-

КИТАЙСКИЕ ПОРТЫ.

(Окончание).

III.

Насмотревшись вдоволь на город, мы решились посетить его окрестности. Английский консул снова отдал в наше распоряжение тот комфортабельный корабль, который несколько дней тому назад, в бурную и дождливую ночь, подвез нас к берегам Юнг-кианга. Нам хотелось взглянуть на [189] озера и храмы, о которых так много говорили. Перед отъездом мы должны были присутствовать на оффициальном обеде, который миссионеры давали местным китайским властям. Епископ, желавший, чтобы его пребывание в Нинг-по осталось тайною для мандаринов, отказался присутствовать на обеде, и честь председательствования на этом пиршестве возложена была на одного из нас — Даникура.

20-го февраля, в шесть часов вечера, на двор католической капеллы въехал мандарин Чан-лу, генерал моря и земли, командир военных сил, расположенных в провинции Че-кианг, мандарин первого класса, с красной пуговицей. Чан-лу — Татарин. В то время он занимал первое место в городе, потому что губернатор был болен. За ним следовал вице-губернатор Гиюн-лин, мандарин четвертого класса, с темно-голубой пуговицей, сборщик и хранитель хлеба в трех провинциях, префект города, Чен-таи-лаи, также мандарин четвертого класса, и наконец помощник префекта, Нингь-чинг-кианг, и судья, Ванг-пи-гие, оба мандарины пятого класса, с белой пуговицей. Если бы наше любопытство не истощилось уже во время долгого пребывания в Чанг-гэ, то собрание этих высоких особ могло бы послужить нам превосходным образцом для изучения административных личностей китайских провинций. К сожалению, воспоминание о том, что мы уже видели и слышали [190] в этом роде, портило настоящее впечатление, а вечная, сладкая улыбка, бродившая на губах наших собеседников, возбуждала в нас болезненное нетерпение. Обед, стоивший стольких забот и издержек миссионерам, был скучен и печален: мандарины чувствовали себя не на месте под католической кровлею. Их натянутая учтивость дурно скрывала то нравственное усилие, которое они должны были сделать над собою, чтобы хоть на один день отступить от своих закоренелых предрассудков. Что же касается до нас, то мы устали подделываться под китайские обычаи. Мы не раз предлагали себе вопрос, не лучше ли было бы, если бы мы в присутствии жителей поднебесной империи держали себя просто по европейски, вместо того, чтобы на каждом шагу делать неловкости и нелепости, подражая китайским манерам. И Китайцы и мы были рады окончанию обеда; и когда мандарины стали с нами прощаться, мы собрали остаток сил для последнего чин-чина, от всей души желая им доброго пути.

Оставшись на свободе, мы решились тотчас же привести в исполнение наше заветное предприятие. Был час десятый вечера. Густые, черные тучи заволокли все небо; дождь лил как из ведра. По видимому, нам суждено было, во все время пребывания в Нинг-по, путешествовать во мраке. Мы отправились впятером: прибыли в носилках на набережную канала, где нас ожидала консульская [191] барка, под управлением китайского кормчего, и тотчас же легли спать, полагаясь вполне на опытность китайского полинура, который с невозмутимой важностью дал нам почувствовать, что очень хорошо понимает, чего мы желаем. Рано утром, за несколько минут до восхода солнца, мы вышли из кают, уселись под навесом гондолы и принялись, осматривать местность. Мы плыли по широкому каналу, по берегам которого тянулись плодоносные рисовые плантации. Вокруг нас расстилалась необозримая долина, сливаясь на горизонте с длинной цепью гор, к которым мы быстро приближались. Каналы, подобные тому, по которому мы плыли, во всех направлениях перерезывали окрестность, образуя огромную, неправильную сеть. Дикие утки, водяные куры вертелись, около нас, не обнаруживая ни малейшего беспокойства. Дождь прошел, но черные тучи еще окутывали вершины гор и густой туман тяжелой пеленой поднимался к светлевшему небу. Одного луча солнца достаточно было, чтобы оживить мертвую окрестность, но солнце пряталось в тумане и вокруг нас все было мрачно и печально. Цепь высоких гор, как стена, воздвигалась прямо перед лодкой, загораживая горизонт. Напрасно мы старались узнать от гребцов, каким образом они обогнут эту непреодолимую преграду: они постоянно уклонялись от прямого ответа. Между тем канал становился все уже и уже: еще несколько сажен — и широкая [192] полоса воды, по которой двадцать Марок моги и пройти рядом, сходилась в узкий ров. Беспокойство наше постоянно возростало и наконец достигло высшей степени, когда на дороге, прямо перед лодкой, появилась деревня. Еще два-три удара веслами, и сомнения наши исчезли: канал кончался, лодка вошла в узкий проход и стала; плыть далее не было никакой возможности. Гребцы выскочили на берег и оставили нас в этом безвыходном положении. Мы с трудом воротили их назад и потребовали у них объяснения. «Мы вас привезли» отвечали они. — А где же озера, храмы, о которых нам так много наговорили? где бонзы, которые должны были нас принять? — Негодяи, на которых мы совершенно положились, воспользовались тем, что мы заснули, и провезли нас Бог знает куда! Делать, однако же, было нечего; оставалось только подумать о том, как выйти из этого неприятного положения. Мы спросили у шкипера, какой дорогой можно добраться до озер. «Нужно вернуться сначала в Нинг-по», отвечал он флегматически. После этого ответа мнения разделились: одни полагали возвратиться в Нинг-по, разумеется, для того, чтобы там и остаться; другие хотели непременно достигнуть цели своего путешествия и отправиться сухим путем. Нужно знать, что в каждой китайской деревне есть носилки и носильщики, которых путешественники, за известную плату, могут брать как лошадей и [193] экипаж на европейских почтовых дворах. Но не все деревни содержат их в большом количестве: в ином месте их несколько, в другом двое и даже одни носилки. Мы решились взять носильщиков, которые могли в два часа перенести нас через гору, как бы крута она ни была, а там, за горой, по уверению Китайцев, ожидали, нас озера и храмы, за которыми мы так долго гонялись. К несчастию, сельский мэр, ти-рао, мог предложить к нашим услугам только двое носилок, а нас было пятеро; следовательно, и этот план не годился. Между тем, к довершению несчастия, проливной дождь хлынул нам на голову и положил предел нашей нерешительности. Мы единодушно положили — так как против нас все восстало, даже самая природа — возвратиться в Нинг-по и на следующий же день перебраться на корвет, а между тем воспользоваться свободным временем и осмотреть деревню, которая так неожиданно остановила наш полет.

В продолжение трехлетнего пребывания на берегах поднебесной империи, прогулки по деревням постоянно примиряли нас с Китайцами. И на этот раз деревня произвела на нас такое же точно впечатление: добрые поселяне, принявшие нас с радушной улыбкой, и их сельские домики, не роскошные, но показывавшие избыток, не имели ничего общего с жадной и грязной толпой, кипящей на широких улицах Нинг-по. Нужно, [194] впрочем, заметить, что провинция Че-кианга, благодаря своему удивительному плодородию и множеству рек и каналов, перерезывающих ее во всех направлениях, составляет счастливое исключение в целой империи. Приятное впечатление, которое произвел на нас этот счастливый уголок Китая, не могло, однако же, ослабить тяжелых впечатлений, которые произвели в нас рассказы о голоде, свирепствовавшем в Киянг-нане и других провинциях, и вообще все то, что нам удавалось слышать о Китайцах от миссионеров, глубоко изучивших все пороки, все непривлекательные стороны этого языческого общества.

В деревне, которую мы осмотрели, нет правильных улиц: она состоит из пятидесяти или шестидесяти домиков, разбросанных там и сям и разделенных между собою садом и рисовыми полями. Мы взяли с собою ружья и принялись стрелять бедных птичек, целыми стаями летавших над деревней и укрывавшихся от нас под кровлею сельских домиков. Следя за их прихотливым полетом, мы незаметно подвигались вперед и наконец подошли к огромному сараю, в котором стоял длинный стол. Несколько кусков холодной говядины и чашки с рисом, стоявшие на столе, объясняли присутствие толпы, собравшейся в этой мрачной зале, куда свет проникал через отворенную дверь, в которую с воем врывался мокрый ветер. У каждого из поселян, [195] находившихся в сарае, голова повязана была белым, а некоторые из них с головы до ног были обвернуты в грубый холст, который покрывал их как саван. Зная хорошо китайские обычаи, мы тотчас же догадались по этим признакам, что это похоронный обед. Молодой человек, одетый в глубокий траур, вероятно, близкий родственник умершего, подошел к двери, где мы почтительно остановились, и самым радушным и ласковым голосом, без всякого замешательства и без малейшей настойчивости, пригласил нас войти и принять участие в пиршестве. Приглашение это было очень заманчиво: оно так мало походило на то враждебное чувство к чужеземцам, которое, со времени нашего пребывания в Кантоне, мы привыкли предполагать в каждом из Китайцев. Мы бы приняли приглашение с величайшим удовольствием, если бы нас не удержало чувство деликатности: мы не хотели мешать своим присутствием совершению благочестивого обряда, который, несмотря на свою странность, все-таки служил выражением самого трогательного и естественного чувства.

Законы и вообще все письменные учреждения имеют важное влияние на состав и быт китайского общества; но главный источник самых заветных убеждений Китайцев заключается не в науке, а в предании. Жители поднебесной империи, с незапамятных времен, передают друг другу одни и теже идеи, одни и теже убеждения. [196] Погребение имеет важное значение. Похоронные обряды учреждены еще Чеу-ли, за несколько веков до Конфуции; впоследствии они только увеличены и распространены. Китайцы, вообще, не имеют привычки слишком глубоко вдаваться в идеи, которые они принимают, и их погребальные церемонии в настоящее время представляют странную смесь суеверных и неясных убеждении, кое-как примененных к древним обычаям империи.

Когда Китаец находится при последнем издыхании, ему кладут в рот серебряную монету и стараются поскорее заткнуть нос и уши. Как скоро он умер, в потолке пробивают отверстие для выхода душ: у человека, по уверению бонз, три души, которые после смерти отделяются от тела. Старший сын умершего отправляется к ближайшему источнику зачерпнуть воды; он покупает эту воду у какого-то адского духа за несколько свертков бумаги, и этой водой омывает тело покойника. Между тем в дом умершего собираются бонзы, с цимбалами и тамтамами. Они приготовляют для души отпускную; действие это относится к числу самых запутанных таинств буддической религии. Отпускная эта состоит из дощечки, на которой вырезана коротенькая эпитафия: одна из трех душ умершего поселится в эту дощечку, другая душа отправится в мир духов, а третья, для примирения догматов Чеу-ла о [197] переселении и предопределении душ, перейдет в новое тело. В продолжение трех суток бонзы наполняют дом умершего пением и жалобным воем. Наконец наступает день похорон: место, благоприятное для погребения, определено; мертвый, одетый в лучшее платье, положен в гроб, погребальная процессия трогается с места. Впереди всех, читая молитвы, идет жрец; время от времени он бросает по дороге свертки бумаги, для умилостивления злых духов, и бьет в медные тарелки, чтобы напугать их. Четыре человека несут на носилках эпитафию покойника; за ними следует гроб, а за гробом — другой бонз, опоясанный красным шарфом. В ту минуту, когда гроб опускается в землю, зажигается фейерверк. За тем дощечка с душой возвращается домой, и семейство приобретает нового предка.

В продолжение двадцати семи лун дети покойного не снимают траура, что не мешает им, однако, в самый день похорон принимать живейшее участие в пиршестве, на которое, по приглашению несчастного семейства, с самого утра собираются все родные и знакомые. Вопли и рыдания умолкают; обряд совершен, скорбь утихает. Китайцы одарены не слишком нежным сердцем; большая часть их общественных добродетелей основывается на эгоизме. Они с восторгом приветствуют рождение сына, будущую опору их старости, хранителя гробниц и дощечек предков; [198] но если небо, вопреки их желанию, дарует им дочь, то они не задумаются бросить ее в реку или отделаться от нее каким нибудь другим способом, чтобы избавиться от бесполезных издержек на ее содержание. Разумеется, они делают это только в случае самой крайней бедности: люди богатые, мандарины, с негодованием восстают против этого варварского обычая. «Дочери — говорят они — так же, как дети мужеского пола, необходимы для гармонии, установленной двумя верховными силами — небом и землею. Утопить свою дочь во избежание бедности значит действовать против всех требований нравственности и просвещения и итти путем низкого порока». Напрасно закон угрожает жестоким наказанием родителям, уклоняющимся от исполнения долга — иметь равное попечение о всех детях: детоубийство вкралось в число обычаев языческого общества и происходит только вследствие гнусного и холодного расчета.

Между тем настало время отъезда: подул северо-восточный ветер, небо прояснилось, окрестность сделалась веселее. Мы пустились в обратный путь, весело скользя по гладкой поверхности канала, берега которого постоянно оживлялись, по мере того, как мы приближались к городу. Множество лодок, наполненных пассажирами, пересекали нам дорогу или плыли с нами рядом; одни из них шли на парусах, [199] сделанных из циновок, другие — бичевником. Мы прибыли в Нинг-по, когда начало смеркаться. Миссионеры, полагавшие, что мы поехали на несколько дней, очень удивились нашему возвращению. Но нечего было и думать о том, чтобы предпринять новое путешествие по окрестностям Че-кианга; мы должны были тотчас же возвратиться на корвет и ехать далее. На другой же день поутру, мы нагрузили две огромные лодки нашими покупками, простились с гостеприимными миссионерами и с тайным удовольствием отправились к тому месту, где стояла Байоннеза.

Мы могли выйти из реки только при соединенной помощи ветра и прилива, и потому должны были ждать удобной минуты. К счастию, нам пришлось ждать недолго: на другой же день после нашего прибытия на корабль, подул южный ветер и море мало по малу начало поднимать низкие воды реки; мы подняли якорь, распустили паруса и двинулись с места. При первом повороте реки, мы встретили противное течение, взяли в сторону и сели на мель; не смотря на эту неожиданную задержку, через два часа после того, как мы снялись с якоря, корвет стоял перед стенами Чин-гае.

Как только мы бросили якорь, посланник отправился в город: он должен был возвратиться оттуда к вечеру, потому что мы положили на другой же день по утру отправиться далее. Мы [200] сказали уже выше, что цель нашего плавания по каналам Нинг-но состояла в том, чтобы посмотреть на китайские храмы. Судьба помешала нам выполнить это предприятие, но мы решились вознаградить себя за эту утрату в Чин-гае. Благодаря приношениям фо-киенских матросов и щедрости китайских императоров, Чин-гае обладает множеством священных зданий. Обширный храм возвышается на вершине утесистого полуострова, господствующего над устьем реки. Другой храм построен на перешейке, соединяющем полуостров с городом. На этот раз мы вдоволь насмотрелись на китайские божества, потому что в храмах решительно никого не было: ни бонз, ни сторожей. Деревянный вызолоченный идол одиноко сидел в глубине святилища, охраняемый толпой второстепенных божеств, страшные гримасы которых могли напугать целую толпу профанов. Вообще, художник, создавший этих богов, руководствовался страшным идеалом: он наделил их крошечными глазами, сплюснутым носом, огромным животом и длинными ушами.

Моряки, вследствие своих постоянных странствований, приобретают особого рода терпимость, которая заставляет их уважать чужестранные обычаи и предрассудки; мы, по крайней мере, взирали на китайских богов с таким почтением, как будто бы перед нами была Минерва Фидиаса или сам Юпитер олимпийский, — а все-таки [201] вероятно, позволили себе что нибудь такое, что не понравилось этим раздражительным гениям: они накликали на нашу голову целый ряд несчастий. В ту самую минуту, как мы вышли из храма и стали спускаться по огромным ступеням громадной лестницы, поднялся страшный северо-восточный ветер. В продолжение целой недели мы употребляли всевозможные усилия выйти в море; но противный ветер постоянно удерживал нас в гавани. Наконец, гнев бога, по видимому, прошел: ветер утих, море успокоилось и сделалось гладко как стекло. Мы пустились в путь, миновав скалу Сезострис, отмели Немезиды, цепь мрачных и грозных утесов, сторожащих вход в реку, и скоро выбрались совсем из Та-геа.

IV.

В то время, как противный ветер удерживал нас в устье Та-геа, мы тысячу раз давали себе клятву тотчас по выходе из этой проклятой реки прямо отправиться в Макао; но когда вышли на свободу, в море, гнев наш прошел и клятвы были забыты. Мы нечувствительно возвратились к первоначальному плану: мы были в каких нибудь осьмнадцати милях от острова Чу-сана и, несмотря на противный ветер, при помощи одного прилива, который в этом [202] архипелаге достигает скорости трех и даже четырех узлов в час, могли кое-как достигнута устья Танг-гае. Но, чтобы добраться туда, нужно было пройти целый лабиринт каналов, и главное — нужно было действовать скоро и решительно.

Около четверти часа простояли мы на якоре близ острова Кин-танга, приготовляясь к опасному пути: подняли на верх нашу шлюпку и пять лодок, прикрепили их к борту, а потом снова отошли несколько на юг. В это время прилив был в полной силе. Мы быстро обогнули южную оконечность острова Кин-Танга, благополучно миновали отмель Just-in-the-Vау и около четырех часов вечера прошли между островами Bell и Towerhill. Мы решились стать покуда на якорь на средине канала Tea-island, а на другой день приискать другое, более удобное место. Рано утром мы отправили одну из наших лодок измерить глубину бухты и наконец выбрали то самое место, где в 1841 году, во время осады Тинг-гае, стоял флот адмирала Перкера.

Остров Чу-сан, который справедливо почитается ключем ко входу в Янк-це-кианг, два раза был занимаем Англичанами. В 1840 году, сэр Гордон Бремер прибыл к этому острову в ту минуту, когда Китайцы вовсе не ожидали такого посещения. Корабль Уэллеслей бросил якорь в гавани, на расстоянии пушечного выстрела от Тинг-гае, и открыл пальбу по китайским судам, [203] принявшим наступательное положение. Под прикрытием его пушек, английское войско без выстрела вступило в город. В 1841 году, хитрый Кичан убедил Англичан возвратить Китайцам Чу-сан. Китайцы тотчас же принялись укреплять остров, потеря которого так сильно огорчила императора Гао-куанга. С этой целью, в Нинг-по был устроен пушечный двор, где отлиты были пушки, предназначенные для укрепления Тинг-гае. Пушки, разумеется, вышли преплохие. Когда снова открылись неприязненные действия, Англичане решились во второй раз занять остров, который, по своему положению, всегда будет служить центром морских экспедиций. На этот раз Китайцы приготовились к защите. Нужно, впрочем, знать наперед, каким наивным способом мандарины решились напугать или истребить варваров, чтобы иметь понятие о состоянии военного искусства у Китайцев, которые, не смотря на кровавые уроки, никак не могут привыкнуть смотреть на войну с серьёзной точки зрения.

Мы подробно осмотрели место, где Англичане одержали такую решительную и в тоже время такую легкую победу над Китайцами. Город Тинг-гае лежит на расстоянии одного километра от моря. Он окружен низкими стенами, которые вовсе не предназначались для помещения батарей. Над северо-западною частью города, построенного на болоте, господствует цепь холмов. Широкий [204] канал, извивающийся по долине, проходит в самую средину Тинг-гае. Мощеная дорога — роскошь, редко встречающаяся в китайских городах — соединяет город с морской слободой, состоящей только из одной улицы. Начиная от западного конца слободы до острова, который разграничивает гавань от рейда, на протяжении одного километра, идет широкая плотина, возвышающаяся на несколько футов над поверхностью моря. На этой плотине был устроен парапет для батареи, состоявшей из ста пятидесяти или двухсот пушек, против которых, по убеждению Китайцев, не могла устоять никакая эскадра. Надеясь вполне на свои укрепления, мандарины Чу-сана без малейшего страха узнали о том, что английский флот показался у входа в архипелаг. Пушки были заряжены доверху, фитили зажжены: Китайцы смело ожидали нападения красных дьяволов. Но представьте себе низость Англичан: в то время, как китайская артиллерия вполне была уверена, что не нападут на город со стороны гавани, эти красные остановились на рейде. С той минуты все приготовления к защите, стоившие стольких усилий и издержек, сделались совершенно бесполезны. Огромная береговая батарея, которую не позаботились укрепить сзади ни стеной, ни насыпью, очутилась прямо под выстрелами эскадры и взята с тылу колонной Англичан. Другая колонна вошла на укрепление в том месте, где не было ни пушек, ни [205] солдат. Менее нежели в час англичане совершенно овладели городом: мандарины обратились в бегство, тигры спешили снять с себя военный костюм и присоединиться к числу несопротивлявшихся. Предводители и войско исчезли. Варвары и на этот раз осталась победителями; но они употребили для этого хитрость, уловку, которой мандарины в чистоте своего сердца не могли предугадать: честь китайской артиллерия была все-таки спасена.

Возвратив китайцам Чу-сан, англичане обнаружили умеренность, которой трудно было ожидать от них. Англичане легко могли найти предлог к тому, чтобы удержать в своих руках военный пункт, важность которого им была очень хорошо известна. Но в то время их экономисты начали думать о том, чтобы заменить грубое насилие нравственным влиянием — распространением системы свободного обмена. Все условия Нанкинского договора были исполнены со стороны англичан вследствие благоразумного расчета. Хорошо зная то политическое единство, которое связывает все части Китайской империи, они решились отказаться от мысли удержать за собой один из самых важных пунктов на берегах Китая, где не могли надеяться, как в Индии, найти точку опоры в соперничестве туземных властителей. Приобретение Чу-сана утратило в их глазах всю цену, как скоро они убедились, что с ним не [206] соединено господство над береговыми провинциями Китая. Оставалось решить только простой коммерческий вопрос: сравнили издержки, потребные на содержание гарнизона, с издержками на переговоры и мирные сделки; они оказались так же незначительны в Тинг-гае, как и в Гонг-конге, — и Чу-сан был возвращен Китайцам. После того Англичане часто раскаявались в том, что добровольно отказались от такого важного пункта и предоставили свои торговые интересы на произвол пекинского правительства. Они с горечью сравнивают плодоносный остров Чу-сан, поверхность которого простирается слишком на сто шестьдесят квадратных миль, с бесплодной скалой Гонг-конга. Нет никакого сомнения, что при новом разрыве с Китайцами Англичане снова явятся под стенами Тинг-гае и на этот раз не встретят уже и тени сопротивления со стороны города, который в 1841 году так блистательно поддержал честь китайского оружия. Городские укрепления пришли в совершенный упадок, а огромная береговая батарея походит более на величавый памятник глубокого неведения Китайцев в военном искусстве, чем на средство к обороне против неприятельских нападений.

Мы дошли до морской слободы по великолепной и совершенно бесполезной плотине, на которой расположена батарея. В слободе ждал нас отец Фан, присланный епископом Лавессьером, [207] прежде нас прибывшим в Чу-сан. Мы вошли в город с южной стороны и, пройдя его во всю длину, повернули в грязный переулок, который привел нас к жалкой хижине, где помещался Лавессьер: пол из земли, кровля из соломы, а по ночам, длинным и холодным, целые стаи голодных крыс и несметное количество мускитов — вот удобства, окружавшие епископа в этом убогом жилище. Но он и здесь умел сохранить свою обычную веселость и невозмутимое спокойствие души. Окруженный христианами, которые толпой приходили к нему в хижину за советами, помощью и утешеньем, он был счастлив и доволен. Благодаря его ревности и неусыпным трудам, число христиан в Чу-сане значительно увеличилось: успехи нового учения несколько раз возбуждали открытое негодование в жителях Чу-сана. Китайские христиане, впрочем, всегда могут силою принудить своих врагов оставить их в покое, потому что португальские матросы, защищающие от пиратов китайские торговые суда, всегда готовы подать им нужную помощь; один раз даже они и воспользовались этою помощью, но сделали это без позволения епископа и в его отсутствие, потому что он никак не допустил бы, чтобы христианское учение посеяло раздор между соотечественниками.

Между неофитами было несколько китайских солдат, отличавшихся таким воинственным [208] расположением духа, что епископу стоило больших трудов удерживать их в границах кротости и смирения: они набрались этой храбрости во время великой кампании 1841 года. На дворе, окружавшем дом епископа, мы нашли целый отряд отставных героев: мушкетер, державший в руках ружье с фитилем, стрелец, вооруженный луком, и пехотинец, привыкший к рукопашной битве, обратили на себя особенное ваше внимание. Епископ позволил им показать нам свое искусство. Пехотинец продел руку сквозь ремни щита, вооружился саблей и начал приближаться к нам на корточках, как тигр, готовый броситься на добычу. Он закрывался щитом, махал над головой саблей, быстро наступал на нас, и отступил еще быстрее. Трудно сказать, какой эффект мог произвести такой солдат на поле битвы, но для сцены цирка или оперы он был бы истинной находкой. После него выступил на сцену стрелок. Стрельцы составляют главное основание китайского войска. Они употребляют стрелы двоякого рода: на конец стрелы прикрепляется или стальное острие, или шишечка с сквозными отверстиями; последние производят страшный свист во время полета. Сражение начинается обыкновенно с того, что стрельцы пускают в неприятеля целую кучу тупых стрел. Если испуганный враг обращается в бегство, то победители торжествуют победу; если же он упорствует, то они [209] прибегают к стрелам с острыми наконечниками, или сами обращаются в бегство, по своему благоусмотрению. Нельзя, впрочем, слишком полагаться на то, чтоб китайская армия обратилась в бегство: часто этот маневр есть только военная хитрость. Победители, увлеченные преследованием, попадают иногда в глубокие рвы, усеянные острыми кольями. Коварный дерн, поддерживаемый тонкими бамбуковыми пластинками, предательски открывает эти страшные западни.

Китайский стрелец довольно неловко пустил несколько стрел в стену и — потом передал нам свое оружие. Мы хотели попробовать свое искусство в стрельбе из лука, но он оказался для нас слишком хрупок: после трех выстрелов он никуда ни годился. Китайское ружье с фитилем было не лучше: никогда в руках солдата мы не видали такого жалкого оружия.

На острове Чу-сане находится несколько зданий, где христиане отправляют свое богослужение. Здания эти очень бедны, но построены на самых живописных местах острова, в ущельях между горами. Бродя по горам Чу-сана, совершенно забываешь, что находишься в Китае: общий вид окрестностей представляет большое сходство с берегами Прованса или восточным склоном Пиренеи. Те же деревья попадаются на каждом шагу, те же птицы наполняют рощи. Между широкими листьями орешника и кедровника, вы слышите [210] щебетание воробьев, дрозд шныряет между кустарниками, ласточка вьется под кровлями домов, галка важно прогуливается по тропинкам. Не ищите на этом острове ни густых лесов, ни тенистой зелени тропических или северных стран: там можно укрыться от солнца только в тени фруктовых деревьев; там вы увидите на полях самые нежные, самые взыскательные растения; на равнинах — рис, на высотах — пататы, на склоне гор — чай, по краям дороги — сальное дерево.

Если бы мы не посетили острова Чу-сана, то нам пришлось бы расстаться с Китаем, не видав ни одного чайного дерева. К счастию, любопытство наше было вполне удовлетворено в этом отношении в первый же день нашего прибытия на остров. Легко понять, с какой жадностию мы смотрели на этот драгоценный кустарник, как внимательно разглядывали его, как трогали руками. Лавессьер велел сорвать его и приготовить при нас чайную ветку, которая очень походит на ветку камелии, если бы ее усыпать белыми миртовыми венчиками. К сожалению, операция эта продолжалась так долго, что мы не имели терпения дождаться ее окончания и отказались от удовольствия пить чай, сорванный и приготовленный перед нашими глазами.

Осматривая окрестности Тинг-гае, под руководством отца Фана, мы неожиданно очутились у входа в долину, в глубине которой, между [211] тенистыми холмами, блестело озеро, ярко отражавшее в себе голубое небо и верхушки деревьев, которые склонились над ним как будто для того, чтобы взглянуть на себя в его зеркальную поверхность. Здесь над этим самым озером, мандарине, которому Император, в 1841 году, поручил защиту острова, разбитый и побежденный, оплакивал свое поражение. Ему неминуемо грозила ссылка в пустыни, а гнев Императора, поразив его, обрушился бы и на его несчастное семейство: лучше было умереть. Друзья несчастного мандарина старались поддержать в нем эту отчаянную решимость; но как решиться умереть, когда мир так хорош, когда все кругом весело улыбается и приглашает к жизни? Друзья мандарина вывели его из этого затруднительного положения: они утопили его в озере и уведомили Государя, что мандарин, который взялся истребить всех варваров, претерпел поражение и сам лишил себя жизни.

Когда стоишь под тенью дерев, на берегу озера, в котором погиб несчастный защитник Чу-сана, то перестаешь смеяться над Китайцами и над их невежеством в военном искусстве. Невольно думаешь о кровавых жертвах, о великодушном самопожертвовании, осмеянном после этого забавного поражения, и от души сожалеешь о тех, которые сделались жертвой неровной борьбы. На зеленеющем берегу озера воздвигнут, по приказанию императора, гранитный столб, в память [212] погибшего мандарина. Длинная надпись, вероятно, заключает в себе повествование о том, как он погиб. Мы надеялись, что отец Фан прочтет и переведет нам эту эпитафию. Увы! ученый Китаец не мог разобрать ни одной буквы. При совершенном однообразии письменного языка, китайский язык разговорный дробится на множество отдельных наречий: обитатели различных провинций перестают понимать друг друга, как скоро начинают говорить на провинциальных наречиях. В Манилльи мы видели довольно любопытный пример всеобщности письменного китайского языка и разности языка разговорного. Французский консул привез с собою из Макао кормилицу, Китайку, которая говорила на кантонском наречии и не умела читать. Письма, которые она получала от мужа, читал ей обыкновенно один из ее соотечественников, человек грамотный. Но громотей этот был Фокиенец: если бы он прочел ей письмо по Фокиенски, то она не поняла бы ни слова, а потому он принужден был переводить ей письма, написанные по китайски, на испанский язык. Кормилица долго жила в Макао и выучилась там несколько по португальски и понимала лучше испанский язык, нежели Фокиенсиое наречие.

Отец Фан, воспитанный миссионерами, выучился по Французски и по латыне, но по китайски читал очень плохо. Он отличался умом медленным, неподвижным, и никогда ни в чем не мог [213] удовлетворять вполне нашему нетерпеливому любопытству. Наши вопросы приводили его в отчаяние, беспрестанно заставляя его думать о том, чего он и не подозревал. Китайцы вообще плохие наблюдатели природы: отец Фан, приняв христианскую религию, нисколько не подвинулся вперед в этом отношении. Он верил просто и безусловно, без всякого увлечения и горячности. Этого-то невозмутимого Китайца судьбе угодно было послать в помощники самому неутомимому и ревностному миссионеру во всей поднебесной империи. Его длинная и сухощавая фигура флегматически покоилась в носилках, в то время, как пылкий епископ, его начальник, шел пешком. Лавессьер не замечал, что в этом отношении они часто менялись ролями; он любил в отце Фане верного спутника своих трудов и видел в простоте и невозмутимой кротости его души верный залог тех добродетелей, которых церковь могла ожидать от туземных христиан. Молодой епископ вообще страстно любил Китайцев: грубое слово, сказанное кому нибудь из его неофитов, заставляло его страдать; он действительно принадлежал к числу тех пастырей, которые готовы отдать жизнь за свою паству.

Чу-санские христиане так обрадовались приезду епископа, что, по видимому, — были совершенно счастливы и довольны всем на свете; но язычники роптали и жаловались, — не на епископа, [214] разумеется, а на засуху. После тех дождей, которые продолжались во все время нашего пребывания в Нинг-по, претензия эта казалась нам очень странною. Как бы то ни было, а Китайцы решились торжественно просить дракона, чтобы он послал дождь на их поля. В назначенный день, на главной улице Тинг-гае, посреди многочисленной толпы, показалось чудовищное изображение этого божества; его несли пятьдесят человек Китайцев. Ни одна женщина не участвовала в процессии, но ни одна из них не пропустила удобного случая нарядиться в праздничное платье: набеленые, нарумяненные Китайки стояли у дверей каждого дома. Очень может быть, что в Китае есть хорошенькие женщины, но они, вероятно, спрятаны где нибудь, потому что в огромной массе лиц, наполнявшей улицы, мы не заметили ни одного женского лица, которое не было бы типом безобразия.

Случилось в самом деле, что дождь пошел, погода совершенно изменилась и поставила нас в самое затруднительное положение. Мы хотели ехать 11-го марта, но противный ветер заставил нас отложить наш отъезд на неопределенное время. Благодаря этой неожиданной задержке, мы имели случай еще раз обедать за одним столом с китайскими властями. К нам на корабль приезжал в гости префект департамента Тинг-гае, Пичен-чао, с командиром войска, находящегося в Чу-сане, и судьей. Два последние мандарина [215] представляли поразительный контраст между собою. Первый из них был уроженец провинции Пе-че-ли. Воспитанный при дворе, он отличался изящными манерами и, вероятно, пользовался большим успехом между китайскими дамами. Он в первый раз обедал с европейцами, но вел себя с необыкновенным тактом. Военный мандарин, родом из провинции Чан-си, отличался чудовищным ростом, съел один половину обеда и вообще вел себя за столом неприличнейшим образом. Мы принуждены были выпроводить его из-за стола.

13-го марта, после бурной ночи, ветер повернул на северо-запад. Мы дождались прилива, подняли якорь, распустили паруса, и скоро высокие вершины островов архипелага одна за другой скрылись от наших глаз под горизонтом. Мы проехали мимо Фу-чу-фу, не останавливаясь ни на минуту, спеша как можно скорей добраться до порта Амой, пробыть там дня два или три и оттуда прямо отправиться в Макао.

Пассатный ветер в сутки принес нас к берегам Фокиена. Тысячи лодок толпились около нас, расходясь на огромное пространство. Лодки эти нисколько не походили на рыбацкие суда [216] Куанг-тонга, тяжелые и обширные барки, устроенные, по видимому, для того, чтобы служить защитой от холода. Фокиенские лодки малы и хрупки: более трех или четырех человек в них не могут поместиться; но Фокиенские рыбаки так же смелы и неутомимы, как их соседи. Они оставляют обыкновенно свои сети в море, развешивая их на огромных столбах, которые издали кажутся обломками флота: нам стоило величайших трудов пробраться. между этими столбами. Скоро высокие горы китайского материка обозначились перед нашими глазами; мы быстро прошли мимо чиммоской гавани, проплыли несколько миль вдоль западных берегов острова Кемой и подошли к обширной гавани, где должны были стать на якорь.

Большой остров, возвышающийся посреди залива, глубоко вдающегося в материк, образует амойскую гавань: ничего не может быть лучше этой гавани. Гранитный островок, лежащий близ острова Амой и называющийся Ко-лонг-сё, замыкает тихие и прозрачные воды бассейна. Здесь, на этом островке, держались, Англичане до 1846 года, господствуя над городом, который лежал прямо под выстрелами их батарей. Фокиенцы составляют блистательное исключение между всеми племенами китайского народа. Они славятся своей храбростью и непреклонной, гордостью. В Китае до сих пор сохранилось воспоминание о том отчаянном сопротивлении, которое они оказали Татарам. Фокиенцы [217] заселили Формоз и в настоящее время постоянно ездят в Сиам, Кочинчин, на острова Малезия, Манилльи и добираются до самого Сингапора: они одни пользуются, так сказать, правом эмиграции. Мандарины не смеют тревожить этого беспокойного племени, а распоряжения правительства не распространяют на него своей силы. Одни мужчины, впрочем, оставляют свое отечество: ни одна женщина не следует за ними в отдаленные страны. Фокиенские выходцы женятся только тогда, когда, составив себе состояние, возвращаются на родину. Желания их довольно умеренны, и потому отсутствие их не бывает слишком продолжительно; если же что нибудь против воли удерживает их в чужих странах, то они ежегодно присылают часть своих барышей своим семействам. С этой целью они выбирают из среды себя человека безукоризненной честности, который принимает эти суммы и за определенную плату доставляет их по назначению. Из Батавии и Сингапора Фокиенские суда привозят до 60,000 долларов.

Фокиенцы деятельны и промышленны, но вовсе не корыстолюбивы. В них сильно развито стремление к торговле и мореплаванию, но к наукам они не оказывают ни малейшего расположения. Их наречие, искаженное примесью иностранных слов, грубо и совершенно непонятно для жителей других провинций!

Мы простояли около трех дней в амойской [218] гавани и все это время с лихорадочным любопытством бродили по улицам огромного города, в котором считается до двухсот тысяч жителей. В Амое находятся огромнейшие запасы бумажных фонарей и зонтиков. Вообще приготовление бумаги составляет специальность этой провинции: там приготовляется бумага из хлопчатника, рисовой соломы, бамбука. В некоторых округах производится, для собственного употребления, огромное количество кирпича и грубой глиняной посуды. Камфора, ревень, гипс составляют продукты второстепенной важности. Здесь же собирается чай самого высокого сорта. Но для европейской торговли на берегах Фокиена важна не бумага, не чай, не фарфор, а сахар. На равнинах Фокиена и Формоза родится превосходнейший сахарный тростник. Дешевизна труда дает возможность продавать его по самой дешевой цене. Амой, так же, как Кантон и Чанг-гэ, представляет все условия для успешного хода торговли, а между тем количество произведений, ввозимых туда Англичанами, не превышает четырех миллионов франков, а количество вывозимых товаров, еще незначительнее: в то время, когда мы были там, весь вывоз не превышал 180,000 франков. Англичане и в этом обвиняют китайское правительство; но вялость европейской торговли в Амое скорее можно объяснить тем, что иностранные купцы принуждены там продавать по мелочам и не на наличные [219] деньги, что весьма затрудняет торговые обороты. В Кантоне и Чанг-гэ европейцы имеют посредников.

18-го марта мы оставили амойский порт и отправились в Макао, куда прибыли через два дня, благодаря пассатным ветрам, которые в это время дуют со всей силой. В Макао мы узнали о событиях, происходивших на берегах Чу-кианга во время нашего отсутствия.

Англичане сосредоточили свои силы около Гонг-конга и готовились к решительным мерам. Кантонский вице-король, мандарин Се-у, по видимому, тоже вознамерился разыграть свою роль до конца. Он не отказывался прямо от исполнения договора, заключенного Ки-ингом, уверял, что готов отворить ворота Кантона, но утверждал, что первый европеец, который переступит через порог города, будет растерзан народом. Городские стены были покрыты воззваниями к оружию и надписями, грозившими смертью варварам: в городе очевидно происходило действительное или искуственное волнение. Мандарины тайными путями легко могли возбудить смятение в народе; но удовлетворить его требованиям им было очень трудно. Вице-король Се-у продолжал уверять, что готов сделать все, что угодно, и в тоже время ссылался на свое бессилие. Он упросил Англичан дать ему отстрочку, обещая обратиться к Императору, который один мог своим верховным влиянием укротить [220] волнение умов. Англичане согласились на отстрочку, но дали клятву в случае неблагоприятного ответа не оставить камня на камне в укреплениях Кантона и Бога.

3 Апреля прибыл эстафет с депешами из Пекина: китайский император отказался употребить свое влияние для укрощения народного восстания. Нанкинский договор был нарушен; но укрепления Кантона остались целы и невредимы: политика британского двора изменилась. Английский уполномоченный получил приказания не приступать к решительным мерам без особенного предписания из Лондона. 5 апреля 1847 года англичанами положено начало упадка европейского влияния на берега Поднебесной империи.

Текст воспроизведен по изданию: Китайские порты // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 105. № 418. 1853