-

МАКСИМОВ С. В.

НА ВОСТОКЕ

(продолжение).

III.

У КИТАЙЦЕВ.

— Здраствуй, приятель!

— Здоластуй, какой поживу?

— Маленьки.

— Како тиби позову?

— Так-то.

— Который годофа?

— Столько-то.

— Какой фамил?

— Фамилия такая-то.

— Когда пришела?

— Недавны.

— Какой своя город?

— Такой-то.

— Поторговай еси?

— Нет, я не купец и не торговать пришел, а посмотреть на тебя и с тобой познакомиться после того, как ты опросил меня обо всем, что для тебя интересно и что в твоих китайских привычках и обычаях.

Разговор твой, когда прислушаешься и применишься к твоей картавой речи — становится немножко понятен, и хотя язык этот (который ты в простоте сердца считаешь за русский) совсем не родной мне, а какая то незаконнорожденная помесь слов твоего мудреного языка с не менее [240] замысловатыми и трудными словами из наречия твоих соседей, моих земляков — я и тому рад. На Амуре, у манчжур, если на хлеб да на рот свой пальцами не покажешь — с голоду умрешь. Там безо времени и на безвременьи инструмент этот еще настроить не успели и ладов не подобрали: переговариваются кто как сможет и кто как хочет. Об этом мы и рассказали читателям нашим в предыдущей статье своей «О манчжурах». Но здесь инструменты уже налажены и ноты подобраны так, что музыка очень давно идет с блестящим успехом, дает крупные выгоды обоим хорам исполнителей; теперь у китайцев денег столько, что лопатой не прогребешь, а у русских чаю столько, что самый горький бедняк из наших не умеет без него обходиться. И небогат язык, да широко приспособление, и картав китаец, и у русских зуб не без свищей — да друг друга не обижают и условным, своим языком хорошо владеют и оба дуэтом этим очень довольны. Не останутся довольны им Гречь и Востоков, но ведь и они не без греха в поползновениях своих на уродование прирожденной русской речи; и они не без упрека в насилованной навязчивости языку русскому таких форм и правил, какие взяты в иностранных землях и каким они лет сорок учат и еще мало кого во все это время на Руси святой выучили. Стало быть, много требовать и сильно негодовать на кяхтинский язык мы не в силах да и не вправе, зная, что начало ему клали наши древние, просто-плетеные казаки; сказывали слова, какие они сами помнили и забыть на чужбине не успели, шатаясь по Сибири в новой обстановке, среди иных картин природы и в другой жизни; а сговариваясь с китайцами, отдавали слова с тем же выговором, какому их самих выучили китайцы принимая слова на свой упрогий язык, делали с ними, что могли и хотели; отламывали кусочек с конца или с начала (где для них было способнее), приставляли свой слог китайский (такой какой был для них полегче и познакомее). Любя придзекнуть, они из годиться сделали годиза; вместо брат стали выговаривать братиза; банкрот превратился в банкроза, и равно родной и возлюбленный и китайским и русским и всем поголовно азиатским бокам и плечам, халат стал на Кяхте халадза и пошел у китайцев за русскую шубу, и за немецкое пальто и за английский фак и [241] за французские панталоны, жилеты, пиджаки: все стало халадза; где тут разбирать? китайцы этим товаром не торгуют и его не покупают ни в раздробь, ни оптом. Сказали им обветшалое и полузабытое слово ярый в смысле смелого: полюбилось оно им, и пошло во всяком смысле: «мои ярова купецки», скажет китаец, если, как петербургский немец, захочет похвастаться своей честностью, если имеет намерение объявить, что он человек решительный и любит в торговле рискнуть иногда. Не умея выговаривать русские слова с твердым окончанием (и всеми силами души ненавидя букву р, всегда превращаемую в л), китайцы сделали из Бог Боха, как — како, из вам — вама; а зауряд и из хочешь — вышло у них хычи; из пить — пиху, из есть — еси, вместе есть — кушать — кушаху, а слово буду приглянулось так, что пошло в приставок ко всякому глаголу и всякая речь уснащается им, как прикрасой, как таким словом, за которым прячется всякая недомолвка, всякий язычный недостаток, и к которому прибегают всегда, когда необходимо станет затыкать диры, неизбежные в языке плохо составленном и никем и никогда не исправляемом. Его как сложили из слов, исключительно нужных только для оборота в торговых делах, да так и увезли за Великую стену. Там, в большом и торговом городе Калгане устроили училище русского языка и постановили коренным государственным законом, чтобы купец получал право торговать тогда только, когда он выучится говорить и писать по-русски. «Подобная мера (говорит секретная пекинская инструкция) необходима для отвращения необходимости русским изучать язык китайский, владея которым они могут проникнуть в тайны нашей торговли и политики нашего государства». А потому на Кяхте мы не встретили ни одного русского, который умел бы говорить по китайски и — ни один китаец до тех пор, пока не выдолбит на память все к ряду и в разбивку слова из длинного лексикона, вывезенного с границы России, пока не выучится чертить их китайскими каракулями и пока не выдержит в обоих этих искусствах строгого экзамена, до тех пор он не получит паспорта и за пределы великой стены его не выпустят ¹. За то во всем [242] Маймачене нет уже ни одного китайца, который не коверкал бы русского языка, и нет ни одного русского торговца, который усердно не подлаживался бы к этой исковерканной речи, слывущей под именем кяхтинского торгового языка. Приспособленный к специальной цели своей и выгодно, с блестящим успехом служа ей, язык этот к другим приспособлениям уже неспособен, для иных расспросов, помимо торговых, не годится. Понадобилось одному любознательному, изумленному великим множеством бурханов, поставленных в храме, узнать о числе богов буддийской мифологии, и как ни бился он, какие ни подбирал синонимы для облегчения своего вопроса, собственными силами до ответа добраться не мог.

— Сколько у вашего старшего бога товарищей? спрашивал он.

Китаец хлопал глазами.

— Сколько у вашего бога помощников.

Китаец вопросительно озирался и переступал с ноги на ногу.

— Сколько у него приятелей?

Китаец усердно крутил головой и все таки не понимал ничего, и ответа бы не дал, не смотря ни на какие усилия. Выручил находчивый кяхтинец, которому надоело взаимное томленье:

— Слушай, приятель! Скольки вамо у боха прикащиков? [243]

— Стольки-то! — радостно и охотливо ответил китаец, к слову сказать — плохо интересующийся, как и все буддисты, своей верой, близкой к самому крайнему атеизму и спутанной и измененной множеством сект и толков до безразличия и безобразия.

И на сколько мало пригоден и удобен китайско-русский язык на Кяхте ко всем другим разговорам, помимо торговых, на столько полон и определителен он для коммерческих условий и сделок.

— Какой товар еси? — спрашивает китаец у русского, пришедшего покупать чай на Москву и Россию.

— Всяка товар — отвечает русский не по русски — и высчитает товары свои:

— Еси сиански, барха, мизеридски сукно ². Посоветуй буду за моя своя: полутор, цветоки, сансински полутор, красненьки, — всяка манер буду ³.

— Какой цена постави еси?

— Моя ярова! Один слово — без перебивай: мянзи не надо.

— Моя тоша (тоже) ярова купецки!

— Тута (такую-то) цена хычи?

— Ну конча.

— Конча.

И добрые приятели, живущие всегда в ладу и на взаимных угощениях и чествованиях, сойтись в цене и договориться на товары не задумаются.

— Хычи серебро, хычи аршан ⁴ товара! — Китаец все берет.

— Тута сорта! — говорит он и товар с собой носит, из-за пазухи во всякий час готов вытащить пакет с чаем и на пробу дать.

— Тиби слова была за мерлушку?

И на мерлушку китаец чай променяет, какой угодно.

— Хычи цветоки своя (т. е. цветочный своей фирмы); хычи цветоки сансински (т. е. цветочный фуз города Сансина — [244] центрального пункта всех арендаторов фучанских чайных плантаций).

Но всякий китаец серебро предпочитает другому товару и особенно в тех случаях, когда на руках у него остается мало чаю, и притом такого, который сильнее требуется в Россию. Без прижимок и обманов и здесь не обходится: дело торговое!

Известно, что Россия сбывает в Китай московского дела плис и сукна, кинешемской работы дабу и ивановские бумажные материи, сибирской добычи мягкую рухлядь и серебро и — почти только (порох, огнестрельное оружие, сырые кожи и русские деньги не дозволены). Китайцы привозят на Кяхту байховый и кирпичный чаи, сахар-леденец да малую толику необычайно дорогих шелковых материй (канчу, канку, гранетур, чемучу, янчу, лензу и проч.). Материи эти очень плотны и добротны, но привозят их так мало, что в торговом движении Кяхты они не имеют никакого значения. Вся роль принадлежит главным и исключительным образом чаю — этой благодетельной, здоровой и целебной травке. Она давно крепко шевелила московскую торговлю; она не так давно держала в полной зависимости все торговое движение самой большой из всех всемирных ярмарок — нижегородской; она благодетельствовала Сибири, делала и другие дела хорошие, но так как не об них теперь речь наша, то и перейдем к тому, с чего начали.

— Хао, хао! — говорит наш приятель-китаец и, хвативший российской цивилизации, после китайского приветствия, подает нам по европейскому обычаю руку.

Ухватимся мы за нее и пойдем за ним всюду, куда бы ни повел он нас.

Узенькая улица, низенькие дома напоминают нам Айгун. Деревянная стена кругом Маймачена и ворота, ведущие в нее и заставленные с той и другой стороны ничего не защищающими и ни к чему неслужащими ширмами, переносят наше воображение на двор нашего приятеля амбаня Аджентая. Тот также заставился ширмами и тоже намерен пугать намалеванными на них чудовищами. Символический зверь Китая, длиннохвостый дракон, и здесь кажет нам свою огненную пасть во всех видах, и резным, и рисованным, на домах, на углах, на воротах. На воротах и дверях с большею охотливостью [245] изощряется китайская пугливая фантазия; но в Айгуне она сдержанная; здесь, в Маймачене — она в широких размерах. Там — рваная, босая бедность в заплатах, с продырявленными плечами, живет в задымленных деревянных домах сиротливого вида и утлой постройки, там и купец-китаец ходит в бумажных курме и халате и носит валяную шерстяную шапку. Здесь купец тоже китаец, но ходит весь в шелку, начиная с шапки и кончая курмой и халатом, и живет в необычайно опрятных, светлых и просторных покоях, где завелись у него и кое-какие предметы роскоши русского дела. У одного купца мы видели русские картины; другой снял с себя и развесил фотографические портреты. У Сиофаюна и камин завелся и часы при них под стеклянным колпаком и бронзовые. Ко-ху-сил (кажется?) начал строить даже каменный дом и, чтобы заслепить глаза всем маймачинцам, вывел его в два этажа, в величайшую редкость и в единственную диковину целого города, чуть ли не целого Китая. В то время, когда в Айгуне купцы жмутся в двух-трех комнатах, здесь три комнаты только для гостей полагаются, а на втором дворе хозяйские, особые, для прикащиков иные. Хороший костюм, опрятный наряд в Айгуне только у нойонов; в Маймачене редкий прикащик не выряжен в шелковую курму и такую же шапку, какие имеют право носить там только чиновники. Впрочем, вглядываясь дальше, мы все-таки несомненно видим, что если верх крыт иначе и богаче, то с другой стороны подкладка все та же.

Вот для примера перед глазами у нас наш приятель. Осмотрите его.

На боку болтается подержанный, но неразлучный друг и спутник всякого китайца — кисетик с табаком, плотно сложенный из непрочной, но шелковой материи. Из-за пазухи торчит неизменная гаиза, но с той разницей, что она здесь побольше, чубучек подлиннее и мундштук белесоватый, сердоликовый. Грудь у китайца маймаченского высокая, но не потому, чтобы не успел он ее испить на опиуме, а потому, что и пазуха и весь он, по случаю холодного зимнего времени, простеган кругом ватой и курточку (курму), накинутую сверху, носит меховую, деланную на большую часть из ровненьких и [246] мелких мерлушек. Маймаченский китаец красивее китайца айгунского и кажется поопрятнее.

— Повернись-ко.

По спине лежит неизменная длинная коса, и к полному нашему разочарованию она после себя оставила такой же грязный, сальный след на этот раз и по шелковой курме маймаченца, как видали мы и на бумажной айгунца. У того и у другого коса на половину искусственная, шелковая, но так плотно приделана и ловко подделана, что и вглядевшись, ее примешь за настоящую и позабывши, что и здесь ее рвет и треплет попечительное начальство (в видах поучения и ради наказания) — ее мы готовы почесть за природную. И незаплетенная комом, как у дьячков и горничных наших, китайская коса в Маймачене отбивает не коровьим, а каким-то душистым маслом. Пахнет им и весь здешний китаец; но заговоришь с ним, и он отшибает манчжуром: от перегорелого чесночного запаху не продохнешь. На ногах тот же род туфель и хоть с плисовым, а не валяным из шерсти передком, но с такой же, чрезвычайно толстой подошвой. Ухватки и приемы сложились точь-в-точь такие же, как будто и манчжур и китаец лажены на одну колодку. В Айгуне китаец и сухой и испитой по той причине, что на счет его там манчжур сытый, румяный и толсторожий; в Маймачине и китаец с таким же одутлым лицом, румяными щеками и заплывшими глазами от жиру, с ленивой походкой в перевалку, с медленными движениями, как бы тот же московский купец, иногородный купеческий сынок. За то здесь и манчжуров один только дзаргучей с помощником и десятком чиновников, составляющих штат городского (административного и полицейского) управления. Хотя и сюда дзаргучей (как и в Айгун амбань) приезжает весь общипанной и обобранный до последней чохи, на каковые в Китае покупаются все хлебные и сытые места — маймаченского купца на него станет. Пусть живет дзаргучей первый год нищим, на второй и следующий заживет он достаточным человеком, с приметным комфортом. На последний год перед выездом в отечество, становясь очень богатым, дзаргучей опять, по примеру первого года, начнет жить, как нищий (чтобы, по китайскому обычаю, смиренством этим прикрыть свое богатство от хищного глаза [247] высших властей), тем не менее ему никто в Маймачине в том не верит. Сколько ни дери он со всякого виновного, как ни хитри в прижимках и денежных вымогательствах с самых богатых, — тамошнего купца больно не укусишь и самого небойкого из них во все не обездолишь. Бери да знай меру; бери да делай послабления, где попросят — китайцы взятку считают делом национальным и священным: шесть лет тому назад самого отъявленного, но умелого хапуна дзаргучея весь Маймачен провожал далеко за город и теперь вспоминает об нем с удовольствием.

— Собрал он много денег, но для нас (говорил мне приятель китаец) сделал больше, больше всех прежде бывших дзаргучеев.

— Что же вам, китайцы, нужно, чтобы подкуп дзаргучея вашего сделал вас счастливыми? Нужно -

Во первых:

Как торговый человек и при том богатый, как китаец вообще, и притом такой, который приехал сюда из большого города (каков напр. Сан-Син), — здешний купец привык ко многим запретным сладостям. Ему, набалованному повадкой, многие из них обратились в неодолимую привычку, и, на беду, именно те, которые строго запрещены законом и влекут за собою тяжелые и унизительные наказания. Курение опиума — первый и давний соблазн да первая и близкая петля. Из-за него загорелась война на юге, ради его, между прочим, и здесь, на крайнем севере монгольской степи, существует наблюдательная, полицейская власть дзаргучея. Она снабжена и бамбуками для пят и тяжелыми рамами, пуда в три, для плеч; она может ковать по рукам и по ногам грузными цепями времен допетровских; может нажаловаться в Пекин, отправить в Пекин: власть дзаргучея много может. При доме его и судилище пристроено и тюрьма глядит кривым боком и черным окном со ржавой решеткой тут же не подалеку, точь в точь такая же, как и в Айгуне и везде, где есть наказующая власть и наказуемое человечество. Между тем, это человечество, на склоне дней успевшее затворить свое порывистое, кипучее южным огнем и слабое сердце для многих соблазнов, [248] оставляет его отворенным для наслаждений чувственных. Китаец же чувственник насквозь (и это не наше первое слово): он и кухней обзавелся такой, которая скоро питает, но за этим тотчас же горячит кровь и сильно возбуждает: начнет сладким и жаркими, а потом и пойдет?! подливать ко всякому куску пряный уксус, всякий кусок заливать аракой, водкой, процеженной сквозь розовые листья, и выведет в конце опять таки к желтому, самом пряному чаю и к двум сортам орешков (каких в Европе не водится, — с гладкой желтой скорлупой и шероховатой — коричневой), со внутренней мякотью, неимеющею особенно приятного вкуса, но обладающею конфертативными свойствами. Каждый пряничек, всякая конфетка снабжена какими нибудь корешками, обладающими теми же свойствами. Скандалезные картины продают открыто и за сравнительно дешевые цены; в измышлениях на них напрягают свою фантазию до крайней степени смелости, невероятия и неожиданностей. Как будто одряхлел организм здешнего человека до невозможности естественных возбуждений и полагает последние и единственные надежды на искусственные; как будто в них только и все спасенье. И идя этим путем до позволения на 45 году жизни отростить бороду, и дойдя до того времени, когда бороду эту прошибет сединой, у китайца уже ничего не останется, и он не находит в себе иных сил, кроме тех, какие можно найти в курьезных орешках, в конфертативных пряничках, в замысловатом янтарном корне жинь-шеня. Не выручит из беды последний (которому китайская фармакопея приписывает вероятие «восстановлять потерянные силы, ободрять стариков и возвращать крепость тела, утраченную в любовных наслаждениях») — китаец озлобленно закурит опиум и, впивая его в громадных размерах с раннего утра и до позднего вечера, добьется до того, что из груди сделает доску, из кожи пергамент, из всего тела, сухой скелет с ленивыми и вялыми движениями, с сонливыми глазами, далеко провалившимися под лоб ⁵. Результатов этих [249] любят добиваться и в Маймачене; а курят опиум и здесь весьма многие, едва ли не все капитальные и пожилые, но курят так, что никто не видит и не ведает, но дзаргучей знает и всегда сторожит ловко налаженным глазом перед тем, как ему самому захочется серебра, и закрывает этот глаз после того, как отсыплют ему этого серебра русского дела в его глубокие и широкие манчжурские карманы. Добра этого у торгующих на Кяхте китайцев необычайно много ⁶.

Во вторых:

Всякая торговля любит и требует свободы, а китайская, стесненная правительственной опекой и ежегодно сдерживаемая разными секретными инструкциями, присылаемыми из Пекина, требует еще большей свободы. Полной им не дают и не дадут, но маленькие льготы, из которых умелый может выкроить большие барыши, можно получать от дзаргучея во всякий час дня и ночи. Многомогущий, хотя всего только с беленьким шариком (значит, мичман), дзаргучей и живет по просту, по мичмански, чуть ли не с одним деньщиком (по крайней мере, угощая нас, он нам сам же и прислуживал [250] при помощи своего товарища и еще двух каких-то получиновных молодцов): попасть к нему не только на открытый двор, но и в его дом, состоящий всего только из двух комнат, весьма не трудно — нет ни швейцаров, ни цепных собак, ни jour fixes; дзаргучей всегда готов. (Это мы на себе самих испытали. Желаемая пышность и видимая торжественность, на какую натолкнулись мы в Айгуне, здесь в сношениях с дзаргучеем сменена простотой и готовностью. Что в Айгуне объявляли нам запретным, то здесь, в Маймачене, показывалось во всей наготе и подробности, да так, что все это как будто давно уже так устроено и прилажено. Если в Айгуне, для того, чтобы ночевать у купца, надо было просить разрешения у амбаня, и он мог давать его, то здесь спросить об этом у дзаргучея и не подумают. Там, чтобы купить принадлежности национального костюма, мы должны были просить разрешения у чиновника, на которое он сам уполномочен был амбанем; здесь, в Маймачене, мы могли брать все, что имелось в лавках; мало того, все, что нам было нужно, приносили в Кяхту на дом, принесли бы и в Троицкосавск, если бы пропустили на нашей таможенной заставе. В Айгуне купец торгует и оглядывается, чтобы лишний раз не попало в спину или шею (за что — он и сам не знает), здесь купец ни первой не сторонит, ни за вторую не боится. Он делает так, как ему вздумается и как он захочет, и делает это потому, что ходил к дзаргучею с подарком, потому что самого дзаргучея обязывает на прием поднесенного и народный обычай и народная вера. На второй день «белого месяца» (китайский новый год) к дзаргучею и его помощнику приносят подарки, говорят, в таком громадном количестве, какому озлоблению позавидовал бы блаженной памяти любой наш городничий в Ростове ли то, в Рыбинске, в Ельце или Моршанске. В китайском Моршанеке — Маймачене живется и торгуется таким образом свободнее, чем в соседнем городе и может быть потому только, что купленный и подкупной дзургачей не свободен и не позволяет ему совесть кривить в третий раз, подчиняясь внушительным, но стеснительным приказаниям из Пекина. Сам Пекин, в свою очередь, — иначе отношений к пограничным соседям не понимает, как таким только образом, какому выучили его [251] старые предания и прежние примеры. По предписанию пекинского двора, два раза в год дзаргучей от имени богдыхана дарит нашим чиновникам по нескольку кусков лучшей шелковой материи и по нескольку ящиков самого редкого душистого чая ⁷ и при том только тем из них, которые находятся в непосредственных и близких отношениях к пограничному торгу, и могут принести зависящую от них пользу подданным Небесной империи, великого цинского государства.

В третьих:

Для того, чтобы быть маймачинскому китайцу счастливым, ему необходима неприкосновенность всех начал и правил, на каких устраиваются все, так называемые, фузы — все те торговые компании, мимо которых редкий китаец торгует, и вне которых существование его предприятия невозможно. Глубоко храня в секрете все основные положения, и самому искреннему другу из русских не доверяя их, маймаченские китайцы не поделились этим знанием в нашим пример и поучение. Полтораста лет прожили те и другие о бок друг с другом и в то время, когда богатела одна сторона, стоящая привычной ногой на прочном и твердом фундаменте, — другая сторона колебалась между жизнью и смертью, старалась подставить ногу, но попадала в болото и едва удерживаясь, попадала в самую трясину и в ней погрязала. В то время, когда китайцы торговали людными и сильными компаниями, и все компании, по секретной инструкции, действовали за единый дух, наши торговали в одиночку, с ненадежными капиталами, с ничтожными ручательствами, всегда в ущерб друг другу, очень часто в ущерб самим себе. Когда маймаченские дзаргучей попивали чаек душистый, да помалчивали, из Иркутска в Кяхту наезжали [252] чиновники, усердно делали обыски, конфисковали товары купцов, изумляли всех своею находчивостью и деятельностию. Маймаченский купец тем временем рядился в шелковую курму и завертывался от холода в соболей и ел с чем то двадцать блюд ежедневно, обогатил одного дзаргучея, обогащал другого; между тем, на Кяхте двенадцать купцов обанкрутились, а многие умерли нищими. У русских стеснительные меры задержали торговлю и непрактические правила сводили ее на окольный путь и вели по трущобам и рытвинам; у китайцев она с первого раза попала на настоящий путь и пошла под руководством мудрых правил, так бойко и сильно, что, говорят, сансинские монополисты и деньги считать перестали. А всему виной особого дела и склада компании, эти фузы китайские с громкими титулами сохраняющихся добродетелями поколений — ши-ты-чуан, чистого нефрида справедливости — мы-ю-кон; возвысившихся от великого согласия — ко-ху-син, всегда счастливых в предприятиях — сио-фа-юн; источника обновляющейся справедливости — син-и-юа; доброты чистого нефрида — мы-ю-ты, и проч. ⁸. Про фузы эти на Кяхте очень мало известно. Знают, напр., что это род европейских торговых домов и даже вот с такими же коротенькими и хвастливыми фирмами; знают, напр., что некоторые фузы с разными отделениями и под другими видами и именами, владеют торговлею всего Китая, и сансинская фуза на Кяхте имеет отделение свое в Пекине, в манчжурской столице Мугдене, поместила прикащиков в Айгуне, для ведения торговли с англичанами в Кантоне и опять с русскими на южных границах западной Сибири: в Кульдже и Чучучаке. Видят наши кяхтинцы, что все эти толпы прикащиков, наполняющих входные, передние комнаты богатых купцов — исполняют обязанности прислуги (кстати сказать, свободно и чисто) [253] исполняют недолго и притом, не как рабы, а как товарищи. Знают кяхтинцы, что здесь всякий прикащик при поступлении на службу заполучает пай, который, при счастливых оборотах торговли, возрастает в солидную сумму. На нее, через каких нибудь десять-двенадцать лет, в одно прекрасное утро, тот же толсторожий и краснощекий сытый молодец, который вчера закуривал гостю ганзу и разогревал в медных чайниках на угольках тепловатую араки и горячий чай, сегодня объявляется хозяином, делается сам ответственным или главным участником, компанионом благодеявшей ему фузы. А затем круговая порука эта идет в бесконечность; одряхлевшие старики, не смея складывать на чужеземной почве свои никанские кости, везут их в сырую землю своей сансинской родины ⁹. На их место выдвигается новое поколение из прежних прикащиков — теперешних хозяев, которые также, в свою очередь, вытаскиваются богатеющим и подрастающим, сначала до усов, а потом и до бороды, поколением новых деятелей, но с теми же старыми и окаменелыми приемами и убеждениями. Из числа последних, самым главным держит купец на уме то, что он должен, вместе с другими, действовать во вред русской торговли. И действует на сколько хватает сил и уменья, не стыдясь прибегнуть ко лжи, нагло прикрыться обманом. За эти добродетели его выручает компания, фуза, и поддерживает все торгующее на Кяхте сансинское товарищество, — Май-ма-чен, — весь торговый городок.

И досягает китайца счастье и удачи и с этого боку и хорошо ему торговать на Кяхте потому,

В четвертых,

Что русского, сколько хочешь дави — у него на Кяхте сила небольшая (она вся в Москве, а здесь только оборыши, остатки). Компании собираются на Плотине ¹⁰ только для картишек да для выпивок, а таких, как в Китае, ладить не умеют ни для торговли, ни ради ремесла и промысла. И, в пятых, [254]

Наконец,

Китаец — не русский, а совсем другой человек.

Мы, впрочем, другого о том убеждения. Пришли в Маймачен, чтобы поискать черт, схожих и родственных с нами, и не находим их на первых порах потому только, что собственно китайские черты слишком крупны, и соблазнительны для исследования. Но, отделяя их, мы все-таки вынесли то убеждение, что человек видоизменяется в коренных основаниях очень мало: он только верхнюю шкурку иногда надевает другую, силится видоизмениться, иногда как будто достигает цели, превращается. Станешь скоблить да докапываться, смотришь: наш брат — воочию.

Впрочем, говорим мы все это по поводу предмета, который нас в настоящую минуту занимает; а боясь утомить читателя подробностями этого большого дела, мы подберем теперь только черты крупные, собственно китайские. С нас и их будет довольно на первый раз.

Купец-китаец — как мы сказали — прежде всего чувственник, а потом сибарит. Сибарит он насквозь. Для этого у него много досуга. Горячее время чайной торговли кипит только в течение двух, трех месяцев; в остальные месяцы долгого года, течет тихо и ровно, без порывов и напряжения ¹¹; некоторые месяцы задаются даже и такие, что купцу стоит сесть, развалиться и задремать: никто и ничто ему в этом не помешает. Оно и действительно бывает так. Приспособив так называемые вольтеровские кресла русского дела, он, ради безделья, сидит в них и дремлет как кот, жмуря глаза, заплывшие жиром, лениво шевеля нежной и мягкой рукой, по привычке: в руке этой у всякого китайца имеются шарики. Игрой и перебрасыванием шариков этих, во всякий час и во всех случаях, китаец старается заполнять пустоту досужего и досадного времени. Почти всякий из китайцев, от частого употребления, доводит это занятие до фокуса и виртуозности, а самые шарики вытирает до того, что они [255] не имеют уже ни образа, ни подобия. Дремлет и шевелит в руке этими шариками хозяин-купец во всякое время, даже и тогда, когда русские приятели угощаются у него заказным китайским обедом. Раскрывает он глаза для того, чтобы поправить свою шапку (таковую китаец снимает только на ночь и, может быть, спал бы в ней, если б это было удобно и возможно), или с тем, чтобы приказать подлить араки, поподчивать чаем. Проводивши гостей и наговоривши им кучу комплиментов, он опять садится и дремлет, дремлет и засыпает, если сумеет и сможет. В противном случае, у сибарита-китайца и на этот предмет найдутся средства и приспособления. Не берет его сон и не смежаются очи, он устремляет их на птичек, порхающих, привязанными за ножки, по комнате; следит за их порывистыми, но сдержанными движениями, внимательно прислушивается к их веселому чириканью. Не поможет это, у него на столе стоит много органчиков; в комнате приспособлены колокольчики; мало того, он может лечь на нары, подогреваемые снизу и способные нагреть ему один бок до истомы (если не поленится перевернуться на другой). А если догадается приложить к уху знаменитый стеклянный ящичек, с заключенным внутри его жучком, сверчком, кобылкой, — насекомые эти шуршат по стеклу ножками, шуршат в бесконечность, силясь удержаться на скользкой поверхности и установиться на ней, и китаец, в конце концов, достигает своей цели. Сон возьмет его и возьмет с тем радушием и готовностью, с какими он любит принимать в свои объятия людей сытых, беззаботных, мало думающих о завтрашнем дне, крепко довольных сегодняшним. В этом отношении китайский купец в Маймачене похож на манчжурского чиновника, т. е. также вял и ленив в движениях, с безжизненным взглядом, с ненавистью к умственным упражнениям: не читает книг, даже и романов, каковыми преизбыточествует китайская литература. Он и чайные дела ведет потому хорошо, что идут они намеченным и заведомым путем и подталкиваются молодыми и крепкими руками поразительного множества прикащиков ¹². Он и из дому редко куда выходит, не имея в том большой нужды, и посещение таким [256] большим человеком русского купца считается у наших праздником, великою почестью, и особенно по тому смыслу, что китайцы до визитов озорные и неудержимые охотники, доводящие притязательность до смешных и крайних размеров. Коммисиями торговыми занимаются у больших купцов их старшие прикащики, и только маленькие ведут это дело сами. И не столько за делом, сколько ради того же безделья, с раннего утра до позднего вечера русская Кяхта преисполнена посетителями из Маймачена.

Сколько десятков раз ни приводилось мне бывать в торговой слободе русской, я приходил в изумление от бесчисленного множества китайцев, бродивших толпами и кучками; я благоговел перед терпением, с каким относились к этим шатунам-посетителям наши кяхтинцы. И нет дела — китаец лезет в дом и от безделья; и хозяева уехали в Троицко-Савск — ему и до этого нет дела. За чем же приходит он? Ответ дешевый: промотать в чужих людях добрую долю докучного времени; выждать, не разохотится ли сам хозяин на разговор, не подвернется ли человек свежий, или словоохотливый. Тогда он часы посмотреть попросит, осмотревши их на своем веку целые сотни; пуговицы потрогает; очки выпросит примерить; ганзой поподчует, папироску выпросит; пригласит к себе в гости из вежливости и по принятому обычаю; не придете к нему — он и не вспомнит. И это — все-таки дело; всего этого в Маймачене он проделать не может. В Кяхте, китайцу все терпеливо прощают; ко всему этому там очень привыкли. Для китайцев имеют отворенным парадное крыльцо, затем оставляют переднюю и залу и отдают эти комнаты в полное распоряжение, но непременно с тем, чтобы двери в другие комнаты были заперты. Китаец назойлив: если приотворена дверь-то он и в кабинет влезет; если захочет большего, то не затруднится и в спальную пройдти. Притворены двери — он и залой остается доволен. При этом в зале, кроме мебели ничего оставить нельзя; забыто что, китаец непременно украдет и след припрячет. Вообще, нечистые на руку, не один десяток раз воровавшие иконы в серебряных ризах, медные ломпадки, даже вербу и фарфоровые яички, китайцы прикрывают порок этот народным поверьем и в [257] течение всего «белого месяца», воруют все поголовно, от самого богатого и до самого бедного, в видах заполучения счастья в торговом и других общественных предприятиях. Чтобы помирволить этой национальной слабости, наши купцы обязали себя такой штукой (приготовляемой обыкновенно для приятелей): где нибудь в углу, под комодом, за шкапом, бросают дешевенький бумажный платок, с нежно любимыми русским и китайским людом, городочками, с изображением историй Дмитрия самозванца, Наполеона, Петра Первого; иногда платок этот привязывают к ножке стула: пришедший китаец подарок слизнет непременно. Веря в простоте сердца (или стараясь обмануть себя) в том, что подложенная нарочно вещица попалась нечаянно, в похищении ее китаец полагает для себя великое счастье и беспредельную радость! целый год ему будет удача во всяких предприятиях: ван-сун-чо (по китайски)!...

Обычай этот, восходя источником своим до того древнего времени, когда устанавливались первые сношения наши с Китаем и положение русских на Кяхте было шатко и ненадежно, когда правительство и начальство настоятельно требовало от русских купцов постоянных и всяческих уступок, твердило о кротости взаимных отношений, о необходимости угодничества, не теряет обаятельной силы и в наши дни, когда все это стало ненужно. Не нужна и терпеливость, которая сложилась в привычку, не нужны и платочки, подкладыванье которых обратилось в непременный обычай, забаловавшей китайцев до того, что они не задумались злоупотребить терпением, не постыдились зарекомендовать самый обычай, не смотря на то, что он у соседей почитается пороком, называется преступлением. И кто усомнится в том, что и теперь, ходя налаженным и наповаженным путем, китайцы бродят по кяхтинским домам, для чего? Чтобы нагрязнить, наследить, наплевать, насорить табачным пеплом, посидеть на чужом стуле, подхвативши под себя ногу (об которую — кстати сказать — прямо на пол, выколачивается трубка), поглядеть в чужое окно и при случае надоесть чужому человеку, а очень часто, попросту намолчаться мрачно, нагрубить резко; что нибудь наобещать и обмануть непременно; что нибудь стянуть, если попадется под руку. Не воруют только короткие [258] приятели, но входить в дом, по старым приказам и обычаям, имеет право всякий китаец, даже монгол из Гобийской степи может класть свои широкие следы на крашенных полах кяхтинских мучеников.

Мне один раз посчастливило: нашелся китаец, который вызвался принести показать и продать мне так сильно расхваленные искусственные цветы китайского дела и не обманул на этот раз (потому, главным образом, что китаец, как еврей, поторговать любит чем бы то ни было). Цветы были сделаны действительно очень замысловато и искусственно, в особенности те из них, которые были приготовлены из так называемой рисовой бумаги ¹³. Я был изумлен, подкуплен замысловатым мастерством и ловкой подделкой под природу, и не мог скрыть этого изумления:

— Никански люди, мудрены люди! выговорилось у меня на первый раз и говорилось потом вообще о способности народа этого ко всему тому, что требует усидчивой работы, тонкости в деле и нечеловеческого терпения в отделках. Китаец внимательно слушал меня, молча, с трудом понимая русский язык, и вдруг схватил меня отчаянно за руку, потащил к себе и к двери, указывая на которую, говорил он мне:

— Пожала ходи!

— Куда?

— Тута, за ваша юр.

— Зачем в твою юрту?

— Моя за тиби хорошанки цай почивай буду. Между тем, глаза горят неестественным диким огнем и на тот раз показались мне страшны, неприязненны. А я, все таки, слышу дальше:

— Закуски всяка манер за нама еси.

— За что такая милость?

— Уруски люди, хорошанки люди! твердил китаец и усердно продолжал тащить меня в дверь, увлек на двор и только [259] на нейтральной земле отпустил мою руку, наболевшую от пожатий и приглашений. И идя потом впереди, не переставал он оглядываться, как бы не доверяя мне; и приведя к себе в дом, заподчивал меня так, как бы самого выгодного и богатого кяхтинского приятеля.

— Уруски люди, хорошанки люди! — продолжал твердить он и после того, как удалось ему разбудить своих вечно дремлющих компанионов и привести ко мне, чтобы познакомить.

— Таки слово поговори было: никански люди, мудрены люди! объяснял он товарищам и при этом, показывая на меня рукой, обнаруживал детское непритворное удовольствие.

Только теперь стал мне понятен этот порыв его, эти мгновенно и ярко загоревшиеся глаза, оттого, что мне (нечаянно и без намерения) удалось попасть в самую нежную жилу китайца, ударить по самой чувствительной струне его простого безыскусственного сердца. Патриотизмом называется эта струна и эта жила, патриотизм зажег глаза у моего приятеля; он же разбудил и его товарищей в самую сладкую послеобеденную пору, когда половина Маймачена любит понежиться.

Затем, при дальнейших столкновениях моих на этом пункте, струна патриотизма давала звук, хотя и всегда однообразный, навсегда по первому возбуждению и затребованью.

На что бы ни посмотрел китаец, на часы, например, у него всегда готов равнодушный, далекий от изумления взгляд, всегдашний неизбывный ответ:

— Печински лучши (т. е. хороша твоя вещь, а в Пекине делают лучше, хотя может быть и не такие)!

Мы имели случай показать замысловатую французскую детскую игрушку; но китаец и на этот раз отвечал досадным равнодушием и хладнокровным ответом:

— Печински лучши!

Показывали внутреннее устройство фортепиан; сложную систему шпенечков на валу органа; уверенно рассчитывали этим растрогать и добиться эфекта.

— Печински лучши! картавил досадный китаец. Но в хладнокровии своем действительно был и логичен, и не лжив. В самом деле, стоит войдти в подробность и короче познакомиться со всеми теми диковинками, какие производит Китай, [260] чтобы окончательно утратить способность изумляться европейским замысловатым безделушкам.

— Я, когда смотрю на китайца, говорил мне один из кяхтянских старожилов, — мне всегда приходит на память и хочется сказать каждому из маймаченских: действительно, вы мудреные люди. Шутка ли, в самом деле, когда они и жемчуг выдумали делать искусственно из простой раковины, какая водится в пресных водах ¹⁴.

И хотя человек этот был не лишен увлечений и находился под сильным обаянием хорошо доведомой ему китайской цивилизации и ее видимых внешних проявлений, тем не менее он не был ни первым, ни последним. Сколько крупных примеров у нас в России тому обстоятельству, что долго прожившие в Китае и возвратившиеся в отечество наши вывозили благоговейный, простодушно-детский восторг от всего того, что клало на них влияние и металось у них перед глазами, в течение каких нибудь шести лет, проведенных в стенах миссии. Если с одной стороны наша податливая, уступчивая народность ищет давно чужих образцов в европейских национальностях, то с другой, чем же другим, как не своей силой и законченностью влияет на русскую восприимчивую натуру китайская цивилизация. Теперь, когда прошло время невежественных и безъосновных насмешек над всем, что не носит европейского оттенка и пошиба, когда глумления эти становятся смешными и когда приблизилось вероятие более короткого и пристального знакомства с Китаем, люди эти перестают быть чудаками, смешными эксцентриками. Жаль только об одном, что, из боязни насмешек, они не рассказали о своих увлечениях. В них, несомненно, нашлось бы много такого, над чем европейцам привелось бы остановиться и призадуматься. Кто знает: может быть даже привелось бы сказать, что вот: рядами войн за веру, крестовыми походами, изобретениями, успехами наук, революциями и реформациями, [261] европейские народы вперед видимо ушли далеко, оторвались от первоначальной азиатской почвы своей; выработывались в новый народ с новыми правлениями, законоположениями и обычаями — и между тем неподвижный, замкнутый Китай то тут, то там покажет такие стороны и обнаружит такие виды, которые уже несколько столетий Европа считает прирожденными себе, своими кровными детищами. Что же это такое? Европа ли, идя прогресивным путем, незримо и неожиданно во многих местах и явлениях шла путем ретроградным и дошла, наконец, до начала своего, крайний корень которого все-таки и несомненно для нее укреплен был здесь, в азиатских горах и равнинах. И если Европа отошла неизмеримо далеко и на самую огромную половину своих начинаний от деспотического, эгоистического, полудикого Китая, то во многом он все-таки может находить себе оправдание здесь, и во всяком случае, в уроках этого громадного государства найдет много поучений, много больных уколов для себя, не в бровь одну, а прямо в глаз. Мы этому, конечно, можем окончательно поверить только тогда, как представится более легкая возможность сопоставлений и сравнений на очных ставках, когда откроется широкий путь в самую глубь и в самую суть китайской премудрости, любопытной, обширной, нелишенной глубочайшего общечеловеческого значения. Несомненно то, что в Китае все задумано в широких размерах, решительных и смелых, но все, в то же время, как будто недовершено, не по бездарности и бесталанности народа, а также по каким то другим отдаленным и временным причинам, едва ли не одинаковым с не менее самоуверенною, и едва ли не более хвастливою Европой.

Что всего резче бросается в глаза: это недостаток прочности во всех делах рук китайских. Китайцы думают о будущих годах менее чем о настоящем лете, и в то время, когда для настоящего у них много, для будущего мало. С них довольно, чтобы жить со дня на день; они привыкли даже тяжелую жизнь считать счастьем. Соображение европейцев простирается на отдаленное будущее, и ему дик и странен китаец собственно потому, что он не предусмотрителен и беззаботен в такой мере, что осужден на вечную тяжкую работу и на бедность, кажущуюся ему невыносимой. [262]

Живет он в домах, построенных из сырого кирпича, глины и плетня, набитого землей, под потолком из тростника, привязанного к перекладинам; перегородки делает из бумаги, которая больше года не держится. Таковы же у него посуда и мебель, приготовляемые большею частью не из металла, а из того же дерева. Им желается приобретение более дешевое, а зато и получают они его менее прочным. Большие пространства земли (преимущественно болотистой) лежат нетронутыми, необработанными именно потому, что на это дело потребовалось бы несколько лет: надо прорыть канавы, ждать пока они высушат место; необходимо потом предоставить еще сушиться солнцем и пока оно станет давать жатву, а для того надо долго хлопотать; между тем, как рис — хлеб очень плодородный: дает возможность жатвы два раза в год (в июне и октябре), и китаец приучил себя к уменью ограничиваться вначале восьмимесячного периода, разделяющего время обеих жатв, чтобы не нуждаться в конце его. И все-таки ни в одном государстве не бывает таких жестоких и частых голодов, как некогда в России и теперь в том же Китае, о котором собственно и речь наша.

«В тех вещах, где вознаграждение следует за трудом скоро, где работы таковы, что немедленно дают результаты, китайцы совершили изумительные успехи. Благодаря теплому климату, естественному плодородию почвы, приобретению жителями знанию того, какие земледельческие продукты дают выгодный урожай, китайцы почти из всякого клочка земли умеют очень быстро извлекать тот продукт, которым, по их мнению, с избытком вознаграждается труд ее обработки. Они собирают в год обыкновенно две, иногда три жатвы. Почти каждая местность, которую можно разработать без большого труда, находится под посевом. Китайцы взбираются на холмы, даже на горы, и обращают их в террасы. Вода, главное условие плодородия в их земле, проводится на каждый кусок нивы канавами или поднимается очень удобными и простыми машинами, которые с незапамятных времен употребляются этим странным народом. Дело это облегчается для них тем, что почва даже по горам очень глубока и покрыта толстым слоем растительных остатков. Но еще замечательнее охота, с какою они обращают в пригодные для них вещи материалы, [263] негодные для обработки, если опять-таки труд скоро может принести результат, для которого совершается. Свидетельством тому служат часто встречающиеся на их озерах и реках постройки, подобные плавучим садам перуанцев: это плоты, покрытые растительною землею и служащие нивами. Европейские путешественники изумляются, видя эти маленькие плавучие фермы подле болот, которые для превращения в нивы стоило бы только осушить; им странно кажется, что китайцы употребляют свой труд не на материк, где его результаты были бы долговечны, а на сооружение того, что портится и в несколько лет пропадает. «Горизонт китайцев не имеет европейской обширности», заключает шотландец Ре, один из первых обративший на Китай внимание, как политико-эконом, с точки зрения своей науки.

В последовательном порядке нам остается рассказать о том, как смотрела на Китай Россия, и в каких отношениях, вследствие выработанного ею взгляда, она находилась к этому соседнему ей государству. Знакомству русских с Китаем скоро минет два столетия. Мы стояли с ним в более близких связях, чем все другие европейские государства. Народ заводил торговые дела, правительство входило с ним в политические обязательства. Краткий очерк всего этого мы считаем для себя обязательным.

С. Максимов.

(Окончание следует).

Комментарии

1. Выпускают же за границу и за действительно великую стену всякого китайца, желающего торговать с чужеземцами, только под тем условием, чтобы он семью своих дорогих и кровных с собой не брал, а оставлял на родине в виде заложников, на которых правительство и излиет свой гнев потом, когда купец вздумает бежать к иноземцам. Случаев подобного рода нигде и никогда не бывало и северных китайцев ни одно государство в числе своих подданных не считало; но закон этот равно неизменен повсюду; тоже самое и в Айгуне, и на реке Уссури и на берегах Великого океана. И в Маймачене живут купцы холостяками: и во всем городе этом женского духа слыхом не слыхать и видом не видать. Заморозив постановление это на веки вечные, пекинский двор делает только такую уступку, что позволяет купцу через три года съездить на родину повидаться с семьей, да кстати понабраться снова китайского духа, который как-никак, а на чужой стороне успевает повыветриться. Этого Китай пуще всего не любит и со скрежетом зубов и искусавши губы подписал в 1860 г. дозволение южным китайцам — кулиям — эмигрировать, но только потому, что европейские войска победительно стояли в самом Пекине, — и с тем непременно, чтобы при первом же случае постановление это ограничить, а потом и отменить совсем. Это, верно, по тем многократным примерам двоедушия, какое старательно показывают китайцы в отношениях ко всем народам, навязывающим им свою непрошенную и ненужную дружбу.

2. Под именем барха слывет московский плис, за мизерицкое сукно, выделанное в Мезернчах, идет на Кяхте всякое с московских фабрик.

3. Всякий сорт менять готов!

4. Аршин.

5. Я видел старика Маюкона с братьями, известного в большей части России за некогда сильно распространенный цветочный чай его фузы — в виде скелета, отлично приготовленного для анатомического кабинета. Он был страшен видом, отчаянно и беспрестанно кашлял, с трудом стоял на ногах и при нас свалился не в гроб, а на нары. Растянувшись по нам во весь свой рост, он клал свою голову на подушку; брал в рот чубучек в то время, когда другой старец (его брат) зажигал ему опиум, положенный в такой же снаряд, как и персидский кальян. Старик неистово начинял тянуть сладковатый и действительно приятный дым опиума и при нас же заснул в приятных грезах, между которыми он конечно не встретил образа своей немилостивой и заслуженной смерти. Юрта же, до которой шля мы мудреными переходами через несколько дворов, между какими то бочками, за которые задевали мы и оступались, на наш приход была полна народа, жаждавшего попить от этой сладости. К тому же кальяну с другой стороны мог подвалиться второй, для чего кстати приготовлена была еще одна подушка.

— Милости просим! предлагали мне китайцы; но я не решился на этот раз, потому что мне предстояла прогулка по улицам Маймачена, иллюминованным фонарями по случаю праздника белого месяца; «смотра фонарей».

6. Мне довелся случай попасть во внутренние покои одного маймаченского купца, и я положительно был озадачен громадным количеством серебряной монеты, которую купец до нас считал и, расставляя столбиками по полурусскими целковыми и полтиниками уставил большую половину очень большой комнаты. В доказательство того, до какого громадного количества доходят капиталы у китайских купцов, рассказывается случай, бывший при богдыхане Кян Луне. При нем жил в Пекине такой богач, который на вопрос самого хана отвечал что имеет серебра столько, сколько можно в его доме измерить глазами. Богдыхан велел все это отнять у купца, а его самого казнить. У другого купца имелся погреб, до верху наполненный серебром.

7. Может быть, даже и нинь-дзинь (серебряную иголку) — первый чай, показавшийся на коре чайного дерева и еще не развернувшийся в лист, а свернутый стрелкой, иголкой. Он бывает покрыт тончайшим белым пухом, как бы волокнами белого шелка. Чай этот — редкость, сбор его вредит плантациям и хозяева их посылают нинь-дзень в подарок друзьям и ко двору богдыхана, откуда идут, также для подарков, два сорта чая цветочных: цю-мы (царские брови) и ку-мы (дань брови), т. е. такие чаи, листики которых дугообразны и подобны человеческим бровям. Сорта эти обязательны поставкой ко двору богдыхана, как дань, подать с чайных фучанских плантаторов.

8. Из самых названий фуз можно видеть, во 1-х, что фузы эти — компании, так напр., есть сан-и-чэн составившийся справедливостию троих; элл-ха-кон-цзи — справедливость двух соединившихся; сан-ю-кон — справедливость троих оставшихся; цу-юа-шэн-дзи — разбогатевший от двух источников; во 2-х, видно, что фузы эти богаты; ко-лун-ко блистает великим богатством; сан-шэн-чуан сохраняется богатством троих; ко-фа-чэн разбогател обширными предприятиями; хун-ю-се, единодушие великих богачей; в 3-х, справедливость почитается великим источником; согласие — первою добродетелью; тишина и согласие — путем к изобилию и барышу.

9. Замечательно, что кули (южные китайцы), прежде других заявившие желание эмигрироваться, не иначе нанимаются на работы в Калифорнии, как с тем непременным условием, чтобы тела их, по смерти, перевезены были на китайскую землю.

10. Народное название Кяхты. См. ниже об этом.

11. Летом, у маймаченских китайцев имеется развлечение в разведении садиков с цветниками, и огородов для овощей. На то и на другое, китайцы, как известно, не имеют соперников на всем земном шаре, особенно по части искусственных и тепличных прозябений.

12. У некоторых купцов, число их доходит до 20 и более, особенно в тех фузах, главные хозяева которых живут в Сан-Сине.

13. Но неправильно. Это сердцевина особенного рода бамбука, растущего только на острове Формозе. Разрезая ее на тонкие, в писчий лист, пластинки, китайцы получают также нежную (немножко замшистую бумагу), что туземные яркие краски и терпеливо отделываемые рисунки ложатся на ней действительно оригинальным и красивым образом.

14. Делается это просто: под перепонку раковины, приготовляющую перламутр ее, вкладывают какое нибудь постороннее тело и снова бросают в воду. Года через два, через три вынимают из воды приспособленные таким образом раковины, и получают жемчужины.

Текст воспроизведен по изданию: На Востоке. У китайцев // Морской сборник, № 3. 1864