РЖЕВИН

ПОЕЗДКА ПО РЕКЕ СУНГАРИ

16-го июня 1869 года, казенный пароход «Телеграф», имея на буксире баржу и лодку купца Михеева, вышел из Благовещенска. На пароходе отправились купец Очередин с прикащиком и наемным переводчиком-казаком, купеческий брат Щегорин, переводчик, губернский секретарь Гомбоев, и я (Чиновник интендантства восточного Сибирского округа. Ред.). Цель нашей поездки заключалась в том, чтобы, во время плавания по реке Сунгари, куда следовал наш пароход, открыть, по возможности, торговые сношения с маньчжурами и закупить у них провиант. На станции Екатерино-Никольской к нам присоединился доверенный купца Чардымова, Ярков. 20-го июня, перед полуднем, пароход вошел в устье Сунгари; здесь он, как и пароходы прежних экспедиций, был приглашен китайским караулом остановиться для объявления, куда и с какой целью мы идем. Предъявив свои письменные виды двум явившимся на пароход китайским чиновникам, мы просили их сделать на видах визы; чиновники отказались, под предлогом, что виды наши выданы от губернатора и делать на них какие-нибудь надписи могут только их амбани. Впрочем, относительно запрещения русским плавать по Сунгари с торговою целью, чиновники ничего не говорили, а заявили, напротив, сожаление, что мы идем торговать несколько рано, и что имели бы более успеха, если бы пришли на Сунгари тогда, когда жителями будет собран с полей хлеб. Списав копии с нашего открытого листа, для немедленной отсылки их при рапортах в Сян-Син и Айгун, чиновники купили на пароходе и лодке купца Михеева кое-какие товары (самовар, медные тазы, бумажные материи и мыло), всего рублей на сорок, заплатив русскими кредитными билетами, приняли [60] от нас небольшие подарки (конфекты, папиросы и зажигательные спички), пили чай, наливку, курили папиросы, были вообще с нами очень любезны; но когда, по просьбе моей, переводчик Гомбоев завел опять речь о хлебе и попытался выведать от них что-нибудь относительно более хлебородных мест по Сунгари, цен и проч., они стали видимо отделываться от прямых ответов. Заметив это, мы прекратили расспросы о хлебе. Один из чиновников был из Айгуна, другой из Сян-Сина; айгунский видал прежде купца Очередина и доверенного Яркова, а с переводчиком Гомбоевым был знаком. Чиновники пробыли на пароходе и лодке купца Михеева часа два.

Вечером, 21-го июня, сделав от устья верст 65, мы остановились у гольдского селения Гиринь-Хотонь. Здесь Очередин, с капитаном парохода, опасаясь затруднений от буксирования михеевской лодки, оставили ее; пароход пошел дальше, только с своею баржею, а лодка потянулась лямкою особо.

23-го июня останавливались у гольдского же селения Валь-Хотюнь, но не могли здесь ничего ни купить, ни продать. Жители этой местности, так же как гуринь-хотоньские и других гольдских деревень, стоящих дальше вверх по реке до китайских селений, очень бедны, хлебопашеством не занимаются, покупают хлеб в городе и довольствуются рыбной ловлей и разведением небольших огородов.

24-го июня, в одиннадцатом часу утра, приняли на пароход выехавшего к нам навстречу, из китайской деревни Индаму, караульного офицера, который осмотрел наши виды, сделал на них явочные надписи, принял в подарок папиросы и тоже не сказал ни слова о запрещении торговать по Сунгари. Потом мы заходили, без всякого же успеха, в китайскую деревню Гиянь-сэ (Жиянь-сэ), в которой высадили этого чиновника. Торгующие здесь три купца из Сян-Сина пришли после к нам на пароход, и в откровенной беседе, за рюмкою наливки, выразили сомнение в том, чтобы мы успели что-нибудь сделать и в нынешнем году, говоря, что в Сян-Сине, по приезде нашем, будет, вероятно, отдан по лавкам приказ, как и в прежние приезды туда русских, или не понимать наших переводчиков, или за вещь, стоящую, примерно, рубль, выпрашивать десять. В этот же день, остановись ночевать часа за два до сумерек, ходили в селение Окэ или Холонго. Торгующие здесь купцы, тоже из Сян-Сина, говорили, что у них нашлось бы немного хлеба продать нам, [61] если бы было на это разрешение. Уйдя с парохода, они пришли опять и принесли на продажу двух соболей (очень посредственных), запросили за них 12 серебряных рублей и отдали без торга за шесть.

25-го июня заходили в селения Унсуту и Сейн-логэ; в первом, один крестьянин, или купец, имеющий большую запашку и держащий у себя постоянно несколько десятков работников, уже был наказан бамбуками за то, что продал, в экспедицию Хилковского, командиру парохода немного пшеничной муки, и потому относился на этот раз весьма равнодушно ко всем могущим быть для него выгодам от торговли с нами. Во втором селении купцы объявили нам, что они продали бы тысяч пять пудов разного хлеба, если бы это было разрешено.

26-го июня, верстах в 15 от Сян-Сина, мы были встречены тремя чиновниками, посланными из города; они спросили нас: зачем мы прибыли и далеко ли намерены плыть еще; мы отвечали, что приехали торговать, а до каких мест поедем, это увидим из хода торговли, т. е. если она пойдет плохо, то поднимемся, может быть, до Гирина. Чиновники сожалели о наших бесполезных, по их мнению, расходах на поездку по Сунгари, потому что, по их словам, в Сян-Сине некому и не на что у нас что-либо купить, а равно нечего и продать. На замечание наше, что мы, не доезжая до Сян-Сина, находили уже кое-что для покупки, но что нам ничего не продавали вследствие запрещения, чиновники уверяли, что запрещения никогда никакого на этот счет не было.

26-го июня, в первом часу пополудни, пароход, при стечении огромной публики (состоявшей, впрочем, только из мужчин), стал на якорь против самого города Сян-Сина, у правого берега реки Мудань-дзянь, или Хурха. Меньше чем через час, прибыл к нам с большою свитою помощник амбаня, известный нам из записок г. Хилковского, гусайда (полковник) Нэ. Немедленно после первых обыкновенных у китайцев приступов, он также выразил сожаление о потерянных трудах и издержках, сопровождавших наше путешествие в Сян-Син, уверял, что река Сунгари выше очень мелка и далее по ней много худых людей, т. е. разбойников, и что в Сян-Сине ни нам у них, ни им у нас купить нечего по малолюдству и бедности города. На возражение наше, что мы могли бы в проезд к Сян-Сину по деревням покупать хлеб и продавать в обмен на [62] него наши товары, если бы не существовало запрещения вступать с нами в торговлю, гусайда, еще решительнее чем чиновники, нас встретившие, утверждал, что это ложь со стороны деревенских жителей, и что такого запрещения нет. Когда же мы стали просить, чтобы, в удостоверение, нам дали открытое предписание о том, что все могут, что захотят, нам продавать и от нас покупать, гусайда тотчас же заговорил другое, именно, что у них есть бумага от гиринского дзянь-дзюня, вследствие распоряжения китайского министерства иностранных дел, о том, чтобы жители Сян-Синской провинции ни в какие торговые сношения с приезжими русскими не вступали, потому что это не допущено трактатами. Мы стали просить, чтобы, в таком случае, сян-синский амбань дал нам от себя бумагу о распоряжении дзянь-дзюна, для того чтобы мы могли представить ее нашему начальству. Гусайда задумался, потом спросил: поедем ли мы дальше по Сунгари, если они дадут нам такую бумагу? Мы отвечали, что подумаем. Гусайда послал одного из чиновников своей свиты спросить на счет этой бумаги мнения амбаня. В ожидании ответа от амбаня, у нас с гусайдою пошли посторонние разговоры, обыкновенное угощение чаем и наливкою. Прошло с час времени, когда и явился обратно посланный и передал на китайском языке гусайде, а гусайда нам на маньчжурском, ответ амбаня, заключавшийся в том, что такой бумаги, какую мы просим, он дать не намерен («отдумал», подлинное выражение), что мы, по трактатам и вследствие распоряжения высших китайских властей, торговать здесь не можем, но что если мы согласны ждать, то он пошлет нарочного в Гирин, с просьбою о новых приказаниях. Ждать мы не согласились, но и не отказались, говоря что подождем, но с тем, чтобы нам позволено было, в ожидании ответа из Гирина, хоть понемногу покупать все то, что нам покажется выгодным из товаров в городе, и продавать, что у нас будут торговать. Гусайда соглашался только на то, чтобы мы по два и по три человека ходили по городу, для покупки необходимых жизненных припасов, и притом в сопровождении двух-трех полицейских. Мы возражали, что вообще не хотим ходить по городу с конвоем, как арестанты. Гусайда уверял, что конвой будет единственно для нашей безопасности, так как народ необразован. «В дружественном государстве» — говорили мы — «нам опасаться нечего; приехали мы не за худым делом, будем вести себя как должно; следовательно, в [63] полицейском конвое нет надобности». После бесполезных уверений с той и другой стороны, мы опять перешли к главному и просили или разрешить торговать, или дать нам бумагу о том, что торговать не позволили, уверяя, что бумага нам необходима для того, чтобы просить свое начальство о выдаче нам пособия на покрытие хоть части наших затрат на поездку по Сунгари, которая, действительно, оказывается бесполезною, по случаю недоразумения, существующего, как видно, между нашим и китайским правительствами. Впрочем, говорили мы, наш губернатор не дал бы нам видов на поездку по Сунгари для торговли, если бы русским подданным не было выговорено по трактатам права торговли по этой реке. Тут гусайда стал уверять нас, что, со стороны их высших властей, нет запрещения торговать с русскими, но нет и позволения, что так как в бумаге от дзянь-дзюня ни о позволении, ни о запрещении ничего не говорится, то только поэтому сан-синский амбань не может разрешить нам торговли. Потом гусайда советовал нам идти назад, а о том, что нам не позволили торговать, гиринский дзянь-дзюнь, уверял гусайда, по их донесению уведомит нашего амурского губернатора. Мы возражали, что дзянь-дзюнь может не считать этого нужным. Гусайда снова предложил ждать ответа из Гирина, но мы отвечали, что дзянь-дзюнь, может быть, в свою очередь, вздумает просить относительно нас разрешения из Пекина, и тогда нам придется жить здесь слишком долго. Затем следовали уверения со стороны гусайды, что этого быть не может, а с нашей, что это очень быть может. Не зная что предложить еще, гусайда советовал нам идти дальше, говоря, что, может быть, выше по Сунгари нам торговать позволят; на это мы отвечали, что делать новые бесполезные расходы не желаем, что как здесь, так и выше по Сунгари, их высшее начальство одно и то же, и что там будут говорить нам то же самое, что говорят в Сян-Сине, и также сбывать нас с рук ни с чем. Толкуя, таким образом, долгое время и возвращаясь несколько раз к одним и тем же резонам, мы не могли решить ничего. Гусайда предложил нам подождать до завтра окончательного ответа от амбаня, и нам, разумеется, ничего другого не оставалось, как согласиться; но, расставаясь с гусайдою, мы настаивали, что ожидаем завтра одного из двух: или полного разрешения торговать, или просимой нами бумаги. Гусайда, во время переговоров с нами, несколько раз старался, между прочим, дать понять, [64] что он лично в обоюдной торговле китайцев с русскими, видит только пользу; когда же, в доказательство своего права торговать в Сян-Сине, мы ссылались на то, что сян-синские купцы ездят на Амур торговать с гольдами, гусайда утверждал, что сян-синским купцам можно это делать на основании трактатов. Вскоре после того, как ушел гусайда, на пароход явился молодой китаец, говорящий немного по-русски, уверить нас, что сян-синские купцы желают торговать с нами. Вечером, все мы, разделившись на две партии, ходили осматривать город; я, Очередин и один из переводчиков заходили в лавки, которых здесь и товаров в них больше чем в Айгуне, приценивались к некоторым мелочам — цену им купцы объявляли не очень высокую, но продавать не решались — побыли с полчаса в театре, и возвратились на пароход без всяких приключений. Остальных из наших товарищей мы нашли уже на пароходе, и они нам сказали, что осмотрели большее пространство города, чем мы, что, в числе сопровождавших их любопытных, они заметили трех-четырех полицейских, судя по палочкам в руках и по покрикиванью на остальную публику; мы же заметили около себя только одного, который также был с прутиком в руке и весьма заботился о сохранности наших носовых платков. В городе нас сопровождала огромная толпа любопытных; но ни в ней, ни в лавках мы не заметили ни малейшей неприязненности. Публика стояла на берегу у парохода вплоть до ночи; вечером, на берегу, перед пароходом, поставили караульную палатку и полицейские разогнали народ.

27-го июня, во втором часу дня, гусайда явился опять на пароход с тремя чиновниками и объявил нам, что мы торговать в Сян-Сине не можем, и амбань выдать нам бумаги об этом тоже не может. Начались с обеих сторон повторения вчерашних доказательств, и когда он стал опять утверждать, что их купцам нам продавать и от нас покупать нечего, мы, в доказательство противного, приводили ему, что вчера, после того как он ушел, у нас на пароходе был один из сян-синских купцов, с уверением, что все они желают вступить с нами в торговлю и нашли бы для этого товары, а не торгуют потому только, что запрещено. Гусайда оживился и просил нас назвать купца; мы отвечали, что нам нет надобности выдавать его. Обращаясь несколько раз к старым доказательствам, мы говорили, что если от министерства иностранных дел не [65] велено позволять нам торговать здесь, то нет ничего легче, как выдать нам об этом бумагу. Гусайда, ко всем прежним уверениям, прибавил, что хотя на счет запрещения торговли с русскими никаких распоряжений из Пекина не было, но что это гиринский закон. «Хорошо» — говорили мы — «пусть будет гиринский закон; вы, все-таки, дайте нам бумагу, что торговать не позволили». Гусайда отвечал то же: что амбань не желает, что если бы мы привезли с собою бумагу от пекинского министерства иностранных дел о позволении торговать в Сян-Сине, то бы не встретили бы никаких препятствий, и т. д. Мы говорили, что обращаться к пекинскому министерству иностранных дел, мы, купцы, не можем, но что, без сомнения, наше министерство иностранных дел и главный начальник Восточной Сибири сносились уже с пекинским министерством иностранных дел по поводу торговли на Сунгари: иначе наш губернатор не выдал бы нам разрешения на поездку сюда. После этого гусайда весьма серьезно спросил: чего мы добиваемся здесь? разве у нас мало места для торговли в России? Мы отвечали, что добиваемся в Сян-Сине того же, чего добиваются китайцы, торгующие в русских городах. Потом мы жаловались, что на берегу перед пароходом стоит караул, что вчера за нами ходили полицейские. Гусайда уверял, что этим исполняется только китайский закон в обережении иностранцев от худых людей; мы просили оставить заботу о нашей безопасности. Гусайда наконец согласился, чтобы полицейские не ходили за нами по городу. Мы жаловались еще, что нам в лавках, вследствие запрещения, не продают самых мелочей, что утром на берегу нам не продали даже веника; гусайда отвечал, что их люди лгут: запрети продавать нам не было. Вдруг гусайда, прекратив этот разговор, обратился к нам, по его выражению, с частным вопросом: не знаем ли мы, где в настоящее время находятся манзы — отец и сын — по фамилии Супятины; ответив, что ничего не слышали прежде об этих манзах, мы обратились к нему опять с вопросом: выдаст ли нам амбань просимую бумагу о запрещении торговать, если мы будем просить его о том письменно. Гусайда уверял, что и тогда ничего не будет; мы сказали, что во всяком случае попытаемся, потому что нам без этой бумаги выехать нельзя и наше начальство не поверит, что нам запрещали здесь торговать. Гусайда опять советовал не просить бумаги, а лучше попытать счастья выше [66] Сян-Сина. Мы отвечали, что там, вероятно, тоже имеет силу гиринский закон и т. д. Наконец, гусайда, видя невозможность легко отделаться от нас, пригласил нас на завтра к амбаню, чтобы обо всем поговорить вместе. В числе многих странностей, сказанных гусайдою, нельзя обойти молчанием следующую: когда мы спросили его, неужели они до сих пор не имеют каких-нибудь положительных приказаний по поводу наших неоднократных приездов сюда с торговою целью, он отвечал, что каждый раз, как русские приезжали к ним для торговли, они доносили кому следует и просили распоряжения, как поступать на будущее время, но ответа на все представления до сих пор не последовало. Вчера, говорил он, с известием о вашем прибытии поскакал курьер в Гирин.

Прикащики торговой компании, с переводчиками, опять ходили в город и принесли новость, что в лавках просят уже за все несравненно дороже, чем вчера.

Перед вечером пришли к нам, по моему приглашению, три китайца, из стоявших на берегу перед пароходом. С большим любопытством рассматривали они наши товары, как вдруг раздался китайский возглас с берега: китайцы опрометью бросились вон из кают-кампании, потом на лодку и на берегу были встречены полицейскими, которые хотели вести их сейчас же на расправу. Один из наших переводчиков вышел тоже на берег и протестовал, говоря, что прежде надобно наказать всех чиновников, которые из любопытства, под видом частных людей, были несколько раз на пароходе. Такое заступничество освободило несчастных китайцев — они оказались купцами — от немедленного наказания; но, вероятно, только от немедленного, а не вовсе от наказания.

28-го июня, в 12 часов дня, мы представились амбаню в Ямуне. Теперешний сян-синский амбань был, в приезд на Сунгари г. Хилковского, амбанем в Ажихэ; он тогда приезжал на пароход, во время стоянки его около Холуна, был очень любезен с Хилковским, как говорит последний в своей записке, и при прощанье с ним заявлял желание, чтобы торговля между русскими и китайцами по Сунгари установилась. Мы лично просили амбаня о том же, о чем хлопотали чрез гусайду: он отвечал нам то же, что мы уже слышали от гусайды. Разговоры продолжались не менее двух часов. Наконец мы просили, что, если он не может дать особой бумаги о том, [67] что не позволял торговать нам в Сян-Сине, то чтобы сделал надпись на нашем открытом листе. Амбань согласился. Гусайда составил тотчас черновую надписи на китайском языке, так как амбань не знает маньчжурского, а для нас на этом последнем. Амбань, прочитавши надпись и подумав несколько, попросил нас подождать еще завтрашний день для того, как говорил он, что завтра, может быть, придет более благоприятная для нас бумага из Гирина. Понимая, что амбань колеблется и желает еще подумать, ибо из Гирина так скоро ответа на донесение его ни в каком случае быть не могло, мы не настаивали более; но, откланиваясь, выпросили у него обещание, что завтра к вечеру непременно получим или разрешение торговать, или просимую бумагу; вместе с тем мы просили его посетить наш пароход. Амбань ласково отвечал, что он раз с удовольствием был уже у русских в гостях на пароходе, и что если получится от дзянь-дзюня благоприятный для нас ответ, то будет видеться с нами часто. Он обещал приказать доставить на пароход провизию, купить которую мы просили позволения.

29-го июня, вечером, явились на пароход два, из встретивших нас перед Сян-Сином, чиновника; они привезли 10 пудов 30 фунтов буды, 4 пуда 18 фунтов рису, 21 фунт свежего мяса, 1 пуд 2 фунта пшеничной муки, 200 яиц и 10 живых кур и объявили, что, по дружбе наших государств, амбань нам эти припасы дарит. Мы отвечали, что принять подарков не можем. Чиновники согласились тогда взять завтра за все это деньги, а вместе и за дрова, которые обещали доставить на берег; относительно же главного дела сказали, что амбань все еще ожидает ответа из Гирина, и если завтра утром его не получит, то пришлет нам с гусайдою бумагу. Между прочим, на вопрос наш: правда ли, что сегодня одного купца наказывали бамбуками за то, что он был на пароходе? чиновники отвечали, что это правда, и прибавили, что иначе нельзя: все полезут к вам на пароход и будут вас очень беспокоить.

30-го июня, во втором часу дня, гусайда приехал на пароход со множеством чиновников и привез бумагу. Когда мы стали просить приложить печать амбаня, начались опять длинные разговоры с гусайдой, который уверял, что амбань, выдавая нам, частным людям, бумагу, своей печати к ней прикладывать не может. Мы, с своей стороны, возражали, что бумага, не [68] имея ни печати, ни подписи амбаня, не имеет ровно никакого значения. Гусайда послал к амбаню бумагу и велел передать нашу просьбу. Ответ амбаня заключался в том же, что говорил нам гусайда. После этого мы решились опять идти к амбаню и просить его снова о приложении печати; но прежде просили гусайду поговорить с амбанем об этом в нашу пользу. Он обещал нам дать знать завтра что скажет амбань, для того чтобы часов в 11 утра мы сами, если найдем это нужным, могли идти к нему. При этом он заметил, что вместо денег за припасы мы можем поднести амбаню подарки. В заключение просил нас не брать на пароход какого-то бежавшего у них из тюрьмы маньчжура; мы отвечали, что и без его просьбы, из страха ответственности перед своим начальством, никакого беглого на пароход не примем.

1-го июля, в 12 часу дня, мы с подарками амбаню и гусайде отправились к первому. После часового ожидания в караульной, у ворот дома амбаня, мы были вызваны к воротам и тут нашли гусайду, окруженного толпою чиновников: все они только что вышли от амбаня. Гусайда объявил, что бумага готова. В это время ее принесли из Ямуня и гусайда передал нам; но печать на бумаге оказалась не амбаня, а гусайды. Во избежание дальнейшей проволочки мы согласились взять бумагу, а чиновники, в это время, не переставали удивляться, что переводчик Гомбоев тотчас узнал чья печать на ней. Тут же гусайда объявил, что подарков от нас амбань не примет, но на возражение наше, что мы, в таком случае, должны будем возвратить присланную нам провизию, согласился, чтобы мы заплатили за нее деньгами чиновникам ее доставившим, сколько сами заблагорассудим. После этого, мы с гусайдою окончательно простились и возвратились на пароход. После обеда пришли чиновники, доставлявшие провизию, передали нам еще 4 пуда пшеничной муки и объявили, что на берегу, сложены еще шесть сажен дров к привезенным прежде трем. За все это и за доставленное накануне мы отдали чиновникам, по примерной оценке провизии, 22 серебряных рубля; чиновники, сказав, что этого довольно, ушли.

2-го июля, в восьмом часу утра, мы оставили Сян-Син; этот день и следующий шли не останавливаясь нигде.

4-го июля, проходя мимо деревни Сяди, в которой г. Хилковский в прошлую экспедицию купил буду, мы хотели остановиться, но, заметив перед толпою народа на берегу чиновника с синим [69] шариком и удостоверяясь, что на этот раз, со стороны китайского начальства, здесь приняты предосторожности, нашли бесполезным заходить. В тот же день мы ходили в китайскую деревню, на левом берегу Сунгари, верстах в двух от реки, но никакого продажного хлеба в ней не нашли; купили только четырех кур на мелкое серебро.

5-го июля, в третьем часу после обеда, вошли в устье реки Хулана. Так как (по уверениям китайцев) река эта мелководна, то мы не решились подниматься на пароходе к городу Хулану, стоящему выше верст на десять, и стали на якорь. Вскоре на пароход прибыл караульный офицер, осмотрел наши виды и отправился в Хулан с докладом о нашем прибытии. Поздно вечером он возвратился и объявил, что амбань приезду нашему очень рад и прибудет завтра утром рано сам на пароход.

Действительно, 6-го июля, в седьмом часу утра, мы увидели приближавшуюся к берегу, у которого стоял пароход, кавалькаду человек из семидесяти: это был хуланский амбань и его свита. По приходе на пароход с частью чиновников, он спустился в кают-компапию, и, после обоюдных приветствий, объявил, что мы в городе можем покупать все что желаем. Когда мы спросили его, чем особенно изобилует город Хулан, он отвечал, что в нем можно купить много буды и травяного масла, которые составляют местные продукты; пшеницы же привозят в него, столько, сколько нужно для потребления жителей, из последнего Цыцыгарского округа. Повторив еще раз, что в городе мы можем покупать все, он просил нас не заходить в деревни для торговли, потому что жители их, вновь переселенные китайцы, не знают приличий и объявил, что и в городе, чтобы купцы нас не боялись, с нами будет ходить везде чиновник. Вместе с тем он высказал сожаление, что нам не предоставлено трактатами права торговать по Сунгари вообще, говоря, что иначе он заставил бы своих купцов продавать нам и покупать у нас всякие товары; но, так как теперь этого сделать не может, то думает, что мы не купим и не продадим ничего. Словом, мало по малу для нас сделалось ясно, что торговать нам в Хулане тоже решительно нельзя. Амбань предлагал подождать ответа от Цыцыгарского дзянь-дзюня, которому хотел написать о нашем приезде; но, зная уже что это значит, мы просили его только позволить нам, не в виде торговли, а в виде особого к нам снисхождения, купить хлеба столько, сколько [70] может вместить наша баржа, чтобы мы могли, таким способом, покрыть наши путевые расходы. Амбань отвечал на эту просьбу вопросом: приятно ли нам будет, в наш следующий приезд сюда, видеть его разжалованным в рядовые за такое позволение? В конце всей нашей беседы оказалось, что мы в Хулане, по сян-синскому примеру, можем получить только провизию на обратный путь. Амбань не решился разрешить нам купить в лавках даже кое-каких мелочей. Мы угощали его чаем, наливкою и конфектами. Вскоре после обеда мы верхом на лошадях поехали в Хулан. Пространство от устья реки Хулана до города занято довольно частыми деревнями, пахотными полями и очень красивыми рощами. В городе мы пробыли часа два, представлялись амбаню в его квартире, были во многих лавках, но купить ничего не могли.

Амбань угощал нас чаем, принял очень радушно, извинялся, что не мог исполнить нашей просьбы относительно разрешения торговли, и весьма охотно согласился снабдить провизиею, когда услышал от нас, что, при таком положении дела, мы не намерены долее оставаться в Хулане. Когда зашла речь о том, сколько следует заплатить за провизию, которую амбань обещал прислать на пароход, он объявил, что денег за нее не возьмет; когда же мы настаивали, чтобы он приказал или взять за провизию деньги, или принял за нее подарки, амбань согласился на последнее, но с тем, чтобы подарки состояли из съестного, говоря, что принимать такие подарки, по дружбе наших государств, у них позволено. По просьбе моей, переводчик Гомбоев спросил у амбаня: сколько жителей в Хулане; амбань отвечал, что так как он здесь недавно, то числа жителей еще не успел узнать. Ночью амбань прислал нам 300 яиц, трех баранов и 200 огурцов; о присылке их мы просили амбаня, но он, сверх того, прислал еще 10 кур и фунтов 20 ханшина (китайской водки). Мы ему послали за это на приблизительно равную сумму: наливки, сахару и варенья.

7-го июля, надеясь не найти никого из чиновников в Харбине, или Хабине, деревне верст 17 выше Хулана, в которой купцы ведут довольно значительную торговлю хлебом, мы рано утром отправились на пароходе туда, но нашли уже там двух чиновников, которые, по словам их, были присланы из Ажихэ нарочно ожидать нас и донести потом обо всем, что мы здесь будем делать и куда пойдем. Зашли в дом одного купца и [71] удивились обширности всякого рода хозяйственных заведений. Осматривали в числе их винокуренный завод, который потребляет в год тысяч семьдесят пудов гаумами (или каумана, хлеб из рода проса), мельницу, весьма впрочем жалкую, работающую посредством одного быка и перемалывающую в сутки пудов 10 хлеба. В порте мы видели две джонки пришедшие из Цыцыгара к здешнему запасному магазину, за казенною будою. Джонки эти могут вместить каждая тысяч по пяти пудов буды; нагруженные, они требуют глубины от 4 до 5 футов, чем доказывается, что такие пароходы, как «Телеграф», могут ходить свободно по реке Нони.

Около полудня из Харбина мы отправились обратно; к ночи пришли к устью речки, на которой стоит город Баянь-сусу, или Баянь-су, и переночевали здесь.

8-го июля, наняв лошадей, с огромною китайскою телегою, у крестьянина, живущего в селении верстах в двух от берега Сунгари, мы поехали в город, который находится на левом берегу Сунгари, верстах в 12 от реки. Цель нашей поездки туда была та, чтобы, во-первых, видеть город, в котором не были ни первая, ни вторая экспедиции, а во-вторых, так как мы слышали, что окрестность этого города весьма хлебородна и дорога туда от места стоянки нашего парохода идет все полями, то желали посмотреть каких сортов хлеб здесь преимущественно засевают. Действительно, дорогою мы видели как бы одну ниву, на пространстве 10 или 12 квадратных верст, за исключением мест занятых пятью или шестью небольшими китайскими деревнями. Тут были следующие хлеба: буда крупная и мелкая, гаумами, суза (из которой делается травяное масло), масляничные бобы, ячмень, конопля, мак, пшеница, кукуруза, греча и горох (В порядке названия хлебов я следую количеству земли, засеянной каждым хлебом, т. е. буду я называю прежде других хлебов потому, что полос земли, засеянных ею, мы видели больше, а гороху меньше, чем других хлебов. Пр. авт.). Дорогою мы узнали, что Баянь-Су не город, а местечко, и управляет им не амбань, а чиновник со стеклянным прозрачным (старшим обер-офицерским) шариком. Подъезжая к Баянь-Су, мы даже по виду его уверились, что это не город. В нем есть, впрочем, две, пересекающие одна другую, торговые улицы, и после мы узнали, что в Баянь-Су всего от 200 до 800 домов и до 70 лавок. Никакой стены вокруг города, о которой китайцы рассказывали г. Хилковскому, здесь нет и не было. По приезде нашем, вокруг [72] нас собралось и всюду нас провожало, кажется, все мужеское народонаселение местечка. Прежде чем представиться начальнику города, мы пошли по лавкам, надеясь застать их врасплох, так как мы думали, что приезда нашего в Баянь-Су никак не ожидали. И точно, во многих лавках мы нашли лари с разными сортами хлеба на пробу, чего ни в Сян-Сине, ни в Хулане мы не видали. Купцы нам объявили цену каждого хлеба и не отказывались продавать его, прося только подождать до завтра, для того чтобы дать им время сообразить сколько какого хлеба они могут продать; в сущности же они хотели прежде удостовериться, позволят ли им вообще, а если позволят, то в каких размерах, вести с нами торговлю. Из лавок мы отправились к начальнику города; переговоры наши с ним, на счет разрешения торговли, имели тот же успех, как в Сян-Сине и Хулане, т. е. кончились тем, что он согласился только прислать нам провизию на дорогу и соломы вместо дров для парохода, так как дров в Баянь-Су, по словам его, нет. Вечером он прислал пять баранов, за которых мы ему послали сахару. У начальника города мы видели двух чиновников из Цыцыгара, присланных сюда для надела землею вновь переселенных китайцев. В Баянь-Су, мы, как и в Хулане, бесполезно просили выдать бумагу о том, что нам торговать не позволили. Крестьянин, возивший нас на своих лошадях от парохода в Баянь-Су и обратно, не взял никакой платы, говоря, что мы можем ему пригодиться в будущем.

9-го июля мы шли дальше по направлению к устью Сунгари, заходили в деревню Сяди, где на этот раз чиновника не было. Один из торгующих здесь китайцев предлагал нам в продажу 100 фунтов травяного масла, 100 фунтов табаку и 100 фунтов говяжьего сала, но по ценам немного ниже благовещенских, и, кроме того, ценил наше серебро ниже существовавшего в том году курса; поэтому никакой покупки не состоялось.

10-го июля, в восьмом часу утра, прошли мимо Сян-Сина; потом заходили в две деревни, опять бесполезно, за исключением разве того, что в одной нам продали дров сажени три, а в другой сажени две.

В 8-м часу вечера, не доходя немного деревни Индаму, мы увидели у берега лодку купца Михеева и остановились. На пароход пришел прикащик Попов, и рассказал нам, что лодка, с того дня как мы ее оставили, поднималась вверх благополучно, [73] но что он не мог нанять прибрежных гольдов в помощь своим пяти рабочим. Во все это время Попов потерял только один день, забравшись в непроходимую протоку, останавливался у каждого жилья, купил до 20-ти соболей у прибрежных жителей и у гольдов, плывших в Сян-Син. Попов намеревался дойти непременно до Сян-Сина и простоять там до сентября, во что бы ни стало. До сих пор, по словам его, он делал в сутки верст 10-15; теперь хочет купить лошадь и надеется, с помощию ее, плыть верст по 20-ти. С 22 июня по 10 июля, т. е. в 19 суток, лодка проплыла всего около 180 верст.

11-го июля мы никуда не заходили; 12 и 13-го шли очень плохо, по случаю тумана, или какого-то дыма, который препятствовал различать фарватер. К вечеру 13-го пришли к последнему караулу на устье Сунгари и, остановись здесь ночевать, нашли остановившуюся тут же на ночь лодку какого-то сян-синского купца, плывшего торговать к гольдам по Амуру; купили у него одного соболя и продали жителям селения, в котором находится караул, немного плису, парчи и медных тазов.

14-го июля вступили опять в Амур пробыв, таким образом, на Сунгари 23 дня, и возвратились в Благовещенск 21 июля, употребив на все путешествие 35 дней.

Из всего, что мне удалось заметить во время поездки, можно вывести заключение, что Сян-Син хотя и снабжает хлебом горных жителей по тракту от него к Нингуте, а также гольдов, живущих по Аму (выше и ниже Хабаровки) и в низовьях Сунгари, но хлебопашество в сян-синском округе развито менее, чем в местностях выше по Сунгари, из которых ежегодно привозится водою в Сян-Син разного хлеба, преимущественно буды, как говорят от 150 до 200 тысяч пудов.

Во время пребывания нашего в Сян-Сине, на пристани его стояло восемь джонок, приплывших сверху; на некоторых из них в числе разного товара (ханшина, табаку, скота и проч.) был хлеб — буда.

Из посещенных нами местностей могут быть названы хлебородными окрестности Баянь-Су и Хулана; к ним должно прибавить еще (по словам китайцев) басейн реки Ажихэ и округ Бедунэ.

Цены пшеницы в зерне, в наше время, были следующие: в Сян-Сине за один дан (мера в 11 пудов) около 12,000 чох, что, по расчету на нынешний курс серебра по Сунгари, составляет [74] от 50 до 60 коп. нашею серебряною монетою за пуд. В окрестностях города Хулана и местечка Баян-Су такой же дан пшеницы стоил 8,000 чох, т. е., потому же расчету, около 45 коп. пуд; буда около 80, ячмень и греча около 25 коп. пуд. Цены эти, как мы слышали, выше обыкновенных, по случаю неурожая хлебов от засухи в прошлом году; обыкновенные же цены здесь на хлеб бывают, как можно судить по словам китайцев, те, которые существовали в проезд Хилковского, т. е. на пшеницу около 25 копеек, буду около 15, ячмень и гречу около 20 коп. за пуд.

Цена на быков по Сунгари существовала в проезд наш от 20,000 до 30,000 чох, т. е. от 11 до 17 серебряных рублей.

Возможных размеров закупа пшеницы, при обыкновенных условиях урожая в сунгарийском крае, определить по тем немногим сведениям, которые нам удалось собрать, мы не имели возможности; судя однако по тому, что мы видели сами, и по словам китайцев, пшеницы даже там, где хлебопашество очень развито, засевается небольшое количество, за исключением, впрочем, местности между Хуланом и Цыцыгаром, в которой, как говорят, ее засевают, сравнительно, больше. Приняв однако в соображение, что не засевается пшеница в большом количестве потому, что требование на нее теперь ограничено, можно полагать, что, с усилением спроса, размеры запашек этого хлеба будут увеличиваться быстро, при дешевизне рабочих рук по Сунгари.

Цены работнику летом в самое рабочее время, как мы слышали около Хулапа, не превышают 5,000 чох, т. е. трех наших серебряных рублей в месяц, на хозяйском содержании.

Покупка хлеба на Сунгари первые два-три года не может быть производима иначе, как на звонкую монету, но, с постепенным развитием обоюдной торговли, необходимость покупать хлеб на монету будет уменьшаться. В нынешнем году по Сунгари лан серебра ценится в 3,200 чох; в китайском же лане считается обыкновенно нашего серебра 1 р. 75 к., что составляет ценность нашего серебряного рубля в 1,800 чох. Таким образом, настоящий курс дороже курса бывшего на наш серебряный рубль, в проезде г. Хилковского, около 400 чох. Средний же курс нашего серебряного рубля, относительно рубля кредитного, можно определить, средним курсом, первого в Благовещенске, в 1 руб. 40 копеек, хотя, с конца прошлого года до настоящего времени, в [75] этом городе серебряный рубль ценится не дороже 1 руб. 30 к. на кредитные билеты.

Цену будущих закупов пшеницы в хлебородных местах по Сунгари, и во время обыкновенных урожаев, можно предположить, даже при неминуемом возвышении ее от большого требования на этот хлеб и при понижении на Сунгари курса на серебро, никак не дороже нынешней, т. е. за пуд в зерне около 45 к. на серебряную монету, или около 65 к. на кредитные билеты.

Отправлять казенные пароходы на Сунгари для покупки и сплава хлеба не будет необходимости, потому что покупать там хлеб, с доставкою в станицы Михайло-Семеновскую или Хабаровку, можно чрез посредство амурских русских, а может быть и китайских купцов, или купцов сунгарийских.

Принимая в соображение, что русские или китайские купцы, при подрядах на поставку хлеба, будут приобретать его постепено, и отчасти в мену на свои товары, можно предполагать, что они будут иметь возможность продавать его в казну не дороже той цены, в которую он обошелся бы казне в покупке посредством разъездов чиновника-комисионера, с прибавкою к этому стоимости доставки хлеба казенными средствами. Кроме того, покупка провиянта с доставкою чрез подрядчиков будет исключать всякую случайность, могущую быть при сплаве его на принадлежащих казне судах.

Постройка джонок для сплава хлеба может делаться и в Сян-Сине, и везде выше по Сунгари. Теперь она обходится, приблизительно, 20 коп. на пуд вместимости хлеба.

Расходы по сплаву хлеба до станицы Михайло-Семеновской, или даже Хабаровки, будут следующие: на наем рабочих, полагая их от 7 до 10 человек на 1,000 пудов груза, с жалованьем по 10 р. сер. в месяц каждому, и два месяца времени на сплав хлеба и обратный путь джонки, всего до 20 коп. на пуд; водяной пошлины в городах и на караулах по Сунгари, которую должны будут платить китайские купцы, и которая, как говорят, не определена законом, но зависит от обоюдного согласия хозяев груза и чиновников, заведывающих караулами до 10 к. на пуд (Пошлину эту, вероятно, не будут платить русские купцы.). Все это вместе составит стоимость перевозки на джонках около 50 коп. монетою на пуд. Таким образом, вся стоимость пуда пшеницы в зерне, с доставкою, считая цену ее на местах покупки около 45 коп., не будет превышать 95 коп. или 1 руб. [76] серебряною монетою, т. е. 1 р. 35 к. и 1 р. 40 к. кредитными билетами. Из этой стоимости пуда пшеницы нужно исключить цену джонки (С некоторою скидкою с первоначальной стоимости.), которая падает здесь вся на стоимость хлеба, между тем как джонка может служить и для будущих сплавов.

Китайские купцы городов по Сунгари могут, в обеспечение своих подрядов, представлять такие же ручательства по себе, с удостоверением начальства в благонадежности, какие законом позволено представлять в подобных случаях русским купцам в Сибири.

Закуп пшеницы на Сунгари в больших размерах должен быть производим некоторое время в зерне, потому что теперь там совершенно нет мельниц, которые делали бы помолы зерна в значительных количествах; перемол всего хлеба, даже торговцами по Сунгари, производится в настоящее время на домашних конных мельницах.

От устья Сунгари до Гирина есть сухопутный тележный тракт, хотя и не совсем удобный, как говорят китайцы, между городами, стоящими в некотором отдалении от Сунгари и от значительных ферм к городам, тоже есть, говорят, везде тележные дороги.

Ржевин.

Текст воспроизведен по изданию: Поездка по реке Сунгари // Военный сборник, № 5. 1870

© текст - Ржевин ?. ?. 1870
© сетевая версия - Thietmar. 2019
© OCR - Иванов А. 2019
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1870