ВАСИЛЬЕВ В. П.

ДВЕ КИТАЙСКИЕ ЗАПИСКИ

О ПАДЕНИИ КУЛЬДЖИ И О ЗАНЯТИИ ЕЕ РУССКИМИ

Отпадение от китайского владычества Цзюнгарии и Туркестана, совершившееся шесть-семь лет тому назад, долго оставалось тайной не только для нас одних, но, кажется, а для самого Пекинского двора. Недавно читали мы в пекинской официальной газете, как новость для тамошнего правительства, о том как был взят Турфан; из этого можно заключить что оно не знает ничего и о происшествиях в других местностях. Китаю было не до западного своего края; у него было на носу более страшное возмущение внутри. Не говоря уже о Тайпингах, еще не более трех лет тому назад ему угрожала опасность потерять самый Пекин, когда из северо-западных провинций чрез Шаньси вдруг бросились на него толпы инсургентов, состоявшие из мусульман и остатков Тайпингов. Хотя они и были отброшены от Пекина, но тем не менее другие инсургенты из тех же местностей еще позже угрожали отрезать от Китая не только [131] западный край, но и самую Монголию, заняв Кукехото и Калган.

Нам, Русским, наслаждавшимся все это время полным спокойствием, удобнее бы было знать что делается в нашем соседстве, тем более что это отозвалось на нашей торговле и затем потребовало даже самозащищение. Не задолго пред этим мы только что обозначала свои границы с Катаем касательно бывшей Цзюнгарии, льстили себя надеждой что будем посылать купеческие караваны в Кашгар и таком образом откроем себе новый рынок. Вместо того прошлось потерять и два старые торговые пункта: Чугучак и Кульджу. Но Азия не Запад; нас интересовали, конечно, более смуты Испании, война Бразилии, возмущение Мексики, чем бритые головы мусульман или украшенные косами Китайцы. Ведь мы не Англичане, которые в то же время успели отправить чрез пустыни Тибета несколько посольств к Якуб-беку, даже снабдить его орудием; что нам Азия. События однако не сообразуются с нашим равнодушием. Недавнее занятие Кульджи, вызванное желанием подать помощь Китаю, вызвало новые отношения и возбудило вопрос доселе не поднимавшийся. Где Китайцы возились столетиями, там Русские покончили в пять дней. Но народы с которыми они встретились и руками и ногами отбиваются от китайского владычества, слезно просят принять их в русское подданство, а не отдавать Катаю. Начинает наконец пред нами спадать завеса таинственности.

В настоящее время добрые люди прислали в Петербургскую Академию Наук две рукописи, составленные Китайцем Люцунь-Ханем; в одной описывается каким образом пропала для Китая Кульджа с ее окрестностями, в другой — как вступали в нее Русские. Впечатления и воззрения Китайца, самый образ его выражения не могут быть для нас не интересными, потому мы и постараемся передать их в буквальном переводе. Но думаем что прежде всего не бесполезно будет познакомить читателей с предшествовавшими обстоятельствами.

Мы имеем дело не просто с Кульджей, но с одними из важнейших эпизодов китайской истории, в котором нельзя сказать чтобы Россия не принимала хоть пассивной роли. Китайцам может быть никогда не удалось бы дойти не только до Кульджи, но и сделаться нашими соседями по Монголии, [132] еслиб они не заключили с нами мирного трактат в Нерчинске. Этим трактатом она отнимала у нас не только Амур, но и всю Монголию, которая пред тем присягнула нам в подданстве, для удержания которой за нами Федор Алексеевич Головин и согласился в 1689 году отказаться от Албазина и Амура. Но этот трактат не ограничился тем что покрыл нас бесчестием, он проложил путь и к последующим оскорблениям русского имени, когда швыряли наших посланников вон из пределов Китая, когда в новых договорах нас трактовали с презрением, когда требовали от нас выдачи искавших у нас защиты и спасения вовсе не китайских подданных, когда с наглостию принимали бежавших наших подданных Калмыков. Столкновение Китая с Цзюнгарией доставило ему кроме этой страны еще обладание над всею Монголией, над всем Тибетом, над Туркестаном, то есть увеличило пространство владений Маньчжурской династии более чем вдвое. Маньчжуры, завоевавшие Китай, владели, и то почти номинально, только окраинами юго-восточной Монголии, прилегающей как к Витаю, так и к Маньчжурии. И в последствии действительные их владения далеко не доходили до Амура. Мы появились на этой реке когда она вовсе не принадлежала Маньчжурам, но наши завоевания заставили свободных звероловов искать помощи у дальних своих полусоотечественников. В последствии император как-то официально выразился что Русские подарили ему Амур.

Раз заключив трактат в Нерчинске, мы считали себя связанными обязательством быть в дружбе с Китаем; за то богдохан чувствовал что у него развязаны руки. За долго пред этим в независимых степях Монголии и Цзюнгарии царствовала взаимная вражда между племенами Цзюнгаров и Монголами, владетели которых гордились происхождением от Чингисхана. Цзюнгары, по изгнании Монголов из Китая, одни отличались удальством и влиянием; их предводители не только возводили на престол монгольских ханов, но даже проникали в Китай и однажды взяли в плен самого китайского императора Минской династии. Китайцы справедливо замечают что обладание Алтаем отзывалось всегда даже на самом Китае; все могущественные народы Средней Азии, начиная с Гуннов, владели Алтаем. [133]

В данный момент цзюнгарское владычество обнимало весь центр Азии. Сама Цзюнгария простиралась гораздо дальше чем мы представляем ее ныне. Она захватывала земли так называемых Средней и Большой Орды Киргизов, которые в то время составляли весьма незначительное племя; в руках Цзюнгаров был на западе Туркестан, им подчинялись в Буруты, на север их кочевья простирались за Телецкое озеро; на восток к Цзюагарии причислялся весь нынешний Кобдоский округ, Цзюнгары завоевали китайский Туркестан и Тибет, так что их владения подходили к Синину и китайским провинциям Сычуань и Юньнань; часть их родов огибала Китай и с северо-западной стороны до Нинся; из монгольских родов в их зависимости находился и Ордос. Одни только северные Монголы-Халхасцы составили независимые ни от Китайцев, ни от Цзюнгаров штаты; они также могли похвалиться обширностию своих степей, привольем лугов, своим прежним владычеством. Но между тем как Халхасцы ослабляли себя внутренними раздорами и у них из трех ханств образовалось семь княжеств, Цзюнгары все более и более сплачивались; центр их власти был на берегах реки Или — в Кульдже. В то время когда, вследствие столкновения с Китайцами под Албазином, отправлялся из России для заключения мирного трактата Головин, цзюнгарский хонтайши (то есть хун-тай-чжи) Галдан, имевший до того сношения с Россией, имя которого в то время гремело во всем Востоке, разгласил что этот посланник с войском с ним заодно и вторгнулся в Монголию.

Если мы знаем по опыту что отряд из тысячи регулярного войска может свободно прогуляться по всем степям от Каспийского моря до Восточного океана, только бы хватило у него запасов, точно также знаем и то что самой многочисленной армии не покорить ни одного клочка земли у кочевника, если только полководец поставит целью отыскать и разбить неприятеля. Кочевник всегда имеет возможность уклониться от нападения. За то нет ничего легче как кочевнику покорить кочевника, стоит только напасть на него неожиданно. В таком случае тысяча отважных номадов, забрав в полон сотни тысяч кочевников с их стадами и имуществом, может их же поставить в свои ряды при дальнейшем движении. В этом [134] и заключается объяснение всех переворотов случавшихся Средней Азии в продолжении двух тысяч лет. Номады не могут кочевать скученно; чем они богаче, тем больше ширятся. Вдруг в степь вторгается несколько тысяч отважных наездников, не имеющих никакого багажа выбравших для себя лучших конец, на которых можно пробежать в сутки более ста верст, на смену которых можно выбрать еще лучших из добычи у захваченного в расплох неприятеля. Для того чтобы тысячам противопоставить тысячи, надо сзывать номадов с огромного пространства, а между тем неприятель все идет да идет вперед, рассеевает, убивает или захватывает в плен попадающих на встречу. Тут уж не до обороны; всякий кого еще не постигла гроза спешит как можно скорее отогнать в сторону свой скот, с которым нельзя бежать так скоро, как скоро преследует его легко вооруженный неприятель.

Галдан, чтобы застать в расплох Монголов, неоднократно распускал слух что он хочет на них напасть; Методы мало-по-малу привыкли к этому слуху и перестали готовиться. Вдруг летом 1688 года, он с 30.000 отборного войска переходит через Хангай, отделявший его владения от Монголов, бросается прямо на Тушету-хана, кочевавшего по Орхону и Кэрулэну, разбивает вслед затем на востоке Чачень-хана, а на западе Чжасакту. Что оставалось в это время делать Монголам?.. Как раз в это время наш посланник находился за Байкалом; монгольские князья знали что еще прежде Алтан-хан, кочевавший около озера Убеа, на северозапад, от них, давал Русскому царю шертные грамоты; первая мысль их была искать защиты у Русского царя; они присягнули царям Иоанну и Петру Алексеевичам на подданство, дали шертные грамоты... Но что мог сделать Головин с своим незначительным отрядом? А время не терпело. Монголы, видя что от Русских нечего ждать помощи, бросились на юг, под защиту южных Монголов, считавшихся уже подданными Китая.

События совершились так быстро что Галдан вторгся в Монголию летом, а в 9-й луне гонимые Халхасцы явились на китайских границах. Галдан не был в размолвке с Пекинским двором, он предупредил его письмом, прося не принимать его врагов. Халхасцы не были подданные [135] и Китая. При других обстоятельствах Китайцы не очень-то любят помогать своим соседям; они начнут, пожалуй, делать наставления держать себя мирно с соседями, как увидим ниже, они обвиняли и нас за прием бежавших от их преследования, но на этот раз хваленая идея невмешательства сильно поколебалась. Двор богдохана очень хорошо понимал что если предоставить Халхасцев в жертву Цзюагарам, то последние рано иди поздно все таки доберутся до самого Китая. Сверх того на этот раз у правительства были руки развязаны: оно только что отделалось от страшного для него возмущения, внутри Китая, Усаньчуя. Потому Пекинский двор не только принял Халхасцев, но и выслал им вспоможение. Цзюнгары, в восторге от своих успехов, вспоминая прежние времена, когда их предки вторгались в самый Китай и взяли в плен богдохана, не задумаюсь преследовать Халхасцев в пределах иностранной державы, успели даже на первый раз одержать победу над Китайцами, дошли до Улан-Бутуна в 350 ли (175 верст) от Пекина, но тут проиграли сражение, потому что у них не было артиллерии. Но Китай и тут медлил преследовать Цзюнгаров и вступить в Халху — ему нужно было покончить столкновение с Русскими.

Мы знаем чем кончилось это столкновение. Не заключай мы несчастного Нерчинского трактата, судьба не только Средней, а может быть и всей Азии была бы тогда совсем иная. Мир нужен был не нам, а Китайцам, а купили его мы, купили дорогими пожертвованиями, отказавшись от всякого вмешательства в дела Азии, отдав ее в руки надменного сосед, который, не довольствуясь тем что нас обобрал, постоянно унижал нас после. Положим что Китай в то время был силен, но он не мог бы ничего сделать с нами в Сибири. Положим что он разрушил бы Албазин и Нерчинск, защищаемые горстью людей; но это не могло бы быть для нас важною потерей: на следующий год, на третий, на четвертый отважные наши казаки без устали являлись бы на старые места; добивались бы их возврата и конечно добились бы. При этом мы, конечно, сумели бы воспользоваться теми же Халхасцами и Цзюнгарами; и наверно не пришлось бы нам стукаться, как говорят Китайцы, лбом о пограничную заставу, прося богдоханских милостей; не мизерным караваном ходили бы мы в Китае, трепеща всякий раз за свою торговлю. [136]

Мы имеем все основания думать что Головин, заключая мир в Нерчинске, имел в виду подданство Монголов. Как жестоко он ошибся! Уступая Албазин, он отрекался именно этим самым от Монголии. Китайцы прямо пишут что мир с Русскими развязал им руки. Тогда только богдохан Канси не усомнился выступить в Халху; он доходил до берегов Кэрумна, разбил еще раз Галдана и воротил Халхасцев на прежние места, но уже как действительных своих подданных, тем более что они кроме потерь понесенных при разгроме Галдана разделены были Пекинским двором уже не на семь, а на 37 владений, и то только на первый раз. Ловкий Канси не удовольствовался и этим; он с победой тотчас поворотил на Куке. Хотя и тогда Ордос, Алашень и, после, Кукенорены, Цзюнгары признали над собой его власть; когда же умер Галдана, то и Кобдоский округ перешел в руки Китая. За Цзюнгарами оставался только Туркестан, но новый владетель Цеван-Равтан опять успел привлечь на свою сторону Кукенор и Тибет. Снова начались кровопролитные охватки между Китаем и Цзюнгарами; хотя первый удержал за собой Кукенор и Тибет, но в Монголии не раз приходилось ему плохо. Наконец в конце царствования Юяк-Чжена, 1735 года, заключен был мир; границей между Цзюнгарии и Монголии назначен был Алтай; Кобдо окончательно поступил под китайскую власть, но Пекинский двор не передал его в руки Монголов, к этому времени он успел уже и их разделить на 80 владений, выделил из трех прежних сеймов четвертый.

Говорят, Китайцы миролюбивы, ни о чем так не заботятся как о том чтоб их не беспокоили. Это было бы правдой, если только под беспокойством разуметь то что разумеют Китайцы. Но в том-то и дело что всякий сосед в их глазах уже беспокоен, если не преклоняется и не унижается раболепно. Всякий сосед враждовавший когда-нибудь с Китаем должен быть доведен до крайности, до пресмыкания, тогда только Китай успокоится. Дайте силу Китаю, и он жестоко выместит беспокойным Европейцам за все унижения которые он от них вынес. Вся история Китая свидетельствует о его злости; эта злость имела часто всемирное даже значение. Не говоря уж о движении Гуннов на запад, вследствие заклятой вражды китайского двора за то что некогда он должен был называть себя вассалом Гуннов [137] и платить им дань; самое появление Чингисхана было вызвано ох злостью. В X веке, обитатели нынешней юго-восточной Монголия, Кидане, получили в вознаграждение за услуги 16 городов в нынешней Пекинской провинции. После, чтоб отнять их, Китай вступил в войну и потерял еще больше. Тогда прибегли к старинному средству; чтоб уничтожить близких соседей — дружиться с дальними. Заключили союз с обитателями Маньчжурии, Чжурчженями; те действительно уничтожили Киданей, но забрали и половину Китая. Остальная половина только и думала о мщении; против Чжурчженей она подняла жителей Халхи Монголов, которые кончили тем что покорили весь Китай.

В этом же обращике пресловутого китайского миролюбия выставляется и другой факт: взгляд китайского правительства на святость трактатов. Об этой святости они пожалуй много толкуют, но всегда закончут тем что с иностранцами не нужно соблюдать трактатов потому де что они варвары, не знающие церемоний. Трактат для Китайцев обязателен только до тех пор когда они боятся его нарушить или пока он им выгоден. Войну как с Киданями, так и с Чжурчженями и Монголами они вызвали именно нарушением трактатов.

Следовательно нарушить трактат с Цзюагарами было для Китайцев ни почем; и небо и обстоятельства, говорят они, все благоприятствовало. Как смели эти варвары сопротивляться небесному оружию в продолжении двух царствований! Возможно ли оставить без отмщения то что они осмелились сохранить свою независимость! Потому, если в других случаях Китайцы стараются приискать предлог ко вмешательству в чужие дела, хоть сколько-нибудь оправдаться в нарушении трактата, — пред Цзюнгарами, не подавшими никакого повода, они даже и не думали оправдываться. Так непременно следовало, потому что Цзюнгары воевали и не были еще вполне побеждены. Это одно уже казалось унижением для Пекинского двора, и он достиг своей цеди. Если кто причиной упадка нынешней династии, так это царствовавший почти все прошлое столетие (1736-99) богдохан Цаньлунь. Никто более его не приучил династию к тщеславию внутри и к наглости в обращении с иностранцами; он прогнал и европейских ученых: как можно чтобы Китай нуждался в знаниях других!

Обстоятельства сложились неблагоприятно для Цзюнгаров, [138] как это всегда водится в орде. Азиятские государства никогда не развиваются правильно и продолжительно долгое время. Самое, большое существование азиятского государства, — это двести лет и то считая от постеленного возвышения до полного упадка, сопровождаемого более или менее продолжительными конвульсиями. Из семидесятилетнего владычества Монголов Чингисханидов в Китае последние двадцать восемь лет прошли в бунта?.. Что же мудреного если двадцатилетнее потрясение последнего времени еще не успело стряхнуть Маньчжуров с китайской почвы. Азиятские государства, как только перестанут увеличиваться, так, вместо внутреннего развития, в них сейчас же начинается разложение. Тем более Цзюнгары, кочевники лишенные всякой цивилизации. Как скоро они очутились в невозможности воевать, обойденные Китайцами с востока и юга, удерживаемые Русскими на севере, степями на западе, они начали вражду между собой. Ханы стали быстро сменяться, различные партии возводили то того и другого; являлись притеснители и притесняемые. Последние, как кочевники, не привязанные к месту, естественно искали спасения в бегстве, но куда было бежать? Часть орды давно уже выселилась в Россию на приволжские степи. Но это так далеко; между тем под боком степи братской Монголия, степи Кобдоского округа, тоже принадлежавшего Цзюнгарам, а китайское правительство так добро и ласково; оно не только принимает ищущих у него спасения, не только не требует никаких податей и повинностей, но еще оказывает вспоможение. Потому почти тотчас же по заключении Пекинским двором мира с Цзюнгароми и по начатии междоусобий в орде, Китай начал принимать и перебещиков. Было ли это соблюдение трактата, тем более уполномочивало ли это на вторжение в самую Цзюнгарию? Но Пекинскому двору и в голову не приходило задавать себе такой вопрос.

В орде явился интриган Амурсана, он возвел на ханский престол своего друга Давача, с которым прежде спасался в Киргизской степи; но когда захотел сам управлять именем своего друга, Давача пошел на него с войском. Амурсана бежал в китайские земли (с 2.000 войска, с 20.000 душ), ему не нужно было убеждать китайского богдохана, тот сам только и думал как бы завоевать Цзюнгарию. С помощию перебещиков это было дело легкое; соседние с [139] Китаем кочевники Цзюнгары принадлежали к поколениям Хошоутов и Дурбитов, с владетелями которых Амурсана глава Хойтов (в Тарбагатае), был в родственных связях. Впереди китайского войска шли цзюнгарские перебещики, с своими знакомыми знаменами, потому Цзюнгары и не думали сопротивляться, все принимали своих соотечественников как старых друзей. У цзюнгарского хана Давачи собственный удел был Или (Кульджинский), тут скоро и уничтожилось всякое сопротивление — Давачи бежал.

Какая же была цель всего этого похода? Когда Цзюнгары принимали возвратившегося Амурсану с распростертыми объятиями, то очевидно что на китайское войско они смотрели только как на помощников его к возврату на родину, а не как на своих завоевателей. С какою целию мог вести Китайцев Амурсана и другие цзюнгарские старшины, как не под тем условием что Цзюнгарии хотя и под вассальством Китая будет сохранена независимость, что она будет управляться своими обычаями, своими князьями. Но на этот раз Китайцы действительно оказались похитрее; они и не думали оставлять Цзюнгарию с своими войсками, самостоятельности ей предполагалось дать менее даже чем Монголам, у которых по крайней мере не стояло китайского войска; Цзюнгария должна была быть разделена на мелкие улусы.

Тут-то Цаюнгары рассвирепели, они проснулись, но было уже поздно, — небольшие успехи ими сначала одержанные только дали Китайцам повод достигнуть того к чему они подводили пружину тайно. Они начади правильную облаву на Цзюнгаров; скучившимися отрядами они избороздили все степи, не покидая ни малейшего захолустья, везде настигали Цзюнгаров, везде беспощадно их избивали — избивали и жен и детей и стариков и увечных!

Прежде в Цзюнгарии считалось 24 улуса, с народонаселением в 600.000 душ, теперь не осталось ни одного Цзюнгара. Так ознаменовался в истории человечества 1756 год.

И думают ли те которые часто толкуют о праве, о человечности что Китайцы в самом деле понимают это право и человечность по-нашему? Нет, дайте только Китайцам теперешнюю силу Европейцев, они прехладнокровно расправятся со всем человечеством, точно так же как с Цзюнгарами. Для них все кто не подданный, тот враг, а врагов [140] своих они не щадя?.. Бойня еще более кровопролитная совершалась на китайской почве в последние двадцать лет: тут погибли миллионы люде?.. Если справедливо счисление китайского народонаселения за последнее время в 400 миллионов (а этому нельзя не верить), то теперь Китайцев не насчитается и сотни миллионов; в усмиренных провинциях не насчитывают 4/5 бывших обитателей, земли пахать некому, как официально доносят генерал-губернаторы, а между тем в провинциях еще не возвращенных двигаться вперед нельзя, потому что, как докладывают Генералы, на пространстве сотни верст нет ни одной живой души, ни одного клочка обработанной земли, так что все для войска надобно везти с собой. По китайским понятиям, все девять колен родства должны быть казнены за одного бунтовщика. В 1814 году, во время ничтожной попытки взбалмошных Китайцев овладеть Пекином в отсутствие богдохана, эти сумашедшие были окружены в одной многолюдной деревне, и китайский генерал распорядился ожечь ее до тла со всеми обитателями, женами и детьми, виноватыми и невиноватыми. — И никто не подумал восстать против такого варварства, напротив, все нашли распоряжение генерала заслуживающим награды! Кто знает хоть немного китайскую историю, тот знает что злость и кровожадность проведена по всей этой истории. Еще в конце III века до Р. Х. разом была перебита четырехсоттысячная армия, сдавшаяся победителю. — Просмотрите хоть Историю Первых Четырех Ханов о. Иакинфа, — там вы на каждом шагу встретите гибель миллионных городов... Не верится, но когда вникнешь в китайский дух, то убеждаешься что тут нет ничего преувеличенного!

В доказательство того что торжествующий Китаец не знает меры своей наглости, мы, прежде чем займемся рассказом о том как распорядились Китайцы со вновь завоеванною землей (Цзюнгарией), вырезав первоначальных ей обитателей, скажем несколько слов об отношениях к России победоносного богдохана. Мы уже заметили что Китай обязан был заключенным с нами трактатом в Нерчинске, а потом в Кяхте, присоединением как северной Монголии, так и всего запада, считая в том числе даже и Тибет. Обеспеченный со стороны России нашею неразумною кротостью, вашим невежественным невмешательством в [141] дела Средней Азии, которое однакожь заграждало обитателям ее прежнюю возможность искать спасения в пространствах Сибири, Пекинской двор легко уже мог распоряжаться по своей воле в соседних странах, превосходящих объемом самый Катай. Кажется можно бы было быть хоть сколько-нибудь признательным за такие отрицательные услуга. Но именно потому что эти услуги были только отрицательны, император Цяньлунь не дал им высокой цены. Напротив ему теперь представилась вся возможность потешиться над Россией, этою смирною соседкой, которая оскорбляла его величие тем что не присылала дани, не присылала в определенный им срок посланников, стоять на коленях пред его троном. Мы не будем здесь припоминать оскорбительных отзывов не только Пекинского двора, но даже китайских воевод о самой императрице Екатерине II 1, дерзкого требования сменять наших пограничных губернаторов и проч., мы коснемся только тех обстоятельств которые находятся в прямой связи с завоеванием Цзюнгарии.

Амурсана, приведший Китайцев в Цзюнгарию и обманутый ими, не попался однакожь в их руки. Цзюнгарские владельцы убегали в зависевший прежде от них Туркестан, там были схватываемы и выдаваемы Китайцам. Амурсана, зная это, бежать к Киргизам, с которыми и прежде находился в дружеской связи, но китайское влияние сейчас же подействовало обаятельно на этих новых соседей, которые прежде никогда не вступали в сношения с Китаем. Амурсана почуял беду и убежал в Россию! Какое право имел китайский двор считать его своим подданным и бунтовщиком? Мы видели выше как он попал в Китай и как был обманут; но Китайцы не так великодушны, чтобы простить даже и безвредному неприятелю. Пекинский двор не усумнился в праве требовать его выдачи от нас, а русское правительство не усумнилось в этом праве, или, скорее, не знало как угодить своему излюбленному соседу. Когда Амурсана утонул при переправе, то русское правительство было до того любезно к Китайцам что выслало его труп на кяхтинскую границу.

А между тем Амурсана был скорее наш подданный, чем китайский. Мы уже говорили что в XVII веке Русские [142] считали своими подданными Алтын-ханов, живших на юге Сибири. Это были Хойты, родичи Цзюнгаров, кочевавшие в Кобдо. Но когда вследствие столкновения Цзюнгаров с Монголами, а потом с Китайцами, Кобдо перешло в руки последних, Хойты, хотя вероятно и не все, перекочевали в пределы собственной Цзюнгарии, на место удалившихся прежде к нам Тургутов.

Но это унижение России было не последнее. Прошло с небольшим десять лет, от нас убежали Калмыки, то есть Тургуты. Китайский двор принял этих наших давних подданных и отвечал насмешками и бранью на смиренное и покорное представление русского правительства его богдоханскому величеству о выдаче бежавших.

Надо припомнить что этому предшествовало. Тургуты ушли в Россию, чтобы не подчиняться цзюнгарским ханам. Китайский двор, не считая себя сильным чтоб уничтожить врагов и следуя упомянутой уже нами политике заключать союз с дальними, чтобы действовать на ближайших, отправил чрез наши пределы посольство к известному калмыцкому Аюка-хану, с тем чтобы склонить его возвратиться на родину и действовать сообща на остальных Цзюнгаров. Первое посольство не удалось: они, эти гордые Китайцы, которые ни разу не отправляли посольства собственно к нам, в отплату за неоднократные наши посольства, снарядили новое — но новое должно было против своей воли завернуть и в Петербург. Тут китайские посланники рассыпались мелким бесом, просили нас не помогать Цзюнгарам, обещали нам поделиться землями которые они возьмут у последних.

И славно поделились! Прошла в нас надобность, они потребовали от нас Амурсану — но этого было мало. У нас многие и до сих пор еще недоумевают чем объяснить бегство Калмыков; одни приписывают это посольствам из Китая, другие притеснениям Русских. Ни то ни другое не было главною причиной. Узнав что Цзюнгары вырезаны, Калмыки предположили что после них остались свободные земли, которые еще привольнее приволжских степей. Тут они будут совершенно независимы; с Китайцами будет им гораздо легче справиться, чем с Русскими, притом же Китайцы не раз их звали, обещая дружбу. Уже чудилось нашим Калмыкам (Тургутам) как они [143] восстанавливают славу цзюнгарского имени, как они затем грабят и Китай и Россию, которые их приютили. Но Калмыки обманулись, как и Амурсана. Им пришлось проходить огромное пространство, на котором они теряли скот и изнуренный долгим походом народ. Прежде калмыцкие стели выдвигались далеко на запад, подходили почти к верховьям Урала, теперь, так как Китайцам показалось много занимать все это пространство, они предоставили его Киргизам, которые, вследствие того и являются раскинутыми на таком обширном пространстве. Киргизы были рады поживе представляемой проходящими чрез их землю номадами, они подбирали отсталых, как людей так и скот, врывались с боков. Калмыки подошли к пределам Цзюнгарии уж очень общипанные. Здесь бы им и отдохнуть, поправиться, но не тут-то было: границы Цзюнгарии бдительно охранялись китайским войском, тогда как Калмыки предполагали найти их беззащитными. Что им оставалось делать? Еслиб они и справились с Киргизами, все-таки им нельзя было оставаться вне китайских пределов, Киргизы непременно приведут к ним Русских, которые гнались за ними, делая два дня тот переход который Калмыки совершали в один. Пробиваться силой сквозь китайские пикеты тоже значило накликать на себя нового врага, который, если справится, так расправится и с ними как с Цзюнгарами. Бедным Калмыкам оставалось только просить китайское правительство о принятии их в свое подданство.

Китайский двор хорошо понимал что Калмыки возвращались на старые свои земли вовсе не за этим подданством. Это видно уже из того что сначала, когда ожидали что Калмыки явятся во всей силе, на границе приняты были все меры для отражения их. Прежние посольства могли убедить Китайцев что Калмыки действительно наши подданные. Нуждались ли Китайцы в увеличении числа своих подданных? Уж конечно всего менее. Что ж заставляло их принять наших беглецов? А тщеславие? Какой прекрасный случай был теперь богдохану похвалиться что вот де как он прославился своими милостями что отдаленные народы ищут у него спасения. А о том что он несправедливо поступил с Русскими, своими соседями, стоило ли беспокоиться! Богдохан очень хорошо знал что эти смирные соседи простят ему всякие дерзости. [144] «Стоит мне только послать к ним Агуду, так они все разбегутся как мыши по норам», так выражался император Цяньлунь, современник Екатерины II.

И после этого у нас еще подымаются возгласы что следует возвратить Кульджу Китайцам, подобно как некогда с покорностью и смирением возвращен был труп Амурсана!

Теперь, когда мы против своего желания и не имея в виду нанести вред своему соседу, вдвинуты в эту историческую Цзюнгарию, не в праве ли мы, без обиды для Китая, возвратить под свою власть бывших наших подданных с их землями в новых их кочевьях. Мы знаем что Тургуты уже просят русское правительство об этом. В Азии должно как можно более остерегаться ложных шагов в политике; нашего обаяния нельзя будет ни чем поддержать, как скоро там увидят что нас можно оскорблять безнаказанно. Не только Калмыки сохранили еще воспоминание о безнаказанном своем бегстве с берегов Волги: даже в Хиве держится еще память об истреблении отряда Бековича. Эта безнаказанность и была причиной того что на нас о презрением смотрели, а может быть и доселе еще смотрят Коканцы и Бухарцы. Однажды установившееся у необразованных народов мнение о соседях поддерживается веками. Наше смирение, как мы видим, началось в Азии с 1689 года, то есть с Нерчинского трактата. Не пора ли положить конец этой невыгодной добродетели?

Китайцы решились стать твердою ногой в Цзюнгарии. Она представлялась им главным стратегическим пунктом для вечного обеспечения своего владычества над всем Востоком, для тяготения над окружающими его соседями с Запада. Киргизы, Буруты, Коканцы и Бадакшанцы, все эти новые соседи должны были заискивать расположения Китая. Они не могли обходиться без торговли с ним, а торговлю эту надо было вымаливать; для Китайцев она всегда служила орудием политики. Всех новых заграничных соседей богдохан пресериозно считает заграничными своими подданными и вассалами, раздает им чины, звания, грамоты и печати. У нас и теперь найдутся противники усиления русского могущества в Средней Азии согласные видеть великую несправедливость в том что мы обобрали у Китая мнимых его подданных. [145] Какое право имела Россия занимать Киргизские стела, Семиреченский край, или низовья Амура и Заусурийский край?.. Ведь эти земли считались за Китайцами, были нанесены на их картах!.. А того не знают эти политики что если Китаец имеет географическую карту, то все что на ней ни показано считает своею собственностью; иначе, думает он, как бы нам позволили снять план чужой земли! Поэтому и владычество Китайцев простирается, по их мнению, на пространство земного шара, о котором они имеют хоть какое-нибудь географическое понятие... Мы долго не присмотрелись к тому факту что китайские владения начинаются только там где стоят их пикеты. В настоящее время признавать их владельцами Цзюнгарии или восточного Туркестана так же смешно, как мы смеемся теперь сами над собой за то что долго боялись сунуть нос в Большую Орду.

Хотя чрез Цзюнгарию и Туркестан Китай стал на западе соседом самых слабых народов, но и они не давали ему покою. Коканцы не раз принимали сторону бунтовавших Туркестанцев; Киргизы, при малейшей оплошности со стороны китайских караулов, прорывались сквозь границу для баранты. Мы помним что еще в 40-х годах нынешнего столетия илийский цзянь-цзюнь 2 доносил о жаркой битве с партией вторгнувшихся Киргизов, кончившейся тем что китайский отряд заставил ее бежать, причем один из Киргизов был сшибен с лошади выстрелом. Богдохан пресериозно дал выговор главнокомандующему, зачем он не узнал имени того славного храбреца который сверг киргизского батыря!

Китайцы за все свое существование не научились отличать слабого соседа от сильного, опасного вторжения от воровского набега. Они всему придавали равное значение, и кто беспокоил их больше, тот всего более выигрывал в их глазах. Только со времени столкновения с Европейцами, жестоко их проучившими, они стали делать уступки, только страхом оружия можно их заставить с сделаться людьми, сойти с пьедестала, к которому они, правду сказать, попривыкли, стоя тысячелетия для охраны своих границ на высоких маячных башнях!

Небывалое в истории Китая явление представляют сношения [146] его с Россией. На пространстве десяти тысяч верст протянулась граница обоих государств, почти двести лет прошло с утверждения Нерчинского трактата, и во все его время, на всем этом пространстве не было с нашей стороны ни малейшего вторжения. Мы думаем что и не для одних Китайцев такое явление совершенно небывалое; для Китайцев же оно совершенно непонятное дело. Но почувствовали ли они хоть какую-нибудь искреннюю признательность за наше миролюбие, выразили ли они к России хоть чем-нибудь внимание, хоть какое-нибудь предпочтение! Нет, они смотрели и смотрят на нас с большим даже презрением, чем на других соседей. Допустили ли они нас до торговли в Кантоне, когда об этом хлопотал Крузенштерн в 1804 году?.. Не прогнали ли они с позором из Урги дорого стоившее нам посольство Головкина в 1807 году? Графа Путятина через сорок лет спустя? Не закрывали ли они неоднократно единственной нашей торговли в Кяхте, и самое это закрытие не зависело ли не от прихоти богдохана или какого-нибудь знатного китайского вельможи, а от присылаемого на Кяхту канцелярского чиновника, которого мы величаем цзергучеем!

Все чего мы в последнее время добились от Китайцев принадлежит не собственным нашим усилиям, а единственно победам Европейцев, проучивших Китайцев. И то, без предприимчивости графа Амурского, едва ли бы мы вышли из постыдной своей апатии. Но что же мы приобрели до сих пор в сущности? Заусурийский край не может оживиться без свободной торговли с Маньчжурией, а она до сих пор нам недоступна. Свободна ли наша торговля и в других местах? Едва открыли нам Кульджу и Чугучак, как эти торговые пункты снова для нас закрылись вследствие восстания. Китайцы сами же наказаны за свое к нам нерасположение. Еслиб они давно позволили нам торговать по всему западному краю, проникать чрез него внутрь самого Китая, мы наверно не допустили бы усилиться восстанию. Мы бы прикрыли Кульджу и Урумчи, точно так же как прикрыли своим отрядом Ургу. В то время как Европейцы дешево возят из Китая его произведения морем, сухопутная ваша торговля, обусловливаемая лишь нашим положением, может развиться в таком только случае, когда она будет освобождена во всем Китае не только от малейших стеснений, во даже от всяких пошлин. Этого мы в праве требовать от Китая, если [147] он понимает и ценит мирное наше соседство; это будет единственным достаточным вознаграждением нас за все жертвы которые мы принесла в продолжение двухсотлетнего соседства.

При настоящем китайском устройстве мы никак не можем извлечь большой пользы даже и при этих условиях от сухопутной торговли, а между тем она есть единственное условие добрых отношений. Для развития нашей торговли нужны улучшенные пути сообщения, а наше посольство не может пока заикнуться даже о телеграфе. Разве у Китайцев почтовые сообщения приспособлены сколько-нибудь для частного пользования?

Китай никак не может пожаловаться на нас что мы принимали хоть какое-нибудь, даже косвенное участие в его падении. Но, воля ваша, нам выгоднее чтоб он пал, то есть чтобы пала та некитайская династия которая ворочает в настоящее время различными народностями ко вреду всех их. Только нынешняя династия и связывает или, скорее, разобщает Китайцев от Тибета, Тибет от Туркестана, последний от Цзюнгарии и от Монголии, а Монголию от Маньчжурии. Освободись Китай от маньчжурского дома, он и не подумает о политическом присоединении всех этих стран, если они не будут в него вторгаться. Между тем Россия не может допустить чтобы с которой-нибудь стороны граница ее была разобщена с землями принадлежащими собственному Китаю. И при нынешней династии, чем владения ее будут далее отодвигаться на восток и юг, тем далее должны подвигаться в ту же сторону наши. Разобщение было бы вредно для обеих сторон. Не говоря уже о прекращении торговых сношений, границы как Катая так и России подверглись бы неминуемо беспокойствам. В центральной Азии не может существовать другого самостоятельного государства, кроме разбойничьего; это мы знаем по опыту на Киргизках степях, на Кокане, в недавнее время испытали на кульджинских Таранчах. На естественное и неизбежное расширение наших владений в Средней Азии многие из нас смотрят неприязненно; но лучше приготовиться заранее, чем дожидаться когда события застанут нас в расплох! И чего особенно пугаться? Конечно еслибы современники Ермака руководствовались подобными же взглядами какие залегли в голову некоторым лицам ныне, так они казнили бы присланных [148] Ермаком посланцев о просьбой о принятии в подданство богатого края. Можем ли мы сказать что Сибирь была когда-нибудь нам в тягость, что она не послужила нисколько к увеличению нашего богатства и силы? На Сибири-то мы и поняли впервые цивилизаторское ваше назначение в Азии. В самом деле, Сибирь целые тысячелетия лежала под спудом, мы вызвали ее в первый раз от сотворения мира к жизни, покрыли ее городами, селениями, сплотили с Россией и остальным миром, внесли в нее христианство: теперь от Екатеринбурга до Камчатки непрерывный звук колоколов возвещает славу Божию. Ужели Средняя Азия не стоит Сибири? Ведь только воображение, дополняющее незнание, рисует нам в ней пустыни; мы убедились в Кульдже какой это золотой край, и мы знаем что чем дальше тем лучше, мы знаем что Маньчжурия и восточный Туркестан переполнены богатствами. Остается одна Монголия, но разве мы не знаем что и в ней прежде бывали города, что ее луга привлекали номадов роскошной Цзюнгарии, что ее горы богаты минералами, что в недрах Монголии повсюду ждет вас и вода и каменный уголь!

Если мы за триста лет, при тогдашних путях сообщения (Головин ехал до Нерчинска из Москвы три года), при тогдашней сравнительной слабости, могли удержать за собой Сибирь, то какое же затруднение встретим теперь для удержания себя в крае? На богатых местностях Средней Азии мы будем иметь возможность строить железные дороги на счет самой страны, продавая только окрестный район в собственность земледельцев. Нас пугают издержками по администрации, по содержанию войска. Но не говоря уже о том что издержки на администрацию Киргизских степей возложили же мы на самих Киргизов, неужели край несравненно более богатый не покроет этих издержек на первых же порах. Что касается до содержания армии, то именно для этого и не надобно никак удаляться от действительных границ Китая. Когда по Кяхтинскому договору нам пришлось оберегать границу на три тысячи верст, мы могли располагать всего только 30 казаками, а теперь в Забайкалья преобладает уже русский элемент над инородческим. Китайцы внутри всей обширной Монголии не держали ни одного китайского солдата, в Тибет посылается всего лишь несколько сот человек, а между тем эти края и не думали [149] бунтоваться против пекинского правительства. Не хуже же ваша администрация китайской. Обыкновенно полагают что Средняя Азия не может дать никакого дохода; ссылаются в этою случае на то что теперь китайское правительство не только не извлекает никакого дохода, но само даже тратится на содержание Илийского и Туркестанского края и на жалованье монгольским князьям; таким образом, говорят, лучше взвалить тяжесть удержания Средней Азии на нашего соседа... Но такие воззрения подстать разве только Среднеазиятцам, а не нам Европейцам, желающим провести в Азию европейскую цивилизацию. Мало ли где Китай непроизводительно тратит свои деньги. Содержал же он восьмисоттысячную армию, которая, когда понадобилась, не могла помочь ему в борьбе с восстанием и с Европейцами. У него свои взгляды на присоединенные земли, он делает различие между теми и другими подданными; не с Китая же нам брать пример. Последние известия из Кульджи ясно показывают что это за благодатный край; о Маньчжурии тоже знаем что она может содержать себя, как и Туркестан, а между тем китайское правительство с намерением пересылает туда деньги; южная Монголия тоже превратилась ныне в страну земледельческую, следовательно также может давать доходы. Скотоводство северных Монголов не может быть не выгодно, потому что Китай нуждается в мясе. Как же образованной администрации не извлечь тут выгоды! Несмотря на видимые льготы предоставленные Китаем своим заграничным подданным, им вовсе не так легко живется, доказательство тому мы видим в готовности их сделаться нашими подданными, в просьбах их принять их под владычество Русского государя. Монгольские князья тоже рады бы были отвязаться от китайского жалованья, за которое они подвергаются унижениям не только от двора, но даже от самого последнего трибунальского чиновника.

Мы нисколько не подстрекаем к насильственному вторжению в край находящийся в руках Китайцев, не предпосылаем никаких коварных планов, чтобы вытеснить под рукой Китайцев из названных стран и потом занять их самим (хотя это легко сделать и еще легче найти оправдание в прежних действиях с нами Китайцев). Мы указываем на необходимость рано или поздно сделаться наследниками Китайцев в том что они потеряют... Нам нельзя допустить [150] чтоб у нас на границах основалось новое царство Чингисхана. Скажут, те времена не могут повториться; нет, она повториться могут и даже очень легко. На что мы надеемся в Средней Азии, как не на превосходство своего оружия, недоступного кочевникам? Но ведь Монголия юго-восточною своею окраиной прилегает к морю; а наши европейские доброжелатели легко могут снабдить взросшего на коне номада теми же ружьями Бердана, теми же митральёзами, которые как нарочно будто и созданы для подкрепления конницы в ее набегах.

Только с приближением к коренным границам Китая можем мы надеяться на расширение сухопутной вашей торговли; вновь занятые земли представят нам огромное поприще для усиления внутренней торговли для сбыта своих произведений, своих мануфактурных товаров; они же подкрепят и количество товаров вывозимых в собственный Китай, без которых он не может обойтись, к которым он привык. Торговля стран северных с южными есть самая естественная и вечная. Нам должно стремиться к усилению наших торговых сношений не с Европой только, но и с Индией и Китаем, которые всегда будут производил то чего, у нас не может быть и получать чего у них будет вечно недоставать. Огромное народонаселение Юга всегда будет нуждаться в естественных произведениях Севера, снабженного огромными пространствами. Ожидаются для России огромные выгоды от торговли с Индией и Китаем чрез Суэзский канал; но это все-таки паллиативная мера. На десятки миллионов рублей субсидии переданных Черноморской компании без результата, быть может, можно было бы давно построить железную дорогу к границам Китая и Индии. Еслибы можно было подобные суммы обратить в пользу компании которая взялась бы построить рельсовый путь к Китаю, то мы бы сделались посредниками торговли юго-восточной Азии не только с Европой, но и с Америкой.

В настоящее время наше политическое могущество в Азии достигло высших пределов, до пределов Китая и Индии нам ничто в ней не может противостоять. Теперь достаточно одного полка чтоб он свободно проник до этих стран; в другое время может быть обстоятельства не будут так благоприятны. В свое время мы иначе могли бы поставить себя и в Европе, пусть прошлые наши ошибки послужат хоть [151] по крайней мере предостережением от будущих. Дело зависит от нас самих. У нас в настоящее время являются два противоположные лагеря. Одни, опираясь на свое знакомство с Востоком, сгарают нетерпением в осуществлении великих планов; другие, испугавшись может быть криков европейской печати, видят несправедливый захват даже там где мы должны действовать по чувству самосохранения, предусматривают разорение в том что нам открывает неистощимые источники богатства. С одной стороны, нет ни одного Русского, начиная с ученого и до простого смертного, который бы побывав на Востоке не выразил удивления к нашей недеятельности; с другой стороны, видят в Средней Азии какое-то страшилище для жизни, похожее на Новую Землю или степь Сахару, забывая что с изобретением железных дорог должно измениться и значение земных местностей, что центры суши будут в последствии иметь даже большее значение, чем приморские окраины.

Но чтобы порешить этот спор, лучше всего было бы, кажется, предоставить самому Русскому народу свободу действия в Азии. Он лучше оценит есть ли ему выгода от нее или нет. В былое время, казачество добыло Русской земле огромное пространство, будучи предоставлено само себе Ныне, конечно, ничто не может ускользнуть от контроля правительства; времена казачьих наездничеств прошли безвозвратно, хоть Азиятцы, с которыми надобно бы действовать в их духе, только и знают для себя одно это право. Но ныне существуют другие более гуманные приемы в эксплуатации. Почему бы нам, например, по примеру бывшей Остъиндской Компании не основать компании хоть золотопромышленной, предоставив ей право на свой счет стараться об изыскании средств добычи золота в сопредельных странах? Вся Средняя Азия богата этим металлом: как на западе, в Алтае, так и на востоке в Маньчжурии и Монголии, мы можем теперь же указать местности богатые золотом. О восточном Туркестане и говорить нечего: мы знаем что еще Петр Великий стремился занять Хотань. Такая компания не пустится в предприятия очертя голову, она сообразит лучше свои интересы, которые будут в то же время и интересами России.

Как бы то ни было, мы твердо уверены что какие бы преграды ни поставляли мы сами себе, события заставят нас, [152] даже против нашей воли, так или иначе осуществить то на что мы указываем. Мы видим ясно что на Востоке происходит внутреннее разложение, которого ни он и никто другой не может остановить никакими искусственными мерами. Всеми чувствуется ожидание новой бодрой силы, новых живительных начал, но откуда их получить как не чрез Россию? Собственных средств Востока недостаточно для его оживления, он их все твердо изучил в продолжении по крайней мере двухтысячелетней практики, все их и истощил, но они оказались более не приложимыми — старые пружины перержавели.

Это мы ясно видим из истории падения Кульджи, которая подтверждает только бесплодность всех попыток Китая, повторявшихся постоянно с X века до Р. X., цивилизовать Среднюю Азию. И правда, Китай не раз овладевал ею даже при туземных династиях, которые не могли не стараться о развитии чисто китайского элемента в новых своих владениях, тогда как настоящее маньчжурское правительство заботится только об интересах династии, старается даже поддерживать элемент инородческий, маньчжуро-монгольский, а отчасти и турецкий. В былое время, при сильных китайских династиях, владевших даже в западном Туркестане, подчинявших себе самую Персию (до Магомета), китайский элемент бывал здесь гораздо сильнее, весь восточный Туркестан покрывался китайскими колониями, монгольские степи, превращались в оседлые местности, так что в них еще до нынешнего времени уцелели остатки валов тянущихся на огромном пространстве. Но наступил переворот, династия падала, и все созданное ею обращалось в прах, от китайского населения не оставалось и следа. Еще в XV столетии юго-восточная Монголия была занята исключительно Китайцами, в XVI там уже опять кочевали одни Монголы. В жизни человечества есть какой-то известный предел для деятельности отдельных наций, слова «устаревшая нация» не пустая фраза Отживают свой век не одни Китайцы; не суждено, быть может, подняться более и романскому племени, как не поднимутся никогда Греки, Турки и Арабы. На исторический горизонт Старого Света восходят два свежие, бодрые племени. В то время как соплеменники Германцев Англо-Саксы эксплуатируют Новый Свет и тем указывают их новый исторический путь, племя славянское не так громко, но может быть [153] прочнее, начинает охватывать Восток. Тут — перст Божий! Кто может ему воспротивиться?

Было время когда и Китайцы проявили свою деятельность в ассимилировании других народов. Нынешний собственный Китай, превосходящий пространством всю западную Европу, населенный почти сплошными китайскими племенами, прежде ему не принадлежал. Зародыш китайской нации еще в исторические времена, в VIII веке до Р. X., гнездился лишь у изгиба реки Хуан-хэ, не отходя далеко от ее берегов. Настало время, и маленький Китай начал быстро распространяться во все стороны, и еще до начала христианской эры вступил в настоящие границы. Но с того времени, несмотря на истекшие две тысяча лет, Китайцы если и расселяются по другим странам, так уже как суррогат невольничества, как братья негров.

Впрочем для настоящей маньчжурской династии владычествующей в Китае представлялось много шансов ввести цивилизацию в Среднюю Азию. Прежние китайские правительства не могли справляться с нею, потому что границы ее были беспредельны, а номадов, врагов цивилизации, нельзя было уловить и истребить; то они уклонялись внутрь Маньчжурии, или в глубину Сибири, то убегали в степи Приуральские. Мы уже заметили что едва ли бы Китайцам без русской помощи удалось укрепить за собой Монголию, тем более Цзюнгарию; мы преградили номадам пути на север и на запад, и очутились они в тисках между оседлыми народами, потому упрочение цивилизации в китайских среднеазиатских владениях казалось более надежным и непоколебимым. И действительно, взвешивая те средства которые была у Китая под рукой, громадность его внутреннего народонаселения, из всех сил отыскивающего клочок земли для своего пропитания, богатство Китая, — можно ли сомневаться что еслибы китайское правительство поняло свою обязанность пред покоренным народом, то вплоть до наших границ мы давно имели бы одно сплошное китайское народонаселение, которому не нужно было бы прибегать к обычной, для расчищения простора, резне? На землях которые принадлежали китайскому правительству, легко могли бы поселиться не четыреста, а тысяча миллионов: Тибет представляет непочатый угол вплоть до Кашмира, Туркестан населян только по окраинам, Кобдо и Монголия заняты редким [154] кочевым населением. Мы застали Заусурийский край пустынным; таковы же были и местности на север от Амура; в самой Маньчжурии до сих пор находится еще множество нерасчищенных дебрей. С какою любовью Китаец, часто таскающий на своих плечах землю с подошвы горы на голые ее скалы, чтобы там посеять горсть хлеба, разработал бы все эти пустыри, какими благословениями осыпал бы он свое правительство, хотя оно и чуждо ему по происхождению, еслиб оно дозволило ему селиться вне коренного Китая. Но Китайцев маньчжурская династия не пускала на новые земли, и они от тесноты на родине должны были украдкой пробираться на острова, которые в свое время могло бы занять для него то же правительство. Там он, без всякой защиты от произвола, коротает дни свои, не смея показаться на родину, там его как невольника влекут для обработки чужеземных плантаций. Если же Китайцу удавалось пробраться в Монголию или Маньчжурию, то он должен был прибегать к разным хитростям чтоб ему позволили разрабатывать землю, считаясь даже работником у какого-нибудь Монгола. За Великою Стеной есть много местностей не принадлежащих Монголам, но числящихся за правительством под облавой, под пастбищами для стад и табунов; иногда бедному Китайцу удавалось подкупить начальство чтоб оно позволило ему распахать клочок этой земли; несколько времени все проходит благополучно, но вот сменилось старое начальство или кому-нибудь вздумалось донести, сейчас начинается гонение. В северной Монголии Китайцы завели было пашни, и монгольский правитель в одно прекрасное утро весь хлеб выжег на корню!

Нынешняя чуждая Китаю династия, в видах собственного обеспечения в своих собственных владениях, держится не новых каких-либо правил. Нет: лозунг divide et impera давно выработался у Китайцев; он представляется только в более мягкой форме: привлекать инородцев лаской. Вследствие этого золотого правила, появившегося будто бы еще до времен Конфуция, как можно брать с покорившегося инородца даже какие-нибудь подати, тем более лишать его земли?.. От того-то Монголы и Тибетцы не несут в пользу китайского правительства никаких податей, Туркестанцы платят их очень мало, а Маньчжуры, как соплеменники богдохана, сами еще получают жалованье из китайской казны. [155]

Между тем богатства и довольства у всех этих народов не заметно, а Китаец, на которого падает вся тяжесть издержек на заграничные страны, все-таки пользуется сравнительно большим комфортом. Avis aux lecteurs! — то есть тем которые ратуют за неприкосновенность и у нас кочевых земель, от которых правительство не получает никакой польз?.. А ведь эти наши защитники такой системы верно бы обиделись еслибы мы назвали их «настоящими Китайцами»!

Это длинное отступление нисколько не мешает, по нашему мнению, объяснению тех причин которые довели Китай до потери в настоящее время не только Цзюнгарии, но и всего Туркестана, напротив, оно лучше выясняет причины. Когда, как мы рассказали уже, Китайцы вырезали Цзюнгаров и остались полными обладателями края, они употребили всю свою китайскую мудрость чтоб удержать его за собой. Нельзя не сознаться что мысль китайского правительства была великолепная и при другом исполнении имела бы почти всемирное значение. Цзюнгария приходится почти в центре Старого Света; она представляет такой важный стратегический пост, с которого Китай мог бы прикрыть не только все лежащие за ним свои земли, но и действовать далее на запад и юг. Ведь отсюда же в VII столетии Турки владычествовали над Крымом, Сибирью, Маньчжурией, Китаем, Индией и Персией. Этот центр Китайцы превратили теперь не только в военную колонию, но даже в обширный укрепленный лагерь. В одном Илийском округе, взятом в тесном смысле, было девять крепостей, сверх того каждое значительное селение, как мы увидим в упоминании Лю-цунь-ханя о Сибо, было также укреплено. Кроме того на севере выдвинута была особая крепость Тарбагатай (Чугучак), служившая передовым постом как для Или, так и для Кобдо. Чего в глазах китайского правительства требовалось еще более? Ведь оно могло опасаться нападения только со стороны соседей, но русские владения были еще так далеко, от них Цзюнгарию отделяли кочевья Киргизов, которые в это время только что начали подвигаться к востоку. Хотя Киргизы и искусные хищники, но им нельзя было перебираться за границу, почти всюду окаймленную горами, на которых в каждом незначительном даже проходе торчал китайский пикет. Сверх того для управы с иностранцами у Китайцев есть другое, более [156] действительное средство. Еслиб они были действительно сильны, могли не бояться неприятельского вторжения, то они могли бы заставить весь свет плясать по своей дудке, как это и делала настоящая династия до тех пор пока Европейцы не обнаружили ее бессилия. У честолюбивой маньджурской династии финансовые соображения или народные выгоды всегда отходят на задний план. Пусть терпит свой народ — ему ничего, он и потерпит, но надо наказать иностранца, который кажется надменным потому что проявляет небольшую долю сознания собственного достоинства. Представляет ли вся китайская история хоть один факт чтоб его правительство первое завело переговоры с иностранцами о торговом трактате? Нет, оно всегда дожидается чтоб его умоляли о позволении торговать; оно всегда дает разрешение на торговлю как милость, из сострадания к нуждам иностранцев В самом деле, кто не нуждался в торговле с Китаем? А если права на эту торговлю нельзя добиться иначе как угождением, и даже и унижением, то кто бы надолго устоял от этого? Не плясали ли Голландцы пред японским тайкуном, не преклонял ли колен лорд Мекертней пред богдоханом, не получал ли португальский посол плюхи от китайского пристава за то что не вышел ему на встречу? Будь Китай посильнее, в новейшее время он мог бы еще выше поднять голову, потому что в новейшее время, при развитии торговых сношений всего света, он еще более необходим. Кому бы стали Англичане продавать опиум? Откуда бы брали они, Американцы и Русские чай, сделавшийся необходимою потребностию?

Китаю не раз удавалось покорять своих соседей не оружием, а торговлей. В нынешнем столетии горные Тибетцы стали беспокоить набегами как собственный Китай, так и подвластных ему кукенорских Монголов; ходить к ним в горы, которые неприступнее нашего Кавказа, показалось Китайцам хлопотливо и опасно, но у них достало уменья запереть свои границы и не выпускать ни одного кирпича чаю, который в Тибете распространен еще более чем у номадов и Англичан. Мигом присмирели Тибетцы, согласились поставить у себя старшин, выдали все награбленное.

Тем более на границе новых владений Китая, в Кульдже и Кашгаре, торговля заставляла и Киргизов, и Коканцев быть покорными слугами Китайцев. Желающих [157] поживиться вторжением она одерживали посредством их же земляков, извлекавших выгоды из торговли с Китаем. Западные владения долго были единственною местностию из которой получались китайские произведения не только для всего западного Туркестана, но даже для Персии и Афганистана. Сюда привлекали торговлю не только чай, шелковые материи, и бязи, но и наличные деньги. «Ямбы» притянули и Русских, не получавших от своей торговли нигде, кроме этого края, металлических денег. Китай же кроме экстренных случаев, ежегодно высылал сюда до четырех миллионов рублей на наши деньги, часть их переходила и за границу, на покупку наших товаров. — Это и послужило поводом к открытию торговли в Чугучаке и Кульдже.

В таком положении заняли Цзюнгарию Китайцы 3. Мы говорили уже что и природные китайские правительства никогда не принимали мер к ассимилированию занятых ими среднеазиятских пространств; следовательно хотя и настоящее маньчжурское правительство действовало в совершенно китайском духе, однакожь оно с тем вместе проявило наклонность к дарованию своей национальности преобладания. Китайские правительства, когда им приходилось держать войска в инородческих владениях, посылали туда природных Китайцев; следовательно преобладание и влияние китаизма могло проявиться в большей силе; тогда в инородческом владении пришлый элемент, сделавшись господствующим, принадлежал к одной расе, не заключая в самом себе никакой розни. Теперь случилось напротив. Пекинское правительство и в других местах, как например в Монголии, тем больше в Маньчжурии, не допускало китайских войск; только Тибет по отдаленности исключен был из этого правила, да и войска-то там немного. Но во все не-китайские земли [158] для занятия правительственных должностей чистые Китайцы не допускаются, в Монголии маньчжурские чиновники перемешаны с местными. Правительство возымело намерение сделать Цзюнгарию страной в которой бы преимущественно преобладал элемент маньчжурский. Действительно, в последнее время пред падением Кульджи едва ли в самой Маньчжурии маньчжурский язык преобладал так как в Цзюнгарии. Во всех маньчжурских военных колониях внутри Китая он давно исчез; желающие знать его учатся ему уже в зрелом возрасте; между тем в цзюнгарских поселениях маньчжурская речь текла свободно; дети и женщины объяснялись только на нем одном. Дело в том что правительство перевело сюда на поселение всего больше Маньчжуров, на них и обратило особенное внимание, на них больше и сыпало свои щедроты. Но так как оно хотело заручиться повсюду маньчжурским гарнизоном и внутри китайских провинций, то у него и не хватало сил поселить в Цзюнгарии одних только Маньчжуров. Потому оно присоединило к ним Солонов и Сибэ, выселенных из северо-западной Маньчжурии; это тоже Маньчжуры, хотя на родине и имеют свое особое наречие. Солоны славятся и до сих пор во всем Китае храбростью и меткостью в стрельбе из лука. На Сибэ Пекинское правительство также могло положиться, потому что считало их обязанными себе; до начала нынешней маньджурской династии это были те Маньчжуры что находились в рабстве у Монголов, освобождены они от рабства по требованию воцарившегося маньджурского рода богдаханов. Затем в Цзюнгарию переведены были Чахары. Правительство и при этом имело в виду выгодные соображения. Чахары некогда составляли господствующее племя в южной Монголии. Власть их ханов простиралась от Маньчжурии до Кукенора; они брали дань с Китая. Когда на китайском престоле явился маньчжурский дом, он воспользовался неудовольствиями монгольских князей, вассалов чахарского Линдан-хана, переманил их на свою сторону, и таким образом уничтожил царство Чахаров. Но Чахары, помня свою и славу, не раз подымались против своих победителей. Маньчжуры отняли у них князей, ввели «знаменное управление», поселились между бывшими их вассалами в средине Монголии; поставили для наблюдения за ними гарнизоны, на западе в Кукэхото, на востоке в Жэхэ, а в Калгане, на юге, против [159] центра их кочевий, сосредоточили все главное управление. Однакож, как кажется и теперь, спустя полтораста лет после покорения Чахаров, воспоминание о их непокорности все еще казалось неприятным Пекинскому двору. Переводя часть их с родины, он ослабил ядро недовольных; переселенные же Чахары не могли жаловаться, потому что, разумеется, получили субсидии на дорогу, хорошие земли в новом отечестве и хорошее жалованье. Когда приходится осматривать караулы, так и за то даются субсидии; на траур, на свадьбу — тоже. Не страшно было перевести сюда после этого и тех Цзюнгаров-Элютов которые еще до вырезания Цзюнгаров искали спасения у Китайцев; число их после значительно увеличилось теми Цзюнгарами что выбежали от Киргизов и Бурутов, к которым бежали они прежде, опасаясь от китайского погрома. Теперь Пекинское правительство, не боясь их больше, стало принимать на службу, назначило им жалованье.

Но эта и без того уже разнородная масса должна была еще увеличиться по следующему обстоятельству. Солоны, Сибэ, Чахары, Элюты получали жалованье, но не получали провианта; они должны были обрабатывать сами для себя, если хотели, землю, которой, разумеется, им было отведено достаточное количество и на которой большая часть из них остались кочевниками. Мы видим и из приводимой ниже статьи Лю-цунь-ханя что одни только Сибэ занимались по преимуществу хлебопашеством. Но коренных Маньчжуров, которые никогда не брались за соху и везде жили на всем готовом, как можно было заставить работать? Но нельзя было заставить и прочих поставлять на них провиант, потому что и они тоже были знаменные; (ци-жени, привилегированная каста кшатриев, своего рода азиатское дворянство, ничего не делающее, но которому правительство обязано выдавать жалованье). Для этих-то Маньчжуров, равно как и для присланных управлять краем цзянь-цзюней (губернаторов) и прочих генералов, нужен был провиант натурой, а его достать не откуда; так как Цзюнгары были номады, то до этого времени и хлебопашества в Цзюнгарии почти вовсе не было; было только поселено до 300 семейств Туркестанцев. Кроме того, на первых порах нужно было строить крепости, дома, рыть канавы вокруг стен. С этою-то целью и переведены были в Илийский округ 6.000 семейств Туркестанцев и 3.000 солдат из природных [160] Китайцев, сперва сменявшихся, а потом прочно поселенных с семействами. Но, как видно, и эти солдаты были плохие земледельцы: из числа 26 земледельческих колоний, основанных сначала (по сту человек в каждой), их после оставалось только восьмнадцать. Таким образом главными землевладельцами края все-таки остались Туркестанцы, которых, как упоминает Лю-цунь-хань, считалось 80 кентов, с главным центром в Кульдже, в 45 верстах от Или, который у нас ошибочно назывался также Кульджей.

Однакоже китайский элемент не ограничился одними только поселенными солдатами; торговля как с иностранцами, так, и даже еще более, с самими поселенцами, которые получали так много, по китайским понятиям, денег, тотчас привлекла сюда, как воронов, китайских купцов, ремесленников, работников, содержателей гостиниц, постоялых дворов, фигляров, актеров и пр. Вся дорога ведущая от собственного Китая до Или, на пространстве слишком двух тысяч пятисот верст, покрылась селениями, для снабжения всем нужным путешественников и караванов. На картах этих поселений вовсе не видно, но мы, живя десять лет в Пекине, постоянно слыхали от путешествовавших в Кульджу что ездить по выходе из Великой Стены было так же удобна как и по самому Китаю... Мало ли чего мы не знали? Нам и северный изгиб реки Хуаньхе по картам казался пустынным, а там множество селений... Торговля главным своим средоточием избрала, как видно, не Кульджу или Или, а Урумчи, почти в 1.000 верстах на восток от нее. Кроме казенного пути пролегающего от Цзян-Юй-Гуана, уставленного казенными станциями, но за то налегавшего на торговлю своею таможней в Лянь-Чжоу, она открыла другой путь, по монгольским степям, прямо из Кукехото, а мы об этом пути также ничего не знаем. Урумчи сделался средоточием торговли не для одной только Или, но и для Туркестана, с его особою от Кульджи заграничною торговлей, Тарбагатая (Чугучак) и даже Кобдо. Здесь китайское население скоро осилило знаменное: тут с зависящими округами до Курькараусу включительно, китайских войск считалось более чем вдвое против знаменных; к последним пришлого населения, за исключением временных чиновников, не прибавлялось; Китайцы же и Туркестанцы постоянно наплывали.

Итак, в Цзюнгарии, обитаемой некогда одним племенем, [161] набралось не мало разношерстных элементов... Да, мы забыли еще упомянуть о ссыльных, которые, как видим из записки Лю-цунь-ханя, составляли особую деревню даже подле самой Кульджи и разбросаны были по всему краю. Они-то сожгли в 1855 году нашу факторию в Чугучаке, озлобленные на то что Русские не позволяли им добывать золота в киргизских степях. Они-то под именем Кызиль-аяков нападали даже, по разорении Чугучака, на наши посты.

Во время продолжительного мира следовавшего за покорением Цзюнгарии маньчжурское владычество в западном краю, казалось не только прочным, но и непоколебимым. В самом деле, сильные отряды войск занимали все главные посты, для пришельцев открывались девственные поля, туземцев на севере не было, а Туркестан и прежде никогда не соединялся под одну власть, находясь почти всегда в зависимости от соседей. Казалось что бы могло поколебать китайское могущество? Но на востоке ничто не удерживается продолжительно; после быстрого и по виду величественного сплочения тотчас начинается разложение.

Падению Илийского округа способствовало как собственное его устройство, так и вообще самый взгляд китайского правительства на политическое устройство своих владений. Правительство не заботилось об объединении своих подданных, оно как бы нарочно поддерживало между ними вражду, а между тем все ненавидели его; самые даже Маньчжуры, в самой Маньчжурии, бунтовали в последнее время.

Заселяя Илийский округ исключительно не Китайцами, правительство не позаботилось даже слить в одно всех этих поселенцев. Каждому роду назначены были свои земли, каждое племя имело своих особых начальников, без всякой связи с другими, под главным распоряжением одного только цзян-цзюня. Здесь повторилось то же что и в Китае; неприятель подступил к одной крепости, коменданту другой до того нет дела; хотя он и не изменник, и сам в своей будет защищаться — но авось не подойдут! Когда начались бунты, как то видим из записки Лю-цунь-ханя, Чахары и Солоны не поспешили на помощь к Сибе; когда инсургенты осадили Или, то как те так и другие откочевали подальше от беды. Мы не видим чтобы правители из Кобдо, единственного места из которого еще можно было подать помощь, предприняли хоть что-нибудь. [162]

Но более ближайшею причиной падения Или конечно были низкий уровень военного искусства Китайцев, униженный еще более Маньчжурами. Помня что когда-то они о луками и стрелами одолевали войска незавоеванного еще ими Китая, знакомого уже с ружьями и пушками, Маньчжуры и до сих пор твердо уверены в превосходстве допотопного своего оружия, до сих пор все военные экзамены их основаны на меткости стрельбы из лука в цель. В записке у Лю-цунь-ханя, пренаивно толкующего о тактике созданной еще до Р. X., встречаются постоянно наивные замечания в роде: «нас было много их мало», или: «их было много, нас мало — как было одолеть?» Не странно ли видеть что Маньчжуры, даже после неудачных попыток выступить вперед, имея все еще до двадцати тысячи войска, спрятались в крепость, не смели оттуда показать носа, дали себя изнурить голодом толпе оборванцев? Какой контраст представляет другая записка того же Лю-цунь-ханя, хотя и краткая, о деятельности нашего войска! Там где борьба продолжалась целые годы, появление наше сделало невозможною всякую борьбу всего в пять дней!

Да, в заселении Цзюнгарии китайское правительство сделало громадную противуисторическую ошибку. Мы уже сказало что Китай не в первый раз овладевал западным краем, что его владения часто выдвигались гораздо далее настоящих границ но он никогда не сосредоточивал главных сил своих по северную сторону Тяньшаня; только слепая ненависть к Цзюнгарам, затаенная вражда к России и опасение ее заставили пекинское правительство перенести сюда центр тяжести из Туркестана. Этот центр обыкновенно падал на окрестности Харашара, которые были отданы Китайцами бежавшим от нас Тургутам Калмыкам. Туркестанцы не видали у себя, кроме незначительных гарнизонов и горсти купцов, других Китайцев. Между тем их воодушевляла ненависть к правительству языческому, они нашли себе поддержку в других мусульманах тоже Китайцах, хотя производящих себя от Арабов. В то время как Пекинский двор с таким усердием занимался преследованием, громкой только на словах, но незначительной на деле, христианской пропаганды, он не замечал явления более грозного и враждебного, происходившего у него под носом. Магометанство не давая себя знать, распространилось по всему Китаю, проникло в самую Маньчжурию; — в Цицикаре, Айгуне уже [163] есть мечети. В Юньнани и Гуйчжоу на ЮВ, в Шеньси и Ганьсу на С. 3. и до сих пор возмущение мусульман далеко не усмирено, тогда как все другие, более страшные восстания давно уже подавлены.

Эти-то внутренние восстания конечно и были главною причиной отпадения западного края. В отдаленных окраинах государства всегда более интересуются внутренними политическими событиями. Когда до мусульман западного края дошла весть что их единоверцы внутри Китая затеяли бунт, они естественно откликнулись и откликнулись там, где Пекинский двор совсем не ожидал. Главный китайский элемент в западном краю, оказалось, был мусульманский, даже между войсками колонистами. Эти войска обыкновенно набирались в провинциях Шеньси и Ганьсу, а там, ничего не подозревая, всегда с большею охотой принимали на открывавшиеся вакансии мусульман, как отличавшихся отвагой. Вот и показали они теперь Китаю свою отвагу. Но и тут оказалось что китайский элемент не имеет прочности вне своих границ. Китайские мусульмане или Дунгане, как видим из записки Лю-цунь-ханя, сначала соединились с Туркестанцами, но как скоро покончили с правительством, начали вражду между собой и были подавлены.

Но вот и другой вопрос о котором нам надо подумать гораздо сериознее, чем об установлении обыкновенных сношений с Китаем. Здесь уже выдвигаются не материальные интересы двух царств, но дело касается духовной жизни, всей цивилизации человечества. Европеец ослеплен своим развитием, своею силой умственною и моральною; он не допускает и мысли чтобы кто-нибудь с ним сравнялся, кто-нибудь его превзошел. Но превосходство его состоит из двух разнородных элементов: науки и просвещения, то есть христианской религии, которая внесла в сердца гуманность. Думают ли однако сериозно что наука не может возникнуть там где нет просвещения, и что она в таком случае не обратится на истребление человечества. Не забудем что наука началась в Египте и в языческой Греции, что прежде чем перейти ей в Европу, она была сберегаема для света Арабами-мусульманами и Индусами и Китайцами-язычниками, не забудем и того что главнейшие двигатели развития человечества: книгопечатание, порох, компас, бумажные деньги были изобретены в Китае. Находят [164] же ныне возможным доказывать что Турция догоняет Россию в знаниях, в военном искусстве; в последнее время мы видим разительный пример быстроты с какою погналась за приобретением знаний Япония, тем не менее являющаяся преследовательницей христианства. Думают ли что этот же шаг невозможен и для Китая? Конечно, ему пока еще трудно сознаться в превосходстве над ним европейского знания, ему, который так давно гордится знанием созданным им самим, который считает себя единственною ученою нацией в мире. Но раз убедившись, Китай, конечно, предастся науке не с меньшею энергией чем Япония; при своих же громадных средствах, при смышленности и трудолюбии своего народа, он превзойдёт тогда весь свет. Ведь в Китае учатся и работают не по-европейски: там из-за куска хлеба готовы надрывать себя! И теперь, как Японцы, так даже и Китайцы, прежде всего обратились к постройке пароходов, к улучшенному оружию. Хорошая дисциплина и лучшее вооружение могут превратить прежних трусов в героев. Но мы можем не завидовать этому, мы порадуемся даже, если Китайцы введут все механические и технические улучшения; если же примутся за постройку железных дорог, то нам же будет лучше, — они построют их и дешевле и аккуратнее нашего, построют скорее всего по направлению к излюбленной ими Цзюнгарии, и тогда торговля естественно обратится к тому естественному пути, которого и мы желаем. Только мы уже упомянули о характере Китайцев, об их надменности. Какой тон примет китайское правительство когда оно почует свою силу!.. Но с этим еще можно кое-как ужиться. Китай не станет вмешиваться во внутренний быт другого государства, не будет никому навязывать насильно идей своего конфуцианства. Но что будет, если он превратится в государство мусульманское, вдохновится идеями мусульманского прозелитизма? Теперь Китай пока мстителен только к своим врагам, к тем которые его оскорбили; тогда же он объявит себя врагом всего человеческого род?.. Два слившиеся элемента — китайский и мусульманский как раз сойдутся на кровожадности. И теперь в частных еще проявлениях китайского мусульманства мы уже видим ужаснейшую дикость. Туркестанцы в Кульдже, по описанию Лю-цунь-ханя, все еще не так жестоко распоряжаются с своими собратами как Дунгане, то есть омусульманившиеся Китайцы; при [165] Таранчах еще остаются Манчжуры, Дунгане режут их беспощадно. То же самое совершается и внутри Китая в провинциях Шеньси и Ганьсу. Все мы знаем что лорд Майо погиб в Индии от руки фанатика мусульманина, но обратил ли кто вникание на то что за два года пред тем от такого же фанатика мусульманина погиб Масиньи, нанкинский генерал-губернатор, сам бывший магометанином, но державший сторону китайского правительства. Китай буддийско-конфуциянский не думает об ассимиляции, но Китай омусульманившийся найдет предлог к выражению своего презрения к варварам, то есть к объявлению войны всем гяурам, всему цивилизованному миру. Он всецело предастся магометанскому прозелитизму. И тогда какая страшная опасность представится для всего человечества, если мусульманство, принижаемое на Западе, вдруг найдет себе страшного союзника на Востоке. Какая бы опасность стала угрожать просвещению... А на кого обрушилась бы вся тяжесть, как не на Россию, которая уже и прежде на своих плечах вынесла всю тяжесть напиравшего на Запад врага, своею кровью и двухсотлетним рабством искупила то просвещение, которое, благодаря страданиям Русского народа, получило возможность спокойно развиваться в западной Европе. Все удары грозы пришлось вынести главным образом России, которая вдоль всей своей южной границы, до от Дуная до Тумень-Цзяна, очутилась бы соседкой мусульман...

Желательно ли нам такое соседство, должна ди желать нам такого соседства просвещенная Европа? Если мусульманство подымет голову на Востоке, оно явится снова угрожающим и на Западе, вплоть до Геркулесовых столбов. Может быть оно вынудит нас даже вступать с ним в союз. И кто нас тогда может упрекнет за это? Ведь Англия и Франция искало и ищут союза с мусульманством добровольно. Но вернее всего что эта варварская, в глазах просвещенной Европы, Россия, как и в XIII столетии, еще раз самоотверженно прикроет ее щитом своим, еще раз послужит оплотом христианства от темных сил Востока.

Скажут что мы в своем воображении создаем призраки. Хорошо, если так. Но скажут ли это люди больше нас вдумывавшиеся в значение Востока и предусмотревшие уже те средства которые понадобится употребить при всех неожиданностях? В настоящее время нельзя сказать чтоб у нас [166] сериозно обращали внимание на Восток. Дай Бог, чтоб у нас был глубоко обдуманный план касательно сношений наших с Азией, чтобы все наши действия были следствием его, а не случайностью. Дай Бог чтобы не случайно заняли мы Ташкент и Кульджу и не случайно оставляли в покое Хиву. Во всяком случае смеем думать что наши частные мнения никому не помешают; а что касается нашей читающей публики, то ей не слишком, кажется, надоедают сытными кушаньями по части Востока.

Думаем что в настоящее время старинная борьба между христианством и мусульманством далеко еще не кончена и вовсе не клонится на сторону первого. В Новом Свете, на островах Восточного Океана это положим так, но в Старом, еслибы не было России, какое бы мизерное пространство выпало на долю христианства, и какая бы необозримая площадь представлялась занятою магометанством. Кроме России, христианство, можно сказать, решительно не подвигается вперед в Старом Свете; только с расширением наших владений в Азии оно может приобретать новую почву. Католицизм своими интригами может скорее привлечь к подножию папского престола христиан других учений, чем язычников или мусульман; католические миссионеры в Старом Свете между нехристианами возбуждают к себе ненависть; известная Тяньцзиньская резня была вовсе не случайностью: на Востоке всюду так же бы поступили с католиками, еслибы не боялись европейского заступничества. В Китае, например, католические миссионеры явились не только наглецами, но даже эксплуататорами, они нарочно вызывают правительство и народ на какие-нибудь выходки, чтоб иметь случай придраться и взять отступное; из обращенных они делают не возвышенных людей, а каких-то нравственных скопцов, если не ханжей. Китаец узнаёт своего единоплеменного христианина издали по его наружности: так отпечатлелись на нем постоянные проповеди папского миссионера о дьяволе, аде, и покаянии. Протестантские миссионеры, в свою очередь, мало способны произвести впечатление на туземцев: в глазах восточного жителя религия ведь не может существовать без обрядности, без внешнего величия.

И вообще, где же христианство приобрело на Востоке целые округи, не только провинции или царства? Англичане давно уже господствуют в Индии, а обратили ли они в [167] христианство хоть одну страну, одно какое племя? А этого ожидать было бы очень естественно между разнородными элементами населяющими Индию; вражда одного племени к другому часто подает повод к принятию и религии ему противоположной. Между тем можно ли сказать то же о мусульманстве? Не видим ли мы что оно все еще распространяется, медленно, но верно, распространяется широко до настоящего времени? Мусульманство охватило почти всю Африку, заняло половину Азии и теперь постоянно подвигается на Восток. В Индии оно уже давно составляет главный господствующий элемент, под нашим владычеством оно укрепилось в Киргизских степях, в последнее время дерзость мулл дошла до такой даже степени что они внушили давно крещеным Татарам в Казанской губернии отложиться от христианской веры. Эти муллы сумели распустить после Восточной войны слух между Татарами что за них вступится султан и что он намерен выменял их у России на Греков, что умерший недавно мирза Казембек 4 пред смертью перешел опять в мусульманство и т. п. Но все-таки, что бы ни говорили, как бы у нас ни были непрактичны миссионерские стремления, все-таки в одних только русских владениях христианство хоть понемногу, но обращает же мусульман. Только под русским владычеством еще и можно надеяться на успехи в будущем.

Между тем мусульманство спешит вознаградить себя в Китае, оно уже обращает свои взоры и на кочевья Монголов, которые по образу жизни так сходны с Киргизами, которые по милости покойных представителей русского правительства уже все поголовно мусульмане. Мы говорили уже что Киргизы воспользовались большею частью земель Цзюнгаров; они и в недавнее время, еще до разгрома Или Дунганами, стали в большом количестве перебираться за китайскую границу. Не мудрено что в последствии они могут вторгнуться и в Монголию, так же как вторгались и Цзюнгары, у них может быть громадная поддержка в китайских мусульманах, которые теперь расположились вдоль окраин степи, раскинули свои мечети даже по юго-восточной Монголии [168] и в самой Маньчжурии. Надеяться на привязанность Монголов к буддизму нечего; в Монголии и прежде был буддизм об руку с христианством, но они исчезли в смутах, и только с XVI столетия буддизм уже один опять сталь там распространяться. Но буддизм был прежде и в обоих Туркестанах, он преобладал в Афганистане и в Индии, но во всех этих местах его заменило мусульманство. Не та ли же участь готовится и китайским буддистам? Эта религия Востока вовсе не имеет тех задатков прочности, которые мы находим в религиях Запада. На крайнем Востоке неизвестен фанатизм, тамошние религии скорее философские школы, чем начала согревающие сердца. Буддизм и даосизм, религии Китая, составляют принадлежность жрецов, светские люди не суть собственно даоситы или буддисты: сегодня они веруют, завтра нет, сегодня даосы, завтра буддисты, в одном семействе члены, особливо разного пола, даже всегда причисляются к различным религиям, и из этого не выходит никакого спора, потому что в Китае почти и в голову никому не приходит чтобы Лаотцзы не был настолько же бог, как и Будда. Что же касается до конфуцианства, так это вовсе и не религия в том смысле как мы это понимаем; это чисто гражданское учение. И буддисты и даосы и даже магометане все одинаково изучают китайские конфуцианские книги, мусульмане выдерживают экзамены на ученые степени, получают должности на которых должны участвовать в конфуцианских церемониях и нисколько не считают этого за грех потому что смотрят на все эти обрядности не как на религиозные, а как на гражданские.

Если мусульманский элемент приобретет в Китае политическое значение, к чему он выказал уже стремление в двух до сих пор еще продолжающихся инсуррекциях, если ислам одержит перевес, если на трон богдоханов сядет мусульманин, то встретит ли мусульманство какой-нибудь отпор в Китайцах, будут ли они биться за свои старые религии: буддизм и даосизм, над которыми сами же теперь смеются? Для Китайца принять новую религию, если только он не будет бояться преследования со стороны правительства, — а здесь он встретит еще поощрение, — гораздо легче чем переменить платье. Неужели христианские миссионеры воображают что они обращают в [169] Христову веру людей в самом деле убежденных? Если миссионеры не шутя считают себя привлекающими в стадо Христово Китайцев, так это наивно до смешного. Около них обыкновенно группируются люди из одного корыстолюбия, которые довольны уже и тем если их раза два покормят даровою кашей, особенно же если видят возможность добыть местечко при миссии, получить какое-нибудь выгодное поручение или покровительство, ну хоть даже похвастаться что они в связи с иностранцами. Переменить свою веру на христианскую или на какую-нибудь другую для Китайцев ровно ничего не значит. Им, так надменно гордящимся своею национальностью, конечно было гораздо прискорбнее, да даже и убыточнее, переменить овей костюм на маньчжурский и отпустить косы, как потребовала того нынешняя маньчжурская династия при своем вступлении; однакожь они и это исполнили.

Но будут ли они так же индефферентны в деле религии, как теперь, когда сделаются мусульманами? Нет, мусульманство имеет все задатки для того чтобы наэлектризовать своих прозелитов; ведь и Персы и Индийцы и Турки в свое вредя были так же индефферентны, если еще но более, чем Китайцы, а однакожь ныне готовы вспыхнуть при малейшем слухе о посягательстве на их религию. Восстание Сипаев доказало это ясно. Теперь мусульмане в Китае выходят из тех же Китайцев, но восстания в Цзюнгарии и Туркестане, восстания на севере и юго-западе Китая ясно доказывают их мусульманский фанатизм. Китаец сделавшись мусульманином весь перераждается, но перераждается совсем иначе, чем католический христианин; он делается гордым, отважным, все презирающим. Мы упомянули уже что из них большею частью набирались войска, отправлявшиеся в Туркестан и Цзюнгарию.

Теперь вопрос только в том когда магометане приобретут политический перевес в Китае. Но, по самому умеренному счету количество их полагают уже и теперь в несколько миллионов; мы же думаем что в настоящее время мусульман на Восток от Китайского моря и Персии не менее чем на Запад. Иначе не могли бы они бороться в Китае с таким успехом в продолжении теперь почти десяти лет. В самом Пекине, где во времена цветущего состояния христианства в прошлом столетии было [170] только два храма и считалось несколько сот католиков, находится теперь тринадцать мечетей с 20.000 семейств; окрестные деревни вокруг столицы сплошь заселены мусульманами. Но Пекин вовсе не резиденция мусульманства, она находится далеко на юге, на берегу Императорского канала в Линь-цянь-чжоу. Мусульмане находятся во всех провинциях Китая, не исключая Кантона и Нанкина. Но теперь все они пока еще молчат, они еще и не пробовали подымать бунта; но только, если их единоверцы подойдут к ним с запада, тогда конечно они не станут оставаться в выжидательном положении.

Допустим даже что Пекинскому двору в настоящее время удастся подавить мусульманскую инсуррекцию, но это не будет нисколько значить что дело магометанства в Китае погибло на веки. Нет, оно отложит только до поры до времени свои стремления к политическому преобладанию. А пока мусульманство будет увеличивать ряды своих поклонников, китайское правительство никогда не сумеет остановить его распространения, никогда не решится на преследование, иначе оно заставило бы всех магометан соединиться. Мы говорили уже что Пекинский двор не поддался чувству сострадания, когда мог вырезать поголовно всех Цзюнгаров. С магометанами, когда ему случалось в настоящую инсуррекцию одерживать верх, он обращался иначе; убивали только попавшихся с оружием главных коноводов, к прочим же сдавшимся селениям и городам обращались в прокламациях, даже в богдохановских указах с увещаниями, даже с обещаниями пособия.

Пусть читатели извинят нас если мы утомили их изложением взглядов своих на отношения России к Китаю. Мы знаем, наши слова едва ли убедят кого, но почли долгом сказать что знаем. Тем менее хотели мы импонировать на взгляды правительства, на его мероприятия. Мы уверены что оно, будучи вооружено высшими соображениями, сделает для России более того чего мы желаем. Не допустит же наш канцлер, так высоко поднявший знамя России, чтоб оно опустилось пред каким-нибудь китайских драконом. Никакое правительство никогда не разглашает наперед своих планов; между тем известной доле заинтересованной публики простительно сгарать нетерпением и задаваться вопросами. Не исключая и самих себя из этой [171] части публики, скажем что приятно было удивление наше, когда в прошлом году газеты известили нас о занятии русскими войсками Кульджи. Занятие это не могло быть принято иначе, как за отрешение нашей политики от старой рутинной дороги, которой следовали в продолжении 200 лет. Мы искренно поздравляли свое отечество с приобретением богатейшего края, с осуществлением как нельзя более кстати, к его 200-летнему юбилею, стремлений Петра Великого. Конечно публика была приятно удивлена что все сопротивление нашему оружию продолжалось всего пять дней, что экспедиция стоила ничтожной суммы (65 тысяч рублей) и покрылась, как и следовало ожидать, контрибуцией с местных жителей. Не менее заинтересовало всех и известие о дешевизне в том краю, о богатстве серебряных, медных, свинцовых, железных руд и каменоугольных копей. До золота мы еще не дошли, но оно начинается в нескольких шагах от наших владений. Кто слыхивал чтобы в какой-нибудь части Европы пуд каменного угля стоил только 1 копейку, чтобы пуд железа обходился всего 35 копеек, содержание работника и с платой стоило 20 рублей в год? Какая счастливая возможность для постройки железной дороги которая соединила бы вновь приобретенный край с Россией, с берегами нашей матушки Волги!.. Зная готовность Китайцев к труду, их способность скоро приноравливаться ко всякой новой работе, зная что в рабочих руках никогда не будет недостатка, мы уже радовались за Россию.

Между тем разносятся слухи что мы возвращаем Китайцам добытый русскою кровью край, что уже едет и цзюнь-цзюнь для его приема. Эти слухи нашли подтверждение и в указе богдохана. Признаемся, все это для нашего смутного понимания непостижимо. Но, конечно, все будет сделано хорошо, на пользу России, не бо без ума меч носит. Мало ли что можно придумать хорошего? Беспошлинную привозную и вывозную торговлю по всему Китаю, не исключая и приморских гаваней, право открывать торговые конторы, держать консулов во всех городах, право иметь собственные плантации, право добывать золото и серебро, право строить по всему Китаю железные дороги с субсидией или гарантией китайского правительства, да мало ли чего еще можно придумать. При таких условиях, конечно, можно будет забыть и все обиды, все претензии на землю и на наших подданных, [172] принятых некогда так бессовестно китайским правительством. Все это мы имеем, при настойчивости, возможность добиться не за одну настоящую услугу, не за одни убытки понесенные нашею торговлей, не за одно гостеприимство, оказанное китайским выходцам бежавшим из Или при ее разгроме, но и во имя интересов самого Китая, где нынешняя династия без нашего миролюбия и без нашей поддержки не может просуществовать долго.

Однакожь и при всех этих предполагаемых выгодах должны мы помнить что китайской спеси мы не собьем, что материальные выгоды можно скоро и потерять, а нравственного гнета мы не избавимся. Не разубедим же мы Азиятцев, подавая помощь богдохану, что все наши претензии на равенство — пустая похвальба, потому что такая услуга в их глазах всего более способна свидетельствовать что мы заискиваем милостей богдохана, смиренно и покорно исполняем все что он нам прикажет!

В. ВАСИЛЬЕВ


Комментарии

1. См. русско-китайские трактаты.

2. Губернатор.

3. Мы часто употребляем словом «Китайцы» не совсем точно, разумея под ним богдоханское правительство, которое вовсе не китайского происхождения. Но так как Маньчжуры сами не имели никакого понятия о гражданском устройстве и никакого образования, кроме китайского, так как теперь в Пекине они давно уже забыли свой природный язык и все говорят по-китайски, так как все издержки по политическим предприятиям и по всему управлению падают почти включительно на Китайский народ, — то и не легко отрешиться от употребления неточного слова.

Текст воспроизведен по изданию: Две китайские записки о падении Кульджи и о занятии ее русскими // Русский вестник, № 5. 1872

© текст - Васильев В. П. 1872
© сетевая версия - Тhietmar. 2016

© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Русский вестник. 1872