ВОСПОМИНАНИЯ ЗААМУРСКОГО МОРЯКА

ЖИЗНЬ ВО ВЛАДИВОСТОКЕ.

Так назван пост в бухте «Золотого Рога», на южном берегу полуострова Муравьев- Амурский. Действительно, бухта имеет вид рога. От юга к северу, почти по меридиану, на протяжении мили, тянется ее начало, в высоких, крутых, обрывистых берегах, покрытых травой, кустарником и редким лесом, преимущественно дубом. Потом она круто поворачивает на восток до 6 верст в длину. Наибольшая ширина ее 2 1/2 версты. Северный берег гористый; на южных отлогостях его расположены здания поста, тут предполагается и устройство будущего города. Южный берег высокий, холмистый. Самая бухта находится на южной оконечности полуострова Муравьева-Амурского. Он омывается с восточной стороны - Уссурийским, с западной - Амурским заливами; с юга пролив Босфор Восточный отделяет от него большой высокий гористый остров Казакевича. На юго-западе от этого острова тянется целая гряда, оканчивающаяся тремя голыми островами, покрытыми роскошной растительностью. Лес, как на полуострове, так и на островах, смешанный: дуб, ясень, орех, липа, клен, вяз, береза, ильма, яблоновое дерево, ель, кедр, виноградники, кустарники очень густые, перевитые разными вьющимися растениями; сосны почти нет, лугов также, трава, осока, растет на низменных болотистых местах.

В Уссурийский залив впадают: на восточном берегу реки [232] Шидаго и Конгоуза; с севера Цима и Май [Описатели тех мест неправильно передавали названия рек; река по-китайски называется хэ. Так, китаец, говоря о реке, скажет Конгоуза-хэ, а о заливе или бухте Конгоуза-вей, где вей означает бухту, залив; поэтому не следует прибавлять к названию реки слово хэ]; с западной стороны несколько речек, весьма маленьких, скорее горные ручьи. В Амурский залив: с востока - Льянза и еще три небольших речки; с севера Суйфун и одна небольшая между Суйфуном и восточным берегом. На западном берегу в бухту Песчаную впадает река Ама- бе, весьма мало исследованная, но весьма важная по лесистой местности и по обнажениям каменно-угольных пластов; кроме нее - Монгу и еще две реки, одна севернее, другая южнее Славянской бухты.

Порода берегов различна: глинистый песчаник, конгломерат, местами гранит. В нескольких местах видны обнажения каменно-угольных пластов. Но положительных розысканий его до сих пор не было произведено, по неимению на то средств. Вообще все берега, подверженные непосредственному действию морских ветров и туманов, безлесны. Причины объяснить не умею; [233] зато травы на них лучше, но далеко не то, что в верховьях Суйфуна и около озера Ханкай.

Желание поделиться маленькой опытностью и знанием условий, порядков, беспорядков и вопиющих требований тамошней местности, с теми из сослуживцев, а подчас и просто с соотечественниками, кого служба, искание приключений, воля или неволя, [234] приведет на край света приамурской Руси, - вызвали меня написать эти строки. Владивосток приобретен от китайцев в 1858 г.; в 1860 в нем едва успели приготовить кое- какие, нужнейшие, незатейливые помещения, деревянные. Когда мы входили на клипере в бухту, почти против самого входа, на северном берегу стоял офицерский флигель. Далее от него к востоку, саженях в 50, деревянная казарма на 48 человек солдат, составлявших команду поста. Позади казармы, в нескольких саженях от нее, в сторону - кухня; возле нее загорожен скотный двор, на крутом берегу оврага. По низу его бежит, едва заметный ручей, впрочем, чистой и приятной воды. В 200 саженях к востоку от казармы только что заложена была церковь во имя Успения Божьей Матери. К востоку от церкви, не более полуверсты, раскинуты были строения корвета «Гридень», зимовавшего здесь с 1860 на 1861 год. Далее к востоку, в глубине бухты, в разных местах виднелись два-три летних шалаша китайцев. На западной стороне бухты стояла одинокая китайская фанза. Команда корвета «Гридень» построила для себя казарму, офицерский флигель с мезонином, мастерскую и баню. Весь успех заключался в том, что корвет заблаговременно, к осени, нарубил себе лесу и в плотах прибуксировал его в бухту; рубку леса производил в заливе Новика и в Амурском заливе, верстах в 20 от поста. Корвет прибыл на зимовку в августе 1860 г., а постройки окончил в ноябре. Солдаты 3 роты 4 линейного батальона Восточной Сибири были высажены с транспорта «Манджур», 20 июня 1860 г., в числе 40 человек, при одном офицере. Им оставили одно десантное орудие. Солдаты предоставлены были своим собственным средствам: для постройки они рубили лес за 20 и более верст от поста, по берегу Амурского залива, и на себе приводили плоты в бухту. Сплошь и рядом случалось, что плот в 200 бревен, недельная работа 10 человек, при поднимавшемся ветре и разыгравшемся прибое у берегов, разбивало. Счастье, если бревна выкинет на берег, работа не пропадала. Но большей частью бревна разносило по заливу. Несмотря на все эти трудности, при крайне дурной пище, солдаты окончили постройку зданий к октябрю месяцу того же 1860 года. Нужно отдать справедливость постройкам солдат: они чрезвычайно отчетливы. И неудивительно: эта рота со своим командиром [235] [Того же батальона капитан Иван Францевич Черкавский], с 1854 года не знала постоянного места. Почти все первые постройки по Амуру произведены солдатами этой роты. Такова участь некоторых линейных батальонов Восточной Сибири! Едва обстроятся на одном месте, обзаведутся хозяйством, огородом, их переводят в другое, для новых построек; от того такие команды очень бедны. Следующие за работу деньги инженерное ведомство высылает иногда через несколько лет, в самом ограниченном количестве, от учетов по урочному положению, трудно выполнимому на пустынной местности, где разве похождения Робинзона Крузо могут дать понятие о жизни тружеников-солдат.

24 июля прибыл в пост командир Сибирской флотилии и портов Восточного океана вместе с начальником эскадры, на клипере «Абрек». В этот день решена была моя судьба. Совершенно расстроенный здоровьем, я просил об отправлении себя берегом в Петербург; но меня назначили начальником [236] поста и команд во Владивостоке, на смену сухопутному офицеру, с обещанием отпустить меня, когда я поправлюсь. Никогда еще в жизни своей не противившись распоряжениям начальства, я остался и поместился во флигеле, построенном корветом «Гридень».

К великому благополучию, я знаком с гомеопатией, имел с собой запас нужных книг и полную аптеку, которая часто спасала меня и команду, состоявшую из 40 человек, из которых 25 бывали в разных командировках; кроме того, в посте находились с эскадры: больной гардемарин С. и в лазарете 30 чел. больных матросов, при которых на короткое время был оставлен медик и фельдшер с клипера «Разбойник». Для довольствия больных было отпущено провизии на 1 1/2 месяца и несколько быков, из которых три японские, привезенные на клипере, были очень плохи.

Оставшись один, я начал работы. Поручено было окончить церковь добровольной работой нижних чинов, в свободное время от казенных работ; построить магазин для помещения провианта, который должен быть доставлен из Кронштадта; построить казарму на 250 человек; продолжить начатую корветом «Гридень» пристань до глубины 13 футов, для выгрузки с коммерческого судна орудий, отправленных из Кронштадта в 1859 году; перенести с правого берега р. Суйфун на левый станок, т. е. поселение. В распоряжении моем было наличных 15 человек. Из них 10 необходимо было тотчас отправить на Суйфун к станку, который был срублен зимой, там, где оказался под руками строевой лес, без всякого внимания к местности; когда растаяло, оказалось, что станок поставлен на болоте, без малейшей возможности подойти к нему. А потому и надобно было в теплое время разобрать его и перенести в назначенное место. С 5 человеками предстояло производить постройки; оказалось, что лесу готового нет; нужно было отправить на рубку. Стоявшие в течение июня и июля дожди до того разжидили почву, сложившуюся, от самого потопа, из ежегодных слоев падавшей листвы, что в лесу, на высоких местах, человек проваливался по колена. Правильной рубки производить было нельзя; пришлось [237] ограничиться теми деревьями, которые можно было подтащить к берегу. В посту было несколько лошадей, послуживших хорошим подспорьем малочисленной команде, находившейся на рубке леса; но так как лошади эти работали без овса, на подножном корме, то к октябрю пришли в такую негодность, что не лошади возили тяжести, а люди таскали лошадей с места на место.

4-го августа пришли во Владивосток корвет «Гридень» и клипер «Разбойник». Я обратился к командиру последнего с просьбой привезти мне нарубленные бревна из Амурского залива. На другой или на третий день клипер отправился; но не успел еще взять плотов на буксир, как поднялся ветер, началось волнение, и клипер принужден был, для спасения плотов, отвести их в закрытое место к берегу. Оставаться клиперу в открытом заливе было нельзя и, кроме того, он имел другое срочное поручение, принуждавшее его спешить. Вскоре после этого я отправился на катере, вместе с военным инженером Б., прибывшим на корвете «Гридень», осмотреть места обнажившихся каменно-угольных пластов в Амурском заливе. Первый уголь, осмотренный на полуострове Саха-Цунза, в северовосточном углу залива, оказался лигнитом очень плохого качества. У нас не было нужных средств, чтобы с точностью определить размеры пласта. Обнажения пласта в 2-х, 3-х местах были очень высоко над водой, почти на обрывистых берегах и не особенно велики, чтобы по ним можно было вывести хоть какое-нибудь заключение. Дальнейшее раскрытие пластов потребовало бы больших работ и построек, чего не позволяли ни время, ни средства: один осмотр уже существовавших обнажений занял много времени, потому что приходилось карабкаться почти по отвесному берегу и несколько раз срываться, вместе с осыпавшейся породой. На этом месте мы переночевали в брошенном рыбацком шалаше, довольно покойно, так как какой-то сильный запах отгонял и мошку и комаров. На другой день мы отправились на том же катере вдоль северного берега Амурского залива, осмотреть другое месторождение каменного угля, верст 7 не доходя поста на р. Суйфун; но усилившийся южный ветер развел такую толчею, что катер иногда килем щупал грунт. К счастью, песок и ил не причиняли ему вреда. Скрепчавший ветер принудил нас укрыться в реку Суйфун. К тому же мы насквозь промокли от брызгов и сильно проголодались: с утра не ели ничего. На месте нового станка мы разложили костры, начали обсушиваться и заварили чай, [238] но пить его не могли: южный ветер нагнал в реку соленую воду. Б. берегом отправился осмотреть уголь, а я должен был заняться исправлением рангоута на катере: при самом входе в Суйфун мы ударились о подводный камень, отчего мачта на катере переломилась. К вечеру Б. вернулся ни с чем. Пласт лежит у самой воды, берег крутой, обрывистый, не было никакой возможности, за сильным прибоем, подойти к нему. Ночью комары не давали нам ни минуты покоя, и едва начало зориться, мы сидели уже в катере и отправились на правый берег Суйфуна. Китайцы это место называют Хунчилаза. Обнажения пласта были слишком велики; уголь оказался непорядочного качества, хотя давал много золы; не скипался и не было слышно серного запаха. Поиски пищи продолжались часу до седьмого. Осмотреть подробнее всю местность не было возможности. Команде катера было отпущено провизии только на два дня, между тем засвежевший ветер мог продержать нас несколько суток. Поблизости не было видно фанз. К тому же и китайцы смотрели на эту местность, как на свою, а не нашу, собственность; в этом поддерживали их маньчжурские начальники, весьма нерасположенные к русским. Не освоившись с порядками местных жителей, не хотелось начинать с ними наступательные действия, да при том, хотя в продолжительную стоянку с клипером в Пей-хо и в Тянь-Дзинь, при частых сношениях с китайцами, я довольно освоился с китайским языком, но только с наречием пекинским, так сказать, литературным, а окрестные жители Владивостока говорили преимущественно шантунским наречием. По обычаям и законам китайским, начальник должен быть человек ученый. Мое незнание местного наречия и порядков могли уронить меня в их глазах навсегда. Мне нужно было доказать им, что я очень ученый человек, гораздо выше их начальников. А без знания языка, это было делом невозможным.

При переправе через устье одной речки верхом, я едва не утонул, но как-то опомнился, схватился за гриву лошади и благополучно выплыл с нею на другой берег. Впрочем это был мой первый опыт езды верхом без седла. Может показаться странным, как, переправляясь через речку, можно утонуть. В [239] июне и июле 1861, 55 дней сряду стояли дожди. Горные ключи обратились в речки; а самые речки, падая с гор, страшно бушевали, и устья размыты были на широкое пространство чрезвычайно быстрым течением. Впоследствии через эту речку на устье переходили ниже колена. Понятно, что лошадь наклонилась на бок, чтобы легче плыть, а я от неожиданного маневра упал в воду, потеряв равновесие. Часу в 5 вечера мы приехали в пост.

Едва я съехал с корвета, как адмирал, отправясь на берег, зашел прямо в казарму. Солдаты оделись в шинели, прикрыв свои рваные рубахи. Он обошел казарму, осмотрел ружья и, как после заметил мне, никак не ожидал найти их в такой исправности, глядя на поношенные шинели и несчастный вид солдат. Перед обедом я случайно встретился с адмиралом на берегу. Ему сказали, что во Владивостоке отличная охота на диких коз, но он, пройдя всю бухту, не встретил ни одной. Сведения, ему сообщенные, были собраны еще в 1855 г., когда в бухте была только одна фанза, а все место было покрыто густым кустарником, дававшим пищу диким зверям. С основанием поста зверь удалился на север полуострова. Расставаясь, адмирал повторил приглашение к обеду, а я, зная аккуратность [240] англичан, сообщил ему, что не успел сверить свои часы [Вот почему я сделал этот вопрос. На одной из станций Тихого океана адмирал английский пригласил к себе обедать капитана нашего судна. Неизвестно по какой причине капитан опоздал пятью минутами. Когда он вошел в каюту, все сидели за столом адмирал вынул часы и показал их капитану, не сказав ни слова]. «Вы знаете наши обычаи», - усмехнувшись, сказал адмирал, - «за 10 минут поднимут вымпел». Во время обеда разговор вертелся на проведении границы. Я молчал, потому что сведения мои о том были неофициальные и без подробностей, где именно проведена черта, хотя я точно знал, что пограничные столбы поставлены; но не счел за нужное и это сообщать адмиралу.

В 11 часу я стал было прощаться с адмиралом, но он задержал меня расспросами относительно метеорологических наблюдений в посту. Я должен был прибегнуть к увертке, потому что мне не оставили никаких инструментов, даже термометра. Адмиралу очень хотелось иметь образчики каменноугольных пластов. Я обещал доставить ему завтра, так как прощаясь, он сказал, что останется на завтра до обеда; между тем с рассветом дали мне знать, что англичанин уходит. Пока я собирался ехать на корвет, он уже скрылся из бухты. [241]

Мало помалу, однако, попечительность, удачное пользование в болезнях, участливый уход за больными и частые увещевания пробудили в них добрые чувства долга и доверия. Провинности являлись все реже и реже, и потом не раз уже случалось слышать, как сама команда строго преследовала своих вовсе не уголовных преступников. «Ну уж у меня, брат, дешево так не отделался бы ты... бить бы, да и бить вашего брата, дурака, когда добра не разумеете». [242]

30-го октября, поздно вечером, пришла из Охотского моря шкуна «Первая»; вслед за ней - транспорт «Японец» из Николаевска; 31-го, после полдня, - транспорт амурской К° Св. Феодосий, и поздно вечером - клипер «Наездник» с почтой из Шанхая. Рейд оживился; гребные суда беспрестанно сновали с судов на берег и обратно, перевозили разные грузы. Через несколько дней, все суда, кроме шкуны, опять ушли в море, а шкуна осталась здесь на зимовку. Зато в посту прибавилось жителей. На транспорте прибыл назначенный к строящейся церкви иеромонах Ф., приказчик амурской К° Б. с несколькими рабочими и с [243] разными товарами; прапорщик линейного батальона М. - командующим отрядом, купец С. с женой, маленьким сыном и с небольшим количеством товаров, и еще одна посёлка, как называют солдаты женщин, присылаемых на поселение. Нужно всем было дать зимнее помещение. Иеромонах Ф. выбрал себе мезонин офицерского флигеля. Внизу одну комнату взял для себя командир шкуны, рядом с ним другую - кондуктор. В том же доме другую половину я отдал под лавку амурской К°, с тем условием, что если встретиться надобность, лавка будет очищена в течение 3-х дней. В корветской казарме одну половину занял оставшимися трудными больными, с фельдшером и аптекой. В другой поместил поправившихся матросов, команду шкуны и компанейских работников. Мастерскую отдал временно под привезенные товары амурской К°. В своем флигеле для себя оставил комнату, в которую пригласил и больного гардемарина С.; другую отдал прапорщику; в третьей поместился купец С. с семейством и товарами и открыл лавку. Присутствие транспорта Феодосий и разные просьбы расшевелили меня. На Феодосий нужны были дрова; приказчику амурской К° нужны было люди, для разбора и укладки товара. Я отпустил всю команду на вольную работу.

В это же время случилось происшествие на шкуне, так что пришлось производить следствие: писарь наделал больших дерзостей командиру; оказалось, что писарь был из каторжных, попал в поселенцы, из них по найму пошел в солдаты и, [244] как грамотей, успел добиться, чтобы его взяли писарем в штаб, а оттуда - на шкуну. Между тем, свежее мясо в посту все вышло, быков китайцы не продавали; нужно было за покупкой их сходить в китайскую деревню на р.Цема, верст за 100. Чтобы скрыть свое намерение от китайцев, которые зорко следили за каждым моим шагом, я взял одного провожатого, знающего китайский язык, двух лошадей и отправился в путь. Купец С. вызвался идти со мной.

Солдат мой был уже знаком с хозяином фанзы. Это старик китаец, которому уже за 80 лет, бодрый, крепкий, живой. Летом он обрабатывает себе огород и сеет мелкое просо (чумидза), ячмень и кукурузу; зимой занимается ловлей соболей и енотов и променивает их на сулю, которую продает солдатам. Старик очень радушно принял меня, старался угостить чем только мог, но, признаться, я брезгал, потому что приготовленное мясо было соболиное. Дорога далее шла по самому берегу залива до р. Льянза. Через нее нам нужно было переправиться вброд; сделать это на устье было опасно, а потому мы пошли по левому берегу, до первого переката (порога), которыми изобилуют горные речки. Скоро, однако, стало смеркаться; в поисках переправы мы долго бродили впотьмах, и часу в 9 вечера измученные наши кони едва таскали ноги, а потому мы остановились у какого-то ручья на ночлег. Ночь была холодная, ясная, тихая, безлунная. Разложили костер, лошадей пустили на ветошь, а сами согрели воды, напились чаю, закусили и расположились спать. Спутники мои совершенно разделись, прикрылись сверху и скоро заснули крепким сном; а я все время бодрствовал от холода. Это был мой первый в жизни ночлег в лесу, на открытом воздухе, в близком соседстве тигров. Холод, несмотря на усталость, не давал заснуть: пока согреешься у костра - клонит ко сну, а приляжешь - костер начинает тухнуть, озябнешь - и сон пропал. Так я просидел до 5-го часа утра и, [245] когда начало зориться, разбудил своих спутников, мы решили идти до фанзы, там уже закусить, покормить лошадей и к вечеру быть в деревне. Часу в 9 дня мы подошли к фанзе, одиноко стоявшей в лесу и огороженной высоким частоколом. Хозяина не было дома. Я опишу устройство фанзы; все они совершенно похожи друг на друга, отличаются только величиной. Китайцы по углам врывают в землю через 2 или 3 сажени четыре угловых столба. Между ними кладут горизонтальные, не толстые, одна от другой не более аршина, поперечины, которыми связывают столбы, для чего продалбливают в них дырья. Если фанза строится с двускатной крышей, то под конек фанзы врывают 2 и более, смотря по длине крыши, столба в 1 1/2 раза выше угловых столбов. Для каждого из них стараются выбрать деревья, в верхнем конце виловатые. На них кладется толстая жердь, а на нее тонкие, длинные поперечные жерди с большим провесом от стен. Жерди эти привязываются или мочальной веревкой, или тонкими прутиками. Крыши кроют травой, преимущественно старой. Для этого они режут ее своими серпами и связывают веревкой из травы же в пучки. Пучки раскладывают на земле плотно один возле другого в длину крыши и связывают в комлях между собой. Этими травяными полотнами покрывают жерди, начиная снизу. Сверху крышу смазывают жирной глиной, смешанной с мелко нарубленной травой.

Внутри делают, вдоль одной из стен, кан или широкий рундук в 3/4 аршина вышиной. Кан служит китайцам местом для сидения и спальни. Внутри его устраиваются дымовые ходы, весьма извилистые, из плоского камня на глине, от котла, вмазанного в очаг, который всегда неразлучен с каном. Иногда, но весьма редко, кан имеет отдельную топку. Это мне случалось видеть только у очень зажиточных китайцев.

Посреди фанзы, а иногда у стены, делается угольник, куда китайцы кладут уголья из под очага, когда приготовлена пища. На этом угольнике всегда стоит чайник с водой, которую [246] китайцы, живущие около Владивостока, употребляют вместо чая. Иные собирают в лесу какую-то траву, широколиственную, похожую на подорожник, но гораздо крупнее последнего листьями. Эту траву они сушат, настой ее имеет вязкий, горьковатый вкус и никогда не настаивается до цвета черного пива. Китайцы очень любят сидеть у огня и греть руки или же ловить известных насекомых, принадлежащих, по энтомологии, роду бескрылых, которыми очень изобилует их платье. Для того же, чтобы огонь в угольнике не тух, они зарывают в него куски дров, чтобы они постоянно тлели.

Двор около фанзы большой. В одном углу стоял сарайчик из древесных лубков. В нем висело несколько оленьих и изюбровых шкур. В противоположном углу двора - стойка, в которой помещались пара быков, весьма сытых и здоровых. Я обрадовался находке, потому что мог купить их и далее не идти. За фанзой вдоль забора было отгорожено толстым частоколом неширокое место, перегороженное еще поперек на несколько небольших клеток. В двух сидели изюбри. Солдат объяснял мне, что китаец занимается ловлей изюбрей и, когда попадется живой, он сажает его в клетку и держит до тех пор, пока пойдут новые рога; тогда колет их и рога продает очень дорого. Изюбрь, на взгляд, составляет что-то среднее между оленем и дикой козой. Шерсть не длинная, красно- желтая, покрытая белыми овальными пятнами. Хвоста нет, а какой-то клочок шерсти, немного длиннее, чем на теле. Рога круглые, иногда с небольшим одним или двумя отрогами. Когда рога молодые, то покрыты сверху тонкой бархатной кожей; со временем кожа твердеет. Китайцы очень ценят молодые рога и употребляют их в лекарства, в сухом виде, против лихорадок и изнурения вследствие чрезмерной потери соков. Отдохнув часа полтора, мы начали было собираться в дорогу, как пришел хозяин. Я через солдата начал торговаться с ним о быках. Китаец запросил по пятидесяти мексиканских долларов за штуку и не хотел ничего уступить, так что мы простились и пошли далее. Причиной же, что покупка не состоялась, было незнание китайских привычек: китаец с первого раза [247] никогда не продаст незнакомцу того, что тот покупает. Я не соблюл их приличий.

Мое появление возбудило вниманием китайцев; они высыпали из фанзы и с любопытством рассматривали меня с головы до ног. Между ними поднялся жаркий спор: «кто я такой, откуда пришел, зачем?». Не подозревая, что я понимаю по-китайски, они начали сговариваться не позволять мне останавливаться [248] на ночь в этой фанзе. Через солдата я спросил: не хочет ли кто перевести меня в р.Цема, подождать там до утра и привести обратно? Только один из толпы вызвался свезти меня, но только туда, и то за пять долларов. Солнце было близко к горизонту, ехать водой предстояло около десяти верст; притом же явилось новое затруднение: куда девать моих лошадей? Китаец-хозяин не брался сохранить их ночью, «потому что тигр ходит». Оставить солдата при лошадях? А кто пригонит скот, если удастся купить на Цема-хэ? Поручить лошадей китайцам, я не решился, они обращались со скотом очень небрежно, случается - и калечат его. Подумали и решили вернуться ночевать в оставшуюся позади фанзу, к любезному хозяину. Между тем меня занимала причина, по которой китайцы согласились не пускать нас ночевать. Для отвлечения их внимания я просил г.С. спрашивать их о шкурах тигровых, оленьих и других. Китайцы поддались ловушке, и хозяин пригласил нас в фанзу. Войдя в нее, мы застали на кане четырех китайцев, сидящих за картами. Игра шла очень азартная; но сколько я ни сидел в фанзе, добиться - на интерес ли идет игра или нет - не мог. Наступившие сумерки принудили меня вернуться в пройденную фанзу. Хозяин, который очень обрадовался, пригласил нас ужинать. За ужином было оленье мясо с вареной зеленью; к этому мелко изрубленный чеснок с красным перцем и горячая суля, очень крепкая. Надобно заметить, что китайцы пьют водку всегда горячую, из маленьких чашечек, в которых помещается не более чайной ложки, и закусывают зеленью, мясом, чем хотите, но пьют только до тех пор, пока не подадут кашу, а пить водку после этого, значит, показать свою неученость, незнание приличий, одним словом, уронить себя. После ужина китаец предложил трубку. Чтобы не обижать хозяина и из приличий, я взял ее, хотя курить табак собственного их приготовления не мог. Хозяин убрал всю посуду, из которой ели, подмел фанзу и начал готовить постели. Для меня он постлал несколько оленьих шкур; сверх их положил какое-то грязное, весьма подозрительное одеяло и в голову - небольшую, крепкую четырехгранную подушку, вершков двух вышиной и толщиной.

Все эти приготовления производил он при свете лучины. [249]

Едва стало зориться, мы поднялись и пошли к р. Май; до фанзы на этой реке оставалось верст десять. На полдороге встретили китайца, которого провожатый мой спросил о дороге в Цема-хэ. Китаец передал, что р. Май стала мерзнуть, что ни на лодке, ни по льду нельзя перейти на Цема-хэ. Это известие сильно встревожило меня. В мыслях представились ужасающие последствия с оставленными больными матросами, если не достану скота в деревне на р.Цема. Придется кормить венерических больных солониной; они все перемрут. «Что скажут обо мне сослуживцы мои по возвращении в Россию? Будут ли они разбирать все обстоятельства, в которых я нахожусь? Они будут смотреть на [250] последствия... А посетители Владивостока, встретив большое кладбище - не назовут ли меня убийцей, извергом?» Эти мысли вложили решимость во что бы то ни стало быть на Цема-хэ.

На обратном пути мы остановились на ночлег в той же фанзе, где провели вторую ночь. Хозяин очень обрадовался нам: не знал как и чем нас угостить. После ужина он подошел к солдату и о чем-то очень убедительно просил его. Тот, по-видимому, не совсем понимал его. [251]

- Хотел было спустить их на транспорт, - говорил он, - да [252] офицеры не захотели, а кормить их зимой нечем; так чем им пропадать от голода, лучше без барышей продать в. б- дию.

Теперь мне следует вернуться несколько назад: долго я не решался отправить почту в Николаевск, боясь подвергнуть посланцев, по дороге на озеро Ханкай, проходившей по болотистой местности, лишениям всякого рода, и откладывал отправление почты со дня на день. Но теперь представился удобный случай. Еще в сентябре месяце, на р. Суйфун, в китайской фанзе был оставлен г. полковником Б. больной солдат Батов, с приказанием отправить его по выздоровлении на озеро Ханкай, в пост Турий Рог. Теперь-то Батов и вызвался провести [253] людей той дорогой, которой прошел г.Б. с озера Ханкай на р. Суйфун.

В первых числах декабря возвратились посланные мною с почтой. На вопрос, как они шли на Ханкай и оттуда, они отвечали, что Батов привел их с верхнего суйфунского станка на Ханкай на третьи сутки; что они шли открытым местом два дня, сидели на одних сухарях, потому что лесу на дороге нет, нечем было огня разложить. На третий день утром пришли на Камень-Рыболов; там просидели неделю, потому что ждали расписки в получении почты с Турьего Рога, где живет офицер. От Камня-Рыболова, верстах в четырех, есть очень хорошая фанза, хозяева которой указали им большую дорогу, постращали маньчжурами. В обратный путь они дошли этой дорогой до р.Суйфуна в шесть суток. Вся почти дорога идет горами и в день более 25 верст сделать нельзя. Только в одном месте необходимо пройти более 50 верст без фанз, а то всю дорогу солдаты ночевали в фанзах, где их кормили ужином, а по утрам завтраком. Денег у них с собой не было, и они сказывали китайцам, чтобы те пришли за деньгами ко мне. Все [254] фанзы по дороге очень чистые, и хозяева хорошие; маньчжур же не встречали.

Кажись, не о чем бы тужить; но скорбь явилась новая. С самого моего поступления, солдаты объявили претензии, о неполучении разного положенного довольствия за прежнее время; я написал [255] тогда же их ротному командиру, начальнику поста Новгородского, но ответа не получил, хотя случаи представлялись несколько раз. В начале октября, я повторил просьбу, и снова никакого ответа. Это заставило меня, вследствие убедительных просьб нижних чинов, опять снарядить в Посьэт почту, уже с довольно энергической бумагой. Вместо ответа, ротный командир решился сам приехать ко мне. В рождественский сочельник, рано утром, человек мой внезапно вбегает в комнату и чуть не во все горло кричит:

Первый день праздника прошел приятно. После обедницы в казарме, Ч.выпил со мной за здоровье команды по рюмке водки. У солдат в этот день были, в первый раз как они во Владивостоке, пироги. И было из чего сделать. Они заработали до трехсот рублей в пятидневную стоянку транспорта амурской К° Св. Феодосий. В этот же день у меня был пирог, на который приглашено было все общество, а на второй день, доверенный амурской К°, в свою очередь, сделал пирог, с приглашением всех в свою конуру. Меня утешало, что, наконец-то, наше общество сойдется и можно будет жить не скучая, а главное, что [256] мне удастся, наконец, убедить наших купцов-сибиряков в той истине, что китайцы не так легко сходятся с иностранцами, как они показывают; что китайцу, с которым хочешь войти в торговые сношения, сперва нужно внушить доверие к себе, а потом уже начинать ведение дел, - словом, сперва нужно сблизиться с ними.

Нам казалось, что мы, заброшенные сюда судьбой, не встретим противодействия, которого бы не в состоянии были одолеть собственными силами. Нас утешало и подкрепляло то, что все сделанное в этом крае, худое и хорошее - будет наше собственное, исполненное доброй волей... [257]