БУРАЧЕК Е. С.

ВОСПОМИНАНИЯ ЗААМУРСКОГО МОРЯКА

ЖИЗНЬ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ.

(См. Мор. сб. №№ 8, 9)

1862 ГОД.

В комнате, где жил Ч. в Посьэте, было не совсем тепло; впрочем, на столе кипел маленький самовар, а Ч. предложил было рому, но его оказалось так мало, что достало нам по ложке. Пока мы согревались, мне приготовили постель и вместо одеяла подали енотовую шубу. Я принял было это за насмешку, но Ч.серьезно отвечал: «Ведь у меня в доме не то, что у вас. Смотрите, не отморозьте нос... Захотите пить, одевайтесь и ступайте на кухню, а в комнате вода мерзнет». Не раздеваясь четыре ночи в фанзах, из страха насекомых, я теперь с радостью разделся и лег под шубу. Проснувшись в 8 часу утра, я было высунул руки; оказалось, что холод был нестерпимый. В комнату вошел Ч. в теплом пальто и в шапке. Я было вытаращил на него глаза; но он, засмеявшись, проговорил: «Имею честь доложить, что у нас в комнате -2°R, а в посту нет ни дров, ни угля... Что было при мне запасено, все сожгли. Если хотите отвести душу, вскочите скорее и пойдемте к Ю.»

Бывшие в Посьэте летом, не собрав сведений о температуре места, приняли его, основываясь на его широте (42°50'N) и жаре за Италию. Между тем, по метеорологическим наблюдениям Ч., средняя температура в декабре месяце была -18°R, наибольшее падение термометра -24°R... Хороша Италия!

Метеорологические наблюдения производились Ч. с большой аккуратностью, - стоит рассказать историю их. В 1860 году, в конце [226] октября или в начале ноября, в Посьэт зашел клипер «Наездник» с начальником эскадры Китайского моря. Лейтенант Каз., находившийся при начальнике эскадры, подарил Ч. анероид и термометр, с убедительной просьбой - вести метеорологические наблюдения. Для образца он оставил Ч. печатный экземпляр метеорологического журнала, отпускаемого гидрографическим департаментом на военные суда. При этом К. просил Ч. посылать через каждые 4 месяца копию с журнала наблюдений в Петербург. Нужно было видеть, с какой любовью и аккуратностью производились наблюдения. Во время отсутствия Ч. из поста, они делались фельдфебелем, которого он, как сам выражался, «школил целый месяц». Нужно заметить, что эти наблюдения были единственными на всем берегу Приморской области, от Николаевска до нашей границы с Кореей, т.е. до р. Тюмень-Ула.

Пост расположен в Новгородской бухте на северном берегу полуострова, имеющего направление на юго-запад от материка. Вершина полуострова примыкает к открытой, безлесной, низкой местности, изредка приподнятой едва заметными холмами. От этой местности, к концу полуострова, поднимается высокий хребет, который образует на северном берегу крутые, обрывистые мысы, омываемые бухтой Экспедиции. На северном скате расположены весьма тесно здания поста. Южный скат хребта полуострова весьма отлогий, омываемый заливом Новгородским.

Берега бухты Экспедиции низменны, открыты, безлесны. В нескольких местах стоят одинокие китайские фанзы, в которых живут китайцы, не имеющие ни огородов, ни полей, потому что занимаются сбором морской капусты и ловлей морских червей, составляющих их промысел. Вообще они очень бедны. От морского залива, названного рейдом Паллады, бухта Экспедиции отделяется низкой песчаной косой, оканчивающейся несколькими высокими, 70-футовыми каменьями, и носит название у китайцев Чухедза. На косу с бухты вытаскиваются лодки промышленников морских червей и капусты. Число лодок в 1862 г. доходило до 400, по словам китайцев. Тут же, под защитой каменьев от NW ветров, выстроено три фанзы, в которых живут сторожа лодок.

Рейд Паллады защищен с севера высокими, обрывистыми берегами, которые узкой оконечностью подходит к Чухедза, оставляя проход сажен в 200. В середине прохода находится [227] остров. Между полуостровом и северным берегом рейда Паллады, залег глубоко в материк Новгородский залив.

Хотя Посьэт и признан местностью, удобной для устройства там порта, и военного, и купеческого, но кажется, один взгляд на карту прямо говорит, что устройство укреплений для защиты с моря и суши потребует таких капиталов, которые никогда не окупятся. Уже одно обстоятельство, что Новгородский залив и бухта Экспедиции замерзает на 4 1/2 и 5 месяцев в году, прямо говорит о невыгоде этого пункта.

При назначении Ч., с его ротой, для занятия поста в Посьэте, ему приказано было в Николаевске построить бараки и разобранными перевезти в Посьэт. При первоначальной высадке роты на берег в Новгородской бухте, Ч. хотел тут же поставить и бараки; но ему приказано было поставить здания в бухте Экспедиции, на том месте, где они расположены теперь - на самом юру. Господствующие в зимнее время года северо-западные ветры, вырываясь из ущелий с ужасной силой, дуют на здания поста, расположенные на высоком, обрывистом берегу полуострова, отделяющего Новгородский залив от бухты Экспедиции. Здания Новгородского поста составляют: офицерский флигель, две казармы, кухня, два маленьких домика для двух женатых солдат и цейхгауза, все - ни больше, ни меньше как бараки. В столбах, врытых в землю, выбраны пазы, в которые загнаны доски, толщиной 2 ? дюйма. Снаружи и внутри стены барака вымазаны глиной. Крыши первоначально были сделаны из сена; их в первую зиму, во время свежих ветров, срывало, и потому при усиливавшемся ветре существовала особая команда: пошел все крыши держать. Тес для крыш был изготовлен в Николаевске, но его нельзя было погрузить на транспорт «Манджур» по недостатку места. Сенаже было заготовлено только для корма скота, лишнего не было, а потому команда принуждена была каждый раз во время ветра ложиться на крыши, чтобы своей тяжестью предохранять их от разрушения. Представьте себе положение солдат: целый день они работали на ломке угля, а ночью, вместо отдыха на нарах, - ступай лежать на крышу. Нужно удивляться еще, как эта команда мало потеряла людей: в течение трех лет пребывания, из 30 человек было только трое умерших, из коих двое от пьянства. А между тем таких ветреных дней в течение декабря 1860 года было, по заметкам Ч. в метеорологическом журнале, [228] двадцать... В бытность мою в Посьэте, в январе 1862 г., крыши были уже из досок, благодаря командиру транспорта «Японец» Н. Я. Ш., который прибуксировал из залива «Новик» в Посьэт более 600 бревен, в апреле 1861 года.

Все здания поста были обнесены земляным валом неправильной фигуры. В трех исходящих углах стояли два 12-фунтовые медные десантные орудия и 24-фунтовая пушка- карронада с транспорта «Манджур». Тыл поста защищен был высокими, крутыми вершинами гор. На самой высокой вершине было поставлено третье медное десантное орудие и возле него будка с флагштоком, на котором поднимался русский военный флаг. Пушки эти имели весьма важное значение в глазах китайцев. Зимой с 1860 на 1861 год, когда бухта Экспедиции замерзла, явились китайцы к Ч. с объявлением, что на него будет сделано нападение, для которого хун-чунский начальник собрал в городе более 600 человек войска. Через несколько дней в пост приехали какие-то два чиновника, верхом, с свитой и конвоем из 30 маньчжур. Чиновники с важностью вошли к Ч. и начали требовать, чтобы он оставил пост со всеми людьми. Ч. дал им по чашке чая и обещался прислать ответ. Они уехали. На другой день, утром, на противоположном берегу бухты против поста, явились толпы народа. В подзорную трубу Ч. разглядел множество флагов, значков, пик и ружей, которыми были вооружены маньчжуры. Часу в 10 дня, те же чиновники явились к Ч. и грозно требовали ответа, а он без церемоний приказал вывести их за ворота вала. С оскорбленными лицами, с громким говором, сели маньчжуры на лошадей и поскакали на противоположный берег.

Все орудия у Ч. еще с утра были заряжены ядрами и одно десантное орудие - гранатой. Не успели маньчжуры отъехать от берега и версты, как Ч. пустил им через головы гранату, дав орудию наибольшее возвышение. Граната разорвалась на льду далеко впереди скакавших маньчжур. Они подняли страшный крик и поскакали во весь карьер. Вслед за гранатой, пущено было ядро, при самом большом возвышения дула пушки-карронады. Оно упало еще дальше, но почти перед самыми маньчжурами. Видно было, как несколько человек от страха попадало с лошадей.

На противоположном берегу также открыта была совершенно бесполезная стрельба, продолжавшаяся часа два. По окончании ее, через час времени маньчжуры удалились. На третий день китайцы дали знать Ч., что хун-чунский [229] начальник доносил, что для уничтожения русских нужно более 2000 человек войска, потому что русские стреляют пулями, которые летят 10 ли, т. е. около 5 верст. Для доказательства отправил и ядро, и осколки гранаты. Этот случай ободрил солдат, которые до того очень боялись маньчжур, а последние убавили значительно своей спеси. Китайцам было особенно приятно постыдное бегство маньчжур, тем более, что маньчжурский начальник надеялся получить на шапку красный шарик, чин, равняющийся нашему генеральскому. Нужно отдать справедливость Ч.: своими поступками он внушил в китайцах глубокое уважение к себе, а в маньчжурских чиновниках - сильный страх.

Мне очень хотелось быть в Хун-чуне - довольно значительном китайском городе, лежащем недалеко от бухты Экспедиции, а следовательно и от нашей границы, - во время ярмарки конь-яня (белый месяц, новый год). По календарю китайцев, которые употребляют в счислении лунные месяцы, год их продолжается неодинаково: когда двенадцать, когда тринадцать месяцев. Быть на ярмарке мне хотелось не ради покупок - не было денег, но единственно из любопытства, чтобы лично убедится, какие предметы торговли господствуют на ярмарке, что особенно покупают корейцы, в каком количестве пригоняют они скот и проч. Сбор этих сведений был тем необходимее, что до сих пор еше не существует нашей торговли с китайцами нигде на границе восточной Сибири, кроме Кяхты. До сего времени никто не обращал внимания на то, что нужно китайцам. Надеюсь хотя отчасти пополнить этот пробел сведениями, собранными мной в течение двухмесячного моего пребывания в Владивосток и неоднократно поверенными и мной и Ч. До ярмарки оставалось только два дня. Я решился ехать в тот же день, после обеда, чтобы хоть за день до ярмарки быть в Хун-чуне и ознакомиться хотя с несколькими китайцами. С. просил меня взять и его с собой, а я предложил ему роль переводчика. Ч. дал мне двух лошадей с санями и двух солдат, бывавших в Хун-чуне. Чтобы не подавать китайцам и маньчжурам повода к подозрению, я взял у Ч. билет с означением, что в Хун-чун едут два купца, и при них два кучера, на основании трактата; я не взял даже оружия с собой. В 1-м часу ночи мы отправились через бухту; но едва вышли на берег, как принуждены были сойти с саней и идти пешком. Снега не было и признаков, весь сдуло ветром. Здоровые [230] лошади едва волокли сани, да и мы, утомленные дорогой в Посьэт, шли тихо. Вскоре мы наткнулись на несколько разрушенных фанз и около одной из них остановились пить чай. К нам подъехало несколько китайских возов, на колесах, нагруженных морской капустой и запряженных 4 и 5 лошадьми и быками. После обычных приветствий китайцы спросили нас:

- Не в Хун-Чун ли едете?

- Да, - отвечал С.

- Хун-чунский начальник поставил караул и не велел пускать вас в город. Ему дали знать о вас с Песчаного мыса еще вчера утром.

Меня удивила эта подозрительность и предусмотрительность китайцев. Читатель помнит, что нас у Песчаного мыса обогнали возы, которые однако после ночевали вместе с нами в фанзе на Песчаном мысе и остались завтракать, когда мы уже тронулись в путь. Это подтвердило мою мысль, что должна существовать другая дорога в Хун-чун, гораздо прямее той, которой мы шли в Посьэт.

Вскоре после этого к нам подъехал верхом опрятно одетый маньчжур высокого роста. На шапке у него был белый шарик, а сзади болтались два соболиных хвостика. Едва он сошел с лошади, как разговаривавшие с нами извозчики сделали ему цинань. Он с надменностью подошел ко мне и спросил, не начальник ли я Владивостока. С. отвечал по-китайски, что я русский купец. С тем же вопросом маньчжур обратился к С. и, получив такой же ответ, выразил на своей физиономии недоумение, потому, вероятно, что не мог объяснить себе, куда девался начальник Владивостока. Он спросил наш билет, и когда мы подали его сложенным, то развернул его, стал читать с важной миной, держа бумагу вверх ногами. Между китайцами начались разговоры о том, что этот сяулоя (слуга, унтер-офицер), читает и русское письмо. Не подавая вида, что понимаю китайцев, я подошел к маньчжуру, перевернул бумагу и пальцем указал, как следует читать. Мой поступок сильно рассмешил извозчиков, но маньчжур нисколько не переменился в лице и продолжал серьезно смотреть в билет.

В это время поспел чай. Маньчжуру предложили выпить чашку, он поблагодарил, вскочил на лошадь, отдал мой билет и поскакал по дороге в гору.

Мы, не торопясь, напились чаю и отправились далее. Скоро солнце уже скрылось за вершины гор; наконец, найдя возле [231] дороги ровненькое местечко, мы остановились на ночлег. В окрестностях Хун-чуна водится множество тигров, и потому мы разложили большой костер: несмотря на мою усталость, я не мог всю ночь сомкнуть глаз, а лошади стояли очень не покойно.

Едва начало светать, мы тронулись далее. Дорога становилась круче и круче. Солнце было уже высоко, когда мы поднялись на вершину горы. Вдали, в тумане виднелся город; но разглядеть его было невозможно. Пред ним тянулась деревня, окруженная пашнями, по которым бегало множество фазанов, вовсе не напуганных и подпускавших к себе шагов на двадцать.

Подъехав к крайней фанзе деревни, мы решились в ней остановиться. Маньчжур, встретивший нас на дороге, стоял у ворот одной фанзы и просил зайти к нему. Мы охотно въехали на двор; лошадям хозяин тотчас дал рубленой соломы. Надобно заметить, что во всем Китае заготовляют очень мало сена, и то осоки, растущей по берегам рек; корм же скота преимущественно состоит из мелко рубленной соломы. Рабочему скоту дают, и то во время дороги или работ, крупно молотые бобы и гаулянь (род красного крупного проса); кукурузой же никогда не кормят, потому что, по мнению китайцев, от нее скот теряет силу. Насколько справедливо это замечание, предоставляю решать специалистам. Внутри фанза, в которую мы вошли, была очень чиста. Поперек она разделялась стеной, за которой слышались детские крик и плач. Против двери, на кане, вдоль стены, сидела старушка-маньчжурка, с трубкой на длинном чубуке. Китаянку всегда можно отличить от маньчжурки; у первой нога маленькая, искусственно образованная, с детства; у последней ноги не изуродованы, но зато под срединой толстой, в 1/4 вершка, подошвой башмака, весьма неграциозного покроя, прикрепляется кубическая деревяшка, на которой маньчжурки ходят весьма ловко. Деревяшка эта делается для того, чтобы женщины не могли бегать из дому, от своих мужей и отцов.

Сидевшая на кане маньчжурка просила нас сесть. Не прошло и минуты, как фанза стала наполняться народом. Каждый входивший делал старушке цинань. Вскоре, однако, все вышли и явился хозяин с петухом в руках и предложил мне принять его в подарок и скушать. Я через С. поблагодарил и решительно отказался. Маньчжур ушел из фанзы с недовольной миной.

Мне вздумалось выйти на двор, но хозяин, выйдя из другой [232] половины фанзы, стал в дверях и руками схватился за колоды. Тут я понял, что нас посадили под арест, чтобы донести потом о нас начальству. Я позвал солдат, находившихся на дворе и приказал вытолкнуть маньчжура из дверей. Взятый за косу, он как сноп очутился на середине двора и громко закричал. Я вышел на улицу, а на дворе между тем стал сбегаться народ, с угрозой объявивший, что меня не выпустят из деревни. Видя мое равнодушие, они стали кричать на маньчжура: зачем он выпустил меня из фанзы, а тот принялся оправдываться. Толпа подошла к нашим лошадям, но один из солдат, здоровый, коренастый парень, схватил одного из маньчжур за косу и дал такого пинка, что тот стрелой влетел в толпу и сшиб двоих или троих с ног. Между маньчжурами поднялись ссора и драка. Один из толпы побежал на смежный двор, сел верхом и понесся в город. Вскоре он возвратился и с ним приехали двое верховых. Один из последних с медным шариком на шапке, высокий ростом, с сухощавым лицом, подошел ко мне и обратился ко мне по-китайски: - Начальник города просит ваш билет, без этого нельзя вас пустить.

Я отдал ему свой билет, наш пекинский трактат на китайском языке и объявление генерал- губернатора восточной Сибири (по-китайски) жителям земель, отошедших к России. Не рассматривая бумаг, маньчжур этот сел верхом и поехал в город. Приехавший же с ним другой остался было в фанзе, но я позвал его к себе, приказал ехать в город и через полчаса привезти мне ответ, прибавив, что в противном случае я сам поеду в город, не дожидаясь ответа.

Мой разговор, или правильнее, приказание, отданное на китайском языке, изумило остальных. Они никак не подозревали во мне знание китайского языка. Начались вопросы: где я был? откуда приехал? Я наговорил им названия китайских городов и замечательных деревень, в которых мне случалось быть. Во время этого разговора солдаты запрягли лошадей, отдали старушке мексиканский доллар за взятый для лошадей корм и выехали со двора на улицу. Я сел в сани и поехал шагом. Рысью нельзя было ехать: это могли принять за трусость, и тогда все дело было бы испорчено.

Едва проехал я несколько фанз, как вокруг меня собралась толпа, загородившая мне путь; но я продолжал ехать вперед [233] шагом, прося дать дорогу. Из города подъехали двое верховых и передали мне, что начальник сейчас пришлет ответ. Я на минуту велел остановить лошадь; но потом опять поехал шагом.

Едва я тронулся, как подъехало ко мне четверо верховых с известием, что начальник рассматривает бумаги. Не обращая внимания, я продолжал ехать вперед, но двое верховых взяли мою лошадь под уздцы, свернули с дороги и повели к ближайшей фанзе. Маньчжуры стали сбегаться с палками; шуметь, кричать и бранить меня. Я встал на санях и громко сказал по-китайски:

- Вы все не знаете приличий. Ваш начальник тоже не знает приличий, он не ученый человек. Я напишу русскому генералу в Пекин обо всем, что я видел и слышал; а в Хун- чун я теперь сам не поеду. Поймите!

Окончив речь, я приказал поворотить лошадь и поехал назад, едва сдерживая ее, шагом. Все верховые сошли с лошадей, стали на колени и начали просить меня ехать в Хун-чун и не писать ничего русскому генералу в Пекин. Я принял сердитую мину, нахмурив брови, а в душе хохотал над комедией. Видя безуспешность просьбы, народ стал расходиться, а между верховыми поднялись опять ссоры.

Для китайца и маньчжура нет ничего обиднее, как назвать его не знающим приличий, не ученым человеком. Этим можно обезоружить каждого китайца. И будь я китаец, я наверно был бы отдан под суд, потому что обиженный мной распорол бы себе живот бритвой, оставив при себе записку, что это он сделал с целью смыть с себя позор от такого-то. Об эпитете ученого человека мечтает даже последний бедняк.

Может быть, меня спросят, почему я не поехал в город, когда меня просили об этом? Дело в том, что я бы уронил себя и навсегда бы потерял в глазах всех китайцев и маньчжур уважение и влияние, таким настойчивым трудом добываемое. Впереди у меня было намерение посетить Хун-чун в другой раз, уже не купцом, а начальником Владивостока. Для этого нужны были средства: необходимо было иметь свиту и конвой, по крайней мере из двадцати человек; иметь для себя отличную палатку, с возможно роскошной отделкой; перед приездом в Хун-чун мне следовало послать к начальнику города различные подарки, и при этом условиться относительно встречи. Собственно Хун-чун не представлял для меня [234] никакого интереса, потому что все китайские города имеют один и тот же характер.

Выехав из деревни, я заметил в стороне от дороги большую фанзу. Чтобы не ночевать в лесу, а главное, имея сильное желание рассмотреть, как жители встречают новый год в этих местах, я поехал к ней. Было уже около 3-х часов пополудни. Хозяин встретил меня у ворот и вежливо пригласил в фанзу.

Внутри фанзы, поперек, стояла деревянная, покрытая светлым лаком, перегородка, отделявшая кухню. В фанзе, от перегородки вокруг трех стен, устроен был сплошной кан (рундук), покрытый соломенными плетеными циновками. На кане возле двери, стояла невысокая перегородка. Против двери, на стене, высоко над каном, висели изображения богов, завешенные разными резными ажурными лентами красного цвета. Пред ними устроена была полка и на ней какая-то чашка. На кухне один стол был заставлен чашками с разным кушаньем, а на другом виднелось великое множество пельменей, до которых китайцы страстные охотники. Два китайца очень суетились на кухне.

С закатом солнца, хозяин явился в фанзу, очень чисто одетым. С кухни ему подали несколько курящихся китайских тоненьких свечек, сделанных из бумаги коричневого цвета и напитанных каким-то составом. Хозяин сделал пред изображением богов три цинаня и воткнул три свечи в чашку с золой, стоявшую на полке. Во время этой церемонии работник сжег на дворе несколько хлопушек, которые состоят из толстой бумажной с фитилем гильзы, наполненной порохом. Хлопушки, брошенные на воздух, лопаются с большим треском, который очень нравится китайцам и составляет любимую и необходимую принадлежность каждой китайской процессии и всякого торжества. Поставив в фанзе свечи, хозяин отправился за ворота, для того, чтобы расставить свечи и сарайчике и в другой маленькой фанзе; а когда вернулся, начали собирать ужин. С кухни принесли несколько маленьких низеньких четырехугольных столиков и расставили их по кану. На них положили множество деревянных палочек, поставили каменные чашки с зеленью и возле них, на блюдцах, толченый с красным перцем и солью чеснок. В фанзу собралось уже много китайцев, весело говоривших между собой, как вдруг вбежал с улицы еще китаец, что-то пробормотал, и все находившиеся в фанзе бросились к столикам, поспешно собрали все на них стоявшее и, оставив [235] только один столик на самом краю кана, тщательно вытерли его мокрой тряпкой; по сторонам его положили два коврика. Я подошел к хозяину, видимо беспокоившемуся, и спросил, что случилось.

- Хун-чунский начальник едет ко мне с большой свитой, нужно принять его.

С этими словами он ушел за ворота, - вдали слышен был топот лошадей, - а я все время стоял в фанзе против дверей. К воротам подъехало несколько пар верховых с ружьями, перекинутыми за плечи; на руках были фитили. За ними показался и сам начальник города, со светлым голубым шариком на шапке и сзади ее длинным павлиньим пером. Он спросил что-то хозяина, сделавшего пред ним катау (троекратное поклонение до земли, стоя на коленях), сошел с лошади и остановился в воротах. Я отошел от двери и сел возле столика.

Минут пять я просидел у столика, наконец соскучился и подошел к дверям посмотреть, что делает начальник. Он все еще стоял в воротах, видимо дожидаясь от меня встречи. Наконец, он что-то проговорил, и маньчжуры попарно пошли к фанзе, с ружьями в руках. У дверей в фанзе я встретил начальника с подобающей китайской церемонией, но как младшего себя, приняв гордое выражение лица.

Начальник был среднего роста, с большим круглым лицом, тупого выражения, но тщательно выбритым. На нем была надета дагуадза, коричневого цвета, в роде архиерейского саккоса; на шее две нитки крупных янтарей, опускавшихся до пояса.

- Вы хун-чунский офицер? - спросил я начальника, зная хорошо, что он имел звание нойона, т. е. полковника.

- Во-ды хун-чун нойон, - отвечал начальник, произнося «нойон» с особенным ударением.

- Гм! - был мой ответ. Я пошел к столу и просил сесть начальника по правую руку себя. Это унижение не скрылось от внимания толпы, наполнявшей фанзу.

- Вы начальник Владивостока? - спросил меня маньчжур, усевшись у столика.

- Я русский купец, - отвечал я спокойным голосом.

Хозяин явился с двумя чашками чая. Начальник видимо не знал, что со мной делать, но на его счастье, в это время в фанзу вошел китаец с медным шариком, подал начальнику какой-то пакет и при этом сказал ему что-то на маньчжурском языке. Начальник распечатал пакет, вынул из него бумаги, [236] развернул их с важностью и возвратил мне билет; объявление генерал-губернатора просил меня оставить ему, для сведения. Наконец, перелистывая книжку трактата, которую я послал ему, он проговорил:

- Этот трактат мне не присылали, и потому пускать русских купцов в Хун-чун не могу ... Меня взорвало это лицемерство: ведь трактат давно уже был разослан по всей границе Китая с Россией, а прошедшим летом Ч. нарочно отправил в Хун-чун один экземпляр трактата, после того, как туда не пустили наших офицеров с эскадры. Я отвечал начальнику следующей речью, по-китайски:

- Я был в Пекине. Везде китайские начальники - люди очень ученые и знают приличия. Они торгуют с русскими купцами. Наши купцы имеют теперь в Тянь-дзине свои лавки. Ваш старший генерал Цунь-Хау пригласил русских купцов во все города. Только вы не знаете приличий, вы человек неученый, - говорите, что не можете пускать русских купцов в Хун-чун. Об этом я напишу письмо русскому генералу в Пекин и скажу начальнику в Посьэте...

Во все время моего монолога, в фанзе царствовала мертвая тишина. Едва я кончил, как послышались кругом отзывы о моей речи: «Он очень ученый человек, у него в животе много мудрости»...

Эти возгласы видимо не нравились начальнику: он встал, думая, что я, стоя, прощусь с ним, но я не трогался с места. Он потребовал бумаги, туши, и написав какую-то бумагу, отдал мне, прося передать в руки начальнику Посьэта. Содержание бумаги заключало просьбу наказать меня как можно строже.

Наконец, начальник встал, подошел к дверям, вежливо поклонился мне и ушел со свитой за ворота. За ним последовала вся толпа. Хозяин с радостным лицом подбежал ко мне, схватил за колени и сказал: «У тебя в животе много мудрости: начальник ушел из фанзы без лица; будет ночевать в моей другой фанзе, потому что город теперь заперт...» Проговорив это, он пошел на кухню, и скоро работники на досках, вместо подносов, понесли к начальнику всех приготовленных кушаньев; хозяин же стал хлопотать в фанзе. Столики снова явились на канахз, и на них поставили красные свечи и все, что было приготовлено прежде. Опять появилось много народа, и скоро все расселись по столам. Работники начали подавать пельмени в больших чашках, которые быстро опоражнивались. Горячую [237] водку, стоявшую на столах в кувшинчиках, китайцы пили из маленьких чашечек, не более чайной ложки. Потом подали нашинкованную капусту с луком, еще несколько чашек с каким-то варевом и шинкованную морскую капусту с морскими червями.

Хозяин подошел ко мне с приглашением сесть за стол. Я из приличия отказался, а он сходил на кухню и подошел ко мне с вторичным приглашением. Я опять отказался, хотя чувствовал сильную потребность удовлетворить аппетит. Хозяин сел к столику, съел пельмень, встал из-за стола, подошел ко мне с новым приглашением, и тут только я согласился и подошел к столу. При этом снова начались китайские церемонии: хозяин просил меня сесть по левую руку его, т.е. на почетное место; я отказывался, и пока мы торговались, на столах не раз возобновляли уничтожение яства.

За столом разговор вертелся на расспросах о том, каким образом я попал в Пекин; потом незаметно перешел на отошедшие к России от Китая земли. Между прочим, меня спрашивали, навсегда ли поселились русские здесь, или на время, и не возьмут ли русские и Хун-чуна... Когда, однако, гости кончили есть и работники стали разносить в чашках отваренный рис, разговор на всех столах прекратился: каждый набивал рисом свой рот, теми же двумя палочками, приложив край чашки к нижней губе. Некоторые съели по пяти и по шести чашек, величиной с наши, так называемые аппетитные, чашки. После рису подали чай, что означало уже большую зажиточность хозяина, и потом принялись готовить себе постели.

В это время у начальника слышны были шум, крики и пение. Солдаты просили меня отпустить их посмотреть, что делается у начальника, и вернулись в фанзу, когда уже все спали. Они рассказали, что начальник лежит на кане, подложив под голову руки, возле столика, на котором наставлено то же, что мы ели здесь за ужином. Приехавшие с ним поют, кричат и «ломают камедь», но он не смотрит.

Наш разговор разбудил хозяина. Он встал и шепотом спросил меня, что говорили мне солдаты; успокоенный моим ответом, он закурил трубку и едва слышно начал говорить:

- Хун-чунский наш начальник - очень дурной человек, маньчжур... Он неученый и получил это место за храбрость с инсургентами в печелийском губернаторстве. Он очень обижает китайцев, берет денег в два, три раза более нежели следует ему платить... Ты его оставил без лица у нас, ему досадно... [238] Но ты не китаец, и он не знает русских приличий, боится, что ты напишешь в Пекин вашему генералу, и тогда его возьмут отсюда. Гиринский генерал-губернатор (дзянь-дзюнь) его тоже не любит, но не смеет сменить, потому что это место дали ему в Пекине.

Я спросил китайца отчего в Хун-чуне ярмарка в конъяна, когда в Пекине и в Тянь-Дзине в первые четыре дня этого праздника все лавки заперты и никто не торгует?

- Оттого, что корейцы к этому дню пригоняют скот для продажи и покупают для себя вещи и материалы для одежды. Скот корейский небольшой, но мясо очень вкусное, и корейцы обыкновенно не продают его, а меняют на товар...

Пользуясь моим расположением слушать его, китаец обратился с просьбой, нельзя ли купить у меня железа широкого полосового и толстого круглого. Я обещал дать ему ответ через 5 месяцев, рассчитывая в это время получить ответ из Николаевска, и, спросив его сколько ему нужно, объявил, что цена железу 8 руб.50 коп. за пуд. Китаец просил продать 1000 пудов, говоря, что более у него нет денег.

Цена, по которой китайцы покупают железо здесь, 12 рублей, и при том железо не русское, а английское, которое здешние кузнецы не любят. Я очень обрадовался известию, что китайцам нужно железо, и притом наше русское сибирское; цену же назначил вдвое против существовавшей в Николаевске, на том основании, что китайцы очень не любят непостоянства цен в сношениях с иноземными купцами. В Кяхте наши купцы покупают чай на звонкую монету и в придачу дают большое количество русского сукна, по цене низшей, нежели оно было куплено на месте в Москве. Вся беда тут, по-моему мнению, происходила от нежелания кяхтинских купцов поближе узнать потребности китайцев. В Китае русские произведения ценятся выше всех иностранных, в особенности же: сукно, кожа казанской выделки, железо, стекло, медь, бумажные ткани. Китайские портные - такие искусники отличать одно сукно от другого, каких не найдешь нигде в свете. Мы покупаем чай у китайцев на деньги, а между тем недалеко то время, когда все китайские чайные плантации будут в руках английских негоциантов, которые откупают у китайцев лучшие, оставляя всех работников мастеров китайских на своих местах... Мне говорили наши флотские офицеры, бывшие в Шанхае, что иностранцы смеются над некоторыми нашими купеческими сынками, приехавшими в Ханкау [239] для торговли с китайцами: об образовании их, об умении жить порядочными людьми - не может быть и речи; занятия их состоят только в еде, питье всякой американской дряни под названием шампанского, хереса... и в страшной карточной игре... Господь Бог одарил русский люд большими способностями, но при этом и лень русская выше всякого описания...

Перед рассветом все в фанзе поднялись на ноги, принарядились, у кого было, в лучшем платье, и все надели шапки. Хозяин что-то особенно суетился, но потом сел на кан и перед ним на полу поставили маленький столик, а на него небольшой деревянный ящик, разделенный на 5 частей перегородками. В одну часть была насыпана пшеница, в - другую - ячмень, в третью - кукуруза, в четвертую - гаулянь и коулей (в роде крупного проса красного цвета) и в пятой - мелкое просо.

Возле ящика, по сторонам от стола, поставили две зажженные красные свечи, пять хлебцев, потом чашку с вареным рисом, чашку с морской капустой и червями, кувшинчик с водкой и подле него 3 чашечки для нее. Два работника вынесли этот столик на двор и поставили по направлению от востока к западу; после чего хозяин вышел из фанзы, стал перед столиком, лицом к востоку, проговорил несколько слов и зажегши у обеих свечей лист простой чистой бумаги, положил его перед столиком на землю, а сам стал на колени и трижды поклонился до земли, каждый раз стараясь лбом удариться в землю. Примеру хозяина последовали все бывшие в фанзе, только каждый зажигал маленький кусочек бумаги.

Окончив эту церемонию, хозяин вошел в фанзу; его стали упрашивать принять поздравления; он долго не соглашался, но наконец сел на кан. Все стали на колени и трижды поклонились до земли; потом пошли такие же поклонения между остальными китайцами; младший упрашивал старшего принять поздравление; тот отказывался и, наконец, побежденный просьбой, садился и равнодушно смотрел на поклонника. Заметив меня, хозяин подошел было ко мне с просьбой, но я сказал, что у русских нет такого обычая, а просто подают друг другу руки и крепко жмут. Хозяину это очень понравилось, и я подал ему правую руку.

Когда окончились поздравления, собрали на стол и первым кушаньем были опять пельмени. Их пожирали необыкновенно скоро, и работники едва успевали подавать чашки, наполненные до верха; при этом пили гораздо более вчерашнего; остальных [240] кушаньев почти и не тронули. Рис после обеда истребляли с такой же жадностью и также молчаливо, как и вчера.

К концу завтрака прибежало несколько человек из свиты начальника и прямо сели за стол с хозяином; им подали пельменей; они сначала не отвечали ни слова и только потом рассказали, что со вчерашнего утра ничего не ели: перед ужином поехали, рассчитывая скоро вернуться, но начальник, потерявши лицо, ничего не ел, и им ничего не предлагал, заставил их петь, плясать и говорить разные разности. Теперь он заснул, и они прибежали поесть...

После нашего завтрака хозяин притащил и моих солдат в фанзу; но они ничего не хотели есть.

- Да мы уже поели у начальника.

- Как так?

- Да так, запросто: смотрим, смотрим, подойдем к столу, возьмем, что нравиться, съедим, и только... и водку всю выпили.

- А начальник что-же смотрел? а прислуга? - спросил я.

- Да один было дернул меня за рукав, - оставь, мол, не замай, - а я такую поднес ему, что и все то отступились... Охота была отведать, ведь какое ни есть лучшее кушанье подали начальнику... Только гостинцы больно маслом отзываются, а уж куда сладки. Да и курили- то все чужой табак: подам это свою трубку, который нибудь наложит, да еще и раскурит... Ведь что за народ китаец этот: пока не прибьешь - и чванится, будто невесть какой большой, а как двинешь его хорошенько - сейчас и пардона просит. Стоит ли с ним, как с человеком обходится. И бог то у него огонь... бусурман, одно слово...

Я приказал собираться в дорогу, и хотел было заплатить хозяину два мексиканских доллара; но он решительно отказался, и просил позволения придти ко мне. Провожая нас за ворота, он указал другую дорогу к Посьэту. К вечеру я был уже в комнате Ч., которого застал лежащим на постели с подвязанной рукой и страшно изменившимся в лице. Оказалось, что он выдержал опять жестокий припадок, при котором фельдшеру пришлось, чтобы возвратить Ч. к жизни, бросить ему кровь из обеих рук.

Это обстоятельство заставило меня отложить отъезд домой и написать М., что я остаюсь в Посьэте неопределенное время, - и потому прошу распоряжаться дальнейшими работами по своему усмотрению и уведомить меня о состоянии поста и лазарета. С. [241] просил позволения идти с почтой и 19 января ушел из Посьэта. Дня два Ч. ничем не мог заняться, я тоже не мог приступить к поверке муки, так как Ч. нужно было лично присутствовать при этом. Это время я употребил на осмотр местности китайских фанз около поста. Дело в том, что когда я рассказал Ч. о своем путешествии, нам невольно представилось несколько вопросов: во 1-х, кто, когда и за что разорил фанзы на нашей земле? во 2-х, каким образом добиться, чтобы нас пускали в Хун-чун? в 3-х, какое количество муки можно ежегодно покупать через Хун-чун и по каким ценам? в 4-х, каким способом добывать молодой и неизнуренный рогатый скот? и в 5-х, нельзя ли будет найти какую либо приманку для того, чтобы китайцы охотно селились на нашей земле? Все это нам хотелось решить, тем более, что чувствовали себя к этому обязанными, как люди, поставленные лицом к лицу с этими вопросами.

На 1, 3 и 4 вопросы могли доставить нам сведения китайцы, и между ними мы прежде всего обратили внимание на китайца Шу, человека весьма преданного русским и жившего в одной из осмотренных мной фанз. Можно сказать, что это было единственный в околотке китаец, помогавший нашим матросам, занявшим пост; остальные же китайцы по наущению маньчжур, смотрели на наших враждебно, и только Шу приносил на пост все, что мог достать из жизненных потребностей. Получая за это подарки, он составил себе состояние до 1000 долларов, а находясь постоянно в сношениях с русскими, выучился порядочно говорить по-русски. Во всяком случае, мы не хотели положиться на него одного, и Ч. выбрал для этого еще двух китайцев Пу и Ау, живших от поста в одной версте. Пу ходил к Ч. почти каждый день и учился по-русски читать. Второй вопрос мог разрешить нам Пекин. Но как писать и к кому писать? Я знал, что министр-резидент выехал из Пекина, и там в то время оставалась только одна наша духовная миссия; удовлетворительного ответа с ее стороны ожидать было нельзя. Писать же по начальству значило положить дело в долгий ящик. Но Ч. упросил меня написать в Пекин, хотя простое письмо, да только послать его в Пекин через Хун-чун; у него оставлен был и китайский адрес к нашему посланнику.

Дело было в том, что на речке, впадающей с севера в бухту Экспедиции, жил китаец, занимающийся рыболовством. [242] Чтобы иметь помощников, он просил у Ч. двух солдат, а кроме того, золу и сажу из всех печей, с тем, что половина добычи пойдет в пользу команды. Ч.с радостью согласился, потому что рыба эта служила бы важным подспорьем для улучшения пищи команды. Между тем, в отсутствие его из поста, хун- чунский начальник послал забрать у китайца всю ту рыбу, которая должна была идти на его пай, за то, что он ловил ее с русскими. Понятно, что при этом солдаты побили нескольких слуг начальника, но они все-таки отняли рыбу у китайца. Тот приходил жаловаться, доказывая, что, так как речка течет по русской земле и русские позволили ему ловить рыбу, то хун-чунский начальник не имел права отнять ее.

Больного Ч. раздражила эта выходка: он послал в Хун-чун унтер-офицера и 4 рядовых с приказанием тотчас же возвратить рыбу китайцу или заплатить ему за нее столько, сколько он будет просить. Хун-чунский начальник, боясь, что дело может кончиться плохо, прислал китайцу два лана серебра, т.е. 3 р.50 коп. Несчастный рыбак и этим удовольствовался.

На 40-й день я получил из Пекина ответ; но из него мог вывести одно заключение, что делайте, как хотите... Между тем, начальник Хун-чун поубавил спеси и стал сказываться больным.

Китайцы между тем сделали по первому вопросу розыски. Оказалось, что хун-чунский начальник приказал разрушить все придорожные фанзы для того, чтобы русские не ходили в Хун-чун, и чтобы китайцы, жившие в этих фанзах, не продавали хлеба русским. Относительно муки - китайцы сказали, что можно доставлять белую пшеничную из Сань- Сина и Нингуты, если только начальник пропустит через границу, по 1 р.80 коп. за пуд, если же не будет пошлины, то и по 1 р.50 коп. Что же касается скота, то оказалось, что его надобно гнать от Гирина, где живет дзянь-дзюнь (генерал-губернатор), а потому будут брать две пошлины, так что бык в 7-8 пудов весом обойдется от 10 до 12 долларов. Чтобы побудить как-нибудь китайцев селиться на нашей земле, мы объявили, что они 15 лет не будут платить никаких податей, основываясь на приказе, отданном графом Муравьевым-Амурским в 1857 году, которым все поселенцы Приморской области освобождаются от всех податей и повинностей на 20 лет. Это объявление очень заинтересовало окрестных китайцев, но, [243] привыкнув не доверять обещаниям своих чиновников, они вдруг поверили и нам: каждый день являлось к нам по нескольку из них удостовериться в справедливости объявления. Иные приходили с тем же вопросом по несколько раз. Трое просили дать им билеты...

Наконец Ч. решился выходить из дому. Мука была сложена на противоположном скате хребта полуострова, так что надобно было, чтобы добраться до нее, перевалиться через вершину. Больной Ч. едва шел по скользкому и крутому подъему, и дело не обошлось без припадка удушья; и было послал домой за лошадью, но он скоро оправился. Магазин, в котором хранилась мука, был окончен за день до прихода судна с мукой и был построен, как и в большинстве случаев в приморском крае, из самого мокрого леса, приведенного морем из залива Новик. Мука была накладена под самую крышу. Сосчитать число кулей не было никакой возможности. Я хотел было свесить несколько из них для приблизительного расчета, но едва начинали шевелить куль, рогожка разъезжалась врознь, пришлось проползти по всей муке раза два, и только таким образом я нашел верхнем ряде десятка два надежных кулей. К этому и полевые мыши еще более изъели и без того плохие кули.

Я составил акт, что трата муки в 1000 пудов из 271 тысяч произошла от дурного качества кулей, и при этом прибавил, что потеря муки еще более увеличиться, если случиться отпускать ее куда-либо, потому что при малейшем движении кулей, проеденных мышами, мука посыплется сквозь щели пола, которые еще более увеличатся, когда дерево начнет ссыхаться.

Окончив таким образом это дело, составлявшее главную цель моего путешествия, я решился 1 февраля отправиться домой во Владивосток. Ч. просил меня взять дорогою под надзор доставку 20 голов скота для довольствия команды и пятнадцать солдат, которые переводились ко мне в пост.

Утром в день отправления, мы оба встали в грустном настроении духа: несмотря на короткий срок, стремление к одной цели, взаимная помощь и откровенные, задушевные беседы, можно сказать, сроднили нас... В этот день, однако, мне не удалось пуститься в путь: с Ч. сделался сильный припадок, и мне пришлось долго возиться около него. Он был так слаб, что не мог говорить. Я решился остаться, пока он поправиться, и прожил в Посьэте еще 10 дней. Когда ему сделалось несколько [244] лучше, я начал уговаривать его переехать ко мне в пост, а в Посьэт перевести на время М.; но, конечно, честный служака и слышать об этом не хотел, несмотря на все желание быть со мной. В эти дни он рассказал мне всю историю заселения Амура, которого был свидетелем. Рассказ его был так интересен, что я неотступно уговаривал его составить подробные записки [Ч. действительно написал, до моего отъезда из Владивостока, подробную летопись до 1859 года, и мне удалось прочесть его рукопись, этот богатый материал для будущего историка амурского края. Но 18 июля 1868 года смерть похитила труженика и мне неизвестно, куда делись все его бумаги...].

Наконец 11 февраля, отправив вперед еще с утра скот и для корма его три воза с сеном, я с грустью простился с Ч., лег в сани и поехал. Сначала по заливу, сани тащились по льду, словно по песку, а едва вышли на берег - лошади тонули по морды в снегу, которого намело горы и совершенно сравняло дорогу. Наконец наткнулись на тропу, оставленную скотом, и верстах в 10 от Посьэта нагнали и табор. Скот лежал в куче и еще не ел, - пристал очень; к тому же вблизи не было воды, чтобы хоть по капле дать скотине. Пришлось, для пойла, таять снег в ведре. Первую ночь провели вблизи речки, а вторую под утесом, у костра. Чтобы скрыться от вьюги, положили боком сани, а команда сняла даже шинели. Я было хотел последовать их примеру, но сильно озяб и придумал лечь спать между двумя быками. Спасибо им, они всю ночь пролежали смирно, и я немного согрелся.

Третью ночь провели в фанзе, на берегу моря; скот поили морской водой. На четвертый день, пройдя низменное место, подошли к речке, которая течет южнее Славянской бухты. На устье она уже играла и вода была уже высока; льда в заливе не было. Я пошел вперед, чтобы выбрать место для переправы. Сажен на 150 поднялся выше устья. Лед был шероховатый; я шел по нем смело; речка в этом месте была шириной около 25 сажен. Не доходя до противоположного берега сажен на 5, я заметил подо льдом пузырьки, появлявшиеся при каждом моем шаге. Я не обратил на них внимания, и через несколько провалился весь в воду, окунувшись с головой. Я выскочил из воды и почти бегом отправился на станок, до которого оставалось около 4 или 5 верст. Дорога шла в гору, и сначала я ничего не чувствовал, но едва поднялся на вершину горы, как меня стало продувать ветром, и я прозяб жестоко, пока добрался [245] до станка. Сняв с себя мокрое и выпив чарку водки, я заснул как убитый. Через несколько часов меня разбудил шум от сборов команды в дальнейший путь; я хотел было подняться, но сильнейшая тяжесть головы и опухоль ног принудили меня сделать дневку. И к лучшему: вечером поднялась такая пурга, от которой я, вероятно, потерял бы несколько голов скота. На пятый день, отправившись снова в путь, я решился перейти бухту по льду; переход предстоял только версты на две, но вчерашним сильным ветром местами намело снега, а местами сдуло всю соль, и лед был очень гладок. Скот был не подкован, и на первой же версте упало три коровы и бык. Выйдя на противоположный берег, я тотчас же послал сани и всех людей, чтобы поднять и привести упавших коров и быка на берег. Две коровы решительно не могли идти, и их взвалили на сани; а бык и третья корова шли со сторон, плотно прижавшись к лежавшим на санях. Меня изумила эта сметливость животных. Едва вышли с санями на берег, как смирно лежавшие коровы быстро соскочили с саней и побежали к сену.

По ровной, открытой местности скот шел бодро. В 4 часу подошли к фанзе таза, в которой мы ночевали. Хозяина не было дома, но хозяйка радушно встретила нас: солдат позвала в свою фанзу, а меня взяла за руку, и повела в кусты, по едва заметной тропинке, к другой фанзе, хозяину которой, здоровому тазу, она передала, что я начальник Владивостока. В фанзе на кане сидело четыре женщины и несколько детей, которые вскоре принялись суетиться и хлопотать. Через полчаса явился хозяин и подали ужинать: мелко нарезанное вареное мясо и зелень. Мы с обычными церемониями сели к столику, - а между тем в фанзу вошли все четыре женщины, из которых одна оказалась женой хозяина, а остальные - дочерьми. Угощая меня за ужином, хозяин подпил порядком.

Ему сорок лет отроду; 20 лет женат и имеет 14 чел. детей. Двух дочерей уже продал и теперь живет лучше; но только китайцы обижать стали, так что он ушел с прежнего места, чтобы быть поближе к русскому начальнику в Посьэте. Занимается летом ловлей червей и капусты морской, а зимой охотится; женщины же и пашут, и сеют, и огород садят. Пообедав, я принялся за чай; в это время один из солдат решился обратиться ко мне со следующей просьбой: «Явите божескую милость, в. б., позвольте мне купить одну из этих девок... Славные работницы - с ними мужу не умирать, а [246] богатеть... Прошлой осенью я у них выжил целую неделю, и хотел было купить, да хозяина не было дома, - без него нельзя».

Я заметил солдату, что жениться ему нельзя позволить, потому что невеста язычница. - Я знаю, что нельзя, в. б., да разве ее нельзя окрестить. До того времени позвольте ей жить у нашей коровницы, - ведь старуха рабочая; а я тем временем выстрою себе дом. Я начал переговоры с хозяином. Отец подозвал 3-х старших дочерей, сказал мне их лета (двум 17, третьей 16) и что-то приказал им по-маньчжурски. Девушки разделись донага. Отец ворочал каждую, стучал пальцем по груди и по спине и уверял, что они совершенно здоровы. По веселым лицам девушек можно было заключить, что они рады были вырваться из родительского дома.

Выслав всех из фанзы на двор, хозяин спросил меня которую из трех я хочу купить себе и прибавил, что за каждую возьмет по 50 мекс. долл. «Лучше моих девок нет, - там на Суйфуне, есть одна таза, да у той грудь очень плохая, звенит, как горшок». Я послал за солдатом и объявил ему о цене. Он согласился, и показал мне одну из 17- летних. Но беда в том, что с собой у него было только 40 долл., и более не было денег ни у кого из команды, а у меня оставалось только пять долларов, которые необходимы были для расплаты с китайцами в следующих фанзах.

Хозяин-отец на все мои предложения твердил одно: «отдай деньги, возьми девку и делай с ней, что хочешь». Я предлагал ему идти со мной во Владивосток и там дополучить остальные, или взять в залог одну корову; но он стоял на уплате денег тотчас. Я обещался солдату отпустить его из Владивостока и передал хозяину, что пришлю за девкой этого солдата. Хозяин сделался скучен и замолчал. Я пошел из фанзы посмотреть скот, и когда вернулся, я застал уже в фанзе разостланные для всех постели на кане. С краю третью постель хозяин предложил мне. Я поблагодарил его и приказал солдату на этом месте постлать мою походную постель. Когда надули гуттаперчевую подушку и положили на место, хозяин влез на кан и лег на нее; я отвернул клапан и воздух стал выходить. Хозяина это изумило немало, но тем не менее он не хотел оставить подушку в залог за дочь, хотя я и объявил ему, что подушка стоит дороже его со всей семьей. [247] На краю кана легли две старшие, а возле меня 16-летняя девушка. Ложась в постель, он разделись, по обыкновению, донага. Близкое их соседство совершенно разогнало мой сон: отвратительный запах какого-то тухлого масла, отрыжки чесноком и ambre сернисто-водородного газа мучили меня. Я встал с намерением идти спать к солдатам, но они спали так сладко, что жаль было будить их. Я решился ходить на воздухе до тех пор, пока совершенно истомлюсь, чтобы на теплом месте скорее заснуть. Скоро ясная, холодная ночь нагнала сон. Входя в фанзу, я было оставил дверь приотворенной, но едва я растянулся на постели, как одна из девок встала, не одеваясь, с кана и захлопнула дверь. Я начал было дремать, как вошел в фанзу старший и разбудил докладом, что заря занялась и команда завтракает. Я вскочил и приказал убирать постель. Хозяйка предложила было завтракать, но мне, сонному, было не до него. Нам оставалось пройти еще около 60 верст до Владивостока, а между тем сена оставалось много-много, что на два корма; я отправил двух человек вперед в пост с приказанием вывезти два воза сена, - один на Песчаный мыс, а другой на середину залива. Верст через пять, мы наткнулись на ветошь, покрытую снегом; я приказал сделать привал для того, чтобы скот перехватил, а сам как сноп завалился на снег и тотчас же заснул. Но забота не дала долго спать, - мы скоро снова тронулись в путь. Один из солдат взял под мышку пук травы и повел вперед самую повадливую корову; она шла за травой быстро, а следом за ней и весь табун, кроме одного быка, которого все называли философом: он всегда шел позади всех мерным шагом и только покачивал головой; никакие понукания не могли принудить его идти вместе с табуном.

Пройдя с величайшим трудом залив по льду до Песчаного мыса, мы расположились на ночлег, в фанзе. Устав до крайности, я отказался от ужина и собирался уже заснуть, как шум и брань в фанзе обратили мое внимание. Оказалось, что перед ужином солдаты сделали складчину и купили у китайцев пять бутылок водки. Пока они ужинали, водка не оказывала своего действия, но потом солдаты стали требовать еще водки. Китаец не соглашался продать без моего позволения ни одной бутылки, а оставил их спорить между собой, ожидая результата. Наконец, один из солдат плюнул с сердцем на китайца и начал уговаривать товарищей просить моего позволения напиться последний раз перед Владивостоком. Я посмотрел на часы, было 2 [248] часа ночи; до зари оставалось не более 2 часов. Рассказчик, заметив мое пробуждение, с уверенностью подошел ко мне:

- Ваше благородие, г. барин... - начал было он.

- Сходи и осмотри скот, - съел ли солому и есть ли сено? - проговорил я и повернулся на другой бок. Солдаты было вздумали надуть китайца, уверив его, что позволение получено, но я успел предупредить его. С рассветом мы тронулись. Я пошел вперед, чтобы выслать из поста сено навстречу скоту. Неисполнение моего распоряжения бесило меня. Посланные мной вперед два человека должны были быть в посту вчера вечером; почему сегодня не выслали сена на лед? не перепутали ли посланные приказания? А между тем перед глазами был переход через залив в 17 верст, с некормленым скотом, который на середине залива мог остановиться и замерзнуть. День был холодный и ветреный... Я чуть не бегом пошел в пост и через 2 часа времени был уже дома; я тотчас же потребовал к себе фельдфебеля, но оказалось, что он был болен, а М. был на охоте. Сено не выслали, потому что его не было ни клока в посту. Мое долгое отсутствие горько сказывалось мне...

Я попробовал снять сапоги - боль в ногах нестерпимая, сапоги едва стащили, я неистово кричал. И немудрено: ноги были покрыты кровью, теплых чулок не было и следа; из сапог вытащили какие-то лохмотья. Что со мной было потом - не знаю, я опомнился уже раздетый, в чистом белье; ногами не мог шевелить от боли, хотя они и были обернуты в мокрые компрессы. Первым вопросом было: «а что скот, приведен?» Оказалось, что весь табун пришел благополучно; что же касается работ в посту и на угольной ломке, то, увы, они далеко не удовлетворили моих надежд. Зато больные в лазарете заметно поправились, кроме одного Ворошилова, который вскоре и умер. Между тем, возвращаясь домой, я встретил китайца, который жаловался на обиды маньчжуров, ставших караулом в Чауфанзе. Нужно было туда сходить, не откладывая в долгий ящик, и заодно осмотреть суйфунский верхний станок. Я решился идти на другой день после обеда на устье Суйфуна, чтобы осмотреть работу на угольной ломке, переночевать на нижнем станке и рано утром идти в Чауфанзу и оттуда на верхний станок. Затрудняло меня только одно обстоятельство: как мне идти на Суйфун, с конвоем или без конвоя, с одним вожатым? Идти с конвоем - значит показать трусость, уронить себя в глазах китайцев; а без конвоя я мог наткнуться на большой [249] караул маньчжуров и таким образом поставить себя в неприятное положение; к тому же брать конвой значит отнять рабочие руки, а их и без того было очень мало, а работ много. Я решился идти один через залив, с револьвером, и на устье со станка взять лошадь и провожатого. В 4 часу дня я был уже на угольной ломке, но дорогой отморозил себе палец. На ходьбе я не обращал внимания на боль; но спуститься в наклонную шахту, которую прошли уже на 17 сажен в глубину пласта, я уже не мог от жестокой боли... Оттирать снегом было уже поздно. К счастью на ломке случился китаец, он предложил лекарство - приложить отмороженное место к лошадиной шерсти. Но как сделать это? на открытом воздухе нельзя; пришлось лошадь втащить в зимовье. Не прошло и 10 минут, как отмороженное место совершенно отошло, без всяких последствий.

С угольной ломки я совершенно покойно перешел 7 верст на станок, куда заранее был прислан чай; кроме того, старший за несколько дней убил двух маленьких кабанов, которыми изобилуют окрестности Суйфуна, и предложил мне купить их за полфунта пороха; я очень обрадовался, так как пороха у меня было более 5 фунтов. Половину одного кабана я просил зажарить сейчас же.

Рано утром пошел я вверх Суйфуна. Пройдя верст пять, мы вошли в один из притоков, на которые разбивается Суйфун, верстах в 10 ниже Чауфанзы. Проток шел почти по прямому направлению от станка до Чауфанзы, на расстоянии около 15 верст. По выходе из него начались извилины реки, которые мы напрямик пересекали попеременно с полянами, покрытыми весьма глубоким снегом, местами по пояс. Летняя дорога шла по левому берегу Суйфуна; зимой ходьбы по ней не было, и к тому же она была длиннее на 15 верст. Часу в 12 дня остановились напиться чаю, а главное дать лошади перехватить ветоши, которая и под снегом сохраняла запах отличного сена.

В 5 часу пришли в фанзу, на правом берегу Суйфуна, в которой, по словам китайца, стоял маньчжурский караул. Китайцы сидели за ужином. Мне хотелось есть, но китайские приличия заставили меня удержаться; тогда как солдат, провожавший меня, едва вошел в фанзу, как прямо уселся за стол. Китайцы обратились ко мне с предложением без церемоний садиться и кушать. Я поблагодарил с подобающим приличием; это озадачило всех присутствовавших: они переглянулись и [250] начали говорить между собой на маньчжурском языке; наконец, хозяин фанзы встал из-за стола и подал мне трубку. Курить на тощий желудок, да еще маньчжурский табак, было отвратительно, но нужно было покориться приличиям. За трубкой последовало предложение хо-шуйля, т. е. горячей воды. По китайским приличиям каждого пришедшего в дом гостя необходимо сперва угостить трубкой и чашкой чая; а как в окрестностях Владивостока желтого чая достать было нельзя, то взамен его жители всего околотка употребляют горячую воду, и только для знатных и важных гостей имеют небольшое количество желтого чая. Кстати сделать замечание, упущенное из виду амурской К°, о снабжении туземных жителей желтым чаем и именно тем сортом, который весь Китай употребляет в огромном количестве. Это один из самых выгодных товаров для торговли с китайцами, поселившимися на нашей земле, особенно для обмена на произведения туземцев. Я принял чашку с горячей водой, приложил губы и поставил ее на кан. Хозяин спросил с обычными жестами:

- Как ваше почтенное имя?

- Бу, - отвечал я. Сказать полную фамилию по-китайски неучтиво, значит доказать незнание приличий, свое необразование, неученость. Китаец должен узнать от слуг полное мое имя.

- Сколько вам лет?

- Двадцать шесть.

- Нет, нам сорок, у вас усы и борода; а сколько у вас внуков?

По китайским обычаям усы могут носить только женатые, а бороду только в таком случае, если у китайца есть внуки. Во время моего пребывания во Владивостоке, я поневоле должен был носить бороду, и тем самым заслужил общее наружное почтение. Китайцы никак не верили, что я так молод; а отсутствие жены объясняли своим законом, по которому в дальние командировки китайские чиновники уезжают одни, а их семейства остаются в закладе, хотя бы разлука предстояла на несколько лет.

Китаец-хозяин сделал мне еще несколько вопросов, между которыми два раза предлагал съесть ужин. Каждый раз я отказывался, хотя в животе, как говорят, рынду давно пробили. Наконец, китаец предложил мне в третий раз, не хочу ли я есть? Я поблагодарил и съел, радуясь в душе, что наконец-то китайские приличия позволили утолить мой голод. Подали [251] в чашке какое-то белое жирное мясо, в другой вареную зелень и на блюдечке красный стручковый перец, истолченный с чесноком; маленькие чашечки налили горячей сулей (водкой). Я готов был, не разбирая что за мясо, утолить голод живой рукой, как ни попало, но этого нельзя было сделать по китайским приличиям: нужно было говорить любезности, есть с расстановкой и запивать водкой. Поданное мне мясо было енотовое; вкус его похож на молодого поросенка-подсоска. Енота недаром называют полоскуном: он каждый кусок пищи не ранее будет есть, как предварительно выполощет его в воде; пользуясь этой наклонностью, китайцы ставят ловушки енотам непременно около воды; на приманку кладут кусок вяленой рыбы.

После мяса и зелени подали в чашках лапшу, до которой китайцы охотники, а потом - кашу; не есть каши - значит обидеть хозяина. Наконец он встал из-за стола и предложил мне трубку. Я начал расспрашивать давно ли он на Суфуне, чем занимается и сколько у него работников?

- На Суйфуне я живу теперь двадцатый год, - начал китаец, - пришел сюда молодым, 17 лет, построил для себя вон ту маленькую фанзу и занимался ловлей енотов. Мне посчастливилось: в первый год я поймал столько, что мог купить в Хун-чуне пару быков и начал заниматься хлебопашеством. Через 2 года у меня было уже два работника; я построил вот эту фанзу и женился.

- Откуда же достал себе жену?

- На устье Суйфуна жил таз; у него было три дочери. Я купил себе молоденькую, 16 лет; прожил с ней два года и не имел детей. Я отпустил ее к отцу, через год взял снова к себе, жил с ней пять лет и все-таки не было детей; потом она пропала [Понятие о смерти китайцы выражают словом сы-ля].

- Сколько ты заплатил за твою жену?

- Теперь дороги, а в то время около Суйфуна было много тазов. Девушки были не дороги; за 20 лан [Лан серебра около 1 р.80 коп., иногда более или менее] серебра можно было иметь отличную, толстую, здоровую, сытую девушку.

- Какие же это люди у тебя в фанзе?

Китаец замялся; видно было, что ему не хотелось выдавать маньчжуров. Я вывел его из затруднения, спросив его, есть ли у него пшеничная мука. [252]

- А сколько тебе нужно? Если немного, мешка два, я могу продать, а более нет. Мне бы и лучше сеять пшеницу, нежели просо, да выгоды нет: русские, которые проходили мимо, покупали просо, а муки не спрашивали. Если бы начальник Владивостока стал покупать муку, тогда все бы начали сеять пшеницу.

- Сколько же пшеницы можно получить от всех китайцев, которые живут на русской земле? - спросил я.

- Трудно теперь сказать; если ты объявишь нашему тайе, что будешь покупать пшеницу, тогда все будут сеять ее вместо чаулидзе.

Я проснулся утром от суетни в фанзе: китайцы собирались завтракать. Нужно сказать, что в околотке Владивостока китайцы едят только два раза: утром с восходом солнца и вечером при закате его. В летнее время, во время полевых работ, в иных фанзах я встречал еду и в полдень, но очень редко, и то в богатых фанзах, где много работников. За завтраком подали мясо соболиное и потом неизбежную рисовую кашу.

Хозяин успел спросить солдата, кто я такой и куда еду. Солдат, не умея объяснить моего чина, сказал, что я выше начальника Хун-чуна. Едва я открыл глаза, хозяин стал извиняться, что принял меня за унтер-офицера. Я просил его не говорить никому, кто я такой и спросил, не может ли он проводить меня до китайской дороги к верхнему станку; китаец очень обрадовался моему предложению и собрался в дорогу. Во время завтрака один из китайцев сказал мне: твой унтер-офицер Малков беременный.

- Что такое? - спросил я с удивлением.

- Да, Малков беременный; у него в животе ребенок, - спокойно отвечал китаец. Тоже подтвердили и другие. Меня изумило, каким образом я до сего времени ничего не знал: мне представилось, что Малков утащил где-нибудь тазку, и пожалуй отец ее поднимет тревогу. Наконец, солдат объяснил мне в чем дело: Малков прошлого года отправлен был на станок, целый год он ничего не делал - ел, пил, да спал, его и раздуло, как бочку. После завтрака мы отправились с китайцем, но хорошо протоптанной тропе, так что в его указании не было надобности; но на дороге он мог свободно рассказать мне о маньчжурах

- Прошлого года, - начал он, - ты разослал по китайским фанзам объявление русского генерал-губернатора о том, что китайцы, живущие на русской земле, могут заниматься тем же, [253] чем занимались и прежде, а о податях не сказано ничего, значить, нам не следует никому платить. Мы толковали между собой и решили не платить податей до тех пор, пока не будет другого объявления от тебя или генерал-губернатора сколько платить и кому. Некоторым манзам ты говорил, что живущим около поста в продолжении 15 лет никому не следует платить ни одного чоха (1/10 копейки). Хунчунский же начальник послал своего помощника на Лянь-фудень, собрать подати. Там живет более 500 манз; начальник поста на Лянь-фудень (в заливе Св. Ольги) обижает китайцев, позволяет маньчжурам собирать подати. Помощник ушел с 4 маньчжурами на Лянь-фудень, а 15 человек оставил в моей фанзе, с приказанием, если русский начальник пошлет погоню, идти через Цема-хэ, на гору Сихота-алинь, и оттуда дать знать, чтобы русские не нашли помощника и не отняли денег.

- А собирает ли помощник с китайцев около Владивостока? - спросил я.

- Пока нет; но маньчжуры хотели идти в деревню на р. Монгу и там взять с одного китайца столько денег, сколько нужно со всех. Ты сделай что нужно, только бы маньчжуры не смели ходить на р. Монгу.

- Что же мне сделать, чтобы они не ходили туда?

- Ты пошли туда бумагу и напиши, что если маньчжуры придут и будут требовать денег, то китайцы должны дать тебе знать. А другую бумагу пошли в Хун-чун к начальнику; ему напиши строго, что если его слуги будут собирать деньги, то ты сделаешь с ним тоже, что сделали в Посьэте с его помощником.

- А что ему сделали?

- Да больно высекли розгами, так что он был болен два месяца, и его удалили от места, как неспособного.

- Умный ли человек, начальник Посьэта? - спросил я.

- Да, в его животе много мудрости.

Надобно заметить, что по понятиям китайцев умственная способность человека находится в животе. Так они говорят: подумай животом; разбери хорошенько животом дело и скажи решение.

Мне хотелось знать, кто такой тайе, и где он живет? Китаец сам возобновил вчерашний разговор.

- Вчера мы говорили о муке. Ведь мы не можем сеять того, что невыгодно для нас. Если же я один буду сеять и [254] продавать русским, прочие китайцы осердятся и сожгут мою фанзу.

- Где же живет ваш тайе?

- На Цема-хэ.

- Кто же назначил его?

- Мы сами выбрали его в тайе; у него 4 помощника; его распоряжениям мы подчиняемся совершенно. Он заботится о нас, дурных наказывает по суду с помощниками. Ты пошли за ним, скажи ему, сколько тебе нужно муки ежегодно, и сделай с ним условия. Тогда будешь знать одного его, ему будешь платить деньги, а еще лучше железом. Теперь оно стало очень дорого...

Расставшись с китайцем, мы быстро пошли вперед и очень скоро подошли к верхнему станку, не будучи замеченными. Вся команда ошалела, когда я вошел в избу; но унтер- офицер Малков скоро оправился, вышел и через несколько времени снова вошел, затянутый в мундир, при тесаке и в фуражке. Видно было, что он старался скрыть свою толщину.

- Верхний суйфунский станок обстоит исправно, больных и под арестом не имеется!

- Действительно исправно, - начал я, - у всех вас рубахи в дырьях, нары и пол хуже и грязнее, чем в хлеве; нечего сказать, исправно, отличном порядке.

Потом, когда я разговорился с солдатами, меня неприятно поразило их равнодушие ко всему. «Для кого же и жить-то нам людьми, - говорил Малков, - девок нет, начальство не ходит часто, ваше бл-ие никак не ждали, решили, что вы будете летом; все единственно, что мыть, что не мыть белье и избу; от этого нам ни теплее, ни холоднее. Едим хорошо, каждый день свежину, чего во Владивостоке нет». Действительно кабаньего, оленьего и козлиного мяса у них было вдоволь. Это обстоятельство заставило меня сделать им предложение привозить свежее мясо в пост для команды, с платой по 1 руб. с пуда, а для меня по цене, которую сами назначат. Они решили общим голосом продавать мне пуд мяса за фунт пороха и три фунта свинца, что составляло 1 р. 35 коп. серебром. Мне было так выгодно, что я заказал им 10 пудов, рассчитывая половину отдать в лазарет и расходовать по 2 и более фунтов на каждого больного, пока новинка будет нравиться больным.

Когда совершенно смерклось, подали сальную, макальную свечу, чрезвычайно белую и без запаха.

- Откуда эти свечи? [255]

- Из кабаньего сала макали сами: по осени убили 2-х больших жирных кабанов; чистого сала получили более 4 пудов.

Солдаты, между прочим, рассказали мне, что около станка растет много ясени, ореха, березы, липы, и пробки и какое-то красное дерево, которого они прежде не видывали и которое оказалось акацией, весьма годной для кораблестроения; но зато черного леса нет, да и ясень косослойна, на весла даже не годится.

Меня разбудили еще до света; но ноги, еще не отдохнувшие от ходьбы из Посьэта, отказывались служить, и тут-то начал я чувствовать разбитость и невыносимое нытье. Идти пешком я решительно не мог и потому уселся на лошадь, которая оказалась очень тряской; к тому же ноги затекали и мерзли от холода. Со станка двое попросились в пост, так что передо мной шло трое солдат, весело рассказывающие похождения свои у китайцев. Для меня болтовня их была приятным развлечением: один рассказ до сего времени остался у меня в памяти.

Зимой с 1860 на 1861 год, когда прислана была почта с Уссури, с распоряжениями доля предстоявшего съезда пограничных комиссаров, командир корвета «Гридень» обязан был, по получении предписания, отправить немедленно ответ. Дорога проложена была г. Будищевым. Солдаты, привычные к ходьбе, назначены были к доставке почты на Ханкай, на станок Турий Рог. Для большей предосторожности, с почтой был назначен ун.- оф. Бородин, ловкий и находчивый человек, сибиряк, исправлявший должность фельдфебеля отряда. Бородин взял с собой трех солдат и одну лошадь под вьюк провизии на 3 недели. Надобно сказать, что в то время верхнего суйфунского станка еще не было поставлено; Бородину было приказано по дороге выбрать место и для станка. Почтари отправились из Владивостока по затесям г. Будищева; на деревьях у северовосточного угла Амурского залива, затесей не стало, потому что представилась открытая местность. Куда идти? Солдаты толковали, что следует вернуться, но Бородин стоял на своем: «дождаться ночи и идти на север; куда-нибудь да выйдем». Так и решили было. К тому же попалась отличная ветошь, лошадь ела ее в охотку. «Вот и коня здесь выкормим, - говорил Бородин, - и сами отдохнем, а то с горяча мы прошли больше 40 верст; без ног будем». Расстояние, ими пройденное, в действительности было более. «Сварили себе обед и полегли на снегу. Еще светло было. [256] День был сизый (пасмурный). Начало смеркаться, звездочек не видать. Суди сам, какой тут сон, когда не знаешь, куда идти, а главное, сколько времени пробудешь в дороге. Темно, наконец, стало. Бородин лежит себе, но не спит; видно было, что его что-то за живое задевает: охочь курить, а тут ни разу трубки не взял в рот. Вдали стал мелькать огонек, - нет-нет и явится. Бородин вскочил, велел обовьючить лошадь и догнать себя, а сам пошел прямо на огонек. Снег на поле был выше колена - идти первому не так-то ловко. Слышим его голос, а самого потеряли из виду и струхнули на порядках, - чего бы не случилось с ним. Двое побежали на его голос. Пройдя версты две подошли к китайской фанзе. Хозяин ее охотник и ловил зверей ямами. Когда мы взошли в фанзу, Бородин уже калякал с китайцем. Он месяца через два после высадки нашей во Владивостоке говорил уже по-китайски, - такая бестия продувная!

«Китаец хлопотал около котла. Мы поели свежины и улеглись спать до утра. Бородин скоро заснул. Еще до свету поднялись, и китаец с нами. Бородин и говорит нам: «Знаешь что, ребята, китаец говорит, что на дороге стоит большой маньчжурский караул, нас не пустят. Китаец толкует идти через Цемаху; только дорога будет на 300 верст длиннее. Как нам быть? Делать 300 верст лишних - куда ни шло, да провизии не хватит на обратную, а в Турьем Роге ничего не достанешь, там давно едят по полуфунтику хлеба...». Страшно стало, ведь живьем заберут маньчжуры и пропадешь как Торопов».

А Торопов, рядовой этой же роты, бежал из Посьэта, попался маньчжурам, и они повесили его на дороге из Посьэта в Хун-чун. В 1860 г., китайцы боялись сказать об этом мне и Ч., и я узнал как было дело только в 1863 г. на Уссури, от китайца Вакула.

- Что же сделалось с Тороповым? - спросил я рассказчика.

- Да кто его знает, тогда посылал капитан Ч. искать его. Китайцы показывали, что маньчжуры увели его связанного, к себе. Посылали в Хун-чун, - там сказали, что никаких русских не брали...

«Вот знаете, братцы, и решили идти прямой дорогой, а караул-то обойти. Китаец такой добрый, проводил нас по ровному месту верст 15, так что стал попадаться лесок. Вдали показал нам гору, верст за 50 от фанзы; около этой горы [257] проходили русские летом. Сначала лес был редкий, только орешник больно одолевал, местами не прорвешь его - так густ и порос вьюном. Приходилось прорубать дорогу топором. В этот день прошли верст 25 только и рано стали ночлегом в лесу; все дуб да ясень. Сухостойнику много, костер разложили важный. Больно приустали, снег глубокий, без тропы идти тяжело. «На третий день еще до свету встали, сварили важнеющий суп, из свежины: китаец, спасибо ему, дал нам на дорогу фунтов десять, что-ли, мяса. Когда стало светло, мы тронулись. Лес гуще, а главное колоднику много. Деревья большущие, с корнями лежали, иные обхвата в два слишком. Только скоро не стало видать из-за леса горы. Куда идти? ведь недолго и с дороги сбиться. Прошли версты две, Бородин послал одного на дерево. С прямого пути мы свернули было влево, а теперь, только начали подаваться вправо, как наткнулись на затесь, а там и другую увидали и пошли по ним. Правда, дорога такая тяжелая, снег да снег, да на душе-то стало веселее, ведь тут уж живые люди шли, да еще с Уссури. Для обеда останавливались, часа на два, коня покормить. К вечеру увидали меж деревьев фанзу. У нас и сердце обмерло: ну как тут маньчжуры, что тогда? Пропали совсем! Решились было взять в сторону и миновать караул; только Бородин и говорит: «Эх, ребята, чему быть, того не миновать; пойдем в фанзу и переночуем, прикинемся, что ничего не знаем и не понимаем; неужто уж не хватит маньчжура провести?» Мы и пошли к фанзе. Вышел китаец, позвал к себе; лошадь поставил на дворе. Вот, думали мы, попались сами в беду. Пакет с бумагами спрятал Бородин в мешок с сухарями, на самый низ. Нам всем дали трубки, - отчего и не покурить чужого табаку, свой пригодиться в дороге. Больно только есть нам хотелось. Вот Кирилл Васильевич (Бородин) и приказал принести мешок с сухарями. Все обступили мешок и ну рассматривать сухари. Бородин и тут нашелся, достал подгорелый сухарь, откусил сам и стал подчивать. Больно не понравилась маньчжурам наша еда. Что-то заговорили меж собой, так что и Кир. Вас. понять не мог. Немного погодя, стали собирать ужинать. Кир. Вас. понять не мог. Немного погодя стали собирать ужинать. Кир.Вас. и говорит нам: «Без приглашения не садись, ребята, а то, пожалуй, выгонят из фанзы». Подали на каждый столик по большой чашке искрошенного какого-то мяса. У нас и слюнки потекли. Все, что были [258] в фанзе, уселись около столиков. Начали было есть, и заговорили, что есть мочи все. «Хозяин встал из-за стола, подошел к Бородину и позвал его есть, посадив подле себя. Нас рассажали по другим столикам. Подали нам каждому по 2 палочки, подставили малехонькую чашечку, с наперсток, и налили из кувшинчика. Мы взяли было палочки, чтобы есть, ничего не схватишь, а китайцы точно щипцами хватают да таскают себе в рот. Посмотрели, Бородин есть одной рукой палочками и прихлебывает из чашечки. «Знать, так нужно», - подумал я, взял палочки в обе руки по одной и стал прихлебывать из чашечки, - глядь, водка, да еще горячая. Надоело мне, братцы, есть обеими руками. Я достал из-за голенища ложку и давай уписывать. Мясо-то было жирное, скусное, Бог его знает какое, без хлеба-то есть как-то непривычно; я достал себе сухарей. Пока я ходил к мешку, китайцы мои хохочут. Они взяли мою ложку, а ею есть-то не умеют, что ни подденут, поднесут ко рту, а ложка и не перевернется.

«С сухарями я важно наелся, только вина не смели пить, - Бородин настрого наказал вина не пить. Я хотел было вставать, потому что собрали со стола и чашку и водку с чашечками; смотрю, китайцы сидят, дай и я посижу, не будет ли чайку, - хорошо было бы. Смотрю, подают каждому чашку с кашей. Они стали шибко уписывать. Подали и мне, я попробовал: каша белая, хорошо сварена, да без масла, - насилу съел одну чашку. А они так и уписывают, знай встают да подходят к котлу за кашей. Наконец-то двое встали, отерли себе губы и рыгнули здорово, а остальные сидят себе, да уплетают кашу. Хозяин подошел ко мне с чашкой каши; я кивнул головой, спасибо, мол, не хочу и протянул ему руку, а он мне сует кашу. Видит, что я не беру, и спросил что-то маньчжуров; те ответили, да как начали рыгать и другие пакости, чтоб им... делать. Вот, думаю себе, еще не хватало, за хлебом-то солью. Ну другое дело, ведь встанешь из-за стола, тогда можно еще, а то за столом! Хуже свиней... - да и обругал их. Спасибо не поняли. Глядим, и Бородин туда же - рыгает и пакость делает. Уж больно обидно стало, что крещеный человек делает такую мерзость. Какая бы ни была, да все же хлеб-соль, Божеский дар, так и не приходится поганить его такими делами.

Смотрю, Бородину хозяин подал трубку закуренную, а нам ничего. Только Бородин больше молчал, да говорил «бутундэ», т.е. не понимаю. Немного погодя, маньчжуры стали расстилать [259] себе постели. Мы хотели было ложиться в фанзе на землю, потому что на рундуке места нет; положили в головы свои котомки и стали ложиться. Бородин хотел было лечь с нами, но хозяин положил его около себя. Он не хотел было раздеваться, но его заставили: под шинелью у него был спрятан пистолет, - не хотелось ему показывать его китайцам. Хозяин увидал пистолет и стал просить Бородина показать ему. Не выдержал Кирила Васильевич, заговорил по-китайски. Все и остолбенели. И нам-то страшно стало, Бог его знает, что он им толкует, только пистолета из рук не выпускает. Стали просить его выстрелить, он приподнял, да в стену и бац. Китайцы бросились смотреть, велика ли дыра, начали совать в нее свои пальцы. Бородин что-то долго говорил с ними. Мы уже ждали, ждали, да заснули.

Проснулись еще до свету, Бородин окликнул нас и говорит: «Лежите, не вставайте, китаец покажет нам дорогу, по какой они ходят. Я сказал китайцам, что нас послали искать русского генерала и сказать ему, что китайцы нас не обижают, что по дороге есть фанзы, где генералу можно будет остановиться на ночь; смотри же, ребята, заруби себе на носу и не проболтайся, а то, оборони Бог, и погибнуть можно. Спрашивали меня, сколько будет людей с генералом; я сказал, что 2000 солдат и две большие пушки»... Как только стало светать, поднялись все, убрали постели, да правду сказать, что и убирать-то было? Оленью шкуру да одеяло какое-то; спали-то все, анафемы, голыми... И кто их знает, что за народ, братцы: сказывали, что и баб-то у них нет, провал их знает, как и родятся-то они. Позавтракавши, стали мы собираться в дорогу. Глядим, с нами один верховой едет. Верст пять отойдя, встретили три тропы. Две крайних шибко протоптаны, а средняя едва заметна. Верховой показал на среднюю, повернул лошадь и поехал рысью к фанзе. Бородин шел впереди, и больно шибко. Часу в 12-м наткнулись на затеси, да он пошли влево от тропы, мы и оставили их. Дорога шла все лесом и небольшими горами. Вскоре наткнулись на ручей и остановились обедать. Спросили Бородина, зачем так хлестко он шел? «Да лучше ночевать в фанзе, чем в лесу», - отвечал Кирилла Васильевич. Не дали порядком и мясу свариться, как пошли опять. Поздно было, когда мы подошли к фанзе; китайцы уже ложились спать. Бородин приказал было сварить супу, да китайцы не дали, а [260] дали своей пищи, какое-то мясо черное, жесткое и водку. Мы спросили Бородина: какое это мясо?

«Соболиное, - говорит, - а вчера ели енотовое». Мы перестали есть, да Бородин принудил, сказав, что грех берет на себя.

Наутро после завтрака мы снова пошли; китаец сказал, чтобы все горы оставляли в левой руке. Четверо суток мы шли: места все ровные, снег по колено, леса нет, так что костров раскладывать не из чего; только чайком и согревались, и то кипятить приходилось на ветоши. Ночью какой сон! лошадь ходит, ходит, да и прибежит к нам; ну и сделаешь выстрел из ружья, она постоит и пойдет. Какой зверь ходил, кто его знает, только ведь недавно узнали, что и тигра здесь бродит. На 3-й день утром увидали фанзу; хозяин не хотел было пускать, да Бородин оттаскал его за косу, и откуда что явилось: бутылку водки выставили, дали каши с бобами, мяса собачьего; одначе, есть не стали, а сварили себе только чаю и до следующего утра ничего не ели.

На 6-й день после обеда пришли на Турий Рог. Не приведи Бог никогда видеть то, что пришлось увидеть: солдаты в цынге, распухли; бани у них нет; есть нечего, только по 1/2 фунтика хлеба и выдавали в обед. Только что сказали Бородину, что тут давно не ели мяса, он послал Дубровина на охоту и без козы или оленя не приказал ворочаться. Часа два спустя Дубровин притащил козу, еще живую, - ранил в переднюю лопатку, ну и свалилась. Если бы знали, какая у них была радость... Между командой были и охотники, и ружья были, да патронов то не смели расходовать. Молодец Бородин и тут уладить дело: отдал артельщику все патроны, что были с нами, а сам пошел к офицеру и стал требовать на обратную дорогу 100 патронов. Из них он отдал 50 команде. В ноги ему поклонились все солдаты: «отец и благодетель!» Уж подлинно благодетель!

На обратный путь, придя в первую фанзу от Турьего Рога, мы остановились ночевать. Хозяин показывал нам другую дорогу горами, да мы не решались - неравно опять на маньчжуров попадем, - и пошли старым своим следом. Идти было ловчее, а потому в сутки шли гораздо более; на 4-й день к обеду поспели в фанзу, на Суйфуне, что возле станка, а на 5-й день пришли в Чауфанзу. Народу было меньше, и как мы пришли; то в тот же день прошли еще верст десять и ночевали в лесу. На следующий день шли по затесям, которые [261] привели нас к самому устью. Было довольно рано, час второй дня; мы хотели было идти через залив прямо домой, но отойдя версты три от берега, наткнулись на такую широкую трещину, что никак нельзя было перескочить, а главное перевести лошадь. Делать нечего, пришлось идти к Седанке, вдоль трещины. Стало уже смеркаться, когда мы увидали фанзу. В фанзе битком народу. Седанка нас встретил, сейчас же поставил стол и дал есть, только уж вместе и мясо и кашу. Поужинали, покурили, и хотели было ложиться, да говорят, ступайте спать в другую фанзу. Где бы ни спать, лишь бы тепло было, - пошли: другая-то фанза недалеко, сажен 100, только через речку перейти... Входим, - стоит чуана (китайская долбленая лодочка фут 15 длины) на полу, пополам распиленная на середине и сложенная одна часть в другую. Приподняли верхнюю половину, глядим - лежит покойник, в фанзе холод страшный. Вот Бородин и говорит: «нет, братцы, пусть Седанка с своими гостями тут ночует, а мы пойдем в его фанзу». Вернулись, китайцы и не думают ложиться, сидят, пьют водку и курят. Бородин только вошел в фанзу, бац из пистолета в крышу. Китайцы словно угорелые, все, сколько было, бросились из фанзы. Мы преспокойно легли на рундук и всю ночь спали. Поутру, когда мы встали, только один Седанка пришел к нам, а остальные и не показывались. Где они все ночевали - не знаю. Седанка накормил нас завтраком, и к обеду мы были уже в посту». Занятый рассказом и вчерашним разговором с китайцем относительно поставки муки, я и не заметил, как доехали до фанзы, где стояли маньчжуры. Китаец встретил меня за воротами. Прощаясь с ним после обеда, я пригласил его к себе; он поблагодарил с довольным лицом, но, выйдя за ворота, сказал:

- Теперь нельзя, маньчжуры передадут в Хун-чун, и меня убьют и ограбят; приду, когда помощник пройдет с Лянфудень. К тому времени придет и наш тайе к тебе в пост, - я послал ему сказать об этом, - тогда и решим о муке и о быках; коров же достать нельзя. Маньчжуры не пропустят через границу...

На нижнем станке для меня готов был чай, после которого тотчас же запрягли пару лошадей в кошеву; улегшись в ней, на сене, я радовался, что кончилось путешествие верхом, и я мог вытянуть ноги. Солдаты подали было мне вожжи, но я [262] решительно не мог править, и посадил всех троих в кошеву. По пресному льду мы ехали рысью, но в заливе, отъехав верст десять, лошади устали тащить сани по соленому льду, словно по песку, и пошли шагом. Солдаты сошли с кошевы и просили позволения идти в рубашках; я дремал. Ночь была темная и пасмурная. Когда я проснулся, солдаты уже на себе тащили кошеву, - до того лошади пристали. Я решился выйти из кошевы, выпрячь лошадей и гнать их в пост, до которого осталось не более 3 верст. Но и тут наказание: лошади и выпряженные не трогались с места; пробовали тащить за повод - не идут. Я приказал дать им сена и потом вести в пост, а сам с одним человеком пошел вперед.

Тяжелы были для меня эти три версты: ноги затекли и опухли; в спине жестокая боль; во всем теле истома. Скрепя, однако, сердце и еле-еле передвигая ноги, я все-таки шел вперед. Наконец, в начале 11-го часа я вошел в свою комнату, перекрестясь, повалился и крепко заснул. Для меня ничего не существовало, я только чувствовал, что я дома, на своей постели...

Текст воспроизведен по изданию: Воспоминания заамурского моряка. Жизнь во Владивостоке // Морской сборник, № 10. 1865

© текст - Бурачек Е. С. 1865
© сетевая версия - Thietmar. 2011
© OCR - Киселев Д. В. 2011
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Морской сборник. 1865