КИТАЙСКИЕ ПОРТЫ.

I.

Простояв около двух недель в порте Санг-ге, к крайнему изумлению Китайцев, так давно невидавших французского флага, мы пустились в путь 11 февраля 1849 года. Целые сутки уже мы стояли на якоре, недалеко от деревни Воссунг, совершенно готовые выступить в море, ожидая попутного ветра и морского прилива, чтобы перебраться через вампутскую отмель и отправиться в Янг-че-кианг, как вдруг американский клиппер влетел [78] на всех парусах в реку и бросил якорь близ нашего судна Байоннезы.

Известия, которые он привез из Гонг-Конга, были такого рода, что мы должны были, не теряя ни минуты, отправиться в путь, чтобы, согласно нашему первоначальному плану, посетить порты Нинг-по, Чу-сан и Амой, а потом снова занять прежний пост около восточных берегов Китая. На основании договора, заключенного сэром Джоном Дэвисом с вице-королем Ки-ингом, открытие кантонского порта было назначено в апреле 1849 года; но многочисленное и беспокойное население Кантона было расположено вовсе не в пользу договора, который противоречил его обычаям и предрассудкам. Китайские купцы составляли целые корпорации и действовали общими силами, чтобы воспрепятствовать ввозу британских мануфактурных произведений; жители соседних деревень ждали только повода, чтобы взяться за оружие, а на стенах факторий каждый день появлялись надписи и воззвания, самого грозного содержания. В то время, как китайские мандарины в этих народных вспышках старались найти предлог к отступлению от главного условия договора, столь неохотно заключенного, и во имя общего спокойствия убеждали европейцев отказаться от права свободного доступа во внутренний город, Англичане обнаруживали полную решимость разбить ворота и войти насильно туда, куда их не хотели впустить [79] добровольно. Все это заставило нас ускорить наш отъезд, и мы снялись с якоря при наступлении прилива. Спустя несколько часов после прибытия американского клиппера, Байоннеза оставила за собою тинистое устье Вампу и при северо-восточном ветре направилась к портам Нинг-по, Чу-сан и Амой.

Мы испытали уже, как опасно приближаться к наносным пескам, которые на севере стесняют фарватер реки Ян-че-кианга, и потому на этот раз решились держаться как можно ближе южного берега реки. С этой стороны дно представляет умеренную и постепенную отлогость, глубина вообще менее, нежели на середине фарватера, но зато она постоянно одна и та же, а не уменьшается вдруг; на всем протяжении встречается одно только опасное место: в осьмнадцати милях от Вассунга река делает крутой поворот, подводная насыпь резко и неожиданно выступает вперед и далеко идет от берега. Мы готовились уже обойти это опасное место, как вдруг глубина начала быстро уменьшаться и от осьми и семи брассов дошла до шести. Мы тотчас же бросили якорь, корвет остановился. Это было во время полного прилива, а к концу отлива, — вечером, вода могла опуститься еще футов на пятнадцать; нужно было, во чтобы то ни стало, выйти из такого опасного положения. К счастию, шлюпка, которую отправили вымерить глубину воды около корвета, напала на фарватер; [80] мы снялись с якоря и при последнем сиянии угасающего дня стали в безопасное место. Ночь была бурная, сильные порывы северо-восточного ветра готовы, кажется, были сорвать нас с якоря; буря усиливалась постоянно. Но к утру непогода утихла, небо прояснилось, ветер упал почти совершенно, и когда солнечные лучи разогнали утренний туман, поднимающийся над болотистыми берегами Ян-че-кианга, мы подняли паруса и снова пустились в путь. Мы подвигались очень медленно, руководимые лодками, которые отправились вперед разузнавать местность. Скоро на горизонте показались острова Ша-вей-шан и Гутцлав: здесь путь сделался легче, и мы могли свободно выбраться из устья реки. Солнце склонялось к западу, когда мы миновали последние отмели Ян-че-кианга, и так как мы вовсе не были расположены войти ночью в чу-санский архипелаг, то и бросили якорь около Гутцлава, а на другой день, рано утром, отправились далее. Прилив быстро принес нас к трупам островов Руггедча и Перкера; в одиннадцать часов вечера мы обогнули подводные камни, окружающие острова Волкано, а когда совсем стемнело, стали на якорь близ острова Кин-Танг.

Нас принесли к этому месту последние дуновения северного ветра. На другой день с самого утра поднялся восточный ветер, который скоро усилился: обстоятельство это весьма благоприятствовало входу в реку, которая под стенами Нинг-по [81] называется Юнг-кианг, а при впадении в море, у самого устья, омывающего укрепление Чин-гае, носит название Та-геа. Река эта не так глубока, как Вампу, а потому войти в нее гораздо труднее. Три гранитные островка возвышаются почти у самого входа, на расстоянии четверти мили от берега. Два из них стоят так близко друг к другу, что, по видимому, готовы слиться вместе. Третий островок стоит отдельно, на одинаковом расстоянии от двух первых и от утесистого полуострова, на вершине которого стоят цитадель и храм. Таким образом три прохода представляется кораблю, вступающему в устье Юнг-кианга. Западный проход почти совершенно занесен песком и едва доступен для китайских барок; остальные два сохраняют свою глубину, благодаря сильным приливам, которые постоянно роют русло. Несмотря на то, европейский корабль не иначе может безопасно войти в Чин-гае, как постоянно держась извилистого фарватера, ширина которого нигде не превосходит двадцати метров. Мы проехали еще восемь или девять миль, отделявшие нас от китайского материка, миновали остров Сквер и отмель Блондинки (Большая часть отмелей, подводных камней и других подводных опасностей, окружающих китайский берег, носит название английских кораблей, погибших или пострадавших от них.) и на всех [82] парусах вошли в Та-геа, обойдя благополучно подводные камни Немезиды и скалу Сезострис. Перед нашими глазами явственно обозначились стены Чин-гае и китайские суда, тесные ряды которых как бы защищали вход в реку, как вдруг Байоннеза, подойдя слишком близко к берегу, тихо села на тинистое дно. Никогда корабль не садился на такое мягкое и нежное ложе, какое представляла эта отмель; тем не менее мы должны были ждать прилива, чтобы сдвинуться с места. В это время мы ознакомились с местностию, и когда, около полудня, вода поднялась, выехали на самую средину фарватера и могли продолжать путь с совершенной безопасностию. Мы стали на якоре под стенами цитадели Чин-гае, недалеко от китайской флотилии, почти столь же многочисленной, как флотилия, которую мы видели в Шан-гаи.

Некоторые утверждают, что некогда китайские корабли посещали берега Камчатки и заходили в Индейский океан; но вот уже несколько веков, как они не простирают своих похождений далее японских островов и зонского пролива. Продолжительное плавание пугает китайских мореходов, не имеющих никаких средств ни измерять путь, ни определять положение корабля с помощию астрономических наблюдений. Компас, который, как говорят, изобретен китайскими мореплавателями, удивительная стрелка, указывающая восток — так называют они магнитную стрелку — ровно ни к [83] чему им не служит, когда буря или противный ветер заставит их корабль уклоняться от прямого пути В таком случае хошанг, кормчий, смущается и становится втупик, то-кунг, капитан, или рулевой, отдает вдруг двадцать приказаний, а матросы, не обращая на него ни малейшего внимания, отправляются с новыми приношениями к своей девственнице (Тиан-хау — так называется девственница, жившая несколько веков тому назад в Фо-киене и причисленная к числу китайских божеств. На каждом китайском корабле находится ее изображение, всегда окруженное отвратительной стражей. Перед ним постоянно теплится лампада.), кидают в море зажженную бумагу и даже кур, если только они у них есть. Большая часть китайских кораблей, снабжавших прежде малоазийскими продуктами кантонские и амойские рынки, уступила свое место европейским кораблям и отказалась от путешествий в Сингапор, Манилью и Батавию. Но в руках Китайцев осталась еще обширная отрасль торгов ли — перевозка товаров, к которой не допускаются иностранные корабли. Опасение попасться в руки пиратов заставляет робкие китайские суда собираться в многочисленные поезды. Никогда не теряя из виду земли, следуя за всеми извилинами берега, заходя во все бухты и заливы, китайские мореходы имеют еще обыкновение становиться на якорь при наступлении ночи. Места их коангов, [84] или стоянок, назначены заранее; они оставляют их не прежде, как определив, с общего согласия, время отъезда: суда, желающие отправиться в путь, поднимают парус, а предполагающие остаться на якоре опускают все паруса. Если большинство решит в пользу отъезда, то вся флотилия трогается с места и идет до следующего коанга, подобно длинной веренице перелетных птиц, которые с приближением весны отправляются на север. Несмотря на все предосторожности, пираты, которые вертятся постоянно около купеческих судов, часто похищают овец из робкого стада.

Берега Че-кианга, в то время, как мытам были, более других страдали от нападения пиратов. Напрасно генерал, командовавший сухопутными и морскими силами, находившимися в Нинг-по, мандарин Шан-лу, увеличивал число судов, назначенных для охранения внутренних вод (Из последних оффициальных отчетов, представленных императору, видно, что число военных судов в Че-кианге простирается до 315.), напрасно Газета Пе-кинг рассыпалась в обещаниях и одобрениях тем, кто мужественно будет сражаться в битвах, которые всякий день происходили в чу-санском архипелаге: пираты были все также предприимчивы и многочисленны, и китайские корабли не смели отойти от берега. Трудно сказать, [85] чем бы кончилось все это, если бы португальские матросы, которые со времени упадка торговли в Макао решительно ничего не делают, не задумали предприятия, достойного средних веков. Пригласив с собою нескольких китайских матросов и поставив две-три старые пушки на палубу своих lorchas (Большая шлюпка, устроенная и покрытая как китайские барки.), оснащенных на скорую руку, они вызвались сопровождать купеческие суда, отправлявшиеся из Нинг-по и Нанг-чу-фу, и исполнили эту обязанность лучше, нежели все тсунг-пинги (Контр-адмирал.) и фу-тсинги (Начальник дивизии.) Поднебесной империи. Китайские суда обязались им платить известную сумму, и их бесчисленные группы, под прикрытием двух или трех европейских барок, начали плавать спокойно, безопасно заходить в устье Янг-че-кианга, огибать мыс Чанг-тонг и углубляться даже в залив Печь-ли. Одинаково страшные для пиратов и мандаринов lorchas иногда злоупотребляли своим влиянием, но тем не менее оказали важную услугу морской торговле, сосредоточенной в Нинг-по.

Китайские суда, собравшиеся в Чин-гае, ожидали только попутного ветра, чтобы выйти из [86] порта. Укрепленные на двух якорях, они занимали всю ширину реки, не оставляя ни малейшего промежутка для прохода Байоннезы. Мы вступили в переговоры, просили пропустить нас; но все наши просьбы и представления были безуспешны: китайские матросы, верные своей невозмутимой апатии, не трогались с места. Но когда Байоннеза снялась с якоря и, уносимая быстрым течением, направилась к упрямому флоту, когда суда, попадавшиеся нам на пути, затрещали от железного прикосновения нашего корвета, сцена совершенно изменилась: вся флотилия, до сих пор неподвижная и безжизненная, вдруг оживилась. Со всех сторон раздались пискливые крики Китайцев, брань наших матросов, скрип канатов и треск досок. С величайшим трудом пробились мы сквозь первые ряды, а между тем еще по крайней мере двадцать рядов столь же тесных отделяли нас от того места, где мы предположили стать на якорь. Нужно признаться, что предстоявший нам подвиг не заключал в себе ничего лестного и приятного. Корветт, углубляясь в средину китайского флота и разрывая его тесные фаланги, оставлял за собой довольно печальный след: фонари из прозрачных черепиц, украшающие корму китайских судов, разбивались в дребезги, флаги и штандарды разлетались в клочки и висели на концах наших рей. Но вред, который причиняло наше торжественное шествие, был самый незначительный: шуму и крику было [87] несравненно более. Китайцы с мрачной покорностью принимали неизбежные удары судьбы; что же касается до наших матросов, то, сказать правду, они, по видимому, никогда не имели более приятного препровождения времени.

По мере того, как мы подвигались вперед, смятение возрастало все более и более. Около кораблей, имевших несчастие столкнуться с корветом, бродили целые стаи лодок с матросами судов, стоявших в отдалении от нас. Мы имели случай видеть доказательство трогательного участия, которое китайские матросы оказывают друг другу в несчастии: случилось, что связки бамбукового дерева, развешенные вдоль борта китайских судов, при столкновении с корветом, разрывались и падали в воду: тогда лодки, следившие за нами, как хищные птицы бросались на жалкую добычу, при жалобных криках и страшных проклятиях несчастных владельцев этих сокровищ. Все это делалось без малейшего насилия: Китайцы бранились, бесстыдно грабили друг друга, но не дрались. Вообще они прибегают к физической силе только в случаях самой крайней необходимости: нечаянное убийство наказывается у них также строго, как убийство умышленное, и вообще всякое насилие наказывается беспощадно.

Около двух часов мы пробрались между китайскими судами, оставляя за собою следы разрушения, и наконец выбрались на простор, но идти [88] далее не могли: воздух был совершенно неподвижен и ни малейшего дуновения ветра; а прилив был так слаб, что не мог увлечь нашего судна. Мандарины Чин-гае великодушно помогли нам. По их приказанию, около пятидесяти маленьких лодок отплыли от берега, стали в два ряда и прицепились к нашему корвету. Три офицера с неутомимой деятельностью поддерживали в них ревность к работе. Благодаря их усилиям, через час после захождения солнца, Байоннеза стала на якорь близ левого берега реки, напротив самого города Чин-гае. Нам хотелось вовсе не этого: мы предполагали подняться вверх по Юнг-киангу до самого Нинг-по, и, по нашим расчетам, достаточно было двух приливов для того, чтобы подвинуть нас вперед на тринадцать миль и подвести к самому городу, который, как нас уверили, вполне сохранил свой первоначальный вид, несмотря на посещение Англичан. Осуществить это предположение было довольно трудно: в этом месте река очень узка и мелка. Несмотря на то, на другой день утром, мы снялись с якоря и отправились в путь. Легкий северо-восточный ветер надувал наши паруса, подергивая рябью желтые воды реки и свежую зелень рисовых плантаций. Юнг-кианг при впадении в море окаймлен гранитными берегами, но выше Чин-гае он течет посреди обширной равнины, с трех сторон окруженной темными холмами. Небо, слегка [89] подернутое облаками, придавало особую прелесть этому несколько печальному пейзажу. Около часа мы плыли совершенно спокойно: руководимые лодками, мы постоянно держались самой средины фарватера или той части реки, где течение глубоко прорыло дно. Но, обогнув угол, который образует Юнг-кианг при повороте, мы попали в мелководье. Касаясь дна и нисколько не повинуясь действию руля, Байоннеза едва подвигалась вперед и наконец, несмотря на все наши усилия, врезалась на несколько футов в тину и стала. Нам оставалось только покориться своей несчастной участи и терпеливо ждать прилива. На другой день, однако, нам удалось сдвинуться с места, и мы отправились далее; но на втором повороте Юнг-кианга сильный северо-восточный ветер заставил нас снова остановиться. Целых три дня боролись мы с разными непредвидимыми трудностями и наконец должны были уступить им, опасаясь, чтобы нам не пришлось все время, которое нам дозволено было пробыть у берегов Че-кианга, употребить только на то, чтобы подняться и потом спуститься по тинистой реке. Итак, мы решились остановиться: отыскали удобное и довольно глубокое место, в шести милях от Нинг-по и в пяти с половиною от Чин-гае, и 18 февраля 1849 г бросили якорь.

II.

Не далеко от того места, где мы остановились, [90] на правом берегу реки, лежит деревня, главное здание которой составляет заемный банк, основанный спекуляторами на погибель бедных земледельцев Че-кианга. Воображению нашему тотчас представилось, что эта деревушка находится на том самом месте, где прежде была первая контора, основанная Европейцами на берегах Поднебесной империи. Близ крутого поворота, который в этом месте образует река, между Чин-гае и Нинг-по, вероятно, возвышался португальский город, посещенный в 1542 году Фернандом Мендецом Пинто. Здесь, три века тому назад, находилось до тысячи европейских домов, из которых некоторые стоили три и даже четыре тысячи дукатов. В то время, как скипетр выпадал из ослабевших рук последней угасавшей китайской династии, иностранная контора богатела от смут, волновавших Империю, богатела от торговли с Япониею и в несколько лет достигла такого развития, что возбудила беспокойство в жителях Нинг-по. Португальцы так освоились с местностию, что считали себя в такой же безопасности на берегах Юнг-кианга, как на родных берегах Таго. У колонии была своя канцелярия, свои аудиторы, консулы и судьи. Она не мало не заботилась ни о судьбе мингской династии, ни о власти китайских мандаринов, и иностранные переселенцы Западного океана (Си-янг-ку) позволяли себе всевозможные вольности с жителями [91] Срединной империи. Предприимчивые колонисты, по видимому, соединяли в себе фанатизм с вольностью нравов армии Готфрида Бульонского. Подобно рыцарям средних веков, они дышали фанатической ревностью, жестокостию и предавались беспорядочной жизни. Полагая, что с неверным всякий поступок простителен, они часто соединялись с туземными пиратами, бродившими около берегов Китая, и вместе с ними нападали на берега, грабили купеческие корабли и разрушали императорские гробницы— Терпение Китайцев истощилось; они восстали, и португальские колонисты исчезли, как исчезли Монголы, сделавшись жертвой народного мщения. Их собор, семь церквей, дома, «и большие и маленькие», разрушены за их грехи, как простодушно выражается хроника XVI столетия, и теперь нельзя найти и следов города, над которым триста лет гуляет соха и тинистые волны разливающегося Юнг-кианга.

Если под зеленеющей жатвой и сохранились даже следы разрушенного города, то мы не имели времени отыскивать их, потому что нас с нетерпением ожидали в Нинг-по. Прежде всего мы должны были подумать о том, как бы перебраться в город, куда нас приглашали английский консул и епископ. Консул звал нас обедать, а добрый епископ предложил нам убежище под кровом здания, некогда отведенного императором Канг-ги иезуитским миссионерам, а в настоящее [92] время, в следствие папского декрета, занятого братством св. Викентия-Павла. С самого утра погода изменилась: северо-восточный ветер пригнал с берегов Желтого моря густые тучи, которые разразились проливным дождем. Если бы консул не прислал за нами китайской барки, очень изящно устроенной и чрезвычайно комфортабельной, то нам пришлось бы вступить в город в самом печальном виде. Благодаря его предупредительному вниманию, мы поместились в прекрасной комнате, у пылающего камина; подъехав к берегу, мы пересели в закрытые носилки и в семь часов вечера были уже в доме гостеприимного консула. Он принял нас со всем радушием и откровенностию старого моряка. Тотчас после обеда мы должны были снова сесть в носилки и отправиться на ночлег в дом епископа, находившийся на другом берегу реки. Ночь была так темна, небо покрыто такими густыми тучами, что на дворе не было видно ни зги. Мы подвигались вперед как слепые: на берегу сели в лодки, заранее приготовленные добрыми монахами, потом пересели в носилки и все это делали совершенно пассивно, по воле наших проводников, которым во всю дорогу мы не сказали ни слова. Мы чувствовали, что нас несли по извилистым переулкам, слышали как наши носильщики натыкались на стены домов, но, не смотря на фонари, повешенные у [93] дверей носилок, не могли рассмотреть ни одного предмета.

Вдруг голубоватое пламя блеснуло во мраке и часть неба осветилась заревом пожара. Мы прибыли к цели нашего пути: носилки французского посланника, Форт-Руэне, опередили нас и были встречены взрывом ракет, бураков и шутих на дворе католической миссии. Мы прибыли на место несколько позже и не видали самого фейерверка, но успели насладиться зрелищем совершенно в восточном вкусе: весь фасад здания горел в разноцветных фонарях, проливавших фантастический свет среди мрачной и дождливой ночи. Нас встретил сам епископ, окруженный лазаристами: католическая миссия Че-кианга состоит из братий св. Лазаря. Комнаты, назначенные для нашего помещения, благодаря ревности китайских христиан, были украшены множеством добровольных приношений. По стенам висели длинные свертки бумаги, резная мебель, подушки яркого красного цвета, превосходно вышитые голубыми шелками, кресла и столы, фарфоровые вазы и множество фонарей с огромными свечами из воску и растительного жира и дымящейся светильней. Вся эта роскошь появилась для нас и должна была исчезнуть с нашим отъездом. Миссионеры живут чрезвычайно просто и с безукоризненною ревностию исполняют свои обязанности. Большая часть Китайцев, обращенных в христианство молодым [94] епископом, принадлежат к сословию бедных рыбаков: он участвовал в их трудах и вместе с ними подвергался вредным болотистым испарениям; он любил делить с ними опасности и особенно нищету. Епископ Лавессьер умер вскоре после нашего отъезда, тридцати-двух лет от роду; он получил сан епископа после десяти лет неутомимых трудов и самопожертвования. Беспрестанно объезжая свою огромную епархию, он уклонялся от спокойной жизни и тех почестей, которыми окружали его в Нинг-по, и до конца жизни сохранил всю силу ума и тела, несмотря на то, что почти беспрерывно страдал лихорадкой. Смотря на его твердую походку, на его неутомимую деятельность и на ту веселую, покорность, с которой он переносил все неудобства и лишения, никак нельзя было подумать, что его ждет такая ранняя смерть.

Чтобы удобнее поместить многочисленных гостей, приехавших ночевать к миссионерам, епископ и с ним двое из его приближенных перебрались из главного здания во флигель. Между тем наши повара, призванные на помощь к туземным поварам, приготовили ужин. После ужина мы тотчас же легли спать. Нужно признаться, что в закопченной и со всех сторон открытой зале, где мы ужинали и где епископ остался ночевать, от души можно было пожалеть о степных [95] кибитках и кангах (Кангом называется огромный очаг, в котором поддерживается умеренный огонь. Почти во всех гостинницах Монголии путешественники ложатся спать под навесом этого очага.) татарских гостинниц. Что касается до нас, то мы не привыкли к лишениям миссионерской жизни: мы от всего сердца проклинали решетки, которые так живописно и причудливо украшали окна наших комнат, и большую часть ночи провели в горьких сожалениях о том, что в красивые рамы этих окон не позаботились вставить шелковую бумагу, которая обыкновенно употребляется в Китае за неимением стекол. Мы встали в восемь часов утра, наскоро оделись и, как истинные маркизы Мольера, велели подать носилки. По первому зову, носильщики явились к нашим услугам, и мы отправились, несмотря на проливной дождь, осматривать город, о котором не имели ни малейшего понятия, потому что накануне проходили только по предместьям, и то среди непроницаемого мрака.

Нинг-по, подобно Кантону, славится своим древним происхождением и длинным рядом исторических воспоминаний. Известно, что в конце XIII столетия династия Сунгов принуждена была перенести свое местопребывание из Нан-кина в Ганг-чу-фу. В то время владения китайских государей простирались только до Янг-це-кианга. Северные [96] провинции были уже во власти Татар. Снабженный самой природой превосходной гаванью и соединенный с Ганг-чу-фу посредством внутренних каналов, Нинг-по в продолжении всего этого периода играл такую же важную роль, какую играет теперь Тиен-цин, по своему соседству с Пекином. Он находился уже под владычеством Кубилэй-хана, когда, в 1247 году, Марко Поло посетил его и описал под именем Ганпу, как главный пункт торговли южного Китая. Двести-шестьдесят лет после того, Фернанд-Мендец Пинто прибыл к порту Лиампоо. Португальский мореплаватель, так же как и венецианский путешественник, был поражен торговой деятельностью, которая пережила монгольскую династию и которой было суждено пережить и династию китайскую. Нинг-по, благодаря своему соседству с японскими и формезскими берегами, продолжал процветать и при первых манчуских государях. Он пользовался трудами бедных промышленников фо-киенских колоний, и получил огромные капиталы от купцов Чан-си, торговавших мехами. До 1759 года европейские корабли пользовались свободным входом в Та-геа, но в этом году фактории, учрежденные Англичанами в Нинг-по, разрушены, китайские купцы, бывшие в торговых сношениях с иностранцами, получили приказание оставить город, а китайские военные суда стали крейсировать при входе в архипелаг Чу-сана; [97] чтобы отгонит варварские корабли. В продолжении ста лет европейцы не посещали берегов Че-киан-га. Англичане снова явились в Нинг-по уже в качестве победителей. В октябре 1841 года, флот адмирала Перкера стал на якорь, под стенами Чин-гаэ, и в то время, как сухопутная армия сэра Гей-Гена беспощадно истребляла китайское войско, дерзнувшее напасть на его укрепленный лагерь, английские матросы брали приступом Чин-гае. Потеряв этот важный укрепленный пункт, Китайцы упали духом и не хотели защищать Нинг-по. Город сдался без выстрела: Англичане вступили в него 13-го октября 1841 года и пробыли там около семи месяцев.

В то время Англичанам очень легко было утвердить свое владычество на берегах Че-Кианга; но Бог знает, какая участь ожидала победителей, если бы они остались там навсегда! Мандарины Нинг-по, бежавшие в Ганг-чу-фу, в продолжение пяти месяцев подготовляли тайное восстание, которое должно было истребить всех варваров, и стереть их с лица Поднебесной империи: план этот не удался, Китайцы страшно наказаны за свою кровавую попытку, но в тоже время европейцы убедились, какая неминуемая опасность угрожает иностранцам, водворяющимся в Китае. На том самом месте, где так живо еще сохранилось воспоминание об этом кровавом событии, мы слышали подробный рассказ о нем. [98]

Английская армия около пяти месяцев стояла в Нинг-по. Победители считали себя совершенно в безопасности, а побежденные, по видимому, безропотно покорялись своей участи. Сэр Гэй-Геф отправился в Чан-сан, куда адмирал Перкер прибыл уже с своей эскадрой. Лазутчики доносили о том, что в народе заметно тайное волнение; но никто не хотел верить этим слухам. Наконец Привидение послало Англичанам неожиданное и последнее предуведомление, которое спасло их от погибели. При вступлении в город, солдаты нашли на улице бедных детей, одетых в рубища и почти умирающих от голода: они взяли их к себе, одели и кормили остатками от своего стола. Утром 9-го марта 1842 года, в детях обнаружилось странное беспокойство. Начали спрашивать их, но не могли от них ничего добиться, кроме одной фразы: «Завтра! завтра! они придут!» Эти немногие слова, сопровождавшиеся выразительными жестами, возбудили подозрение в солдатах, которые решились в следующую ночь усилить караул. Между тем время проходило, а в городе незаметно было ни малейшего движения, ни малейшего беспокойства. Начало рассветать: опасение Англичан стало мало по малу проходить, как вдруг часовой заметил, что кто-то тайно крадется по укреплениям к воротам одного из бастионов. Караульный окликнул его три раза, но, не получив ответа, приложился и выстрелил. В ту [99] же минуту, как бы по условному сигналу, из всех домов предместья высыпали толпы убийц, собрались в густые колонны и ринулись к городским стенам. Одни ворота, выходившие в поле, были тотчас же разбиты дикими воинами Миао-цис (Племя Миао-цис живет на границах Куанг-си, в неприступных горах: Татары долго не могли покорить их, и в настоящее время они не вполне подчинены китайским императорам. Они не хотят принять костюма, усвоенного в целом Китае. За участие в восстании каждый из этих диких воинов получил от мандаринов по шести долларов деньги эти были при них во время сражения.), которые были призваны на помощь мандаринами и поместились в авангарде. Вслед за ними шли бесчисленные ряды Китайцев. Английское войско, предупрежденное выстрелами, успело схватить оружие. В ту минуту, когда Китайцы появились на торговой площади, отряд пехоты в стройном порядке загородил им дорогу. Они открыли огонь из своих тяжелых ружей с фитилями, сделали несколько натисков, но, уступая превосходству европейского оружия, должны были отступить и, переходя из улицы в улицу, вышли назад в поле. Новые толпы народа, под предводительством мандаринов, принудили их обратиться опять на неприятелей. Китайцы, находившиеся назади, совершенно уверенные в победе, испускали крики торжества и со всем увлечением [100] счастливых победителей стремились вперед, между тем как передние ряды, пораженные паническим страхом, употребляли невероятные усилия, чтобы обратиться в бегство. От столкновения этих двух противуположных стремлений на главной и самой прямой улице Нинг-по стеклось бесчисленное множество народа и вся эта масса, сдавленная и стиснутая, едва могла двигаться. Три выстрела, сделанные картечью, пробили ее футов на двадцать или на тридцать. В несколько минут улица покрылась грудами трупов; между тем английские солдаты пробились сквозь густую толпу неприятелей, зашли им в тыл и поставили между двух огней: Китайцы лишены были всех средств к отступлению и гибли как мухи.

Многие задают себе вопрос, отчего европейская торговля не могла водвориться в Нинг-по? Английские купцы добивались этого всеми силами, и, по их настоянию, сэр Генрих Поттинджер, в 1842 году, непременно требовал, чтобы европейцам были открыты пять китайских портов: Кантон, Амой, Фу-чу-фу, Нинг-по и Чинг-гэ. В Нинг-по обстоятельства особенно благоприятствовали этому: вход в Та-геа не представляет непобедимых трудностей; самые большие купеческие корабли могут, при помощи прилива, подходить к стенам города; две реки, при слиянии которых он лежит, протекают по округу, [101] где разводится шелк и ростут лучшие сорты зеленого чая; словом, Нинг-по в торговом отношении находится в таких же выгодных условиях, как Чинг-гэ или Фу-чу-фу, а между тем — непонятная вещь! — все суконные товары он получает не прямо от европейцев, а чрез китайских купцов Чинг-гэ и других портов. Количество товаров, привозимых прямо в Нинг-по, весьма незначительно: стоимость их никогда не превышала трехсот тысяч франков. Лавессьер полагал, что кровавые события, о которых мы сейчас говорили, имели гибельное влияние на английскую торговлю по берегам Че-гианга. По его мнению, слух об этом событии, без всякого сомнения, достиг внутренних провинций в самом преувеличенном виде и заставил китайских купцов смотреть на Нинг-по как на город, пораженный небесным гневом. Он причислен к числу роковых мест, и жить там, по мнению суеверных Китайцев, грешно и опасно. После нанкинского договора, очень немногие из купцов, удалившихся во время военных смут, возвратились назад и привезли с собой самые незначительные капиталы.

Так думал епископ Лавессьер; но английский консул объясняет упадок европейской торговли в Нинг-по совершенно другим образом. Он не хочет верить, чтобы вся масса капиталов была вывезена китайскими купцами из Нинг-по; по [102] его мнению, обстоятельство это прежде всего обнаружилось бы в упадке туземной, внутренней торговли. Неудачи, которые европейцы встречают в своих торговых сношениях в Нинг-по, существуют в равной мере и в Фу-чу-фу и в порте Амой и происходят от тайных происков. Пекинский двор, выразив согласие на открытие пяти портов, тайным образом употреблял все средства, чтобы уничтожить все выгоды, которых европейцы ожидали от этой уступки. Китайцы очень хорошо понимают, что. они не в силах явно противиться требованиям иностранцев и прибегают к тайным средствам. Во всей Поднебесной империи нет ни одного капиталиста, который бы решился войти в сношения с варварами, не получив на то разрешение от местных властей. Если бы и нашелся такой неблагоразумный спекулатор, то его наказали бы самым строгим образом. В Китае есть множество косвенных средств наказать и погубить, не прибегая к насильственным мерам; там есть почести и награды, которые страшнее всякого наказания. Такова, например, должность сборщика налога на соль, высокая милость, которая приемлется на коленях и которой китайские купцы боятся, более тюрьмы и бамбуковой палки. Несчастный богач, который, по проискам своих завистников и врагов, назначается к исправлению этой почетной должности, в продолжение года разоряется непременно. [103] Сборщик налога принужден давать взаймы деньги всем местным мандаринам, без помощи которых он не в состоянии пользоваться своей монополиею, и на основании контракта, заключаемого без его согласия, вносит в казну серебряной монетой налог, который поступает к нему медью; каждый месяц он уплачивает двенадцатую часть годового налога на продукт, который распродается весьма медленно. Доставление к столу китайских государей птичьих гнезд и других припасов принадлежит также к числу тех почестей, посредством которых отмщают купцам за их торговые сношения с европейцами в Кантоне и Чинг-гэ: настоящий порядок вещей не позволяет прекратить эти сношения совершенно, но в тайне мандарины по прежнему питают ко всему чужеземному непреодолимое отвращение.

Когда начинаешь изучать тот странный мир, к которому, после войны за опиум, устремлены взоры всей Европы, то легко забываешь, что китайское общество владеет множеством тайных способов, тайных пружин, совершенно неизвестных даже для тех европейцев, которые большую часть своей жизни провели на берегах Поднебесной империи. Католические миссионеры многое могли бы разъяснить нам в этом отношении, но в последнее время они совершенно удалены от центра китайской политики. Вот уже более ста лет, как для них доступны только изучение [104] нравов простого класса, а не сословие людей образованных, и наблюдения за происками самых низших чиновников; меры же политические так же непонятны для них, как и для всех вообще иностранцев. Теперь станет ясным, каким образом настоящая причина того, что вся европейская торговля сосредоточилась в Кантоне и Чинг-гэ, могла ускользнуть от наблюдательности миссионеров и английских чиновников. Но стоит только взглянуть на торговую деятельность Китайцев, чтобы понять, какое значение может иметь внешняя торговля для тамошнего края, стоит только несколько часов побродить по улицам Нинг-по и посмотреть на берега двух быстрых рек, которые сливаются в одну широкую полосу, под стенами полуразрушенного города и несут к морю на своих волнах целые тысячи барок, нагруженных всевозможными продуктами китайской промышленности и земледелия, чтобы оценить ту ничтожную роль, которую должна играть внешняя торговля в самых отдаленных частях Востока. Европа никогда не будет в состоянии принять участие в той плодотворной деятельности, которая кипит на улицах Нинг-по. И в этом отношении Нинг-по вовсе не составляет исключения: в целом Китае нет ни одного значительного города, который в то же самое время не служил бы центром торговли столь же деятельной, как торговля, оживляющая берега Чу-кианга и Вампу. На всем [105] протяжении китайской территории люди работают и трудится: на полях толпятся земледельцы, в городах — мастеровые, по дорогам и тропинкам — носильщики, на реках и озерах — суда, барки, лодки, ялики; одни сеют, пашут, жнут, другие ткут шелковые ткани, мнут каолин или глину, третьи перевозят эти продукты на судах или переносят на своих плечах. Вся страна представляет вид огромного улья. От начала до конца года все население в труде, вся земля в работе. Результат этой вечной работы и труда — несметная масса разнообразных продуктов всех климатов, всех стран, начиная от самых жарких до самых холодных. Провинции Империи помогают и продовольствуют друг друга: север снабжает юг, восток служит рынком для запада. Внутренняя торговля — жизнь Китая: это тоже; что обращение крови для человеческого организма; внешняя торговля может поживиться только тем избытком, который, так сказать, выступает из под этого огромного тела.

Трудно сказать, что останется— общего между Китаем и Европой, что будет связывать их, если Китайцам удастся развести у себя в большом количестве опиум, который в настоящее время высевается на равнинах Юн-нона и Фо-киена. Китайцы, вполне предоставленные самим себе, заключенные в тесные пределы страны, недостаточной для такого огромного населения, снова [106] придут в то изолированное положение, последствия которого с каждым днем все более и более обнаруживаются. Одна только страсть к опиуму, источник стольких несчастий и преступлений, приводит китайское племя в соприкосновение с остальным родом человеческим.

Нинг-по — главное место одной из префектур, под управлением которых состоит богатая провинция Че-кианга. Он окружен укреплениями, имеющими форму ромба. Плашкотный мост соединяет берега Юнг-кианга. Через другую реку переправляются на лодках На левом берегу, против самых городских укреплений, стоит дом английского консула. По всем направлениям идут каналы, со всех сторон около города тянутся предместья.

Мы слыхали от миссионеров, которые бывали в Фу-чу-фу и Нан-кине, что Нинг-по, несмотря на свой упадок, все-таки самый красивый китайский город. Если это правда, то в Поднебесной империи нет города, который бы можно было сравнить не только с европейскими городами, не даже с турецкими городишками. Башня с обгоревшими и полуразвалившимися галлереями да гранитные ворота с скульптурными украшениями самой грубой работы — вот все, что на минуту привлечет ваши взоры, если вы обойдете весь город и его обширные предместья. Но если что поразит вас с первого раза и, может быть, оправдает в [107] ваших глазах похвалы миссионеров, так это ширина и необыкновенная правильность некоторых улиц, но обеим сторонам которых тянутся ряды богатейших лавок. Лавка — вот предмет, заслуживающий изучения в китайском городе, вот что должно осмотреть и перерыть сверху до низу. Очень может быть, что в глубине какой нибудь закопченой лавчонки, где продается железо, или в каморке позади лавки продавца старого платья и поношеных мехов вам удастся открыть самую древнюю бронзу, самые изящные вазы и причудливые статуэтки. Не забывайте, что Нинг-по — центр провинции, занимающейся обработкой шелка: атлас, дама, неподражаемый креп и все материи, которые европейцы покупают в Кантоне из вторых рук, ткутся и вяжутся здесь, пред вашими глазами. Целые мастерские работников занимаются вышиваньем фартуков и вязаньем кошельков. Кроме значительного шелкового производства, Нинг-по, подобно всем китайским городам, имеет свою специальность. В его мастерских приготовляются самые богатые гробы и самая роскошная мебель. В магазинах, которые выходят в предместье, близ католической капеллы, вы найдете целые груды предметов столярной работы, с резьбой и накладными украшениями из слоновой кости и индейского тростника. Постели — такой огромной величины, что ни одна из них не могла поместиться в нашем корветте: это просто целые комнаты, со [108] всеми принадлежностями спальни — креслами, шкапиками, ящиками, этажерками, столами. В этих обширных магазинах драгоценный лак, добываемый в провинции Че-кианга, покрывает непроницаемым слоем и самую изящную мебель и самую грубую посуду. Фарфоровых вещей несравненно больше в Нинг-по, нежели в Кантоне, и они здесь гораздо дешевле, потому что провинция Че-кианга очень близко лежит от Кианг-си. Сюда же стекаются богатые меха, которые Чан-си меняет в Японии на золото и медь, и которыми так изобилует таинственная страна Хо-гуна.

Мы не могли надивиться произведениям китайской промышленности: за исключением поддельных кос и проволочных колец, которые не могут нравиться никому, между бесчисленным множеством предметов, самых разнообразных и причудливых форм, не было ни одного, который бы, по нашему мнению, не заслуживал удивления по своей красоте и дешевизне. Если бы денежные средства морских офицеров были неистощимы, то мы наверное купили бы решительно все: даже гробы из розового, лакового и камфарного дерева, так хорошо, так плотно, так добросовестно сделаны, что и мертвому, кажется, должно быть весело в них лежать.

У нас разбежались глаза при виде всех этих чудес, и мы неохотно возвратились в католическую капеллу, где епископ ожидал нас [109] завтракать. Слегка закусив, мы снова отправились бродить по городу. Нам указывал дорогу бедный китайский христианин. Он нес на своих плечах девять или десять мешков с китайской монетой, тяжелой и малоценной как спартанские деньги; сокровища эти назначены были нами на покупку фарфоровых и бронзовых ваз. Никто из нас, при знаться, не был слишком расположен в пользу низших классов китайского общества: мы давно привыкли смотреть на все, что только носит там печать нищеты, с тем же чувством, которое возбуждают в европейцах Жиды на грязных улицах Смирны и Константинополя. Но проводник наш, несмотря на свой бедный костюм, понравился нам с первого взгляда. В его наружности и движениях было что-то благородное и спокойное, какая-то ясность и непринужденность, совершенно чуждые обитателям Поднебесной империи. В несколько минут он приобрел вполне нашу доверенность, и впоследствии мы нисколько не раскаявались в этом: честный Китаец принял самое горячее участие в наших интересах; в Кантоне эта заботливость о выгодах иностранцев непременно навлекла бы на него мщение раздражительной публики, но на берегах Че-кианга такая необыкновенная честность возбуждала в купцах только удивление. Мы сами немало были удивлены честностью нашего проводника, хотя нам не в первый раз приходилось видеть, какая резкая [110] перемена происходит в Китайцах, обращенных в христианство. Для них иностранцы перестают быть врагами, от которых дети бегают как от чудовищ, а напротив, становятся в их глазах существами высшими, благодетельными, заслуживающими полного, безусловного уважения. Если христианская вера до такой степени может погасить в душе Китайцев те враждебные чувства, которые всячески стараются возбудить в них против иностранцев, то понятно, почему новое учение так преследуется в Китае и это не религиозная борьба, а борьба новых идей с устаревшим и обветшавшим порядком вещей. Трудно допустить, чтобы одна только излишняя ревность нескольких миссионеров могла в такой степени повредить успеху христианского учения на Востоке!

Назначение христианства в Китае заключается и в том, чтобы заставить схоластическое и чувственное китайское общество отрешиться от исторического прошедшего, от законов Конфуция, и принять новые идеи, столь необходимые для населения, которое постоянно увеличивается под гнетом постоянно разрушающихся учреждений. Уступки, посредствам которых иезуиты надеялись приобресть доверенность китайских государей, только могли ослабить силу нового учения: на этой истощенной почве, между полным переворотом и малейшим изменением нет никакой разницы. Христианская вера должна истребить в душе Китайцев [111] эгоистические и материальные стремления, под влиянием которых изнемогает настоящее китайское общество: она рано или поздно произведет на Востоке тот переворот, которого никогда не достигнут английские пушки. Миссионеры уничтожат те преграды, которые гордость китайских ученых и законы Конфуция противопоставляют всякому успеху, всякому улучшению: между китайскими христианами и европейцами этих преград не существует. Европейцы должны заронить в эти огромные массы разъединенных и подавленных людей, вместе с утешительными христианскими истинами, плодотворную искру братской любви, а не увеличивать суеверные обычаи бессмысленных бонз и софистов.

Вся религия и все законы Китайцев заключаются в книгах Конфуция, подобно тому, как все религиозное учение и законодательство магометан заключается в Коране. В каждом китайском городе, в каждой деревне находится храм, воздвигнутый в честь этого великого философа. Вице короли и губернаторы обязаны два раза в год публично приносить ему жертвы: в этом случае они сами исполняют должность жрецов. Ученые подают им ароматы, сам-чу и цветы; сделав девять земных поклонов, они кладут эти дары пред законами, висящими в глубине святилища. Студенты, по окончании курса, являются в храм Конфуция благодарить его за успешное окончание [112] трудов. Если бы китайские мандарины были бескорыстны, если бы народ, которым они управляют, пользовался плодами своих трудов, получал в судах быстрое и справедливое удовлетворение и знал, что взимаемый с него налог идет на удовлетворение общественных потребностей, еслиб нищета низших классов, еслиб голод, опустошающий целые страны, был неизбежным, неотвратимым злом, а не следствием дурных привычек, то было бы грешно восставать против тех учреждений, которые в продолжение стольких веков доставляли мир и спокойствие такой огромной массе людей. К несчастию, продажность и неспособность Китайцев в отправлении дел в настоящее время доказаны самым очевидным образом. Настоящая причина отвращения к иностранцам заключается в невозмутимой гордости учеников Конфуция. Ученые Китайцы презирают Запад: они глубоко убеждены, что тот, кто получил в Китае ученую степень и может приводить цитаты из книги стихов (Чи-кинг) или книги летописей (Чу-кинг), ничего нового не узнает от европейских ученых. Татары вовсе не в такой степени заражены этой ученой спесью: европейские посланники, в разные времена являвшиеся к пекинскому двору, отзываются с похвалой о татарских мандаринах и жалуются на мандаринов китайских. После этого остается только сожалеть о том, что коренной китайский элемент по прежнему [113] господствует в Поднебесной империи, несмотря на то, что она два раза испытывала чужеземное иго. Нашествие варваров для Китая было совершенно бесплодно. Племя Манчу безусловно покорилось требованиям и условиям общества, от которого оно так давно зависело: победители сделались учениками побежденного народа и преклонились пред мудростью его ученых. Их ум, более живой, более способный к успехам, нежели ум Китайцев, мало по малу подчинился схоластической рутине, и в настоящее время в целом государстве не осталось ничего, чтобы могло дать почувствовать Китайцам, что ими управляют Татары: в продолжение двухсот лет победители совершенно слились с побежденными.

Владычество Монголов было тяжелее владычества Татар: в Китае остались следы их военного пребывания. Они расположились сначала в лагерях, окруженных стадами; потом, соблазненные удобствами китайской жизни, убрали свои палатки и поселились в городах, посреди народа искусного в ласкательствах и привыкшего к изменам. Неожиданное восстание захватило их в минуту доверчивого усыпления. В некоторых местах они отчаянно сопротивлялись; но, когда, в 1352 году, основатель настоящей династии оставил монастырь, где он скрывался, и перешел в Янг-це-кианг, владычество Монголов рушилось окончательно. Пять дет спустя после этого, император Чун-ти [114] принужден был оставить столицу и с остатками своей армии удалился на север: потомки Чингис-хана снова поселились в бедных палатках.

Нинг-по вместе с Ганг-чу-фу пользовался благодеяниями сунгской династии и потому нетерпеливо сносил монгольское иго. Он один из первых поднял знамя восстания: Монголы, находившиеся там, погибли под оружием убийц или купили свою жизнь ценою свободы. Уверяют, что с того времени потомки гордых Татар образовали в Нинг-по самое низшее городское сословие; самый бедный Китаец не решается вступать с ними в родственные связи. К этому-то жалкому сословию, говорят, принадлежали бедные носильщики, которые с семи часов утра переносили нас с одного конца города на другой. Трудно сказать, сохранили ли китайские парии воспоминание о своем происхождении; что же касается до нас, то мысль о Кубилай-хане и великом полководце Пе-иен приходила нам в голову всякий раз, когда мы торопили наших носильщиков. Смотря на унижение, которому подвергаются потомки Монголов, мы невольно представляли себе их предков, когда они, несколько веков тому назад, торжественно вступали в Нинг-но, изнеженный город, с луком в руке и колчаном на плечах, попирая варварской ногой женоподобную роскошь робких Китайцев. Ныне сватовство составляет в Китае особое ремесло, которым в Нинг-по исключительно [115] занимаются монгольские женщины: на каждой улице вы увидите, как китайские дуэньи робкими шагами пробираются между толпой, держа под мышкой небольшой сверток белого и голубого цвета — отличительный знак их занятий.

Три дня посвятили мы на изучение нищеты, и роскоши китайской жизни. Две или три улицы, которые составляют гордость жителей Нинг-по, вовсе не дают ему права на то высокое место, которое он занимает между китайскими городами. Подле широких улиц, где густая толпа течет как река в глубоком ложе, встречаются такие грязные и узкие переулки, такие захолустья, каких нет даже в Чинг-гэ. Нельзя не возмущаться, нельзя не досадовать на себя за то, что поддался первому, ложному впечатлению, когда пристально посмотришь на все окружающее: и тогда стены зданий, двери домов, и толпа, которая кипит на улицах, становятся еще беднее и грязнее. На каждом перекрестке стоят грязные лужи; навоз, предназначенный для удобрения полей, валяется на каждом шагу и заражает воздух своими испарениями, не только в отдаленных закоулках предместий, но посреди самого города. Вот что ждет путешественника на улицах китайских городов, вот плоды практической мудрости китайского народа.

Китайское население, по крайней мере население больших городов, ничем не выкупает в [116] наших глазах своих недостатков и пороков. Нет народа на свете, привычки которого были бы так грязны, а инстинкты так глубоко извращены нищетой. Тот, кто полагает, что достаточно одного материального труда для того, чтобы облагородить и возвысить человека, разубедился бы в том, если бы взглянул на Китайцев — на эту огромную массу людей, в поте лица добывающих себе хлеб. Только в северных провинциях можно вполне ознакомиться с Китаем и понять, какая печальная участь ожидает это постоянно возрастающее население, если оно по прежнему будет упорствовать в своем отчуждении от Европы. В Кантоне благорастворенный климат смягчает впечатление картины; но в Нинг-по, где бедность пресмыкается в грязи, где нищета дрожит от стужи, где голод старается закутаться в свои лохмотья, — все возбуждает болезненную жалость, все говорит о глубоких страданиях. Когда на берегах Малой Азии, на полях, где стояла Троя, в болотистых равнинах Эфеса или на том месте, где возвышались храмы Гнида, на каждом шагу встречаешь обломки зданий и бедных пастухов, бродящих с своим стадом между забытыми развалинами, когда приходит в голову мысль об исчезнувших племенах, населявших эти пустыни, то становится в десять раз не так грустно, как при виде народа, для которого мир — бич истребления, плодотворные браки — залог [117] голода и страданий, и который не может выйти из такого положения, если ему не помогут те, кого он так глубоко презирает.

(Окончание в следующей книжке.)

Текст воспроизведен по изданию: Китайские порты // Журнал для чтения воспитанникам военно-учебных заведений, Том 105. № 417. 1853

© текст - ??. 1853
© сетевая версия - Тhietmar. 2017
©
OCR - Иванов А. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© ЖЧВВУЗ. 1853