-

ПИСЬМА О МАНЖУРИИ.

Христианские миссионеры, руководствуясь внушениями благочестивой ревности к проповеданию слова Божия, безбоязненно проникают в отдаленные и малоизвестные страны восточной Азии. Не смотря на все препятствия, противопоставляемые им на пути природою и людьми, труды их не остаются бесплодными; вера христианская озаряет мало-помалу обитателей, преданных еще грубому суеверию. Кроме того, миссионеры, посещая места, недоступные для других путешественников, изучают эти неисследованные еще страны, естественные их произведения и быт туземных жителей, и таким образом доставляют образованному миру множество любопытных сведении.

Сообщаемые нами письма о Манжурии принадлежат двум миссионерам, посещавшим эту страну в 1844 и 1845 годах. Один из них корейский диакон Андре Кимай-Кима, а другой коадъютор апостольского викария в Леао-Тонге, де-ла-Брюньер. Первый совершил свое трудное путешествие, по поручению корейского и ликеосского апостольского наместника, епископа Фереоля; он был отправлен в татарский город Хун-Чжунь, на устье реки Ми-Цзянь, отделяющей Манжурию от Корейского полуострова. Он родом Кореец, но был воспитан в Макао христианскими миссионерами. Он знает три языка, не считая своего природного наречия: по-китайски говорит как Китаец, объясняется довольно [28] свободно по-латыни, и порядочно по-французски. Его сопровождал новообращенный Китаец. Несколько христиан, его соотечественников, обещали приехать в Хун-Чжунь, и чрез условленный знак они должны были узнать друг друга среди толпы. В следующем письме, адресованном епископу Фереолю, молодой Кореец описывает совершенное им путешествие.

«Получив ваше благословение и распростившись с вами, мы сели в сани и, быстро скользя по снегу, прибыли через несколько часов в Гуань-чжань-цзэ. Там мы провели ночь. На другой день, переехав границу, мы были уже в Манжурии. Поля, покрытые снегом и являвшие повсюду однообразие своею белизною, представляли нам однако же любопытное зрелище: множество саней, спеша из одного жилища в другое, перерезывали равнины во всех направлениях, с быстротою, редко встречаемою в Китае.

«Первый встреченный нами город был Гирин, метрополия провинции того же имени и местопребывание Сян-Цзяна или главнокомандующего армии. Город этот находится на восточном берегу реки Зонгари, которая покрыта была еще льдом, поддерживаемым февральскими морозами. Цепь гор, простирающаяся от запада к востоку, защищает его от северного ветра. Как и все почти китайские города, Гирин не представляет ничего замечательного; вы видите только маленькие одноэтажные домики, построенные из кирпичей или земли, и покрытые соломою. Дым, выходящий из труб, перпендикулярно поднимался к верху, на небольшое расстояние, и расстилался в атмосфере, образуя собою обширный покров голубого цвета, осенявший весь город. Манжуры и Китайцы живут вместе; но число последних гораздо значительнее. Те и другие, как мне говорили, составляют народонаселение, простирающееся до шести сот тысяч душ; но так как ревизия неизвестна в этой стране, и как Китайцы очень любят преувеличивать, то я думаю, что надобно уменьшить означенное число на три четверти, чтоб иметь более верный счет жителям.

«Как и во всех южных городах, в Гирине улицы очень оживлены; этот город составляет складочное место различных мехов, бумажных тканей, шелку, искусственных цветов, которыми женщины всех классов украшают свои [29] головы, и строевого леса, добываемого из императорских лесов.

«Эти леса находится не в дальнем расстоянии от Гирина: мы видели их черные и голые вершины на горизонте, резко отделявшиеся от ослепительной белизны снега. Они тянутся между Небесною Империею и Кореею, как обширная граница, служащая для пересечения всякого сношения между двумя народами, и как бы для поддержания ненависти, которая существует между ними с тех пор, как Корейцы оттеснены были на полуостров. От востока к западу леса занимают пространство более нежели на шестьдесят миль; не знаю, как далеко они простираются от севера к югу. Если бы нам можно было перейдти в этом месте, и прямою дорогою проникнуть в Корею, то мы на половину сократили бы наш путь; но леса представляли нам непреодолимую преграду. Мы должны были сделать большой обход, и направиться к Нингустре.

«Было одно только затруднение: мы не знали дороги в этот город. Провидение явило нам свою помощь, и послало двух купцов той страны, которые возвращались на свою родину. Несколько времени мы вместе с ними ехали по льду реки, по направлению к ее устью. Неровность почвы, горы и леса, все принуждает путешественников избирать путь преимущественно по течению рек. По этой причине, оставив Зонгари, мы направили путь по одной впадающей в нее реке. Китайцы называют эту реку Му-дуань; на наших картах она означена под именем Хур-диа: татарское ли это название, не знаю. По ее берегам расположены гостинницы. Однажды мы были приятно изумлены, встретив там христианку: нас приняли в этой гостиннице как братьев; не только не хотели ничего требовать за постой, но принудили даже принять в дар несколько съестных припасов. Должно отдать справедливость новообращенным Китайцам, что они оказывают своим иноземным собратиям самое радушное гостеприимство.

«Мы подвигались вперед, то по реке, покрытой льдом, то по ее берегам, смотря по тому, где менее затруднения представляла нам дорога. По правую и по левую ее сторону возвышались горы, увенчанные гигантскими деревьями и населенные тиграми, барсами, медведями, волками и другими [30] хищными зверями, которые преграждают путь путешественникам. Горе неблагоразумному, который осмелится пуститься в дорогу один, среди этой ужасной пустыни! Он не уйдет далеко. Нам говорили, что в течение зимы, около восьмидесяти человек и около ста быков и лошадей сделались добычею кровожадных зверей, и потому путешественники предпринимают этот путь большими караванами и хорошо вооруженные. Что касается до нас, то мы представляли собою могущественный строй нашим неприятелям. По временам мы видели, как они выходили из своих берлог; но наша многочисленность пугала их, и они удалялись, не смея на нас напасть.

«Так как эти звери нападают иногда на людей, то последние с своей стороны объявили им истребительную войну. Каждый год, в начале осени, китайский император посылает в свои леса целый полк охотников; в этом году их было пять тысяч. Многие из этих удальцов платятся жизнию за свою храбрость На пути я встретил похоронную процессию; охотники провожали одного из своих товарищей к могиле его предков, более нежели за сто миль отсюда; он умер на поле чести; на его гробе выставлены были трофеи его побед: олений рог и кожа тигра. Распорядитель похоронной церемонии бросал, по временам, по дороге, бумажные деньги, которые душа усопшего должна поднимать, чтобы ими пользоваться в будущей жизни. Увы! эти жалкие люди не знают, что только вера и добрые дела суть лучшая монета на том свете. Император один имеет законное право охотиться в своих лесах; это не мешает, впрочем, китайским и корейским охотникам, тайком пользоваться тем же правом.

«Прежде нежели мы достигли дороги, которая пересекает лес и идет до Восточного моря, мы должны были перейдти озеро от шести до восьми миль шириною; оно также было покрыто льдом, как и впадающая в него река. Озеро это знаменито в той стране по значительной жемчужной ловле, которая производится в пользу императора. Его называют Хе-ху или Хин-чжу-мынь, черное озеро или жемчужные врата. Ловля производится летом. Покинув жемчужный врата, мы вошли в гостинницу. Приближался день нового года, по китайскому летосчислению, — день великого празднества, угощений и веселостей. Каждый путешественник должен прекратить [31] свое путешествие на этот день, чтобы праздновать его. Содержатель гостинницы спросил нас, откуда мы приехали и куда едем». Из Гуань-чжань-цаэ, отвечали мы ему, едем в Хун-чжунь; но мы не знаем туда дороги. — В таком случае, сказал он, вы поживете у меня; скоро настанет день нового года; через неделю я отправляю в Хун-чжунь несколько телег; вы можете положить на них ваши вещи и провизию, а сами поедете следом за ними. В ожидании отъезда, вы не будете иметь недостатка ни в чем». Предложение его было принято с благодарностию. Наши лошади так устали, что несколько дней отдыха им было необходимо.

«В день нового года туземцы совершают суеверные обряды. Трактирная прислуга провела ночь нового года без сна. Около полуночи, я увидел церемониймейстера; одетый в какое-то странное платье, он подошел к чхану или печи, служившей мне постелью. Он несколько раз слегка ударил меня но голове, чтобы меня разбудить. Тогда, как бы пробудясь от глубокого сна, я спросил: что ему нужно? — «Вставайте, боги приближаются, надо их встретить. — Боги приближаются!... Откуда же? Какие же это боги? — Да, боги, могущественные боги скоро придут; вставайте, надо идти к ним на встречу. — Ах, друг мой; одну минуту. Ты видишь, мною овладел бог сна; есть ли между теми, которые приближаются, кто был бы для меня так приятен в этот час? Пожалуйста, позволь мне спокойно пользоваться его присутствием; я не знаю других, о которых ты мне говоришь». Церемониймейстер ушел от меня, ворча не знаю какие-то слова. Надо предполагать, что он сожалел о моем непочтении к его богам.

«Вот каким образом совершается этот ночной прием богов. В полночь, мужчины, женщины, старики, дети, все одетые в лучшие платья, выходят на средину двора. Когда все станут по местам, глава семейства обводит взором небо, в разных направлениях. Он один имеет преимущество видеть богов. Только что они ему покажутся, он говорит: «Боги приближаются, повергайтесь ниц; вот они в этой стороне». Все в то же мгновение бросаются на землю, обратившись к указанному месту. Поворачивают также в ту сторону и головы животных, и даже экипажи, чтобы всякая [32] вещь встретила богов лицом: было бы неблагопристойно, если, бы при появлении небесных гостей, взорам их представился хвост лошади. Приняв таким образом богов, все возвращаются в дом, и тогда начинается веселое пиршество

«Мы прожили неделю в Хин-чжу-мынь. 4 числа первого лунного месяца, оставив сани, мы оседлали наших лошадей, и отправились вместе с слугами трактирщика. С этими людьми мы уговорились, чтобы за условленную цену они снабжали кормом наших лошадей и везли нашу провизию, потому что в лесах, чрез которые идет дорога, ничего не находишь, кроме дров, чтобы разводить огонь, греться и варить себе кушанье. Наконец мы приехали в Ма-тиен-хо, близь Нингустры, где начинается дорога, ведущая к морю, на расстоянии десяти миль. Семь или восемь лет тому назад, на ней но встречали ни одного жилища, ни одной хижины, которая могла бы доставить убежище путешественникам. Эти последние соединялись караваном, и разбивали палатки в том месте, где застигала их ночь, стараясь поддерживать огонь до самого утра, чтобы отгонять тигров. Ныне устроены близ дорог гостинницы; это большие шалаши, выстроенные, подобно как строят дикие свои жилища, из древесных, ветвей и корней, с замазанными грязью скважинами и отверзтиями. Зодчие и владельцы этих дымных каравансараев, два или три Китайца, называемые на туземном языке глань-чунь-цзэ — люди безродные. Они пришли сюда издалека, по большей части покинув родительский кров, и живут грабежом. Только зимнее время проводят они в этих жилищах; но как скоро настанет весна, они покидают свои хижины и идут охотиться в лесах, и отыскивать жинзен, редкое растение, которое продается в Китае вдвое дороже золота.

«Внутренность этих шалашей еще отвратительнее их наружности. В средине, на трех камнях, стоит большая кастрюля, единственная посуда, находящаяся в этих трактирах. Когда разводят огонь, то дым наполняет шалаш. Я вам предоставляю судить о чистоте стен. Ружья и охотничьи ножи, закоптелые как и все остальное, развешены на древесных корнях, составляющих стены; пол устлан древесною корою; на этом ложе путешественник должен успокоивать свои [33] усталые члены и восстановлять свои силы. Часто собиралось на ночлег в такой шалаш около ста человек. Я задыхался от дыма, и потому часто выходил вон, чтобы вдохнуть в себя свежий воздух, и перевести дух; утром я выплевывал сажу, которую глотал в продолжение ночи.

«Жители Гуань-чунь-цзэ не предлагают своим гостят ничего, кроме крова и воды, и потому необходимо запастись провизиею, прежде нежели вступишь в эти леса. Там медная монета не в ходу; серебро почти неизвестно; владельцы трактиров получают в замен гостеприимства, которое предлагают, рис, просо, печеные хлебы, говядину, вино и маис. Что же касается до вьючного скота, то он помещается под открытым небом; надо быть на страже, чтобы сберечь его от прожорливости волков и тигров, приближение которых нам возвещалось ржанием и храпением лошадей. Тогда мы вооружались факелами, ударяли в там-там, кричали, шумели, и таким образом прогоняли неприятеля.

«Леса мне показались очень древними; деревья в них очень высоки и чрезвычайно толсты. Только на опушке леса деревья срубаются, внутри же его они надают от старости. Стаи птиц укрываются на их ветвях. Здесь водятся птицы чрезмерной величины, которые похищают даже молодых оленей; название их мне неизвестно. Фазанов встречается необыкновенное множество, хотя орлы и коршуны их жестоко истребляют. Однажды мы видели одну из этих кровожадных птиц, которая терзала несчастного фазана; мы спугнули похитителя; он улетел, взяв с собою только голову своей жертвы, остальное же нам послужило на жаркое.

«Когда мы находились не более как на день пути от Хун-чжуна, то оставили свои тяжелые телеги и, отправившись вперед, достигли наконец цели нашего путешествия. Хун-чжун находится не в дальнем расстоянии от моря, при устье реки Микианга, разделяющей Корею от Манжурии, и составляет небольшое селение из ста татарских семейств. После Фунг-пиен-мен, на юге это единственное место торговых сношений между Китаем и Кореею. Мандарин второго класса, родом Манжур, наведывает правлением, вспомоществуемый двумя или тремя стами солдат, находящихся в его распоряжении. Множество Китайцев издалека приходят туда торговать. [34]

Они продают Корейцам собак, кошек, трубки, медь, оленьи рога, кожу, лошадей, мулов и ослов, и в замен получают корзины, домашнюю утварь, рис, хлеб, свинину, бумагу, рогожи, быков и маленьких лошадок, высоко целимых за их быстроту. Этот меновой торг бывает один раз в два года, и продолжается только полсутки; мена товаров производится в Кие-Вене пограничном городе Кореи, в четырех милях от Хун-чжуна. Если к ночи, Китайцы не успели выехать за границу, то корейские солдаты преследуют их с обнаженными саблями.

«Некоторым мандаринам из Мукдена, Гирина, Нингустры и Хун-чжуна предоставляется более свободы: они могут приезжать торговать каждый год; им позволяется оставаться пять дней, для устройства своих дел; но их не выпускают из глаз, и они не должны проводить ночь в пределах Кореи. Каждый из них имеет под своим начальством пять офицеров, а каждый из сих последних пять главных купцов, что составляет небольшой караван. Прежде нежели войдут в лес, они раскидывают на вершине какой-нибудь горы палатку, и приносят в жертву лесным богам кабана; все должны участвовать в этом приношении. Эти несколько часов торговли в продолжение года составляют единственные сношения между двумя народами. Во всякое же другое время, кто бы ни переступил границу, делается невольником, или безжалостно умерщвляется.

«Сильная вражда существует между этими двумя народами, особенно с того времени, когда Китайцы вторглись на Корейский полуостров, и похитили там жен и детей. Я встретил в одной гостиннице Корейца, который был похищен в детстве из дома родительского; ему было не более двадцати лет. Я спросил его, не желает ли он возвратиться в свое отечество. «Нет, отвечал он, потому что меня примут за Китайца и убьют». Тогда я его просил говорить со мной по-корейски, он извинился, сказав, что забыл этот язык, и что сверх того я его не пойму. Он никак не подозревал, что я был его соотечественник.

«Хун-чжун знаменит еще по одной отрасли торговли, это хай-тчай — морская трава, которую добывают в Японском море, не в дальнем расстоянии от берега. Занимающиеся собираньем ее люди на лодках отплывают от берега; [35] привязав к поясу мешок, они погружаются в воду, наполняют мешок травой, потом выплывают, чтобы опорожнить его, и снова погружаются, производя это до тех пор, пока их лодки не наполнятся травою. Китайцы очень лакомы до этих овощей; на дорогах встречаются целые обозы с морскою травою.

«Мы прибыли к границе за восемь дней до открытия торга. С каким нетерпением я желал встретить условленный знак, чтобы видеть новообращенных Корейцев и переговорить с ними! Но по неволе надо было ждать. «Увы! говорил я сам себе, в каком варварском состоянии находятся еще эти люди, видящие в каждом иностранце врага, которого надо остерегаться и которого должно с ужасом изгонять из своей страны! Как я хорошо понимаю эту истину, что человек не имеет здесь на земле постоянного жилища, и что он на ней не что иное, как временный скиталец! Я сам был терпим в Китае только потому, что меня принимали за Китайца; и я не могу вступить на землю моей родины иначе, как на несколько минут, и то в качестве иностранца».

«Перед отъездом вы мне советовали изучать страну, которую буду проходить. Наблюдая сам, расспрашивая других, припоминая первую молодость, проведенную в корейских школах, я собрал подробности, которые вам здесь представляю.

«Собственно Манжуры занимают обширную страну, впрочем не столь большую, как значится она на европейской карте, которая лежит у меня перед глазами; они не переходят далее 46 градуса широты. К западу земля их граничит рекою Зонгари, которая отделяет их от Монголии; к северу двумя небольшими провинциями У-кин и Юпи-та-тцами или Татарами рыбьи кожи; к востоку Японским морем, и к югу Кореею.

«С тех пор, как они покорили Китай, страна их сделалась пустынною; огромные леса, в которых путешественник не встречает ни одного человеческого существа, покрывают одну ее часть, остальное же пространство занято несколькими военными постами, если можно так назвать небольшое число татарских семейств, живущих на значительном друг от друга расстояния. Семейства эти содержатся на иждивении императора; обработывать землю им запрещено. По видимому, они [36] находятся там только для того, чтобы говорить северным, впрочем очень робким, племенам, живущим в глубине лесов: «Не переселяйтесь сюда; земля эта занята». Рассеянные там и сям Китайцы обработывают тайком участки земли, и продают им зерновой хлеб, необходимый для их существования.

«Манжурия, кажется, очень плодородна; это заключить можно по траве, возвышающейся до человеческого роста. На обработанных местах растет маис, просо, гречиха и пшеница не в большом количестве. Если урожаи здесь не так изобильны, то это, я думаю, надо приписать сырости почвы и господствующим здесь туманам.

«Вы спросите, может быть, о причине малого народонаселении в Манжурии. Это произошло от распоряжения родоначальника ныне царствующего дома в Китае: тотчас после одержанной им победы над Китайцами, он переселил свой народ в завоеванную им страну. Когда он вторгся в империю, то взял с собою всех солдат с их семействами, то есть всех своих подданных, оставил часть из них в Леао-Тонге, а остальных поселил в главных китайских городах. Таким образом он упрочил за собою владение этими городами, поселив в них новый народ, который мог бы его поддерживать в случае нужды, утушать возмущения при самом их начале и утвердить чрез то могущество его на троне.

«В таком состоянии находятся дела до наших времен. Китайцы и Манжуры хотя и живут в продолжение двух столетий на одной земле, говорят одним языком, но оба эти племена не слились между собою; каждое из них сохраняет свое родовое название. По этой причине при встрече с незнакомцем в какой-нибудь гостиннице, обыкновенно спрашивают его: «Китаец ты или Манжур?»

«У Манжуров нет народной литературы: все книги, писанные на их языке, суть не что иное, как переводы китайских сочинений, и присылаются в Манжурию из Пекина. У них нет даже собственных письмен; они переняли буквы у Монголов. Наречие их незаметно исчезает; немногие говорят на нем; еще сто лет, и оно будет в книгах, как воспоминание прошедшего. Оно имеет много сходства с корейским; это так и должно быть, ибо несколько [37] столетий тому назад, владычество Кореи распространялось за пределы Манжурии, и обе эти страны составляли одно государство, обитаемое одним народом. До сих пор в Манжурии есть несколько семейств, которых родословная, благоговейно сохраняемая, обозначает корейское происхождение; там находят в могилах оружия, монеты, вазы и книги, вывезенные из Кореи.

«Выше я упомянул о У-кинах и Юпи-тат-цах (рыбьи кожи). Об них я не мог собрать подробных сведений. Последних так прозвали Китайцы, потому что они делают себе одежду из рыбьей кожи. Они пользуются правами независимого народа, и не принимают к себе иностранцев. Китайцы говорят, что они отвратительно нечистоплотны. Это может быть; но чтобы иметь право сделать подобный упрек, то обвинители должны были бы сами наблюдать более чистоты.

«Должно предполагать, что по ту сторону занимаемой Юпи-тат-цами страны и до границы Азиатской России живет еще какой-нибудь кочующий народ. Мнение это только простое предположение, о чем ничего положительного неизвестно. На юг от этого племени, к морю, лежит независимая страна, которую называют Та-чжо-су; туда собрались на жительство, и до сих пор еще собираются, толпы праздношатающихся Китайцев и Корейцев; одни для того, чтобы быть независимыми, другие, чтобы избежать суда и должных наказаний, или избавиться от преследований кредиторов. Привыкнув к разбоям и преступлениям, они не имеют никакой нравственности и никаких правил. Люди эти однако же, как мне говорили, избрали себе начальника, который бы прекращал их собственные беспорядки; таким образом они желают ввести у себя более правильный образ жизни. С общего согласия они решили, чтобы за смертоубийство закапывать живого в землю; сам начальник их подвергается тому же закону. Это небольшое государство походит на древний Рим; но разовьется ли оно, как этот последний, это покажет будущее.

«Не в дальнем расстоянии от корейской границы, среди лесов, возвышается почти до облаков Та-бэй-Шань, или Большая Белая гора, сделавшаяся знаменитою в Китае, по месту рождения Хань-Вана, главы ныне царствующей династии. На западном склоне ее, с помощию поправок, [38] сохранилось древнее его жилище; место это, по китайскому суеверию, обращено в святилище: набожный пилигрим издалека приходит сюда, чтобы преклонить свою главу на этом месте. Историки не согласны насчет происхождения Хань-Вана. Одни говорят, что он сначала был предводителем хищников, и грабил всю окружную страну; что, видя себя главою небольшой партии, он положил первое основание царского могущества. Другие утверждают, что он был одним из могущественных государей, которых так много в Татарии, и что он только увеличил наследие, полученное от отцов своих. Что бы ни говорили о его происхождении, но достоверно, что при окончании династии Мин, этот государь был довольно могуществен, чтобы заставить трепетать китайского императора. Ван-Ли, один из последних монархов этой падшей династии, желая несколько ослабить могущество опасного соседа, просил его прислать к нему лучших воинов, под предлогом, чтобы они защитили его от Монголов, угрожавших его государству. Только что он увидел их в своей власти, как приказал всех умертвить, за исключением одного, который умел расположить в свою пользу какого-то мандарина, и был им взят в число слуг. Он так умел приобрести его доверие, что сделался управляющим дома. Несколько времени спустя, китайский офицер, приехав в гости к этому мандарину, увидел молодого Татарина, и сказал своему собрату, что, удерживая у себя этого изгнанника, он подвергается тем опасности навлечь на себя неудовольствие императора. Мандарин отвечал, что отпустит его от себя, и между тем пригласил своего гостя провесть невеселее время.

«Молодой человек, услышав этот разговор, начал опасаться за свою жизнь; приказал конюху оседлать лучшую лошадь господина, сказав, что он должен исполнить одно поручение. Когда лошадь была готова, он вскакивает на нее и мчится к Белой горе, объявить Хань-Вану измену императора и участь своих собратий. Хань-Ван не мог уже более владеть собою; он посылает своего старшего сына предводителем армии, чтобы овладеть Мукденом, столицею Леао-Тонга, которую Китайцы отняли у Корейцев. Неопытный предводитель приблизился к Мукдену, испугался многочисленности неприятеля, и возвратился назад. Отец, оскорбленный его трусостью, убил его собственною своею рукою; потом, взяв [39] с собою все семейство и весь народ, пошел к городу, который отворил ему ворота. Там он утвердил свой трон.

«Между тем, как это происходило, два офицера императорского двора, которых имена были: одного Ван, а другого Ту, умышляли заговор против Тмунг-Тзенга, преемника Ван-Ли, и избрали другого на его место. Тмунг-Тзенг, видя дела свои в таком положении, удавился на одном дереве на горе Мейшан. Дерево это сохранилось до сих пор; Китайцы имеют к нему большое благоговение, убежденные, что оно было освящено смертью императора. Избранный на место этого последнего назывался Тшуанг-Ванг. Он имел неблагоразумие навлечь на себя ненависть одного могущественного мандарина, похитив у него жену. У-Занг-Куи, оскорбленный муж, просил помощи у нового мукденского государя, чтобы преследовать похитителя, который, в страхе, удалился в южные провинции.

«В это время (1644) хитрый Хань-Ван посылает второго своего сына Шуан-Дже, который покоряет Пекин и провозглашает династию татарских Манжуров. Шуан-Дже был отцом Кан-Ги, в царствование которого, имели надежду просветить Китай христианскою верою; эта надежда исчезла в царствование его преемников, более или менее преследовавших христиан.

«Возвращаюсь к описанию путешествия. 20 числа первой луны, корейский мандарин из Киен-Вена передал известие в Хун-чжунь, что на другой день открыта будет торговля. Рано утром, я с моим спутником поспешил придти на рынок. Близ города была ужасная толпа; мы подвигались среди ее, держа в руке белый платок, а к поясу привязав мешочек красного цвета: это был условленный сигнал, по которому корейские посланцы должны были нас узнать, и первые должны были к нам подойти.

«Мы вошли в город, опять вышли из него, и никто к нам не подходил. Так прошло несколько часов; мы начали уже беспокоиться. Придут ли они на свидание, говорили мы друг другу. Наконец мы пошли поить наших лошадей к источнику, который протекает в трех стах шагах от города, и увидели одного незнакомца; он узнал нас по знаку. Я ему говорю по-китайски, он меня не понимает. «Как зовут тебя? сказал я ему тогда по-корейски. — Ган мое имя, отвечал он [40] мне. — Не последователь ли ты Христа? Да, отвечал он. «Вот кого нам было надо, подумал я».

«Новообращенный привел нас к своим спутникам, которых было четверо, и они уже более месяца нас ожидали. Мы не могли долго разговаривать: Китайцы и Корейцы окружали нас со всех сторон. Эти бедные христиане кажутся убитыми горестью. Таинственность нашего разговора очень интересовала язычников. Когда эти последние оказывали менее внимания к нашему разговору, тогда мы передавали друг другу несколько слов о делах религии, и потом тотчас же обращались к переговорам о продаже лошадей.

«От этих христиан я узнал, что со времени гонения корейская церковь была довольно спокойна, и большое число верующих удалилось в южные провинции, как в места, менее подверженные переворотам; что многие семейства присоединились вскоре к христианству, и новообращенным трудно будет долгое время иметь в своей стране европейского миссионера; но что, полагаясь на благость Божию, они употребят все старания, чтобы его принять; что Пиен-Мен будет не так опасен, как Хунь-чжун, чтобы в него проникнуть, потому что если с северной стороны идти в него, то, кроме затруднения миновать заставу, надо будет пройдти чрез все государство.

«Беседа наша была окончена; мы пожали на прощанье друг другу руки. Расставаясь с нами, они плакали; мы же возвратились в город и исчезли в толпе.

«Рынок в Киен-Вене представлял нам любопытное зрелище. Продавцы не могут выставить свои товары, когда пожелают; им надо для этого ожидать сигнала. В половине дня поднимают флаг и ударяют в там-там; в тог же момент ужасная толпа бросается на площадь; Корейцы, Китайцы, Татары, все смешиваются, каждый говорит на своем наречии; кричат из всех сил, чтобы быть услышанными, и этот шум повторяется эхом в соседних горах.

«Четыре или пять часов времени дают на продажу и покупку. Все это движение, шум, брань, толчки сообщают Киен-Вену вид города, взятого приступом и преданного грабежу. Только что наступит вечер, как дают сигнал удалиться всем иностранцам; они возвращаются в том же беспорядке; отсталых солдаты погоняют своими саблями. [41] Нам стоило большого труда выбраться из этого хаоса. Когда мы возвратились в Хунь-чжун, то снова увидели пришедших к нам корейских посланцев; они желали еще поговорить с нами, прежде нежели скажут последнее прощай. Спутник мой соскочил с лошади, чтобы еще с ними поговорить; я велел ему опять сесть на лошадь, из опасения, чтобы окружающие нас солдаты не подозревали в нас людей, принимающих участие в чем другом, кроме торговли. Потом преклонясь пред ангелом, охраняющим корейскую Церковь, и поручив себя молитвам ее мучеников, мы проехали Микианг, и снова вступили в Татарию.

«При возвращении, мы нашли дорогу очень изменившеюся. Реки, по льду которых мы прежде проезжали, должны были скоро вскрыться. Источники, низвергаясь с высоты гор, увлекали своим течением корни старых дерев и огромные льдины. Путешественники с своими экипажами теснились на их берегах. Никто не осмеливался пуститься в опасный путь. Нам говорили, что каждый год многие погибают под этим льдом. Полный надежды на небесное Провидение, которое руководило нас до сих пор, и отыскав благоприятное место для перехода в брод, я перешел на другую сторону. Спутник мой был благоразумнее меня; он взял проводника и сделал большой обход. В этом переходе мы потеряли только одну лошадь».

Спустя около года после путешествия корейского диакона, подобный же путь совершил миссионер де-ла-Брюньер, из Леао-Тонга к берегам реки Узура, орошающей Манжурию и впадающей в Амур. Свое замечательное странствование он описывает в следующем письме, от 5 апреля 1846 года.

«15 июля, помолившись в уединении Богу, я отправился из Па-киатзе, христианского местечка в Монголии, сопутствуемый двумя новообращенными христианами, совершенно непривычными к путешествию, и притом единственными проводниками, каких я мог тогда отыскать. Мы приняли направление к востоку, подаваясь несколько к северу. Чрез семь дней мы достигли А-же-го, нового города, построенного переселенцами, которых Китай высылает в Манжурию, равно как и в монгольские пустыни. А-же-го расположен в сорока милях к северу от Гирина и в двадцати пяти к западу от реки Зонгари; народонаселение его простирается до [42] шестидесяти тысяч жителей. В этом городе находится несколько христианских семейств. Но я предпочел остановиться у одного богатого язычника, друга наших новообращенных, в надежде, что его радушное гостеприимство представит случай возвестить ему имя Христа. Но как велико было мое удивление, когда я узнал, что этот человек в душе презирает все языческие суеверия, но все-таки остается в идолопоклонстве, потому что, имея большое столярное заведение, он не мог бы, сделавшись христианином, принимать для языческих храмов работу, которая доставляла ему значительный доход. Чтобы вознаградить мое усердие, он старался отклонить меня от дальнейшего путешествия, говоря, что стада тигров и медведей наполняют эти пустыни; свой рассказ он сопровождал такими дикими криками, что мои двое спутников бледнели от страха. Несколько привыкнув уже к красноречию Китайцев, я поблагодарил за его попечения, уверяя, что мясо Европейцев имеет совершенно особенный вкус, и что манжурские тигры не осмелятся никогда до него дотронуться. Ответ этот нисколько не успокоил моих спутников, и они совсем не разделяли моей уверенности, когда мы пустились в дорогу.

«В восьми милях от А-же-го, страна, до тех пор населенная, вдруг сменяется обширною пустынею, кончающеюся у Восточного моря. Дорога, ведущая в Сан-Синь, (по манжурски Итамгола), небольшой городок, расположенный на правом берегу Зонгари, в восьмидесяти милях от ее слияния с Амуром, представляет единственный путь в этой пустыне. Лес, состоящий из дубов, вязов и сосен, закрывает со всех сторон горизонт; трава густая и высокая, часто равняющаяся росту человека, дает понятие о плодородии земли, которую рука земледельца еще не обрабатывала. На расстоянии каждых десяти миль встречается одна или две хижины, в роде гостинниц. Выстроенные попечением мандаринов для курьеров правительства, они вместе с тем служат пристанищем и для прочих путешественников. Здесь не нужно спрашивать реестр обеда. Если простая пища считается главным условием здоровья, то нельзя не согласиться, что в этих гостинницах она занимает первое место. Просо, сваренное в воде, и ничего более. Два, три раза хозяин дома, из уважения к моему благородному званию, приносил [43] мне блюдо, приготовленное из диких трав, собранных в окрестностях; не знаю, какие это растения, но очень подозреваю, что горчанка, настой которой пьют как лекарственный чай, входила тут в состав на добрую половину. Одно из самых изысканных кушаньев в этих странах составляют цветы желтых лилий, растущих в изобилии на горах.

«Между тем тигры совсем не появлялись; но другой род животных, по моему мнению не менее опасный, ожидал нас на пути. Я не нахожу слов, чтобы передать понятие о бесчисленном множестве мошек, комаров, ос и слепней, которые одолевали нас на каждом шагу. Каждый из нас, вооруженный лошадиным хвостом, насаженным на железный прут, истощал все усилия, чтобы отогнать их от себя; но эта слабая защита служила только к большему ожесточению неприятеля. Что касается до меня, то я не имел силы защищать себя от ужасных насекомых; когда же поднимал руку к лицу, то давил их десять или двенадцать одним ударом. Две бедные лошади, несшие на себе наш багаж, а по временам и нас самих, ложились на траву утомленные и окровавленные, отказываясь от корма и питья, и еще более от продолжения пути. Мы были уже три дня в дороге; оставалось еще четыре, чтобы дойдти до Сан-Сина, почему мы решились изменить образ путешествия, и превратить день в ночь, а ночь в день. Через час по восхождении солнца, мы останавливались в гостиннице, и выходили оттуда по захождении уже солнца. Этим новым средством мы избежали двух самых жестоких неприятелей, ос и слепней; только одни мошки сопровождали нас, как бы для того, чтобы мы не скучали.

«Те, которые хорошо знают страну, никогда не выходят без маски, которая делается из двойной крепкой холстины, и закрывает всю голову и шею; на ней прорезываются дирочки для глаз. Что же катается до вьючного скота, то принуждать его идти в этих пустынях пять или шесть дней сряду, под палящим солнцем, значит подвергать неминуемой смерти. Насекомые более всего водятся в местах сырых и болотистых, равно и у берегов рек, которыми перерезывается почти вся Манжурия. По ту сторону Сан-Сина, они делаются невыносимы, особенно комары и осы; в лютости маленькие насекомые нисколько не уступают самым большим. [44] Домы, окруженные обработанными полями, несколько охраняются от них; но совершенно избавляются от этих насекомых только в конце сентября, в то время, когда начинаются сильные холода.

«Другое затруднение, встречаемое в этих путешествиях, есть ужасная грязь, которая делает дороги непроходимыми, и заставляет предпринимать иногда обход от трех до четырех миль. Мы же, простодушные путешественники, придерживаясь правила, что прямой путь есть самый короткий, снимали свое верхнее платье и переходили в брод. Большая засуха того года несколько благоприятствовала нашей отважности. Со всем тем в одном месте грязь на дне так была густа и вязка, что, погрузившись в нее до самых плеч, и находясь во ста шагах от берега, я начал уже терять силы и поручал душу свою Богу. Люди из находящегося по близости дома прибежали на крик моих спутников, и указали мне место, которого надо было держаться; собрав свои силы, я кое-как выбрался из этой могилы, в которую погружался живой. Но каким чувством благодарности к Привидению исполнилось мое сердце, когда я узнал от пришедших ко мне на помощь людей, что далее в десяти шагах, эта грязь была покрыта длинною травою, которая спутывала ноги у людей и лошадей, и тем отнимала всякую надежду на спасение!

«Вечером 4 августа, наконец, мы увидели Сан-Син, с его сосновыми домами и стенами. Город этот не представляет ничего замечательного, кроме одной улицы, вымощенной в роде паркета, широкими досками, толщиною дюймов в пять, плотно прилаженными друг к другу. Народонаселение в нем простирается до десяти тысяч жителей. Им управляет мандарин второго класса. Под его же ведением находятся берега Узури и правый берег Амура, до самого моря.

«Здесь я должен представить некоторые подробности, необходимые для уразумении затруднений, которые встречает теперь проповедывание Евангелия в этих странах. Город Сань-Син, последнее на востоке место, где пребывает мандарин, составляет для путешественников китайских и манжурских крайнюю границу, до которой закон позволяет доходить; по ту же сторону города их подвергают суду и наказанию, как виновных в нарушении государственного закона. Только купцы, числом около десяти, снабженные [45] паспортами от императора, которые стоят по сту таелов каждому, имеют право спускаться по Зонгари, входить в Амур и наконец в Узури, леса которой изобилуют знаменитым корнем жинзен. Всякий другой путешественник подвергается наказанию палками, без всякого разбора, и лишается своего багажа и даже платья. Обмануть тут трудно, ибо несколько лодок беспрестанно разъезжают по всем направлениям реки, днем и ночью. Из Сань-Сина ежегодно отправляются три военные лодки, на которых нет ни пушек, ни ружей, но только несколько сабель. Первая лодка отправляется в Му-чжен, лежащий на правом берегу Амура. Му-чжен, означенный на карте под именем Тондона, не походит ни на город, ни на село, ни даже на деревню; это просто досчатое строение, в котором живут в продолжении трех месяцев мандарины, служащие на упомянутых лодках. Им поручено собирать звериные шкуры (Шкуры эти преимущественно соболей и выдр; бобра здесь нет.), доставляемые императору поколением Шам-мао-цзе (длинноволосых), названных так потому, что они никогда не стригут волос; за эти шкуры им дают несколько кусков холстины. Вторая лодка собирает такую же подать с Юпи-та-тцев (рыбьих кож), так названных потому, что они рыбью кожу употребляют на свою одежду. Третья лодка имеет в управлении Елл-иао-тцев (длинно-красно-волосых), бедное племя, почти совсем истребленное, обитающее на берегах двух или трех небольших речек, впадающих в Узури, и живущих в шалашах из древесной коры.

«Часто случается, что мандарины и солдаты думают более о своих выгодах, нежели о пользе императора. Не довольствуясь собольими шкурами, они, прежде нежели отдадут обещанный холст, требуют еще довольно значительной суммы денег; как ни отговаривайся, а все-таки подвергайся этому самовластному налогу, если не хочешь быть наказанным палками. Многие семейства, рассчитав заранее приход лодок, покидают свои хижины и убегают в горы. Но что же они выигрывают? В их отсутствие, все расхищается, даже до скудных цыновок, покрывающих земляной пол, а хижины их сожигаются.

«Отдохнув несколько дней, в продолжение которых я собрал некоторые сведения и запасся необходимою провизиею, [46] я отправил в Леао-Тонг одного из моих проводников, который, судя по началу нашего пути, мало интересован был видеть его продолжение. Мы прибыли в Сань-Син в то время, когда Манжуры племени Юпи-та-тце и Шам-мао-цзэ променивали свои охотничьи и рыболовные товары на холст, просо, а главное на китайскую водку. От них я узнал, что в сорока милях от Сань-Сина, на берегу Зонгари, находилось одно из самых значительных селений, по имени Су-су; в то же время прибавляли, что для нас, Китайцев, вход в него запрещен. Это двойное затруднение не остановило моего измерения. Помолясь Богу и испросив Его высшую помощь, я отправился рано утром из гостинницы, и направил свой путь к горам на восток. Если мы сбивались с дороги, то встречали какую-нибудь уединенную хижину, так, что с помощию расспросов и догадок, мы без больших обходов могли следовать по настоящей дороге в Су-су. Так шли мы три дня, в полной надежде на невидимого Руководителя, который один управлял нами; в половине четвертого дня были настигнуты двумя всадниками, благородный и гордый вид которых обнаруживал их значение: это был военный мандарин, сопровождаемый офицером низшего разряда. Он сходит с лошади и кланяется нам очень учтиво. Мы садимся вместе на траву и закуриваем свои трубки. Вид Европейца, более мужественный, чем вообще Китайцев, приводит его на минуту в смущение; он обращается к моему спутнику и старается узнать от него причину нашей поездки. Последний, по данным ему прежде наставлениям, отвечает, что он простой земледелец, следует за мною как слуга, и ничего не знает о важности дел, которые привели меня в эту страну. Ответ этот заставляет мандарина подозревать во мне агента правительства, отправленного для обозрения страны и наблюдения за находящимися в ней чиновниками. Правительство делает это очень часто, когда узнает о неисправности городского или провинциального начальства. Надо еще заметить, что манжурские мандарины не учены и мало разумеют дела. Тогда он обращается ко мне с удвоенною учтивостью, расспрашивает о моей фамилии, о городе, где я родился, о произведениях южного Китая, о состоянии торговли и т. п. Во всем этом разговоре, ни один вопрос не касался моего путешествия; он боялся компрометировать себя и [47] тем навлечь на себя мою немилость. Так прошли два часа в обмене учтивостей, и мы расстались очень довольные друг другом. Он был так добр, что указал нам лучшую дорогу в Су-су, и на другой день рано утром, мы отдыхали в хижине одного Манжура.

«Появление мое произвело великий страх на этих бедных людей. Моя наружность, одеяние, которое для туземцев было слишком богато, молитвенник, распятие, все это было поводом к разным заключениям. Небольшие подарки, сделанные важнейшим жителям деревни, скоро восстановили между нами дружеские сношения, позволившие мне говорить ясно о Евангелии. В один день, я сидел на берегу реки и разговаривал с одним туземцем, а два сына его занимались в это время ловлею рыбы. Огорченные, что ничего не поймали, они собирали уже свои сети и хотели идти домой, когда я им сказал шутя: «Вы ничего в этом не понимаете, дайте мне одну из ваших уд». Я забрасываю ее шагов на десять, при громком смехе зрителей. Случилось, что одна довольна большая рыба схватила тотчас же уду, и я вынул свою добычу, удивленный еще более, нежели те, которые смеялись «У этого незнакомца, говорили они между собою, есть секреты, которых нет у других людей».

«Вечером, за ужином, другой речи не было, как о чудной, сделанной мною добыче; хотели непременно узнать мой секрет. Не давая решительного ответа, я спросил: «Верите ли вы, что есть ад? — Да, отвечали трое или четверо более ученые, мы верим, как сань-синские бонзы. — Имеете ли вы какую-нибудь возможность избежать его? — Мы никогда об этом не помышляли. — А я знаю несомненный секрет, чрез который можно сделаться могущественнее всех злых духов, и прямо идти на небо». Первый секрет заставил верить второму.

«На другой день, трое деревенских старшин явились в мою комнату, с водкою и четырьмя стаканами. «Секреты ваши очень любопытны, сказали они. Если наша докучливость вам не неприятна, то мы бы желали знать, в чем они состоят. Выпьем же сначала». Не смотря на природное мое отвращение от китайской водки, я должен был согласиться на это предложение, из опасения навлечь подозрение этих бедных людей, которые ничего не начинают без нее. Я начал ясно открывать мой секрет, [48] говорил им о падении первого человека, об аде, о спасении, даруемом нам Иисусом Христом. Я им рассказывал это языком самым простым, и объяснял сравнениями самыми понятными. Но к несчастию, слушатели мои выпивали пять и шесть рюмок против моей одной, и чрез несколько минут были совершенно неспособны что-нибудь понимать. Меня и моего спутника они поместили в довольно большом доме, оставшемся незанятым после смерти его владельца. Один из более ученых той деревни взял на себя труд выучить меня простонародному манжурскому языку, который для слуха их гораздо приятнее китайского, хотя они хорошо говорят на обоих этих языках. При этом случае я заметил, что манжурский язык почти мертвый собственно в Манжурии. Туземцы, находясь в небольшом числе и будучи со всех сторон окружены китайскими переселенцами, совершенно покинули наречие своих предков, и приняли язык пришельцев.

«Не то заметили мы в поколении Юпи-та-тцев, наречие которого, сравнительно с манжурским, почти то же, что провансальское с французским и итальянским. Они все знают китайский язык, но объясняются на нем только вне своего дома и по торговым делам, в своем же семействе исключительно говорят своим наречием.

«Прошла целая неделя со дня моего приезда, как в половине последнего дня раздался на реке пронзительный звук там-тама. Страх тотчас же выразился на всех лицах. «Это, говорили мне, большая лодка из Сань-Сина, на которой находятся два мандарина и двадцать солдат, сзывающих теперь всех жителей Су-Су». Кроме страха, обыкновенно причиняемого появлением чиновников, люди эти еще боялись, чтобы не навлечь гнева мандарина моим присутствием. Посоветовавшись со мною, они объявили, что я иностранец, нисколько не занимающийся делами торговли, и что, не смотря на первоначальное их сопротивление, выпросил себе пристанище. Вскоре офицер, в сопровождении семи или восьми солдат, явился ко мне, и после обыкновенных приветствий, стал меня расспрашивать, что могло привести меня в страну, вход в которую так строго воспрещается законом. «Дела мои, отвечал я ему, призывают меня не только в Су-Су, но я должен дойти даже до Узури». Офицер, не смея [49] долее продолжать свои расспросы, с признательностью выпил чашку чаю, и удалился от меня, прося посетить их лодку. Предупредить мандарина и оказать ему некоторую учтивость, мне казалось лучшим средством рассеять все его подозрения. И так я отправился на лодку в сопровождении моего новообращенного. Там меня приняли почти с распростертыми объятиями. «Произношение ваше вас изобличает, сказал мне мандарин, вы с юга. — Я из Кантона, отвечал я ему. — В таком случае я чрезвычайно рад познакомиться с вами. Жители полуденной страны имеют взгляд проницательные; вы; вероятно, знаете о сокровищах, которые скрывают в себе эти горы. — Шесть лет тому назад, я открыл такое сокровище, что не желаю искать более другого. Я им буду наслаждаться всю эту жизнь и даже будущую (я говорил ему о священстве)». Несколькими незначительными вопросами и ответами окончился наш разговор.

«В тот же вечер начальник пришел отдать мне визит. Я ему предложил кусок пу-ша — весьма почитаемый се-шуанский чай, слипшиеся листья которого образуют кусок твердый, как дерево. «Милостивый государь, сказал он уходя, ваше присутствие здесь не встречает никакого затруднения; я вам предоставляю пробыть дней десять и даже двадцать, если дела ваши того требуют».

«Китайцы, прибывшие в лодке, требовали от четырнадцати су-суских семейств взноса суммы около двух сот франков; но поколение Рыбьи кожи, собрав все свои деньги, не имело более шестидесяти франков. Три дня прошли в одних переговорах; присутствие мое видимо тяготило китайских чиновников, сношения которых со мною сделались менее ласковы. Соображая, что истинная цель моего пребывания недолго может быть скрытою, и что в настоящее время нельзя было и думать оставаться в стране, где и сами Китайцы, какого бы ни были звания, были не терпимы, я приготовился к отъезду, и 23 августа мы прибыли обратно в Синь-Син, где я остановился у одного магометанина.

«Моя борода и глаза заставили его принять меня за его единоверца. Догадка его скоро рассеялась, когда подали блюдо со свининою, которую я ел с большим аппетитом. Но каково же было его удивление, когда я стал ему рассказывать [50] историю сотворения мира, падения первого человека, переселение Авраама и т. д. «Вы, последователь Фо, сказал он мне, откуда могли вы узнать это учение, в которое мы верим так же, как и вы, по которого мы никому не открываем? — Я последователь Бога Фо и Бога Магометова, отвечал и ему». И после этого старался представить ему различие Корана и Евангелия.

Магометане в Сань-Сине, довольно многочисленны, и составляют почти треть народонаселения; они имеют у себя мечеть, которою заведывает марабу, называемый Лао-кие-фу. Этот человек обязан ежедневно, с восходом солнца, наносить первый удар быку или корове, поступающим на продажу в турецкие мясные лавки; он же преподает молодым людям Алкоран. Между моим хозяином и им было улажено, чтобы я посетил мечеть. Таким образом мне представлялся случай начать опять мои беседы, как неожиданно явился ко мне один высший чиновник, поверенный главного мандарина. Он пришел ко мне тайком, без всяких знаков отличия, в восемь часов вечера, в сопровождении только двоих солдат. Возложенное на него поручение состояло в том, чтобы допросить меня не судебным порядком, но чтобы сбивчивыми вопросами и притворною учтивостию выведать мою тайну. Разговор наш продолжался целый час. Спутнику моему, человеку простому и робкому, было приказано от меня ничего не говорить; чтобы лучше исполнить мое приказание, он поспешно скрылся в соседний дом. После продолжительного разговора, офицер удалился от меня с такими же богатыми сведениями, с какими и вошел. В продолжение шести дней он приходил ко мне три раза, так, что мой хозяин, не могши превозмочь страха, пришел униженно спросить меня, сколько времени я еще располагаю остаться у него. Надо было думать об отправлении.

«Я вспомнил, что Юпи-та-тцы (рыбьи кожи) говорили мне, что к востоку, несколько южнее Сань-Сина, пролегает дорога, которою каждый год ходят продавцы жинзена к берегам Узури. «Там то, говорили они, настоящий центр и пребывание нашего поколения». Одному только хозяину дома я открыл свое намерение; он охотно начал помогать мне делать некоторые приготовления к дороге. 1 сентября 1845 года мы [51] снова покинули Сань-Син, не зная, когда Богу угодно будет, чтобы мы опять в него возвратились.

«На этот раз мул вез полное хозяйство: небольшую железную кастрюлю, топор, две миски, четверик проса, несколько лепешек из муки. Кто намерен делать переезд из Сань-Сина в Узури, тот не должен ожидать другой постели, кроме земли, другого крова, кроме неба, и других кушаньев, кроме тех, которые возьмет с собою из предосторожности. Это пустыня в полном смысле; через нее купцы проходят караваном два или три раза в год. На переезд этот нужно было употребить дней 15, по причине осенних дождей. Признаюсь, что прежняя усталость была ничто в сравнении с теперешней; тут останавливаешься не для отдыха, но для труда, более утомительного, нежели самая ходьба. Должно нарубить дров, и тащить их на себе, разводить огонь для защиты от холода и тигров, приготовлять кушанье под дождем и ветром, и все это делать при бесчисленном множестве мошек и слепней, которые прекращают свои нападения только около 10 или 11 часов вечера. Часто случалось, что не имея довольно силы срубить дерево, мы зажигали его на корне, и ложились в двадцати и пятнадцати шагах от него, чтобы уснуть. Благодаря Привидение, в первые дни пути, воду и лес мы встречали в изобилии; но в тридцати льё от Узури, источники сделались столь редки, что нам приходилось, как птицам небесным, питаться сырым просом.

«Наконец, около вечера 14 сентября, в праздник Воздвижения Животворящего Креста, мы увидели реку Узури; она так же глубока, как и Зонгари, но не так широка. Мы были тогда в 40 милях к северу от озера Гинка (Тагу). Первым нашим убежищем был уединенный домик, построенный китайскими купцами, и служащий им складочным местом жинзена. Едва прошли два дня, как, уступая просьбе этих купцов, я воспользовался их лодкою, чтобы спуститься по реке, на 80 миль, до одной бедной хижины, выстроенной в 10-ти милях от слияния Узури и Амура.

«Как я был удивлен и как больно сжалось мое сердце, когда, при виде земли, в которой искал глазами людей, я не находил ничего, кроме печальной пустыни и мертвого молчания? В нескольких существах, которых пришлось мне там видеть, едва можно было узнать людей. [52]

«Дом, где я остановился, принадлежал Китайцу родом из Хань-Тума. С ним жили человек десять его соотечественников, вышедших из разных провинции, которых он посылал, в продолжение шести месяцев, по горам и лесам для отыскания знаменитого корня жинзена. При первых свиданиях я уже мог заметить, даже в этих диких местах, китайскую вежливость. Но когда во мне узнали христианского священника, тогда на мои слова о спасении и любви к ближнему, мне отвечали ругательствами. Было однако же одно место в учении, где меня слушали с глубоким молчанием, именно, когда я говорил об аде. Несколько слов, сказанных о смерти человека и вечных мучениях, привели в онемение самых горячих. «Эти слова, говорили они в полголоса между собою: смущают и опечаливают сердце: будем говорить лучше о предметах, которые пред нашими глазами. Кто знает, что будет в будущем? Не будем никогда стараться проникать эту тайну». Вот ответ, от слова до слова, который так часто слышал я от них. Только четверо из них приняли Евангелие, и те почти тотчас же исчезли, не оставив мне даже надежды увидеть их когда-нибудь.

«Мы прожили уже две недели на одном месте. Было около половины октября. На деревьях уже не было листьев, а высокая засохшая и пожелтевшая трава предвещала приближение сильных холодов. На полуденной стороне показалось на горизонте огромное облако, затмившее вскоре солнце. Тотчас же все бросились к своим домам, с криком: пожар, пожар! Вооружаются топорами, истребляют всякую растительность, находящуюся близ жилищ; траву выжигают, а деревья стаскивают к реке. Предосторожность эта спасла нас. Скоро облако приблизилось, и мы увидели страшное пламя, столь же быстрое в своем стремлении, как конь, скачущий во весь опор. В воздухе ощущались потрясения, сила которых равнялась бушеванию бури. Огонь промчался в нескольких шагах от нас, и углубился, как стрела, в лес к северу, не причинив нам никакого вреда. Подобные пожары довольно часты в той стране; их производят охотники, которые зажигают лес, чтобы выгнать из него дичь.

«Несколько стаканов водки совершенно рассеяли последнее впечатление страха, и разговор снова зашел о религии. Слушатели мои по большей части находили, что учение мое было [53] хорошо и справедливо, но десять заповедей Господних для всех казались неодолимою преградою. Этому нельзя удивляться, когда будет известно, с какими людьми имею я дело.

«Все народоселение Узури и впадающих в нее рек не доходит и до восьми сот душ. Оно разделяется на две части: первую составляют Китайцы, числом около двух сот, а вторую Манжуры рыбьи кожи, около пяти сот, разделенные на 80 с небольшим семейств. Поговорим сначала о первых.

«Эти двести Китайцев, за исключением двух настоящих купцов, все люди праздношатающиеся или бывшие убийцы и воры на больших дорогах; преступления и страх наказания принудили их переселиться в эти пустыни, находящиеся вне влияния законов. И описываю их по их же собственным словам: многие из них признавались в кражах, в убийстве и разного рода буйствах, которых отпечаток явно выражался на их лицах! «Нет, говорили они, одна нищета и бедность не могли бы никогда нас заставить жить в такой пустыне». Вид местности легко убеждал меня в этом. Изгнание было бы для них благодетельно, если бы оно могло внушить раскаяние в эти зачерствелые сердца; но они в настоящее время, как и в прошедшем, сохранили жажду к преступлению, для совершения которого им не достанет только случая. Ни один год не проходит без двух или трех убийств Во время моего пребывания, в двенадцати милях от моей бедной хижины, 60-летний старик умертвил 76-летнего старца, за небольшой долг, которого последний не мог тотчас уплатить. Четыре дня спустя, явился сам убийца, и рассказывал эту кровавую сцену с таким спокойным видом, как будто бы он и не участвовал в ней. Однако же он признался, что он не спокоен, ибо слышал прежде разговор мой об аде, и со времени убийства мысль эта повсюду его преследует. «Я уже стар», сказал он мне, и не верю ни в Фо, ни в пагоды. Если бы я знал, что не поздно сделаться христианином, то я желал бы им быть. Как вы думаете?» Тогда я старался внушить ему чувства, казавшиеся мне более приличными для этой бедной души, научил его креститься и говорить краткую молитву, заключающую в себе учение веры, надежды и любви к Спасителю, умершему на кресте за всех людей. Это все, что [54] могла вместить память престарелого и неученого человека, который после двухчасового разговора исчез, чтобы снова углубиться в свою пустыню.

«Люди эти, в своем жалком существовании, не имеют здесь другого средства к пропитанию, кроме отыскивания с невероятным трудом жинзена. Представьте себе несчастного, с ношею около 80 фунтов, который пускается, без дороги, среди огромных лесов, поднимаясь и спускаясь но горам, всегда один с самим собою, один во время болезни, не зная, избежит ли завтра нападения кровожадных зверей, находящихся во множестве в этих лесах; он питается просом, которое берет с собою, приправляя его дикими травами. Такую жизнь ведет он в продолжение 5 месяцев, т. е. с конца апреля до конца сентября! Вот верное описание искателя жинзена. Горе ему, если он забывал взлезать по временам на деревья, чтобы заметить местоположение и означить вехами свои следы! Он более не возвратится, и вы никогда об нем не услышите. Сколько погибают таким образом людей, находя наказание в пустыне, которое они заслужили в споем отечестве.

«Так как я говорил о искателях жинзена, то здесь скажу и о самом растении, лекарственное свойство которого так почитается в Китае. На востоке оно растет только в Корее и Манжурии, и ныне так редко, что китайские ботаники скитаются пять, десять и даже пятнадцать лет и не находят его. Один фунт жинзена, толщиною в палец, приносит выгоды от восьми сот до тысячи таелов, что составляет почти богатство для этой страны. Я никогда не видал этого растения. По описанию его продавцами, ростом оно около двух футов. На средине ствола, в одном месте, четыре симметрически расположенные листа образуют собою крест; каждый лист состоит из пяти небольших листиков, из коих средний длиннее четырех боковых. На верхушке находится цветок и семя. Цветок этот описывали мне несколько раз, но так неопределенно и сбивчиво, что я не смею ничего более сказать о нем.

«Но вот, я думаю, более легкое средство, чтобы ознакомить с этим растением. Мне посчастливилось достать несколько настоящих его семян, которые я посылаю, с указанием, как их посадить, о чем мне рассказывал один [55] человек, хорошо знающий это дело. Надобно просеять землю сквозь решето, и всыпать ее в ящик, так, чтобы толщина ее была на два фута; потом посеять весною семя, и сверху посыпать слетка песком. Росток покажется весною на другой год. Тогда должно пересадить молодой отросток в удобренную землю, не посыпая ее уже более песком. Я предлагаю это средство, не ручаясь впрочем за его успех. Я знаю многих христиан из Леао-Тонга, пытавшихся, но напрасно, разводить это растение таким образом. Продавцы, пользующиеся монополиею этой торговли, передают об этом предмете самые неполные и недостаточные сведения. Мне кажется, что ученые ботаники, неоднократными опытами, могли бы достигнуть счастливого результата. Я еще прибавлю, что, по словам всех тех, кто знает жинзен, растение это, разводимое стараниями людей, по своим качествам гораздо ниже того, которое растет на горах, в диком состоянии. Что же касается до его лекарственной силы, то, по моему мнению, это лучшее укрепляющее средство. Я испытал это на себе, излечившись посредством его в короткое время от расслабления желудка, тогда как прежде, при этой болезни, вино с хиною и другими настоями помогало мне очень мало; почему я нахожу это растение заслуживающим внимания наших докторов.

«Теперь я должен сказать некоторые подробности о Юпи-та-тцах. Это поколение прежде было многочисленно, но ныне почти совсем уничтожено; оно состоит из 70 или 80 семейств, и расположено от озера Гинка до Амура. Юпи-та-тцы живут в домах, почти таких же, как и Китайцы. Охота — зимою, рыбная ловля — летом, вот в двух словах история их наук, искусств и их общественного состояния. Никакого управления и закона не существует у них, и как они могут существовать для нескольких разбросанных семейств, не имеющих, по видимому, ничего общего между собою? Религию их составляет грубый обряд, называющийся по-китайски тцама или тцамо. Это верование, одинаково распространенное и в низшем классе народа Леао-Тонг, состоит из призывания добрых духов, для ограждения себя от диявола, которого они очень боятся. Духи, более чествуемые занимающимися охотою Юпи-ти-тцами, суть следующие три: дух оленя, дух лисицы и [56] дух ласточки. Если кто в семействе болен, то это приписывают влиянию злого духа; тогда надобно призывать на помощь одного из этих гениев, что делается с следующею церемониею, которой я был два раза свидетелем. Великий тцамо, призыватель духа, приглашается в семейство. Приближение его возвещается звуками барабана, когда он находится еще на полмили расстояния. Тотчас же хозяин берет такой же барабан, и идет к нему на встречу. Разумеется, недостатка в водке при этом случае не бывает, и можно сказать наперед, что солнце еще не закатится, как они напьются до пьяна.

«Когда настанет час призывания духа, то великий тцамо надевает священную одежду. Шапка, украшенная тесьмами из бумаги или древесной коры, покрывает его голову; полукафтанье его, из оленьей кожи или холстины, испещренное различными красками, доходит до колен. Но пояс, по видимому, есть главная вещь в его действиях; он тройной и имеет три ряда железных или медных трубочек, длиною в семь или восемь дюймов. Одетый таким образом, предсказатель садится, держа в одной руке барабан, а в другой палку, и среди благоговейного молчания, начинает плачевное пение, звук которого не совсем противен. Голос его акомпанирует барабан, и который он ударяет в равные промежутки времени. Это пение, или призывание имеет несколько стансов, и при окончании каждого лицо тцамо принимает испуганный вид. Вскоре звуки барабана становятся сильнее и чаще; тцамо сжимает свои губы и, испустя два или три дикие свита, останавливается; тотчас же все зрители отвечают продолжительным криком, звуки которого постепенно замирают.

«Когда призывание окончено, тцамо поспешно встает, и скорыми шагами, а часто и припрыгивая, делает несколько кругов по комнате, крича как человек в неистовом восторге; потом умножает свои кривлянья, которые производят ужасный шум от трубочек на поясе. Дух приближается, и наконец показывается гадателю, но никогда не является присутствующим при этой сцене. Я видел тцамо, призывавшего духа оленя. Это было перед открытием охоты. Он остановился в средине действия, и испустил такой крик и вопль, что китайские купцы, смеявшиеся прежде над этой комедией, [57] убежали и искали себе ночлега в другом месте. Старый повар, родом из Пекина, уверял меня, что он чувствовал приближение духа; но каков был его ужас, когда, на другой день, он нашел кастрюлю пустою, оставив ее накануне полною проса! После узнали, что дух, как щедрый собеседник, взял это блюдо и отдал его великому тцамо и его товарищам, для вознаграждения их за труды.

«Глупости эти смешны, но как выразить горесть, раздирающую сердце миссионера, при виде этих людей, сотворенных как и мы, по образу Божию, соединяющих в этих нелепостях все их надежды настоящей и будущей жизни? О! если бы ему суждено было пролить внезапный свет среди этого мрака! Эти бедные Юпи-та-тцы, простые и боязливые, управляются праздношатающимися фиглярами. Материальное существование их обеспечено. Они не имеют нужды даже обрабатывать землю, ибо лес и реки той страны с изобилием снабжают их всем, необходимым для их пропитания. Бесчисленное множество оленей, ланей, кабанов, медведей, лисиц, соболей, ласточек, и, на берегах рек, выдр, доставляют им — одни превосходные меха, — другие мясо, хотя не совсем отличное, по все-таки могущее собою заменить неизменное их просо.

«Одни только туземцы способны к охоте зимою; снег, покрывающий горы и равнины от семи до восьми футов, не может служить им препятствием. Две тонкие сосновые доски, толщиною линии в три, а шириною в пять дюймов, длиною же в пять футов, с загнутыми вверх концами, обитые с низу оленьею кожею, крепко привязываются ремнями к ногам: вот обувь и экипаж охотника. Надо его видеть на этих лыжах, легко скользящего по снегу, на бегу настигающего оленя и лань, и пробегающего от 20 до 25 миль в самые короткие зимние дни. Встретит ли он гору, он без всякого труда на нее взбирается на своих лыжах: оленья кожа, которую они обтянуты шерстью в верх, выбирается самая жесткая, чтобы, при нужде, могла углубиться в снег, и представить тем опору.

«Ловкость Юпи-та-тцев, побуждаемая крайностью, не менее удивительна и в рыбной ловле. Вооруженный простым дротиком с железным острием, он садится к челнок из [58] древесной коры, столь же быстрый на воде, как и лыжи на снегу. Китайцы называют его куаима, быстрый конь. С помощию весла, похожего на прачечный валек, они поднимаются против течения реки с быстротою лучшего рысака. Китайцы не осмеливаются на это отважиться, ибо от малейшего движения, неосторожный седок опрокидывается. Когда Юпи-татцы ударяют своей острогою в рыбу, то одни руки только в движении, но тело не теряет равновесия. Узури и другие впадающие в нее реки изобилуют рыбою. Из них, беспрекословно занимает первое место илюам-юи, рыба неизвестная в Европе. Я видел некоторых из них, весом в тысячу фунтов, но меня уверяли, что они бывают в 1800 и даже в 2000 фунтов. Предполагают, что рыбы эти приходят из озера Гинка. Мясо их чрезвычайно бело и нежно и, по моему мнению, лучше мяса всех других рыб, водящихся в пресной воде. У рыбы этой везде хрящ, за исключением трех небольших костей в голове; челюсти ее расположены так же, как и у акулы: верхняя выдастся вперед над нижнею. Так же, как акула, она опрокидывается, чтобы схватить свою добычу, или когда попадается на уду, и подобно ей, плывет тяжело и медленно. Хрящ ее почитается самою лучшею частью во всей рыбе, и продается в Сань-Сине по полутору таела за фунт. Мандарины закупают его ежегодно для императорского стола.

«В конце сентября, при приближении холодов, появляется в Амуре и Узури другой сорт рыб, называемой тамора, идущий из моря стаями в несколько сот тысяч; весом они бывают от десяти до пятнадцати фунтов. По форме этой рыбы, а главное по вкусу ее мяса, я принимал ее за небольшой род семги. Господь, в своем отеческом промысле, даже и к тем, кто Его не прославляет, посылает эту рыбу для бедных жителей той страны, как предохранительное средство против суровости зимы. Я говорю то, что сам испытал: не имея вина и муки, и питаясь только просом и несколькими кусками сушеной рыбы, я менее терпел от холода, который доходил по стоградуснику до 45 градусов, а несколько дней до 54, нежели в южной части Леао-Тонга, с лучшею пищею, при температуре 20 градусов ниже нуля. По словам Юпи-та-тцев, ловля таморы для них столь же важна, как жатва в [59] наших деревнях: недостаток как одной, так и другой одинаково производят голод. Рыбу, о который я говорил, едят чаще сырую, нежели вареную. Я сделал также эту привычку, без большого отвращения; я не думал, чтобы можно было сделаться так легко диким.

«Впрочем, эта исключительно рыбная пища производит худые последствия. Теплота, которую она сообщает крови, столь благотворная зимою, летом и весною причиняет много важных болезней, между которыми я упомяну об оспе, как о главнейшей, делающей ужасные опустошения. Здесь в самом старом возрасте (70 и 80 лет) опасаются так же этой болезни, как и в детстве. Она бывает по 4 и 5 раз у человека.

«Но если рыбы этих рек и вредны для пищи, то они очень полезны по делаемой из их кожи непромокаемой одежде. Обувь из такой кожи очень легка, в ней вы проходите по снегу, как по сухой земле, одинаково предохраняемые от холода и сырости.

«Птицы, как то: лебеди, аисты, гуси, утки, полевые чирики, появляются многочисленными стаями каждый год, в мае месяце; птицы эти привлекаются сюда легким и изобильным кормом и невозмущаемым спокойствием. Жители, по видимому, не делают никакого употребления из этой дичи.

«Оканчиваю свой рассказ описанием путешествий, совершаемых в суровое время года. Главная и единственная дорога летом есть река, главный и единственный путь зимою есть тоже река. Сани, очень легкие, делаются из тонких дубовых дощечек, длиною от пяти до шести футов, вышиною в полтора фута. Собака исполняет здесь обязанность северных оленей. Каждое семейство держит от пятнадцати до двадцати этих животных. Человек питается мясом рыб, а собаке достается на долю голова и кости; зимою же они питаются одною таморою, что производит в них такое изобилие теплотвора, что они в самые сильные холода спокойно ложатся на снегу, не стараясь отыскивать себе более теплого ложа. Восемь запряженных собак (росту довольно посредственного) везут человека и двести фунтов клади, в продолжение целого дня, так же скоро, как и наши дилижансы. Эти зимние путешествия, как и охота, которой предаются [60] Юпи-та-тцы в это время года, производят здесь, как и во всех холодных климатах, где никакой не принимают предосторожности, продолжительные воспаление глаз, которое в молодых летах переходит в слепоту.

«Думаю, что я дал верное понятие, хотя не совсем полное, о Манжурии, об этих обширных пустынях, где нет недостатка ни в воде, ни в лесе, ни в диких животных, но где едва можно сказать, что есть люди. Что касается до меня, то, удалясь уже четыре месяца в уединенный шалаш, вдали от жителей, принудивших меня искать убежища, я вкусил, в первый раз в моей жизни, приятность уединения. Здесь совершаю я Святые Тайны, дабы священным присутствием Иисуса Христа освятить эти места».

Текст воспроизведен по изданию: Несколько слов о Китае. (Из путешествия вокруг света г. Лапласа на фрегате Артемиза) // Сын отечества, № 2. 1849