Е

БУРАЧЕК Е. С.

ВОСПОМИНАНИЯ ЗААМУРСКОГО МОРЯКА

ЖИЗНЬ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ.

(См. Мор. сб. №№ 8, 9 и 10)

Ночью, после путешествия на Суйфун, я проснулся было, но, вспомнив, что завтра масленица, шабаш работам, я повернулся и снова заснул. Утром меня удивила необыкновенная тишина в посту. Я послал за фельдфебелем и спросил его: что делает команда.

- Облаву делают с г. прапорщиком! ...

Оказалось, что М. еще третьего дня с утра увел команду на облаву тиграм. В 12 часу показались солдаты с ружьями, а в 4 пришел и сам М. Облава не удалась, может быть от того, что г.М. уж чересчур плохо рассчитал расстояние: он удивлялся, почему одна из партий, находившаяся в 10 верстах от него, не слушалась его сигналов, подаваемых горном. Видели только следы тигров, проскользнувших ночью из поста сквозь цепь; но зато убили оленя. Утомленная команда скоро улеглась.

Следующий день, суббота, прошел тихо. В воскресенье же, после обеда, явился ко мне фельдфебель:

- Команда просит позволения править масленицу.

- Пусть себе делают, что хотят.

- Позвольте справить масленицу, - повторил жалобным тоном фельдфебель.

- Да я сказал тебе, пусть гуляют! [62]

- Позвольте... позвольте взять быков?

- Для чего?

- Команда хочет на них кататься верхом.

- Пусть катаются, сколько хотят; только на гололедицу не ездили бы, да не попортили бы им спин.

Через четверть часа пред моими окнами явилось несколько человек на быках, и все в белом. К общему горю полупьяных наездников, быки никак не хотели бежать рысью. Ехать шагом, в рубашках и летних брюках было не тепло, и всадники повернули к казарме; у крыльца ее они начали было сходить, но одному быку вздумалось лягнуться, и бедный всадник полетел через голову быка. Остроты, одна другой злее, посыпались на бедного ездока.

Между тем, в лазарете, больные просили разрешения испечь себе блинов. Отказать наотрез значило только обидеть, в толк все-таки бы не взяли: «Мы-де едим по полтора фунта мяса, а блинов-то нельзя съесть!» Рассуждать с ними - значило из пустого в порожнее переливать. Чтобы утешить их, я предложил им испечь молочные блины, и на моем масле. Через час я застал больных за блинами, которые скорее были похожи на опресноки жидовские, чем на блины. Но больные были в восторге... Поздно вечером мне пришлось перецеловаться со всей пьяной командой, а на другой день, для чистого понедельника, я приказал истопить баню и дал шабаш.

Тяжело мне бывало во Владивостоке в такие дни: безвыходность положения, отсутствие близкого, сочувствующего человека - ложились тяжелым гнетом на душу. Появлялись грудные страдания, требовавшие отдыха, и нравственного и физического. Но его нельзя было найти... Хоть бы высказался кому-нибудь, ведь были же около меня люди... но язык не ворочался. Тут опытом узнаешь, что холостое одиночество в глуши невыносимо. Понятно, что в подобном положении так часто является потребность в пьянстве, разврате и т.п., лишь бы только заглушить тоску ... Скажут, может быть, чтение, но чего - позволю себе спросить? Книги, перечитанные, может быть, сотый раз, не развлекают, а еще более увеличивают тяжесть внутреннего состояния; они отталкивают от себя, поселяя совершенное отвращение от всякой книги и даже самого процесса чтения. Одно утешение - в воспоминаниях прошедшего. И счастье, если в прошедшем есть отрадные минуты: они воскресают, оживят на несколько времени; но настоящее [63] все-таки возьмет свое. А если и прошедшее не лучше настоящего? предоставляю судить самому читателю. Во вторник утром, на первой неделе поста, по обыкновению, я прошел по работам. На работу вышло 35 человек; между тем, кроме остального дела, нужно было вывести пристань, как было приказано, до 13 футов глубины; людей не хватало. Бревна таскали на берег Амурского залива; вытаскивать же в пост решительно не было возможности: рубка леса производилась уже за 5 верст от поста, и в день могли бы вытащить из лесу в пост только 3 бревна, так как дорога была проложена через две горы, и рабочим людям приходилось бы делать 30 верст; вытаскивая же бревна на берег залива, то же число людей - срубало 12, иногда и более бревен. К тому же я питал надежду, что летом наверное будет во Владивостоке стоять какое-нибудь военное судно, оно прибуксирует всю зимнюю заготовку в два-три дня. Как увидит читатель, надежда моя рушилась. Но все таки в течение зимы вытащено было из леса почти 2000 бревен. Теперь расскажу о пристани. Когда корвет «Гридень» окончил все постройки, т. е. казарму, офицерский флигель, мастерскую и баню, у него остались бревна. Ясно сознавая необходимость иметь пристань прочную, он начал строить ее на срубах. Срубы делались 2 сажени длиной и полсажени шириной; так что корвет вытянул пристань до 4 футов глубины, на 20 сажен длиной. Шлюпки могли свободно приставать к ней, и для выгрузки тяжестей поставлены были стрелы. Мне предписано было, как я уже говорил, протянуть пристань до 13 футов глубины, чтобы можно было подойти судну с орудиями, которые были отправлены из Кронштадта в 1859 году на купеческом судне. Осенью 1861 года я было поставил один сруб, но нагруженный камнем он наклонился от берега. К счастью, что сруб этот был готовый, и длиной я поставил его по ширине пристани. Пролет между прежде стоявшим и вновь поставленными оказался в 1 1/2 сажени. Это меня не беспокоило, но показало, что пристань нельзя вести летом, а нужно зимой опускать срубы со льда. По моем возвращении из Посьета, я нашел опущенными совершенно вертикально два сруба и до половины наполненными камнями, и третий уже наполовину пропущенный сквозь лед.

Так как в посту было 3 лошади, то я велел употребить их на подвозку камня, который заготовлен был в нескольких десятках саженей от пристани. Лошади оказались решительно бессильными; к тому же открылись у них в боках какие-то [64] раны, они были только для счета в посту, даром ели сено и не приносили никакой пользы. В этом винить было некого; лошадям овса не полагалось, кроме сена, которое заготовлялось домашними средствами. Покосов хорошей травы не было, к тому же, в 1861 году, летом, шли непрерывные дожди в продолжении 33 дней, и траву косить начали в начале августа, годную разве на подстилку, а уж никак не на корм. Понятно, что скот, питаясь таким сеном, поддерживал только свое существование, а уж решительно не имел силы. Между тем, нужно было погрузить по крайней мере 15 куб. сажен камня в срубы. На второй неделе поста я снял людей с вытаски бревен и дал 10 человека целую неделю на шабаш грузить камень. При всем их желании окончить работы скорее, они успели только загрузить в течение недели 2 крайних сруба. Срубы стали шибко садиться, так что в день приходилось вырубать по 2 и по 3 ряда бревен. Всю 3-ю неделю матросы сами дополняли срубы камнем, они садились едва заметно, и через три дня только один ряд вырубался. На 4-й неделе поста срубы сели только на один дюйм, что очень утешало меня. Балки были готовы, вытесаны и вытащены из леса и положены в местах, но оставались не укрепленными. Я имел неосторожность приказать балки вытесать из ясени, и горько потом раскаивался: рассчитывал на крепость их, а вышло, а вышло, что принужден был повторить работу.

Однако оставим пока пристань и обратимся к другим обстоятельствам, сопровождавшим мое житье-бытье во Владивостоке.

Прошу читателя вспомнить предписание командира портов Восточного океана от ноября 1861 года, которым мне предписывалось принять муку с купеческого судна Bride of the Seas. Из этой муки я должен был отправить на шкуне «Первая» полный груз в Петропавловск. Я в то же время сообщил командиру ее, г. А., форменно о распоряжении командира Сибирской флотилии. Это было в начале января 1862 года, и командир тотчас же начал вырубаться из бухты. Сначала лед был тонкий, и г. А. подошел довольно близко к выходу, но принужден был остановиться, видя совершенную безуспешность работы и напрасное изнурение команды. К тому же вся команда шкуны имела расположение к цынге, а некоторые уже были поражены ею. В мое отсутствие из поста заболело еще три или четыре человека. Между тем, для догрузки шкуны, г. А. приказал своей команде, по моему предложению, вывозить из лесу саженные коротыли. [65] До масляной недели продолжалась эта вывозка, а с начала великого поста началась погрузка в шкуну вытащенных коротылей.

Как я уже сказал выше, шкуна была близко ко входу, а коротыли были сложены около пристани. Таскать по соленому льду - работа тяжелая. Со 2-й недели у матросов шкуны появилось цынготное воспаление глаз. Между тем, с 25 марта, стали делаться забереги, а на льду образовываться вода. А. перевел свою команду из казармы на шкуну. От холода в палубе, цынготное состояние матросов ухудшилось; каждый день они работали на льду, на четверть в воде. Жаль было смотреть на несчастных матросов...

Как-то я упомянул, что в числе экипажа шкуны был кондуктор Б. Командир ее передал мне однажды, что Б., по всем признакам, как будто начинает сходить с ума и беспрестанно пропадает из поста. Я зашел к нему, но, не застав несколько раз дома, написал ему форменную записку и приказал прибить к дверям его комнаты. На 3 или на 4 день, он пришел ко мне, весь распухший, с блестящими глазами и боязливым выражением лица. Я предложил ему чаю. Он выпил с таким аппетитом, что мне пришло на мысль - уж не голоден ли он? Я оставил его у себя в комнате до обеда. Сначала он как-то нехотя отвечал на вопросы, но после обеда стал спокойнее, обошел со мной работы, вечером пил чай и ужинал. Из разговоров его нельзя было заключить, что он страдал расстройством умственных способностей.

На другой день утром я застал его дома, - он чистил ружье; я пригласил его к себе опять обедать и, видя его смущение, настойчиво повторил свою просьбу.

- Мне совестно перед вами; у меня нет чистого белья, - едва слышным голосом отвечал мне Б., - извините, позвольте завтра...

- Нет, одевайтесь, пойдем сперва в лес, а потом ко мне обедать.

Б. оделся и вместе со мной вышел из комнаты. По дороге встретилась нам тропинка к одной фанзе, напомнившая Б. его положение и заставившая его заплакать. Я начал его успокаивать и расспрашивать. Жалуясь на свое положение, он, между прочим, сказал, что командир шкуны прекратил ему выдачу порционных денег, отговариваясь тем, что ему нечем кормить команду, которой надобно было покупать свежее мясо.

- Какие деньги у меня были, я все потратил на покупку себе [66] мяса, зелени и хлеба. Чай я пил только до Нового года. С Нового года я принужден был продавать белье, а потом платье. Теперь у меня только две рубашки. Судите сами, я должен был таскаться по фанзам, чтобы купить себе хоть что-нибудь. Когда вы пригласили меня к себе, я три дня ходил по фанзам, продавал ружье, и в эти дни ничего не ел...

- Успокойтесь, приходите ко мне без церемоний каждый день утром чай пить, обедайте и сидите до вечера. Уходите, когда захочется вам спать. А на шкуне вы не пойдете в Камчатку - я отправлю вас на «Японце» в Николаевске ... Относительно же денег, ничего не могу для вас сделать.

Через несколько дней у Б. оказались сильные цынготные страдания; он принужден был лечь в постель. По-моему приказанию обед и ужин приносили ему из лазарета. А. прислал ко мне отсылку и аттестат Б., прося отправить его в Николаевск...

Я упоминал уже о постройке церкви во Владивостоке. Вот ее история: на корвете «Гридень» в 1861 находился иеромонах Ф. У него явилось желание построить здесь церковь. В марте месяце того же года приехал в пост майор Х., который, разделяя желание отца Ф., вызвался склонить к этому начальника эскадры Китайского моря, находившегося в Посьэте с своей эскадрой. Начальник эскадры явился первым жертвователем на постройку, и на эскадре была объявлена подписка, по которой собрано более 1000 рублей. 8-го июля 1861 года, в присутствии начальника эскадры, всех офицеров и команд с корветов: «Калевала» и «Гридень», совершена была закладка церкви, длиной 9 сажен, а шириной 4 1/2 сажени. Майор Х. принял на себя надзор за работами, а отец Ф. нанял солдат для вырубки 250 бревен на собственные деньги. Корвет «Гридень» прибуксировал этот лес во Владивосток. При моем поступлении в пост, майор Х. отправился в Иркутск и просил меня принять на себя надзор за работой, которая была начата, но двигалась плохо. Положено было только три венца, когда я принял работу.

Командир Сибирской флотилии и портов Восточного океана, между прочим, просил окончить церковь добровольным желанием нижних чинов. С уходом судов из Владивостока, когда начались другие постройки, команда решительно отказалась работать на церковь добровольно, так что до ноября месяца прибавился только один ряд бревен в срубе церкви. На том дело и остановилось. Деньги были отправлены в Николаевск, своих [67] денег не было, чтобы нанимать солдат, как делал г. Х. Я было вздумал сказать однажды солдатам, что они обещались адмиралу в свободное время строить церковь. «Да, хорошо было от нечего делать, - говорили солдаты, - ходить нам на церковь, а теперь, когда всякий день с утра до вечера мы работаем, так в свободное время охота отдохнуть». Ответ был совершенно справедливый. Я остановил постройку до благоприятного времени. Когда в ноябре 1861 же года отец Ф. снова прибыл в пост, то при первом свидании объявил мне, что прислан окончить церковь, и что преосвященный Камчатский благословил освятить ее.

- Очень рад, - отвечал я, - но вопрос: кем и на какие средства?

- Помогите и построим! - заметил отец Ф.

Вскоре по уходе транспорта, иеромонах пришел ко мне с требованием людей на постройку церкви. «Назначить не имею права», - был мой ответ; при этом я показал подлинное предписание адмирала, о котором упомянул выше: «строить церковь добровольным желанием солдат».

- Каким образом у вас люди ходят на вольную работу?

- Куда и кто ходит, позвольте узнать?

- А вот те двое, что строят себе дом.

- Они ходят потому, что за них отработали другие, и теперь работают. Если и вы найдете возможность заменить работу солдат, я могу отпускать их на вольную работу. А у меня нет средств.

- Я куплю пару быков, на них можно вывозить бревна из лесу, назначаемых для вывозки людей посылать на церковь.

- В таком случае я вполне согласен; только купите быков, а я уже буду кормить их своей мукой.

На другой день батюшка прислал 2-х быков. Я приказал поместить их на скотный двор, кормите моим сеном и давать им утром и вечером по 2 фунта муки, делая сечку. Я тотчас же попробовал было употребить их в работу, но они оказались тощими донельзя. Нечего было делать, давай кормить их сечкой до отвалу. Через неделю быки отдохнули, как говорится, «набили себе бока», и стали хорошо ходить в ярме. С декабря месяца на них вывозили бревна из лесу, а солдаты назначаемые вытаску бревен, посылались на постройку церкви.

Чтобы не было ропота, а главное, чтобы поощрить команду, мне хотелось установить хоть маленькую плату, я собрал команду и объявил о своем желании, предоставляя ей самой назначить плату. Они молчали; полагая, что они стесняются при мне потолковать [68] между собой, я вышел из казармы. Минут через пять вышел дежурный с докладом: «команда просит, в. бл-е!»

- Если будет милость ваша, назначьте нам хотя по чарке водки каждому, - отвечала команда.

- С охотой, ребята! Только лентяю ни капли. Уговор дороже денег!

- Согласны! - громко крикнули они.

Дешева показалась мне объявленная ими плата, но я был покоен, потому что не сам назначил ее. Я вообще неохотно давал водку, для того, чтобы чарка вина в праздник имела свое значение и была наградой; но тут был финансовый расчет: построить скорее церковь и освободить людей и себя от работы, а главное, команда три года не говела. Живо закипела работа, и только двух пришлось оставить без чарки на день, за то, что застал их сидящими. Это показалось таким страшным наказанием, что соглашались лучше на 100 розог, чем на лишение водки перед ужином.

Во время моего отъезда в Посьэт, бревен не хватило на сруб; на тех же быках начали подвозить их к церкви, и работы на ней остановились.

- Не окончим мы церкви к 25 марта, - жаловался иеромонах, - а жаль будет...

- Будь у меня деньги, давно бы я окончил; а их-то и нет.

- На что вам деньги? - спросил отец Ф.

- На плахи и на тес для крыши.

- А сколько нужно?

- Рублей двести!

Вечером иеромонах прислал мне письмо, которым просил меня прийти за деньгами. Он мне вручил 10 полуимпериалов и 100 мекс. долларов. Я подговорил пильщиков, которые взялись пилить плахи по 25 рублей за 100 шт. и тес по 13 рублей за 100 досок. С 3-й недели поста я серьезно принялся за церковь. К 25 марта она была совершенно готова, но иеромонах простудился и отложил освящение до 1-го апреля.

Между тем 14 марта пролив Босфор очистился ото льда. Вид воды из окна моей комнаты настраивал мысли на приятный тон. «Пролив чист, пожалуй, кого-нибудь и занесет во Владивосток, - думалось мне, - И верно первым придет транспорт «Японец». Командир его рано обещался зайти из Шанхая; не удастся ли склонить его прибуксировать мне бревна... Узнаю новости, получу огородные семена, а главное - письма, которых [69] не было с ноября. Разве я живу? скорее прозябаю...» Этими мыслями жил почти каждый день, изменяя их на все лады. С 15 марта лед по берегам бухты стал сильно таять; сходить на него с берега было уже опасно.

20 марта, когда я был в лесу, мне дают знать, что судно с моря идет. Вообразите мою радость при этом известии! Я прибежал домой. Судно без брам-стеньги, идет под марселями; на фок-мачте подняты какие-то флаги, которых разобрать нельзя; оно пробивается сквозь лед, наконец, окруженное льдинами, отдало якорь. Через несколько времени с него спустилось три человека с шестами; они делают прыжки, наконец торопливо идут навстречу посланному мной солдату.

Какое это судно? зачем и что привезло? Оно не военное, иначе бы вошло под парами, остановилось бы у кошки и послало бы людей берегом. Наконец, шедшие по льду вышли на берег; я побежал к ним навстречу.

- You speak English or German? - начал высокий рыжий господин

- Yes! I do!

- Behrens, captain Emma and Mathilde.

Оказалось, что у Беренса груз 70 орудий из Батавии. При этом он вручил мне большой конверт. В конверте лежали коносамент и письмо от г. Мурмана, агента г. Бутковского, отправителя груза, уведомляющее меня, что по шартепатрии, заключенной в Гамбурге контрагентом русского правительства, г. Бутковским, и судохозяином Emma and Mathilde, г. Редером, о доставке 70 орудий и 3-х пушечных стропов, правительство обязано выгрузить означенные 70 орудий в течение 30 дней, считая со следующего дня прихода судна в бухту Владивостока. За каждый простойный день сверх тридцати, правительство выдает шк. Беренсу по 7 фунтов стерлингов. По выгрузке орудий Беренс должен получить 1200 фунтов стерлингов за фрахт, векселем на Лондон или Гамбург. Во все время выгрузки правительство отвечает за все повреждения, какие получены будут судном.

Прочитав письмо, я объявил шкиперу, что не имею никаких денег для удовлетворения его, и никем не уполномочен выдать вексель за фрахт, а могу выдать ему только квитанцию в приеме с его судна 70 орудий и трех стропов.

Беренс, со своей стороны, объявил мне, что он не может выгружать доставленный им на судне груз, не получив за фрахт денег. «Взять от вас квитанцию я также не могу, потому что мой судохозяин, Редер, не уведомлял меня об ней, [70] но доверил мне получить от правительства или от лица, им назначенного, деньги, следующие за фрахт судна, векселем на имя Редера».

Положение мое было крайне щекотливо. В предписании г. командира Сибирской флотилии и портов Восточного океана от 24 июля 1861 г., между прочим, было сказано: «принять орудия с коммерческого судна, уложить их на стелюги и смазать внутри салом». Смысл предписания был ясен, потому что при малочисленности команды поста, без всяких средств, не было и возможности думать о выгрузке орудий. Я перевел это место предписания шкиперу, стараясь всеми силами склонить его выгрузить орудия под квитанцию. Невзирая на все мои доводы, шк. Беренс не согласился на выгрузку орудий и просил меня выдать ему сертификат в исправной доставке груза во Владивосток и в моей несостоятельности уплаты денег, следующих за фрахт судна, дабы он (Беренс) мог поступить на основании существующих коммерческих постановлений.

Я сознавал всю тяжесть ответственности, падавшей на меня за выдачу подобного сертификата, по которому Беренс мог уйти в ближайший порт, продать через консула груз, вырученных денег взять себе следующие за фрахт судна, а оставшуюся сумму через консула переслать отправителю груза. Мне было хорошо известно, что в чугуне очень нуждаются все заводы китайских портов. Наконец, орудия могли быть куплены агентами фрацузского и английского правительств.

Оставался один исход: дать, по выгрузке орудий, Беренсу вексель на Лондон, на банкирский дом Bering and C°, и в то же время написать нашему генеральному консулу, изложив подробно все обстоятельства, которые понудили меня на выдачу векселя. Я объявил Беренсу, что я выдам ему вексель по выгрузке орудий. Он согласился, в полной уверенности, что он избавил себя от ответственности перед Редером, хотя бы по векселю моему банкирский дом и не уплатил денег.

С этой минуты я остановился ответчиком за судно, стоявшее в льдинах, которые были в постоянном движении и потому угрожали повреждением судна. Необходимо было ввести его в крепкий лед, которого толщина была более 2 футов. По показанию китайцев, лед мог исчезнуть только 8 апреля, не ранее. К тому же стояли северные ветры, и показаниям китайцев нельзя было не верить, имея уже несколько фактов точности их предсказаний, относительно погоды. [71]

От судна до пристани оставалось более 3 1/2 верст. Ожидать расхода или исчезновения льда, значило упустить 18 дней и на нагрузку оставить всего 12. Представлялся еще вопрос: чем выгружать? ни тросов, ни блоков, ни инструментов для устройства шпиля не было в посту. Я знал, что транспорт «Японец» располагал быть во Владивостоке 1 или 2 апреля. Основываясь на этом предположении, я решился прорубить во льду канал, в 8 сажен шириной, чтобы свободно пропускать отколотые льдины мимо судна. Нужно прибавить, что китайцы, бывшие в посту, торопили меня скорее поставит судно к пристани, чтобы защитить его ото льда, который будет ходить от одного берега к другому, смотря по ветру, до совершенного исчезновения. Я тотчас же послал на угольную ломку и станки, расположенные по р. Суйфуну, приказание, чтобы люди немедленно собрались в пост.

21 марта, с утра начали прорубать канал. Сначала я думал пилить лед, но эта работа оказалась слишком медленной; я приказал сковать пешни, работа которыми пошла успешнее. К вечеру судно прошло каналом 120 сажен.

Я питался надеждой, что в случае прихода транспорта «Японец», этот канал и ему будет полезен. В содействии и помощи командира транспорта я был вполне уверен. До пристани приходилось рубить канал в 1650 сажен длины. Расстояние это пугало меня, но необходимость заставляла вести судно к пристани. По моему расчету, канал мог быть окончен в 10 дней, потому что, с каждым днем, люди вырубали больше и больше, - наловчились; на 3-1 день уже прошли 160 сажен по длине. С 25 марта около полдня стали задувать тихие ветры из SO четверти; к вечеру ветер переходил к NW, температура ночью падала до - 6°R; днем повышалась до +2°. Толщина льда в глубине бухты была более 2 футов.

31 марта в 12 часу приходит ко мне в комнату М. и смеется.

- Что вам угодно?

- Посмотрите какой славный плотник у вас на пристани. Как он хорошо окончил ее...

В то же время вбежал в комнату и матрос с испуганным лицом:

- Ваше благородие! Льдом свалило три крайних сруба.

Я опрометью бросился к пристани и издали еще увидел сплошную льдину, стоявшую на месте трех крайних срубов. Я не верил глазам, но сплошная льдина плотно прижалась к [72] четвертому от конца пристани срубу, возле которого лежало на льду несколько бревен... Я горько заплакал. Работа целой зимы уничтожена в несколько минут...

Оказалось, что весь лед из глубины бухты тронулся на всю ширину вырубленного канала и растаявших заберегов. Я не поверил себе и послал 2х матросов с веревкой, смерить на сколько сажен отошел лед от устья речки? Они донесли, что более чем на 100 сажен. Накануне я ходил к пороховому погребу на противоположном берегу бухты, и около устья льду не было лишь сажен на 10. Этой же льдиной подрейфовало и прижало к мели судно, которое уже было подведено к пристани на 200 сажен. Страстная неделя. Команда не говела, а между тем прошло 11 дней, как судно уже стоит на рейде. Из назначенных 30 дней для выгрузки осталось 19. В это время нужно снова сделать пристань и окончить выгрузку, иначе будут простойные дни. Да и чем выгружать: ни годных пушечных стропов, ни толстых тросов для гиней, ни гинь-блоков - ничего нет. Хотя бы «Японец» пришел поскорее... Попрошу командира помочь мне. Его команда будет работать днем, а моя по ночам...

1 апреля было освящение церкви. Лед стоял над пристанью. Пробовал было прорубать майну, затирает. Мне нужно было знать, в каком состоянии срубы, повалены ли они на дно или только верхние части их снесло льдом? До 4 или 5-го апреля нельзя было ничего осмотреть: южные ветры, установившиеся в апреля, нажимали лед к северному берегу. Вся наличная команда обращена была на вытаску бревен из-за горы к пристани. Возле нее, на берегу, изготовляли новые ряжи, основание которым дано было в 3 квадр. сажени. 4 или 5 апреля задул довольно свежий северный ветер, из ущелий: северный берег очистился ото льда, и можно было со шлюпки осмотреть пристань; к тому и вода была прозрачна, так что на 13 футов видны были растения по дну бухты. При осмотре оказалось: крайний сруб сорван на 8 футов ниже горизонта воды; вертикальные связи, 8 дюймовые бревна (шкалы), переломились; верхняя часть, сорванная, вся цела и погрузилась с боку; смерзшийся камень в срубах лежал плотно; второй сруб сорван на 5 футах, третий почти у самого горизонта воды. Глубина у крайнего сруба оказалась 16 футов. Всю страстную неделю рубили на берегу срубы и вытаскивали из-за горы бревна. Команда работала с 4 часов утра до 11 и с часу пополудни до 8, 9, а иногда и до [73] 10 часов вечера. Я не мог понять только, почему не являются люди с угольной ломки. Наконец, 2 апреля они явились: оказалось, что их задержало плохое состояние льда на Суйфуне.

К четвергу страстной недели срубы были готовы. Я спустил надстройку над третьим и засыпал его каменьями. В пятницу вывел второй и успел до вечера наполнить и его камнем. В страстную субботу не хотелось мне работать, но нельзя было пропускать дня, потому что в 1-й день пасхи я намеревался дать и команде и себе шабаш. Так как надстройка крайнего сруба была более 10 футов, и всю надобно было засыпать камнем, то эту работу я дал команде на урок. На работу вышли в 4 часа утра; день был холодный и ветреный; пока сруб шел с берега в воду по слегам, его легко спускать было, но потом как-то один угол сруба соскочил со слег. Нужно было приподнять и подсунуть под него что-нибудь, доску или бревно. Мне не хотелось посылать людей в воду, и я пытался достигнуть этого со шлюпки. Видя, однако, безуспешность моих предприятий, несколько человек сошли в воду, выше пояса, подсунули два бревна, и сруб легко сошел. Этим людям я приказал тотчас же идти в лазарет, вытереться спиртом, настоенным перцем, и выдал им по чарке водки. Установка и погрузка камня продолжались до 7 часов вечера; команда даже не обедала, а я пробыл и без завтрака. Команде выдал по чарке водки.

Идя домой, я рассчитывал встретить светлый праздник в церкви отдохнувшим, и в 9 часу вечера лег спать, но в 10 дают знать, что иеромонах просит меня в церковь. Оказалось, что он хотел начать службу непременно по третьему выстрелу из пушки, которая стояла перед казармой. Я распорядился и приказал разбудить себя в 3/4 12 часа; но не успел еще забыть, как дают знать, что с южного берега лед нажимает к пристани. Куда девался сон! но идти самому на пристань - было невыносимо тяжело; пусть уж ломает ее лед и без меня! Скорбно стало на душе; я вспомнил прежние годы и настроение перед утреней светлого праздника, и сравнил его с настоящим...

Служба, вместо полночи, началась, благодаря медленности отца Ф., только около часа. Когда отец Ф. раскрыл царские двери, вся церковь вдруг осветилась: к светлой утрени было приготовлено сотни две восковых свечей. Команда очень была довольна этим распоряжением. Утреня скоро отошла, но обедня шла медленнее, потому что иеромонах служил очень долго, да кроме [74] того было 40 причастников, так что служба окончилась в исходе 4 часа.

После обедни, пришлось христосоваться со всеми солдатами и матросами. Я позабыл сказать, что на судне Emma and Mathilde, капитан пришел с женой; к несчастью, она оказалась немкой и кроме своего природного языка не говорила ни на одном. Сначала мне трудно было объясняться с нею, но в течение недели я начал уже говорить по- немецки, так как хорошо знал этот язык когда-то, до поступления в Морской корпус. К тому же молоденькая особа, в дикой глуши, приветливая и болтливая, служила сильным рычагом, чтобы подвинуть даже и лентяя на изучение языка. Вечером в страстную субботу капитан присылает мне письмо, которым просит дозволения быть с женой в церкви во время службы. Я очень был рад письму, потому что за несколько дней до праздника предлагал ему быть вместе у обедни, но он отказался под тем предлогом, что ночью съезжать с судна очень опасно и неудобно. После обедни я пригласил капитана и жену его к себе - выпить чашку чая, прося извинения, что на минуту оставлю их одних. Возвратясь домой, я застал даму в слезах.

- Что с вами? - обратился я к ней.

- Не только ее, - отвечал за нее муж, - но и меня глубоко тронула сцена, когда вы все целовались между собой, поцеловав сперва св. крест... Странным мне только показалось, как начальник в такой глуши решается опуститься до такой степени, что три раза целуется с каждым солдатом. Неужели он не боится уронить дисциплину? Жена капитана при этом еще более расплакалась... В это время вошел в комнату отец Ф. в епитрахили с крестом в руке. После обычных молитв он благословил тол, на котором стояли различные яства, приготовленные моим денщиком. Иеромонах, сняв епитрахиль, подошел к жене капитана и поцеловал ее в лоб.

- Какой добрый старичок! - проговорила она.

Отец Ф. просидел у меня недолго; но капитан и жена его долго оставались; мне хотелось спать, но совестно было выгнать их, тем более, что молодая женщина, после 6 месяцев пребывания на судне, съехала в первый раз на берег. Она в восторге была, что могла отвести душу, не в своей каюте; из слов ее можно было заключить, что она не совсем счастлива. Когда стало на дворе светло, в 6 часу утра, [75] они простились со мной. При прощании я пригласил их к себе обедать в 3 часу. Я с радостью улегся в постель, но не мог долго заснуть: в голове все вертелась завтрашняя работа на пристани; к тому же команда уже гуляла на всю улицу - трезвого голоса не слыхать было.

На второй день праздника началась на пристани работа. Выше я сказал, что еще на 4-й неделе поста срубы были готовы, и балки положены на места. В течение 10 дней вырубки канала, балки были укреплены и настлана настилка, но когда снесло срубы, с ними вместе изломало и ясеневые балки, которые потонули.

Усиленная работа страстной недели имела сильное влияние на здоровье солдат: 10 человек лежали в лихорадке. Главнейшая причина этого заключалась в недостаточности пищи: каждый солдат получал в день по 3 фунта печеного хлеба, 1/8 фунта мяса и 1/8 ф. крупы на обед и ужин. Чтобы сколько-нибудь поддержать силы солдат, я отдал им около 50 пудов своего провианта, с тем, чтобы во время работ каждому выдавалось по 4 фунта хлеба; но и этого было недостаточно - пришлось увеличить дачу хлеба до 5 фунтов на человека. Заболевавших солдат становилось менее, но общее изнурение было велико. Уныние команды грозило появлением болезни в страшной степени. Для ободрения команды я решился производить ей из складов поста завтрак из 1/8 фунта крупы и 6 золотников масла; кроме того, купил на свои деньги у китайцев водки и выдавал команде по полчарке перед завтраком и ужином. Через несколько дней команда стала веселее на работах, появились и песни; пять фунтов хлеба скоро оказались излишней дачей.

К 12 апреля ряжи вновь высились на 4 фута от воды; их наполнили каменьями и начали класть балки. Словом, пристань оканчивалась; но опять являлся вопрос: как и чем выгружать орудия, появление которых так интересовало окрестных китайцев, видевших в этом факте, что русские навсегда поселяются здесь, в противность беспрестанным уверениям их прежних начальников, маньчжуров. Я предполагал было поставить стрелы над люком судна и поднимать на них орудия, но шкипер не решался, ссылаясь на то, что крепление бимсов не выдержит тяжести стрел, с поднятым на них орудием. Приходилось стрелы устроить на конце пристани. Но устанавливать на срубе нельзя было, а нужно было пятки стрел ставить на грунт, при глубине 16 футов. Высота стрел должна была быть не [76] менее 7 сажен. Деревья для стрел были найдены за 15 верст от поста, в 10 1/2 сажен длиной и 1 1/2 фута толщиной. По своей тяжести деревья не могли быть вытащены командой поста, несмотря на мою попытку. Оставалось ждать прихода транспорта «Японец».

15 апреля, около обеда, наконец показался давно ожидаемый мной и всеми солдатами «Японец». Командир его, Н. Я. Шкот, принял живейшее участие в моем положении. На другой день присланы были с транспорта: мастеровые с инструментом для устройства шпиля; марсовые матросы для отакелаживания блоков и основы гиней; толстые тросы для гиней и блоки; 30 матросов назначено было в помощь команде поста на вытаску деревьев для стрел, продолжавшуюся двое суток. Командир транспорта хотел было остаться во Владивостоке, чтобы выгрузить орудия, работал день и ночь, во избежание простойных дней; но обстоятельства принуждали его скорее разгрузить транспорт, принять пятнадцать тысяч пудов муки, спешить в Де-Кастри и по пути зайти и в другие посты Приморской области. В тот день, т.е. 15 апреля, вечером, пришел финляндский бриг Яков с грузом муки. Принимать груз с 3 судов своими средствами было решительно невозможно. Я уговорил шкипера брига Яков подождать выгрузкой муки, чтобы большую часть ее перегрузить прямо на транспорт, не свозя на берег. Несмотря на все старания с нашей стороны, выгрузка орудий началась только 23 марта. Непривычка солдат в подобной работе сказывалась на каждом шагу. Установка стрел заняла полтора дня. Чтобы погрузить нижние концы стрел, сначала я прибивал к ним мешки, набитые каменьями. Занимая большое пространство, каменья или утапливали все стрелы или не производили никакого действия. Я решился наконец в двойных мешках прибить к самым концам стрел 70 пудов свинцу, стрелы тотчас сели на дно. К тому же надобно отдать честь г. Беренсу в укладке орудий, отдельными партиями, до того прочной, что на вынутие первого орудия из каждой партии приходилось употреблять полдня работы.

26-го утром транспорт «Японец» ушел в море. С этого дня погода совершенно переменилась: задули северо-восточные ветры, холодные, пронзительные. Команда, работавшая с раннего утра до позднего вечера, постоянно в мокром платье, стала заболевать. Я решился выдавать из складов поста ежедневно по 1 чарке спирту, тем более, что из 50 человек стало [77] выходить на работу лишь от 25 до 30 человек. Чарка спирта была таким понудительным средством, что ни один из солдат ни разу не сказывался облыжно больным; случалось не раз с работы отправлять больного в лазарет, против его желания, потому что он лишался чарки спирта. 30 апреля и я заболел горячкой. Шкипер ежедневно жаловался мне записками, что команда работает очень плохо. Через три дня я принужден был ехать снова на судно, но большую часть времени пролежал в каюте капитана. От слабости сил у меня поднялось головокружение, при малейшем напряжении - обмороки. Наконец, к общей радости, 14 мая выгрузка орудий была окончена. Команда получила на пять дней шабаш. Дня два было тихо, но на третий поднялся такой кутеж, что китайцы не могли понять, что сделалось с солдатами.

19 мая пришлось отправить на р. Суйфун, на верхний станок, провизию для генерал- губернатора. По полученному мной уведомлению провизии должно было заготовить на 45 человек, составлявших его конвой. Это не скрылось от внимания китайцев, которые не раз меня спрашивали: «когда приедет русский дзян-дзюнь» (т. е. генер.-губер.). Они ожидали видеть его поезд, нечто вроде тех процессий, с которыми обыкновенно ездят их высшие начальники.

20 мая пришла в пост шкуна «Пурга» с грузом соли, масла и мундирных вещей. Это несколько развлекло меня. Г. Фейльке (шк. Якова), бывалый человек, веселого, живого характера, доставлял приятное препровождение времени. Приемка с шкуны и брига была окончена очень скоро. Бриг имел повреждение в руле, которого исправление затянулось, потому что кузнец (солдат) был болен, а без него не кому было отковать какой-то вещи. Шкуну нагрузили лесом и дровами для Посьэта, и оба эти судна (шкуна и бриг), 25 мая ушли с рейда. На другой день, т. е. 26-го, ушло и любское судно Emma and Mathilde. Я остался один.

Отправляя людей вновь на угольную ломку и на станки, я послал за тем китайцем на реке Суйфун, с которым говорил относительно муки. Он не заставил долго ждать себя. Я угостил его чаем и предложил поесть; но он от всего отказывался. Что за причина? уж не досталось ли ему от маньчжуров? Я задал ему этот вопрос. Китаец нехотя отвечал, что на другой день моего прихода маньчжуры ушли из его фанзы за 15 верст, в Ледокова, из [78] боязни, что я пришлю забрать их. Во всех приемах китайца проглядывала какая-то принужденность. Я не знал, как вызвать его на откровенность. Наконец я вспомнил наш разговор о тайе.

- Тайе до сих пор еще не был у меня.

- Был, - сухо ответил мне китаец и повесил голову.

- Когда он был? - начал я.

- Был тайе, - едва слышно ответил мне китаец.

- Шима дунси [Нечто вроде вежливой брани, хотя в переводе буквально «шима дунси» значит какая вещь, предмет неодушевленный; обыкновенно это выражение употребляется, чтобы принудить говорить того, к кому обращается. При многолюдстве нужно прибавить ниды, второе лицо местоимения - ниды шима дунси], когда, я не знаю! - продолжал я, едва сдерживая себя.

Китайца поразило это выражение; он поднял голову, свирепо посмотрел на меня и начал:

- Тайе к тебе приходил, его не пустили, сказали, что ты спишь; он послал узнать другого манзу, тот видел тебя и говорил с тобой. Когда тайе второй раз пришел к тебе, его опять не пустили. Он рассердился и ушел. Он тайе!

«Он тайе» китаец произнес с таким ударением, с таким выражением лица, что можно было понять, что я оскорбил его. Тайе хотел сделать мне честь, и я не принял его. Чтобы не уронить себя, я сделал вид, что не понял и отвечал:

- Для тебя, для других китайцев тайе - высокий человек, а для меня все равно, что ты, что он.

Китаец вскочил со стула, подошел ко мне и горячо стал говорить: «Тайе для нас больше тебя; тайе может и голову мне отрубить, ты не имеешь права; тайе, если захочет, может и тебя прогнать отсюда со всеми твоими людьми. Тайе, тайе...», - захлебываясь, продолжал он.

Я расхохотался, к великому удивлению китайца. Видно было, что он хотел унизить меня перед тайе и добиться, чтобы я пошел извиняться перед ним. Я встал с дивана, подошел к окну, налил стакан холодной воды и предложил китайцу сперва напиться, а потом уже говорить со мной. Китаец с обычной церемонией взял стакан, поблагодарил, приложил его к губам и поставил на стол возле себя.

- Ты знаешь Ч.? - начал я; он пойдет ли к тайе?

- Целекафский (так произносили китайцы фамилию) та-нойон. Тайе должен ему делать катау, когда хочет говорить с ним, а ты... - и опять пауза. [79]

- Продолжай, продолжай! - повторял я китайцу, стараясь удержаться от смеха.

- Ты... ты... ты сяо-лоя губернатора (т.е. слуга губернатора). Таким китайцы считали моего предшественника К.

- Слушай, - обратился я к китайцу, - что Ч., что я - одного чина. Если Ч. - та-нойон, то и я такой же. Видел ли сколько пушек привезено? Знаешь ли сколько судов приходило ко мне? Ч., что нужно ему, пишет ко мне. Прошлого года он первый приехал ко мне, а потом я уже ездил к нему. Откуда же ты взял, что я сяо-лоя?

Я принял сердитую мину. Китаец начал расспрашивать, отчего в объявлении не написана моя фамилия? уже не китаец ли я, потому что хорошо знаю их приличия? и тому подобные вопросы.

Не желая упускать случай даром, я снова возобновил вопрос, когда приходил ко мне тайе, прибавив, что скорее он лжет, потому что все китайцы прямо ходят в мою комнату. «Да и ты пришел, ни у кого не спрашивая, дома ли я?» Китаец стал изворачиваться, что тайе не смел и боялся идти, потому что прошлый год я хотел наказать его за другого китайца. Мой гость долго варьировал эту тему. Мне наскучило слушать россказни, хотелось положительно узнать о муке, чтобы сделать представление генерал-губернатору; так как Ч. собрал уже по моей просьбе все сведения, то мне хотелось только проверить их.

В это время вошел в комнату китаец из Посьэта и подал мне письмо от Ч.; нового гостя я просил сесть, а сам начал читать письмо, приняв важный вид и беспрестанно двигая бровями. Китайцы завели между собой разговор - кто, откуда и зачем? Посьэтский китаец начал говорить сперва тихо, потом громче, что к Ч. из Хун-чуна прислана бумага, на которую он не знает, что отвечать и спрашивает меня. Суйфунский вытянул физиономию и спросил: «Разве Целекафский моложе этого?» «Да, да!» - утвердительно отвечал посьэтский. Прочитав письмо, я потер себе лоб и, обратясь к подателю письма, начал: «Хорошо! Скажи Ч., что я подумаю и пришлю ответ на судне, которое придет ко мне». Китаец сделал мне цинань и вышел. «А ты скажи тайе, чтобы он приехал ко мне; я хочу с ним говорить о многом» - обратился я к суйфунскому гостю. «Если меня не будет во Владивостоке, значит я буду в Хунчилаза (место, где производилась ломка угля); пусть он подождет меня и ночует у меня в комнате». [80] Между тем, так как я, в ожидании приезда генерал-губернатора, велел изготовить парадный мундир с эполетами, чтобы по первому известию одеться и встретить начальство с рапортом, то китаец, заметив мундир, видимо хотел узнать, что это за костюм и зачем приготовлен; но никак не решался сам спросить. Надобно заметить, что китайцы очень любопытны и в то же время не любят задавать вопросов о вещах, которые они видят в первый раз, чтобы не обнаружить своего незнания - самая щекотливая струна их самолюбия. Самую мельчайшую вещь они не оставят без внимания, будут добиваться ее значения, но ни за что не спросят. Чтобы дать ему возможность осмотреть мундир, с которого он не спускал глаз, я вышел из комнаты. Возвратясь, я застал китайца рассматривающим мундир.

- Шан-шан-гоуды, шан-шан-гоуды (то есть очень, очень хорош), проговорил китаец; такого магуадза [Магуадза - короткое верхнее платье китайцев, с узкими рукавами, застегивающееся на левую сторону] не было у сяо-лоя К., а ходил всегда в дагуадза [Дагуадза - верхняя одежда китайцев, в роде архиерейского саккоса, застегивающаяся на левую сторону, надевается сверху магуадза], как и солдаты, значит, он был сяо-лоя (слуга)... Когда ты наденешь его?

Чтобы потешить китайца, я предложил ему примерить мой мундир. Сначала он не соглашался, а потом надел его, сняв свою магуадзу. Я показал как застегнуть воротник и пуговицы и подвел его к зеркалу. Нужно было видеть его восторг: он не спускал с себя глаз. Мундир был очень тесен китайцу и потому сидел на нем гладко и красиво.

- Дорого ли стоит такая магуадза, и можно ли мне иметь такую же?

- Стоит очень дорого, а носить этого без позволения русского Императора нельзя, - отвечал я.

Китайцу странным показалось, что я упомянул такое верховное лицо.

- Разве Император дал тебе этот мундир? - с удивлением спросил меня китаец.

- Да.

- Значит, ты видел своего Императора?

- Несколько раз. Это китайский прячется от всех, потому что в его животе мало мудрости... Каждый русский может видеть своего Императора и говорить с ним. [81]

Китаец слушал с глубоким вниманием; не отвечая ни слова, он снял мундир, осторожно повесил его на спинку стула и стал со мной прощаться. Он обещался идти к тайе и звать его ко мне.

28 мая я приказал изготовить для себя двухвесельный life-boat, и рано утром отправился на угольную ломку. Ровный ветер от SO быстро подвигал шлюпочку, шедшую под прямым парусом. Выйдя на середину залива, я увидел на Песчаном мысу большое стадо быков. Мяса в посту было мало, а главное, мне хотелось узнать цену, и если гурт не очень дорого стоит, то, пожалуй, и купить его. Я взял курс на северную оконечность мыса. Быков оказалось более 50 штук, преимущественно молодых, сытых, а главное, незаезженных. Мне хотелось узнать хозяина этого скота, но на мой оклик никого не оказалось. Пришлось берегом идти в фанзу, которая стоит на южной оконечности. Поиски мои и в фанзе не увенчались успехом: хозяина скота налицо не оказалось и пастух о цене ничего не сказал. Когда я вернулся к шлюпке, ветер очень усилился, но направление его не изменилось. Зная качества life-boat'а, я отправился на нем покойно, но со мной был спутник С., который очень струсил и упрашивал переждать, пока стихнет ветер. Солдаты, взятые в гребцы, тоже выразили опасность ехать в шлюпке в такую погоду. Я же рассчитывал, что так как при попутном ветре гребцы ничего не делают, то я буду иметь возможность, как только начнет стихать, легко на веслах возвратиться в пост. До угольной ломки оставалось около 7 миль. Пока защищал нас высокий берег Песчаного мыса, ветер был не так чувствителен, но чем более мы удалялись, ветер все становился сильнее; life-boat летел стрелой по волнению, и мы скоро пристали к угольной. Был час 4-й дня. Выйдя на берег, я был удивлен тишиной: в шахте - ни души, и только у зимовья я встретил штейгера.

- Почему работы окончены так рано?

- Вчера в вечеру приезжал сюда адъютант генерал-губернатора и всех людей забрал с собой - ехать в пост на джонке.

Гребцы было развели на берегу огонь, располагая, что я не пойду в таком наряде к генерал-губернатору. По правде сказать, наряд мой действительно был оригинален: статский сюртук, с отложным воротником и светлыми пуговицами, уже порядком изношенный и когда-то серый, а теперь неизвестного [82] цвета; однобортный жилет и солдатского сукна брюки, с заплатками на коленях, заправленные в голенища высоких сапог отличного товара. Сшить что-либо вновь я не мог, потому что денег не было, так как содержания не получал с сентября месяца, а июнь следующего года был уже на дворе. Какие остались деньжата, от содержания на клипере, истратил на заведение необходимого хозяйства, на содержание больных в лазарете и на водку для солдат; правда, у меня был сюртук форменный, но тот употреблялся только в большие праздники и для представительности, когда надобность в таковой случалась. Не теряя времени, я сел в шлюпку и под парусом отправился через Суйфун на станок. Ветер был порывистый, немного полнее галфвинда; при его свежести, с прямым парусом не так ловко было идти, но за возможность перевернуться я не беспокоился, потому что шел по мелким местам, так что life-boat задевал за грунт. На пути уже мне пришло на мысль, что генерал-губернатора еще нет, иначе мне бы дали знать телеграфом. Читатель спросит: откуда мог взяться телеграф в такой глуши? Дело в том, что в устье Суйфуна хотя и в 18 или 19 милях от Владивостока, но видно с вершины гор позади поста. Мною было приказано старшему станка на устье Суйфуна, в случае приезда генерал-губернатора, днем - разложить такой дымокур, чтобы столб дыма был не менее сажени, ночью - зажечь костер, чтобы пламя поднималось на такую же высоту, и держать их до тех пор, пока из Владивостока не ответят тем же. Сигнала не было сделано, но, подходя к станку, я увидел на берегу в нескольких местах разбитые палатки и между ними одну пеструю, полосатую.

Я пристал к берегу никем не замеченный, и прямо прошел в дом. Первый встретившийся мне солдат шепотом доложил, что генерал-губернатор здесь. Я хотел немедленно отправиться в пост и, подойдя к окну, сказал гребцам, чтобы они скорее перехватили чего-нибудь и были готовы ехать сейчас же в пост. На мой голос явился солдат, одетый в мундир.

- Генерал просит ваше благородие к себе!

- Когда прибыл генерал?

- Вчера, часу в пятом вечера, на джонке.

Не хотелось мне явиться генерал-губернатору в таком импровизированном костюме; но ничего было делать, пошел. Перед пестрой палаткой горел костер. Едва я подошел к палатке, как генерал-губернатор пригласил меня к себе очень [83] любезно в палатку, назвав меня по имени и отчеству. Это меня и удивило, и успокоило. Первое, с чего я начал было извинение за форму, при первом представлении его превосходительству.

- Во-первых, меня зовут Михаил Семенович; во-вторых, без церемонии садитесь; а в- третьих, я очень рад, что вы сами приехали, - прошу доставить меня во Владивосток. Отвечая на расспросы генерал-губернатора, я, не стесняясь, говорил о солдатах и выставлял всю их нищету, которой бы не было, если бы на дело смотрели с точки зрения действительности, а не урочного положения, - отчего выиграло бы и самое дело...

Заметив, что генерал-губернатор беспрестанно посматривает на часы и беспокоится о возвращении шлюпки, посланной им во Владивосток, я объяснил, что она не может вернуться ранее 9 часов. Действительно, она возвратилась в это время. Что же касается переезда самого генерал-губернатора через залив в пост, то я предложил шлюпку, прибавив, что за джонку в заливе я не отвечаю, и что выехать следует в 3 часа утра. Получив на это согласие генерал-губернатора, я хотел было выйти, чтобы сделать распоряжение, но он остановил меня, предложив вместе отужинать. Ужин для меня был очень кстати, потому что я с утра ничего не ел. В 11-м часу все разошлись по палаткам спать. Мне пришлось всю ночь не смыкать глаз: на шлюпке переломили несколько весел, и к утру нужно было изготовить новые; из двух дюжин весел, заготовленных на верхнем станке, едва можно было выбрать четыре годных. В исходе первого часа шлюпка была изготовлена, и я пошел спать, наказав разбудить меня в 2 часа утра. Часовой, боясь ошибиться, поднял меня в 1/2 2-го. В 3 часа шлюпка отвалила. Когда вышли, на заливе было тихо, ни малейшей ряби. Впереди на карбасе шел М. С. с тремя лицами своей свиты; сзади его, в life-boat'е, я с переводчиком китайского языка. Когда пристали к берегу, у сенокоса, до поста оставалось версты полторы, но дорога шла болотом. Для генерал-губернатора приготовлена была верховая лошадь, но он отказался ехать и отправился пешком. Подходя к моему дому, М. С., обратясь ко всем, сказал: «Гг., вчера мы получили приглашение на кофе со сливками. Необходимо зайти к Ев. Ст.» Человек мой, узнав о приезде генерал-губернатора и ожидая меня, имел готовый самовар. Через 5 минут поспел и кофе, который был подан в японских чашечках, но молочник был импровизированный. Поданные сливки немало изумили М. С., и он заметил, что по [84] всей Уссури ему ни разу не удалось иметь хотя бы ложку сливок [У китайцев нет обычая доить коров; по учению Конфуция, молока они не употребляют. Все имущество матери - собственность теленка. Мне стоило больших трудов добыть коров и воспитать их в дойной цивилизации].

Для генерал-губернатора была приготовлена во флигеле корвета «Гридень» отдельная комната. Из моей квартиры его превосходительство зашел в казарму, поздоровался с командой, поблагодарил их: «Вами лейтенант не нахвалится, и потому я еще раз поблагодарю вас, ребята». Пройдя мимо церкви, он прошел в свою комнату. Едва я возвратился домой, как в мою комнату вошел китаец с Суйфуна. После обычных приветствий, он спросил, когда приедет дзянь-дзюнь?

- Он уже здесь, - отвечал я.

- Вас много пришло в пост. Который же из них дзянь-дзюнь?

- Он шел впереди, рядом со мной рядом.

Это изумило китайца. По принятым китайским приличиям, чем важнее лицо, тем большая свита должна его окружать; в особенности, впереди его должно идти не менее половины всей свиты, а другая сзади. Перед китайским генерал-губернатор обыкновенно несут разные флаги, значки, щиты с надписями, какие-то кумирни и пр. Он едет в середине, в паланкине, и несут его четыре китайца; сзади его толпа - верховых и пеших. Понятно, что привыкшим к таким церемониям, в которых показывается все величие, вся важность человека; китайцам, собравшимся в пост к этому случаю, было странно смотреть на М. С., как на генерал-губернатора; они говорили: это должно быть старший чиновник генерал-губернатора, а не сам он; иначе он не уронил бы себя и не пошел бы пешком мимо всех, и еще так далеко. Мне хотелось отдохнуть немного, потому что нужно было приняться за работу, порученную мне генерал-губернатором; но китаец никак не догадывался уйти. Чтобы напомнить ему, я лег на кровать и стал дремать.

- Ты спи, - начал китаец, - а когда придет тайе, я разбужу тебя. Он скоро будет.

Как ни хотелось мне уснуть, но видеть тайе было еще нужнее. Недолго и заставил он себя ждать. В комнату вошел низенького роста, плотный, жирный китаец, с умным выражением [85] лица и с редкой, седой, козлиной бородкой, одетый очень чисто, но просто, в магуадза серого цвета, из бумажной ткани. Начались обычные приветствия. Я просил тайе сесть возле меня, указывая ему место по левую руку от себя [У китайцев левая сторона старше правой. Китайца посадить по правую руку значит унизить его. Обыкновенно я обращался к приходившим китайцам со словом чинзо-чинзо, т.е. «садись». Теперь мне нужно было соблюдать все приличия, чтобы тайе не обидеть, а расположить к себе]. Тайе не соглашается. Я настоятельно прошу и, наконец, он садится. Я подал ему папиросу, которой он не умел и закурить. Человеку приказал подать нам чаю, так как знал, что с китайцем, в особенности если встречаешься с ним в первый раз, дела прямо нельзя начинать, а сперва нужно угостить его чаем и трубкой, потом закуской, и тогда уже приступать к рассуждению о деле. Я знал это китайское обыкновение и не хотел нарушать его без особенных причин, чтобы рассчитывать на больший успех. Тайе начал расспросами, откуда я приехал во Владивосток, долго ли останусь здесь, хорошо или худо мне жить здесь; есть ли у меня жена и дети, сколько их, есть ли у меня внуки, и т. п. Во время разговора нашего, тайе часто обращался ко мне с вопросом: «как твое почтенное имя?» - и всякий раз был один ответ: «Бу». С моей стороны также были подобные вопросы, и получался один ответ: «Ли». Такие вопросы у китайцев принадлежат к числу самых утонченных вежливостей, при первом знакомстве друг с другом. Другая странность - спрашивать сколько собеседнику лет от роду. Китайцы любят казаться старше своих лет, и для них нет ничего приятнее, когда увеличиваешь число их. Зная эту страсть, я первый и несколько раз спросил тайе: сколько ему лет?

- Шестьдесят пять, - отвечал он.

- Нет, нет, тебе восемьдесят пять, если не девяносто лет, - возражал я.

Тайе был в восторге от такого числа лет; но в то же время не мог понять, почему я убавляю себе так много, говоря, что мне всего двадцать шесть. Он постоянно повторял, что мне не менее 45, я доказывал, что борода моя говорить то же. А у меня борода была действительно до 3 пуговицы сюртука. Нам подали самовар и японские чашки с крышками, какие употребляются и в Китае. У меня был и желтый чай - редкость в Маньчжурии; я заварил его по-китайски, т.е. не в чайник, а положив в каждую чашку, заварил отдельно и подал каждому. [86] Едва до половины отпивали они чай, чашки доливались из самовара. Самовар очень занимал тайе; видно было, что ему хотелось иметь такой. Хотя в лавке Амурской К° и были самовары, но цена их была очень высока: сколько помнится, полутора рубля за фунт, и весом менее двадцати фунтов самоваров не было. Они и не шли в продажу: китайцам казались слишком дорогими, потому что у них желтая медь в изделиях продавалась в Хун-чуне по 3 чина [В Китае монеты серебряной нет; серебро в слитках, а ходит по весу. Наибольшая единица - лан, равняющаяся одной двенадцатой нашего фунта. Лан имеет десять чин; чин имеет десять фынь. Так наш серебряный мекс.доллар весил пять чин восемь фынь, а старого чекана четвертак - один чин пять фынь. Вследствие чего лан стоил по первому 1 р. 67 коп., а по второму 1 р. 60 коп.; отчего происходила эта разность - не умею объяснить], т.е. 50 коп. серебром. Но это очень мало.

После чая я приказал подать закуску и водку. Тайе не хотел сначала пить, но, отведав водки, с удовольствием прихлебывал из рюмки. Для них я приготовил подслащенный спирт с мушкатным орехом и подкрасил кофеем. У моих китайцев и языки стали развязываться, но я принужден был оставить их, потому что генерал-губернатор прислал за мной. Я оделся в мундир. Китайцы с большим вниманием осмотрели мой наряд, а когда я одел саблю, вскочили со своих мест. Я просил их сесть и подождать меня, обещаясь скоро возвратиться, а уходя, налил им рюмки. Против ожидания, М. С. оставил меня обедать, так что я возвратился к себе в 8 часу. Оба китайца уже качались на стульях от хмеля. Я порадовался этому и уговорил обоих остаться ночевать у меня. Они согласились, а я начал еще подпаивать их. Наконец они совершенно опьянели и свалились со стульев, так что их вытащили в другую комнату, положили на разостланные войлоки, до-нага раздели, покрыли старой парусиной, и сверху каждого положили его платье. Я как нельзя более радовался, что мне удалось напоить тайе до бесчувствия и уложить спать в своем доме. Дело в том, что по понятиям китайцев угостить до такой степени, что он не может двигаться - верх любезности, верх искусства угощать. Чтобы сохранить свое лицо, достоинство, нужно гостя непременно оставить ночевать у себя, но не пускать его пьяным из дому - иначе уронишь себя в глазах других.

На другой день я встал ранее 7 часов и прямо пошел в комнату, где ночевали мои гости. Следы вчерашнего угощения [87] были видны, хотя все уже было убрано и самих гостей не оказалось: они еще с зарей вошли в кухню, попросили тряпку и воды, и потом ушли.

Я пошел в китайские фанзы узнать, что делают мои гости. Не доходя до первой фанзы, меня встретил тайе, сделал цинань и благодарил за угощение, прибавив:

- Ты знаешь все приличия. Ты большой ученый!

- Пойдем, тайе, ко мне пить чай.

- Нет, опять так угостишь - нехорошо, я тайе. Что скажут китайцы? Нет, не пойду.

- Пойдем чай пить, водки не дам ни капли.

Тайе согласился. Мы отправились вместе. Лицо его выражало глубокую думу. Нужно было заставить говорить его.

- Что с тобой, тайе?

- Нельзя говорить много, - отвечал он.

- Не понимаю... отчего нельзя?

- Начальника просили один раз; он сказал, что сам не может, а просить будет за китайцев у губернатора. Довольно, другой раз нехорошо говорить... и тайе закачал головой.

- Я не знаю, о чем просили и какого начальника?

- Китайцы просили Целекафского, чтобы он дал нам жен. Тот сказал, что он не может, и послал китайцев к тебе. Ты выслушал их и сказал, что писать будешь к губернатору. - Мы знаем, что ты и писал, так нужно ждать ответа.

- Да, я писал к губернатору, теперь я скажу об этом генерал-губернатору, и буду просить его; нужно каждому иметь жену [Все китайцы, живущие в наших владениях, считаются в Пекине беглыми или ссыльными; не имеют права брать с собой семейства и потому целые селения наполнены холостяками; жизнь их грязная, томительная; народонаселение не возрастает, а убывает (см. Мор. Сбор., 1862, № 5, кор. из Владивостока].

- Только нам не нужно старых наших жен. Без мужей они худо живут, - больные; от них и мы будем болеть. Лучше купить нам девушек, молодых, привезти во Владивосток, и чтобы назначал каждому китайцу жену.

- У меня нет денег, нет дома; ничего нет, тайе.

- Я дам денег, у нас есть уже много собранных, только от себя пошли ученого человека, чтобы выбрал здоровых девушек.

- Без генерал-губернатора никто не может этого сделать.

Тайе задумался и, молча войдя в комнату, сел и опустил голову. [88] Подали самовар. Начали пить чай. Он вдруг поднял голову, и с улыбкой обратился ко мне с вопросом:

- Тебе нужны быки? Ты ездил на Песчаный мыс, хотел купить? Правда?

- Да, мне нужно сто быков, но деньги я заплачу осенью, в октябре месяце. Теперь у меня нет серебра. Быки нужны мне молодые, неезженые.

Я узнал от генерал-губернатора, что начальник эскадры Тихого океана обещался встретить генерал-губернатора в одном из южных портов Восточного океана, в первых числах июня. К его приходу хотелось мне иметь заготовленных быков для эскадры.

- Теперь мы с трудом достаем быков из Маньчжурии, - начал тайе, - начальник Хун- Чуна снял караулы, которые собирали подати на границе; но теперь берут подати в двух местах - одну начальник, за то, что скот ведется к русским, другую - здесь, на месте; и вот, вместо двух лан с быка, которые платили на границе, мы должны платить четыре лана.

- Сколько раз я говорил мандзам, чтобы здесь никому не платили подати. Зачем они платят? И отчего ни разу не показал не того, что собирает подати? Я бы показал ему, как собирать подати!

- Все равно, - отвечал тайе, - здесь не заплатишь, так когда придешь в Хун-Чун, там возьмут, да еще палками прибьют. А без Хун-Чуна нам жить нельзя. Русские купцы привозят весь товар дурной и дорого продают.

- Почем же стоят быки? - спросил я тайе.

- Десять долларов бык, если ты будешь один покупать. Если же с тобой будет кто- нибудь другой - тогда двенадцать долларов, - отвечал тайе.

- Отчего такая разница в цене? Не все ли равно, что я буду покупать, что другой - для тебя все равно.

- Нет, нет, ты фунцун (взятка) не будешь спрашивать, а другой будет требовать. Из чего же платить? Вот отчего я и сказал тебе разные цены.

- Скажи, тайе, отчего китайцы не сеют пшеницы?

- А кто будет покупать ее у нас? - в свою очередь спросил меня тайе. [89]

- Да вот я покупал бы каждый год около двух миллионов чинов [Что составит 50 000 пудов - количество, необходимое для довольствия двух батальонов, эскадры и жителей. В то время было предположение два сибирских батальона перевезти в южные порты: один - в Посьэт и по границе, другой - в полном составе во Владивосток], если бы цена была дешева.

- Так много я не могу доставить, - нужно спросить наших купцов из Нингуты, Сансина и Гирина... Ведь Целекафский спрашивал о цене, ты должен знать.

Я притворился, что не знаю ничего и только слушал. Тайе продолжал:

- Он спрашивал у китайцев и купцов Хун-Чуна, потому что ты приказал узнать цену. Неужели он ничего не писал тебе?

- Ничего не писал, а мне нужно знать, потому что генерал-губернатор будет спрашивать, а что мне отвечать?

Тайе задумался, начал что-то бормотать и пальцем писать по столу. Вспомнив, что китайца имеют счеты, я подал тайе большие конторские счеты; с ними мне легче было понять китайца. Тайе начал:

- Тебе Целекафский напишет, что один таоу стоит один лан пять чин; но это очень дорого, - можно дешевле; особенно, если ты можешь продавать железо, только русское, а не другое.

Что такое таоу - для меня было непонятно. Я спросил тайе, и он принялся объяснять, что таоу делается из глины, железа и дерева.

- Если хочешь, можно сделать из фарфора, - продолжал он, стараясь всеми силами объяснить мне значение таоу. Мне надоели объяснения, и я спросил, что за вещь таоу - гиря, мешок, котел или что другое. Оказалось, что это кубический ящик, которым меряют и муку и зерно; внутри каждая сторона его - один чи [Чи - китайский фут, более английского, с лишком на один дюйм. Точной меры я не знаю; в печатных сочинениях о Китае чи не одинаково показывают - хотя разница незначительная. Так, у о.Иакинфа чи показан равным 1,104 англ. фута. В англо-китайском словаре Chey, чи = 1,24 англ. фута. Не имея средств самому точно определить, я все-таки верю первому].

- Сколько же чинов муки в таоу? - спросил я тайе, желая знать приблизительно цену одного пуда.

- Разное, какая мука, крупная или мелкая, сухая или нет, пятьдесят шесть и шестьдесят чинов в таоу.

По моему расчету пуд пшеничной муки выходил 1 р.78 коп., [90] а по сведениям собранным - 1 р.80 коп. Это было выгодно для казны, потому что ржаная мука, с доставкой из Кронштадта, в казне стоила 2 р.20 к., а сплавляемая с Шилки стоила между 1 р. 90 и 1 р. 98 к. Нужно было узнать цену железа в Хун-Чуне, и чтобы замаскировать вопрос, я сказал тайе, что у меня железо стоит дорого - один пуд 8 р.50 к., - хотя цена его по накладным из Николаевска была означена в 4 руб.30 к., в лавке же амур. К° - 6 р.

Тайе долго переводил на свой счет, несколько раз спрашивал цену, и после размышления, протянул мне руку со словами: «Дай мне сейчас тысячу пудов, я деньги заплачу». В Хун-Чуне теперь нет железа, а его спрашивают и обещаются дать по 4 чина и один гинь железа, а обыкновенная цена его 2 чина серебра за один гинь железа (т.е. более 15 рублей за пуд).

Генерал-губернатор прислал приглашение к завтраку. Тайе встал, и прощаясь повторил просьбу о железе. Я не мог дать ему ответа, потому что из магазинов поста запрещено было что-либо продавать китайцам, а вместо этого спросил его: когда он даст ответ о муке?

- Через десять дней, - отвечал тайе, и вышел из комнаты.

1 июня утром М. С. просил собрать всю команду и привести к его квартире в шинелях. Я не знал для чего. Как только доложили ему, что команда готова, он вышел к ней, поблагодарил за работы, за поведение, за усердную службу, и прибавил: ребята! вы не получали до сих пор заработанных денег. Лейтенант хлопотал о выдаче их вам. Я сделаю распоряжение об отпуске, а теперь каждому даю в награду по 5 рублей. При этом лично каждому давал по три рубля серебряной монетой, и по два кредитными билетами.

Для меня эта награда солдат имела такое важное значение, что я был в восторге и совершенно ожил, как будто я сам получил в награду несколько тысяч рублей. После раздачи денег генерал-губернатор потребовал от меня свод всех предположений моих о развитии края. Время не позволило изложить их на бумаге подробно. Я написал 21 пункт и представил его пр-ству.

На другой день, 2 июня, в море показалось судно. Я вышел на берег и узнал клипер «Абрек» под контр-адмиральским флагом. Пока шли споры и догадки о том, чей флаг: командира ли Сибирской флотилии или начальника эскадры Тихого океана, я убежал к себе, одел мундир и отправился на клипер [91]. Взойдя на палубу, я застал обоих адмиралов наверху. Они, оба в мундирах, сели в катер и отправились на берег. Генерал-губернатор встретил их на пристани и пригласил к себе, в комнату. Через несколько времени оба адмирала, осмотрев пост, пришли к барже, заложенной корветом «Гридень». Она была обшита только снаружи, но в таком виде не могла быть спущена. Необходимы были капитальные перемены. Мои представления были вполне одобрены г. командиром Сибирской флотилии и мне поручено было непременно окончить баржу и спустить ее на воду, если можно, к концу лета, дабы снабдить Посьэт лесом и дровами на всю зиму.

Вечером, окончив письменные донесения, потребованные от меня г. командиром Сибирской флотилии, я отправился на клипер; но адмирал был занят с генерал- губернатором и приказал мне приехать на клипер в 3 часа утра. В назначенный час я был уже на палубе «Абрека». Адмирал пригласил меня к себе, и занялся рассмотрением представленного мною, но в начале 6-го часа пары были уже готовы, и когда я сошел в шлюпку, клипер дал ход. Через полчаса он уже вышел в Амурский залив...

Едва клипер ушел, как в мою комнату пришло трое незнакомых мне китайцев с просьбой отвести им землю и позволить строить фанзы. В предписании, мне данном, сказано: желающим селиться во Владивостоке, отводить по 400 кв. сажень к востоку, т.е. в глубину бухты, от казармы корвета «Гридень». Китайцы, напротив, просили дать им места на западном берегу и ближе к берегу, если можно, то возле фанзы Волосы (китаец, который жил во Владивостоке более 20 лет). Я предлагал китайцам строиться в линию русских домов, но они упрашивали на самом берегу. Отталкивать китайцев мне, казалось, не следовало, и потому я отмерил каждому по 70 кв. сажень (10 по длине и 7 по ширине) Не прошло и двух дней, как еще пять китайцев пришли просить и им дать места. И этим поселенцам я отвел места там же.

Меня интересовало, откуда пришли эти китайцы? Сначала они твердили только, что «далеко, далеко, из шантунской области»; но мне не верилось, потому что они знали несколько русских слов, а это китайцам не так легко дается; наконец, я привязался к этому и допрашивал их. Они признались, что пришли с р. Лай-фу-деня, от залива Св. Ольги. [92]

Через неделю я получил письмо от Ч., из которого увидел, что ему, между прочим, поручена была генерал-губернатором покупка 100 лошадей для устройства сообщения с озером Ханкай и между Посьэтом и Владивостоком, и что каждую лошадь оставлено было от 15 до 20 рублей и на изготовление каждого седла с принадлежностию по 3 рубля. Между тем, в бытность генерал-губернатора во Владивостоке я объяснял его пр-ву, что сколько-нибудь порядочных лошадей за такую цену достать в Хун-Чуне невозможно, и что там лошадь теперь, вследствие разных обстоятельств, стоит не менее 30 рублей серебряной монетой...

Чтобы не возвращаться более, в этой части моих воспоминаний, к светлой личности Ч., я скажу, что ему, как линейному офицеру сибирских войск, не пришлось дождаться исполнения своей заветной мечты: вырваться из Сибири в другой климат, более полезный для его расстроенного здоровья; он умер вскоре после моего отъезда. Не лишним считаю приложить здесь и те пункты моих предположений, которые я представил г. генерал-губернатору и о которых упоминал выше.

1. Нижним чинам линейных батальонов производить довольствие по морскому положению [Курсивом напечатаны представленные пункты]. Солдат получает паек, т. к. 1 пуд 32 1/2 фунта муки и 7 1/2 фунтов крупы в месяц и на приварок 1 руб. сер. При работе в 12-14 часов в сутки не мудрено придти в изнурение на такой пище. Между тем, матросу по морскому положению, отпускается в морской месяц (т. е. 28 дней), мяса 14 фунт., крупы 18 фунт., гороху 10 фунт., сухарей 45 фунт. или хлеба 84 фунт., масла 6 фунт.; соли 1 1/2 ф., капусты квашенной 20 чарок; водки 28 чарок; уксусу 4 1/12 чарки; солоду 2 гарнца, табаку 1/2 фунт., перцу стручкового 2 золотника, чаю 4 1/12 золот., сахару 1 фунт. 44 золот., мыла 1/2 фунта. Так что матросы, несмотря на постоянную работу, иногда по 16 часов в сутки, не съедают всего, что отпускается им положением, и остаток, называемый заслугой, выдается им на руки деньгами по заготовительным ценам. Солдаты линейного батальона Восточной Сибири, переходя с одного необжитого места на другое, вполне заслуживают, чтобы они довольствовались морским положением. Оно служило бы поощрением для солдат и в то же время [93] не стесняло бы ближайших начальников, при исполнении спешных поручений высшего начальства. Они были бы уверены, что солдаты сыты, и что работа их не изнурит.

2. Дать солдатам рабочее платье (рубаху и брюки) из парусины № 1, сроком на два года. В Восточной Сибири солдаты линейных батальонов употребляются на вытаску бревен из лесу, причем беспрестанно рвут платье и белье.

3. Выдать рабочие деньги по примеру корвета «Гридень» за все постройки. Команда этого корвета, зимуя во Владивостоке с 1860 на 1861 год, построила несколько зданий, получая все время морское довольствие и, сверх того, за все постройки - рабочие деньги.

4. Выдать рабочие деньги за выгрузку орудий. Эта тягостная работа стоила того, чтобы дать по 25 коп. сер. в день каждому.

5. Устроить правильную почту из Владивостока в Хабаровку и обратно, по одному разу в месяц. Во Владивосток приходили суда, и матросы часто изъявляли желание отправить родным письма и на гостинец - деньги. В этом им отказывалось, потому что ответственной почты не было учреждено. Почта развила бы и местность: все иностранцы находили, что при русской почтовой таксе выгодно пересылать громоздкую корреспонденцию; а как сообщение с китайскими портами было бы на пароходах, то они явились бы потребителями и нашего угля. Для правильного сухопутного сообщения нужно было утроить, между Владивостоком и станцией Буссе на р. Усури, станки (станции), чаще существовавших; на каждом поставить, на первое время, хотя по две тройки лошадей; но «с гарантией от курьеров», так как зимой на Амуре случается, что на одном станке съедутся несколько курьеров и каждый с громадной кладью; едва возвратившись, лошади идут с другим курьером - и гибнут.

6. Рабочий скот. Чтобы он был не для счета только, а приносил действительную пользу, следует отпускать каждой лошади по 3 гарнца овса ежедневно, исключая одного месяца в году, а быкам, по 5 фунтов муки, признанной негодной для употребления; иначе не лошади будут возить людей, а людям придется таскать лошадей, как это уже и подтверждалось.

7. Иметь во Владивостоке и Посьэте маленькое паровое судно, которое сидело бы не более 5 футов. Условия, которым должно удовлетворять оно, составить мне, так как в противном случае [94] могло случиться, что заказ такого судна за границей, было бы поручено по специалисту [См. отчет кораблестроительного департамента морского министерства за 1863 год о судах Сибирской флотилии].

8. Об отводе земли жителям. Мне было известно, сколько хлопот было причинено жителям в Николаевске, где сперва строился каждый так, как ему было удобнее, так как предварительной распланировки местности произведено не было. Когда расстроился город и начали проводить улицы, то иные дома пришлись на середине их, другие выходили углом; для уничтожения такого безобразия принуждены были сносить некоторые дома. Чтобы не повторить того же во Владивостоке, я представил об этом при самом поступлении в пост, прося дать мне, если не правила, то по крайней мере те предположения, которые были сделаны относительно Владивостока: какое количество земли отводить каждому? в каком расстоянии одно здание должно быть от другого? какую величину давать кварталам? ширину улиц и проч.

9. Об отводе земли женатым солдатам; дозволить им строить дома и приобретать землю в собственность. Многие из солдат просили меня отвести им участки, с тем, чтобы они были им проданы за наличные деньги, дабы они могли располагать землей как своей собственностью. По моему мнению, следовало селить женатых по дороге, назначив их на станки, в том расчете, что привычка к местности заставить их взяться за извоз, и таким образом само собой откроется движение и устроится дорога.

10. Дозволить солдатам женитьбу на женщинах, сосланных в Восточную Сибирь на поселение. Солдаты знали, что все сосланные на поселение не могут возвратиться в Россию, иначе как по милости Государя. В основании их просьбы было то предположение, что женатых не будут уже гонять с места на место, а оставлять в покое; так что они могут безопасно разводить хозяйство. При каждом же передвижении, они принуждены бросать все заведенное: хозяйство, огороды и пр.; а главное, впадают в апатию, вследствие привычки к одному месту.

11. Женатых солдат, устроивших свое хозяйство, не трогать с места, а переводить из одной команды в другую. В 1855 [95] году женатые солдаты 4-го батальона, расположенного в Кизи близ Мариинска, выстроились в двух улицах, развели огороды и устроили свое хозяйство и пр. с разрешения начальства. В 157 году 4-й батальон с женатыми переведен в Николаевск, а на место его поставлен 5-й батальон. Мне кажется, что если бы с самого начала женатых солдат назначили на станки по Амуру, то теперь было бы в каждом почтовое поселение. Женщина в одиночестве - большой рычаг.

12. Перевезти в пост из Николаевска женщин, назначенных на поселение. Многие из них присылали солдатам письма, чтобы они просили моего ходатайства за них.

13. Покупать в Шантунской области девушек для здешних туземных жителей. В этом была настоятельная необходимость, как я уже раз говорил в своих воспоминаниях.

14. Назначать начальникам постов ежегодно до 1000 рублей экстраординарной суммы. Увеличить содержание, которое получали начальники постов (около 1100 рублей) нельзя было, а потому и предположено было выдавать «экстру» на все расходы и в пособие.

15. Дать начальникам постов подробную инструкцию. Выяснить их отношение ко всем властям. Предоставить начальникам постов большую власть, со строжайшей ответственностью за злоупотребление ею. Во всем этом была настоятельная необходимость для лиц, отчужденных и отдаленных от центральной власти на большие цифры пространства и времени.

16. Назначить солдатам плату за добычу каменного угля по 30 коп. с тонны. Разрешить женатым солдатам строиться около каменно-угольных работ. В Посьэте добыто солдатами 10 000 тонн угля, который весь забран на суда Сибирской флотилии и эскадры Китайской моря в течение 1861 года, и за который испрашивалось 3000 рублей, так как морское министерство отпустило за уголь в военный капитал Восточной Сибири по 6 рублей за тонну. Будь солдатам объявлена плата за разработку угля, они работали бы не по заданному уроку, а сколь можно более, чтобы добыть деньги.

17. Объявление китайцам об изготовлении и продаже ими сули [96] (водки) без всяких примесей, с строжайшей ответственностью за нарушение. Китайцы уважают только написанное, и потому этим объявлением могли сделать не только пользу потребителям, но и казна имела бы выгоду. Около Владивостока до 20 винокуренных заводов, так что годичная продажа китайской водки в одном только Владивостоке доходила до 3000 ведер, без всякой пошлины. Зачем же подрывать торговцев, которые платят и акциз и несут другие расходы!

18. Запрещение китайцам ловить пушных зверей весной и летом, т.е. в то самое время, когда они плодятся. Пушные звери составляют капитал государства, и уничтожать его нельзя. Я было объявил китайцам своего околотка, чтобы они не смели ловить с марта по июль, но они потребовали письменного запрещения на их языке от генерал-губернатора. В этом случае была бы достигнута и другая выгода: в Китае предпочитают шкуры соболей с короткой, летней, шерстью, и именно убитых в начале лета. Запрещение остановило бы движение капитал из России в Китай.

19. Выписать повивальную бабку из родильного института.

20. Дать правила об употреблении лесов для казенных работ и надобностей, а также на каких основаниях частным лицам пользоваться лесом. В видах сбережения лесов и в отклонение неприятных столкновений жителей с начальниками постов.

21. Вызвать из Пекина албазинца Никиту, в качестве переводчика и миссионера. В бытность мою в Пекине я часто разговаривал с этим албазинцем. Он свободно владеет и русским и китайским языками, и знаком и с нашей литературой. Православное богословие постоянный предмет его занятий. Такой человек был бы дорогой находкой для нашего края, и в то же время его избавили бы от китайских властей, которые смотрели на него весьма неприязненно.

15 июня пришел во Владивосток клипер «Наездник», и привез мне предписание г.командира портов Восточного Океана: «сдать пост и команды лейтенанту М., а самому на клипере «Наездник» отправиться в залив Св. Ольги, для принятия командования тамошним постом». Так как г.М. не прибыл, сдать пост и все казенное имущество [97] было некому, а клипер через два дня ушел, то я отправил в Николаевск рапорт, которым испрашивал разрешения отправиться в С.Петербург, тем более, что и клипер «Разбойник», на котором я пришел из Кронштадта, назначен в обратный путь.

14-го сентября пришел из Николаевска бриг Магнус шк.Линдалль, с артиллерийским горным дивизионом. С ним я получил много бумаг, но не было ответа на мою просьбу.

12 ноября пришел и транспорт «Японец» и все таки не привез ответ, а между тем здоровье мое стало истощаться; необходимо было рациональное лечение в родном климате, а главнее всего - отдых.

1-го декабря я решился повторить свою просьбу и в апреле 1863 года получил разрешение сдать пост и возвратиться в Россию, или сухим путем, или на одном из судов, назначенных в обратное плавание в Кронштадт. 14 мая я сдал пост, а 20 июня уехал из Владивостока, больной и физически и нравственно. Возвратное странствие мое от Владивостока через р. Усури до Николаевска, водой от Николаевска по Амуру до Сретенска, а оттуда сухопутьем через Восточную и Западную Сибирь по Петербурга, представляло обильную пищу для наблюдательности. Думается, что дальнейший рассказ об этом путешествии не будет лишен для читателей интереса и назидательности.

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания заамурского моряка. Жизнь во Владивостоке // Морской сборник, № 11. 1865