ОБРУЧЕВ В.

КИТАЙ И ЕВРОПА

Трудно сказать что нибудь совершенно положительное о том, когда начались сношения Китая с Европой и юго-западом Азии, и о том, какую важность эти сношения имели в разное время. Византийцы торговали с Китаем уже в VI веке; арабы в VIII и IX уже имели в Кантоне многочисленное поселение и вели весьма правильную и оживленную торговлю. С другой стороны христианские проповедники около этого же времени успели распространить свое учение во многих местностях империи, строили церкви, и вообще пользовались свободой, которую только на днях возвратил им пекинский договор, конечно, пока еще только на бумаге. В XIII веке мы видим факт, который едва ли мог бы повториться теперь. Марко Поло был семнадцать лет любимцем богдыхана, и до такой степени, что ему было даже вверено управление провинцией. В XIV и XV веке — Европа забыла о Китае, но затем был открыт морской путь в Индию, и в 1516 году португальцы положили начало новому ряду сношений, которые уже гораздо более для нас интересны. Признаемся откровенно, сношения эти не могли показаться китайцам привлекательными. Великие, гениально смелые, что называется безумные предприятия никогда не выполнялись скромными, благоразумными и милыми людьми. Известно, что их задумывание и исполнение составляет скандалезную специальность всяких головорезов или по крайней мере бездомников. Иные снисходительные души пытаются иногда доказать, что желание покутить и обогатиться не составляет [320] исключительного двигателя этих людей, что некоторые из них одушевлены любовью к славе, к науке и к добру; но никто еще не брался доказывать их уважения к чужим обычаям, их разборчивости в выборе средств, деликатности их обращения. А таких людей вели за собой и Христофор Колумб и Васко де-Гама. Понятно, какие последствия должно было иметь прибытие таких личностей к китайским берегам. Рядом с небольшими торговыми сделками начались обширные разбойничьи операции, которых деятельность не останавливалась ни перед домами мирных граждан, ни перед еще более мирными гробами их предков, ни перед теремами женщин. Китайское правительство уже действительно для «охранения» своих подданных должно было подвергнуть европейцев некоторым стеснениям. Оно точно имело в виду не запретить торговлю, а защитить народ. На такую меру ему было тем легче решиться, что Китай не ощущал ни малейшей потребности в европейцах. Китай ведь больше, нежели вся западная Европа. Промышленность его уже целые тысячелетия стоит на высокой степени развития, а богатство его почвы и разнообразие его произведений далеко оставляют за собой даже знаменитое разнообразие почвы российской, в числе богатств которой наши географы, из страсти к антитезе, с милейшей наивностью постоянно высчитывают тундры, покрывающие половину империи. Нравственной выгоды в сношениях с европейцами китайское правительство также не видело. Их общественное устройство в то время, можно сказать, уступало китайскому; искусства в смысле европейском и до сих пор не имеют для китайцев значения; обычаи, одежда западных выходцев естественно должны были им казаться смешны; наконец по их понятием эти люди были достойны самого глубокого презрения, потому что решились бросить родину, престарелых родителей, гробы своих предков. Если бы еще эти презренные выходцы обнаруживали скромность, почтительное удивление ко всему китайскому, — но нет, они в свою очередь их презирали и открыто смеялись над ними, считая свою породу предназначенною ко всемирному господству. Понятно, что при таких условиях сношения Китая с португальцами не могли принять обширных размеров. Немногим счастливее были и англичане, когда в 1637 году ост-индская компания начала ряд попыток, имевших целью завести торговые смай с Китаем. Только пятьдесят лет спустя, в 1685 году, англичанам удалось наконец основать в Кантоне торговую контору. Но и то дела их шли плохо, несмотря на все мастерство их по тортовой и колониальной части. Впрочем, кроме затруднений, о которых мы сейчас [321] говорили, англичанам приходилось бороться еще с интригами португальцев, пустивших в ход по этому случаю все свое уже несколько окрепнувшее влияние. В таком положении оставалась торговля с Китаем до последних лет XVIII века; но в нравственном отношении европейцам, в течение этого времени, был нанесен еще один тяжелый удар: в 1725 году вышло императорское запрещение исповедывать христианское учение на всем пространстве Небесной империи. В надежде изменить все это к лучшему, Англия, в 1793 году, решилась отправить в Китай посольство. Если бы она ограничилась требованиями скромными, просьбой о каких нибудь ручательствах за безопасность английской торговли, то может быть мера эта имела бы успех. Но лорду Макартнею, поставленному в главе посольства, было поручено вытребовать право содержать постоянную миссию в Пекине, свободу торговли во всех портах Китая и наконец позволение основать факторию на острове Чусане. Китайское правительство отказало наотрез во всех этих требованиях. Англичане повторили свою попытку еще раз, но с еще меньшим успехом. Лорд Макартней был по крайней мере принять императором. Его преемник лорд Амгерст, посланный в 1816 году, был еще гораздо несчастнее: император не согласился даже дать ему аудиенцию. Причиной этого скандала был отказ лорда Амгерста подчиниться церемониалу падения виц перед императором, церемониалу, искони веком существовавшему на востоке, и которому, относительно китайского богдыхана, подчинялись даже послы всемогущих халифов багдадских. Понятно, что двор не видел причин отступать для лорда Амгерста от векового обычая; и тем более, что по китайским понятиям никак нельзя допустить, чтобы подданный представлял лицо государя. После этой неудачи Англия довольно долго ничего не предпринимала в Китае, во в 1860 году напряженное положение между обеими державами разразилось войной, известной под именем войны за опиум. Впоследствии, говоря о материальном и нравственном состоянии Китая, мы скажем несколько слог о торговле опиумом, а теперь спешим, в возможно кратком очерке, представить ход военных событий вплоть до заключенного на днях пекинского договора.

В 1796 году китайское правительство издало указ, строго запрещавший торговать опиумом. Указ этот противоречивший желанию народа, не имел последствий: торговля продолжалась контрабандным путем, и принимала все большие и большие размеры. Понятно, что в виду этой неудачи правительство наконец рассердилось, и в 1839 году решилось пресечь зло крутыми мерами. [322] 26-го февраля бедняк-китаец, уличенный в торговле опиумом, был повешен в виду европейских факторий, а несколько дней спустя прибыл в Кантон императорский коммиссар Лин, человек одаренный замечательной энергией. Тотчас после приезда он издал прокламацию, которой требовал, чтобы китайские, также как и европейские, купцы выдали чиновникам правительства весь опиум, находившийся в их магазинах или на судах, стоявших в Кантонском рейде. Чтобы поддержать свое требование, он приказал в тоже время блокировать английские фактории и наконец успел добиться выдачи 22,291 ящика опиума, которые затем были торжественно брошены в море.

Поступок этот произвел в Англия весьма большое впечатление. О праве англичане не спорили и не думали. Для них было важно только то, что Ост-Индия отправляла в Китай опиума на 5 миллионов фунтов, и что прекращение этого вывоза могло нанести решительный удар краю, где дела и без того уже шли чрезвычайно дурно. Кабинет лорда Пальмерстона потребовал вознаграждения; Лин отказал в нем, говоря, что англичане не уважали императорского запрещения, и потому только на самих себе должны были пенять за убытки, которым им пришлось подвергнуться. За этим ответом последовала война. В мае 1849 года эскадра с 4000 человек дессантного войска была послана к китайским берегам, под начальством адмирала Эллиота. Цель экспедиции заключалась в том, чтобы запугать императора, и заставить его уступить. Для достижения ее было всего естественнее двинуться к Кантону, пункту, где возникли несогласия. Английский адмирал выбрал однако другой предмет действий, и решился прежде всего поразить китайцем взятием острова Чусана. Выбор этот конечно был удачен. Главный город острова, Тингай, принадлежит к важнейшим торговым пунктам империи, а самый остров господствует над устьем Ян-тсе-кианга, важнейшей торговой артерии Китая. Позволяя самым крупным судам подыматься вверх до Нанкина, Ян-тсе-кианг сверх того соединен с Пекином посредством Императорского канала. Блокада устья этой реки могла парализировать всю внутреннюю торговлю Китая, и адмирал Эллиот действительно мог надеяться, что ему удастся одним ударом кончить войну. Оставив перед Кантоном незначительную часть своих сил, он в начале июля неожиданно явился перед Чусаном. Губернатор очень мало знал о кантонских событиях, и не подозревал совершенно, что ему придется за них расплачиваться. В ответ на требование сдачи, он пытался сначала [323] доказать англичанам, что за оскорбление, нанесенное им в Кантоне, им только там и следует сражаться, и затем деятельно занялся приготовлениями к обороне. Но ни скудные средства, какие он имел в своем распоряжении, ни его дипломатическая тонкость, ни наконец мужественная смерть не спасли Чусана. Китайские баттареи были разрушены меньше чем в десять минут. Тингай был взят штурмом, разграблен, и наконец сделался добычей страшного пожара, которого причины впрочем остались не исследованными. Тотчас же вслед затем Эллиот блокировал Нинг-по, и сделал попытку через тамошних мандаринов вступить в переговоры с пекинским двором. Ни один из них не взялся за опасное посредничество, а Эллиот в проволочках по этому делу потерял целый месяц, по прошествии которого поплыл к заливу Пе-че-ли. 10 августа он прибыл к устью Пей-хо, и на другой же день отправил на берег парламентера, который вскоре и был принят губернатором провинции Катаном, представителем тогдашней либеральной партии в Китае. Представитель либеральной партии кругом обманул Эллиота. Передавая ему ответы своего правительства в значительно смягченном виде Кишан успел удержать его от энергических мер. Затем, когда, среди бесплодных переговоров, Эллиот потерял еще месяц, ему вдруг дали знать, что Кишан, в качестве императорского коммиссара, поехал в Кантон для разбора спорного дела. Вместо того, чтобы показать пекинским мандаринам, что с представителем великой держаны нельзя шутить безнаказанно, — английский адмирал послушно поехал в Кантон. Там он опять потерял несколько месяцев, и уже тогда решился взяться за оружие, когда, в начале января 1841 года, одна из его нот оставлена была без ответа. 7-го января англичане, не потеряв ни одного человека, взяли передовые укрепления Кантона, 3-го они готовились бомбардировать вторую линию фортов, но были остановлены парламентером, который предложил им возобновить переговори. Эллиот снова дался в обман. Владея Чусаном, имея полную возможность взять Кантов, он отказался от этих выгод взамен уступки нездорового Гонг-конга и уплаты 6 миллионов долларов, — ошибка грубая и справедливо навлекшая на Элиота неудовольствие министерства и жестокие насмешки английских журналом. Действительно, допуская даже, что он преувеличивал себе значение Гонг-конга, что он надеялся сделать его нейтральным пунктом европейской торговля — все же ему бы следовало понять, что на мандаринов можно действовать только страхом, а не великодушием, и что мир, заключенный с [324] ними, не будет иметь никакого значение, пока им не будет сообщено глубокое убеждение в том, что нарушить его опасно. Обстоятельства скоро раскрыли Эллиоту глаза. Он очистил Чусан и занял Гонг-конг, но не получил ни копейки из обещанного вознаграждения. Император Тао-Кванг был приведен в негодование уступками, сделанными Кишаном. Либерал был лишен всех своих должностей, громадного имущества, простиравшегося до 200 миллионов франков и, как преступник, в тяжелых цепях был отправлен в далекое изгнание (Впоследствии он снова занимал высокие должности. По поводу рапортов Кишана, скажем, что вообще мандарины из трусливости еще более затрудняют свое положение. Их лживые донесения вызывают невозможные приказы, за исполнение которых они потом дорого платят.). Увидев обман, Эллиот возобновил нападение, хотя сначала действовал довольно вяло, чтобы дать выйдти из Кантона судам с чаем, предназначенным к вывозу в Англию. Обеспечив таким образом выгоды английской торговли, Эллиот, 21 мая 1841 года, издал прокламацию в которой приглашал европейцев очистить свои фактории до заката солнца. Кантонская чернь поняла смысл этого приглашения, кинулась на фактории и совершенно их разорила. Вслед затем англичане снова овладели кантонскими фортами (где на этот раз встретили уже гораздо более энергическое сопротивление) и готовились бомбардировать Кантон, когда Эллиот снова был остановлен немедленной уплатой 5 миллионов долларов и обещанием вскоре заплатить еще миллион. Как любопытную черту нравов китайских мандаринов сообщим, что после отступления Эллиота кантонский губернатор отправил в Пекин голову убитого солдата, написав, что она снята с плеч английского адмирала; и затем, когда английский флот довольно сильно пострадал от жестокой бури, объяснил этот факт блистательными действиями императорских морских сил, прибавив, что все море усеяно трупами англичан. Тронутый Тао-Кванг приказал сжечь в Пекине и Кантоне весьма значительное количество ладону; но радости его не суждено было быть прочной. Вернувшись в Гонг-конг, Эллиот уже нашел там своего преемника, сэра Генри Поттингера, который тотчас же начал блистательную кампанию, быстро разочаровавшую слишком доверчивого императора. Амой, Нингпо, Шангай были взяты англичанами. Чусан снова достался в их руки. Наконец в июле 1842 года Поттингер поднялся вверх, по Ян-Тсе-Киангу с эскадрой, состоявшей из 80 судов и взял [325] штурмом город Чин-кианг-фу, стоящий близь соединения Синей реки с Императорским каналом. Никто не ждал нападения; татарский гарнизон был слаб; но англичане все-таки встретили отчаянное сопротивление. Татары отстаивали каждую улицу, каждый дом; наконец, потеряв надежду на успех, перерезала жен и детей, и снова кинулись в бой. Истощив все усилия, большая часть из ник кончили жизнь самоубийством, и очень немногие достались живыми в руки англичан. Чин-кианг-фу был разграблен самым ужасным образом, но этот жестокий удар положил конец войне. Увидя важнейший торговый пункт империи в руках неприятеля, узнав, что он уже двинулся далее и готовился взять Нанкин, — пекинский двор понял наконец, что борьба ему не под силу. Родственник императора Ки-инг был послан для переговоров с Поттингером и 29 августа 1842 года подписал нанкинский договор.

Император уступал Англии Гон-конг, обещал в течение трех лет заплатить 5 миллионов фунтов и открывал английской торговле: Кантон, Амой, Фу-чеу, Нинг-по и Шангай. В 1844 году китайское правительство распространило право свободной торговли в этих портах и на всех европейцев вообще.

Нанкинский мир однако не положил конца неприязненным столкновениям между китайцами и Европой. Оправившись немного от ужаса, внушенного им энергическими действиями Поттингера, мандарины снова принялись за прежнюю враждебную европейцам политику. Кантон по прежнему остался недоступен; всякого европейца, который позволял себе проникнуть из предместья за заветную ограду, чернь постоянно встречала более или менее резкой бранью и заставляла вернуться назад. Мандарины в ответ на жалобы ссылались на свое бессилье. С другой стороны, европейские товары подвергнуты были внутри империи таможенной пошлине, которая в значительной степени уменьшала выгоды, доставляемые свободной торговлей в пяти портах. Английские агенты не раз заводили резкую переписку для прекращения злоупотреблений. В 1847 году военные суда снова показались в Кантонской реке. Но события 48 года и затем Восточная война отвлекли на время внимание Англии от далекого китайского прибрежья, где между тем положение дл становилось все более и более натянутым. Когда кончилась война с Россией, Англия решилась еще раз смирить китайское правительство. Для начала войны было конечно достаточно ничтожного случая.

8 октября 1856 года китайское судно «Arrow», экипаж которого [326] разграбил селение вблизи Кантона, было захвачено кантонской полицией. Так как, завидя приближение вооруженных джонок, судно это подняло английский флаг, то английский консул Паркс тотчас же потребовал освобождения пленников, говоря, что если они по следствию окажутся виноватыми, то он без возражения передаст их в руки китайских властей. Этот пустой случай вызвал войну, которая с небольшими перерывами продолжалась около четырех лет и только на днях кончилась Пекинским договором. Прежде нежели мы станем излагать события этой войны, скажем в немногих словах, какого рода перемены произошли в Китае со времени событий сороковых годов.

Состояние вооруженных сил Китая, при начале войны с Англией, было действительно в высокой степени плачевно. Стрелы, луки, у десятого человека фитильные ружья, которые больше вредили владельцам, чем неприятелю, пушки, которых нельзя было ни ворочать, ни наводить — или пушечки, которые для стрельбы клались на плечи двух носильщиков, затем плохенькие укрепления, никуда не годные джонки, — вот все, что китайцы могли противопоставить оружию англичан. Наскоро набранные, неученые новобранцы также невыгодно отличались от английских солдат. Смотря на это громадное неравенство сил, на невежество китайских генералов, нельзя не удивляться тому смелому, стойкому сопротивленью, которые англичане не раз встретили в китайцах. Мы уже говорили об отчаянной обороне Чин-кианг-фу и таких случаев во время войны было несколько. Все участники экспедиции заметили, что по мере развития борьбы она становилась все более и более упорной. Китайцы учились у англичан, и уроки эти не пропали даром. Вооружение пехоты не сделало больших успехов, но артиллерийская и инженерная часть усовершенствовалась чрезвычайно. В 1856 году адмирал Гоп, за желание провести свою эскадру под пушкам китайских фортов, заплатил поражением, которое ему стоило трети его солдат и трех канонерских лодок. Но выгоды, таким образом приобретенные китайским правительством, были ничтожны в сравнении с несчастиями, которые его постигли в это же самое время. Обстоятельства были действительно такого рода, что взяв Пекин, англичане могли вытребовать у императора, какие хотели уступки.

Манджурская династия никогда не была популярна; но в ближайшее к нам время пренебрежение императоров этой династии к народным выгодам и глухие происки тайных обществ привели к развитию в народе твердого убеждения в том, что владыка его должны скоро быть свергнуты с престола. Этим [327] верованиям с удивительным успехом воспользовался сын простого крестьянина Гунг-тсе-Цуэн, глава китайских инсургентов. Он родился в 1813 году, в небольшой деревеньке недалеко от Кантона. Двадцати лет от роду, ему случилось прочесть плохенький перевод библии, и вскоре мосле этого ему представилось видение, вследствие которого он стал утверждать, что душа его беседовала на небе с истинным Богом. В 1839 году он испытал неудачу на экзамене на первую ученую степень, затем снова принялся за изучение библии и, познакомившись в Кантоне с американским миссионером Робертсом, положил в 1846 году начало религиозной секте, которой члены назывались поклонниками истинного Бога, а потом получили имя тай-пингов. Тай-пинги скоро приобрели значение политическое; число их разрослось необыкновенно, в особенности вследствие присоединения к ним многих тайных обществ, составленных с целью свержения манджурской династия. Из области Куанг-се, где началось движение, оно быстро разлилось по соседним областям и вскоре приняло громадные размеры. В числе обстоятельств, которые особенно благоприятствовала инсургентам, следует поместить смерть императора Тао-Куанга, умершего в 1850 году. Его преемник Гиен-Фунг, молодой, но жестокий и развратный государь, ознаменовал уже первые дни своего царствования рядом реакционных мер, возбудивших неудовольствие народа, которым Гунг-тсе-Цуэн мастерски воспользовался. С 1850 года тай-пинги пришли в столкновение с императорскими войсками, всюду одерживая над ними верх, и взятием Нанкина в 1853 году придали себе огромное значение. Их христианство, конечно, более, чем сомнительно; оно вероятно ограничивается более или менее удачным пародированием библейских фраз. Их нравственные убеждения не мешают им означать путь свой пожарами, грабежами и жестокостями всякого рода. Но несмотря на это, победа их над манджурской династией вероятно будет благодетельна для народа и откроет деятельности европейцев в Китае гораздо более обширное поприще. Нам нет надобности рассказывать подробностей борьбы тай-пингов с правительством. Достаточно будет, если мы заметим, что они теперь до такой степени сильны, что, при последних переговорах с пекинским двором, лорд Эльгин прямо грозил ему падением манджурской династии. В этой опасности потерять все и заключается разгадка той уступчивости, с которой император согласился на тяжелые условия Пекинского договора.

Теперь вернемся к событиям 1856 года. В то время, когда английский консул Парис потребовал, чтобы китайские власти [328] выдали ему экипаж захваченного ими судна и извинились за оскорбление британского флага, — вице-королем обеих Куангов и кантонским губернатором был человек, прославленный английскими журналами, как тип мандаринского чванства, заносчивости и жестокости. Сметливый, энергический, но цинически грязный и свирепый Йех вполне сочувствовал реакционной политике, принятой Гиен-Фунгом, и хорошо понимал, что всякая уступка, сделанная англичанам, поощрит их только к новым требованиям. Он решился отказать Парису, и таким образом вызвал войну. Одержав довольно значительные успехи над тай-пингами, и казнив многие десятки тысяч пленных на Кантонской площади, Йех надеялся, что ему удастся справиться и с англичанами. Мы не станем излагать хода переговоров. Скажем только, что они вскоре привели к военным действиям. Йех обещал премию за каждую отрубленную английскую голову. 14 декабря, чернь, с его позволения, сожгла европейские фактории, а вслед за тем адмирал Сеймур жестоко бомбардировал Кантон. Впрочем мера эта не имела результатов. Не зная намерений своего, правительства, Сеймур не мог решиться ни на что больше, и вернулся в Гон-конг.

Известие об этих событиях было принято в Англии с величайшим волнением. Не говоря даже о политической стороне вопроса, об оскорбленном национальном тщеславии, — уже одни торговые интересы Англии необходимо требовали энергического вмешательства. Со времени нанкинского договора привоз в Англию чая увеличился вдвое; привоз шелка — в двадцать раз. Такие важные интересы нельзя было предоставить капризу мандаринов; лондонские и ливерпульские негоцианты потребовали вооруженного вмешательства правительства. Впрочем не вся английской публика разделяла этот образ мыслей. Значительная часть прессы и парламента полагала, что английские агенты поступили неосновательно, подняв бурю из-за ничтожного обстоятельства, которое было бы гораздо благоразумнее оставить без внимания. В заседании 3 марта 1857 года, Кобден предложил палате общин выразить свое неодобрение, и, после бурного спора, предложение это было принято большинством 263 голосов против 247. Лорд Пальмерстон не отступил перед неудачей: Парламент был роспущен и новая палата оправдала его политику. Вслед затем министерство отправило в Китай в качестве чрезвычайного комиссара лорда Эльгина, в распоряжение которого были отданы значительные морские и сухопутные силы. В то же время лорд Пальмерстон склонил императора Наполеона принять участие в [329] китайских делах, и барон Гро получил назначение, совершенно соответствовавшее назначению лорда Эльгина. Несколько позднее, к представителям Англии и Франции присоединились, до известной степени, агент Соединенных Штатов Рид, и наконец русский посланник, генерал-адъютант Путятин. Неожиданное обстоятельство, ост-индское восстание, помешало союзникам приступить к решительным действиям раньше конца года. Только в декабре лорд Эльгин и барон Гро послали вице-королю ультиматум, в случае отказа на который решено было бомбардировать Кантон. Ответ вице-короля лорду Эльгину составляет любопытный дипломатический документ: «Мир заключен на десять тысяч лет, писал упрямый, но бесспорно хитрый мандарин: зачем же вам пересматривать и возобновлять договор? Вы до сих пор не сумели устроить склады на Гонане: как же вы можете надеяться расположить там войска? Советую вам пользоваться примером ваших предшественников. Один из них, сэр Джон Девис, был резок с китайцами: он попал в немилость и был осмеян своими соотечественниками. Другой, сэр Джон Бонгем, отличался миролюбием, и повелительница его осыпала его почестями; он был сделан баронетом и получил знак отличия, ослепляющий созерцателя. Как видите, для вас очевидный расчет подражать Бонгему и пренебречь примером Девиса».

Вслед за получением этого ответа, союзные послы собрали военный совет, и затем, 28-го декабря, Кантон был бомбардирован, причем огонь союзников преимущественно был направлен на ту часть города, где находились казенные здания. Утром 29-го бомбардировка возобновилась, потом войска пошли на приступ и, встретив самое ничтожное сопротивление, без труда взяли город. Удивленные своим легким успехом, союзники удивились еще более, но уже не так приятно, когда заметили, что все власти скрылись, и что им не с кем переговариваться. Проведя неделю в бесплодном ожидании, они отправили в город три отряда войск, которым удалось отыскать гражданского губернатора города, начальника гарнизона и наконец самого знаменитого Йеха. Вице-король скрывался в небольшом домике скромной наружности. Консул Паркс вошел туда нечаянно, и наткнулся на целую толпу мандаринов и на груды брошенных на пол канцелярских бумаг. При виде солдат мандарины пришли в величайшее растройство; один из них выступил вперед назвал себя вице-королем. Его обман не удался; Паркс бросился далее, и тут заметил толстого человека, который с трудом [330] перелезал через садовую ограду. Этот толстяк и был любимец Гиен-Фунга, пресловутый вице-король обеих Куангов, императорский коммиссар по иностранным делам, попечитель наследника престола, третье лицо в Небесной империя. Схваченный солдатами, и воображая, что его тотчас убьют, Йех сначала потерялся; но потом, скоро оправившись, принял высокомерный вид, и объявил, что готов дать аудиенцию союзным послам. Ему напомнили, что положение дел переменилось, что он уже пленник; но мандарин не изменил властительному тону даже и тогда, когда его увезли в Калькутту, где он вскоре умер от изнурительной лихорадки.

Вверив управление Кантоном прежнему губернатору под надзором союзных коммиссаров, союзники послали через посредство шангайских властей первому министру ноту, в которой излагали положение дел и определяли условия, на которых готовы были прекратить военные действия. Положение дел в то время было точно странное: мир с Китаем оффициально не был нарушен, — в четырех портах торговля шла своим чередом, — а между тем Кантон был бомбардирован, взят штурмом и наконец вверен главному надзору европейских коммиссаров. Прибыв в Шангай ранней весной, союзники не нашли здесь удовлетворительного ответа на свои требования и потому поплыли к северу; вошли в залив Пе-че-ли и, не найдя и здесь уполномоченных, решились подняться в р. Пей-хо. Предприятие это представляло большие трудности, как потому, что фарватер реки не глубок и извилист, так и потому, что китайцы построили на берегах реки, у селения Та-ку, укрепления, уже совершенно не похожие на ничтожные кантонские баттареи. После упорного боя форты были однако взяты, и испуганное правительство выслало для переговоров двух первостепенных мандаринов, к которым впоследствии был присоединен и третий, — известный Ки-инг, подписавший нанкинский договор.

Император Гиен-Фунг сместил Ки-инга еще в 1850 году, обвинив его в пристрастии к европейцам, но тут он снова призвал его к делам, надеясь, что он лучше других сумеет склонить союзников удалиться от Пекина. Переговори происходили в Тиен-цине, богатом торговом городе, имеющем до 500,000 жителей. К лорду Эльгину и барону Гро тут присоединились и представители России и Соединенных Штатов. Переговоры были тяжелы для китайских уполномоченных. Зная, что в случае неудачи его ждет неминуемая смерть, несчастный 72-летний Ки-инг запятнал себя унизительными [331] просьбами и рабским искательством. Ему показали найденный при взятии Кантона рапорт, в котором он, желая оправдать себя перед императором, говорил, что любезничая с европейцами, имел единственною целью вернее обмануть их. Потеряв всякую надежду на успех, бедный старик лишил себя жизни. Остальные уполномоченные, после продолжительных колебаний, решились подписать договор, по которому союзники приобретали право содержать постоянное посольство в Пекине, беспрепятственно плавать по Синей реке, с паспортами разъезжать по всей империи и наконец торговать в нескольких новых портах. Сверх того Англия должна была получить 30, а Франция 15 миллионов франков вознаграждения. Здесь же лорд Эльгин настоял на том, чтобы торговля опиумом была оффицияльно разрешена, хотя бы и с уплатой известной пошлины. Прежде других, 18 июня, были подписаны трактаты с Россией и Америкой, — затем 26 числа трактат с Англией, наконец 27 числа с Францией. Вскоре получено было утверждение императора, и затем союзники отплыли из Тиен-цина, условившись в сентябре съехаться в Шангае для окончательного решения вопросов, относящихся к тарифу.

Общественное мнение в Европе и особенно в Англии громко осудило лорда Эльгина за то, что он из Тиен-цина поворотил назад, а не двинулся далее к Пекину. «Times» еще на днях повторил, что в 1858 году лорд Эльгин распорядился глупее Эллиота: тот продал Кантон за несколько миллионов, а Эльгин, вместо столицы империи, согласился взять несколько листов бумаги, и таким образом уничтожил все выгоды, купленные двухлетней войной и громадными суммами. Позднейшие обстоятельства показали, что лорд Эльгин точно ошибся, что надеяться на честность, на верность мандаринов условиям можно не иначе, как дав им почувствовать всю свою силу. Далекие неудачи не действовали на пекинских мандаринов. Со времени восстания Гунг-тсе-Цуэна, они чуть ли не каждый день равнодушно выслушивали известия о потере того или другого важного пункта. Нужно было убедить их, что ни они сами, ни их имущества не безопасны за заветными стенами Пекина, и этого-то не сделал лорд Эльгин. События 1859-60 годов были последствиями ошибки; но впрочем нельзя не согласиться, что многие обстоятельства повидимому оправдывали дипломата, которого вообще никак нельзя упрекнуть в излишней мягкости. Удостоиваясь видеть императора или даже пустой трон его, каждый обыкновенный смертный должен девять раз преклонить колено и три раза пасть ниц. Отступление от этого церемониала до такой степени [332] несовместно с китайскими понятиями, что для отвращения этого бедствия из-под пера отчаянных мандаринов вылились две ноты, два умоляющие письма, где нет и тени обыкновенной лживой китайской фразеологии, где, напротив, в каждой строке проглядывает глубокое убеждение, неподдельная искренность. Не верится, чтобы мандарин мог написать вещь, где так много истины и человеческого достоинства. И еслибы еще лорд Эльгин явился один, с небольшой свитой, его значение можно бы было скрыть; никто не мешал завесить хоть все пекинские стены объявлениями, приглашающими народ посмотреть на данников Китая; императорское унижение для всех осталось бы тайной. Но за лордом Эльгином шло пять тысяч солдат, — он бы явился победителем, — народ мог окончательно восстать против презренной, униженной династии, допустившей варваров осквернить священную почву Пекина. Многие англичане, долго жившие в Китае, грозили лорду Эльгину, что если ему даже удастся пройдти до Пекина (мелководие реки за Тиен-цином уже не позволяет плыть) и с своими ничтожными силами разбить многочисленную армию монгольского князя Санг-ко-лин-сина, то он все-таки ничего не выиграет, потому что император бежит в Манджурию и англичане останутся одни среди бурного трехмиллионного населения, в борьбе с которым конечно погибнут, прежде чем император вышлет к ним хотя малейшего чиновника для переговоров. Обстоятельства показали, что население Пекина весьма миролюбиво, что армия Санг-ко-лин-сина не Бог знает как страшна, и что наконец пожаром любимого дворца можно принудить жалкую душу развратного императора к каким угодно уступкам. Лорд Эльгин не угадал всего этого и, как мы уже сказали, из Тиен-цина отправился в Шангай, где позднею осенью происходили окончательные переговоры, и откуда, в июне 1859 года, он опять вместе с бароном Гро поплыл к устью Пей-хо, чтобы, согласно с условиями тиен-цинского договора, обменяться в Пекине ратификациями мирного трактата. Следствием этого движения было кровавое столкновение под стенами фортов Та-ку, — столкновение, в котором конечно виноваты китайцы, хотя внешние обстоятельства говорят повидимому против англичан.

Желал ли лорд Эльгин загладить свой прошлогодний промах, или просто боялся предательства китайцев, но, как бы то 1 ни было, он явился к устью Пе-че-ли с весьма значительной эскадрой и с 1500 человек дессантного войска. Барон Гро, напротив, взял с собой только один корвет и небольшое речное судно, назначавшееся для исследования глубины [333] фарватера. Союзники нашли вход в реку запертым и, вступив в переговоры с командующим фортами, узнали, что пекинское правительство строго запретило ему пропускать кого бы то ни было; но что впрочем эта мера принята единственно для ограждения Пекина от инсургентов и нисколько не должна оскорблять союзников; что если им угодно подняться по другому рукаву реки, то в этом им никто препятствовать не станет, и они благополучно доедут до Тиен-цина, где встретят уполномоченных, которым поручено проводить их в Пекин. В Европе конечно не было бы надобности являться за ратификацией договора с такими значительными силами. В Европе конечно можно бы было поверить указанию чиновника, рекомендующего посланнику тот или другой путь. Но в Китае такая доверчивость была бы слишком простодушна. События 1860 года доказали, какую важность китайцы придавали пленению лорда Эльгина, и он конечно хорошо сделал, что не последовал их советам. Он решился пробиться силой.

Условия боя, в который англичане вступили 25-го июня 1859 года, были уже далеко не таковы, как те, в которых им до сих пор приходилось сражаться с китайцами. Они имели всего 1500 войска, а фарватер Пей-хо до такой степени мелок и извилист, что в 1858 году союзные суда на пути к Тиен-цину садились на мель от 30 до 40 раз. Теперь движение было еще затруднено несколькими рядами свай. Китайские укреплении на обоих берегах были также чрезвычайно усилены, снабжены хорошей артиллерией, и заняты значительным гарнизоном. Гарнизон этот состоял из воинственных монголов под командой князя Санг-ко-лин-сина, дяди императора, бывшего в молодости ламой в Тибете, а потом счастливым победителем инсургентов, от которых ему удалось прикрыть северные области империи. Китайцы дали англичанам подойти на весьма близкое расстояние, а потом сосредоточили на них огонь до такой степени убийственный, что союзная эскадра в непродолжительное время весьма сильно пострадала. Отчаявшись пробиться по реке, адмирал Гор высадил свои незначительные силы на берег. Несколько раз, по колено в глубокой грязи, ходили англичане на приступ укреплений, но каждый раз были отбиваемы без успеха. После пятичасового отчаянного боя, раненный адмирал увидел наконец необходимость отступить, потеряв треть своих войск и три канонерские лодки.

Многие органы европейской прессы и даже некоторые английские журналы обвинили начальников экспедиции за этот неудачный [334] бой. Нам кажется, что такое обвинение крайне несправедливо, что лорд Эльгин не должен был доверять мандаринам, что адмирал Гоп должен был на все решиться для поддержания чести английского флага и что наконец союзники должны были наказать презренное правительство, стесняющее для эгоистических целей торговые интересы Европы и Китая и задерживающее освобождение и развитие своего народа. Пренебрегая ошибочным мнением части публики, союзные правительства решились принять сильные меры. Опыт прошлого уже достаточно убедил их, что только ими можно надеяться чего нибудь достигнуть. Последующие события доказали, что, несмотря на свою большую эффектность, такие меры обходятся дешевле. Вся первая половина 1860 года была проведена в приготовлениях к борьбе, и затем союзная эскадра поплыла к Пе-че-лискому заливу. Прежде однако, нежели мы приступим к рассказу о военных действиях, мы считаем приличным сказать предварительно несколько слов о ненормальности условий, в которых происходило последнее столкновение между англо-французами и китайским правительством.

Мы уже имели случай говорить о ненормальности отношении между Китаем и союзниками в начале 1858 года. В 1860 году отношения эти стали еще более странными. Находясь в отрытой войне с правительством Небесной империи, союзники продолжали мирные торговые сношения с народом — обстоятельство, бывшее конечно следствием не либерализма, а беспомощности мандаринов, но тем не менее обстоятельство поучительное. В течение всей войны, даже на театре военных действий, население открыто протягивало руку европейцам, и предлагало им свой услуги, — черта, всего лучше доказывающая несостоятельность всей мандаринской системы и глубокое презрение народа к манджурской династии. Картина отношений союзников к богдыхану покажется нам еще более странной, если мы вспомним, что враждуя с ним, союзники в тоже время были принуждены защищать его против тайпингов, и в рапортах английских генералов известия о разбитии богдыханских войск перемешаны с известиями об отражении тайпингов от богдыханского города. Впрочем этому двусмысленному положению было суждено вскоре прекратиться, потому что, как мы уже сказали, союзники решились заставить императора снять преграды, замыкающие Китай, и добиться от него мира, за прочность которого ручались бы, по выражению Times’a, вместо печати, следы солдат на валах Пекина. Сила дессантного корпуса была доведена до 15 тысяч человек (в том числе было около 4 тысяч французов). Кавалерия этого отряда имела преимущественно [335] арабских лошадей; артиллерия состояла из превосходных нарезных и армстронговых пушек. Опыт доказал, что эти орудия и особенно последние до такой степени превосходны во всех возможных отношениях, что нельзя без содрогания думать, что им конечно будут давать гнусное употребление. Только лафеты армстронговых пушек тяжелы, неудобны и требуют перемен. Инженерная часть была не совсем хороша у англичан (тяжелые, дорогие и неудобопочиняемые понтоны), но за то превосходна у французов. Для хозяйственного удобства армии англичане наняли значительное число кулиев (Этим именем называют несчастных китайского пауперизма, которых европейцы нанимают для самой тяжелой работы по контракту на несколько (преимущественно на 8) лет. С ними обращаются хуже чем с невольниками, потому что меньше боятся их смерти. Кулии передаются наемщикам совершенно как вещь. Китайское правительство с неудовольствием смотрело на эмиграцию кулиев, но по пекинскому договору Франция вытребовала себе право заниматься этим видом невольничьего торга.), которые оказали величайшие услуги. Коммиссариатская часть была вообще хорошо устроена, хотя действия английских чиновников несколько затруднялись строгою отчетностью. Они не раз были принуждены отказываться от выгодных покупок потому только, что поселяне не хотели или не могли дать им росписку. Английский фурштат, отданный в распоряжение коммисариата, сначала также был причиной некоторых неприятностей. В 1857 г. часть фурштата была отправлена из Китая в Индию и с успехом несла там кавалерийскую службу. Более скромные хозяйственные обязанности казались теперь фурштатам оскорбительными, и их начальник поддерживал такого рода идеи. По жалобе начальника коммисариатской части он был отослан в Англию, и дела пошли лучше. Но что всего более заслуживает похвалы в союзном экспедиционном корпусе, так это лазаретная часть. Она была устроена англичанином, доктором Мюиром, в распоряжение которого были отданы четыре парохода. Не говоря уже о превосходных постелях, одежде, пище больных, достойно замечания то, что для их развлечения была образована библиотека и выписывалось весьма много журналов. Опыт крымской кампании небыл оставлен англичанами без внимания. В июле 1860 г. союзные войска были посажены на суда и поплыли к заливу Пе-че-ли. Французский контингент находился до известной степени в распоряжении командовавшего англичанами генерала, и следует заметить, что во все время кампании союзники вели себя с единодушием, которому трудно найдти подобный пример. Желая избежать непреодолимых трудностей движения по загороженной реке, под [336] пушками фортов, союзники решились произвести высадку и взять форты с сухого пути. Местом высадки был выбрав Пе-ганг. Готовясь к дальнейшему движению, союзники простояли здесь довольно долго, хотя стоянка была очень неудобная. Болотистая почва могла быть гибельна для здоровья войск. Сверх того они не имели воды, потому что трудно дать это имя жидкой вонючей грязи, льющейся по руслу Пей-хо. От Пе-ганга союзники двинулись к Син-хо и на первой половине пути встретили такие затруднения, что вероятно не могли бы их преодолеть, если бы им не благоприятствовала великолепная погода, вообще, к величайшему их счастью, не изменявшая им во все время кампании. Едва только войска тронулись с места, как они попали в трясину, тянувшуюся пять миль, где люди и лошади вязли по колено, и где провоз каждого орудия стоил неимоверных трудов. Зарядные ящики армстронговых пушек пришлось бросить тут же на первых порах. Под стенами Син-хо, 12 августа, произошел бой, в котором 4-5 тысяч едва вооруженных татар мужественно выдерживали напор 15 тысяч превосходного европейского войска, снабженного орудиями, бьющими на несколько верст. Татары были разбиты, но такие поражения почетнее иных побед. Они были вооружены луками и стрелами, только шестая часть имела фитильные ружья и десятая пики. Под огнем страшной артиллерии они на раз ходили в атаку и отступали без торопливости, унося раненых. В Син-хо были найдены бумаги, которые доказывают, что китайское правительство в значительной степени поощрено было в упорству дошедшими до него английскими парламентскими речами, и что Санг-ко-лин-син твердо был уверен в непроходимости болот, прикрывающих форты. Он даже не верил скорому приходу союзников, потому что ему казалось, что публичность, с которою они готовились к экспедиции — была несовместна с действительным намерением выступить в поход. 14-го августа произошел при Танг-коу новый бой, который был повторением первого. Союзники взяли татарскую артиллерию, около 45 орудий. Это были дрянные пущенки, большею частью ничтожного калибра (до одного фунта). Вслед затем союзники подошли к фортам. Французский генерал считал удобнейшим взять сначала южный форт; но командир английских войск взял на себя ответственность в том, чтобы атака была сначала поведена против большого из двух северных фортов. 17-го числа союзники, с помощью захваченных джонок, навели мост через Пей-хо и затем, 21 августа, произведен был штурм. Он был кровопролитен. — Татары дрались героями, и союзники заплатили [337] за взятие форта жизнью или увечьем 500 человек. Остальные два форта сдаюсь уже без боя, и тут оказалось, что английский генерал совершенно правильно выбрал предмет первоначальной атаки. Южный форт заключал в себе до 207 орудий, из которых многие были очень хороши. Он был окружен болотом и обнесен таким рвом, что переправа через него стоила бы без сомнения огромных жертв. Теперь вся эта оборона могла быть уничтожена из северного форта. Говорят, что Санг-ко-лин-син был в южном укрепление во время дела, и, видя поражение, бежал с сотней всадников. Его потом видели в одной из деревень близь Тиен-цяна на загнанной лошади, в разорванном платья, некрытого пылью и грязью. Он миновал Тиен-цян, и прямо поскакал в столицу для свидания с императором.

После взятия фортов, лорд Эльгин с кавалерийским отрядом двинулся в Тиен-цину. Главные силы были задержаны, потому что еще прежде штурма китайцы открыли переговоры, которые затем продолжались до начала сентября. Уполномоченные мандарины с большою легкостью соглашались на все, что не требовало немедленного исполнения; но когда лорд Эльгин потребовал безотлагательной уплаты одного миллиона таэлов (около 2 мил. руб.), то они замялись, пришли в волнение, и наконец сообщили, что не могут заключить договора по неимению полномочий. К счастью, войска были совершенно готовы к выступлению и тотчас же двинулись вперед.

Times резко осудил Паркса за его будто бы страсть бегать за всяким белым лоскутом, привязанным к бамбуку, и лорда Эльгина за то, что он позволил разыграть с собой такой пошлый фарс. Эта ошибка была впрочем последней ошибкой представителя Англии. Случайное обстоятельство заставило его вдруг переменить образ действий.

12 сентябри лорд Эльгин получил известие о прибытии в Тунг-чоу двух первостепенных мандаринов, уполномоченных императором. Весьма рассерженный Эльгин не хотел вступать с ними в переговоры, но узнавши, что войска нуждаются в довольно продолжительном отдыхе, послал в Тунг-чоу Паркса и своего секретаря Лока. Новые уполномоченные, князь Тсан, один из первых вельмож империи, и Му, приняли двух англичан с самою утонченною вежливотью, и, после 8 часов разговора, согласились наконец, чтобы союзные послы с 2 тысячами человек явились для переговоров в Тунг-чоу и потом с этими же силами направились в Пекин, между тем как главные силы союзников должны были остановиться, не доходя города [338] Чангся-Сана. Подписывая условия, мандарин Му тяжко вздохнул, что было сочтено английскими агентами довольно верным признаком искренности обоих мандаринов. Сообщив об этом лорду Эльгину, Паркс и его товарищ 17-го числа снова прибыли в Тунг-чоу для некоторых дополнительных объяснений с китайскими уполномоченными, и для приготовления помещений послам и войску. Возвращаясь назад, утром 18-го числа, они заметили вновь возведенные укрепления и весьма значительные колонны войск. Удивленный Паркс тотчас послал своего товарища в лагерь, чтобы известить об этом главнокомандующего, а сам вернулся в Тунг-чоу, и потребовал у мандаринов объяснения в поступках, не согласных с мирными условиями. Мандарины приняли Паркса уже совершенно иначе, чем прежде; — их тон показал ему, что накануне он был обманут ими. Не трудно угадать план китайцев. Они надеялись отрезать слабый, двухтысячный конвой лорда Эльгина и барона Гро, и пленом этих важных лиц положить конец войне. План этот не удался, но Паркс и сопровождавший его конвой дорого поплатились за свою доверчивость. Расставшись с мандаринами, Паркс встретил Лока, который привез ему приказание немедленно вернуться в лагерь. Паркс сам хорошо понимал, что ему ничего больше не оставалось делать, и вместе с своей свитой поскакал назад. В то время, когда он еще находился среди расположения татарских войск, началась перестрелка. Его небольшой отряд был окружен татарами, которые сообщили ему, что по случаю начала боя их никак нельзя пропустить сквозь линии, без позволения главнокомандующего. Затем их привели к Санг-ко-лин-сину, стащили Паркса с лошади, силой заставили его стать на колени и выслушать запальчивую, бранную речь монгольского князя. Санг-ко-лин-син затем поехал к месту боя, а пленников, в числе которых был и корреспондент Times’а, Больби, развезли по разным местам, где обращались с ними так жестоко, что половина из них умерла от этого обращения, хотя конечно нельзя думать, чтобы осторожные, рациональные, расчетливые китайцы убили их нарочно. По словам Times’а, с ними поступили, как с обыкновенными китайскими преступниками, и только связали покрепче, из уважения к силе европейцев. Вторая половина заключения Паркса и некоторых других была смягчена по политическим причинам.

Мы оставили союзников, завязывающими бои с Санг-ко-лин-сином, утром 18 числа. Бой кончился поражением татар, которые впрочем дрались в этот день далеко не с прежним [339] мужеством. 21 сентября произошел новый бой, имевший подобный же результат, и затем войска союзников пошли прямо к Пекину. Путь этот был пройден союзниками уже беспрепятственно, хотя по расположению местности легко было бы задержать их. Бесконечные поля проса, вышиною в две сажени, с твердыми стеблями, плотно прилегали к дороге. Перекопав ее в нескольких местах, можно бы было отнять у союзников много времени. Сверх того во многих местах можно было совершенно безопасно расположить стрелков. Всем этим мандарины не воспользовались, а народ всюду встречал европейцев дружелюбно. На пути к Пекину было получено письмо нового уполномоченного, младшего брата императора, князя Кунга, сообщавшего о своем желании начать переговоры, но лорд Эльгин ответил ему, что не начнет их, пока не возвратят пленников, и что в случке их погибели, он разорит Пекин до основания. Этот ответ был выражением новой политики, которую решился принять лорд Эльгин. Он понял наконец, что на мандаринов можно действовать только страхом, и что в делах с ними крутые меры стоят всего меньше денег, трудов и крови.

В начале октября союзники подошли к Пекину. 6-го числа колонна французских войск наткнулась на летний дворец императора, его любимую и постоянную резиденцию. Гиен-Фунг только накануне бежал оттуда в Манджурию, в далекий охотничий замок, куда взял с собою тринадцать женщин. Остальные были тоже увезены, и во дворце нашли только 400 эвнухов и несколько собачек, которые с воем бегали по опустевшим комнатам. Роскошь этого дворца, его сияющие залы, множество драгоценных вещей, которыми они были наполнены, наконец великолепие громадных садов с озерами, скалами, мраморными терассами — говорят — выше всякого описания. Этот роскошный приют был однако разграблен, и разграблен с таким ожесточением, что все, чего нельзя было унести, было разбито, испорчено. По поводу этого грабежа представляется следующее затруднение. Times говорит, что французы, наткнувшись первые, тотчас же воспользовались всем, что было лучшего, и что только на другой день англичане могли принять участие в добыче (Скажем между прочим, что добыча англичан была продана с аукциона, и что вырученная сумма была роздана войскам, успевшим уже подойти к Пекину. Исключение прочих войск возбудило сильное неудовольствие против английского генерала.). Монитер с своей стороны с негодованием отвергает эту будто бы клевету и [340] говорит, что французский генерал, прийдя на место первый, приставил часовых, и, когда пришли англичане, показал им, что ни одна вещь не тронута. Не беремся решить, которая из двух сторон права. Достоверно только то, что хотя разграбление дворца было сделано нечаянно, но поступок этот был в высшей степени удачен. Ничего нельзя было придумать более справедливого и действительного. Мандарины почувствовали наконец карающую руку, и последствия этого не замедлили обнаружиться. Через два дня освобождены были из плена Паркс, Лок и некоторые другие пленники; затем 13-го октября утром Пекин был сдан на капитуляцию; 17-го происходили на русском кладбище торжественные похороны пленников, умерших от жестокости китайцев — а 18-го лорд Эльгин, узнав, что их между прочим мучили в летнем дворце, приказал сжечь этот дворец, срыть сад, — одним словом разрушить эту резиденцию до основания. Извещая князя Кунга о своем намерении принести эту искупительную жертву за страданья своих братьев, лорд Эльгин в то же время сообщил ему, что если князь через три дня не доставит 100.000 ф. стер. для вознаграждения семейств мучеников, то союзники сожгут город и городской дворец. Заметим, что в этом энергическом и благородном поступке не захотел принять участие барон Гро, который боялся усложнения вопроса. Опасаясь, чтобы его не обвинили в том, что он не вытребовал убийц, лорд Эльгин заранее изложил в письме к лорду Дж. Росселю, почему он ограничился требованием умеренного денежного вознаграждения. Он справедливо говорит, что требование о выдаче убийц не привело бы ни к чему удовлетворительному. Мандарины по всей вероятности выдали бы каких нибудь невинных бедняков. О выдаче Санг-ко-лин-сина или даже кого нибудь из мандаринов второй, руки было бы нелепо даже мечтать.

Политика лорда Эльгина оправдалась полным успехом. 24 октября он подписал Пекинский договор, на следующий день подписанный и бароном Гро. Мы не станем повторять еще так недавно всеми прочитанного описания этой торжественной церемонии. Она действительно интересна и картинна, но мы боимся надоесть читателям, уже знакомым с ней. Обращаемся прямо, к условиям мира.

Император выражал сожаление насчет печального столкновения 25 июня 1859 года. Он позволял Англии и Франции содержать в Пекине постоянные или только временные посольства. Он обещал заплатить каждой из двух держав по 60 миллионов [341] франков, и из них 3,750,000 в течение ноября месяца. Он позволял европейцам свободно торговать в Тиен-цине, и с паспортами путешествовать по империи, разрешал кулиям эмигрировать, уступал Англии небольшой мыс Коулун (важный, как средство избежать вредного климата Гонг-конга), наконец обещал, чти тиен-цинский договор и пекинская конвенция будут обнародованы и приведены в исполнение немедленно. Англичане с своей стороны обязывались очистить Чусан. К этим условиям во французском трактате прибавлена еще статья, по которой китайское правительство обязывалось не стеснять исповедание христианского богослужения на всем пространстве империи и возвратить католической церкви все земли и здания, которыми она когда нибудь владела. Times остроумно подшучивает над этой статьей: «когда излишняя деятельность кипит в стране, говорят он, полезно открывать этой деятельности новое поле. При Луи-Филиппе таким полем для французской деятельности служила Алжирия. Луи-Наполеон слишком пылкому французскому духовенству указывает на Китай. Чугунный крест, водруженный на чудесно отысканном бывшем пекинском соборе, и торжественный молебен, совершенный в этом соборе, свидетельствуют, что в утешение за потерю дрянных владений, император французов дарит Пию IX целую треть человеческого племени. Но что же должно разуметь под правом на возвращение всех церковных владений? Несторианцы владели многим, и этому прошло уже 1,300 лет. Иезуиты до 1725 года также многим владели, но ведь и это было давно. Рим вообще отличается бережливостью в хранении актов на давнее владение; он до сих пор еще не забыл притязаний на имения, которых лишился при Генрихе VIII. Он может быть и в Китае протянет руку гораздо дальше, чем воображают китайцы. Построила же Дидона Карфаген на пространстве, очерченном одной бычачьей шкурой. А что значит одна какая нибудь тиранка в сравнению с таким большим числом ученых и тончайших людей? Как бы только почтенный орден не втянул нас в новую войну».

Излагая свое мнение о выгодном мире, Times говорят, что нужно воспользоваться всеми его выгодами немедленно, пока гроза еще памятна мандаринам. «Защитим дорого купленный трактат (Война стоила Англии более 12 миллионов фунт. стер.) от насилия татарских владык и потом они, убедившись в его благодетельности, сами станут защищать его от всякого другого насилия». Вместе с тем Times предлагает, строгою рукою сдерживать разбойничьи порывы европейцев, могущие [342] нарушить тишину, и окончательно себя обезопасить заключением известных условий с тай-пингами. Затем заключая статью, он обращается к Англии с следующими словами искреннейшего поздравления: «Война с Китаем кончилась; Китайская империя открыта европейской торговле. Если мы на будущее время станем вести себя благоразумно, то необходимость этих постоянных разорительных экспедиций для нас прекратится» Будем же поступать благоразумно; решимся никогда больше не начинать войны вследствие воображаемого оскорбления, из-за пустого желания поставить обычаи Англии выше обычаев Китая. Объявим, настойчиво объявим нашим консулам и проконсулам, что их посылают в Китай для поддержания мира, а не для возбуждения войны; объявим нашим купцам, что они ради личной выгоды должны стараться сделать торговлю прочнейшей связью мира, потому что, будь что будет, мы никогда больше не сделаем ее предлогом войны».

Заключение это может быть очень сильно, но мы признаемся, что не совсем его понимаем. Зачем говорить о предлогах? нужно говорить о причинах. Всякая война с Китаем законна, если она имеет целью уничтожение гнета мандаринов и еще более гнусных обычаев. Что бы ни говорили о тиранни английских агентов, о зверстве их солдат, о жестокостях совершаемых ими, мы все-таки полагаем, что всякое справедливое или несправедливое нападение их на Китай может привести только пользу китайцам. В таких войнах немногие, эффектно упавшие жертвы выкупают бесчисленные поколения, погибающие в гнусной среде. Наше мнение многим покажется возмутительно. Мы знаем, как много можно сказать против него и против поступков англичан; мы сами это сейчас выскажем, и, несмотря на это, все-таки надеемся отстоять свою мысль.

И во-первых, не принадлежа нисколько и числу защитников китайского застоя, мы однако вовсе не намерены отрицать той высокой степени материального и даже, в известном отношении, нравственного развития, до которого достиг Катай. Напротив, мы совершенно согласны с тем, что и передовые народы Европы уступают Китаю в некоторых отношении. Занимая огромное пространство 200,000 квадратных миль, Китайская империя заключает в себе плодоноснейшие богатейшие страны земного шара. Земли, не входящие в пределы собственно Китая (Манджурия, Монголия и Тибет), конечно, большею частью бедны, но самый Кидай, заключающий си жажду 20° и 41° северной широты и между 95° и 120° долготы, по свидетельству всех путешественников, представляет картину изумительной роскоши [343] естественных произведений. Китай пересекается с запада на восток двумя главными и несколькими второстепенными хребтами гор, но эти горы большею чистую возделаны вплоть до вершины и нисколько не препятствуют движению благодетельных теплых ветров. Климат Китая вообще чрезвычайно здоров, но конечно должен быть восьма разнообразен. В Манджурии, вод 56° северной широты, в Тибете среди громадных гор нельзя конечно ждать тепла. В самом Пекине, где летом бывает до 30° тепла, зимние морозы все еще бывают чрезвычайно велики. Напротив того, в Кантоне средняя годовая температура доходит до 22°, а летние жары имеют уже характер совершенно тропический. Тоже самое и в еще большей степени надобно сказать о климате Юн-нана, самой южной из 18-ти китайских провинций. Между двумя крайними пределами холода и жара огромное пространство земли пользуется умеренным, приятным климатом. Вообще в климатическом отношение Китай можно разделить на три полосы, довольно резко отличающиеся друг от друга своими произведениями. Северная, ограниченная 35-м градусом, или течением Желтой реки, не может вследствие суровости своей зимы производить рис (Есть там впрочем особенный сорт риса, который, по мнению Гюка, мог бы расти и в средней Европе.), чай, шелковичное дерево. Даже пшеница растет там посредственно. Зато овес и просо здесь превосходные. Во время движения к Пекину, англо-французские войска беспрестанно встречали поля, покрытые двухсаженным просом. Северная полоса богата также железом и каменным углем, который впрочем в Китае добывается почти повсеместно. Средняя полоса, ограниченная на юге 26 или 27 градусом, составляет богатейшую часть империи. Рис и пшеница здесь превосходны. Здесь же возделываются лучшие сорта чая, шелковичное, хлопчатобумажное, апельсинное дерево, сахарный тростник, лучшие сорты бамбука, который впрочем попадается и в северной полосе до 38 градусов, — наконец все сорта хлеба, все произведения растительного царства, какие только попадаются в Европе, и многие другие полезные и свойственные исключительно Китаю или вообще южным странам. Восточная часть этой полосы знаменита шелковыми и бумажными фабриками; средняя считается житницей империи и производит невероятные количества риса; наконец в западной части ростет превосходный строевой лес. В южной полосе ростут, говоря вообще, те же произведения, но только они большею частью [344] бывают менее хорошего качества. Ископаемое царство богато в обеих полосах. Золото, серебро, медь, свинец, олово, огромные количества ртути добываются во многих местностях. В южных провинциях сверх того попадаются многие сорты драгоценных камней. Наконец китайская почва произвела чрезвычайно многочисленные и разнообразные породы животных, от слонов, носорогов, тапиров и больших обезьян юга, до северного оленя и соболя. Но как бы ни различались между собою те или другие части Китая, в них можно заметить общую черту — мастерское пользование богатствами земли. Поземельная собственность чрезвычайно раздроблена, — одиночное мелкое хозяйство преобладает, но несмотря на это, благодаря искусным и деятельным работникам, почва не истощилась тридцатью пятью вековыми жатвами и в некоторых областях все еще дает три жатвы в год. Плодопеременное хозяйство и система орошений придают китайским полям вид, каким можно насладиться только в немногих уголках Европы. Продукты, собираемые поселянами Китая, могли бы пристыдить любые феномены наших земледельческих выставок. И эти роскошные, разнообразные произведения могут, сверх того, быть легко пересылаемы с одного края империи на другой. Речная система, едва ли не превосходнейшая в мире, соединяет самые отдаленные области империи. Эти реки прежде часто, ежегодно разливаясь, затапливали край, разоряли жителей. Вынужденные необходимостью, они стали отыскивать меры в отвращению бедствия; и вот край покрылся такой сетью каналов и канав всякого рода, что об этом у нас трудно себе составить понятие. Избыток вод, вместо гибели, стал приносить богатство, болота высохли и сверх того китайцы достигли в гидравлических сооружениях такой опытности и такого искусства, что канализировали множество рек, дополнили каналами связь между всеми важными пунктами государства, и наконец сумели прорыть громадный, единственный в мире Императорский канал. Китайцы вполне понимают громадное значение земледелия, и потому окружили его уважением, похожим на культ. Не только самые неприятные земледельческие работы вовсе не считаются унизительными, не только можно в китайском селе увидеть богатого землевладельца с лопатой навоза в руках, — но сам богдыхан, сам сын неба ежегодно совершает, как известно, обряд, при котором собственноручно проводит плугом свежую борозду. В провинциях тот же обряд, вместо императора, исполняют генерал-губернаторы.

После этого, по возможности краткого, очерка естественных [345] богатств Китая, взглянем на народ, сумевший до такой степени развить это богатство.

Бледное, истощенное лицо, на дряблом и истощенном теле, — выдавшиеся скулы, нелепо прорезанные глаза, смешной пестрый наряд, атласные черные сапоги на дюймовой белой подошве, манеры похожие на каррикатурное кривлянье, смешные церемонии, смешные, пошлые любезности, невозможные кушанья, женщины с длинной косою, правда, но за то нарумяненные и с козлиными ногами — вот те общие черты, по коим большею частью понимают китайцев, изучив их на чайных ящиках или в каррикатурных фигурах, которые они сами приготовляют на потеху европейцев. Откровенно говоря, мы думаем иначе, — и в внешних формах китайской жизни не видим ничего такого, что бы давало нам право гордиться нашим превосходством над ними — смеяться над их нелепостью. Откинув все каррикатурное, лживое, все, прибавленное для красного словца, мы конечно все-таки найдем огромную разницу между нашими обычаями и обычаями китайцев. Но неужели не пришла еще пора понять, что все внешнее, произвольное, случайное по этому самому не может подлежать неизменным правилам, что над всем этим нет и не может быть судьи; что желудок одинаково может быть приучен и к теплому и к горячему вину, и к сладкому и к несладкому чаю, и к тому, чтобы начинать обед с дессерта и с супа. Китайцы имеют по крайней мере столько же права смеяться над нашей вилкой, как мы над их палочками, — над нашими талиями, как мы над их ногами, — над нашим фраком, как мы над их пестротой, — над нашими львами, орлами и петухами, как мы над их тиграми, драконами и павлинами, — над нашими бритыми подбородками, как мы под их косой. Если в защиту вас можно сказать, что мы, скобля себе ножам лицо, вдвойне уподобляемся дитяти, то и пользу китайцев, скоблящих ножом голову, можно сказать тоже самое: они только взяли в образец еще более нежный возраст. Как ни пошлы китайские кривлянья, но все же они никогда не танцевали менуэта, и не танцуют ни принс-имперьяль, ни лансье, ни даже французской кадрили. Как ни нелепы китайские приглашения, имеющие исключительной целью вызвать вежливый отказ, но кому же из нас не приходилось выслушивать, а под час порой произносить такие приглашения? Как ни пошлы китайские любезности, но ведь каждому мало-мальски воспитанному человеку близко известно, что они не могут превзойти пошлость наших комплиментов. Если, независимо от пошлости, мы найдем, что форма их странна, — то вспомним, что комплимент в английском [346] вкусе, по крайней мере на столько разнится от комплимента французского, на сколько английский парк отличается от подстриженного французского сада. Каждый язык имеет свои, ему свойственные и часто непереводимые обороты. Обстоятельства внешней жизни имеют огромное влияние на наши суждения, и потому мы еще раз повторим наше искреннее сомнение в высоком превосходстве наших обычаев перед китайскими. Для человека беспристрастного, для путника прибывшего с луны, по всей вероятности одинаково были бы странны и насмешки наши над китайцами и насмешки китайцев над нами; мы не можем скрыть, китайцы над нами смеются, смеются метко, зло и увы! нам кажется, не без основания. Нам кажется, что такие взаимные насмешки могла бы иметь благодетельное влияние; они могли бы убедить слушающим в том, до какой степени пуста, бессмысленна вся эта внешность, как мало она заслуживает внимания. А между тем этой-то внешности приносится в жертву чуть ли не вся наша жизнь, — все естественные стремления нашего существа, все наши искренние симпатии, все счастие, которым мы могли бы пользоваться. Эта внешность есть неиссякающий источник бессчетных ссор, бессчетных страданий; она губят миллионы молодых способных существ и наносит последний удар тому, что разрушается уже от стольких причин — семейному миру, семейным привязанностям (Мы до сих пор не можем понять, что эта внешность никогда не дает нам ничего кроме огорчений, что все наши сколько нибудь глубокие радости достаются нам не ею, а несмотря на нее; что их единственный источник в нашей собственной душе, в ее законных стремлениях, в ее законных привязанностях, с которыми эта внешность находится в постоянной и непримиримой вражде.).

Но мы, может быть, посвятили уже слишком много этому разбору невинных предрассудков Китая и Европы, и слишком далеко уклонились от того, о чем хотели говорить — об изображения быта китайского населения.

В одних только собственно китайских провинциях население это простирается до громадной цифры 360 миллионов человек. Цифре этой охотно верит всякий, кто видел многолюдство городов и сел Китая и необыкновенное торговое движение, оживляющее течение его рек. Сверх того, лежащая на каждом семьянине обязанность вести списки лиц, принадлежащим к его семейству, ручается за точность сведений, доставляемых китайскими ревизиями. Китайцы большею честию превосходно сложены, сильны и очень гибни. Китаец может проводить целые часы в самых фантастических позах. Европейцу было бы не [347] возможно свернуться подобным образом. Китайские носильщики поражают западным путешественников своею чрезвычайною силою и той ловкостью, с которой они переносят страшные тяжести по самым трудным горным тропинкам. Употребление опиума, как ни громадно количество его, уничтожаемое в Китае, все-таки не коснулось массы населения, и случаи долговечности встречаются часто. Наконец китайская раса более всех других обладает воспроизводительной способностью: случаи бездетности там весьма редки.

К этим блестящим физическим свойствам китайцы присоединяют ум необыкновенно быстрый и понятливый, редкую способность извлекать пользу из всех своих сведений, и посредством самых простых орудий достигать огромных результатов. Их способность ко всякому ремеслу, чрезвычайная ловкость рук, сметливость, рядом с физической силой и трудолюбием делают их несравненными работниками. Страсть к приобретению, врожденная каждому человеку, у них конечно развита болезненно, но зато они в деле торговом стали достойными соперниками англичан и американцев. Как слабую их сторону необходимо еще назвать мстительность, которая, вместе с необыкновенным для европейца презрением к смерти, доводит китайца иной раз до того, что он зарезывается на зло врагу, в надежде, что погубит его следственным делом, неизбежно возникающим из самоубийства. Само собою разумеется, что мы упоминаем здесь только о главных чертах населения. При более подробном рассматривания, его пришлось бы разделить на группы, по внешнему виду и по языку. Жители севера вообще крепче, мускулистее, смуглее, но с другой стороны грубее и угрюмее. Жители юга, на против, развитее, веселее, но зато изнежение. Необыкновенные промышленные способности китайцев как мы уже видели, в их земледельческом развитии и в гидравлических вооружениях. Мануфактурное развитие также чрезвычайно замечательно. Шелковые фабрики были долго исключительной принадлежностью Китая, и в выделке шелка они достигли высокой степени совершенства. Выделка бумажных тканей также замечательна. Фарфоровые произведения китайцев до сих пор еще превосходят европейские своими внутренними достоинствами и дешевизной, и только в весьма недавнее время мы их догнали в изяществе. Главные фарфоровые фабрики находятся в провинции Кианг-се, где есть между прочим город Кианг-те-чинг, заключающий более миллиона жителей, преимущественно занимающихся выделкой фарфора. В этом [348] городе более пятисот фабрик и несколько тысяч отдельных печей. Клубы дыма и пламени, подымающиеся над городом, придают ему, особенно ночью, совершенно фантастический вид. При выделке фарфора, как и в других Китайских производствах, система разделения труда доведена до последнего предела. С весьма древних времен китайцы были также знакомы с выделкой превосходной бумаги, туши, с резьбой на дереве, с выделкой металлов, с приготовлением неподражаемых красок, с порохом, со многими отраслями практической механики, с книгопечатанием. Мы уже удивлялись их гидравлическим сооружениям; теперь нам еще нужно упомянуть о превосходных мостах, о великолепных (они, впрочем, редки) храмах и чрезвычайно высоких башнях, наконец о мастерском выборе мест для городов. Городов в Китае необыкновенно много, и некоторые из них люднее больших городов Европы. Первостепенные города, имеющие от 300 до 500 и более тысяч жителей, попадаются там весьма часто. В столицах, как известно, жители считаются миллионами. Города в Китае делятся на три разряда, но все без исключения окружены стенами и могут быть приведены в оборонительное состояние. Построены они, как и все восточные города, плохо. Узкие, кривые, грязные улицы, дома большею частью тоже маленькие, страшная вонь — вот черты, которыми можно охарактеризовать китайский город. Исключении замечаются в новых городских предместьях, как, например, в Тиен-цине, или в городах, сделавшихся жертвою пожара и потом отстроенных по новому плану. Таковы, напр., Чин-ту-фу — столица одной из богатейших провинций Китая — Се-Чуэна. Замечательных храмов в Китае, как мы уже сказали, немного, но плохенькие, напротив, распространены в чрезвычайно большом количестве. В одном Пекине их считается до 10 тысяч. Вообще, говоря о сооружениях и о промышленности китайцев, нельзя не сказать хотя двух слов о чрезвычайно важной роли, которую в Китае играет бамбук. Его разводят и истребляют правильным образом, как леса. Благодаря необыкновенному разнообразию сортов бамбука, ему дают самые различные назначения. В китайском хозяйстве он ничем не может быть заменам, а в случае нужды заменяет только что не все. Сообщение между различными частями империи производится, как мы уже сказали, большею частью водой. Китайские суда плохи и потому плавание в них медленно, скучно, а на озерах и больших реках иногда даже и опасно. Богатые или чиновные мандарины имеют, впрочем, для путешествия великолепные джонки. На севере, где [349] речная система не так развита, большая часть движений совершается сухим путем. Дорог порядочных вообще очень мало; многие скорее могут быть названы тропинками. Все они вообще находятся в жалком виде, и исправляются только по случаю поездок императора. На юге дороги еще хуже, но за то там по ним не ездят, так что они довольно часто имеют пустынный вид. При движении по дорогам, китайцы нередко помогают себе прилажением к экипажу паруса. В больших городах сообщения также неудобны. В Пекине есть извощики, но их езда по отчаянной мостовой мучительна. Правильно устроенных почт нет, и переписка между частными лицами производится редко, что довольно трудно согласить с чрезвычайным торговым движением края. Правительство сообщается с своими агентами посредством конных и пеших курьеров. Последние употребляются гораздо чаще, и приготовлены к своей службе так хорошо, что их, повидимому неспешная, походка быстрее лошадиной рыси. Вообще лошадь редко попадается на китайских дорогах: бедные люди ходят пешком, а богатые придерживаются удобной джонки или паланкина. По китайским дорогам устроено довольно много гостинниц, для европейца конечно весьма неудобных. Богатые мандарины не имеют надобности останавливаться в гостинницах. Для приема их высоких особ устроены в городах так называемые общинные дворцы, где удобство соединяется даже с изяществом. В гостинницах пища получается весьма дурная; но китайцы большею частью возят с собою необходимое продовольствие. По поводу этого нельзя не заметить необыкновенную эластичность их желудка. При случае они всегда рады поглотить громадное количество съестных припасов; но, когда нужно, могут довольствоваться продолжительное время ничтожными количествами нищи.

Этот краткий очерк промышленного развития народа показывает нам, что, несмотря на некоторые недостатки, оно достигло весьма значительной степени. Еще гораздо замечательнее цивилизация китайцев и их умственное развитие в законодательном и философском отношении.

Начало китайских государственных учреждений теряется в отдаленнейшей древности. Их положительная история начинается с VIII века до Р. X.., но начало государственности может быть отнесено за тридцать веков до этого события. Нет ни одного памятника, который бы изображал нам китайцев в период их первоначального развития. Везде видим мы их уже на высокой степени цивилизации, приблизительно такими же, какими видим [350] их и теперь. Это заставляет думать, что период их младенчества был чрезвычайно краток. Эта гипотеза объясняет также тот, до мозга общества проникший принцип патриархальности, уважения к старине и презрения к иностранцам, на котором построено китайское общество. По понятиям китайцев, верховная власть есть как бы дар, поручение неба. Император, сын неба, есть его представитель, наместник на земле, посланный для блага подданных. Он, по установленному выражению, отец и мать народа; все власти в нем сходятся, ему принадлежит даже выбор себе преемника, и затем эта громадная власть ступенями передается различным чиновникам и наконец отцам семейств. Лицам, занимающим должности, даются различные титулы, которые мы не обозначаем их китайскими названиями, из опасения, чтобы они не показались смешны, между тем как они соответствуют нашим европейским титулам. Звания мандарина никто не носит по той простой причине, что это милое слово не существует на китайском языке и сочинено европейцами. Императоры династии Тчеу (задолго до Р. X.) ввели было в Китай элемент феодальный, но один из Тсинов восстановил принцип патриархальности в прежней чистоте и, чтобы никто ни мог сбивать с толку его подданных, ссылаясь на историческое начало, приказал, говорят, сжечь все книги в империи. Государственные учреждения Китая делятся: 1) на общие и 2) провинциальные. К первым принадлежат два совета, состоящие при императоре; один из них имеет совещательный, другой — исполнительный характер. Затем следуют шесть верховных камер, разделяющихся на департаменты и отделения. Первой занимается частью инспекторской, вторая — финансами, третья — церемониями и публичными торжествами, четвертая — военной частью, пятая — наказаниями и шестая — общественными работами. К верховным же учреждениям относятся: колониальное бюро и верховный ценсурный комитет, за всем наблюдающий и имеющий прямо делать замечания самому императору. Значение государственного учреждения имеет также пекинская официальная газета, в которой помещаются правительственные распоряжения, прения камер, важнейшие из просьб, поданных императору, и ответы на них и т. п.. Затем есть еще в Пекине литературная академия (поставляющая историографов для прошедших династий и летописцев — для текущих событий), три коллегий (воспитательная для детей сановников, медицинская и астрономическая) и наконец род нашего министерства императорского двора. Пекин охраняется дружинами восьми знамен — потомками татар, монголов и [351] китайцев, завоевавших империю в 1644 году. В прежнее время, в числе пекинских властей, чуть ли не на первом месте следовало бы назвать евнухов императорского гарема, но с конца XVII века закон лишил их значения.

Каждая провинция управляется генерал-губернатором, которого на западе зовут преимущественно вице-королем. Он распоряжается и гражданской и военной частью. За ним следует вице-губернатор, имеющий влияние уже преимущественно на гражданскую часть, и затем провинциальное управление делится на несколько департаментов: административный, литературный, регалий, комиссариатский и торговый. Чиновники, стоящие в главе литературного департамента, могут по экзамену давать дипломы на первую степень ученого образования; вторая степень сообщается экзаменаторами, в известные сроки посылаемыми из Пекинской академии; наконец третья, последняя, степень получается только в Пекине. В административном отношении каждая провинция делится на округи; они бывают трех классов, которые обозначаются частичками фу, чеу, и тиен. Первые подчинены только центральному провинциальному управлению; вторые ему же или первоклассному округу, наконец третьи непременно какому нибудь перво- или второклассному округу. Большая или меньшая почетность провинции определяется числом первоклассных округов. Все главные города округов окружены стенами и рвами, и заняты войсками. В некоторых из них расположены особенные татарские войска, которых генерал повинуется только императору.

Но не довольствуясь системой централизации, которая могла бы удовлетворить какого угодно француза, китайский ум додумался до вещей более глубоких, и перевел в законодательство большую часть тех общественных прав, о которых французы уже перестали мечтать. Китайское законодательство признает за каждым китайцем свободу заниматься чем ему угодно, свободу странствовать повсюду в целой империи без всякого паспорта, свободу преподавания и лечения, свободу публичных чтений в каком угодно месте и о каком угодно предмете, свободу печати, свободу составлять какие угодно общества, кроме только таких, которые стремились бы к свержению царствующего лица или династии (Число тайных обществ в Китае чрезвычайно велико.). Китайское законодательство признает смягчающие обстоятельства, и в некоторых случаях даже совершенно оправдывает преступника. Так например оно, совершенно как французский кодекс, признает одинаково невинным [352] человека, убившего ночного грабители или свою жену, если она имела гнусность полюбить другого. Право аппелирования, право помилования, ответственность судей, отсутствие обратного действии карательных законов, наконец присуждение общего наказании в случае нескольких преступлений — также можно найдти в китайском Своде. Весьма важный разряд низших чиновников, общинные старшины, выбираются самим народом, без всякого правительственного вмешательства. Для предупреждения злоупотреблений, чиновникам запрещается покупать земли в округе им подведомственном; запрещается брать жену или наложницу в провинции, в которой они служат. Военный мандарин не может привезти с собою к месту службы мать: она бы могла разжалобить его; гражданский мандарин не должен брать с собою отца: он бы мог своими советами иметь вредное влияние на правильность его решений. В каждом присутственном месте есть тамтам, в который каждый обиженной может ударить во всякое время дня и ночи, — и чиновник должен тотчас же явиться и выслушать его. В императорском дворце есть колокол, в который каждому страждущему позволяется звонить, хотя и под страхом смертной казни в случае несправедливой жалобы. При встрече с императором, каждый точно также может остановить его известным криком. Наконец достижение должностей возможно только путем экзамена и доступно всякому (исключения есть, но не многие). Человек, получивший первую литературную степень, может занимать только низшие должности; вторая степень дает ему право на средние, и только получив третью степень, можно занимать высшие должности. При чрезвычайном развитии образования в Китае, находится гораздо больше стремящихся к должностям, чем самых должностей, и китайцы не хуже европейцев заражены страстью чиновничества. Но в Китае против этого приняты чрезвычайно энергические меры. Каждый господин выхлопотавший себе сверхштатное место подвергается лишению его и строгому наказанию. Точно также наказывается и доставивший ему место. В случае несправедливого ходатайства за кого нибудь, ходатай подвергается тюремному заключению и смертной казни. Та же участь ждет подателей адресов, имеющих целью обратить внимание императора на полезную деятельность того или другого мандарина. Мандарин, на которого предлагали обратить внимание, так же подвергается смертной казни. Положив личную заслугу в основание прав человека, китайское законодательство естественно недолжно было допускать дворянства. В Китае, наследственными, да и то ничтожными привилегиями пользуются [353] только члены царствующей династия и потомки Конфуция, которых число простирается до 1200 человек. Впрочем в этом отношении в Китае есть другая странность. Человек получающий какое отбудь отличие возвышает тем самым своих родителей и предков. Этот закон есть следствие крайнего уважения к родительской власти, и, конечно, логичнее и несравненно невиннее европейского обратного правила. Вследствие того же принципа родители отвечают за преступление сына, и вообще китайский Свод Законов признает солидарность родных преступника. В случае преступления государственного, ближайшие родственники преступника казнятся безразлично, независимо от возраста, болезни и места жительства. При всей возмутительности этого закона мы однако должны сказать, что не имеем никакого права им возмущаться. Такая солидарность совершенно в наших нравах. В помещичьем быту в обществе, в наших идеях и чувствам мы ее видим беспрестанно. А инквизиция, а всякие более или менее картинные ужасы боярской истории нашей и элегантной, рыцарски-придворной истории Запада? Коварные китайцы только откровеннее нас и высказывают прямо то, что мы делаем исподтишка. Как бы ни было однакож, если это обстоятельство пятнает их законы, если таких пятен в них можно насчитать довольно много, то все же нельзя не согласиться, что в законодательном отношении китайцы достигли, хоть и неправильного, но во всяком случае высокого развития. Эту же высоту развития мы у них видим и в философском и в религиозном отношении.

Китайцы не христиане. Вот конечно первое, важное обвинение против умственного развития. Но ведь и для недостигших этой высшей степени духовного просветления, доставшейся в удел населениям Европы, могут, существовать различные оттенки развития. Нельзя не сознаться, что китайцы достигли одного из высших. Три религии главным образом распространены в Китае: учение Конфуция, учение Лао-тсе и буддизм. Конфуций жил, по всей вероятности, в начале V века до Р. Х. Довольно многочисленные его сочинения и толкования его учеников не заключают в себе догматической религии, приведенной в формы культа. Имя верховного существа у Конфуция отыскать трудно. Выражения, в которых он повидимому говорит о нем, крайне загадочны и темны. Главная мысль первого из китайских философов, заключается в пантеистическом, хотя и довольно сбивчивом, воззрении на природу, и затем его учение есть не что иное, как свод разного рода нравственных и жизненных правил. Эти правила конечно не безукоризненны, нередко запятнаны [354] дикостью чувства, нередко тесны, узки, наконец дурны уже потону, что служат основанием китайскому быту, — но во всяком случае в целом доказывают большую силу и выработку ума. Не проповедуя никакой религия в том смысле, как мы понимаем это слово, Конфуций допускает однако известного рода внешние обряды, как символические напоминания тех или других начал. Нерелигиозный характер многих таких обрядов был признан даже иезуитами, позволявшими обращенным китайцам совершать эти обряды. Учение Конфуция составляет главным образом, говоря во нашему, религию ученого сословия, но его достоинства признаются всеми. Конфуций пользуется в Китае уважением, которое переходит в настоящий культ. В школах, при начале и конце лекций, учители и ученики преклоняются перед его именем. В академиях, в местах, где производятся литературные экзамены, непременно должно быть его изображение. Во всех городах есть храмы, воздвигнутые в честь его. Его потомки, как мы уже сказали, составляют наследственное дворянство империи.

Вторая религия китайцев выведена из учения современника Конфуция — Лао-тсе. Учение это несколько резче допускает существование разных высших сил, имеющих способность отделяться от тех естественных предметов, в которых они воплощены. Вообще истолкователи и истолковательницы этого учения, посвящающие себя безбрачью, обставили его весьма большим количеством предрассудков и церемоний, которые и были причиной его упадка. Несмотря однако на смешную обстановку, данную учению Лао-тсе его последователями, оно, в том виде, в каком мы его видим в книге учителя, обращает на себя внимание принципом, который служит ему основанием, и нравственными правилами, которые оно содержит. Принцип, пред которым преклоняется Лао-тсе, есть разум. Вот как понимает он это слово: «Прежде хаоса, предшествовавшего образованию неба и земли, в пространстве жило существо безграничное и безмолвное, неподвижное и непрерывно действующее: это мать мира. Я не знаю его имени, но обозначаю его словом разум... Первообраз человека заключается в земле; земли — в небе; неба — в разуме; разума — в себе самом». Нравственные его правила отличаются большою кротостью: «Самый бесславный мир», говорит он: «предпочтительнее самых блестящих успехов войны. Блистательнейшая победа есть только зарево пожара. Человеке, не стыдящийся венчаться лаврами, любит кровь; он должен быть исключен из числа людей. Воздавайте победителям лишь [355] погребальные почести, встречайте их слезами и рыданием, в память убийств, ими совершенных, и пусть памятники их побед будут окружены могилами». Конфуций чрезвычайно уважал Лао-тсе, и в одном месте своих сочинений говорит, что при встрече с этим великим мыслителем совершенно лишился того превосходства и спокойствия ума, которое привык сознавать в разговорах с другими.

Но всего более приверженцев имеет в Китае буддизм, проникший сюда в первом веке по Р. X. Во время монгольского ига он был искажен и перешел в ламаизм. Легенда о Будде, богочеловеке, пришедшем спасти мир, конечно весьма интересна, но, как нам кажется, выходит из пределов нашей статьи. Скажем только, что в учении Будды есть много возвышенных, благородных идей, и что его стремление уничтожить касты и уравнять права людей навлекло на него (то есть на буддизм; сам Будда умер спокойно на родине) гонение браминов, и было причиной изгнания его из Индии.

Ни одно из трех учений, о которых мы говорили, не пользуется теперь усердными последователями. Утомленные смешным шарлатанством бонз (Бонзы — жрецы Будды. Тао-ссе — жрецы Лао-тсе.) и тао-ссе, потеряв всякую симпатию к обрядам оффициального культа, китайцы дошли до высокой степени религиозного индифферентизма. От них беспрестанно можно слышать фразу: все религия составляют одну. При встрече людей, принадлежащих к разным религиозным исповеданиям, считается долгом вежливости выхвалять религию другого и затем, после этого галантного спора, противники мирятся, говоря: «религий различны, но разум один». Христианская проповедь до сих пор имела у них мало успеха.

(Как мы уже имели случай сказать, христианская проповедь началась в Китае весьма давно. Любопытнейшим периодом этой проповеди был XVII век, когда иезуиты успели утвердиться в Китае с такою основательностью, что можно было надеяться на прочность их влияния. Главной причиной их успеха была ловкость и замечательное научное образование некоторых членов миссии. Они составили для правительства карту страны, исправили календарь, и написали огромное количество книг на китайском языке. Правительство было очень к ним благосклонно, и позволяло им не только проповедывать христианство, но даже иметь церковь в Пекине. Число обращенных в это время было довольно значительно, и конечно одна из главных причин успеха заключалась в том, что иезуиты не стесняли обращенных в исполнении некоторых заповеданных обрядов. Эта снисходительность показалась доминиканцам ересью; начались споры, которым римский двор думал положить конец присылкой легата. Легат обвинил иезуитов, и запретил китайским христианам исполнять спорные обряды. Император рассердился за такое вмешательство в дела его подданных. Все христиане, кроме последователей иезуитов, были лишены правительственного покровительства; а затем следующий император в 1725 году совершенно запретил исповедывание христианства. Так рушилось дело иезуитов. Эта простая история доказывает, что китайское правительство вовсе не желало запрещать христианство, пока не сочло миссионеров передовыми людьми неприятельской армии. Христианство было запрещено, как запрещаются и теперь антиправительственные тайные общества. Теперь проповедь христианства снова свободна, но трудно думать, чтобы она была успешна. В Манилье ее никто не стеснял, а между тем новообращенных китайцев мало. Иезуиты возобновили свою деятельность в Китае еще в 1840 г., но до сих пор не имели большого успеха. Во всяком случае нельзя не отдать должной справедливости их благотворительным заведениям, их школам, где китайцы-философы преподают языческие философские идеи, их самоотвержению, и ловкости, с которой они помогают нуждающемуся населению. Вообще, по поводу миссионеров разных исповеданий, должно сказать, что они грешат друг против друга и претим дела, за которое взялись, тем, что перебраниваются весьма неприличным образом. Особенно плохи в этом отношении методистские миссионеры, которые постоянно дразнят католиков словами, в роде Mariolatry.) [356]

Китайцы совершенно не набожны. Пренебрежение их к религии всего лучше выражается в печальном состоянии китайского духовенства и пагод. Изредка только посещаются они немногими невежественными представителями самого жалкого класса народа, да и то больше ради обычая. Бонзы живут в крайней нищете, — питаются подаянием и большею частью находятся в состоянии совершенного оскотинения. Их огромное число объясняется тем, что под их платьем укрывается много преступников, и что затем бонзы воруют детей или покупают их за несколько сапек. Чтобы выйдти из этого почтенного сословие достаточно отростить косу и переменить платье; но гнусно проведенное детство и молодость конечно не многим позволяют расстаться «с созерцательной» жизнью. Бонз часто изображают на сцене и постоянно заставляют играть самые жалкие роли. Женских монастырей в Китае тоже много. Они пользуются довольно дурной репутацией. Большая часть китайских храмов находится в состоянии совершенного разрушения. Провалившиеся крыши и окна, жалкое состояние полов, поваленные статуи и колонны попадаются беспрестанно.

Мы потому так длинно говорили о том, что можно было очертить двумя словами, что, при поверхностном взгляде на обычаи китайцев, их можно счесть людьми, преданными весьма грубому суеверью. Это было бы большой ошибкой. Сам Гюк свидетельствует, что эти обряды потеряли весь свой внутренний смысл и совершаются только предания ради. Впрочем развитие китайцев [357] на других поприщах умственной деятельности не позволяет сохранять на этот счет никаких сомнений. Наука у них конечно находится в жалком виде, потому что стеснена безграничным уважением к старине. Китаец никогда не старается узнать, что можно сделать; он спрашивает только, что было сделано до него, что делали его отцы и праотцы. Несмотря однако на тесность взгляда и на рутинность в науке и в литературе, китайцы все-таки могут представить несколько сочинений, преимущественно экономических, которые доказывают большой навык в обсуживании и изложении научных понятий. У Гюка помещены отрывки из двух политико-экономических сочинений, которые могли бы совершенно убедите в этом читателя; но мы боимся утомить его длинной выпиской рассуждений, не особенно интересных по содержанию. Такого рода идеи трудно связать с грубым суеверием. Между тем образованнейшие китайцы аккуратно исполняют самые нелепые обряды. Книгопечатание в Китае распространено чрезвычайно, и произведения их легкой литературы считаются, как в Англии, сотнями тысяч тонн. При этом громадном количественном развитии, легкая литература однако жалка по содержанию. Как и все китайское, она находится под удушающим гнетом старины. Роман и сцена уже целые тысячелетия все твердят одно и тоже. Литературой в Китае нельзя разжиться и еще менее приобресть репутацию. Есть слишком много охотников составлять сколки со старых образцов. Всего больше пишется в Китае всякого рода брошюр, заключающих маленькие романы, сказки, биографии знаменитых людей и разбойников. Много есть брошюр, что называется, скандалезного содержания, много и сборников нравственных сентенций. От некоторых из них не отказались бы европейские моралисты:

«Делание добра необходимо мудрецу, как дыхание; это его жизнь».

«Человек может изменить себя ради истины — но истина никогда не изменится ради человека».

«Человек не пресыщается одним только удовольствием — удовольствием делать добро».

«По гладким дорогам не далеко уедешь».

«Собака в конуре лает на своих блох; на охоте он их не чувствует».

«Что легко дается, того не стоит брать».

«Кто несноснейший человек? — Тот, кого мы оскорбили и ни в чем не можем упрекнуть». [358]

«Всего неприятнее да нас та истина, которую нам всего полезнее выслушать».

«Кто всего более лжет? Тот который всего больше говорит о себе».

Эти прописные истины конечно хороши; но все ко некоторые из них могут рассердить иного европейца. Но вот несколько других, которые уже без сомнения будут встречены общим сочувствием:

«Ум женщины — ртуть, ее сердце — воск».

«Самая любопытная женщина охотно опускает глаза, лишь бы только на нее смотрели». — «Язык женщин растет насчет всего, что природа отняла у их ног». — «Мужчины собираются, чтобы послушать друг друга; женщины — чтобы друг на друга посмотреть». — «Самая робкая девушка не боится злословить».

В Китае нет библиотек, открытых для публики но несмотря на это, потребность чтения в народе, где неграмотный человек составляет самое редкое исключение, удовлетворяется достаточно. Все улицы, все комнаты в городах и селах Китая увешаны и облеплены всякого рода сентенциями, на которые китайцы чрезвычайно падки. Затем можно читать на улице, у лавок; наконец, мелкие брошюры, о которых мы говорили, продаются по фантастически дешевой цене. В виде примера, можем сообщить, что пекинская газета, выходящая ежедневно, книжками в 72 страницы, стоит всего 4 рубля в год. Китайцы имеют какое-то мистическое уважение к печати, к плодотворному воплощению слова человеческого. Они стараются спасать от позорной погибели самые дрянные печатные лоскутки и сжигают их.

Мы бы желали затем, как лучшее доказательство того, что китайский ум не без борьбы подчинился беспощадной рутине, рассказать историю попытки социального преобразования общества, произведенной в Китае еще в XI века. Но статья наша вышла бы слишком длинна, и мы принуждены отказаться от этих намерений. Скажем только, что в Китае в XI веке нашелся человек, который, обладая необыкновенными дарованиями ума и характера, сумел убедить императора в необходимости глубокой общественной реформы для облегчения низших классов народа. Реформа была произведена и поддерживалась во все время царствования этого императора, несмотря на бесчисленные жалобы и адресы, поданные привилегированными сословиями. Но император умер, и регентша, женщина к китайском вкусе, тотчас передала власть в руки противников реформатора, в главе которых стоял человек, оставивший нам, рядом с [359] некоторыми историческими сочинениями, поэмы, где мечтает о прелестях праздного богача, в роде того, как о них мечтал лорд Дерби перед своим последним выходом из министерства. «Первою его заботой, говорит наивно Гюк, было уничтожить все следы реформы; и он конечно совершенно успел в этом, хотя и не без упорной борьбы».

Переходим к выводу из того, что сказали о жизни и развитии Китая. Нам кажется, что картина нами изображенная необходимо должна привести к заключению, что Китай — страна достигшая высокой степени материального и нравственного развития, имеющая право требовать, чтобы никто не оскорблял его покоя, — не задевал ее, как она никого не задевает. Мы старались вызвать такое заключение для того, чтобы паралельно с ним очертить все мрачные стороны английского вмешательства вполне законным и благодетельным.

Известно, что войны Англия с народами, уступающими ей в силе, начинаются торговые несогласиями, вслед за которыми являются корабли и десантные войска. Начинается бесправная бомбардировка, разоряются богатые города, гибнут тысячи людей. Затем производится высадка. Солдаты везде ознаменовывают свой путь резней, грабежом, пожарами. Государь страны собирает армию, ободряет солдат выдачей им части давно им должного жалованья, говорит трогательную речь, двигается вперед. Под ним убивают лошадь, он оказывает чудеса храбрости, теряет армию, — скачет опрометью домой, собирает наскоро кой-какие подобия солдат, снова дерется, снова разбит, и после такого геройского и бескорыстного поведения заключает наконец мир на самых тяжелых для его сердца и народного кармана условиях. Английские войска остаются в стране, английский агент тиранит государя, и едва только тот успеет хотя сколько нибудь отдышаться, снова объявляет ему войну. В такой несчастной обстановке проводит несчастный государь свои дни, затем умирает, и англичане лишают его детей наследства, предоставив ям пансион в несколько тысяч фунтов. Иногда они поступают еще круче и отымают землю у самого государя, которому остается только утешаться своими женами и брильянтами. Иногда даже, как известно, и брильянты остаются не все. К этой политике, которой первые, ясно уже обрисовавшиеся черты мы видим и в настоящих отношениях англичан к Китаю, они на новом поприще присоединили еще одну, действительно возмутительную вещь — торговлю опиумом. Мы не пристроиваемся к тем, которые [360] стараются оправдать эту торговлю, говоря, что никто не заставляет китайцев покупать, или что продажу опиума можно прировнять продаже обыкновению спиртных напитков, или даже необыкновенным подделкам и проделкам наших откупщиков. Нет, мы думаем, что торговля опиумом бесчестная вещь, что она позорит нацию, когда-то пожертвовавшую тем, в чем, хотя и ошибочно, видела свою выгоду, для освобождении своих невольников. Мы не ищем позорному делу ни оправданий, ни извинения; мы принимаем его как оно есть — во всей его гнусности, и не смотря на это полагаем, что действия англичан в Китае благодетельны для китайцев и для целого человечества. Мы так думаем потому, что разбирая такие отношения, нельзя останавливать взгляда на бедных жертвах ярости солдат и на лицевой стороне восточной деспотии. Когда дело идет о международных отношениях — нельзя восхищаться синим морем и синим небом, садами и дворцами, колоннами и статуями, гранитными набережными и мраморными лестницами, картинными церемониями м песнями сытых поэтов, пестротой нарядов, патриаршескими профилями мужчин и красотой хорошо содержанных женщин. Когда дело идет о благе народов, нельзя мечтать о сияющих прелестях таких картин при блеске солнца, или об их таинственности при бледном раздражающем свете луны; нельзя останавливаться но таких картинах, как нельзя останавливаться на торжественном безмолвии разрушенного готического монастыря, или на потрясающем впечатлении готического собора. Позади впей этой обстановки, всех этих картин, нужно уметь видеть страждущее, угнетенное, обессмысленное человечество. Нужно считать мазанки, разрушенные для каждого дворца, нужно видеть худобу людей, выламывавших мрамор, который круглится в роскошных формах статуй. Радом с жертвами, погибшими в пламени нашествия, нужно считать поколения людей, погубленных бесчеловечным обращением сатрапа или мандарина. Рядом с женщинами, пострадавшими от грубости солдат, нужно сосчитать те бессчетные ряды несчастных, которых сгубил разврат гаремов и дикость нравов, до сих пор удерживающая их в рабстве. Если мы с этой стороны взглянем на Катай, то уводим позади блестящей обстановки такую массу страданий, такие позорные язвы, что порадуемся, что их принялись уничтожать, хотя бы то было огнем и железом.

Рассмотрим эти страдания; сначала те, какие население претерпевает от мандаринов, а потом те, в которых виновата его собственная грубость. [361]

Мы довольно подробно рассказали об административных учреждениях Китая и о законодательстве, которое служит им руководителем. Теперь скажем прямо, что все это законодательство не более как призрак, не имеющий никакого значения, по крайней мере во всем, что относится к ограждению и защите граждан. Мандарин имеет полную возможность руководствоваться произволом. В суде наседает преимущественно один судья, обвиненного ставят перед ним на колени; о значении его ответов некому спорить: они будут истолкованы по желанию; адвокатов нет; только изредка, из милости, допускают родных. Положение свидетелей также печалено; ответы их непременно должны соображаться с желанием судьи. Кнут и пощечины неминуемо постигнут свидетеля, не довольно догадливого. Самый закон весьма часто выражается крайне неточно. Вот, например, две статьи, которые Гюк приводит в пример такой неточности:

«Если купец, изучив характер торговых сделок своих соседей, распорядится подбором и ценами своего товара так, что соседи лишатся покупателей, или он сам получит слишком большие барыши, — то он подвергается 40 ударам бамбуком».

«Человек, которого поведение оскорбляет приличие и не согласно с духом закона, хотя и без нарушения той или другой статьи Свода, наказывается 40 ударами, и 80-ю в случае неприличия большого».

На основании этих двух статей, мандарин может притянуть к суду кого угодно, и конечно не пропускает случаев обогатиться, говоря, что он торговец, как и всякий другой, потому что продает народу драгоценнейшие начала истины. Положение подсудимых ужасно. С ними еще до суда обращаются так жестоко, что Гюк видел, например, несчастных, пригвожденных к телеге сквозь руки, потому что у полиции недостало веревок. Обыкновеннейшие наказания у китайцев: палки, пени, пощщечины толстой подошвой, канга (тяжелая доска, надеваемая на шею), тюрьма, изгнание во внутренние области, ссылка в далекие, холодные земли, наконец более или менее мучительная смерть. Из этих родов смерти замечательна казнь ножами. Палач получает корзину, наполненную разными ножами. На каждом из них есть надпись известной части тела. Палач вынимает ножи на удачу и отрезывает, что написано на ноже. Тюрьмы у китайцев в ужасном состоянии. Как узник, воспетый Державиным, как политические преступники в Неаполе, заключенные там точно становятся снедью червей. Мы говорили о праве аппелировать перед [362] самим императором, о праве звонить в известный колокол, останавливать императора известным криком. Но никогда никто не слышал звука этого колокола, и из всех криков, какие страдание вырывает в Китае из человеческой груди, один только этот кряк не смеет раздаться, не раздается никогда. Как отчаянный протест против мандаринского тиранства, замечательно в Китае образование особенного рода разбойников, известных под именем куан-куэнов. Их зверство ужасно, но в глазах народа они искупаются его геройскою смертию и непримиримой враждой к мандаринам. Описания их подвигов читаются народом с необыкновенною жадностью.

Впрочем не все прекрасно и в жизни самих мандаринов. Они не имеют никаких ручательств за свою безопасность, и ежеминутно могут быть низвержены до последней степени страдания. Чем ниже должность чиновника, тем он более страдает. Был пример казни бедного чиновника за криво приложенную печать. Мандарин не принял дурно запечатанного конверта — важное упущение в делах, и так как китайское законодательство думает только о вреде, а не о принципе поступка, то несчастный чиновник был казнен. Иногда однако эти самые жалкие песцы играют очень важную роль, и, пользуясь знанием края, вертят вновь прибывшими на место мандаринами. Императорское правительство нисколько не имеет в виду умерять жестокости мандаринов. Есть императорский указ, поощряющий их напротив в жестокости, чтобы отвадить от суда людей благоразумных, а неугомонных наказать, как они того заслуживают. В виду таких ужасов вверху и внизу общественной лестницы, Гюк имеет однако нелогичность сказать, что народ в Китае не страждет под бременем деспотизма, потому что император весьма стеснен всякими обрядами, скучает на церемониях, и в случае неурожая получает уменьшенную порцию (Слова эти взяты из другой книги, из «La Chine devant l’Europe» маркиза Герве. Мы позволили себе вклеить их сюда, потому что мысль у Гюка та же.). И тот же Гюк далее свидетельствует, что единственным средством хотя сколько нибудь облегчить свою участь — у китайцев служит бунт, которым они довольно удачно и пользуются. Гюк приводит несколько примеров удачных восстаний против того или другого правительственного распоряжения.

Нет сомнения, что гнет, тяготеющий над Китаем, живо давал себя чувствовать и при прежних династиях; но нет сомнения также, что он стал мучительнее с тех пор, как в [363] половине XVII века на престоле утвердилась манджурская династия. Подчинив себе небольшими силами громадную империю, татары естественно должны были себя чувствовать в шатком положении, и естественно должны были принимать меры для обеспечения себя от падения. Прежде всего они расставили свои гарнизоны по важнейшим городам и затем обратили внимание на то, чтобы по возможности оторвать китайских мандаринов от народа. С этой целью они постановили, что мандарин не может занимать никакой должности в провинции, откуда он родом. Этим, говорили они, обеспечивается его беспристрастие. В то же самое время, и по той же причине, они приняли за правило не держать мандарина на одном и том же месте более трех лет. Последствия этой меры были ужасны. Поставленные в необходимость сеть не иначе как для другого, и составлять себе необходимое состояние в чрезвычайно короткий срок, мандарины направили все силы ума к последнему их этих двух обстоятельств, а о благе края престали думать совершенно. Все пришло в упадок. Не только общественные сооружения всякого рода носят на себе явные признаки запустения, но и все роды промышленности значительно упали. Многие фабричные секреты утратились, и теперь китайцы во многом отстали от предков своих. Старый фарфор, прежние краски, прежние машины были положительно лучше нынешних. Военные силы края были также приведены в упадок и уже совершенно сознательно. Нет надобности объяснять, почему татары нашли выгодным привести армию в такой жалкий и смешной вид. Наконец предметом особенного их внимания сделалось отчуждение Китая от Европы. Мы уже сказали, что и прежде сношения между Китаем и Европой были не весьма обширны, манджурская династия старалась стеснить их еще более. Она не достигла своей цели. Взаимные выгоды обоих народов взяли наконец верх, и в последней войне, как мы видели, народ обнаруживал гораздо более симпатии к союзникам, нежели к своим повелителям. Вернувшиеся из плена англичане и французы единогласно свидетельствуют о поддержке, которую встретили в китайских заключенных. При очистке англичанами Чусана в 1842 году жители обнаружили большое сожаление по поводу этой разлуки. Кантона, где в продолжение трех веков мандарины разжигали народ против европейцев, в этом отношении нельзя брать в пример.

Влияние мандаринского правительства на состояние края ужасно. Ни в каком углу мира нельзя видеть таких возмущающих картин народного страдания. Не смотря на непрерывную эмиграцию [364] китайцев в Сиам, в Америку и индийский архипелаг, несмотря на их умеренность в пище, народ все-таки страдает страшной язвой пауперизма (Бесчисленные толпы пекинских нищих получили даже признанное правительством устройство. У них есть свой царь нищих.). В неурожайные годы образуются бесчисленные шайки голодных людей, которые обыкновенно кончают свое поприще смертью на большой дороге. Такая смертность не производить на мандаринов никакого впечатления. Можно сказать, что нигде жизнь человеческая не ценится так мало, как в Китае. Даже в хорошие годы значительная часть населения ест собак, ослов и крыс. Чрезвычайное многолюдство Китая породило наконец ему одному принадлежащие пловучие города, состоящие из лодок, и пловучие острова, состоящие из плотов с нанесенной землей. Эти острова с виду красивы, но наводят на мысли тем более печальные, что жители этих плавучих поселений, танкасы, танкадеры, пользуются презрением китайцев. Она не имеют даже права держать экзамен на литературные степени. И если бы еще эта печальная доля доставалась бедным сословиям в наказание за леность — но нигде человек не работает с таким отчаянным усердием. Путешественники удивляются силе китайских носильщиков. Было бы приличнее удивляться их страданиям, о которых можно судить, взглянув на наших бурлаков.

В нравственном отношении патриархальные учреждения также в замечательной степени исказили богатую натуру китайца. Под растлевающим влиянием тысячелетнего гнета он стал уродливой смесью трусости с презрением к смерти, ожесточенной дикости с рабским послушанием. Приученный с детства к отсутствию всякой инициативы, к слепому преклонению перед стариной, он утратил благороднейшие свойства человеческой души. Все существо его направлено к наживанию денег. Дети, едва начавшие говорить, уже спекулируют, а десятилетнего мальчика можно смело послать за какой угодно покупкой. Китайские лавочники хвастают обманом, как подвигом. Страсть к игре доходит до невероятной степени. Есть характеристическая поговорка, часто раздающаяся в устах китайца, которая превосходно выражает униженное состояние души его. В виду какого бы то ни было притеснения китаец говорит: «уменьшись, замолкни, мое сердце». Страх компрометироваться у китайцев доходит до чрезвычайности, и отымает у них последнюю свободу действий. Правительство дорожит этими свойствами, и до последнего времени не позволяло своим подданным путешествовать за границей, [365] из опасения, чтобы они не потеряли своего хорошего воспитания, и не насмотрелись на дурные примеры. Научное образование китайцев, подчиненное неумолимой рутине, становится все белее и более жалким по сравнению с движением науки в Европе. Но даже и это жалкое образование теряет значение потому, что литературные экзамены совершенно потеряли серьёзный характер.

Итак, вот что такое Китай в руках нынешнего правительства. Он громаден, роскошно возделан, чрезвычайно промышлен, кипит торговой жизнью, достиг степени материального развития, которую трудно превзойти. Но это развитие не спасает миллионы его жителей от бедствий крайней нищеты. Это развитие не только не движется вперед, но даже падает, между тем как с другой стороны фантазия, патриотизм, инициатива в чем бы то ни было. — короче, всякое свободное, благородное. сильное проявление души человеческой совершенно убито в народе, замученном тысячелетним гнетом и тысячелетней рутиной.

И однако мы еще ни слова не сказали о главной и безобразнейшей язве Китая — об устройстве китайской семьи. Согласно принципу, лежащему в основе китайского общества, отец семейства пользуется громадной властью. Убить ребенка ему, конечно, никто не позволяет; но это делается в Китае беспрестанно, и полиция в это нисколько не вмешивается. Воспитание, выбор рода занятий для ребенка бесконтрольно принадлежат отцу. Женит он свое детище как и когда хочет, и на ком хочет. Смерть родителей обрекает сына на трехлетний траур, и он подвергнется наказанию бамбуком, если не тотчас наденет траур, или раньше его снимет, или во время траура примет участие в каких нибудь увеселениях. Чиновник во время траура не может заниматься должностью, и обязан отказаться от нее. Брак, заключенный в течение этого периода, считается недействительным. В несколько меньшей степени то же постановлено относительно дедов, бабок, тетей и дядей. Неуважение к старшим родным есть одно из величайших преступлений. Свод Законов называет его безбожьем и определяет за него смертную казнь. Таким образом человек подвергается смертной казни за нанесение удара старшему родному, за несправедливое обвинение таких родных, за выраженное желание начать с ними тяжбу, за оскорбление их словом. Предоставляем читателям самим вывести заключение из этих чудовищных положений. Мы с своей стороны можем только прибавить, что хотя обычаи и закон дают таким образом отцам семейств самую фантастическую власть, о которой только может мечтать нежное и заботливое родительское сердце, — [366] в китайском семействе нет мира и любви. Китайские законодатели впрочем сами превосходно понимали, что такого рода эксцентрический отношении могут поддерживаться только палкой, что они не могут иметь другого основания. И вот кодекс семейных отношений весь порос бамбуком, который один только и сыплется на несчастного ребенка, нуждающегося в любви.

Еще печальнее в китайском семействе положение женщины. Закон не позволяет многоженства, — но терпит гаремы. Дети наложниц или маленьких жен не имеют только права называть их своими матерями, -их матерью считается огорченная, озлобленная, законная жена. Всю жизнь, от колыбели до могилы, женщина проводит в рабстве. Ее рождение считается позором для семейства; ее жизнь бременем. Поэтому число детей женского пола убиваемых китайцами чрезвычайно велико. Дочь держится в доме в самом униженном положении; выдается она замуж насильно, и затем подвергается со стороны мужа неисчислимым оскорблениям и побоям, от которых муж удерживается только страхом навести себе убыток убийством жены.

Вот во имя этих-то страдалиц, во имя погибающего молодого поколения, во имя всего, что страдает и томится — мы считаешь себя вправе сказать, что, несмотря на ужасы войны и на опиум, вмешательство англичан в Китае все-таки полезно. В такого рода войнах страдают притеснители, угнетенные освобождаются. Мы далеки от безусловного поклонения западным общественным началам; но мы были бы пристрастны, если бы не признали их превосходства перед китайскими. Положение женщины в Европе все-таки лучше; и, главное, Европа проникнута жаждой прогресса, желанием идти вперед. Эти два обстоятельства могут служит лучшей меркой развития народа: где они есть — там Европа; где их нет — там Катай.

В. ОБРУЧЕВ.

Текст воспроизведен по изданию: Китай и Европа // Современник, № 1. 1861

© текст - Обручев В. 1861
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Современник. 1861