ШЕСТУНОВ Н

ШЕСТУНОВ Н.

ОТ КЯХТЫ ДО КАЛГАНА

Я выехал из Иркутска в Кяхту очень поспешно, в ночь на 9-е апреля. Стояла распутица, лед на Байкале почернел и признан был ненадежным, так что тракт почтовый еще с 7-го числа, — раньше условного с почтосодержателями срока, был переведен на Кругобайкальскую дорогу. Но я очень торопился и, наняв вольных лошадей, покатил прямо; проскочил через Байкал почти без приключений; обогнал почту и проезжих бывших сутками четырьмя впереди меня; пробился сквозь тронувшийся лед на реке Селенге и явился в Кяхту в конце третьих суток. Тут застала меня Страстная неделя. Единственный русский ямщик Жданов, возящий до Урги, за день пред тем увез спешно едущего в Калган г. Быкова, доверенного миллионера Немчинова. Монголов на степи не было. Русские и Буряты-христиане не везли в ожидании праздника ни за какие деньги; лошадей достать было повидимому невозможно. Я целый день ездил верхом сам, разослал кучу народа по обоим городам, Троицко-Савску и Кяхте, но долго ничего не мог поделать. Уже собирался купить себе тройку лошадей и ехать одному или с проводниками от жилья до жилья, как отыскался наконец один Бурят с хорошею лошадью, который брался доставить меня в Ургу в четверо [364] суток, с тем чтоб я дал ему вперед денег на покупку другой лошади. Мы сошлись с ним на 75 рублях но со всеми расходами надо считать вдвое. Была еще задержка в паспорте, который пограничный коммиссар не хотел прописывать двое суток, ссылаясь на медленность китайского дзургучея; тут помог мне коммиссарский переводчик, взявшийся за двойную плату окончить все на другой день к полудню. Вообще все говорили что еще не бывало примера чтобы кто-нибудь выехал из Кяхты скорее чем в четверо суток; я же укатил на другой день. Первую ночь довелось мне провести в степи, под открытым небом, даже не разводя огня, чтобы не привлечь бродячих Монголов, да и развесть-то огня было нечем. Тут мы проблуждали в снегах часов с десять лишнего, не находя переправы через разлившуюся речку Ивицик, и остановились на ночлег около полуночи. Я спал в дахе, обернувшись сверху войлоком, и только таким образом спасался от свирепого степного ветра. С рассветом мы снялись; вернулись верст с десять назад, и там на одном из лучших бродов разобрали кладь и перевезли ее верхом поштучно. Приходилось проламывать лед, недостаточно надежный чтоб ехать по нему, но не довольно тонкий чтобы лошадь могла ломать его грудью. Перебрались. Дальше уже не было столь трудных препятствий. Большую речку Юро, на половине пути, переехали на двух бревнах сплоченных поперечными брусьями, а другую поменьше счастливо переехали в брод. Последняя речка Хара, задержавшая других, ко мне была снисходительна и спустила немного воды, так что стал возможным брод. Два дабана (горы) которых избегают караваны, делая для этого огромные обходы, не могли задержать моей таратайки с очень легкою кладью; впрочем на первом пришлось занимать быков на смену лошадям. Но ведь гора же это была? Высота ее над уровнем моря, как показал мой анероид, равняется приблизительно 5.400 футам; подъем очень крут и длинен, а спуск еще круче. Спускаются по руслу горного ручья, грохочущего по дну глубокого ущелья. Валун на валуне, скала под скалой, обрыв за обрывом, один другого круче и выше — вот какова вся дорожка. Вода и трава делают камень крайне скользким, а струя ниспадающая чуть что не водопадными [365] каскадами, местами сбивает даже бычачью ногу... Но вот затруднения кончились. За этим хребтом, говорит Бурят — проводник, видна будет Урга. Остановились на минутку у ручья чтобы смыть хоть немного слоями насевшую на тело дорожную пыль. Идут уже пятые сутки... А вот и Урга! Прежде всего открывается издали справа ламайский монастырь (дацан, по-монгольски), потом слева вдали белый дом русского консульства, а потом уж и самый город, монгольская Урга, где живут также и Русские. Китайский город (Маймачжен, то есть торговый) лежит дальше по долине речки Толой, верстах в пяти от монголо-русской Урги. Из Кяхты у меня были рекомендательные и деловые письма от И. П. Шишмарева к его компаньйону Лазареву. Тут у Лазарева я остановился для найма верблюдов и сборов на вьючный путь. Тут же застал и Быкова с двумя прикащиками, того самого доверенного Немчинова, который выехал из Кяхты сутками раньше меня. Он вез пудов двенадцать или пятнадцать серебра в Калган. Взяли мы одного общего подрядчика, единственного богатого ямщика, Ламу Шабдыва, и заключали с ним следующее условие: он доставляет нас в Калган в двадцать дней, меня с багажем на двух верблюдах, Быкова с двумя прикащиками, грузом серебра и сухарей на шести, доставляет нам дорогой аргал (топливо из сухого помета), воду, ставит майхон (палатку) и дает двух проводников; за все это мы платим ему: я пятьдесят лан серебром (сто пятьдесят руб.), Быков сто семьдесят пять лан, за каждый выгаданный им день из двадцати мы платим ему по десяти лан призовых, а за просроченный штрафуем такою же суммой. Написали во всем этом форменный контракт у консула и отправились утром в первый день Пасхи. Из моих двух чемоданов, совершенно одинаковых, вышло довольно сносное сиденье на горбатой спине четвероногого урода; Быков спрятался в тяжелую и душную китайскую колесницу, а его прикащики устроились, как умели, на вьючных верблюдах. В Маймачжене к нам присоединились еще двое Китайцев на трех верблюдах, так что с двумя проводниками нас собралось всего восемь человек, при 17 верблюдах. Первые два дня никто из вас не мог заснуть, но потом привыкли понемногу и уже очень хорошо спали на верблюжьей [366] спине. Лежишь себе, раскинешься как фантазия придет, и спишь пока не пробудит особенный толчок, внезапная рысь верблюда или скачок его в сторону. Очень пуглив этот корабль пустыни и ужасно вонюч. Рот его чуть ли не самое вонючее место в мире, особенно когда перепадет в него порядочная закуска из свежего степного лука. Иные еще вдобавок страшно гадко плюются и фыркают. Когда мы останавливались в полдень до двух часов и в полночь до рассвета, то я всегда ложился поодаль от каравана с наветренной стороны, чтоб избегать верблюжьих благовоний, а также чтобы лучше видеть все что творится в лагере, лучше сторожить. Я был хорошо вооружен. Был у меня револьвер и четырнадцатизарядная скорострелка Винчестера с 500 патронов, а у Быкова был двухствольный дробовик и кинжал. Всю дорогу мы охотились на антилоп-зеринов, драхв, степных гобийских рябчиков, гималайских куропаток и прочее. Первые верст 200 дорога шла по местности довольно гористой, потом горы мало-по-малу перешли в холмы и отлогости, а там начались степи. Верстах в 300 от Урги встретился последний хребет, с очень оригинальною верхушкой горного узла. Тут я встретил такие огромные валуны каких еще нигде не встречал. В камнях попадается множество агатов, изумрудов, полуопалов, сердоликов, поражающих яркостью цветов и местами величиной. При подъеме в горы раскинулся Ламайский монастырь. За этим хребтом стели тянутся бесконечною гладью верст на 800 и разнообразятся только переменой грунта, то совершенно песчаного, то каменистого, то глинисто-солонцеватого, то травянистого, то изредка покрытого зарослями бурьяна и карганы (род мелколистной низкорослой Pseudocacia caragana). Воды почти везде достаточно. В горах есть даже ключи, ручьи, речки, но степь довольствуется колодезною водой, подчас очень мутною и гужирною (гужир — степная выветрившаяся соль иди озерная соль самосадка). Соленый и белый как молоко чай! Как вам это нравится? Редкий день в степи не дул ветер, такой холодный и сильный что приходилось по суткам не вылезать из дахи; а если нет ветра, то днем стоит такая жара что снимаешь последнюю рубашку и едешь себе по стели чуть не в прародительском костюме; по ночам же и к утру [367] вода всегда замерзает. Но несмотря на столь резкие перемены температуры, климат здесь, благодаря сухости воздуха, чистоте почвы и постоянным ветрам, весьма здоровый. Здесь было бы множество стариков еслибы ленивый и глупый народ не жил, по собственной вине, в крайней нищете. А нищета здесь действительно поразительная. Многие юрты кормятся исключительно подачками проезжающих которые нарочно запасаются для того мотальскою будой (просо). Просьбы о юмучуе (милостыне) осаждают вас на каждом шагу. Вот старуха вся нагая, сухая как щепка и черная, точно обгорела, с дюжиной таких же ребятишек, бежит на пересечку пути каравану, с кривляньями выкрикивая свой «юмучуй». А вот из той жалкой, сиротливо-одинокой юрты вышли брат с сестрой, ребятишки лет 8-10. Они скромно вышли на дорогу и стоят не шелохнутся. Пухленькая рожица мальчугана смотрит еще довольно весело, детски-наивно, но девочка глядит исподлобья, алчно и мрачно. Мы подъехали. Детские ручонки робко протянулись, мальчуган тихонько промолвил «юмучуй» и отвернулся.

Как не дать! И рука невольно тянется к мешку, хотя знаешь что там и себе на дорогу осталось уже не так много. Но дети здесь не всегда так робки и застенчивы. Вот тут из-за бугра выбежала их целая куча. Взапуски один за другим с криком и хохотом несутся они босоногие по раскаленному леску. Для них «юмучуй» составляет привычное дело, легкий заработок и веселое препровождение времени в потехе над дающими его. А то еще лучше. Ведет женщина, сама еще довольно молодая, свою красавицу дочь, которой худоба и бледность помогают маскировать природную ширину скул и темный цвет кожи. Как блестят, искрятся ее глаза, когда она в смущении поднимает их на проезжего, по приказанию матери, которая толкает ее вперед и побуждает на все. Иной проезжий пользуется случаем, заводится торг... Или вот еще старик, очень уже зажившийся на старушке земле. Чей-то век заживает он? Уж далеко не свой. Про свой век он забыл. Он разучился говорить, едва ходит, но хочет есть, и идет издалека на дорогу едва завидит вдали караван. Зрение у него хорошее, лучше даже чем у другого помоложе. На что он похож? Как страшно шлепает его отвислая нижняя [368] челюсть! Как зияет черный пустой рот! Что за фигура! Лучше отвернуться и кинуть ему не глядя горсть буды.

Все стели, степи и степи! Ничего больше ни впереди на с боков. Даль и простор! О, я очень люблю простор и готов всю жизнь провести в степи, на море, в воздухе, где хотите, только бы на просторе! Оттого-то и море так люблю я. Но спутникам степь начинает надоедать. Спины и бока тоже начинают протестовать против чересчур затянувшейся верховой езды. Кой-где у другого кровь сквозь платье просочилась, а синяков везде у всех достаточно. Подымается сначала говор, а потом и сетования. Да где же, говорят, конец? Скоро ли будет Калган? Много ли прошли? Ну хоть до Чехары далеко ли? И дождались Чехары. Начала степь лучиться; полезли из нее холмы за холмами, а там зачернели и горы на горизонте. Мы въезжали в горную страну Цехару или Чехару, преддверие Китая. Тут почва заметно плодороднее, растительность разнообразнее и население гуще. Попадаются улусы и есть один город Цехара, Чехара, Сахара — всяко произносят. Жители местами сеют просо и держат рогатый скот как для пашни, так и для молока. На одном перевале очень близко от каравана видели барса. Я ходил за ним со своим штуцером, но не нашел; ушел в горы, почуяв Европейцев... Вот появились деревья, видно Китай недалеко.

На одном привале проводники объявили нам что осталось до Калгана всего верст семьдесят не больше. Я торопился, и чтоб иметь время в Калгане на устройство дальнейшей езды, а по прибытии каравана с багажом немедленно перегрузить, перевьючить его и ехать дальше, решил опередить спутников, оставив свое добро на их попечении. Быков вызвался ехать вместе. Выбрали мы двух лучших бегунов изо всего каравана, отобрали лучшие седла у проводников и покатили без отдыха. Дорога, сказала нам, большая, торная; своротов никаких нет; на тридцатой версте встретите речку Хара-усу, которую переедете в брод, а там останется до города никак не больше семидесяти пяти верст.

— Вот и толкуй. Сперва говорили — семьдесят до Калгана, а теперь уже сто пять насчитывают. Но ничего, поехали. Едем полною верблюжьею рысью и считаем минимум по [369] семи верст в час; едем с полудня до заката солнца, до десяти часов, а встречные все говорят: Хара-усу т. е. далеко до речка Хары. Наконец около полуночи встретили китайский караван с чаяма, верблюдов около трехсот. Опять спросила: Хара усу люэн, буэн? — Буэн, ответили нам. — До шоо ли? — Сян-ге ли (Хара-усу далеко, близко? — Близко. — Сколько ли? — Три ли. — А ли равно всего двумстам пятидесяти вашим саженям. Мы говорила по-китайски.).

Ехали, ехали долго, а речки все нет. Проезжали какую-то покрытую рядами солонцов и лужами воды рытвину; я счел ее за пересохшую Хара-усу, но Быков не согласился со мною. Закатился месяц, тучи заволокли все небо и стал накрапывать дождь. Верблюды, бежавшие без отдыха более полусуток, истомились и едва переступали. Я предложил дать им вздохнуть с полчаса. Вот замелькали огни; мы въехали в местность занятую раскиданными далеко китайскими баштанами (фермы). Тут положили верблюдов на землю, а сами, завалившись между ними, чтобы защититься от ветра, поужинали холодным мясом с водою. Быков закурил папиросу... Сколько собак сбежалось на этот огонь, какой лай подняли они! Пришлось сниматься и убираться подальше. Прошли в потьмах еще часа с два, перебрели какое-то длинное озеро, не найдя объезда, и решились заночевать на той стороне его. До рассвета оставалось не больше часа. Дождь перестал, но ветер очень усилился и пронизывал насквозь. Опять положили верблюдов рядом, оставив между ними местечко для себя; я помог Быкову набрать аргалу, развесть огонь и лег слать, а он стал отогреваться горячим чаем на воде из перебреденной лужи. На рассвете отправились снова, опять полною рысью на этих удивительно выносливых скотах. Дорога шла по широкой долине между горными отрогами, незаметно поднимаясь по мере приближения ко главному хребту, составляющему естественно политическую границу Монголии и Китая. Земля почти всюду обработана; поселки, больше китайские, встречаются на каждом шагу; тут живут преимущественно беглые Китайцы-преступники, которым нет возврата на родину, переселенцы ушедшие от гнета китайских властей и [370] другой тому подобный народ. Видела развалины двух древних городов, разрушенных еще до Чингиз-хана или во время его молодости. Собственно говоря, кроме ям, рвов и валов да куч мусора, здесь сверху ничего не увидишь. Еслибы сделать расколки, сколько представилось бы любопытного! Наружный вид развалины имеют совершенно одинаковый в обоих городах. Те же огромные глиняные валы прежде носившие облицовку из тесаного камня, как и теперь почти всякий китайский пограничный город. Эти валы, прежние стены, теперь расползлись, стали отлогими, но все еще сохраняют ту форму квадрата которую всегда имели и имеют китайские города. На месте обычных угловых башен остались высокие холмы, а посредине каждой стены, где были прежде ворота, южные, северные, восточные и западные, теперь заметны как бы прорезы или бреши в валу, пробитые современною артиллерией... Вот подошли мы и к горам, ко главному хребту, главному пугалу караванов, долго собирающихся с духом чтоб одолеть здешние подъемы с той стороны. Со стороны Монголии поднимаются по довольно отлогим долинам в несколько перевалов; есть пять или шесть больших караванных путей на ту же самую гору с этой стороны; по ту же сторону спуск собственно один, хотя и разветвляется он на два ущелья, но потом скоро сходится в одно. На вершине последнего подъема пред главным перевалом перешагнули мы границу Монголии, обозначенную сплошным валом камня и кучами щебня.

Отсюда впервые открылся вид на знаменитую Великую Стену, даже издали производящую впечатление чего-то действительно громадного. Великая Стена, в тех местах где я ее видел имеет в ширину до двух сажен и более, а в вышину от одной до пяти. Во многих местах она полуразрушена временем и людьми, но кое-где сохранилась даже облицовка из прекрасного кирпича и тесаного камня. Есть места где видишь только правильный вал из булыжника местных пород, где даже цемент выветрился, и тут-то всего интереснее рассматривать эту титаническую, сплошь каменную постройку. Башни тут по горам очень часты и могли бы служить как бастионы против Монголов, еслибы была [371] какая-нибудь физическая возможность выставить достаточно войска два занятия всех их. В том-то и беда что требования Великой Стены превосходят силы даже Китайской империи. До вот ближе и ближе подъезжаем мы. Горы становятся все круче и круче. Наконец достигаем перевала. Справа стена бесконечно длинная, черная, с бесчисленными башнями-буграми, далеко, далеко вьется по горам, исчезая за дальнею вершиной; слева глубокая котловина зияет, точно спуск в недра земли, и синий мглистый туман заволок ее дно; дальние горы покрыты легкою дымкой, сглаживающею их очертания, что придает виду особенную заманчивость и мягкость. Тут, на горе, есть колодезь с водою всего в полуаршине от поверхности. Идем дальше. Начинается спуск. Дорога завилась крутыми изворотами, сузилась сильно и вышла вдруг на край котловины. С одного края утесы, с другого бездонная пролает. Вихрь за вихрем срывается со скал, ежеминутно грозя повалить вас; польется, покрутится в дорожной пыли, навьет столб преогромный, и разом кинется вниз, на дно котловины, где исчезает во мраке. Как тут не приписать этим вихрям одушевленности; не трудно даже и до обоготворения их дойти здесь дикому степному человеку.

Крута эта дорожка, но подальше за первою деревушкой, когда минуете кумирню, — увидите самый крутяк. Что тут выделывают и четвероногие и двуногие чтобы пробраться не поломав ребер, рассказать трудно. Надо видеть самому. Когда-нибудь тут был должно быть водопад, а может быть и не без участия ледников обошлось дело. Только вышло разом оборвавшееся с горы ущелье; глубокое, узкое, с ровным дном и крутыми, отвесными боками, почти параллельными на целых 15-18 верстах. Тут, где в него спускаются подле кумирни, скалы состоять из яркорозовых и красных железняков, местами видимо очень богатых. Дальше идут больше диллювиальные толщи, резко, отчетливо прорезанные ущельем, по спуске на дно которого уже не встречается больше неровностей и едете все мимо мыз, дач, чафанов (гостиницы), всегда приютившихся под густою листвой гигантских, вековых деревьев теплого пояса. Много тут этого жилья под деревьями, и чем ближе к Калгану, тем больше. В одном месте есть замечательная скала, очень напоминающая, полусогнутую [372] верблюжью ногу; только размеры этой ноги уж чересчур велико. В другом месте Китайцы показывают в скале же большую дыру насквозь гладящую в небо точно слуховое окно на вышке; это, говорят оно, наш император стрелой прострелил.

Поздно ночью явились мы в Калган. Явились как-то неожиданно, экспромптом. Не видно было ни маленьких домов, как всегда на городских окраинах, ни заборов, ни огородов, никаких признаков близости многолюдного жилья. Ехали просто ущельем, переехали крохотный ручеек, журчащий на его две, юркнули под листву каких-то древесных великанов, завернули в потьмах за какой-то угол и очутились пред воротами какого-то снаружи будто китайского дома. Ни расширения ущелья, ни подъема с его дна на свет Божий, ничего подобного не было. Вот так жилье!

— Поздравьте меня, я дома, сказал Быков и принял меня, как хозяин, в своей официальной квартире у постоянного агента Немчинова в Калгане, г. Водовозова.

Пополоскались мы немного с дороги, наелись побольше, а спать легли совсем у ж форменно и выспались до света.

Приездом в Калган окончу это письмо. Впрочем, что ж? я описал на этих страницах чуть не целый месяц жизни; проехал в это время расстояние более 2,300 верст, из которых 1,400 верст в седле. Было значит о чем рассказать...

Н. ШЕСТУНОВ.

28-го мая 1880 года,

Тихий Океан, почтовый пароход Takasago Marce, на пути из Кобе в Йокагаму.

Текст воспроизведен по изданию: От Кяхты до Калгана // Русский вестник, № 9. 1880