-

НИКОЛАЙ МИХАЙЛОВИЧ ПРЖЕВАЛЬСКИЙ

в 1878-1888 гг.

Воспоминания В. И. Роборовского. ¹

VI.

Хотя жизнь в «Слободе» в 1883-м году имела для Николая Михайловича много привлекательного и соответствовала его вкусам и привычкам, но, зная его подвижной характер, его страсть к путешествиям, можно было заранее предсказать, что он не усидит долго в именьи, что он соскучится по Азии, где оставалась неисследованною огромная площадь, в 20,000 кв. миль. Действительно, едва Н. М. пообжился несколько в Слободе и отдохнул, как его неотступно стала преследовать мысль о новом путешествии, но обширность предпринятого им труда, по описанию своего третьего путешествия, задержала его в деревне до января месяца 1883 года, когда он мог отправиться в Петербург и приступить к печатанию своей книги. В то-же время он начал деятельно готовиться в новой экспедиции, для исследования северного Тибета.

В мае месяце 1883 г., было окончено Пржевальским издание его книги, вышедшей под заглавием: «Из Зайсана через Хами в Тибет и в верховье Желтой реки»; книга эта обратила внимание не только русских, но и иностранных ученых увлекательным изложением и богатством научного содержания. [654] Весною-же был утвержден план и состав предстоявшей четвертой экспедиции Пржевальского; ближайшими помощниками Н. М. были назначены: я, Эклон и вольноопределяющийся 2-го Софийского Е. В. полка, Козлов; но, перед самым нашим отъездом из Петербурга, Эклон, собираясь жениться, неожиданно отказался от участия в экспедиции; в лице его мы лишились опытного и испытанного товарища нашей путевой жизни, и Н. М-чу пришлось ограничиться попрежнему только двумя помощниками.

В начале августа 1883 г., мы выехали из Петербурга и почти два месяца спустя, именно 26-го сентября, прибыли в Кяхту, где мы остановились на целый месяц, снаряжаясь в экспедицию; Н. М. выбирал в это время солдат из линейного батальона и обучал их стрельбе.

Из Кяхты мы направились, в октябре месяце 1883 г., в Ургу и на девятнадцатый день путешествия вступили в пустыню Гоби. Имя Пржевальского, его слава, как человека решительного и настойчивого, были причиною того, что китайцы, которые относились к нам вообще недружелюбно, не пытались открыто задерживать нас; сининский амбань (начальник) не противился даже нашему движению на Кукунор и в Цайдам, но отказывался только дать нам проводника на истоки Желтой реки, говоря, что не имеет в своем распоряжении людей, которые-бы знали эту местность.

1-го мая 1884 г. мы прибыли к хырме ² Дзун-Засак, откуда предполагали начать исследование неведомых местностей Тибета.

Владетельный князь Дзун-Засака наотрез отказался продать нам верблюдов, баранов и ячменя для лошадей, всячески отговаривал нас от путешествия в Тибет, пытался даже задержать нас под предлогом охоты; как мы догадались впоследствии, это было сделано с тою целью, чтобы, увлекшись охотою, мы пропустили удобное время для перехода через горы, так как перевал завалило-бы в скором времени снегом на всю зиму и нам, волею-неволею, пришлось-бы отказаться от посещения Тибета.

Когда мы прижали князя, требуя, чтобы он объяснил нам причину своего отказа, то он показал нам две бумаги, из коих в одной говорилось, чтобы он исполнял все наши требования, а в другой ему запрещалось делать что-либо для нас, [655] под угрозою, что если он будет угождать нам, то его потребуют в Синин для объяснения и наказания.

Пришлось употребить крутые меры: арестовать князя, привести его на бивуак, а главного его советника привязать на веревку и продержать так три дня. Ему было объявлено, что мы даем ему три дня срока и что если к этому времени не будет верблюдов и проводника, то мы возьмем их силою, разыщем дорогу сами, а его поведен с собою, чтобы он узнал дорогу и мог служить вожаком для будущих путешественников.

Разумеется, все требуемое нами явилось к назначенному сроку. Надобно сказать, что китайские власти относились в экспедиции крайне недоброжелательно и старались всячески задерживать нас. Не доверяя нам и не понимая смысла и цели нашей экспедиции, хотя мы и старались выяснить их: показывали их птиц, растения и т. п., они полагали, что собирание коллекций делается нами только для отвода глаз, что мы идем с завоевательною целью, что мы ищем золота, так как для ловли бабочек, птичек и для собирания растений не стоило, по их мнению, тратить деньги, рисковать жизнью, переносить все невзгоды местной природы и преодолевать такие трудности и препятствия, которые и туземцам не под силу. К тому-же, у нас был паспорт от китайского правительства, в котором было сказано, что русский офицер отправляется «для прогулки», следовательно цель нашего путешествия не была ясна и для их министерства, поэтому весьма естественно, что китайцы относились к нам подозрительно, упрашивали и умоляли нас не ходить в места заповедные, а чиновники их, с ведома своего правительства, делали нам всевозможные гадости.

Зато русские пограничные власти относились к нам весьма предупредительно и постоянно снабжали Н. М. всевозможными открытыми листами и требованиями к туземным властям, так что столкновений с ними у нас нигде не было, да и Николай Михайлович держал себя с ними совершенно иначе, чем все. Он ко всем ездил с визитами, даже к маленьким чиновникам, как равный к равному, чем, разумеется, располагал их в свою пользу, и поэтому всякий, помимо приказаний высшего начальства, старался угодить ему.

К китайцам Николай Михайлович не мог относиться дружелюбно, его возмущала их лживость и притворство; они устраивали нам такие штуки: в глаза говорят любезности, напр., [656] какой-нибудь амбань уверяет: «я счастлив и дети мои счастливы, что я, отец их, видел такого человека, как вы», а тут-же отдает чиновнику приказание испортить дорогу, по которой нам придется идти, сломать мост, угнать верблюдов и т. п. Наш переводчик понимал по-китайски, слышал эти приказания и передавал их Н. М. Разумеется, такого рода приемы возмущали его и он никак не мог к ним привыкнуть; зная китайцев, он старался избегать всякой встречи с ними и говорил, что от них не увидишь ничего, кроме неприятностей.

С другими азиатцами, напр. с монголами, можно говорить; монгол будет уклоняться от исполнения вашей просьбы, но, в конце концов, он уступит требованию, высказанному с твердостью, а китаец всегда найдет уловку, чтобы надуть, а если не надуть, то ловко выгородить себя перед высшим начальством.

В Синине, напр., нас стращали разбойниками и невозможностью переплыть Желтую реку.

— «Хотя войско выставят, я все-таки пойду», сказал Н. М. амбаню.

— «Я не буду вам мешать, заявил тогда амбань, только дайте мне записку, что вы снимаете с меня вину, в случае нападения на вас разбойников или иной неудачи».

Подобная записка, конечно, была выдана ему.

Добившись от князя Дзун-Засака проводника, верблюдов и отличных баранов, мы оставили часть нашего багажа на хранение в соседней с ним хырме и двинулись в Тибет.

В бассейне Голубой реки на реке Бё-чю мы встретились с тангутами одного мирного племени; ловкий выстрел по грифу, сделанный в их присутствии, так заинтересовал их, что они стали осматривать наши ружья, просили нас показать, каким образом из них стреляют, продали нам баранов, которых помогли прогнать через реку, заходили в наши юрты, палатки, вполне доверились нам и показывали даже раны, полученные ими в драках с соседями. Мы могли с ними объясняться, так как с нами был переводчик китаец, понимавший немного тангутский язык. На обратном пути, дойдя до Желтой реки, мы исследовали, в течение июля, ее истоки и большие озера ее верхнего течения, и тут на плоскогории Тибета, на расстоянии 3,000 верст от нашей границы, дважды подверглись нападению диких тангутов, пытавшихся преградить нам путь. Первый раз нападение было произведено на нас, 11-го июля, партиею разбойников человек в триста, а второй раз [657] на нас напало, 19-го июля, двести, человек голыков; это разбойничье население из племени тангутов, живущее по берегу Желтой реки. Стычка продолжалась более двух часов; разбойники, не смотря на их численное превосходство, были обращены нами в бегство, оставив на месте несколько человек раненых и убитых. Черепов этих убитых мы не взяли, чтобы не подвергнуться нареканию, будто мы стреляли по ним с целью получить эти черепа, но как предметы интересные с этнографической точки зрения, мы взяли их патронташ, одну сумку, ружье и пику и то не всю, а только ее наконечник; ружье тангутов калибра берданки, не особенно тяжелое, хотя оно имеет довольно толстый литой ствол; длиною оно примерно два аршина, приклад у него узенький, длинный и в него помещается свернутый довольно длинный пеньковый фитиль, который распутывается, по мере того как сгорает; он вставляется в курок, а снизу собачка нажимает на полку. Когда фитиль гаснет, то его прикрывают кожаным чехольчиком. Пуля летит на расстояние 300 шагов.

Тангуты, напавшие на нас, с целью грабежа, были все здоровяки, народ крепкий, широкогрудый; они существуют исключительно разбоем, делают набеги даже на китайские провинции; говорят, будто они ходят грабить верст за 1000, партиями от полутораста до пятисот человек; иной раз они разделяются на маленькие отряды, человек в пятнадцать, и угоняют у других членен скот.

Отбившись от разбойников, мы направились обратно в Цай-дам, где были оставлены нами некоторые запасы под присмотром казака Иринчинова; нам необходимо было отдохнуть от понесенных трудов и запастись новыми лошадьми, так как во время стычки мы потеряли восемь лошадей: испугавшись выстрелов, они сорвались с привязи и убежали, и одна из них была убита.

Во время нашей остановки в Цайдаме, Николай Михайлович был чрезвычайно озабочен вопросом: идти-ли оттуда в Хлассу и в восточную провинцию Тибета, Кам, или повернуть на Лоб-Нор?

Было основание предполагать, что население Тибета, поголовно нам враждебное, после двукратного побития тангутов, еще решительнее воспротивиться вступлению нашему в их страну. Этот вопрос чрезвычайно волновал Пржевальского, так как в Кам не доходил ранее его ни один европеец, и эта провинция представляет громадный интерес в естественно-историческом [658] отношении. Тибетское плоскогорье спускается тут к Индо-Китаю, образуя массу глубоких балок, в несколько тысяч фут глубины, в которых встречается самая разнообразная растительность и животные.

Естествоиспытатели французы, посещавшие соседние с Камок провинции, привозили оттуда замечательнейшие коллекции: тут были все новые виды растений и такие роскошные южные формы, что Пржевальскому страстно хотелось посетить и исследовать эту местность.

Когда у Николая Михайловича бывала на душе какая нибудь тревога или у него возникало какое-нибудь сомнение и ему надобно было что-либо серьезно обдумать, то он не имел обыкновения высказывать нам свои мысли, чтобы не смущать нас и команду, а уходил в поле и, присев на камушке, предавался размышлениям.

— «Знаешь-ли, почему я уходил?» спросил он меня, вернувшись однажды из прогулки в окрестностях Цайдама, — «меня занимал вопрос: куда идти — в Кам или на Лоб-Нор? В Кам мы, пожалуй, не дойдем: туда можно пройти только через Классу; на этом пути большие реки, — с верблюдами пройти будет трудно, придется снарядиться иначе, — пойти через китайские города и запастись мулами, а в случае неудачи, ежели тибетцы опять не допустят нас в свою столицу, все эти снаряжения будут сделаны напрасно. С другой стороны, мне хотелось-бы пройти на Лоб-Нор. Мне много рассказывали о Гасе (урочище, удобное для склада), я слышал и на Лоб-Норе, и в Цайдаме, что это прекрасное место: говорят, что там есть долина, следовательно есть и горы, которые совершенно неизвестны и представляют поэтому большой интерес. Кроме того, я сомкну, таким образом, мои прежние пути, поэтому я решил идти на Лоб-Нор и Гас».

Таким образом, отдохнув в Цайдаме две недели и запасшись свежими верблюдами, мы выступили, 26-го августа 1884 г., в дальнейший путь на Лоб-Нор.

Урочище Гас, о котором мы так много слышали, совершенно не соответствовало этим рассказам; нам говорили, что там есть громадное озеро, длиною чуть не во сто верст, с берегами, поросшими густым камышом, что там водятся тигры, дикие лошади с большими гривами и растет ягодное растение хармык, есть и чистая вода и прекрасный корм для лошадей; на основании этих рассказов, мы предполагали устроить в Гасе склад, но, пришедши туда, увидели озеро, длиною всего в 30 верст; восточные, северные и западные берега его — солончаковые, совершенно [659] лишенные растительности; с запада в него впадает река Зайсан-сайту, в дельте которой действительно растет много камыша, но все-же не в таком количестве, как говорили. Хотя рассказы оказались преувеличенными, но все-таки эта местность была одна из лучших, какие попадались нам до сих пор. Тут имелась прекрасная вода, были дрова и корм для верблюдов и лошадей, но не было ни селения, ни жилья, а виднелись только стены старого города, куда я заходил один; по невысокой, полуразрушенной стене этого покинутого города бегало штук полторасто хуланов (ослов); они избрали это место, вероятно, потому, что оно было им удобно для обзора местности. Кроме хуланов, в Гасе оказалось много уток, тибетских медведей и маленьких антилоп.

Из Гаса Николай Михайлович отправил большой разъезд отыскивать дорогу на Лоб-Нор; по рассчету, туда было верст около двух-сот. Казаки ездили две недели из одного ущелья в другое, но не могли найти спуска, наконец, они отыскали одно ущелье, по которому было удобно пройти, сделали памятные заметки и возвратились в Гас.

Дождавшись их, Николай Михайлович оставил в урочище Чон-Яр шесть человек казаков под начальством Иринчинова, с баранами и лишними вещами, и отправился с нами на-легке исследовать Тибет.

Мы прошли вверх по р. Зайсан-сайту, любопытной тем, что, пробежав некоторое время, она совершенно исчезает в земле, затем снова появляется в виде большой, сильной реки и вскоре опять пропадает, так что вы и не подозреваете тут присутствия воды, — перед вами расстилается бесплодная пустыня. Однако, проехав по этой пустыне несколько верст, вы снова видите реку; поэтому мы делали разъезды, высматривали ее в бинокль, и таким образом ориентировались.

Пройдя довольно большое пространство вдоль р. Зайсан-сайту, мы нашли на высоте 13,000 ф. озеро, которое Николай Михайлович назвал «незамерзающим», потому что оно не было еще замерзши в декабре месяце. Тут, на возвышенном плато Тибета, были открыты нами большие горные хребты, которые Пржевальский назвал именами: Колумб, Московский хребет (главная гора Кремль) и Цайдамский хребет; был еще один хребет, посетить который нам не удалось; Николай Михайлович предполагал исследовать его в следующее путешествие и назвал «Загадочным»; но, по возвращении его в Петербург, в главном штабе [660] решили назвать этот хребет именем Пржевальского. Суровая зима, наступившая в декабре месяце, и ближайший осмотр плато северного Тибета, ограниченного с юга бесплодными холмами, за которыми возвышались снежные хребты, заставили нас повернуть обратно в оставленному нами складу, куда мы добрались 11-то января 1885 года.

Отдохнув здесь трое суток, обчистившись и обсушившись, мы оставили прекрасную стоянку в Чон-яре и направились к северу на Лоб-Нор по пути, который был найден нашими казаками в ноябре месяце 1884 г. На Лоб-Нор экспедиция прибыла в конце января. Н. М. предполагал пробыть тут довольно долго и наблюдать за весенним прилетом птиц, поэтому мы расположились бивуаком на правом берегу р. Тарима со всевозможным удобством; сделав в этой местности, в течение трех месяцев, массу весьма интересных наблюдений, мы направились, в конце марта 1885 г., в Черчен, где предполагали освежить запасы и достать проводника. Местные власти отказали нам в том и другом, получив от китайского правительства секретное предписание не давать нам проводников и не входить вообще ни в какие сношения с русскими. Опять пришлось пустить в ход угрозы, которые, по обыкновению, подействовали — и мы получили все необходимое.

В мае 1885 г. экспедиция достигла оазиса Ния, где мы нашли прекрасную стоянку, с хорошею водою и обилием корма для животных. Из Ния, через плодоносный оазнс Кэрию, Н. М. намеревался пробраться на соседнее плато Тибета, но для этой цели было необходимо заменить верблюдов лошадьми, а китайские власти, по прежнему, всячески старались помешать нашему движению в Тибет, поэтому экспедиция, продолжавшаяся почти целый месяц, не привела к желаемой цели; местность, по которой нам пришлось идти, лежала на высоте 10—12-ти тысяч фут и представляла собою холмы, горы и речные ущелья, крайне затруднявшие движение; погода была все время дождливая, так что и лошади и люди крайне измучились и Николай Михайлович решил спуститься с гор на Кэрийско-хотанскую дорогу, направиться к Хотану, вниз по Хотанской реке на Аксу, к Тянь-шану, и, отказавшись от посещения Хлассы, вернуться обратно в Россию.

29-го августа 1885 г., мы прибыли в Хотан, отстоящий от нашей границы на расстоянии 600 верст, и расположились в одном из садов этого города. Николай Михайлович послал тотчас [661] нашего переводчика Абдулку к хотанскому губернатору известить его о нашем прибытии. Абдулка был допущен совершенно свободно к губернатору, визировал паспорт и отправился обратно, как вдруг в воротах крепости на него напали солдаты-китайцы и избили так, что ой вернулся на бивак весь в синяках.

Узнав об этой весьма враждебной нам выходке со стороны китайцев и опасаясь, что дело этим не ограничится, Николай Михайлович поручил мне выбрать для бивака другое, более удобное, место в окрестностях Хотана, на ровной и открытой местности, где было-бы удобно обороняться.

Когда подходящее место было найдено, мы перекочевали туда и Пржевальский послал меня с десятью казаками «прогуляться» в городе перед китайцами, чтобы показать им, что мы их нисколько не боимся. Он приказал им надеть красные рубахи, взять с собою винтовки и по сто патронов в карманы и нагайки в голенища сапог приказал употребить их в дело, если китайцы будут ругаться, и стрелять по ним, если они пустят в ход оружие.

Мы вошли в Хотан, распевая русские песни; казаки шли в ногу и видимо произвели эффект на туземцев, но китайцы все попрятались. Мы прошли мимо губернаторского дома до противоположных городских ворот, где была приготовлена китайцами пушка, — горное орудие, установленное прямо на табуретке, около казарм; тут-же лежало штук восемь фитильных ружей, но солдат не было ни души; пушка была поставлена поперег дороги, так что если-бы из нее выстрелить, то ядро полетело-бы прямо в казармы.

У ворот, где начинается базар, мы купили фруктов, с пол-часа отдохнули в городе и с песнями возвратились на бивак; туземцы на обратном пути казаков пристроивались к нам и старались идти с солдатами в ногу.

Ночью китайцы много шумели, били в барабаны и трещотки, но не тревожили нас, а на утро к нам приехал чиновник, с извинением по поводу поступка солдат. Н. М. требовал, чтобы их наказали, но чиновник заявил, что солдаты ему не подчинены и что он отправил их уже в Яркенд для наказания. Вслед затем явился к Н. М. с визитом и сам губернатор; Пржевальский ответил ему тем-же, взяв, однако, из предосторожности, конвой из восьми человек казаков.

Таким образом, это столкновение окончилось благополучно обменом взаимных вежливостей. [662]

Пополнив наши запасы в Хотане, мы выступили, 5-го сентября, в Аксу, оттуда направились в Каракол, черев оазис Учь-Турфан, и далее к горной цепи Тянь-Шаня. 29-го октября 1885 года, наш караван поднялся на Бедель, где пролегает пограничная черта между Россиею и Китаем; мы перешли китайскую границу и вступили на родную землю, благополучно окончив ваше двухлетнее путешествие, важное в научном отношении тем, что нами были исследованы совершенно неизвестные до тех пор истоки Желтой реки.

VII.

Возвратившись в Петербург, в январе 1886 г., Пржевальский поспешил уехать раннею весною в свою «Слободу», чтобы там, в тишине сельского уединения, обработать материал, накопившийся за наше двухлетнее путешествие.

Однако, это лето он мало подвинул свою работу, а более проводил время в лесу, на охоте, отдыхая и от путешествия и от двухмесячного пребывания в столице. Осенью того-же 1886 года, ему пришлось съездить в Петербург, чтобы выставить свои коллекции для обзора публики.

Покончив с этим делом, Пржевальский снова уехал, ви марте месяце 1887 г., в Слободу и вплотную присел за описание своего четвертого путешествия в Среднюю Азию, отвлекаясь от работы только заботами по устройству усадьбы и постройке дома, который сооружался по его собственному плану.

Летом 1887 г. дом был окончен вчерне; в нем было шесть комнат внизу и мезонин, где была помещена большая библиотека Николая Михайловича; у него была масса сочинений, преимущественно на иностранных языках, по литературе путешествий, с которою он был отлично знаком; он хорошо владел французским и немецким языками, мог читать на этих языках разных авторов совершенно свободно, лишь изредка обращаясь к лексикону; память у него была редкая, поэтому заучивание слов ему ничего не стоило. По-английски Н. М. также мог читать, но говорить не мог, так как он выучился этому языку самоучкою, после путешествия в Уссурийский край, с целью прочесть некоторые английские сочинения о Тибете.

Необходимость заставила его учиться говорить по-монгольски, по-тюркски и немного по-китайски; он мог составить на этих [663] языках все обыденные фразы, напр. спросить воды, куда ведет дорога и т. п., и, таким образом, в случае крайности и без переводчика мог обойтись.

Во время постройки дома, Н. М. жил в маленькой «хатке», состоявшей из трех комнат, которая находилась в саду его усадьбы; в ней он постоянно работал, в ней начал и окончил описание своего четвертого путешествия.

В начале марта 1888 года этот труд был окончен, и Н. М. отправился в Петербург, с целью приступить к печатанию своей книги. Он представил в то-же время совету географического общества программу своего будущего пятого путешествия в Среднюю Азию, избрав его исходным пунктом г. Каракол Семиреченской области, а конечною целью — исследование северо-западного и северо-восточного Тибета к югу и юго-западу от Гаса.

В случае удачи, если-бы нам посчастливилось на этот раз проникнуть в Хлассу, Н. М. предполагал пройти и в восточную провинцию Тибета — Кам, которая давно подстрекала его любопытство. Этот раз состав экспедиции был многочисленнее предыдущих: кроме меня, с Пржевальским отправлялись Козлов, два препаратора, два переводчика, пятнадцать человек солдат и семь казаков.

Желая выехать из Петербурга как можно скорее, Н. М. торопился изданием книги, которая печаталась в типографии Василия Степановича Балашова, которою Пржевальский был весьма доволен: в течение одного месяца было набрано, выправлено и отпечатано 35 листов, так что многие не хотели верить, чтобы частная типография могла так быстро работать; печать была прекрасная и книга издана вообще превосходно, что при быстроте работы делает большую честь В. С. Балашову. Две последние корректуры держал сам Николай Михайлович.

Сборы в дорогу и печатание книги требовали так много времени, что Николай Михайлович перед отъездом совсем не имел отдыха и спал весьма мало; в то-же время ему пришлось усиленно хлопотать о китайском паспорте для экспедиции. Переписка, возникшая по этому поводу с китайским министерством, в высшей степени любопытна. Китайцы делали Пржевальскому всевозможные затруднения, увещевали его не брать с собою конвоя из 24 человек, как он предполагал, а взять только 16 спутников: «если русский офицер Пржевальский желает взять с собою 24 человека, писали из их министерства, и ежели это [664] составляет военный конвой, то китайское правительство не может согласиться на пропуск стольких вооруженных людей, если-же это прислуга, то для чего ему такая многочисленная свита? Не лучше-ли взять с собою только 16 человек, так как многочисленный караван будет привлекать любопытных и в народе может произойти волнение».

Все эти проволочки и препирательства крайне раздражала Николая Михайловича; он готов был идти и без всякого паспорта, если-бы получил на то свыше разрешение; переписка окончилась тем, что охранный лист, для путешествия нашего в Тибет, был выдан китайцами всего на 16 человек, но Пржевальский решил не уменьшать числа своего конвоя, расчитывая, что в Китае не решатся делать ему за это придирки.

В нашем министерстве иностранных дел Пржевальскому также пришлось иметь, перед отъездом из Петербурга, объяснения. Н. М—ча обвиняли в том, что, возвращаясь из четвертой экспедиции, мы разрушили одно китайское укрепление и что это могло вызвать столкновение с китайцами.

Дело произошло так: когда мы переходили через Бедель, за самом пути вам попалось укрепленьице; пройти с верблюдами тут не было никакой возможности, иначе, как пройдя через крепость; обойти ее не позволяла местность, а как идти далее без верблюдов? бросить их с поклажею невозможно, поэтому казаки живо сняли ворота укрепления, китайцы, разумеется, попрятались и мы прошли никого не трогая. Китайцы сами виновата, что строят укрепления на самой караванной дороге.

«Какую вы там крепость сломали», спрашивал Николая Михайловича министр иностранных дел.

— «Была будка выстроена, отвечал Н. М., так мы сломали ворота, чтобы провести верблюдов!»

Хороши и защитники, которые дают ломать крепость!

Собираясь в пятое путешествие, которое Николай Михайлович считал для себя последним, он с завистью смотрел на нас.

— «Вот вы счастливые, говорил он, вы только что начинаете жить, перед вами многое впереди, а для меня эта экспедиция последняя, она кончится и я не буду в состоянии более путешествовать; тяжело будет, не те года, а что я, стану делать дома? Правда, у меня работа найдется, будет писание кое-какое, но это все не то, все-таки душею я буду жить там, в Азии, а тело будет меня удерживать здесь; жизнь предстоит мне самая скучная: я не могу спокойно работать, зная, [665] что еще иного есть мест в центральной Азии, мною не исследованных.

«За три месяца до своего отъезда из Петербурга, в мае 1888 года, Николай Михайлович получил письмо от казака Иринчинова, неизменного спутника его первых четырех путешествий. Иринчинов извещал Николая Михайловича, что он состарелся, чувствует себя не настолько здоровым и бодрым, чтобы выдержать еще одно трудное путешествие и поэтому считает за лучшее остаться дома, чтобы не быть бременем для экспедиции, чтобы с ним не было возни дорогою.

«Иринчинов умнее меня, он во-время остается», сказал Николай Михайлович, давая нам прочесть это письмо.

— «Почему-же? заметил я, вы здоровы, слава Богу, как дай Бог каждому».

«Да, возразил Н. М., это только так кажется».

Дня за два до выезда из Москвы, 21-го августа 1888 г., Пржевальский получил известие о смерти своей старушки няни, которую он очень любил. Хотя эта старушка и не была такою хорошею личностью, какою Н. М. считал ее, но он очень доверял ей, и няня лично ему была весьма предана, но, как женщина хитрая, она изучила его слабые стороны, пользовалась ими и из ревности устраняла от него всех остальных служащих.

Известие о смерти няни чрезвычайно потрясло Пржевальского. Это неожиданное огорчение, в связи с утомлением, которое было вызвано изданием книги, и сборами в дорогу, и с волнением, и досадою, которую доставила ему переписка с китайским министерством, было причиною того, что Николай Михайлович уехал этот раз из России далеко не в том бодром, веселом настроении, как бывало прежде.

24-го августа 1888 г., мы выехали с ним из Москвы и через Нижний, по Волге и Каспийскому морю добрались до закаспийской железной дороги, чтобы по ней отправиться в Самарканд.

Железная дорога произвела на Николая Михайловича весьма приятное впечатление. «Словно в сказке, несешься в вагоне по сыпучим пескам, или по бесплодной и безводной соляной равнине», описывал он свои впечатления генералу Фельдману (письмо от 10 сент. 1888 г.).

11-го сентября мы выехали из Самарканда в Ташкент; 23-го числа прибыли в Пишпек, уездный город, с тремя тысячами жителей; тут-то Николай Михайлович и простудился.

Дня два спустя по приезде в Пишпек, Николай Михайлович [666] отправился со мною в Верный за китайским серебром, которого нам не удалось однако получить в достаточном количестве. Это сильно раздражило Пржевальского, равно как и то обстоятельство, что мы не могли достать необходимое нам число верблюдов: вместо 120, мы набрали их всего 88.

На обратном пути из Верного у Н. М. выпал зуб; это было сочтено им за дурное предзнаменование.

Возвращаясь в ІІишпек 3-го октября, мы видели по пути массу фазанов; на расстоянии двух верст, мы насчитали их штук 28, поэтому Николай Михайлович, чувствуя себя на следующий день хорошо, решил ехать на охоту.

Мы отправились с ним в разные места, он в одну сторону, а я в другую; когда мы сошлись вечером после охоты, то он говорил, что ужасно устал и сильно вспотел (это случилось с ним первый раз на охоте), так что напился из арыка.

— «Выпил я из арыка гадости, говорил он, вот придем домой, выпьем запивка» ³.

Действительно, прийдя на бивак, Николай Михайлович выпил более бутылки этой запивки; потом подали самовар, мы поели баранины, которую Н. М. запил пол стаканом белого вина, и легли спать. Ночью он вставал, ему казалось жарко, он вышел на двор.

— «Посмотри, Воля, какая прекрасная ночь», позвал он меня.

— «Лень подниматься, отвечал я, я и отсюда вижу, что хороша».

Рано утром мы опять пошли на охоту, вернулись часов в одиннадцать. Это было 6-го октября 1888 г.

До 8-го числа мы выбирали верблюдов; Н. М. был все время не в духе, так что даже поселился в отдельной юрте, сказав: «полежать мне охота, а тут ко мне все приходят, принимайте вы киргизов».

8-го числа было решено ехать в Каракол, находящийся в 360 верстах от Пишпека. Это уездный город с пятью тыс. жителей, на берегу озера Иссыкуля. Так как на этом тракте мало лошадей, кажется всего одна тройка, то мы ехали порознь с Н. М., он выехал из Пишпека в 8 час. утра, а мы в 3 часа дня. Казак, ехавший с Пржевальским, жаловался, что «генерал устает сильно и что ему жарко», хотя жары не было, по крайней мере, мы ее не испытывали. [667]

Эти 360 в. до Каракола мы ехали, против обыкновения, весьма медленно, целых три дня, останавливаясь на ночлег, чего прежде никогда не случалось.

Н. М. приехал в Каракол вечером 10-го октября, а мы 11-го числа утром, и тотчас в 8-м часу отправились к нему на квартиру. Он уже был совершенно одет, вымыт, выбрит, причесан и в новой тужурке, так что это поразило нас.

«Каким вы франтом, Николай Михайлович», заметили мы, здороваясь с ним.

— «Да, отвечал он, я таким худым, старым, страшным, гадким видел себя в зеркало, как никогда, в особенности теперь, когда зуб вывалился, так что я взял да и побрился».

Действительно, он выглядел нехорошо: глаза у него были мутные, настроение духа плохое, все ему не нравилось — и квартира и самый город.

— «Мне хотелось-бы на простор, говорил он, на свободу, — дом для меня неволя, сидишь прямо, как в гробу, — мне хотелось-бы в юрты».

12-го октября он призвал меня и говорит: «завтра утром съезди, посмотри — нет-ли подходящего места для юрты, чтобы была охота близко».

Я отправился на поиски, заехав предварительно в казначейство; там есть один чиновник, который все окрестные места знает. Я расспросил его и он указал мне действительно прекрасное место, старое стрельбище, в ущелье; тут было все необходимое для удобной стоянки: свежая вода, ровное прекрасное место для верблюдов.

— «Отлично, сказал Н. М., когда я сообщил ему об этих удобствах, — я пожалуй тоже посмотрю», и мы поехали вместе. Местность ему понравилась, так что он велел расставить тут юрты и 14-го октября решил перекочевать в ущелье.

Эти дни он ел без всякого апетита.

— «Ужасно, говорил он, невкусно все приготовлено». В Караколе особенного повара у нас не было, а готовила Феофаниха знаменитая в офицерском собрании стряпуха.

Мы перекочевали в юрты; в ночь с 14-го на 15-е выпал порядочный снег; в юрте было холодно. Тут Н. М. стал пощупывать голову, пульс и, кажется, принял хинины.

Я говорю ему: «лучше позвать доктора».

— «Действительно, я нездоров, сознался Н. М., приму хины на ночь, будет лучше». [668]

Мы поместились в отдельной юрте, чтобы не мешать ему, а обыкновенно он спал в одной юрте с нами; теперь с ним был только Нефедов, его слуга, а со мною вместе помещался Козлов; 15-го числа утром мы с Козловым опять советывали ему позвать доктора.

— «Нет, говорил Н. М., пустяки».

Но вечером, когда приехали казаки, остававшиеся в городе, с верблюдами, он против обыкновения не вышел из юрты взглянуть на них, — значит, действительно, ему нездоровилось. Бывало, вечером, всегда выйдет посмотреть, какого зверя убили дорогою, что привезли, а тут не видел казаков несколько дней, а между тем к ним не вышел.

На ночь он принял хины.

16-го октября утром я нашел, что Н. М. выглядел еще хуже и говорю Козлову:

«Знаешь, предложим доктора Николаю Михайловичу; если он откажется, то я съезжу к Крыжановскому, — пусть приедет, как-бы с визитом, я предупрежду его в чем дело, тогда он обратит внимание».

Ночь Н. М. провел недурно, но жар у него был значительный, он сам измерял температуру.

«Лучше все-таки доктора позвать», говорю я Н. М., когда мы пришли по утру в его юрту.

— «Да тут порядочных докторов нет, какой-нибудь коновал».

«Тут четыре доктора, надо спросить который лучше».

— «Ну хорошо, пожалуй, съезди к Ваулину, (батальонный командир), пусть кого-нибудь порекомендует».

Я поехал, мне сказали, что доктор Крыжановский считается лучшим, лечит удачно и пользуется хорошею репутациею.

Я привез его к Пржевальскому; он начал его исследовать, выслушивать.

«Вам надобно перебраться в другое место, сказал он, а тут дует из ущелья холодный ветер в юрту, вы можете простудиться при подробном осмотре».

Из слов доктора я заключил, что Николаю Михайловичу надобно лежать, так как при болезни, особенно простудной, важно, чтобы температура в комнате больного была ровная а в юрте соблюсти этого невозможно: пока горит огонь — жарко, а когда погаснет — становится холодно.

«Вам надобно переехать в барак», заключил свой совет доктор, прописывая лекарства. [669]

— «Нет, ни за что, ни под каким видом», отвечал Н. М.

К вечеру ему стало легче, хотя жар был порядочный. Мы переночевали в юрте.

17-го октября я только что проснулся и хотел идти к Н. М., как вижу идет мне на встречу Нефедов и говорит:

«У Н. М. кровь сильно идет, никак нельзя остановить».

Смотрю, Н. М. сидит на ящике, вне юрты, кровь идет у него носом, а на лице лежит снег.

— «Это, говорит он, пустое, из одной только ноздри».

Когда немного уняли кровь, он ушел в юрту, а я сейчас-же поехал за доктором Крыжановским. Он приехал с доктором Барсовым, захватив с собою инструменты, чтобы сжимать нос, но когда они приехали, то кровь уже почти остановилась. Оба доктора исследовали больного и решили, что ему необходимо оставить юрту, что лечиться в юрте невозможно.

— «Я перееду, сказал Н. М., если найдете помещение, где-бы вблизи могли помещаться люди, но только, чтобы не в центре города, а на окраине».

Оказалось, что на окраине города был глазной барак, принадлежащий каракольскому госпиталю; он стоял пустой, но отапливался в ожидании больных; этим бараком заведывал Барсов.

«Завтра, говорил он, барак будет готов, я велю его выбелить, вымыть пол и топить всю ночь».

Доктора пробыли у Н. М. часа полтора и сказали нам, что болезнь у него простудная, но что именно — еще определить нельзя, потому что подробно исследовать больного в юрте невозможно: для этого его нужно раздеть, а в юрте это немыслимо, потому что простуда может ухудшиться.

17-го октября, вечером, доктор заехал вторично. Мы сидели около Н. М., а он полулежал, не раздеваясь, и уверял, что ему легче.

— «Недомоганье было, а теперь ничего, как будто лучше», говорил он.

Сознания о серьезности болезни у него не было ни малейшего.

Ночь с 17-го на 18-е он спал плохо; при нем были Нефедов и Телешов; я хотел также остаться, но он этому воспротивился:

— «Ни под каким видом, говорил он, я буду знать, что другие люди из-за меня беспокоятся, и сам не буду спать».

Он жаловался на боль в затылке, но желтым не выглядел, а желудок у него действовал плохо; уже с 14-го числа он [670] ничего не ел. Вечером заехал доктор, посмотрел сколько он принял лекарства; температура больного была к вечеру 38°.

Все это время в ущелье дул ветер и лежал снег, но 18-го октября была очень теплая, хорошая погода. По утру приехали доктора и Барсов объявил, что барак будет готов к 12-ти часам» При них у больного был сильный пароксизм лихорадки и обильный пот.

Н. М. трясло, а он смеется. «Не могу, говорил он, удержаться — и не холодно, а трясет».

Доктора выждали окончание пароксизма, затем я съездил к батальонному командиру за экипажем для перевозки Н. М., а гг. Барсов и Козлов отправились с Нефедовым, чтобы устроить постель в бараке, отстоявшем от наших юрт не более как в полутора верстах.

Когда все было готово, доктор Крыжановский, Нефедов и я завернули Н. М. в шубу, надели на него теплые сапоги и перевезли в барак. Там он стал снова сильно потеть; на нем все переменили.

В бараке был хороший воздух; его выбелили накануне и более суток топили.

— «Я-бы съел что-нибудь», заявил Н. М. вскоре после того, как мы перевезли его в барак.

Доктор Крыжановский разрешил только куриный бульон: Н. М. скушал несколько ложек и оставил.

— «Я не могу спать на кровати», заявил он; действительно, он не любил спать на кровати, и даже в деревне предпочитал лежать на полу, на войлоке, в углу.

Мы завесили двери барака и устроили ему постель в углу, на нескольких войлоках.

18-го октября, после пароксизма, Н. М. чувствовал себя хорошо, но к вечеру ему стало хуже, он едва стоял на ногах; с 18-го на 19-е, всю ночь оставались при нем фельдшер и доктор, клали ему лед, вытирали его горчичным спиртом, но ванны не делали, а ставили несколько клистиров, давали ему пить молоко, красное вино по ложечке и, через определенный промежуток времени, по глотку питья с клюквенным морсом. Для того чтобы предупредить второй сильный пароксизм лихорадки, больному давали хинину, но под утро 19-го числа, пароксизм все-таки повторился, однако, кровь носом более не пошла и Н. М. был довольно весел. Его навестили батарейный командир, полковник Ваулин, уездный начальник, и они нашли, что ему заметно лучше. [671]

«Вот что значит в барак перешли, говорили они; в юрте нельзя было долее оставаться, вы сегодня гораздо лучше выглядите».

Но вечером температура сильно поднялась, до 41°, и когда фельдшер измерял ее, то Н. М. сам взял термометр и посмотрел:

— «Да, много», сказал он.

Однако, он не забывался.

В 9 часов вечера, 19-го числа, опять послали за доктором; когда он приехал, у Н. М. сильно пошла кровь носом и доктор не мог остановить ее до второго часа ночи. Закроет одну ноздрю, из другой идет, обе закроет, тогда запекшаяся кровь выскакивает изо рта и больному становится тяжелее. Наконец, кровь удалось остановить. В ночь на 20-е октября, на голове у Н. М. все время лежал лед.

В третьем часу ночи, мы все стояли возле него; тут были все старые солдаты-спутники Пржевальского: Нефедов, Телешов, Бессонов, Джоржиев, Иванов, Протопопов, доктор и фельдшер, который находился при нем безотлучно; Н. М. был им очень доволен; раньше при нем был другой фельдшер, но он его прогнал потому, что тот умничал, начал ему по-латыни врать, разыгрывал ученого, а второй фельдшер был хороший человек.

— «Если я выздоровею, то выхлопочу ему награду», говорил больной.

Н. М. полулежал, полусидел, опираясь на подушки, так как лежать ему было трудно; я его поддерживал за спину; он облокотился на меня, нервно подергивая рукою:

— «Подержи мою руку, говорит он, мне так ловчее».

У него был сильный жар и постоянная жажда, притом на лбу выступал обильный пот; то я, то Козлов непеременно вытирали ему лоб; надобно было удивляться, как скоро он потеет; белье ему сменяли несколько раз.

В третьем часу ночи Н. М. говорит мне:

— «Если-бы не живот, мне было-бы совершенно хорошо, но только мне кажется, что организм мой очень надорван; если даже я и выздоровею, так в путешествие скоро нельзя будет ехать: надобно будет целый год отдыхать; это болезнь не простая, а очень трудная. Но это ничего, лето мы здесь проживем, я буду жить на даче или поеду на теплые Аксуйские воды (деревня Аксуйка, с горячими источниками, отстоит в 8 верстах от Каракола), а вас буду посылать к Тянь-Шану; на Иссыкуле [672] соберем коллекции, — наше время не пропадет. Ну что-же, годом позже, годом раньше»...

— Если, делать нечего, суждено умереть, продолжал он несколько минут спустя, то передай Владимиру ⁴, чтобы именье перешло в маиорат племяннику Володе... если-же Володя откажется, потому что он человек обеспеченный, тогда моей племяннице Евгении (Лёле); потом, чтобы Нефедова пристроили навсегда в Слободе... Ефиму Сергеевичу чтобы дали 300 рублей награды, — он умел угодить и был честный человек»...

Все это он говорил с большими перерывами, — скажет и отдохнет.

— «Если я умру.... похороните на Иссыкуле, ... продолжал он твердым голосом, — что-же вы плачете, как бабы? На меня только выпала доля раньше других умереть»...

Потом, обратившись ко мне, он сказал:

«Сними с меня фотографию с Ланкастером в руках (винтовка, которую поднесли ему офицеры генерального штаба), похороните меня в походной форме, как на экспедиции, а не в военной форме. Ланкастер возьмешь себе на память... книги мои передай Бюхнеру»...

Отдохнув, он обратился к доктору:

— «Да вы наверно скажите о моем положении, — должен-ли я умереть?.. скажите откровенно, ... я смерти не боюсь ... готов умереть, я не раз был лицом к лицу со смертью, но мне многое надобно сказать».

— «Да вы не в таком положении, чтобы умирать, успокоивал его доктор, — те, которые умирают, так не говорят: в вас такая масса жизни, что вы какую угодно болезнь можете перенести».

— «Да, но не все-же мой организм может перенести... Ну, завтра поговорим,... завтра и телеграммы пошлем... Мне теперь хорошо, попробую лечь; кровь, вероятно, не пойдет»...

Это было в 4 часа. Действительно, кровь не пошла. Я остался сидеть при нем; все прочие вышли. Козлов и доктор прилегли тут-же на войлоке.

«Ты иди спать», говорит мне Н. М.

— «Я спать не хочу, еще посижу».

«Нет, иди, ты вчера не спал».

Я ушел, чтобы не раздражать больного, и прилег за перегородкою на полу. Н. М. слышал, что двери не скрипнули, значит я не вышел, и через несколько времени окликнул меня: [673]

— «Воля, ты разве не ушел?»...

Я говорю: «нет».

«Нет, нет, нет, уйди, ... мне совсем ... хорошо, а если из-за меня не спят, ... то и я не могу уснуть».

Я ушел к себе в юрту, прилег, но мне не спалось; немного погодя, я пошел опять в барак, — вижу доктор и Козлов на ногах и в первом отделении слышу кто-то говорит: «поди».

«Что такое?»

— «Температура возвысилась совершенно неожиданно, говорит мне доктор, тогда как она должна быть меньше к утру; я послал за другим доктором».

Николай Михайлович в это время бредил и все об экспедиции, об ишаках (ослах):

— «Подите ... посмотрите, ... нет-ли худых ... говорил он в бреду, а то дрянь всучат, ... надобно вьюки пригнать на лошаков», и т. п.

Вдруг он говорит: «я хочу привстать».

«Нет, полежите, вам лучше лежать», заметил Крыжановский.

— «Нет, ... встану, ... помогите».

Мы хотели помочь ему, но он вырвался из наших рук, твердо встал на ноги, совершенно ясно посмотрел вокруг, на всех нас.

— «Теперь, — сказал он, — я лягу»...

Мы помогли ему лечь на правый бок; лицо его исказилось; он через силу опустил на кровать руки, вздохнул тяжело, стал желтеть и скончался, испустив несколько глубоких, частых вздохов. Это было ровно в 9-ть часов утра, 20-го октября 1888-го года.

Как раз в этот момент подоспели еще три доктора: Мансветов, Велепольский и Барсов, но было уже поздно; они определили смерть от желчного тифоида; это местный брюшной тиф с осложнением, — в момент смерти всегда разливается желчь; от этого тифа умирает много туземцев и наших солдат, и он считается заразительным; поэтому тело Н. М. не позволили поставить в церковь, пока гроб не запаяли в другой металлический гроб; только в день похорон его отвезли в церковь, а до этих пор он стоял в бараке, и фотографию с него сняли в бараке.

Команда была в совершенном отчаянии; мы все рыдали; вместе с нами плакал и доктор, хотя он знал Н. М. всего четыре дня. [674]

— «Я никогда не видел человека накануне смерти такого бодрого, говорил он, который так твердо мог-бы говорить о смерти, и не верил, чтобы он мог скончаться; мне казалось, что ему лучше, но после того, как он поспал полтора часа, он совершенно неожиданно стал бредить и температура стала подыматься. Причина смерти та, что сердце не могло выдержать столь высокой температуры»,

Прочие доктора говорили, что лечение велось правильно, только больному следовало давать херес или мадеру, вместо красного вина, для поддержания деятельности сердца.

Казаки и солдаты решили никого не допускать в дорогому для нас всех праху, сами омыли его, одели в походную одежду и положили в переднем углу барака. Затем мы все вместе отправились искать место для могилы и выбрали его в 12-ти верстах от города, на крутом, обрывистом берегу Иссык-куля.

27-го октября 1888 г., после обедни и отпевания, бесценный прах Николая Михайловича Пржевальского был опущен нами в свеже вырытую могилу. Исполнилось заветное желание покойного: тело его осталось навсегда в Средней Азии, — в стране, исследованию которой он посвятил последние семнадцать лет своей жизни. Славный мужественный путешественник Н. М. Пржевальский покоится у подножия Небесных гор.

Всеволод Ив. Роборовский.

Спб. 1891 г.

Примечание. В годичном торжественном собрании Императорского Русского Географического Общества — 5-го февраля 1892 года, — вице-президент Общества — сенатор Н. П. Семенов, — при всеобщих рукоплесканиях собрания, заявил о присуждении Советом Общества — больших серебрянных медалей имени Н. М. Пржевальского его ближайшим помощникам и сподвижникам в его славных экспедициях Всеволоду Ивановичу Роборовскому и Петру Козьмичу Козлову. — Ред.

Комментарии

1. См. «Русскую Старину» изд. 1892 г., т. LXXIII, январь, стр. 217-238.

2. Хырма — жилье, обнесенное квадратною глиняною стеною, для защиты от разбойников.

3. Так называли мы жидкий чай с лимонною кислотою, с сахаром или с клюквенным морсом. Мы всегда брали это питье в дорогу, чтобы не пить сырую воду. — В. Р.

4. Брату — Владимиру Михайловичу Пржевальскому.

Текст воспроизведен по изданию: Николай Михайлович Пржевальский в 1878-1888 гг. Воспоминания В. И. Роборовского // Русская старина, № 3. 1892