасным и требовало усиленного караула.

Ночное подкрепление давали русские, студенты банка под руководством одного из директоров Д. М. Позднеева, который сам становился наряду с солдатами. После академических пожаров не оставалось уже более опасных, от огня, мест; так как все, прилегающие к посольской стене, китайские постройки были нами разрушены. И хотя пожары в окрестностях миссий еще продолжались, но опасности от них уже не было для английской миссии. Постепенно наша защита определилась в известном пространстве оставшихся посольств; границы установились или сами собой или вследствие деятельной охраны европейцев; требовалось только укрепиться изнутри, чтоб удержать за собой пространство, жилища и необходимое для жизни. Хотя со дня на день ожидалось избавление, но работа тем не менее шла оживленная. По крышам и вдоль стен мы устраивали баррикады из кирпича и мешков, набитых землей. С утра до ночи там и сям по подворью можно было видеть группы китайцев-христиан и европейцев набивающих землей эти мешки. На первое время мешки шили из европейских материй, занавесей (иногда атласных и бархатных), простынь, мебельной обшивки. Когда все это вышло, стали доставать китайские цветные ткани, самых ярких цветов; так что баррикады наши издали походили на букеты цветов. Каждый пост часового, надо было выкладывать из мешков в виде башни с четырех или, по крайней мере, с трех сторон защищающей пост, потому что стрельба была постоянная и в одно время со всех сторон. Эти высокие пункты были [90] чрезвычайно опасны и давали большой процент раненых; а не держать этих постов нельзя было, потому что всегда ожидали атаки боксеров или поджогов посредством ракет. По этой же причине, учрежден был ночной дозор из русских волонтеров; в том числе участвовал и отец дьякон В. П. Скрижалин. Двухчасовая смена из двух человек обходила стену и дворы, окликала часовых и вообще служила связью для отдельных постов, расположенных вдоль стены посольства.

Постройка укреплений и защита более слабых мест нашего укрепления стоила не мало человеческих жертв. Более всего вышло из строя японцев и немцев. В тоже время были ранены четверо русских матросов. И так как в нашей русской миссии не было устроено лазаретной обстановки и не имелось оперативных приспособлений, то тяжело раненых доставляли в английскую миссию, где был прекрасно устроенный лазарет и два деятельных доктора и куда доставлялись раненые и изо всех других посольств. Среди наших раненых был один матрос, имевший пять ран (отверстий) в полости груди ближе к правому боку; задето было легкое и потеря крови была большая. Казалось не было никакой надежды на выздоровление его. Помещаясь в камере тяжело раненых, он был розобщен с своими товарищами и не мог пользоваться их помощию.

Среди же лазаретного персонала не находилось ни одного человека, который бы знал хоть одно слово по-русски. Кроме двух врачей, было два фельдшера, один из них англичанин, другой итальянец. Было две сестры милосердия одна англичанка а другая монахиня какого-то католического ордена. Остальные дежурные дамы, на первое время, были американские миссионерки. Когда я в первый раз пришел к этому раненому для того, чтобы приобщить его Святых Таин, он жаловался, что его никто не понимает и что он поэтому терпит большую нужду особенно ночью. Привлечь кого-либо из русских мужчин к обязанностям сиделки было невозможно, так все были заняты, дамы же русские, без привычки на первое время, были так испуганы видом раненых, их стонами и вообще всей лазаретной обстановкой, что решительно отказались от посещения лазарета; хотя впоследствии, присмотревшись к военным эпизодам некоторые русские дамы [91] исполняли аккуратно дежурства в камере, где лежало 5-6 раненых русских матросов. К тому же тяжело раненый, фамилия его — Леднов, зовут Александром, был совершенно деревенский мужичек, терпеливый, молчаливый и до крайности стеснительный. Так он наотрез отказался принимать пищу из рук сестер милосердия; о смене белья и других нуждах и говорить было нечего; так что положение его на первых же порах, когда он не мог сам двинуться в постели, сделалось критическим. Мне хотелось посещать его, но я знал, что это не нравится англичанкам и они уже заявляли претензии, чтоб не допускать ни французов, ни нас. И только после личного ходатайства русской посланницы мне позволили во всякое время входить в лазарет и оставаться там по мере надобности. Так как другие матросы были сравнительно легко ранены и лежали все вместе в одной камере, служа один другому, то мне приходилось сидеть только у одной кровати Леднова; за то, на первое время, по несколько часов сряду, потому что стояли жаркие дни и надо было все время обмахивать его веером, покуда раненый страдалец не засыпал, при чем можно было покрыть его кисейным пологом и так оставить в безопасности от массы мух, ютившихся в лазаретных камерах, и привлеченных туда запахом свежей крови.

Вообще мухи во время сиденья представляли значительную, враждебную нам, силу, не давая людям возможности дневного отдыха и спокойного принятия пищи. Количество их было несметно; вероятно, вследствие того, что вокруг китайские кварталы были разорены, выжжены китайцами; население бежало и оставило нам этих надоедливых насекомых, которые все и разместились в наших помещениях, по ночам сплошь покрывая стены и потолки комнат. Господу угодно было сохранить жизнь страдальца Леднова и послать ему постепенное выздоровление, а мне через него — доступ в лазарет во все время «сидения», где я познакомился с английским священником, молодым человеком с манерами и костюмом русского семинариста, и был посредником между нашими раневыми и медицинским персоналом лазарета; хотя незнание европейских языков сильно смущало меня и мне оставалось говорить только по-китайски с теми сестрами, которые принадлежат [92] к американской миссии и в совершенстве знают китайский язык. Посещая английский лазарет, я был свидетелем того, как успешно медицина и хороший уход помогали выздоровлению раненых. Многие из них через несколько дней выписывались из лазарета и опять становились в ряды защитников посольства, давая в лазарете место другим героям. Так что всегда в лазарете было около 40 человек раненых.

С 10-го на 11-ое число июня было назначено избиение христиан боксерами. Мы уже впоследствии узнали об этом, а также и подробности избиения наших христиан. Раньше было сказано, что в ночь сожжения северного подворья наших христиан было убито 29 человек, остальные имели возможность бежать и некоторые убежали даже за город. Затем в скором времени воротились в дома, не имея возможности ни скрыться, ни приютиться, ни питаться вне Пекина. В Китае гласность не дает никому возможности скрываться. В назначенную ночь с вечера боксерские партии, предводительствуемые жрецами разных языческих религий обходили дома горожан, вызывали обывателей из домов, заставляли их поклоняться жрецам и делать пред ними каждения ладоном по принятым обычаям. При этом толпа и соседи указывали на заведомых христиан и их казнили не смотря на то, объявляли ли они себя приверженными христианству или язычеству. Были случаи когда христианам удавалось скрывать свое исповедание и сношение с европейцами посредством выполнения всех требований боксерской толпы. Но в большинстве случаев христианам отрубали головы и бросали в огонь, когда их дома были сожигаемы. Женщин и детей убивали в домах; впрочем дети нередко умирали от страха не дождавшись, когда им разрежут живот, как это делали с грудными младенцами, или бросят на пол. Некоторым отрезали уши, нос, пальцы на руках. Так были отрезаны по локоть руки у 9-ти летней девочки, дочери регента и эконома миссии, Иннокентия Фань. Сам он, выбежав из дому, когда его подожгли боксеры, разбил себе лицо о столб или стену на дворе; и, как говорят, хотел броситься в колодезь, так как шрамы на лице не давали ему возможности скрыться. Его видели с этой изуродованной девочкой у колодца, когда жена его и [93] другая дочь были убиты, а одного сына лет 14 солдаты взяли к себе, другой же бежал и до сих пор еще не явился.

По другим известиям, его тоже казнили боксеры и бросили в колодезь. Бедняк не знал, что не задолго пред тем 15-го мая Св. Синод утвердил его представление в сан диакона. Он был набожный и прямодушный китаец (в сравнении с другими) и, говорят, перед смертию молился. О другом кандидате, тогда же утвержденном в сан священника, рассказывают, что ой в день первого разгрома бежал к иностранным посольствам, желая найти нас, но не мог пройти чрез китайское оцепление и так не вернулся. Может быть он нашел знакомых американских или католических христиан, так как имел знакомства с китайцами других исповеданий, будучи в должности катехизатора и учителя в нашей школы. По другим известиям он вернулся домой и в ночь избиения (под 11-ое июня) был дома. И когда взяли его боксеры и стали опрашивать, он колебался; но потом когда вывели за двор он открыто исповедовал себя христианином и после молитвы к Богу был обезглавлен. Очевидцы, из христиан, не могли стоять близко к месту его казни и не могли рассмотреть его лица, — действительно ли это был катехизатор Павел Ван? В тоже время было массовое избиение христиан таким образом.

Когда несколько известных семейств, в том числе печатник и наборщик типографии, и несколько старушек и детей, выйдя из своих дворов, пошли вместе по-над городской стеной на запад, то солдаты гвардейских полков военного министра Чжун-Лу воротили их обратно. Когда они пошли от угла стены на юг, их тоже воротили к угловой башне. И, так как больше некуда было идти — озеро, окружающее миссийское подворье заграждало им путь, — то они попадали на землю ниц, по обычаю китайцев, просящих пощады, но были все застрелены солдатами, стоящими на городской стене и угловой башне. Из отдельных смертей еще очевидцы отмечают смерть моего подмастерья, чертежника Иосифа Лу, — его задушили веревкой; и смерть Самсона Пань, слуги русского доктора. Отрубленную голову Самсона почему-то боксеры выставили на высоком шесте и долго показывали. Трудно сказать, сколько собственно убито [94] было наших христиан в эту ночь. Несомненно, что многие из них бежали и еще не вернулись, найдутся, может быть, такие, которые и не вернутся, но едва ли их будет много. Если же принять во внимание, что теперь вернулось к нам около ста человек, да столько же еще вернется, а всех было до 500 человек, то всех убито с прежде убитыми около трех сот человек. Как раньше было сказано, боксеры действовали страхом и знали, как устрашать и как подействовать на дух христиан, чтобы потрясти его до последней степени. Этим объясняется, почему церковь была сожжена после всех миссийских построек. Христиане, следившие издали за ходом разорения подворья, как будто, не могли допустить, что, столь долго почитаемый, храм Успения Пресвятые Богородицы мог быть разрушен боксерами или сгореть от огня. Когда же увидели, что Господь попустил это, то ужаснулись и остолбенели от страха, видя в том кару Божию за грехи; а когда боксеры взобрались на колокольню и стали палками бить по колоколам производя, как они говорят, бессмысленный звон, то вся эта братия православного храма, привыкшая ежедневно слышать благовест к церковной службе, заплакала горькими слезами. Все эти сомнительные христиане, которых мы считали индиферентными к религии и церкви, теперь рыдали как дети; навзрыд плакали о гибели храма Божия. Когда колокольня обгорела настолько, что упал главный колокол, а за ним и другие колокола, звук от этого падения болью отозвался в сердце каждого христианина и все, в один голос, утверждают, что это случилось в 2 часа ночи.

Как же теперь судить тех христиан, которые после, — через десять дней, явились отступниками христианства исполнив все требуемые знаки языческого почитания ихтуанских предводителей, воскуряли пред ними фимиам, кланялись и проч.? Они пришли теперь к нам, сознают свою вину, просят принять их, назначить эпитемию... О них уже послано в Св. Синод от отца архимандрита извещение с разделением их на три разряда по виновности и вопросом, как с ними поступить, как принять их в церковь. В самом деле, — если бы они явились исповедниками христианства, то их не осталось бы ни одного. Да и теперь они нравственно угнетены и ожидают неминуемой смерти [95] в случае, если духовная миссия будет переведена из Пекина и они останутся без покровительства в языческом городе.

Обращаюсь опять к тому, что было в английском посольстве. Беспрерывная пальба из ружей днем и ночью, постоянное напряжение в ожидании тревоги или пожара, постоянный труд при сооружениях баррикад, все это сильно утомляло всех и начинало порядочно таки надоедать. Поэтому обрадовались, когда разнесся слух о перемирии и выстрелы сделались реже. Говорят, что в это время на каком-то мосту канала был выставлен китайцами белый флаг с китайской надписью, которая значила: «по высочайшему повелению охранять посольства». Кто поставил этот флаг и серьезную ли охрану он обещал нам, об этом ничего не могли сказать достоверного.

Носился только слух, что мы, европейцы, составляем яблоко раздора между китайскими военоначальниками и, что расположенный к востоку от нас князь Цан известен как сторонник европейцев и, что он ведет войну с двумя другими полководцами, Чжун-Лу и Ламфусьяном, войска которых занимали с востока городскую стену и китайские кварталы, а с севера стену императорского города. Мы ожидали уже, что начнутся переговоры и прекратится атака посольств, и приписывали все, будто бы приближающимся, европейским войскам. Получались (через китайцев) и различные слухи о близости войск, но они были так сбивчивы и лживы... Не долго нам пришлось наслаждаться сравнительной тишиной и спокойствием; вскоре мы узнали, что у китайцев, осаждающих нас, были не только хорошие европейские ружья, но и новейшие круповские пушки. На утро другого дня началась артиллерийская стрельба, мы стали прислушиваться к полету гранат, различая по звуку их от картечей. С этого времени и до самого прихода наших войск не прекращалась стрельба из пушек. Разнообразилось только количество орудий и время, когда больше стреляли. С начала начинали с утра и через правильные промежутки времени выпускали снаряды и картечь до 11 часов; затем следовал интервал до 3 или 4 часов дня, когда снова пальба усиливалась и к 6 часам вчера достигала наибольшего развития, а затем ослабевала и с заходом солнца прекращалась. Так [96] действовали две, три пушки с одной стороны; на другой день тоже повторялось с другой стороны; иногда в одно время с двух или трех противоположных сторон. Так что можно было подумать, что в самом деле стреляют не в нас; тем более что губительного действия обнаруживалось мало, хотя гранаты часто разрывались над головой и осыпали дворы массой осколков как градом.

Больше страдали деревьями, ростущие во дворах миссий; с людьми же не было случаев убийства или поранения. Но шуму и страху было много, особенно, когда с западной стороны была на возвышении поставлена пушка не в далеком расстоянии и при оглушительных выстрелах стала попадать гранатами во двор английского посольства вблизи русского дома. Прицел взят был так верно, что гранаты разрывались прямо против крыльца и осколками разбивало стекла в окнах и была убита тут же лошадь. Эта лошадь осчастливилась быть первой съеденной европейцами, так как к этому времени бараны были уже все съедены и приходилось питаться одним рисом, которого тоже было мало. С тех пор лошадиное и ослиное мясо не переставало фигурировать на нашем столе во все время сиденья. На каждый день едва хватало одной лошади. Продовольственный вопрос заметно беспокоил и невольно интересовал всех.

Особенно же русским приходилось испытывать опасение за будущее. Дело в том, что перед началом сиденья циркулировал слух, будто англичане заготовили у себя в миссии консервов и других припасов фуража столько, что могло бы хватить на всех европейцев Пекина на два месяца. Было известно, что европейские магазины уступили с этой целью англичанам свой товар. Русские же, по свойственной небрежности, не заготовили ничего, думая, что осада продлится не более недели и что англичане уже заготовили и для них все необходимое. Но когда пришла нужда, голод, тогда оказались мы жертвой рокового недоразумения: запас был сделан, да не про нас. И если б не удалось русскому банку купить бочку красного вина во французской гостиннице, то у нас наверное открылась бы большая смертность от желудочных болезней, вследствие слишком уж незатейливой пищи. Обедали мы один рис, а ужинали суп и тоже рис с крохотным кусочком мяса и хлеба в приглядку. Хлеб выдавался порциями только для дам и [97] детей. Между тем хлопоты увеличивались, так как шпионы из китайцев давали врагам точные сведения о действии их артиллерии внутри подворья и в течении дня китайцы могли взять довольно верный прицел из дальнобойных малых орудий, — прицел всегда угрожавший серьезной опасностью людям и постройкам; приходилось делать вылазки с целью завладеть беспокоившим нас орудием или по крайней мере заставить его замолчать.

Орудия ни одного не удалось отбить, но большой урон людей в этих отчаянных вылазках окупался тем, что китайская артиллерии сделалась очень осторожной, часто перевозила свои орудия с места на место, теряла прицел, не могла вредить нам и наконец переменила время со дня на ночь. Но ночные тревоги были еще утомительнее для людей чем дневные, потому что производились китайцами в разное время ночи и не давали покоя никому. Во время этих тревог ударяли в колокол при англиканской церкви, все носящие оружие должны были собираться у колокольни в ожидании дальнейших распоряжений. В это время, обыкновенно в темную ночь воздух был наполнен летящими пулями, шум и треск был невообразимый и раздавались оглушительные пушечные раскаты. Трудно было кому-либо улежать в постели; все вставали, одевались, ждали чего-то ужасного; затем, когда все стихало, опять ложились в постель, чтобы через час опять быть поднятыми тревожным звоном. Были ночи, когда казалось, что многое уже разрушено и люди убиты, думалось: блеснет утренний свет и глазам представится печальная картина развалин и груды трупов; но Господь хранил то и другое. Случаи поранений были, но редко и единичные. Так что многие думают и теперь, что китайцы щадили нас, не хотели нас убивать, а только запугивали с какой-нибудь дипломатической целью. Но дело объясняется проще; китайские солдаты большие трусы и, служа только из за денег, не любят рисковать жизнию; поэтому они решительной атаки так таки и не сделали за все время двухмесячной осады. Что они нас боялись чуть ли не больше, чем мы их, то это ясно из того, что построивши баррикады по нашему образцу и укрепляя свои стены мешками с землей, делая бреши в стенах, они боялись потерять свои укрепления, боялись быть застигнутыми врасплох; поэтому всю ночь стреляли в землю и набрасывали вокруг груду камней, [98] думая, что тем могут остановить подползающих к ним европейцев. Во время же тревог, они просто сидели за укреплениями и пускали заряды на воздух без всякого прицела; и так выбрасывали за ночь десятки тысяч патрон. В темные, дождливые ночи они освещали ракетами, которые пускали чрез стену прямо во двор посольства, и тем как будто обезопашивали себя от наших ночных вылазок. Привыкнув постоянно к гранатам 2 и 3 дюймового диаметра, мы стали ожидать более серьезной блокады посредством бомб, которые были у китайцев. На этот случай выстроено было в английском посольстве до десяти продольных траншей, крытых землей и углублявшихся в землю аршина на два: там думали мы спасать свои животы, когда здания будут разрушены. Некоторые стены зданий были повреждены чугунными двух колибров ядрами, по шести и по десяти фунтов каждое. Человек ко всему привыкает и мы стали привыкать к постоянным тревогам и менее тревожиться; так служба в русской посольской церкви совершалась по праздникам и воскресным дням своевременно, не смотря на усилившуюся стрельбу по нашему посольству. Успокоившись немного и наскучив ожиданием наших войск некоторые стали вести дневники; я тоже стал ежедневно записывать кратко выдающиеся события и чувства, так что с 20-го июня буду излагать по числам все мною записанное.

20-е июня. Ночью была вылазка русско-американской партии в 30 человек на китайскую баррикаду на городской стене. Баррикада взята, китайцы прогнаны до другой баррикады саженой на сто, на месте легло около 40 человек хорошо вооруженных и имевших боксерские, красные пояса; с нашей стороны ранено 3 матроса.

21 июня. Шел дождь, погода сделалась пасмурной, пальба из пушек продолжалась. Слышались отдаленные выстрелы, которые мы приписывали европейским войскам. Ночью с юго-восточной стороны показывался по временам беловатый лучистый свет; отдельные пучки этого света дрожали в сыром воздухе, освещали облака и изменяли постоянно свое направление. Решено было, что это боевой электрический фонарь и что войска наши находятся не далее как в 20 верстах от Пекина. После было узнано, что это китайские сигналы бенгальскими огнями. В полночь тревога.

22 июня. С утра две пушки с восточной стороны с [99] крепостных ворот обстреливали переулок, отделяющий русское посольство от английского.

23 июня. Военное время и нужда в самом необходимом для жизни заставляли наших молодых людей часто прогуливаться по оставленным нами же квартирам и брать там что кому угодно. Мародерство быстро развилось так, что брали без зазрения совести все, что плохо лежит, так как торговли не было, надо было только уметь взять. И у нас были охотники под пулями ходить по улице набирать всякого добра и возвращаться с «добычей». В последние дни главным продуктом добывания было вино, по преимуществу шампанское в погребах клуба, во французском посольстве. Так легко добытый товар вскоре находил себе потребление. Только русские, как всегда, несколько пересаливали, а один из наших мародеров так угобзился, что среди белого дня пошел один брать китайскую баррикаду, и зашел так далеко, что когда его подстрелили китайцы, тело никак нельзя было достать и человек, таким образом, лишен был погребения. Ночью была послана первая партия китайцев английской миссии для укрепления наших баррикад на городской стене, где с западной стороны китайцы имели большие военные силы и назойливо подвигались вперед с своими баррикадами. Пожар в парке Су-Фу.

24 июня. Большая толпа европейцев собралась на дворе у ворот английского посольства; шли оживленные толки о том, как бы нам завести свою артиллерию. Один итальянец оружейник нашел где-то медный цилиндр от пожарной трубы и задумал сделать пушку, такую, которая могла бы действовать, имеющимися у нас, русскими разрывными снарядами системы Барановского; но затея эта была оставлена; так как на задних дворах нашлась в земле европейская чугунная пушка, с 60-х годов не бывавшая в употреблении и потому страшно заржавленная. Когда ее несколько прочистили, — то нашли, что она может выбросить снаряд, только, конечно, не в силах выдержать ту порцию пороха, который положен в патрон снаряда, рассчитанного на круповскую пушку. Пришлось разрядить снаряд; положить порох в другой уменьшенной дозе и сделать пробу. Провозились с этим целый день, все были так оживлены, так радостны; рады были чем-нибудь утешиться и возлагали большие надежды на это жалкое орудие. К вечеру, [100] все ж таки удалось как-то перебросить один снаряд на вражский бастион, на стену императорского города, где он говорят разорвался и произвел панику. В одно время было объявлено по подворьям, что кто имеет свинцовую и оловянную посуду, пусть ее несет к оружейнику и тот будет отливать ядра. Быстро натаскана была целая гора китайских подсвечников, чайников, печей и проч. и литье началось. Вскоре, впрочем, интерес толпы охладел, все убедились по опыту, что свинцовая картечь и ядра 2-х дюймового диаметра не могут наносить никакого вреда китайским баррикадам, к тому же пушка не имела никакого прицела и не слушалась наших пушкарей.

Настроение изменилось к худшему, когда узнали, что в городе расклеены объявления — на 27 число назначалось избиение всех христиан. В эту ночь была моя очередь идти на городскую стену с партией китайцев в 15 человек. Задача состояла в том, чтобы прорыть узкий корридор от входа на стену до большой баррикады, недавно отнятой у китайцев; чтобы под прикрытием земляного вала американцы и наши могли доходить до передовых постов на запад по стене. Городская стена в верху имеет толщину саженей в 30 и на ней можно было сооружать большие постройки. Ночь была темная, потому что луна восходила поздно. Через каждые 3-4 минуты с китайских баррикад с востока. и запада стреляли из ружей вдоль стены как раз над тем местом, где надо было работать. Пули летели очень низко, нередко сбивая верхушки трав и кустов, которыми была покрыта стена. Наши солдаты отвечали на эти выстрелы и так поддерживали бодрость неприятелей и свою. Огонь от каждого залпа можно было видеть, но звук выстрела и звук от пролета пули достигали почти в одно время. Трудно было только начать работу, потом она пошла обыкновенным порядком. Сначала же наши рабочие должны были, лежа на брюхе, ломами подымать полуаршинные плиты, которыми вымощена вся стена: затем короткой лопатой выбирать землю в виде округлого углубления. В этом углублении можно было сидеть поджав ноги по-турецки и продолжат рытье уже сидя; в случаях же усиленной стрельбы, надо было ложиться в ту же яму и спокойно ожидать, когда все стихнет. Были здесь такие смельчаки, которые выпрямившись во весь рост проходили по рвам и ни кто [101] не был ранен. Так работа продолжалась до рассвета 7 часов подряд, и усталости не чувствовалось; ров был доведен вчерне до самого выхода, оставалось все это обделать и устроить получше в следующую ночь.

25 июня. В 5 час. вечера, во время вечерни, китайцы с западной части городской стены стали разбивать гранатами колокольню русского посольства; видимо целились в крест, который был хорошо виден со стены. Но в крест ни разу не попали, а разбили крышу колокольни, сделали несколько пробоин в крыше дома посланника и в окружающих зданиях. Всех выстрелов было двенадцать.

26 июня. Во французском подворье поймано четыре поджигателя. Обнаружен подкоп над казачью казарму.

27 июня. Особенного не произошло, только во время обычной стрельбы из пушек, одна граната попала в кабинет русского посланника, когда там никого не было, и разорвалась.

28 июня. Со стены наши часовые заметили движение китайцев на западных баррикадах; видимо они оставляли свои бастионы и куда-то уходили; перетаскивали рис из складов кумирен. В это время наши побили со стены не мало боксеров и достали три куля белого риса.

29 июня. Праздник св. Петра и Павла. Во время литургии поднялась блокада русского посольства; пули попадали в окна церкви, разрывались ударяясь о западную стену ее; граната пробила крышу и разорвалась на потолке; один осколок упал на пол. В церкви пахло пороховым дымом. Мы думали, что не выйдем оттуда. В ночь обнаружилось, что китайцы хотели проникнуть в английское посольство по водосточной трубе, но были замечены часовыми. В выходном отверстии этой трубы, под стеною английского посольства, была сделана дверь, чрез которую можно было проходить в канал под прикрытием нашей баррикады и попадать на двор Су-Фу, а оттуда во французское и японское посольства. Так как это отверстие под стеною находилось вблизи русского корпуса, то наши волонтеры днем и ночью держали караул, пропуская китайцев по карточкам, выдаваемым из какого-нибудь посольства. Не смотря на бдительность наших волонтеров, возможно было шпионам проникать в посольство и осведомляться о количестве провианта и военных приготовлениях англичан; так как карточки легко можно [102] было передавать, а мы, не настолько знали язык, чтобы делать расспросы и определять — христианин ли идет, или язычник-шпион.

30 июня. Вечерня служилась нами при большом беспокойстве от выстрелов. К закату солнца ясно слышались сборные сигналы знаменных китайских войск, которые передвигались на восток и готовились напасть на французское и немецкое посольства. Нападение началось взрывом стены во французском посольстве при чем китайцы сами пострадали от взрыва в количестве 25 человек и взорвано было 2 французских солдата. Толпа солдат с криками, трубным ревом и пламенем пожара ворвалась во двор и заняла половину главного корпуса в французском посольстве. Многие тысячи воинов, стоявшие еще за стеной, проникали в немецкое посольство; они были отбиты подоспевшими русскими матросами и волонтерами. Ночь была очень бурная и страшная; пожары вокруг не прекращались до утра.

Так половина французского двора досталась китайцам и в главном здании кабинет был занят китайцами, гостиная составляла дистанцию военных действий, а столовая оставалась за французами. В виду такой близости неприятеля, можно было оставить ружья и драться пустыми бутылками и обломками кирпича. Это так и оставалось до конца осады. В эту ночь выбыло всего у нас из строя 8 человек разных национальностей.

1 июля. Получено письмо, якобы, от князя Цина, который, выражает сочувствие и, видимо, желает начать переговоры. Вечером у всенощной не было ни одного человека, служили мы втроем. Стрельба из пушек.

2 июля. Послан ответ Цину, — что мы не прочь разговоры разговаривать лишь бы как-нибудь протянуть время и дождаться прихода войск. В английском посольстве стали устраиваться контрмины; стена в некоторых местах укреплена землей; сделаны бойницы вдоль стены, словом приготовились ко взрывам и атаке.

3 июля. День тихий, пушечных выстрелов не было до вечера. Ночью сильная кананада в стороне французской духовной миссии, так называемой Бэй-тана.

4 июля. Перемирие; выстрелы смолкли; китайцы без оружия сидят на своих стенках свесивши ноги; болтают ногами, болтают и языками: подзывают матросов, угощают [103] их яйцами и огурцами. Европейцы совсем повеселели, стали доверчивы к врагам. Один французский студент зашел слишком далеко, приблизился к самой баррикаде, ему кто-то подал руку и дружески увлек его к себе. Студент исчез, поднялись толки о том, что его будут мучить. Но через день он вернулся обратно с письмом, говорил, что китайцы водили его в зал своего министерства иностранных дел и там угощали его чаем и фруктами. Однако этого смельчака посадили под арест, чтоб не повадно было другим.

5 июля. Выстрелов нет. Китайцы приехали с визитом; были в немецком и русском посольствах. В 5 ч. вечера на английской баррикаде за воротами посольства было свидание посланников с пятью секретарями из китайского министерства иностранных дел. Вернулся японец, спущенный раньше с городской стены; он побывал под Тяньзином и рассказывал о его взятии европейцами и о том, что в Таку высадились 20 тысяч японцев. Китайцы доставили нам номер своей газеты «Ден-бау», в которой обнародовался императорский указ, объявляющий войну, составленный удивительно умно и красноречиво. Говорилось, что китайским солдатам выдано жалованье около 150 тысяч рублей за одержание каких-то двух блистательных побед над европейцами; говорилось, что казнен министр железных дорог и что Чжилийский губернатор лишил себя жизни.

6 июля. Приезжали китайские министры; были приняты на улице; выражали сожаление о положении европейцев, о недостатке пищи у них, о детских болезнях; обещали доставлять для детей яйца, фрукты и советовали всем нам ехать в Тяньзин. Вечером получено оффициальное предложение оставить Пекин в течение одних суток. Другое, частное письмо, якобы от Цина, с дружеской просьбой оставить Пекин. Ночью была блокада в стороне Бэй-тана. Объясняли ее тем, что католики не признавали перемирия и продолжали стрелять в осаждавших. Но по другим известиям это было вызвано отчаянной вылазкой католиков, которые хотели достать фуража, но были отбиты китайцами.

7 июля. Перемирие продолжается.. Отправлено письмо в Тяньзин. Царица-регентша прислала подарок через военного министра Чжун-Лу: целую гору арбузов и огурцов, [104] немного яиц и фруктов. Весь день прошел в приеме этого подарка и развозке его по посольствам. Европейцы совсем ободрились; с радостию приняли подарок. Был верный слух, что один из чиновников, бывших у нас с визитом, взялся доставлять нам баранов и муку. Им было доставлено тысяча китайских фунтов муки. Так в мирных переговорах прошло время до 11-го числа. Мы предупреждали своих солдат не слишком-то доверяться врагам и держать крепче свои посты. Доходили слухи, что все городские ворота кроме юго-восточных заняты боксерами. Бэй-тан отстреливается. Ночью стати опять пускать ракеты и началась пальба по случаю прибытия в Пекин транспорта с 190 челов. раненых Ламфусьянских солдат. Это было первым достоверным сведением о действии наших войск; видно было, что они где-то сильно сражались. Хотя к этому времени все потеряли уже веру в известия о наших войсках и спокойно ожидали смерти.

12 июля. Пришел китаец с тремя письмами: в одном китайское правительство убедительно просить всех посланников отправить телеграмму, (только не шифрованную), в Европу с известием о том, что мы все живы и здоровы. Эту телеграмму китайцы брались сами доставить в Тяньзин на телеграф. В другом письме предлагают перевозочные средства, повозки и лодки для доставки нас в Тяньзин и что сам Чжун-Лу готов сопровождать нас с ручательством за безопасность. Третье письмо секретное, говорят, что в нем китайцы просили защиты у некоторых или у всех европейцев, особенно же у американцев; приглашали их в союзники для поддержания гибнущего Китая. Ночью к русскому посольству подходили боксеры близко, совали пиками в отверстия стен, желая заколоть часовых; бросали чрез стену камнями. Наши не отвечали им ни чем, жалея расходовать патроны.

13 июля. Тихо; только ночью была стрельба из ружей. Получено известие о трех сражениях русского отряда по дороге.

14 июля. Получено письмо из Тяньзина от английского консула о приходе европейских войск (запоздалое).

15 июля. Японский генерал опубликовал опровержение слухов о движении войск и установил лучшее настроение. Китайцами напечатан указ о нападении на Бэй-тан. [105]

16 июля. Получено известие о какой-то китайской победе над европейцами в Матоу, в 20 верстах от Пекина. По другим пяти известиям европейские войска находятся в Ай-Пит в 50 верстах от Пекина. Ночью выстроена китайцами баррикада на северном мосту чрез канал, что предвещало передвижение китайских войск с восточной стороны города на западную.

17 июля. Один из казаков, страдая лихорадкой, принял по ошибке, вместо хины, стрихнин; подана ему скорая помощь немецким врачом; остался жив. Истощение сил у наших матросов от плохой пищи начало проявляться в заболеваниях желудком. Многие страдали кровавым поносом.

18 июля. Разнесся слух о прибытии 7 тысяч боксеров в Пекин и что главному директору таможни и почт в Китае, г-ну Харту, прислано письмо от китайского правительства с просьбой известить европейские дворы телеграммой о том, что живы европейские представители в Пекине, так как посланники раньше отказались послать от себя такую телеграмму.

19 июля. Три тысячи боксеров вышли обратно из города.

20 июля. Получено известие, что Пэйтахо сожжено до основания, что русские войска заняли Манчжурию и г. Ньючжуан взят и убито во время возмущения 17 человек строителей русской железной дороги; самую же дорогу размыло дождем, которому успешно помогали и боксеры.

21 июля. По китайской газете один отряд китайцев пошел на север в Калган, куда ожидается прибытие русских войск чрез Монголию. Калган разрушен; купцы русские бежали в степь.

22 июля. Ранен один матрос при постройке баррикады во дворе русско-китайского банка; на утро он умер и погребен от. архимандритом.

23 и 24 июля. Циркулировали слухи, что китайские солдаты, на восточной стороне от нас, продают свое оружие и патроны японцам и уходят в деревню хлеб сеять.

25 июля. Получен императорский указ о полномочии Лихун-Чанга для переговоров с Европой по прекращению войны. Ранен японец. Ночью китайцы нападали на нас с криками «ура».

26 июля. Чрезвычайные собрания продовольственных [106] наших комитетов с вычислением, — насколько дней хватит еще пищи. Начались аукционы вещей, набранных в разное время из разрушенных китайских домов; продажа в пользу английских солдат, хотя они терпели меньше наших солдат, имея лучший стол и по бутылке пива на каждого.

27 июля. Белый рис кончился, стали варить черный рис с пшеницей.

28 июля. Получено шифрованное письмо от начальника европейского отряда с известием о возможности прибытия войск чрез 5 или 6 дней. Общая радость по случаю прибытия двух гонцов с хорошими известиями о приближении отряда. Избавление близко, но как мы поймем его? Увидим ли избавляющую нас десницу Вышнего, или припишем избавление себе самим? Общий подъем духа. Заговорили о последствиях «славного сиденья», что нужно увековечить его посредством отливки жетонов, и рисунки таковых выставлены уже у английской колокольни. Предлагались проекты жетона на общее обсуждение и выбор. Проектов было несколько, на одном из рисунков красовалась надпись: «Мани-факел-фарес»! Гордые европейцы забыли уже недавнее испытание Божие и мысленно делили Китай как военную добычу. Хотя стрельба еще продолжалась, но ее никто уже не боялся, фотографы ходили всюду, делали снимки с баррикад, готовя материалы для будущего роскошного издания на двух языках английском и французском, описывающего подробности и предварительные документы, относящиеся к «Сиденью». По вечерам отовсюду слышались песни, пение гимнов духовных и национальных; даже русских разобрало и они пропели, специально для иностранцев, гимн народный и дубинушку.

29 июля. В лазарете состояло из русских матросов пять человек больных желудочными болезнями от дурного питания. Один из них умер от дизентерии. Китайское правительство обещает присылать нам пищу: баранов, овощи, муку, чем желает показать, что оно не солидарно с нападающими на нас солдатами. А в китайской газете оффициально заявлено, что китайские солдаты отказались повиноваться правительству, и что оно не отвечает за их действия.

Опять мы стали ждать решительной облавы и поставили пятиствольную английскую митральезу на стену в том месте, откуда ждали нападения, с так называемой, Монгольской [107] площади. В 11 часов ночи началась жестокая стрельба из пушек и ружей, при чем под самыми стенами посольств китайцы неистово кричали. В стороне Бей-тана слышалась тоже стрельба до самого утра.

В эту ночь убит один француз и один австриец ранен.

30 июля. Министры китайские прислали свои карточки с предложением завтра в 11 ч. дня иметь свидание с посланниками для мирных переговоров; вероятно думали, что их пустят в посольство, но их предположено принять на улице. В этот день убит шальной пулей французский офицер, и когда проходила чрез конец Монгольской площади колонна вооруженных китайских войск, направляясь к городским воротам, то англичане стреляли в них и тем ускорили их марш. Всю эту ночь была усиленная стрельба из ружей.

31 июля. Получено грубое письмо министров; они извещают, что не могут явиться для мирных переговоров, потому что вчера англичане выбили из строя одного полковника и 22 китайских солдата, — это не мирные отношения! Всенощная была в обычное время; в церкви никого не было; все сидели на своих местах, приближалась развязка, — все ждали ужасов. Действительно к 11 час. ночи пальба из пушек и ружей усилилась до чрезвычайности. Это был какой-то ад! весь воздух наполнился свинцом и газами.

В темноте летали раскаленные угли. Все понимали, что это последняя ночь и молили Бога, чтоб дожить только до утра. Мы могли погибнуть в то время, как избавление было так близко; и когда пальба несколько стихала, мы ясно слышали за городом выстрелы сильной европейской артиллерии и скорострельных мелких орудий. Китайцы несколько раз собирались открыть огонь вдоль канала, но каждый раз были останавливаемы действием американской митральезы, которая стояла у главных ворот английского посольства и могла осыпать пулями бойницы императорского города, где стояли более солидные пушки. Со страхом слушали мы работу этой митральезы, зная, что каждая минута уносила 300 патронов, а у нас так мало оставалось их.

Все понимали, что переживаем решительные минуты, что положение обеих сражающихся сторон было серьезное. К утру кое-как все успокоилось. [108]

1 августа. Праздник происхождения честных древ Креста Господня. По рану в 6 ч. отслужили мы литургию в посольской церкви и укрепились надеждою, стали спокойно ждать смерти или избавления. С самого утра слышались те же выстрелы европейских пушек и митрольезы на юго-восточном углу города. Затем ясно было заметно, как артиллерия передвигалась на север и заняла восточное положение. Выстрелы приближались, слышались залпы, треск ружей. Никто уже не сомневался, что европейские войска брали городские ворота. Говорят, что атака русскими войсками производилась быстро, чтоб не дать японцам первыми войдти в город: но те пошли дальше на север, желая оцепить Пекин и не давать китайским войскам выхода из него. Сопротивление китайцев пред русскими было сильное, не даром один генерал был ранен, полковник и три офицера убиты; от одной роты солдат осталась едва ли половина, из других тоже выбыло не малое число. Китайцев погибло тоже много, пока они наконец не обратились в бегство вдоль стены, на самой городской стене и по улицам города. Но об этом мы узнали после, по рассказам. Приход же первых европейских войск к нам был мирный и радостный. Около четырех часов вечера, было тогда, когда мы услышали улице и у канала крики «ура». Все выбежали на улицу, куда девался страх! Видим по каналу идут черные люди в чалмах в английской желтоватой одежде, все мокрые, усталые. Это мулаты или индейские войска англичан. Они зашли с южной стороны, проползли по водосточной трубе и вышли в канал без всякой стрельбы или сопротивления. С собой вели и лошадей и муллов, все это мокрое, в грязи, усталое, но и радостное, потому что здесь был конец их трудному переходу и европейцы встречали их дружным криком «ура». Они то же кричали «ура» и бросали шапки вверх. В этом отряде было всего человек триста; но когда они вошли во двор английского посольства и молодцевато промаршировали по главному двору, мы уже поняли, что «сиденье» окончилось и стали обнимать друг друга и поздравлять. Между тем стали приходить отдельные части войск — англичане, русские, французы. Они с музыкой проходили мимо посольств и распределялись по указанным местам. Русские не узнавали Пекина и спрашивали: «далеко ли Пекин? говорят до него еще 6 верст осталось». [109]

Здесь я мог бы окончить свое повествование, потому что с войсками пришел штаб, а с ним военный корреспондент, так что затем происходило, вероятно, будет достоянием истории; тем более я не берусь писать, что русские не любят гласности и на все расспросы отвечают: «неизвестно». Дней с десять после того мы видели пожары в разных частях города, слышали пальбу из орудий, но что собственно все это значило, нам «неизвестно». А что случайно, в отрывках, мне стало известно, о том скажу два слова.

2 августа. С 7 ч. утра началась блокада императорского города и к 10 часам усилилась. До 12 часов было взято три передовых двора; брали одни американцы: у русских пушек лафеты оказались повреждены. В 8 ч. французы прошли в Бэй-тан; японцы весь вечер жгли северную часть города. Обставился военный совет о том, что делать с Пекином. Нужно ли всех жителей вырезать, как подавали голос японцы, или искать только боксеров. Решено разделить город на части по числу наций участвующих в войне и поставить губернаторов на военном положении для суда и расправы. К 9 часам вечера прибыл обоз с телами вчера убитых и они погребены, соборне, на подворье дипломатической миссии на юг от церкви, где уже было ранее погребено несколько американских и русских солдат.

3 августа. Квартирный вопрос давал себя чувствовать. С приходом войск места в посольстве находилось мало и раньше-то жили в тягость своим соотечественникам, а теперь и вовсе. Англичане нас сплавили на другой же день после прихода войск, да иначе и быть не могло. Русские офицеры почему-то все ютились близь штаба, а штаб почему-то тоже был в посольстве, хотя ему можно было бы найти в Пекине подходящий дворец или общественное здание. А главное нам наскучило сидеть без дела за спиной у дипломатов; душа рвалась на свободу, и получив оную, о. архимандрит отправился на север города, поближе к старому пепелищу. Там, мы знали, была большая монгольская кумирня, называемая Юн-хо-гун, при ней ламайский монастырь и царский дворец, временная квартира императора, когда он приезжал поститься в эту кумирню. Говорят, что этому дворцу есть триста лет и что здесь [110] родился один из императоров и провел всю свою жизнь. Указывают на трех императоров, в числе коих был известный преобразователь и друг европейцев Кань-си. Дворец состоит из трех главных корпусов, трех главных дворов и массы мелких домиков и двориков. Постройка вполне удобная для размещения миссийских учреждений и служб. Раньше мы не знали о существовании дворца, хотя часто проходили мимо его, когда гуляли вдоль стены города. Поэтому от. архимандрит думал занять самую кумирню и нарочно имел о том совещание с тремя ламами, приходившими к нему в посольство. Но оказалось потом, что нам приходилось иметь дело с японцами, так как местность Юн-хо-гун и старое наше пепелище находятся на японской части города. На просьбу разрешить нам занять дворец, японский посланник заявил, что в этой кумирне японцы намерены устроить госпиталь для раненых, но после он дал какое-то разрешение. Итак дворец этот теперь занят миссией, устроена церковь в одной из зал дворца. Когда китайцы-христиане стали приходит к от. архимандриту, он принимал их, устраивал жить на дворах и нашел учителя для открытия тут же школы покуда из 5 человек. Обстановка дворца простая; царская домашняя утварь лежит в кладовых и мы соблюдаем ее неприкосновенной, а заводим свою мебель; чистим дворы, убираем разрушившиеся здания и намерены воздвигать на место их новые. Но не решаемся теперь, так как не знаем, — долго ли будем оставаться здесь. Теперь нам положительно выгоднее было бы для дела стать под покровительство какой-либо другой дипломатии. Нашу духовную миссию ни за что не считают. Не признают нашего права быть солидарными с своей паствой; не признают наших обязанностей к пасомым, ни связи нашей судьбы с их судьбой. Трактуют нас как людей праздных, могущих разгуливать по другим городам и весям, оставив Пекин если не навсегда, то на значительное время. Теперь, когда христиане собрались к нам, кое-что уже организовалось, заведено маленькое хозяйство — коровы, овцы, лошади, куплено кое-что из обстановки; но главное дано дело и дана помощь христианам; теперь нам говорят: оставляйте все, поедемте с нами в Тяньзин; потому что дипломатия отзывается туда по телеграмме из Петербурга. И если нас заставят выехать хотя на неделю, [111] мы теряем имущество, христиан и помещение, которое теперь занимаем по праву или без права, все равно — нам не куда деться, мы вынуждены были занять так же, как и другие миссии заняли. Но все остаются в Пекине, спешат собрать рассеянные стада своих овец, а мы почему-то должны ехать в хвосте нашей дипломатической миссии! Русские войска частями уходят из Пекина, мы покуда остаемся; разве только удалят нас по этапу, или закроют миссию совсем, и об этом был разговор. Но разговоров, вообще, было довольно; разговаривать гораздо легче, чем управлять частью Пекина и судить китайцев, не зная ни языка, ни местных обычаев. Все нации грабили Пекин в первые дни вступления в него; японцы завладели напр. 2 1/2 миллионами серебряных рублей в одном из финансовых учреждений. Но всему своя мера; теперь все воздерживаются от грабежа; китайцы запуганы, не показываются, а некоторые скочевали в другие части города. Ну, управилы, нечего сказать! показали себя христианами; китайцы долго не забудут таких европейцев, с такими нравами. Сначала сами офицеры посылали солдат на грабеж, а теперь нет возможности удержать их; дисциплина пала. За то сколько наград, сколько знаков отличий будет получено! и больше все за храбрость...

15 августа была почему-то сожжена англичанами одна городская башня на воротах, в которые въезжают китайские цари в свой императорский город. В тот же день в императорском городе был парад войск; прохождение их по всем дворцам с криками: ура! Это было сделано должно быть для того, чтобы спугнуть всех царских духов и прогнать их, а для чего войсками занавоживаются дворы в императорском городе, где они расквартированы, это уж вероятно затем, чтобы возбудить ревность в бежавшем китайском царе и заставить его вернуться из своего убежища, где он скрывается в ожидании, когда европейцы от голоду оставят Пекин и уберутся совсем из Китая.

18 августа отправился в Тяньзин (и дальше) первый транспорт с русскими, желающими отдохнуть в Японии. С ним выехал и отец дьякон В. И. Скрижалин во Владивосток, а, может быть, и дальше — в Россию.

Не представляется мне сколько-нибудь ясным, — в каком теперь виде продолжается война и какие в скором [112] времени воспоследуют изменения в управлении Пекина и останемся ли мы здесь. Теперь такое неопределенное и изменчивое время! Говорят, что Пекин достанется японцам; если случится так, мы не думаем, чтобы нам было хуже жить здесь, разве только даровой квартиры лишимся, и перейдем из дворца в хижины. А может быть, что еще случится непредвиденное; может быть опять попадем в осаду, может быть так, в смятении духа, попадем и на тот свет. Потому я и стал писать все это поскорее, чтоб не унести с собой в могилу то, что может иллюстрировать ходячие мнения европейцев о Китае. На этих днях мне пришлось побывать на месте бывшего северного подворья. Что за печальная картина! Даже деревья спилены под корень и свезены: ни кустика, ни зелени; остались одни обломки кирпича. А скоро ли еще китайцы распашут это место и посеют просо, как делали они в Манчжурии но линии разрушенной железной дороги! Только план церкви еще можно отличить сейчас; но что делать? Подворье упразднено навсегда и определено под кладбище, есть уже четыре свежих могилы...

Иером. Авраамий.

Текст воспроизведен по изданию: Пекинское сиденье (Из дневника члена православно-русской миссии в Китае) // Христианское чтение, № 1. 1901

© текст - Иеромонах Авраамий. 1901
© сетевая версия - Thietmar. 2020
© OCR - Иванов А. 2020
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Христианское чтение. 1901