БАРАБАШ Я.

СУНГАРИЙСКАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ 1872 ГОДА

I.

Еще в XVII столетии начались попытки бродивших по Амуру русских людей проникнуть на р. Сунгари. Наэлектризованные слухами о богатствах сунгарийской страны, они десятками и сотнями слагали свои головы за тщетное желание достигнуть этой, по их мнению, обетованной земли, так как китайское правительство выставляло целые армии, с целью вооруженною силою отражать русские шайки, пытавшиеся вторгнуться во внутреннюю Маньчжурию.

В 1858 году, между Россией и Китаем был заключен аргунский трактат, второй статьей которого русским дозволено не только плавание, но и свободная торговля по Сунгари, «ради взаимной дружбы между двумя государствами», как сказано в трактате. Почти с того же времени начинается новый ряд попыток русских людей проникнуть на Сунгари, уже с определенною целью: завязать торговые сношения с жителями ее прибрежий. Первый русский купец, успевший пробраться на Сунгари, для торговых целей, Чеботарев, был убит в г. Сань-Сине в 1861 году.

Последующие попытки хотя и не имели такого печального исхода, но и не привели к желаемому результату. До настоящего времени, все наши путешественники и торговые люди ограничивались плаванием по самой Сунгари. Два большие ее притока, Нонь-Ула и [134] Мудан-цзян (Река Мудан-цзян на наших картах называется Хурхою. Но об этом последнем названии в самой Маньчжурии никто и не слыхивал.), в особенности последний, с населенными берегами и большими городами, каковы Цицигар и Нингута, оставались неисследованными. Да и о прибрежьях Сунгари сведения были немногочисленны и не давали возможности составить сколько нибудь удовлетворительное понятие об экономическом быте этой страны. Вот почему, когда, летом 1872 года, товарищество амурского пароходства заявило о своем желании послать на Сунгари один из своих пароходов, с целью еще раз попытаться завязать торговые сношения с внутренней Маньчжурией, мне предложено было принять участие в предпринимаемой экспедиции, с тем, чтобы я: 1) собрал на месте сведения об естественных богатствах и производительных силах прибрежий Сунгари и вообще данные, которые полезно было бы иметь в виду, при решении вопроса о том, на сколько свободная торговля по Сунгари может быть полезна для развития нашего Амурского и Усурийского краев, и 2) чтобы я, на сколько позволят обстоятельства, ознакомился с военным устройством Маньчжурии и с войсками, в ней расположенными.

В виду важного интереса, представляемого для нас Маньчжуриею, я решаюсь познакомить читателей «Военного Сборника» с личными моими наблюдениями и собранными на месте сведениями об этой стране. Посильное решение предложенных мне задач находится в следующих главах. В настоящей же скажу несколько слов о составе сунгарийской экспедиции, о пути, который был ею пройден и, наконец, о том, как наша экспедиция была встречена разными сословиями китайского народа в Маньчжурии.

Собственно моими спутниками и сотрудниками в сунгарийской экспедиции были: топограф г. Нахвальных, переводчик маньчжурского и китайского языков г. Сахаров и два казака.

Из торговых людей в экспедиции приняли участие гг. Берг и Шелковников, коми анионы благовещенского купца г. Лаврушина, Ярков и Михайлов, доверенные хабаровских купцов Рафаилова и Плюснина, а также г. Ровинский, ученый путешественник по Сибири и Китаю.

От военного губернатора Амурской области мне был выдан билет, в котором значилось, что я, с состоящими при мне секретарем (топограф), переводчиком и двумя служителями, а также с принадлежащими мне пятью лошадьми, съестными припасами [135] и другими необходимыми в дороге предметами, путешествую по Маньчжурии для собственного своего удовольствия, пользуясь в этом отношении правом, предоставленным всякому русскому подданному двенадцатою статьей трактата, заключенного между двумя дружественными государствами в Тянь-Цзине и девятою статьей договора, заключенного там же между Англией и Китаем.

(В 12-й статье тянь-цзинского договора, заключенного между нами и Китаем 13-го июля 1858 года, сказано: «Все права и преимущества политические, торговые и другого рода, какие впоследствии могут приобретать государства, наиболее благоприятствуемые китайским правительством, распространяются в то же время и на Россию, без дальнейших с ее сторона по сему предмету переговоров».

Содержание 9-й статьи тянь-цзинского англо-китайского договора таково: «Британским подданным сим дозволяется путешествовать для своего удовольствия, или по торговым делам, во всех местах внутри империи, с паспортами, которые будут выдаваемы их консулами и подписаны местными властями. Эти паспорты, в случае требования, должны быть предъявляемы для рассмотрения в тех местах, чрез которые путешественники будут переезжать».)

В билетах, выданных купцам, права их на свободную торговлю по Сунгари основывались на второй статье айгунского трактата, заключенного между нами и Китаем 16-го мая 1858 года.

(В этой статье сказано: «Для взаимной дружбы подданных двух государств, дозволяется взаимная торговля проживающим по рекам Усури, Амуру и Сунгари подданным двух государств, а начальствующие должны взаимно покровительствовать на обоих берегах торгующим людям двух государств».)

12-го июля 1872 года, пароход «Телеграф», под командою г. Мелентьева, имея на буксире железную баржу, вышел из Хабаровки и, нагрузившись дровами в станице Нагибовой, на Амуре, 15-го июля вошел в устье Сунгари.

Проплыв на этом пароходе по Сунгари до г. Бодунэ, по р. Хулань-хэ — до г. Хуланя и по Нонь-уле до г. Цицигара, побывав в г. Баян-сусу, расположенном верстах в двенадцати от берега Сунгари, восточнее Хуланя, я оставил пароход в г. Сань-Сине, во время вторичного его посещения на обратном пути, откуда, правым берегом Мудан-цзяна, прошел в г. Нингуту, а из Нингуты вышел в селение Никольское в Южно-Усурийском крае.

Лишь только пароход наш причаливал к пристани того или другого города, как тотчас же к нам являлись маньчжурские чиновники и начинались бесконечные переговоры, главной целью которых, с нашей стороны, было добиться разрешения свободно торговать по Сунгари. По обстоятельствам, мне пришлось быть [136] представителем интересов нашего купечества, а потому вся тяжесть этих утомительных и неприведших к желаемому результату — переговоров обрушилась на меня.

Для примера я привожу несколько объяснений, сделанных китайскими чиновниками, в оправдание отказа нам в праве торговли, объяснений или не имеющих никакого смысла, или доказывающих, что торговля не разрешается нам единственно потому, только, что, это не угодно маньчжурскому правительству.

В этом отношении везде приходилось слышать вариации на одну и ту же тему. Что говорилось, например, в Сань-Сине, то же, или почти то же повторялось в Цицигаре и во всяком другом городе. Чиновники уверяли нас, что торговля не разрешается нам только потому, что это было бы для нас бесполезно, так как их город населен одними бедняками, которые ни купить у нас, ни продать нам ничего не могут, тем более, что товары у нас все дорогие и приходятся не по карману людям даже более зажиточным.. Не трудно было опровергнуть эти доводы в то время, когда мы собственными глазами видели массу нужных для нас туземных товаров, а китайские купцы жадными глазами посматривали на наши.

Затем, чиновники переходили на почву существующих между нами трактатов, говоря, что если нам и дозволена свободная торговля по Сунгари, то под этой рекой следует разуметь Амур от впадения в него Сунгари до г. Николаевска.

Мы возражали, что Амур от самой Хабаровки до Николаевска протекает в наших пределах, и нелепо предполагать, чтобы в наших договорах с Китаем находилась статья, дозволяющая нам торговлю в наших же владениях.

Некоторые чиновники отзывались просто незнанием о существовании трактата, разрешающего нам торговлю по Сунгари.

Мы отвечали, что если маньчжурские чиновники не знают законов, то никак нельзя допустить, чтобы через это наносился ущерб интересам наших торговых людей.

Убедившись, что пустые выдумки нас не удовлетворяют, будучи на каждом слове опровергаемы самым положительным образом и уличаемы в изворотливости, чиновники прибегали, наконец, к последнему, главному и единственно вескому аргументу, заключавшемуся в том, что главное начальство, по словам чиновников, положительно воспретило русским торговать на Сунгари, что они люди маленькие и против распоряжений высшего начальства идти не могут. [137]

Что можно было возражать против этого?

Некоторые чиновники, повидимому, чистосердечно высказывали, что они лично расположены к открытию торговли с нами, но в виду так определенно заявленной воли высшего правительства ничего не могут сделать. Градоначальник гор. Баян-сусу, в откровенную минуту, пообещал даже, в случае, если бы наши купцы остались для торговли в подведомственном ему городе, смотреть сквозь пальцы на сношения своих купцов с нашими. Это побудило двух из наших товарищей, гг. Шелковникова и Михайлова, остаться с своими товарами в Баян-сусу в то время, когда пароход поплыл далее, вверх по Сунгари.

Заехав в баян-сускую пристань на обратном пути, мы узнали, что градоначальник Баян-сусу, вероятно, под давлением высшего начальства, самым бессовестным образом нарушил данное обещание. Первый китайский купец, продавший г. Шелковникову лошадь, был заключен в тюрьму и уплатил штраф, равняющийся двойной стоимости лошади. Это навело такую панику на остальных баян-суских купцов, что они, при всем желании приобрести некоторые русские товары, не то что купить, а даже смотреть на них боялись.

Вообще, случаи самого бесцеремонного нарушения данного слова со стороны маньчжурских чиновников были нередки. В этом отношении особенно отличались сань-синские чиновники. Сначала они объявили, что нашим купцам разрешается свободная торговля в Сань-Сине. Когда же мы отправились в город для покупки разных мелочей, то нам, благодаря вмешательству полиции, не только ничего не продавали, но в некоторых лавках и обошлись с нами довольно грубо. Тогда чиновники стали говорить, что торговля разрешается нам не иначе, как при посредстве полиции; предложили нашим купцам составить список нужных им товаров, обещая доставить их на пароход. Через несколько часов после этого, мы узнали, что нашим купцам ни так, ни иначе торговать в Сань-Сине не дозволяется.

Если мы заявляли о своем желании осмотреть тот или другой город, то против этого всегда являлось множество отговорок и возражений. Хулань мы осматривали, не добившись на то позволения властей. Нужно заметить, что здесь пароход остановился не у самого города, а саженях в 300 от него, так как городская пристань на р. Хулань-хэ оказалась мелкою. В Хулань мы поплыли в шлюпке. Проплыв около половины расстояния, отделявшего нас [138] от города, мы встретили паром, нагруженный маньчжурскими чиновниками и солдатами, пробиравшийся на шестах к пароходу. Поравнявшись с паромом, мы получили от помещавшихся на нем чиновников приглашение вернуться на пароход и принять их визит. Мы, в свою очередь, пригласили чиновников вернуться домой и, как хозяевам, принять прежде наш визит. Переговоры не привели ни к чему, и они продолжали путь к нам, а мы к ним. Благодаря, кажется, этому обстоятельству, мы, при осмотре города, имели возможность купить кое-какие вещи. Хуланьские купцы, повидимому, не были предупреждены на наш счет.

Так поступить с хуланьскими чиновниками, успевшими, однако, угоститься у нас на пароходе, заставила нас начинавшаяся быстрая убыль воды в Хулань-хэ, побуждавшая вас торопиться отплытием на Сунгари.

Осматривать города позволялось нам не иначе, как под присмотром полиции, окружавшей нас, как арестантов, следующих под конвоем. Полиция всегда наряжалась под предлогом защиты нас от имеющихся в каждом городе в изобилии злых людей и собак. К ночи, когда все мы собирались на пароходе, на берегу выставлялся военный караул. Тщетны были все наши усилия освободиться от назойливого надзора китайских полисмэнов. Иногда, действуя на самолюбие маньчжурских властей уверениями, что великая дайцинская империя государство на столько благоустроенное, что тех обыкновенных мер, которые оно принимает для безопасности своих собственных подданных, вполне достаточно и для нас, мы получали обещание воспретить полиции следовать за нами по пятам. Но лишь только кому-либо из нас случалось сойти с парохода на берег, он тотчас был окружаем полициантами. Эти грязные оборванцы, с плетьми в руках, нещадно бичевавшие теснившуюся вокруг нас любопытную толпу народа, преграждавшие нам доступ туда, куда хотелось бы нам идти, но куда чиновники не хотели нас пускать, не позволявшие нам не только купить что-либо, но и поговорить с городскими купцами, были невыносимы. Случалось ли нам заявить о своем желании закусить в китайском трактире, полиция тащила нас в самый гадкий и грязный. Если мы успевали иногда проникать в места запретные для нас, то не иначе, как силою пробиваясь сквозь сжимавшую нас полицейскую цепь. Разумеется, все это делалось во исполнение данной свыше инструкции, с целью сделать для нас пребывание в городе сколь возможно более неприятным. И нужно сознаться, что эта цель [139] достигалась вполне: на нашем пароходе дни выезда из городов считались праздниками.

Счастливее в этом отношении были наши матросы, которые, ускользая иногда от присмотра полиции, самым успешным образом производили торговлю бутылками, оставшимися от выпитых вин, получая в обмен на них табак, ганзы, ножи и даже материи.

К каким уловкам прибегали чиновники для того, чтобы отклонить нас от дальнейшего плавания по Сунгари, видно из нижеследующего. Прежде всего являлись на сцену уверения, что далее вода так мала, что плыть не представляется ни малейшей возможности.

В Бодунэ мы прибыли 6-го августа, когда вода в Сунгари стояла на прибыли и когда представлялась возможность беспрепятственно доплыть до г. Гирина, что в малую воду сопряжено с большими затруднениями. Чиновникам требовалось задержать нас в городе, пока вода начнет сбывать. К несчастью, у нас на пароходе истощился запас дров. Необходимо было сделать новый. Воспользовавшись этим обстоятельством, чиновники измучили нас переговорами о дровах и отпустили нам нужное количество леса, по очень дорогой цене, только тогда, когда я приказал уже вьючить лошадей, объявив чиновникам, что отправляюсь в Гирин сухим путем, где первым долгом сочту принести жалобу высшим властям на делаемые нам притеснения. Пока лес рубили на дрова и нагружали их на баржу, вода начала сбывать, и цель была достигнута.

Лес был куплен при посредстве двух чиновников, которые, не стесняясь присутствием между нами лица, знающего китайский язык, определили, какую часть из полученных от нас денег продавцы леса должны предоставить в их пользу. Это повторялось при каждой покупке.

В Сань-Сине у меня угнали всех лошадей, когда они были выведены с баржи на берег, в предположении, что без них я лишусь возможности предпринять сухопутное путешествие. Я объявил, что не выеду из города до тех пор, пока мне не будут возвращены лошади, а тем временем пошлю жалобу своему и их начальству на столь неблаговидный поступок со мною. Тогда лошади отыскались, за исключением, впрочем, одной, лучшей, которая была возвращена мне уже во время вторичного посещения Сань-Сина, на обратном пути, т. е. когда она собственно и была мне нужна. [140] Чиновники не предполагали, чтобы я решился идти в Нингуту из Сан-Сина путем неведомым и без проводника, но на этот раз ошиблись в расчете.

Во время остановки парохода в местности Харбин, у винокуренного завода Юань-Цзю-Шао-Го, верстах в 17-ти выше Хуланя, на пароход явился высланный амбанем города Аши-хэ чиновник, с синим прозрачным шариком, сопровождаемый многочисленною свитою. Он объявил нам самым строгим голосом, что от гириньского цзянь-цзюня получено предписание далее нас не пропускать. Мы попросили показать нам это, очевидно, вымышленное предписание. Оказалось, что чиновник не захватил его с собою, на том будто бы основании, что оно написано по-китайски, и мы не могли бы его разобрать. Тогда мы откровенно высказали чиновнику, что цзянь-цзюньское предписание есть плод его воображения, но если бы оно и в действительности существовало, то мы не сочли бы нужным подчиняться такому произвольному распоряжению, так как гириньский цзянь-цзюнь не имеет никакого нрава нарушать существующие между двумя государствами договоры. Чиновник мгновенно смягчился, самым усердным образом стал истреблять наши конфекты, наливку, папиросы, катался с нами на пароходе и, в заключение, угостил нас превосходным обедом, после чего мы беспрепятственно продолжали свой путь.

Выведенный из терпения грубыми выходками чиновников, я иногда резко укорял их за их неприличное поведение. Тогда они, обыкновенно, напускались на переводчика, г. Сахарова, и всю вину сваливали на него. По мнению чиновников, г. Сахаров должен был переводить их речи и толковать их действия таким образом, чтобы это доставляло мне удовольствие.

Против права моего путешествовать по Маньчжурии, для собственного своего удовольствия, возражал один градоначальник г. Паян-сусу, оспаривая существование в трактатах статьи, дозволяющей это европейцам, и считая себя по этому обязанным заставить меня вернуться назад, хотя бы силою. Когда я не выказал особого страха перед силою баян-суского градоначальника, то он слезно умолял меня вернуться назад, опасаясь, в противном случае, подвергнуться гневу своего начальника и даже лишиться места. И мне же пришлось утешать несчастного маньчжурского чиновника.

Описанное поведение маньчжурских властей было особенно неприятно, потому что слово «дружба» не сходило с их языка. Если нам позволялось закупать провизию для парохода, или закусывать в [141] гостиницах и проч., то все это делалось лишь во внимание к дружбе, существующей между обоими государствами. В силу же этого обстоятельства, и не желая нарушать издревле установившихся в Поднебесной империи обычаев, я должен был не только угощать этих чиновников, но и обмениваться с ними подарками (Мне обыкновенно дарили баранов, рис, муку, табак, разные овощи, водку и сладости. Так, хуланьский амбань подарил мне одного барана, один ящик рису, один ящик водки, 200 огурцов, 300 батлажанов и восемь арбузов. Цицигарский цзянь-цзюнь удостоил меня присылкою самого почетного подарка — живой свиньи, а в Бодунэ мне подарили, между прочим, 16 бревен. Мы, с своей стороны, отдаривали чиновников небольшими бархатными коврами, медными тазами, ножиками и ножницами, мылом, спичками, сахаром, конфектами и разными другими сладостями, сигарами и папиросами, сладкими винами и разными блестящими безделушками.). Только от сань-синьских чиновников, не смотря на их усиленные просьбы, я не принял никаких подарков.

Справедливость требует упомянуть, что между маньчжурскими чиновниками встретилось нам и несколько порядочных людей. Таков, прежде всего, сам цицигарский цзянь-цзюнь Де-Ин. Он принял меня в главном отделении своего ямуня (присутственное место). Против входной двери, на коне, с правой стороны, сидел он, а с левой — его помощник. По сторонам стояли низшие чиновники. Во дворе ямуня помещалось несколько десятков солдат. Входная дверь из комнаты закрывалась деревянным щитом, оклеенным красною бумагою, благодаря которому, со двора не было видно внутренности комнаты и при открытой двери. При моем входе в ямунь, цзянь-цзюнь и его помощник поднялись с своих мест и встретили меня на середине комнаты, приветствуя по-европейски пожатием руки. Прежде всего цзянь-цзюнь спросил о здоровье нашего главного начальника края, а затем сказал мне несколько любезностей, за которые ему, с моей стороны, было заплачено тою же монетою. Направо и налево от входной двери помещались столы, уставленные печеньями, орехами, леденцами и другими сладостями. Мы были приглашены усесться за эти столы, и началось угощение, во время которого цзянь-цзюнь неоднократно подходил ко мне, чтобы собственноручно положить в мою чашку с чаем кусок леденца, предложить печенье и т. д. При этом он обнаружил даже знание русско-китайского благовещенского жаргона, неоднократно обращаясь ко всем нам со словами: «кушея, кушея!» (В Кяхте и Урге китайцы говорят: кушеху.) (кушайте). Сопровождавшие нас матросы угощались в соседней комнате. [142] Цзянь-цзюнь и к ним заходил несколько раз. Во время угощения ни на минуту не прекращалось говорение взаимных любезностей, в китайском вкусе.

О торговле не говорилось ни слова. Мы были предуведомлены, что она нам не разрешается. Но во всех других отношениях цзянь-цзюнь был к нам весьма внимателен.

К числу чиновников, оставивших в нас по себе хорошую память, принадлежат гусайды: цицигарский Бо-Донга, как и большинство цицигарских чиновников, хуланьский Де-Чунга и ротный командир в Нингуте — Жун. Все они, по мере сил и возможности, старались оградить нас от притеснений остальной стаи чиновников. В этом отношении мы особенно должны быть благодарны Жуну.

Спускаясь ниже по сословной лестнице, мы уже не встречаем тех выходок, которыми нас преследовали маньчжурские чиновники. Китайское купечество, при каждом удобном случае, заявляло, что его интересы требуют открытия свободной торговли с русскими. Где только можно было избежать бдительного надзора полиции, там китайские купцы совершали торговые сделки с нашими. Неоднократно мы получали приглашение пристать к какому либо пустынному месту берега Сунгари, куда китайские купцы брались доставить свои товары, и где они имели возможность, без опасения, взять наши. Только таким тайным образом нашим купцам удалось купить несколько сот пудов хлеба, несколько десятков пудов травяного масла, некоторое количество глиняной посуды и проч. Наконец, когда нашим торговым людям случалось посещать китайских купцов в их домах, они всегда встречали радушный прием и угощение.

Трудно верить рассказам некоторых путешественников по Маньчжурии об угрожающем положении, какое, в отношении их, будто бы принимает обыкновенно масса городского простонародья. Так, по всей вероятности, понималось то необычайное любопытство, которое возбуждает, в китайском народе всякий европейский путешественник, любопытство, действительно причиняющее ему много беспокойства. Во время стоянки нашего парохода в городских пристанях, с раннего утра и до ночи с берега не сходила многочисленная толпа народа, глазевшая на пароход и на нас. Более любопытные лезли в воду, чтобы поближе рассмотреть чудовищную огненную лодку. Мы могли ходить по городу не иначе, как в сопровождении громадной толпы народа, окружавшей нас плотною стеною и наводнявшей собою не только те улицы, по которым мы проходили, [143] но и все соседние. Полиция, усердно очищавшая нам дорогу палками и плетьми, обыкновенно увеличивала суматоху и беспорядок. Начиналась необыкновенная давка, шум, а, наконец, и смех, раздававшийся каждый раз после того, как полицианту удавалось особенно ловко хлестнуть кого либо из толпы. В Хулане, когда мы обедали в гостинице, многие, чтобы посмотреть на нас, лезли на заборы и даже на крыши соседних домов. В Цицигаре встретившая нас еще за городом толпа народа была до того многочисленна, и так на лас напирала, что без энергического вмешательства полиции, мы, пожалуй, были бы раздавлены. Когда мы вошли в самый город, полиция пыталась было занять городские ворота, с целью задержать напор черни, но была смята ею. Толпа была остановлена возле самого ямуня вышедшим к нам на встречу свежим подкреплением полиции. Но так бывает только при первом посещении города. При последующих же, когда любопытство народа отчасти уже удовлетворилось, прогулка совершается гораздо спокойнее, и неприятною делает ее, главнейшим образом, сама же полиция.

В деревнях то же любопытство, но проявляется оно гораздо скромнее. Иногда мы своим появлением наводили страх на деревенских обитателей. В одной даурской деревне, расположенной на берегу Нонь-улы, неподалеку от Цицигара, жители, при появлении парохода, попрятались в домах. Один даур, встреченный на улице, когда к нему обратились с вопросом, бледный и дрожащий от страха, ничего не мог нам отвечать.

Вообще же сельское население встречало нас очень приветливо. Бывали случаи, что жители добровольно и безвозмездно помогали нашим матросам перегружать дрова с баржи на пароход, приносили нам в подарок овощи, выказывая тем своё расположение. Но все это случалось только тогда, когда в деревне не было чиновника, хотя самого мелкого. В противном случае все изменялось, и мы встречали довольно неприязненно настроенное против нас население.

II.

Путь, но которому проходила наша экспедиция (по крайней мере, от г. Сань-Сина до г. Нингуты) был впервые посещен европейцами, а потому, я полагаю, не лишним представить здесь описание пройденных нами местностей, т. е. рек Сунгари от устья до [144] г. Бодунэ, Нонь-улы также от устья ее до г. Цицигара и пути от г. Сань-Сина через г. Нингуту в селение Никольское в Южно-Усурийском крае (За описанием большей части посещенных сунгарийской экспедициею местностей можно следить, имея в руках обыкновенную карту Маньчжурии, тем более, что я принимаю за правило положение тех пунктов, которые не нанесены еще на наши карты, определять положением других, имеющихся на картах.).

Река Сунгари берет начало в высоком Горном хребте Чань-бо-шань. Сохраняя сначала северное, а потом северо-северо-западное направление, она в верховьях протекает по горной стране, постепенно понижающейся и оканчивающейся в окрестностях Бодунэ песчаными холмами.

Приняв в себя, с левой стороны, верстах в двадцати ниже Бодунэ, р. Нонь-улу, дающую большую массу воды, нежели главная река от вершины до этого же пункта, Сунгари круто поворачивает на восток, а потом на северо-восток, каковое направление, в общем, сохраняет до самого впадения в Амур.

Там, где кончаются последние, едва заметные, покатости разветвляющихся отрогов Чань-бо-шаня, начинается обширная равнина, границами которой служат: на правом берегу речка Аши-хэ, а на левом окрестности Баян-сусу.

Равнина эта, ближе к устью Нонь-улы, имеет характер низменный, заливной, и состоит из наносов ила, покрытых высокою, густою и жесткою травою и зарослями камыша и тальника. Такой характер местность сохраняет долее на левом берегу. Правый же скоро делается круче и идет терасообразно возвышаясь внутрь страны, где начинают виднеться групы дерев, пашни и поселения.

На этой равнине, представляющей самые благоприятные условия для земледелия, оселось густое население. Кроме большого числа сел, из которых некоторые своими размерами почти равняются городам, здесь построены города: на правом берегу — Бодунэ, Нань-цан, Сюань-чан-пу и Аши-хэ (Альчуку), а на левом — Хулань и Баян-сусу (Город Аши-хэ стоит на речке Аши-хэ, верстах в 60-ти от ее устья. Сюань-чан-пу находится в 65-ти верстах на юго-запад от Аши-хэ и верстах в 40 от берега Сунгари, а Нань-цан еще далее на юго-запад в 90 верстах от берега Сунгари. Баян-сусу расположен в 12-ти верстах от берега Сунгари и верстах в 60-ти восточнее Хуланя.).

Из притоков Сунгари между Бодунэ и Баян-сусу стоит [145] упомянуть о речках Лалин-хэ и Аши-хэ, впадающих в Сунгари справа и о Хулань-хэ, впадающей в нее слева (Речка Лалин-хэ впадает в Сунгари верстах в 100 ниже Бодунэ, и Аши-хэ верстах в 15 ниже устья Хулань-хэ.).

Горный хребет Сяо-бо-шань, служа водоразделом между правыми притоками среднего течения Сунгари и левыми Мудан-цзяна, своими северными и северо-западными отрогами уже заметно возвышает правый берег Сунгари, начиная несколько ниже Бодунэ. По правому берегу речки Аши-хэ и от устья ее по тому же берегу Сунгари вниз до г. Сань-Сина и далее тянется цепь значительных береговых возвышенностей. Только в двух местах, верстах в 20 и 50 выше Сань-Сина, эти горы уходят внутрь страны на столько далеко, что вовсе теряются из вида. На остальном пространстве они иногда удаляются от берега, но на более или менее значительное расстояние, образуя высокие, покатые к реке равнины, дающие приют небольшим поселениям. Эта цепь береговых возвышенностей носит местное название Лао-лин.

Южные разветвления Малого Хинганского хребта начинают возвышать левый берег Сунгари выше Хуланя, а возле Баян-сусу они образуют трупу довольно высоких гор, носящих местное название Мынгу-шань. Далее, по левому берегу Сунгари, верстах в 25 выше Сань-Сина, тянется несколько паралельных хребтов, под именем Да-мынь-да, Сяо-мын-да и Гудунь-шань, но не у самого берега Сунгари, а в некотором довольно значительном расстоянии от него. Пространство между этими горами и берегом реки с одной стороны и хребтом Мынгу-шань с другой, занято местами низменной, а местами высокой и всхолмленной равниной, на которой водворилось или начинает водворяться население, наиболее густое, в пространстве между Баян-сусу и Сань-Сином.

По самому берегу Сунгари небольшие округленные и обнаженные холмы появляются в нескольких верстах выше Сань-Сина и оканчиваются ниже его верстах в 20.

Из речек, впадающих в Сунгари между Баян-сусу и Сань-Сином, я упомяну о Май-хэ, Да-лалами-хэ и Сяо-лалами-хэ, правых притоках Сунгари, и о Да-гудунь и Сяо-гудунь, левых ее притоках (Устья означенных речек находятся в следующих расстояниях выше Сань-Сина: Май-хэ в 85, Да-лалами-хэ в 46, Сяо-лалами-хэ в 41, Да-гудунь в 12 и Сяо-гудунь в 7 верстах.). [146]

Хребет Кэнтэй-алин, составляя водораздельную линию между нижним течением Сунгари и Мудан-цзяном с одной стороны и озером Ханка, реками Сунгача и Усури с другой, своими разветвлениями достигает правого берега Сунгари ниже впадения в нее Мудан-цзяна. То приближаясь к реке, то удаляясь от нее, береговые возвышенности нижней Сунгари исчезают ниже дер. Му-су-ту (Му-су-ту расположена верстах в 70 ниже Сань-Сина.).

Береговые горы ниже Сань-Сина безлесны. Кустарник, и то довольно тощий, виднеется только в долинах и по руслам ручьев. Выше Сань-Сина они покрыты лесом, состоящим из самых разнообразных древесных пород, за исключением хвойных, начиная от березы белой и черной и дуба до грецкого орешника и пробкового дерева. Деревья вообще невысоки и необъемисты, отчего годны более на дрова. Как самые береговые горы, так, в особенности, прорезывающие их долины, покрыты густою и роскошною травяною и кустарною растительностью. Некоторые виды растений, как-то: багульник, жимолость, особый род малины, жасмин и другие достигают невиданного у нас роста. Переплетенные вьющимися стеблями дикого хмеля и винограда, они делают горные долины прибрежий Сунгари почти непроходимыми.

От тех мест, где кончаются береговые горы Нижней Сунгари, по обоим берегам ее начинается необозримая, гладкая, как скатерть, равнина, простирающаяся до самого Амура. На левом берегу она совершенно пустынна. По правому же берегу редко разбросаны незначительные гольдские поселения. Трава выше человеческого роста, покрывающая эту равнину, утомляет глаз однообразной своей зеленью. Изредка только на обоих берегах виднеются кущи корявых дубков.

Река Сунгари редко течет одним руслом. Чаще она разбивается на несколько протоков, образуя множество островов, особенно в низменных местах. Продолговатые острова эти, заросшие по краям, как и берега самой реки, тальником, имеют вид искуственых алей, прорезанных каналами.

Фарватер реки, когда она протекает по низменным местам, мелок, хотя менее четырех футов глубины мы нигде не встречали, и чрезвычайно извилист. Перекатываясь через банки и отмели, в малую воду местами совсем обнажающийся, он часто переходит от одного берега реки к другому. Эти отмели были бы опасны для плавания судов, если бы они не были заметны по прибою [147] волн о них во время ветра и по особому цвету воды возле них в тихую погоду. При внимательном управлении судном, они всегда могут быть обойдены. Местами, как, например, возле Сань-Сина и Баян-сусу, река, сжатая с обеих сторон горами, собирается в одно русло. Тогда фарватер делается глубже и определеннее.

Быстрота течения в Сунгари простирается от четырех верст в час в местах низменных, до пяти верст и более в местах гористых.

Главное русло реки имеет ширину от одной до двух верст. Если же взять в расчет отделяющиеся протоки, то ширина реки доходит до восьми верст и более.

Цвет воды в Сунгари буроватый. Вода, от содержащегося в ней большого количества ила, чрезвычайно мутна и для питья, без предварительной очистки, может быть употребляема только по нужде. Когда же река на прибыли, вода в ней обращается в жидкую грязь. Жители прибрежий Сунгари пьют колодезную воду.

Через р. Сунгари, между устьем ее и Бодунэ, замечено три перевоза. Первый — верстах в двадцати выше баян-суской пристани на р. Сунгари, у дер. Цзи-да-цзуй-цза. В этом месте реку Сунгари пересекает дорога из Аши-хэ в Баян-сусу. Второй — верстах в двадцати четырех ниже устья р. Хулань-хэ, в местности Цангоо. Здесь проходит дорога, ведущая из Цицигара, через Хулань, в города, лежащие на правом берегу Сунгари. Третий перевоз несколько ниже впадения в Сунгари Нонь-Улы, в том месте, где первую пересекает почтовый тракт из Бодунэ в Цицигар.

Из диких животных на прибрежьях Сунгари водятся медведи, волки, еноты, лисицы, белки, изюбри, гураны и проч. Лучшие соболи добываются в горах левого берега. В Хребте Мынгу-шань, возле Баян-сусу, попадаются тигры.

Гуси, многих пород утки, бакланы, цапли и чайки, многочисленными стадами покрывают воды Сунгари.

Рыбы особенно много ловится в среднем течении этой реки.

Река Нонь-Ула, наибольший из притоков Сунгари, берет начало в Большом Хинганском хребте. От г. Цицигара она протекает сначала около пятидесяти верст в юго-юго-западном, а потом, около тридцати верст, до дер. Вен-хэ-чжань в юго-восточном направлении. Отсюда же до самого впадения в Сунгари она в общем сохраняет юго-юго-восточное направление.

В верхнем течении р. Нонь-Улу окружают три горные хребта: [148] Большой Хинганский с запада, Ильхури-Алин с севера и отчасти с северо-востока и Малый Хинганский с востока. Но в пространстве между устьев и г. Цицигаром ни один из них, даже своими разветвлениями, не достигает прибрежий Нонь-Улы, которые, поэтому, представляют обширную и крайне однообразную низменную равнину. Ближе к устью, течение Нонь-Улы ограждено с обеих сторон непрерывною линиею яров, или крутых, подмытых водою берегов. Пространство между ними, верст в двенадцать шириною, занято множеством озер и болот, остающихся после разливов реки. Местность эта пустынна. На берегу реки изредка лишь встречается рыбачья фанза, или станционный домик, да на особенно возвышенных местах приютились две, три небольшие деревушки. По левому берегу, далеко внутри страны, виднеются неясные очертания дерев и кое-где пасущиеся стада, свидетельствующие о существовании там человеческих жилищ.

Выше местность еще пустыннее, а разливы реки, несдерживаемые здесь, подобно тому, как в нижнем течении, крутыми ярами, еще шире. На левом берегу появляются продолговатые, покатые к северу, точно искуственные холмы. Иногда они подходят к самому берегу. На одном из таких холмов расположено большое, селение и станция Донай-Чжань (Донай-Чжань расположена в 100 верстах ниже Цицигара.). Целые групы песчаных округленных холмов, или бугров, местами появляются или у самых берегов, или в некотором отдалении от них. Нередко они образуют как бы ворота, сквозь которые виднеется безграничная, сливающаяся с горизонтом, даль. Отдаленная цепь каких-то возвышенностей засинелась на правом берегу, уже неподалеку от Цицигара. Еще выше, по правому берегу, который сделался высок и крут, пошли огромные даурские селения до самого Цицигара, который стоит на левом низменном берегу Нонь-Улы, верстах в четырех от нее. Пространство до самого города в большую воду заливается.

Нонь-Ула, как и Сунгари, часто разбивается на протоки и образует не мало островов, большею частью болотистых.

Течение она имеет тихое, от трех до четырех верст в час.

О нормальном фарватере Нонь-Улы мы, к сожалению, не имеем положительных сведений, так как, во время нашего плавания по этой реке, вода стояла на прибыли, затопив все низменные места. В это время девятифутовый футшток постоянно [149] проносило. Измерения же лотом давали глубину от двух до трех сажен, а возле обрывистых берегов до семи сажен. Местные жители говорят, что и при обыкновенном уровне воды, Нонь-Ула везде имеет фарватер не менее пяти футов, следовательно, по ней могут плавать довольно большие суда.

По той же причине нельзя было определить ширины главного русла реки. Во время разлива, Нонь-Ула во многих местах имеет вид громадного озера. Вода в ней гораздо чище, прозрачнее и вкуснее сунгарийской.

Перевоз через реку замечен нами только у самого Цицигара, для сообщения города с деревнями, лежащими на противоположном берегу.

Растительность прибрежий Нонь-Улы крайне однообразна. Везде острец, камыш, осока. Верхушки тростника в иных местах придают большим пространствам красноватый, а лиловые цветы болотного растения хуан-хуа лиловый оттенки.

Древесная растительность еще бледнее. На левом берегу Нонь-Улы, неподалеку от устья, близ ламайского монастыря Сектэ-Тыкшин-Сумо (В 30 верстах от устья.) и несколько выше, во владениях монгольского князя Гаурсу-Гуна, есть рощи, где встречаются деревья довольно разнообразных пород. Далее же, до самого Цицигара, не видно ничего, кроме тощего кустарника, которым иногда покрыты песчаные холмы, корявых и низкорослых деревцев ильма и дикого персика, растущих по более высоким местам берегов, да тальника, которыми поросли во многих местах берега реки и окраины островов.

Животное царство прибрежий Нонь-Улы так же бедно, как и растительное. За то Нонь-Ула едва ли не самая рыбная река во всей Маньчжурии.

По реке Хулань-хэ, даже в большую воду, мы не могли доплыть до самого г. Хуланя, отстоящего от устья ее верстах в двенадцати. Следовательно, она не судоходна. Но по ней может быть сплавляем в безлесные местности прибрежий Сунгари обильно растущий в Хинганских горах лес.

_________________________________

Приступая к описанию своего сухопутного путешествия, я предварительно скажу несколько слов о причинах, побудивших меня идти в Южно-Усурийский край из Сань-Сина, а не из другого [150] какого либо пункта. Путь от Сань-Сина до Нингуты давал мне возможность собрать сведения о прибрежьях второго большого притока Сунгари р. Мудан-цзяна. Двукратная попытка проплыть по Мудан-цзяну до Нингуты на пароходе не имела успеха, благодаря мелководью реки. У нас существовало мнение, что от Сань-Сина до Нингуты прямой сухопутной дороги вовсе нет, так что сообщение здесь будто бы возможно в зимнее время по льду реки, а летом в лодках. То же самое твердили и сань-синские чиновники, проведавшие о моем намерении идти в Нингуту берегом Мудан-цзяна и относившиеся к моему предприятию крайне враждебно.

Между тем, сведения, собранные мною от местных жителей, говорили совсем другое, что из Сань-Сина в Нингуту, независимо от водяного сообщения, есть две сухопутные дороги, пролегающие одна по правому, а другая по левому берегу реки.

Если сань-синские чиновники не успели помешать осуществлению моего намерения пробраться в Нингуту из Сань-Сина, то, все-таки, они успели ввести меня в некоторые непроизводительные расходы. Не отрицая, впоследствии, существования между Сань-Сином и Нингутою сухопутного сообщения, они уверили меня, что в местностях по Мудан-цзяну все лето шли сильные дожди, вследствие чего горные речки, притоки Мудан-цзяна, выступили из берегов и делают сухопутное сообщение между двумя названными пунктами невозможным. Не видя в этих рассказах ничего невероятного, я решился купить лодку, чтобы, смотря по обстоятельствам, где возможно, тащить ее лошадьми, а где нет, плыть на веслах. На третий день нашего путешествия лодку эту пришлось бросить.

В сухопутном путешествии, кроме меня, топографа, переводчика и двух казаков, принял участие г. Ровинский. У нас было пять лошадей с вьюками и небольшой запас сухарей, вяленого мяса, соли, чаю кирпичного и байхового, сахару и ячменя для лошадей. Из оружие мы имели пять револьверов и одну нарезную винтовку.

Путь наш пролегал по Кентэйским горам, состоящим из многих паралельных хребтов, тянущихся почти в меридиональном направлении и напоминающих собою пространство между Мудан-цзяном и басейном озера Ханка.

30-го августа мы тронулись в путь следующим порядком: топограф и г. Ровинский, последний в качестве рулевого, в лодке, нагруженной дорожным имуществом. Два казака верхом на лошадях, тащивших лодку. Я и переводчик ехали верхом же, правым и крутым берегом Мудан-цзяна, сплошь усеянным [151] китайскими поселениями, по тропинке, которая шла от одного из них к другому. Берег был так высок, что лошадям, тащившим лодку, приходилось идти по самой окраине реки, усеянной крупною и мелкою галькою. Пашни и вся вообще великолепная растительность заметно пострадали от жаров. Мы ехали по обширной береговой равнине. Горы на большое пространство отступили от берега и только синеются вдали. По левому же берегу непрерывной цепью тянутся невысокие, округленные и обнаженные возвышенности.

В дер. Сяо-да-тунь нас обогнали пять человек маньчжурских солдат, под начальством офицера. Они были посланы в Нингуту, для предупреждения о нашем путешествии.

На ночлег остановились в местности Ян-у-цзы, в одинокой фанзе старика-китайца, арендующего у одного маньчжурского землевладельца девять шанов земли.

Снявшись с ночлега, мы на следующий день продолжали путь прежним порядком. Берег усеян березовыми и дубовыми рощами, отдельными фанзами и деревнями. От одной из них вскоре началась колесная дорога. Направясь по ней, мы от встречных поселян узнали, что этой дорогою до берега реки остается еще около 60 ли. Между тем, время было уже за полдень, и мы чувствовали потребность в отдыхе и в подкреплении себя пищею. Жара стояла невыносимая. Необходимо было присоединиться к нашей лодке, которую мы давно потеряли из виду. Не видно было и самой реки. Мы направились к ней по компасу, без дороги, пробираясь между рощами и пашнями. Вскоре мы подъехали к одной из многих разбросанных по равнине фанз, чтобы расспросить у обитателей ее, как пробраться к Мудан-цзяну. На наше несчастье, в фанзе мы застали одних женщин; неожиданное появление невиданных ими доселе людей навело на них неописанный ужас. Вместо ответа на наши вопросы, они с криком разбежались в разные стороны и произвели тревогу в целом околодке. В отдалении показалась толпа мужчин, направлявшихся к нам с очевидно враждебными намерениями. Впереди бежал один поселянин, по всей вероятности, владелец фанзы, с долотом в руке, которым делал нам угрожающие, знаки. Когда эти, свирепые на вид, поселяне приблизились к нам, мы заметили, что все они были крайне перепуганы. Объяснив причину нашего появления среди их, мы скоро их успокоили, и дело, ко взаимному нашему удовольствию, кончилось мирно. Нам с готовностью указали ближайшую дорогу к реке, и так как в этом месте Мудан-цзян отделял проток, [152] то нам показали и брод через него. Тем не менее, наше затруднительное положение этим еще не кончилось. Мы не знали, проехала ли наша лодка то место, где мы находились, или нет, а потому и недоумевали, идти ли нам далее догонять лодку, или ожидать ее появления здесь. Самый берег был пустынен, и спросить об этом было не у кого. Крайняя усталость склонила нас на выжидание, и кстати через несколько времени мы увидели приближавшуюся к нам нашу лодку.

Отдохнув в этом месте, мы отправились далее, не выпуская из вида лодки. К берегу реки стали подходить небольшие возвышенности, а за ними виднелись более высокие горы. Тропинка у самого берега исчезла, а ехать без тропинки не было никакой возможности. Трава была до того высока, что мы, сидя на лошадях, скрывались в ней с головами, и до того густа и переплетена разными вьющимися растениями, что каждый шаг вперед, стоил больших усилий. По необходимости пришлось и нам с переводчиком ехать самой окраиной реки, по камням, о которые наши лошади успели уже сильно повредить себе ноги. Встречались по берегу и очень топкие места. Продолжать путешествие по прежнему было невозможно, и мы решили со следующего дня бросить лодку и идти на вьюках. К тому же, от местных жителей мы узнали, что по Мудан-цзяну не только не было сильных дождей, а, напротив, все лето стояла давно небывалая засуха, отчего все более глубокие речки, пересекающие дорогу из Сань-Сина в Нингуту, стали проходимы в брод, а многие ручьи совсем пересохли.

На ночлег остановились в дер. Кай-бу-ха, состоящей из нескольких фанз. Жители встретили нас довольно приветливо и нанесли нам для продажи кур, яиц, рыбы и овощей. Угощали вас виноградом, а мы их чаем и водкою. Однако, наняться в проводники никто не хотел, что ставило нас в затруднительное положение. Идти без проводника неизвестным путем было рисковано, но делать было нечего. Расположились спать вокруг костра и таким порядком, за исключением трех раз, ночевали до дня прибытия в с. Никольское.

К утру 1-го сентября все мы дрожали от холода, а одеяла наши были мокры от густого тумана, покрывавшего окрестности. Променяв лодку, стоившую мне в Сань-Сине 13 серебряных рублей, за четырех кур, так как никто из обитателей Кай-бу-хи ничего более не давал, мы стали вьючить свое дорожное имущество на лошадей. Не смотря на то, что некоторые менее нужные вещи и [153] даже часть съестных припасов были брошены, остальных необходимых вещей и припасов оказалось как раз столько, сколько можно было поместить на пять лошадей. Для нас свободного места на них не оказалось. В Кай-бу-хе продажных лошадей не было, а потому мы, по неволе, должны были ринуться в путь пешком, ведя за собою лошадей в поводу. Шествие открыл переводчик. На его лошади, сверху вьюка, помещалась корзинка, а в ней петух, один из четырех, приобретенных ценою лодки, которому была дарована жизнь и который с этого дня сделался товарищем нашего путешествия, благодаря подмеченной в нем способности громко петь.

Идя по указанной жителями дороге, мы скоро встретили несколько торных, расходящихся в разные стороны, тропинок. Одна из ним, избранная наудачу, привела нас к фанзе и тут кончалась. Пришлось вернуться назад. Другая тропинка привела нас к протоку Мудан-цзяна. Переправившись через него в брод два раза, мы пришли в расположенную на правом берегу его большую деревню Ту-чен-цза. В самой деревне есть винокуренный завод, а неподалеку от нее развалины древнего города. К счастию, здесь отыскался человек, из разжалованных маньчжурских чиновников, определивший нам род своих занятий словом май-гун-фу-ды-жен, что, в буквальном переводе, значит: человек, продающий свои досуги, который за четыре серебряных рубля взялся проводить нас до местности Усху.

Из деревни Ту-чен-цза, предшествуемые проводником, мы пошли на юго-восток, по направлению к видневшимся неподалеку горам. Дорога шла равниною, сплошь занятою пашнями созревших хлебов, между которыми особенно много было гао-ляна. Поближе к горам, у самой подошвы которых стоит одинокая фанза, равнина сделалась несколько болотистою. Здесь мы встретили много красных цветов, из породы лилий, мясистыми плодами которых лакомятся китайцы и которые, действительно, довольно вкусны. Начался пологий подъем на хребет, носящий местное название Мяо-линь. Он невысок и покрыт редколесьем дуба, черной и белой березы. Выдающиеся местами из земли небольшие камни портят несколько вообще удобную тропинку. С вершины хребта открылся прекрасный вид на Мудан-цзян с его протоками, зелеными остро вами и окрестными фанзами и деревнями. Спуск е хребта, тянущийся по южным его покатостям, более крут, чем. подъем. Он привел нас в болотистую падь, окруженную со всех [154] сторон горами, а через несколько времени и к самому Мудан-цзяну, который в этом месте сперт с обоих берегов довольно высокими и весьма крутыми горами, покрытыми редким кустарником. Здесь, возле фанзы Ке-цзы-хэ, мы остановились на ночлег.

Тронувшись на другое утро в путь, мы скоро перевалили небольшой хребет и спустились в падь Сяо-вай-цза, к самому берегу Мудан-цзяна. Горы здесь обрываются к реке отвесными гранитными свалами. Прорезанные в горизонтальном и вертикальном направлениях прямолинейными трещинами, скалы эти похожи на фасады зданий, сложенных из исполинских кирпичей. Обломки камней, большим и малых, завалили не только тропинку, по которой мы шли, но и самую реку до половины течения. Нам приходилось местами, буквально, протискиваться между большими камнями и на каждом шагу спотыкаться о малые. Вершины гор в этих местах покрыты небольшими деревцами дуба и клена; черная береза достигает гораздо больших размеров. Ниже, самый берег реки и расщелины гор поросли грецким орешником, акацией, вязом и карагачем. С реки постоянно поднимались дикие утки и бакланы. На высунувшихся из воды камнях грелись большие черепахи, которые, при нашем приближении, падали в воду. Мудан-цзян в этом месте имеет очень быстрое течение и с шумом ленится о загораживающие ему дорогу камни. Горы часто прорезываются узкими и красивыми падями, покрытыми роскошною растительностью, свидетельствующею о плодородии почвы.

В вечеру мы должны были дойти до местности Усху, где нам предстояло расстаться с нашим проводником, а потому необходимо было озаботиться приисканием нового. В деревне Шан-вай-цза мы действительно отыскали некоего Юй-мао-шуня, который за семнадцать серебряных рублей согласился проводить нас до самой Нингуты.

Продолжая путь, мы перешли в брод небольшую извилистую речку Цюй-Лун-хэ, русло которой завалено камнями, течение быстро, вода холодна как лед и прозрачна как хрусталь, и к вечеру достигли местности Усху, на берегу Мудан-цзяна, против большой деревни того же имени, расположенной на противоположном берегу. В этом месте через реку устроен казенный перевоз. Отсюда в Нингуту ведут две дороги: одна по правому, а другая по левому берегу реки. Нам предстояло решить вопрос: продолжать ли путь, по прежнему, правым берегом, дорогою более короткою, но менее удобною, или же от д. Усху, после переправы через Мудан-цзяне, [155] идти левым его берегом, дорогою более длинною, за то и несколько более удобною. Мы решились на первое.

Тронувшись с ночлега, мы рано утром перешли в брод речку Усху и шли долиною ее, мимо развалин древнего, по показанию местных жителей, корейского города. На дальнейшем пути мы перевалили несколько хребтов с удобными подъемами и спусками; у одного из ручьев, орошающих пади между этими хребтами,«мы немного отдохнули под тенью вербы, ветви которой перегнулись на другой берег, где и успели уже пустить корни. Все вообще ручьи, пересекающие дорогу из Сань-Сина в Нингуту, имеют каменистое ложе, холодную, прозрачную и необыкновенно вкусную воду, извилисты, быстры и текут с шумом, происходящим от удара воды о выдающиеся со дна камни. Берега их, большею частью, болотисты и поросли вербою. Через некоторые более широкие ручьи устроены пешеходные мостики, или же просто с одного берега на другой перекинуты толстые древесные стволы.

После полудня мы стали подниматься по крутому и длинному склону хребта Ху-ше-ха-да-лин. Все мы порядком устали и, главное, чувствовали необыкновенную жажду, а воды не было. Вершина названного хребта представляет обширную безводную площадь, каменистая почва которой покрыта жидкою травяною растительностью. Только часа через два, при спуске в падь Баян-сусу, встретился небольшой болотистый ручеек, где мы и расположились для отдыха, в котором все крайне нуждались. В этой пади, возле фанзы Баян-сусу, неподалеку от которой находятся развалины древнего города, наш маленький караван остановился на ночлег. На пройденном нами в этот день пути, появлялось множество фазанов: они постоянно выпархивали из под самых наших ног, путая лошадей своим тяжелым и шумливым полетом.

На другой день нам предстоял небывалый до тех пор длинный и крутой подъем на хребет Сяо-го-куй-шан. На вершине хребта, под тенистым дубом, в честь духа гор, устроена кумирня, величиною с клетку. Проводник наш принес с усердными поклонами в жертву божеству несколько желудей, собранных под. тем же дубом. Такие, или несколько больших размеров, кумирни встречаются на вершинах всех более высоких и трудных для перехода хребтов. Ни одной из них проводник не пропускал без того, чтобы не положить несколько желудей, или горсть кукурузы, запас которой он имел с собою для лошади:

Спуск с хребта оказался еще круче. По дороге стало попадаться [156] очень иного шиповника с согревшими ягодами. Здесь же мы встретили какое-то кустарничное растение с плодами, видом и вкусом похожими на наши обыкновенные вишни.

Листья на деревьях стали уже желтеть от утренних морозов, и, начиная с 4-го сентября, мы, просыпаясь по утрам, всегда находили на наших одеялах слой инея. Ночью и в особенности нощь утро бывало очень холодно, так что нужна была большая решимость, чтобы вылезть из под одеяла, пока еще не разведен костер. Днем же жара стояла невыносимая. К числу неудобств нашего путешествия, кроме усталости, которая в сильной степени чувствовалась всеми нами, вследствие непривычки к ходьбе но горам, следует также отнести великое множество комаров, нападавших на нас под вечер в болотистых падях. Даже лошади наши, во время остановок для ночлега, держались, до наступления ночи поближе к костру, под ветром, чтобы пользоваться дымом, разгонявшим кровожадных насекомых. Деревни, встречавшиеся нам по пути, но вечерам дымились от костров, разведенных жителями с тою же целью.

Продолжая идти берегом Мудан-цзяна, перевалив несколько небольших возвышенностей, мы спустились в падь, стесненную со всех сторон невысокими хребтами, или отдельными возвышенностями самых разнообразных форм, благодаря чему некоторые из них получили особые названия, как-то: черепашьего или верблюжьего утесов, и др. Неподалеку от них стоят фанзы, носящие те же названия.

На ночлег наша партия расположилась в довольно большой деревне Лин-хуа-рао, названной так но цветку лин-хуа, род роскошной водяной лилии, из которого, по поверию китайцев, рождаются боги. По близости деревни Лин-хуа-рао есть болотистый залив Мудан-цзяна, особенно изобилующий этими прекрасными цветами.

Здесь деревенские жители приносили нам в подарок арбузы, достигающие очень больших размеров, но не отличающиеся особым вкусом. Женщинам очень понравилось наше мелкое серебро. За пятнадцати, или двадцатикопеечную монету можно было приобресть множество деревенских продуктов. Но, к сожалению, мелким серебром мы почти совсем на запаслись. Местность, по которой пролегал наш путь в последующие два дня, не представляла ничего замечательного и состояла из ряда паралельных хребтов, разделенных многочисленными падями: некоторые из последних [157] покрыты превосходною растительностью и представляют все удобства для развития оседлости; другие же очень болотисты, так что лошади наши в некоторых местах вязли но брюхо.

Давно уже глаз наш отвык от простора. В каждой точке нашего путешествия мы были окружены горами со всех сторон. Даже с вершин хребтов ничего не было видно, кроме близких и дальних таких же хребтов, тянущихся почти паралельно друг другу.

Проходя горами Эхэ-шань, мы встретили в одной из падей навес для сушки грибов и фанзу искателей грибов. Вообще всюду видны следы истребления дубового леса, ради добывания этих грибов, составляющих одну из более лакомых приправ в китайских кушаньях. В этих же горах нам пришлось набрести на табор, человек из пятнадцати искателей корня хуан-ци, имеющего у китайцев лекарственное значение.

Б вечеру 7-го сентября, мы подошли к горам Гарку-шань, покрытым густым лесом, состоящим из весьма разнообразных древесных пород, тогда как горы и пади, нами доселе пройденные, были покрыты только редкими деревьями дуба, черной и белой березы и клена. Подъем на хребет Гарку-шань оказался до того крут, что мы, взобравшись несколько шагов вверх, нередко снова скользили вниз, и если бы не камни, служившие опорою для ног, то едва ли мы успели бы подняться на вершину хребта. Спуск с него, приведший нас в болотистую падь, был гораздо пониже. Проводник наш, Юй-мао-шунь, во все время состояния при нас, исполнял свои обязанности вполне добросовестно. Так, например, когда жители дер. Сяо-жень-го, в которой мы остановились на ночлег, отказали нам в продаже съестных припасов, он достал где-то лодку, переправился на ней на противоположный берег Мудан-цзяна, где также есть поселения, и привез нам оттуда кур, яиц, овощей и водки. Но проводник этот имел одну отвратительную особенность: когда все мы укладывались спать вокруг костра, он снимал с себя рубашку, ловил паразитов, обильно в ней водившихся, и высасывал из них внутренности, бросая прочь наружную оболочку.

От упомянутой дер. Сяо-жень-го (верстах в шестидесяти к северу от гор. Нингуты) характер местности резко изменился. Лес на горах совсем исчез, пади сделались мельче, скаты гор положе. В расстоянии около версты выше дер. Сяо-жень-го, на левом берегу Мудан-цзяна, расположена большая торговая слобода [158] Ту-та-ми, куда нингутские купцы приезжают осенью для закупки хлеба. Перевалив хребет У-ху-лин, мы, около полудня, 8-го сентября, спустились к берегу Мудан-цзяна, — в местность Чам-чу-лаза, сплошь усеянную отдельными фанзами, большими и малыми деревнями. Жители одной из них приветствовали нас словом «анда», которое в Маньчжурии, как и в Монголии, считается русским и употребляется в смысле «друг»; признак, что здешние жители имели сношения с русскими. Дорога, пролегающая по местности Чан-чу-лаза удобна, когда она идет подальше от берега реки; к самому же берегу ее часто подступают скалы и тропинка загромождается камнями. В одном же месте и самый Мудан-цзян завален ими с обоих берегов, так что только посредине остается небольшое свободное пространство, через которое река устремляется бурным и шумливым потоком. От значительной деревни Хуа-шу-лин-цза, пошла, среди частых поселений, хорошая тележная дорога, к вечеру приведшая нас к речке Ти-лин-хэ, где мы остановились на ночлег. В одной из окрестных фанз, которыми усеяны оба берега Ти-лин-хэ, праздновалась свадьба. Всю ночь до нас долетали звуки китайской музыки, не прекращались шум и движение народа, возбужденные этим событием. Мужчины и женщины, последние украшенные цветами, отправляясь на свадьбу, или обратно, заходили посмотреть и на наш табор, даже тогда, когда он был погружен в глубокий сон, навеянный усталостью.

От речки Ти-лин-хэ до Нингуты оставалось около восьмидесяти ли, следовательно всего один переход. Ради более торжественного въезда в город, мы отыскали здесь подводчика, который, за три серебряных рубля, взялся перевезти наши вещи в Нингуту. Сами же мы поехали верхом.

С приближением к Нингуте, горы превратились в невысокие продолговатые холмы, увенчанные рядами остроконечных вершин. По дороге стали попадаться куски ноздреватой лавы. Кое-где лишь виднеются отдельные деревца, или небольшой кустарник; рощи встречаются возле фанз, деревень и кладбищ. Местность сделалась необыкновенно оживленною. На встречу нам шли и ехали массы народа и между прочим целый транспорт китайских деревенских девушек, набеленных, нарумяненных и украшенных цветами, отправлявшихся куда-то на свадьбу; в гривы лошадей, тащивших пять телег, нагруженных китайскими красавицами, были вплетены разноцветные ленты.

Проехав несколько небольших деревушек, и отдохнув в [159] гостинице большой деревни Сань-цза-цзы, мы продолжали путь густо населенной равнинной местностью, к вечеру приехали в гостиницу Ху-ше-ха-да, где наш ганьчеда предложил нам заночевать. Но мне хотелось в тот же день переправиться через Мудан-цзян, чтобы остановиться на ночлег верстах в двух, трех от Нингуты и, во избежание слишком беспокойного любопытства городской черни, въехать в город наследующее утро, до восхода солнца.

Уже совсем стемнело, когда мы подъехали к крутому спуску, приведшему нас к казенному перевозу через Мудан-цзян Сань-хэ-вынь-чун. У самого берега реки есть несколько фанз, где живут перевозчики, а на верху горы устроена красивая кумирня. Однако, моим расчетам не суждено было осуществиться — Перевезти нас через Мудан-цзян не захотели ранее следующего утра, не смотря на то, что перевозчикам была предлагаема значительная плата. Вероятно, из Нингуты на этот счет были сделаны соответствующие распоряжения. И так, нам пришлось переночевать тут же на берегу Мудан-цзяна, у перевоза.

Рано утром, 10-го сентября, мы переправились черев Мудан-цзян, который в этом месте имеет около двадцати сажен ширины, довольно глубок и очень быстр. Левый берег представляет высокую, отлично возделанную равнину, сплошь усеянную фанзами и деревнями. Невысокие горы далеко отступили от берега. На этой равнине, верстах в девяти от перевоза и около двух верст от берега реки, расположен город Нингута. Не смотря на раннее время, на встречу нам попадалось очень много пешеходов; впоследствии мы узнали, что большинство этих людей стремилось на золотые прииски. Верстах в четырех от Нингуты мы увидели приближавшуюся к нам толпу маньчжурских конных солдат, человек около сорока, предводимую офицером с синим непрозрачным шариком. Офицер этот был Жун, о котором я упоминал выше. Он подъехал ко мне и мы приветствовали друг друга, по-европейски, пожатием рук (Жун бывал в России). Прочитав мой билет и взяв его с собою для предъявления высшему начальству и для списания с него копии, он спросил меня о цели нашего приезда собственно в Нингуту. Я отвечал, что в Нингуте мы желаем остановиться на непродолжительное время, для отдыха и для покупки необходимых нам дорожных припасов и в особенности лошадей. Тогда он попросил нас остановиться в кумирне подгородной деревни Цзяо-лун-вай-цза и подождать там, пока он [160] доложит о нас высшему начальству, от которого будет зависеть пустить нас в город, или нет.

Через час после того, как мы расположились в указанной нам кумирне, из города прибыл чиновник, с белым прозрачным шариком, сопровождаемый несколькими солдатами. Он уселся за стол, потребовал письменные принадлежности и, собираясь записывать ответы, обратился ко мне с вопросом: кто мы и зачем сюда прибыли? Я отвечал, что эти сведения он может получить, прочитав мой билет, находящийся, в настоящее время, в руках высших нингутских чиновников, от которых мы ждем разрешения остановиться в городе. Чиновник отвечал, что нингутские власти не хотят нас видеть и в город нас не пустят. Узнав, что слова его не выражают официального ответа властей, я просил чиновника не беспокоить нас более своими вопросами. Тогда он, спокойно отложив в сторону письменные принадлежности, стал объяснять мне издревле существующий у них обычай, по которому все иностранцы, прибывающие в Нингуту, должны вносить в городские доходы некоторую сумму, почему и просил меня о выдаче ему более ста серебряных рублей. Разумеется, я отказал, зная, что передо мною сидит плут в чиновничьем китайском мундире. Умерив свои желания, чиновник стал просить о выдаче ему хотя десяти рублей. Получив в ответ, что и десять рублей прежде нужно заслужить, этот нахальный человек, в заключение, объявил, что он прислан к нам для того, чтобы проводить нас к город и указать отведенное в нем для нас помещение.

Скоро мы въехали в Нингуту, поразившую нас, прежде всего, своею чистотою и относительно спокойным и приличным поведением небольшой толпы народа, встретившей и провожавшей нас до здания гостиницы, целая половина которого была очищена для нас.

Едва успели мы кое-как устроиться в отведенном помещении, как начались визиты разных крупных и мелких чиновников. Нам разрешено было купить все нужное, а равно осмотреть город, что и было нами отложено до следующего дня. Вечером стали приносить мне подарки от некоторых чиновников с их визитными карточками. Вообще, настоящий день не дал нам возможности отдохнуть с дороги. Мы должны были принимать гостей и беседовать с ними до одиннадцати часов ночи. Некоторые из наших чиновных посетителей оказались очень любознательными. Они расспрашивали о многих интересовавших их предметах, как, например, одним ли языком мы говорим с англичанами, [161] далеко ли от нас обитают последние и т. п. Жун даже попросил меня начертить карту, по которой можно было бы судить об относительном положении России и Китая, а также и других государств. То обстоятельство, что на этой карте Россия вышла пространнее Китая, показалось чиновникам невероятным. Когда же я убедил их, что это и в действительности так, то они утешились тем, что Поднебесная империя находится в середине, а остальные государства по краям. Некоторые наши ответы записывались. Не обошлось дело без разговоров о праве нашем на торговлю с Маньчжурией, которого они, разумеется, не признавали.

На другой день мы были возмущены поведением нингутских чиновников, при посредстве которых нам было разрешено произвести некоторые покупки. За все требовали с нас огромные деньги, ссылаясь на существующую в Нингуте дороговизну, происходящую будто бы от продолжавшихся несколько лет к ряду неурожаев. С большим трудом и при содействии покровительствовавшего нам Жуна, мне удалось купить двух лошадей, небольшой запас рису, водки, деревянной посуды, оказавшейся никуда негодною и проч. За то полиция, под наблюдением которой мы осматривали Нингуту, вела себя приличнее, чем в других городах.

Нингута, имея общий вид, свойственный всем маньчжурским городам (О маньчжурских городах будет еще сказано ниже.), отличается от них большею чистотою, обилием каменных построек, красотою своих кумирен и бросающеюся в глаза зажиточностию обывателей. Здесь мы не встречали людей, покрытых лохмотьями и нищих, попадающихся на каждом шагу в остальных посещенных нами городах. Не смотря на то, что мы прошли город вдоль и поперек, я не заметил в нем никакого укрепления, ни даже деревянной ограды (Нингута не больше и не населеннее, чем Бодунэ, или Цицигар. Meжду тем в Нингуте считали до 60,000 жителей, а в Бодунэ только 30,000. Считать в Нингуте вдвое более жителей чем в Бодунэ неосновательно.).

Во время осмотра города случилось происшествие, свидетельствующее, что здесь слуги начальствующих лиц имеют большое значение. Почувствовав голод, мы зашли в один городской трактир, чтобы закусить. Для нас уже приготовлялись заказанные нами кушанья, но на наше несчастье в тот же трактир зашел один из амбаньских лакеев, который почему-то нашел, что нам не следует давать есть. И нам не дали, не смотря на все наши протесты.

Вообще Нингута показалась нам до того неприветливою, что мы, [162] покончив дела, решились тотчас же выехать из города. Две прикупленные лошади дали нам возможность от Нингуты ехать верхом. Жун приискал нам проводника, из маньчжурских солдат, до самого селения Никольского (в Южно-Усурийском крае), известного здесь под именем Шуань-чен-цзы. Провожать нас до переправы (верстах в десяти к северу от Нингуты) поручено было одному чиновнику с синим прозрачным шариком. Выехав из Нингуты около четырех часов пополудни, мы остановились на ночлег в дер. Сань-цза-цзы, в той же самой гостинице, где отдыхали 9-го сентября, и где теперь заняли уступленную нам хозяином его собственную комнату, так как остальные помещения были битком набиты остановившимися на ночлег извощиками, везшими в Нингуту дубовые грибы.

Тронувшись, 12-го сентября, с ночлега, мы еще некоторое время продолжали путь сань-синскою дорогою, а потом свернули на ту, которая отделилась от нее в восточном направлении. Когда мы выступали из дер. Сань-цза-цзы, туда прибыло десятка два маньчжурских солдат, под предводительством знакомца нашего Жуна, которому официально поручено было осмотреть границу, а секретно следить за нашими действиями, пока мы находимся в пределах нингутинского округа. Почти до самой нашей границы он не выпускал нас из вида, но относился в нам все время с полной деликатностью. Дружественные отношения между нами не прерывались. При первой же встрече он объявил нам, что в местностях, по которым пролегает наш путь, водится много тигров, нападения которых на людей, и в особенности на лошадей, нередки. По этому он советовал нам на ночлегах держать лошадей на привязи и выставлять к ним караульного. Жун находил это тем более необходимым, что из семи наших лошадей пять было белой или серой масти, более всего привлекающей на себя внимание зверя.

Первый встреченный нами по пути к нашей границе хребет Тоу-дао-лин-цза безлесен, как и все плоскогорье, по которому мы шли от самой Нингуты, невысок, но довольно крут. Следующие затем небольшие хребты, покрытые редколесьем дуба, березы и клена, имеют пологие подъемы и спуски. По дороге от Нингуты до первого хребта везде, среди обработанных полей, виднеются китайские поселения. Движение народа, поразившее нас в окрестностях Нингуты, здесь не прекращалось; утром мы встретили большой караван лошадей, следовавший в город с собранным в здешних горах корнем хуан-ци. [163]

Во время отдыха нашего на берегу небольшого ручья, нас обогнал Жун и предупредил, чтобы мы держали свое оружие на готове, так как, по полученным сведениям, в горах и лесах окрестной местности появилась шайка разбойников.

Скоро мы спустились в великолепную долину речки Мо-до-ши. В горах, ее окружающих, добываются хорошего качества жерновые и точильные камни. От них получила название и вся местность, орошаемая речкою Мо-до-ши, густо населенная и отлично возделанная. Хорошая дорога тянется берегом Мо-до-ши сначала левым, а потом правым. Оба берега несколько болотисты, но на незначительное расстояние от речки.

К вечеру мы расположились на ночлег в одной фанзе, по имени Цзянь-мы-фын. Как бы в подтверждение слышанного нами утром от Жуна, целую ночь раздавался в горах рев тигра, перемежаемый по временам воем волков. Маньчжурские солдаты, ночевавшие вместе с нами, почти всю ночь стреляли из ружей, для устрашения зверя.

Колесная дорога прекращается у названной выше фанзы, и на другое утро мы уже по тропинке стали подниматься на хребет Чан-лин-цза, служащий водоразделом между водами Мудан-цзяна с одной стороны и озером Ханка и рекою Усури с другой. Пройдя с полверсты каменистым руслом почти высохшего ручейка, мы шли далее по необыкновенно торной, точно каменной, тропинке, так она была утоптана ногами пешеходов. Это обстоятельство и поминутно встречающиеся по сторонам дороги следы костров свидетельствуют о сильном движении народа от Нингуты по направлению к нашей границе и обратно и которое теперь мы видели собственными своими глазами. Подъем на хребет Чан-лин-цза, продолжавшийся с семи часов утра до двенадцати дня, только в немногих местах крут, а в остальных очень полог. Изредка посередине тропинки торчат камни, и только они одни, да топи в немногих более низких местах затрудняют несколько движение. На горах стали появляться хвойные деревья, кедр и лиственица, которых мы, с самого Амура, еще нигде не встречали.

При спуске с хребта, мы перешли два ручья с желтым дном; судя по некоторым признакам, здесь по близости должны существовать залежи железной руды. Спускаясь ниже, мы вышли на местность Ба-ла-во-цза, покрытую исполинским лесом дуба, черной и белой березы, липы, клена и осины; из кустарничных растений особенно много встречалось жасмина. К вечеру только мы [164] спустились в долину речки Мо-лин-хэ (Мурень), которую перешли в брод. Она здесь, при ширине от 15-20 сажен, не глубока, но очень быстра и, как все доселе встречавшиеся нам речки к ручьи, протекает по каменистому ложу.

Во время ночлега мы опять слышали в отдалении рев тигра; а проводник наш еще с предшествовавшего вечера стал употреблять около получаса времени на то, чтобы ходить вокруг места, избранного нами для ночлега, и издавать громкие и дикие завывания. Это он производил заклинания против тигров.

Перейдя на следующий день два хребта, Цин-гоу-лин и Лао-ие-лин, мы вступили в дремучий, или, выражаясь по-сибирски, таежный лес. Кедр, лиственица, черная и белая, береза, осина, акация, клен, липа, в особенности последняя, достигают громадного, нигде доселе невиданного нами роста. Деревья перепутаны множеством вьющихся растений, а земля покрыта массою тайнобрачных: мхов, лишаев и папоротников. Тропинка вьется под непроницаемым сводом из ветвей, вьющихся растений и полусвалившихся древесных стволов. В лесу царствовал мрак, не смотря на то, что солнце на небе стояло еще высоко. Движение но тропинке затруднено кочками, высунувшимися из-под земли древесными корнями и камнями. Впрочем, столь неудобная дорога тянется на пространстве не более 1 1/2 верст. Далее лес начинает редеть, и дорога улучшается.

За хребтом Лао-е-лин характер местности изменяется. Сначала вершины хребтов представляли собою обширные плоскогорья, а пологие бока их образовывали широкие и неглубокие пади. Теперь, напротив, узкие пади глубоко врезывались между хребтами, бока которых стали круты и часто скалисты, а вершины остроконечны. Падь Сяо-тунь-гоу, в которую мы вошли под вечер, более похожа на ущелье. В этой пади у одинокой фанзы, на берегу ручья того же имени, мы остановились на ночлег; такие фанзы в здешней местности служат постоялыми дворами для многочисленных пешеходов, направляющихся на золотые прииски и обратно.

Продолжая путь тою же падью Сяо-тунь-гоу, по тропинке, местами вьющейся карнизом на значительной высоте, мы к полудню 15-го сентября подошли к речке Сяо-суйфун, которая в этом месте, при широте около 10 сажен, мелка, весьма быстра и загромождена камнями. На берегу Сяо-суйфуна, где кончается падь Сяо-тунь-гоу, есть фанза Сяо-тунь-гоу-коу-цза, скрытая от глаз проезжающих местными возвышениями. Владелец фанзы, вскоре в [165] вам явившийся, занимается земледелием и сбытом хлеба на золотые прииски. С ним пришел еще один китаец с продажным золотом, добытым на находящихся неподалеку приисках; но он просил столь несоразмерно высокую цену за свой товар, что купить его не было никакой возможности.

Правый берег Суйфуна в этом месте представляет высокую равнину, которая, очевидно, некогда была возделана. На левом же берегу высокие, крутые и лесистые горы подступают к самой речке. Перешедши ее в брод и перевалив береговой хребет, мы вошли в падь Лао-цзинь-чан. Встречающиеся на каждом шагу ямы, груды вынутой земли, оставленные и до сих пор еще находящиеся в исправном состоянии промывные апараты свидетельствуют, что в этой пади еще не так давно деятельно производилась разработка золота, прекратившаяся за оскудением его.

Падь Лао-цзинь-чан усеяна фанзами, большею частью опустелыми. Многие жители ушли на новые золотые прииски, открытые неподалеку оттуда. Те, которые остались на прежних местах, занимаются разведением овощей, сбываемых на прииски.

На следующий день нам пришлось переходить через довольно значительную речку Лян-цза-хэ, шириною около 15 сажен. Переправа через нее в брод оказалась затруднительною, как потому, что течение речки необыкновенно быстро, так и, главнейшим образом, вследствие того, что дно ее завалено массою камней. Некоторые из них, не смотря на довольно значительные размеры, при достаточной глубине реки, незаметны, отчего лошади поминутно на них натыкаются, а всаднику то и дело предстоит переменять избранное для переправы направление. Обстоятельство это являлось тем более неприятным для нас, что речку Лян-цза-хэ пришлось переходить в брод два раза, сначала с левого берега на правый, а потом опять на левый. В пространстве между двумя переправами, к самому левому берегу реки подступает хребет Цюй-пи-лин, с крутыми, почти отвесными каменистыми боками, переход через который левым берегом хотя и возможен, но крайне труден.

От того пункта, где мы вторично переправились на левый берег Лян-цза-хэ, пошла вполне хорошая тропинка. С более высоких мест нам стал виднеться Суйфун, протекающий верстах в пяти к югу. Южные покатости гор идут весьма пологими скатами до самого Суйфуна, за которым открывается обширная равнина. [166]

Ранним вечером мы пришли в падь Ван-лун-гоу, где встретили значительное китайское поселение. Жители очень зажиточны, так как, занимаясь земледелием и огородничеством, с большою выгодою сбывают сельские произведения на золотые прииски, которые находятся верстах в десяти к северу, в пади Син-цзинь-чан, на речке Ба-дао-хэ-цза, впадающей в Суйфун. В этом поселении мы остановились на ночлег в фанзе, очищенной для нас по распоряжению Жуна, которого мы уже здесь застали и который, в виду близости нашей границы, не намеревался провожать нас далее.

17-го сентября, мы хотели, по обыкновению, двинуться ранним утром в путь, но Жун убедительно просил нас подождать. Вознамерившись угостить нас на прощанье обедом, он приказал заколоть свинью. Первые вести об этом важном событии мы получили еще накануне от нашего проводника. Теперь же нам докладывали об этом многие поселяне и солдаты, а, наконец, официально заявил и сам Жун.

Не желая отказом огорчать этого любезного человека, мы остались ждать обеда. Может быть, для того, чтобы это ожиданье не показалось нам слишком длинным и скучным, Жун заставил своих солдат стрелять в цель из ружей, в доску около двух с половиною аршин высоты и около одного аршина ширины. Не смотря на то, что стрельба производилась с расстояния менее 80 шагов, что солдаты воодушевлялись присутствием Жуна и моим обещанием подарить всем попавшим в цель по серебряному рублю, ни одна пуля даже не коснулась доски. Маньчжурские воины окончательно были посрамлены одним из наших казаков, который выстрелом своей винтовки, пущенным с расстояния более 200 шагов, сразу повалил ту самую доску, которую так тщательно обходили китайские пули.

Пообедав и сделав Жуну кое-какие подарки, мы вышли из Ван-лун-гоу только около двух часов но полудни. Пройдя по торной тропинке две пади, мы вышли, наконец, на равнину, составляющую левый берег Суйфуна. Впрочем, скоро горы подступили к самому берегу реки и тропинка потянулась по их крутым откосам. Горы покрыты исполинскими деревьями дуба, черной и белой березы, ильма, вяза, клена, которые переплетены вьющимися стеблями винограда, с огромными и вкусными гроздями созрелых плодов, дикого хмеля и брионии. Травяная растительность роскошна и достигает необыкновенного роста. Местами по тропинке попадаются [167] высунувшиеся из под земли древесные корни и камни, последние там, где к ней подступают скалистые и часто отвесные бока гор. Эта дикая местность носит название Ди-та.

Переночевав у подножия горы, отвесно спускающейся к Суйфуну, мы продолжали путь падью Мяорг-гау и вышли к речке Ба-дао-хэ-цза, о которой уже было упомянуто выше.

На берегу этой речки стоит рыбачья фанза. Ловящаяся в Суйфуне, в большом количестве, рыба, преимущественно так называемая горбуша, сбывается китайскими рыбаками на золотые прииски, а частью даже в Нингуту. Здесь по близости проходит наша граница с Китаем, а потому, перешедши речку Ба-дао-хэ-цза, мы 18-го сентября уже вступили в наши пределы.

От названной речки до речки Да-ва, левый берег которой болотист, идет необыкновенно торная тропинка по широкой седловине между береговыми горами Суйфуна, ограничивающими ее с юга, и небольшими возвышенностями, подходящими к прибрежью реки с севера. Седловина эта имеет степной характер, покрыта роскошною травяною растительностию и представляет большие удобства для водворения оседлости. Здесь и теперь есть небольшие китайские земледельческие поселения. Они скрыты от глаз путешественника неровностями местности; но мы встречали в нескольких местах пасущийся скот.

Взобравшись на одну из береговых гор, мы спустились оттуда к самому Суйфуну, протекающему по обширной, гладкой, как скатерть, равнине, также покрытой густою травяною растительностию. Равнина эта, во время разливов реки, понимается водою. Вскоре к Суйфуну подступили горы, и песчаная тропинка потянулась по довольно крутым покатостям, обращенным к реке. Эта местность имеет такой же характер, как пройденное нами накануне урочище Ди-та, с тою лишь разницею, что как древесная, так и травяная растительность не достигают здесь ни того роста, ни той густоты.

На хребтах, которыми мы проходили в этот день, лес стал заметно редеть, более высокие вершины были совершенно обнажены; древесною растительностию покрыты только берега Суйфуна и впадающих в него ручьев.

Горы левого берега, уходя внутрь страны, сначала обращаются в невысокие, покатые к востоку, холмы, а потом, окончательно сливаются с необозримою равниною, ограниченною С юга течением Суйфуна, по правому берегу которого продолжает тянуться невысокий [168] береговой хребет. По этой обширной степи, называемой китайцами Да-цуй-фын-дянь-цза, покрытой густою травяною растительностию, сначала тянется очень торная тропинка, а потом верст за двадцать от селения Никольского начинается колесная дорога. Путь этот изредка пересекается небольшими болотами, образовавшимися от разливов Суйфуна, ручьями с болотистыми берегами и заливами Суйфуна со стоячею водою.

По дороге мы встретили остатки какого-то древнего земляного укрепления, квадратной формы. Еще далее пошли выселки из селения Никольского, Приморской области, в которое мы и пришли около девяти часов вечера 19-го сентября, смоченные небольшим дождем-первым со дня выступления нашего из Сань-Сина.

Я. Барабаш.

(Окончание будет).

Текст воспроизведен по изданию: Сунгарийская экспедиция 1872 года // Военный сборник, № 1. 1874

© текст - Барабаш Я. 1874
© сетевая версия - Тhietmar. 2018
© OCR - Иванов А. 2018
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1874