ТИМЧЕНКО-РУБАН Г.

ПРИСОЕДИНЕНИЕ К РУССКИМ ВЛАДЕНИЯМ

Приамурья, Сахалина и Уссурийского края.

(Окончание).

(См. «Воен. Сборн.» № 11.)

ГЛАВА V.

Дипломатические сношения с Китаем. — Наша нота в трибунал 1853 года. — Предоставление Муравьеву вести непосредственные сношения с китайским правительством. — Ургинская разграничительная комисия и ее переговоры с кяхтинским градоначальником. — Записка Ребиндера. — Высочайшая директива о необходимости для России владеть левым берегом Амура. — Переговоры в Мариинске. — Первая мысль о заселении Амура казаками. — Отношение к этой мысли петербургской дипломатии. — Перемены в личном составе правительства. — Взгляд Императора Александра II на амурский вопрос. — Посольство гр. Путятина и мнение по этому поводу Муравьева. — Прибытие гр. Путятина в Кяхту. — Меры Муравьева для поддержания престижа посольства. — Отъезд гр. Путятина из Кяхты в Печелийский залив. — Путятин в устье Пейхо. — Полная неудача посольства в отношении амурского вопроса. — Тяньцзинский трактат. — Переговоры в Айгуне. — Тактика Муравьева по отношению к китайским уполномоченным. — Заключение трактата 16 мая 1858 года. — Муравьев-граф Амурский. — Его знаменательное письмо Ковалевскому. — План гр. Муравьева о производстве на Амуре ряда работ: по усилению обороны устьев реки, по созданию опорных точек на среднем и нижнем течении, по устройству гавани в Николаевске, по занятию и укреплению Де-Кастри, по урегулированию судоходства на Ингоде, Шилке и Амуре. — Заключение по этому плану гр. Путятина и суждения Сибирского комитета. Поселение на Амуре забайкальских казаков. — Первые станицы. — Образование Амурского казачьего войска. — Казаки на Уссури и условия их водворения. — Положение об Амурском казачьем войске. — Штаб-квартиры регулярных войск. — Возбуждение вопроса о точном установлении границ в Уссурийском крае. — Посольство Игнатьева. — Его прибытие в Пекин и переговоры. — Мероприятия гр. Муравьева демонстративного характера. — Заседание Амурского комитета в Высочайшем присутствии. — Заключение Пекинского договора 2 ноября 1860 года.

Приморская область была организована еще в то время, когда вопрос о разграничении наших и китайских владений в Восточной Сибири был далек от окончательного разрешения. По этому поводу велись дипломатические сношения. [182]

Еще в 1853 году, когда Невельской, как говорится, из кожи лез, чтобы доказать неотъемлемую по Нерчинскому трактату принадлежность России низовий Амура и Уссурийского края, когда факт этот он устанавливал не только теоретически, но и практически, путем занятия военными постами все новых и новых пунктов, когда Муравьев пошел уже и дальше, настаивая на необходимости закрепления за Россией всего левого берега Амура от Усть-Стрелки до Великого океана, — в это самое время, 16 июня 1853 года, от нашего министерства иностранных дел полетела в Пекин дипломатическая нота удивительного содержания: в ней восточному, приморскому, району присвоивалось значение второстепенное, ею лишь просили китайцев соблаговолить высылкою уполномоченных для установки пограничных знаков в западной части Восточной Сибири, у верховьев реки Горбицы. Этою нотою китайцам предоставили прекрасную и вместе с тем твердую почву для борьбы с настояниями сибирских властей. Китайцы, конечно, с удовольствием пошли на встречу желаниям нашей дипломатии, желаниям, шедшим в разрез с русскими интересами. Благополучное разрешение вопроса было заторможено прочно и надолго. Горько сетовал на эту ноту Муравьев и сетовал не один год. В одном из писем своих к Великому Князю Константину Николаевичу он говорит даже, что счел своим долгом представить Государю Императору, в собственные руки, секретную записку, «в которой не мог скрыть затруднений, возникающих от известного листа из нашего сената в китайский трибунал 16 июня 1853 года; недобросовестность этого документа очевидна, и цель министерства иностранных дел вполне достигнута» (курс. мой).

Идя на встречу пожеланиям, выраженным нашею дипломатиею в 1853 году, пекинский трибунал ответил, что распоряжение о высылке чиновников, пока в Ургу, сделано. «Но — значилось далее в ответном листе — ваш генерал-губернатор, для защиты от нападения английского флота, занял на реке Сунгари (читай — Амуре) от моря несколько городов и несколько селений, издавна платящих дань нашему государю. Муравьев вовсе не заботится о поддержании двухсотлетнего дружественного согласия и твердого мира, и потому просим вразумить Муравьева».

Само собою разумеется, Муравьев не мог не усмотреть в таком обороте вопроса уверенности китайцев, что действия его, [183] генерал-губернатора, являются самовольными и расходящимися со взглядами высшего русского правительства. Оставлять трибунал в такой уверенности, по его мнению, было невозможно, как не представлялось соответственным интересам дела и отстранение местной сибирской власти от ведения переговоров с Китаем и тем более при тогдашней обстановке. Внутри Китая шло сильное брожение; внутренние смуты грозили переменой династии; страна, незадолго перед тем закончившая войну с англо-французами, была накануне новой войны с ними же. Всем этим можно было воспользоваться в наших интересах, воспользоваться в удобную минуту, а учесть выгодный момент было гораздо легче на границах Китая, чем за тридевять земель от него. И вот, Муравьев подает в январе 1854 г. в Амурский комитет, состоявший тогда под председательством Наследника Цесаревича, записку, в которой просит «сообщить из нашего сената в трибунал внешних сношений для сведения, что, по отдаленности и настоящим смутным обстоятельствам в Китае, предоставлено именно генерал-губернатору Восточной Сибири входить в сношения в нужных случаях с сим трибуналом». При этом Муравьев думал установить такой порядок: по предметам, не терпящим отлагательства, он может сноситься с Китаем «по усмотрению», доводя о важнейших своих действиях до сведения министерства иностранных дел для доклада Государю Императору; по предметам особой важности, но не весьма спешным, он обязан представлять в то же министерство, на Высочайшее утверждение, проекты нот; наконец, по всем прочим делам генерал-губернатору сообщаются Высочайшие повеления. Результатом рассмотрения записки Муравьева, в общем одобренной, явился «лист» в трибунал от 6 февраля 1854 года, в котором, между прочим, было изложено: «Так как ход обстоятельств может потребовать скорейших сношений с вашим правительством, то помянутому генерал-губернатору, по Высочайшей воле всемилостивейшего нашего Государя Императора, разрешено: в потребных случаях непосредственно сноситься с трибуналом внешних сношений». При этом Муравьеву было преподано наставление: «Пользы России указывают воздержаться от всякого вмешательства в дела китайские и ожидать, чем кончится настоящий переворот, не упуская только из вида интересов наших и, буде можно, пользуясь с умением и осторожностью нынешними [184] обстоятельствами Китайской империи, чтоб поставить себя в сколь возможно выгодное (курс. подл.) положение, обезопасить и утвердить наши границы и т. п., не расторгая давних связей с китайским государством, связей, полезных как в политическом, так и в торговом отношении».

Муравьев еще был в Петербурге, когда сибирское начальство осведомилось, что в Урге собрана особая китайская комисия по вопросу о наших с Китаем границах и что ей велено, не задерживаясь, ехать в Кяхту и окончить дело елико возможно «дружелюбнее». Кяхтинскому градоначальнику, Ребиндеру, заменявший на месте Муравьева, генерал Венцель, предложил, чтобы он «дал понять» китайцам, «что нам необходим весь левый берег Амура до манчжурского пограничного селения Мелки (на нравом берегу реки ниже устья Уссури), а как туда далее Амур протекает по землям, где проживают племена независимые от Китая, то потому об этом, независимом от них, пространстве и нет никаких оснований им вступать с нами в сношения». Об этом было сообщено с места и в министерство иностранных дел, которое, не касаясь вопроса по существу, ответило, что переговоры о границах предоставлено вести Муравьеву. Также оставила наша дипломатия без рассмотрения и представление кяхтинского градоначальника о том, что, по его сведениям, хотя китайцы и считают Даурию (нынешнюю Амурскую область) своею, но «весьма встревожены слухами о намерениях рыжих европейцев («под сим общим названием они смешивают, кажется, англичан и американцев») завладеть землями, лежащими к северу от Манчжурии и проникнуть с вооруженными судами в Амур». Желание России — иметь границу по Амуру — собственно манчжурские власти, почитающие Даурию пустыней, по слухам, находят скромным.

В марте 1854 г. ургинская комисия сообщила Ребиндеру, что определение наших с Китаем границ необходимо отложить до открытия навигации и что китайские уполномоченные — амурский и гиринский дзянь-дзюни — «по дружеской связи» явятся к тому времени на р. Горбицу.

Осведомившись о таком уведомлении только летом, в бытность свою в Николаевске, усматривая, надо полагать, в словах «по дружеской связи» намек китайцев на выполнение ими пожелания, выраженного в русской ноте 1853 г., и признавая вопрос о пограничных знаках на Горбице — вопросом вздорным, [185] Муравьев пока что ответил, что теперь де не время переговариваться, что теперь идет война.

Муравьеву и действительно было тогда не до переговоров, в особенности на той зыбкой почве, на которую поставила Амурский вопрос нессельродовская дипломатия. Эта почва не могла не повести к ряду недоразумений и к непроизводительной потере времени, а свободного времени у Муравьева не было. Тогда амурским вопросом занялся более свободный человек, единомышленник Муравьева — кяхтинский градоначальник Ребиндер. Он представил в Петербург обширную записку, записку, которая, по заголовку своему, касалась дела, непосредственно входившего в круг его служебных обязанностей — кяхтинской торговли. Однако, под этим умело поднятым флагом, он повел речь о необходимости обладания левым берегом Амура, выставляя такие мотивы сказанной необходимости: пока русские суда не будут свободно плавать по Амуру — нам не удержать укрепленного положения в устье реки; если вход в Амур будет открыт для всех — первыми придут в реку англичане, займут ее, будут держать Манчжурию в своих руках и через манчжур вредить России; с обладанием Амуром связано обладание Сахалином и его богатствами — каменным углем и селедочным туком; наконец, китайцы несомненно согласятся предоставить нам и левый берег Амура и свободу плавания по реке.

Записка Ребиндера была в общем одобрена Государем Императором и передана Великому Князю Константину Николаевичу, который вошел по существу ее в сношение с государственным канцлером графом Нессельроде. В ответе графа, между прочим, читаем: «Сомнительно, мне кажется, чтобы китайцы добровольно согласились уступить нам все огромное пространство, составляющее левый берег Амура, не получая ничего с нашей стороны взамен такой уступки». Впрочем — писал он — пусть де старается Муравьев.

Великий Князь доложил Царю лично, а 4 июня 1855 года уведомил Муравьева, что Государь Император «соизволил признать необходимым, в видах успешного и быстрого развития благосостояния Сибирского края, утвердить за Россией весь левый берег Амура и получить право свободной торговли в северных областях Китайской империи» (курс. подл.). Посему Его Величество предоставляет Муравьеву войти в соответственные переговоры «для достижения сих двух целей посредством [186] миролюбивых соглашений, и не щадя необходимых, по китайским обычаям, издержек, чтобы расположить китайских государственных мужей в пользу просвещения и обоюдного блага».

Итак, с высоты Престола амурский вопрос был поставлен на путь твердый, правильный и вполне отвечающий жгучим нуждам Сибири. Конечно, Муравьев с благоговением принял к руководству такую Высочайшую директиву. Но иначе к этому отнеслись наши дипломаты. Даже после столь категорического повеления, именно 25 февраля следующего 1856 года, управлявший министерством иностранных дел, тайный советник Сенявин, не отрицая пользы плавания русских судов по Амуру, писал: «что же касается до требования, чтобы китайцы уступили нам огромное пространство земли, находящееся между Становым хребтом и левым берегом Амура, то я нахожу сие преждевременным, неудобоисполнимым и не представляющим даже особенных, необходимых для нас выгод» (курс. мой).

Когда в 1855 году Муравьев спускался по Амуру, он встретил у р. Кумары четыре большие манчжурские лодки, поднимавшиеся по реке к устью Горбицы для постановки совместно с нашими уполномоченными пограничных знаков в глубине нынешней нашей територии. Но так как еще 28 апреля того года генерал-губернатор Восточной Сибири направил в Пекин «лист» с предложением выслать уполномоченных для переговоров к устью Амура, то он и пригласил повстречавшихся ему китайцев идти в Мариинск, на что они, после некоторых колебаний, согласились.

Маленькая конференция открылась в Мариинске только в конце лета. Китайским уполномоченным — Дзир-га-шаню, Фу-нян-гу, Хой-ли-ню и Ул-дзи, и монгольским сановникам — Батуцынгелу, Идамродзи и Батуджиргалу, Муравьев прежде всего вручил письменно изложенную им «мысль», под заголовком «Соображения и виды России». В этой записке он излагал, что в стародавние времена наши с Китаем трактаты касались ограждения границ от разбойничьих шаек и что в них совершенно не имелись в виду иностранцы, которые были далеко. Россия — писал он далее — «желая сохранить дружеские свои отношения с Китаем, сняла даже посты, находившиеся в то время по левому и правому берегам реки Сахалян-ула (Амура), и хотя плавание по этой реке не воспрещалось русским судам, но, не желая возбуждать опасения Китая, правительство, не имея [187] тогда надобности, им не пользовалось». За 200 лет обстановка изменилась: Англия проявляет явные стремления к захвату берегов Великого океана, мы принимаем против этого меры и сосредоточили в Сибири свыше 100.000 войска, в Китае идут внутренние смуты, «произведенные, конечно, теми же иностранцами». Повторяя свои соображения о наших сплавах, изложенные в «листе» от 30 октября 1854 г., о котором в своем месте уже было сказано, Муравьев утверждал, что такие сплавы вовсе не являются нарушением державных прав Китая. Эти сплавы позволили нам сосредоточить в устьях Амура сильное войско, возвести прочные укрепления и принять необходимые меры против вторжения в реку неприятеля. Без таких мер иностранные суда проникли бы в глубь Китая, как они проникнут туда и в том случае, если наших укреплений и гарнизонов на устье не будет. Посему сказанные укрепления и гарнизоны должны существовать постоянно, для этого нам нужен путь сообщения по Амуру и устройство по левому берегу реки станций и тем более потому, что «сообщение горами, по всем исследованиям, совершенно невозможно ни зимой, ни летом». Все это указывает де, что между Россией и Китаем Амур «представляет самую естественную и бесспорную границу», и что утверждение ее устранит в будущем всякие недоразумения. Россия заботится не о расширении своей, и без того громадной, територии: она должна принять меры к защите Сибири от иностранцев, и меры сии обоюдно выгодны и для русских, и для китайцев.

На совещании 11 сентября китайские уполномоченные, ознакомившиеся с запиской Муравьева, как и следовало ожидать, заявили, что они знают лишь нашу дипломатическую ноту 1853 года, в которой говорилось о постановке пограничных знаков у верховьев р. Горбицы, и что ничего другого они больше и знать не хотят. При дальнейших же переговорах, при которых Муравьев как будто пошел даже на компромис — соглашаясь на проведете границы по Амуру от Усть-Стрелки до моря, с оставлением, значит, Уссурийского края под властью Китая — китайские сановники, не отрицая в общем взгляда на Амур, как на естественную границу, уклонились от какого-либо решения, ссылаясь на неимение соответственных полномочий. Указав затем, «что они чрезвычайно спешат отплыть обратно, чтобы не замерзнуть в реке», китайцы покинули Мариинск. Амурский же вопрос не подвинулся вперед ни на шаг. [188]

Не подвинулся он и при получении в Петербурге, в сенате, извещения гиринского дзянь-дзюня, жаловавшегося, что Муравьев сделал в Мариинске китайским уполномоченным такие предложения, «которые они не смеют показать своему правительству». Жалобу эту переслали Муравьеву, а он ответил дзянь-дзюню, что, вскрыв его пакет по предоставленному генерал-губернатору праву, он сам не решился показать столь неосновательный документ русскому сенату (Государ. арх., аз. д-т, № 7/70, записка Муравьева 22-го января 1854 г. и журн. Амур. ком. и № 6/69, лл. 10-43, 45-48, 50-55. 68, 69, 112-115, 118, 168-175, 266-273; Морск. арх., канц., № 14,839, дл. 52, 75, 76; Барсуков, т. I, стр. 445 и т. II, стр. 128; Невельской, стр. 337, 375, 381.).

Однако, не в одних дипломатических переговорах видел Муравьев средство для получения левого берега Амура. Тактика Невельского — занятие желанных мест русскими военными постами-никогда не была чужда и самому Муравьеву. Еще в самом начале 1855 г. он обратился к военному министру, князю Долгорукову-преемнику и единомышленнику князя Чернышева — с ходатайством об испрошении Высочайшего соизволения на заселение левого берега Амура забайкальскими казаками с открытием навигации 1856 г. Необходимость спешного осуществления этой меры он пояснял тем, что «всеми, воспоследовавшими уже по воле блаженные памяти в Бозе почившего Государя Императора Николая Павловича, распоряжениями, мы положительно упрочиваемся на Амуре, и так как возложенные на меня переговоры о разграничении тех мест с Китаем, по некоторым недоразумениям и свойственной китайскому правительству во всех делах медлительности, могут еще долго не состояться, а между тем установление прочного сообщения по Амуру, на устьях которого с мая месяца нынешнего года будут находиться значительные сухопутные и морские наши силы — есть первою необходимостью». К этому Муравьев прибавлял, что, отправляя второй амурский сплав, он предполагает оставить у устья Бурей сотню казаков, поставив им цель — «обозрение местности для поселения там значительных казачьих сил».

Князь Долгоруков, верный заветам своего предшественника и толкованиям Нерчинского трактата по способу гр. Нессельроде, представлял по этому поводу Государю, «что предназначаемые генерал-лейтенантом Муравьевым места для поселения полка находятся вне умственной границы нашей с Китаем, [189] проходящей по хребту гор и даже, как можно полагать, вне той границы, какую в 1853 году Высочайше повелено было показывать на картах, что хотя поселение полка на означенных местах было бы желательно, но тем не менее может представиться опасение, дабы это поселение не породило каких-либо неблагоприятных в будущем времени последствий по сношениям нашим с Китаем, при производящихся еще с китайским правительством переговорах о разграничении упомянутой местности и что, вследствие всего вышеизложенного, возбуждается вопрос: возможно и удобно ли будет произвести ныне же поселение казаков в тех пунктах, где полагает генерал-лейтенант Муравьев?» Государь Император повелел дело рассмотреть в особом комитете под председательством Августейшего генерал-адмирала.

До созвания комитета, Великий Князь Константин Николаевич затребовал заключение по делу от министерства иностранных дел, а управлявший в то время этим министерством, тайный советник Сенявин больше всего обрушился на Муравьева за его намерение поселить сотню казаков у устья Бурей, находя эту меру, кстати, как мы видели, неосуществленную, явным нарушением державных прав Китая. По общему же вопросу он уклонился от выражения категорического мнения. «Имея в виду — писал Сенявин — что нами заняты уже, без всяких с китайцами предварительных объяснений, несколько пунктов не только при устьях Амура, но и гораздо южнее оных, я не могу не сознать, что разрешение настоящего вопроса должно быть более подчинено соображениям военным, чем политическим (курсив подл.). По моему мнению, успех всякой предпринимаемой меры зависит от предусмотрительности распоряжений, обеспечивающих достижение цели. Таким образом, и в настоящем деле занятие устья Буреи есть ничто иное, как последствие принятой системы действий на устьях Амура, и при сосредоточении там ныне оборонительных средств всякого рода, не может, кажется, подлежать сомнению, что необходимо установить верное и наиболее удобное сообщение между Сибирью и теми отдаленными местами, которые нами заняты на север и на юг от устьев Амура. В сих видах занятие некоторых пунктов на самой реке Амуре оказывается уже делом почти необходимым, несмотря на то, что рано пли поздно подобная мера может подать повод к столкновениям с китайским правительством». [190]

Особый комитет признал, что «в настоящее время, когда политическое положение Европы еще не определилось, и всеобщее раздражение, возбужденное кровопролитной войной, еще сильно» — торопиться с заселением Амура казаками не следует, и меру эту представлялось бы более правильным отложить хотя бы до весны 1858 года. Амурский же комитет, в который было внесено заключение комитета Августейшего генерал-адмирала, учел совершенно новое обстоятельство — назревавшее решение направить в Пекин специальное по амурскому делу посольство. «Нет сомнения — говорится в журнале комитета — что занятие русскими военными поселениями части китайских земель в то самое время, когда о них будет возбужден вопрос нашим правительством в Пекине, не может не отразиться на самые переговоры и не иметь на них самого вредного влияния». Посольство должно быть миролюбивого характера — это прежде всего. Если оно увенчается успехом — проектируемая мера может быть оговорена в трактате. Если же «по неопределенности восточной политики» нашего посольства в Пекине даже не примут, тогда Амур можно будет занять именно по этой причине и такая мера сохранит "вид законной необходимости"». На основании таких соображений, Амурский комитет постановил с поселением казаков приостановиться до окончания переговоров нашего посла с трибуналом или до принятия этими переговорами характера определенности.

В 1856 году в высших правительственных сферах произошли перемены, существенно отразившиеся на амурских делах. Графа Нессельроде заменил князь Александр Михаилович Горчаков, директора азиатского департамента Сенявина — генерал-маиор Егор Петрович Ковалевский, военного министра князя Долгорукова-Николай Онуфриевич Сухазанет. В том же году Великий Князь Константин Николаевич поставил нашу дипломатию в известность о мнении Императора Александра II, «что для пользы Сибирского края нам необходимо или ныне, или через несколько времени получить от китайцев совершенную уступку всего левого берега Амура и приморского берега до Императорской гавани включительно». Следствием же этого явилось подтверждение полномочий Муравьева вести сношения с Китаем, оповещение о том пекинского трибунала и просьба к последнему «давать при предстоящих переговорах полную веру словам помянутого генерала Муравьева, яко лица, [191] облеченного всею доверенностью и полномочием от своего правительства» (Государ. арх., аз. д-т, № 40-журналы Амур. ком. и № 6/69, лл. 82-90, 95-97, 275, 281-284.).

Несмотря на такое вполне определенное решение — предоставить амурский вопрос попечению генерал-губернатора Восточной, Сибири — в феврале 1857 года, стараниями наших дипломатических чиновников старой школы, весьма не долюбливавших Муравьева, было достигнуто перерешение: было повелено, согласна прежним предположениям, отправить в Пекин, в качестве чрезвычайного посланника, адмирала Путятина, возведенного, после его посольства в Японию, в графское достоинство. Правда, в задачу Путятина входило, между прочим, отстаивание притязаний России на открытие для русских судов некоторых китайских портов, подлежавших открытию для иностранцев, но кардинальной его миссией являлось все же решение именно амурского вопроса в духе желания Государя.

Выбор для такого дела гр. Путятина далеко не был из особенно удачных. Граф никогда не был сторонником нашего водворения на Амуре и всегда был склонен разделять в этом отношении взгляды нессельродовской дипломатии. По свидетельству Шумахера, еще в 1853 году капитан-лейтенант Римский-Корсаков, прибывший на шхуне «Восток» из Японии в Петровское, объявил, что Путятин «решительно против всяких занятий на материке, против всяких видов на Амур; запретил ему, Римскому-Корсакову, входить в эту реку... Влияние графа Нессельроде было явное». Тяжелое путешествие графа по Амуру еще более повлияло на его личные взгляды по отношению к амурскому делу и, конечно, повлияло отрицательно. Вручение же вопроса человеку, несочувственно к нему относившемуся, не обещало ничего хорошего. Так понимал дело и Муравьев, писавший по этому поводу Корсакову: «Жаль, что (Путятин) вмешался в амурские дела (курс. подл.), которым может и повредить». Кроме того, он доносил Великому Князю Константину Николаевичу, что весьма сомневается в успешности переговоров графа и главным образом потому, что «заключение этого трактата весьма сомнительно по известному упрямству китайцев, а быть может и по расчету их уступать нам негласно, чтобы другие не требовали таких же уступок». Но относясь несочувственно к посольству Путятина, относясь к нему так исключительно [192] по соображениям высшего порядка, генерал-губернатор не только не принял политики вставливания палок в колеса, но совершенно обратно — стремился сделать все, да, пожалуй, и сделал все возможное для облегчения задачи посольства.

Как только весть о выезде Путятина в Кяхту дошла до Иркутска, Муравьев тотчас же приказал сделать все приготовления для возможно торжественного приема графа на месте. «Чем более будет при встрече Путятина грома пышности — писал он Корсакову — тем больше это будет иметь впечатления на наших глупых соседей». Принял он и более существенные меры, о которых речь будет впереди.

Гр. Путятин прибыл в Кяхту в апреле 1857 г. и тотчас же потребовал для себя пропуск в Пекин. Ответ пришел лишь в конце мая, и в этом ответе сразу подтвердились опасения Муравьева. Китайские сановники писали, что «у них нет никаких особо важных дел с Россией, для которых стоило бы такой высокой особе, как посланник, предпринимать трудный и далекий путь». Путятин такого ответа не ожидал и растерялся. Его растерянность дошла до предложения министру иностранных дел ответить на отказ в приеме посольства взятием вооруженною силою Айгуна. Когда же такое предложение было отвергнуто и Путятину было указано ехать на Амур, Амуром в море и морем в Печелийский залив, на нашу эскадру — он проектировал не настаивать на проведении нашей границы по Уссури, ограничиться границею по хребту Сихотэ-Алинь и уплатить Китаю за уступку части его територии 3-5 милионов рублей серебром.

Как к мере существенной для поддержания престижа нашего посольства, Муравьев прибегнул к сосредоточению на манчжурской границе значительного количества вооруженной силы, что не могло не повлиять весьма внушительным образом на правительство Китая, тщетно боровшегося с внутренними смутами и вновь втянутого в серьезную войну с двумя такими сильными европейскими державами, как Англия и Франция. Еще в феврале 1857 г. Муравьев писал князю А. М. Горчакову: «Неожиданные события в Китае и Шанхае чрезвычайно упрощают наше амурское дело, а последние, наводящие большое сомнение о долговременном продолжении существования нынешней китайской династии, заставляют нас даже поспешить утвердиться на Амуре». Для утверждения же на этой реке, он опять просил разрешения занять ее казачьими поселками. [193]

На сей раз просьба генерал-губернатора была уважена, а 19 -го марта последовало Высочайшее соизволение на поселение в пределах среднего Амура трех сотен забайкальских казаков с их семействами. Но казаками Муравьев не ограничился. В мае он писал, между прочим, военному министру генералу Сухазанету.

«Принимая во внимание, что при возникшей переписке о приеме посольства нашего в Пекине и при тех справедливых настояниях, которые сделал посланник для достижения этой цели, нужны некоторые меры предосторожности и настойчивости, я нашел необходимым, по соглашению же с графом Путятиным, сплавить по Амуру до города Сахалян-Ула-Хоток два линейных баталиона с дивизионом полевой артилерии. С войсками этими отправится туда же и сам посланник, если в мае месяце не получит в Кяхте надлежащего ответа от китайского правительства. Два баталиона эти с артилерией будут расположены на левом берегу Амура, невдалеке от города Сахалян-Ула-Хоток, куда граф Путятин намерен послать еще последнее требование о приеме посольства нашего в Пекин, и, в случае нового отказа, Путятин предполагает уже отправиться к устью Амура; отряд же наш останется на своем месте для прикрытия и содействия переселяющимся казакам в устройстве ими своих жилищ и пашен да левом берегу реки, в местах, им предназначенных. Важность всех этих обстоятельств заставляет и меня отправиться вместе с графом Путятиным, дабы поддержать во всех случайностях посольство наше личными своими распоряжениями, избегая всемерно неблагоприятных столкновений, ибо, оставляя без ответа столь долгое время лист наш о посольстве, китайское правительство оказывает к нам явное пренебрежение и нарушает трактат, о чем посланник и сообщил уже в китайский трибунал. А после этого нельзя уже ожидать сохранения прежнего с Китаем дружелюбия и следует быть везде, а в особенности на Амуре, в надлежащей готовности. Поселение же на левом берегу Амура, по всему протяжению его, Амурского конного казачьего полка необходимо безотлагательно, как факт занятия нами этого берега, и для сей цели, равно как и для сообщений наших, будет достаточно этого полка впредь до времени, когда разъяснятся все обстоятельства относительно китайской империи и наших с нею отношений».

Во второй половине мая у устья Зеи сосредоточились 13-й и 14-й сибирские линейные баталионы при двух горных орудиях и дивизион легкой артилерии, а также несколько канонерских лодок; постепенно стали прибывать и три сотни казаков — 451 семья. Всего же на границах Манчжурии и Монголии к лету 1857 года было сосредоточено 16,000 пехоты, 5,000 конницы и 40 орудий, именно: линейные баталионы №№ 13, 14,15 и 16 (4 т.), 12 пеших казачьих баталионов Забайкальского войска (12 т.), 6 конных полков того же войска (5 т.), 8 батарейных, 24 легких и 8 горных орудий. [194]

Сосредоточивая такие силы, Муравьев был все-таки далек от мысли употребить их в качестве активного средства; в своих войсках он видел внушительную угрозу китайцам и был уверен, что для достижения преследуемой цели будет достаточно только этой угрозы. При такой же точке зрения он не был чужд забот по отношению к благовременному затушению возможных проявлений излишней воинственности и задора частных войсковых начальников, не был чужд забот, уместных тем более потому, что в войсках шли разговоры о необходимости бросить «миндальничанье» и хорошенько «вздуть» желтокожих. «Постарайся — писал он, между прочим, Корсакову — убедить любителей легкой войны с китайцами, что ее не будет, а что если будем драться, то с англичанами на смерть (курс. подл.); c’est a dire: on n’aura pas de gloire a bon marche.

Вскоре на Амур прибыл и Путятин. Требование его о пропуске в Пекин через Сахалян-Ула также не увенчалось успехом, и он сбирался идти в море, в Печели и на Пейхо, чтобы кончить с амурским вопросом все-таки в сердце Китая. Таким образом, у амурского дела оказалось два лица: одно уполномоченное для данного момента, в душе не сочувствовавшее этому делу, стремившееся разрешить его там, где это было наиболее неудобным — граф Путятин; другое неуполномоченное, насквозь пропитанное жгучим желанием поставить вопрос на твердую почву, вполне учитывавшее обстановку и понимавшее невозможность торговаться с Китаем на глазах иностранцев — генерал Муравьев. Кроме того, Путятин не пользовался никакой авторитетностью в глазах китайцев, Муравьев же имел возможность писать князю Горчакову в июне 1857 г. с Усть-Зейского поста: «Народ нас здесь любит и уважает, а власти страшно боятся и верят каждому слову моему, им от меня сказанному, как закону». И преувеличения тут не было никакого.

При таком положении вряд ли кто найдет странным, что, перед отплытием Путятина к морю, Муравьев вручил ему письменные свои по амурскому делу соображения в качестве канвы для предстоящих переговоров. Общий тон записки был таков.

Семь лет занимаем мы устья Амура «бесспорно и беспрепятственно, без всякого со стороны китайцев протеста и противодействия»; мы употребили значительные силы и затратили большие денежные средства на укрепления в устьях реки, на Сахалине, [195] в Де-Кастри и в Императорской гавани; «наши военные силы, воздвигнутые на вечные времена укрепления должны еще усиливаться»; мы стоим на Амуре твердо, будем твердо стоять и впредь; не об уступке територий идет речь, а лишь о разграничении, полезном только для устранения недоразумений между соседями. К записке был приложен перечень войск, стоящих в боевой готовности на нашей с Китаем границе.

Однако, записка повидимому показалась Путятину странной. Личное самолюбие восторжествовало над чувством патриотизма. Путятин решил действовать по своему. Это решение не осталось неизвестным Муравьеву и вызвало категорическое заявление последнего министру иностранных дел: «Вопроса об Амуре он (Путятин) не должен и возбуждать, c’estun fait accompli; и если бы другие его возбудили, то отвечать, что Амур нам издревле принадлежал» (курс подл.). Ту же мысль он сообщил и самому Путятину.

Не стану говорить, что в настояниях Муравьева не было и мысли о том памятнике себе, который ныне гордо красуется у офицерского собрания в Хабаровске; дальнейшие события — лучшие показатели безусловной правоты знаменитого государственного мужа (Государ. арх., аз. д-т, № 40-журналы Амурск. комит- и № 6/69, лл. 349, 350, 365; Воен.-учен. арх.. отд. С, № 73; Барсуков, т. I, стр. 331, 482 и т. II стр. 156; Назаров, стр. 68, 69, 71-73.).

Спустившись по Амуру, граф Путятин взошел на борт специально для того зафрахтованного американского судна «Америка» и, конвоируемый военным тендером «Камчадал», ушел в Печели, где пересел на одно из судов находившейся там русской эскадры. 24-го июля он находился уже у устья р. Пейхо и направил экстренный пакет в пекинский трибунал с требованием приема и приступа к переговорам об Амуре. Прошел июль, прошел и август — ответа не было. Это заставило графа проектировать различные давления на Китай. Так, он представлял Великому Князю Константину Николаевичу о соответственности прервать нашу торговлю через Кяхту, дабы рассеять в китайцах убеждение, что мы ею дорожим и потому опасаемся действовать энергично; высказывал и предположение о желательности получения в его, графа, распоряжение нескольких милионов рублей на взятки, без коих посольство вряд ли увенчается успехом; представил в Амурский комитет свои соображения о [196] вооруженном воздействии на Китай совместно с англо-французами, о блокаде нашими судами устья Пейхо для пресечения подвоза хлеба в Пекин и о необходимости принятия в Сибири серьезных мер в виду значительных и очевидных военных приготовлений Китая против России. А тем временем, в начале сентября, из Пекина Путятину был доставлен ответ трибунала и опять с категорическим отказом принять посланника.

В распоряжении Амурского комитета, кроме приведенных донесений Путятина, имелся также новый «лист» пекинского трибунала, в котором указывалось, что вести переговоры об Амуре в Пекине или Тяньцзине, по удаленности, неудобно, что об этом надо сговориться с манчжурским дзянь-дзюнем, что местом для переговоров надо избрать Айгун и т. д. Тогда же было получено донесение Муравьева, что «китайское правительство решилось протестовать против заселения нами левого берега» Амура и решилось на такой протест «тогда только, когда граф Путятин прибыл в Печелийский залив», другими словами, когда амурский вопрос из частного нашего с Китаем дела превратился в вопрос характера международного и явился звеном в ряде домогательств европейских держав, предъявленных ими Небесной империи.

Обсудив все эти обстоятельства, Амурский комитет, во-первых, нашел, что предложения графа Путятина о вооруженном воздействии на Китай совместно с англо-французами совершенно неприемлемы. Нам следует соблюдать в Печелийском заливе осторожность и не идти далее бдительного наблюдения, дабы не пострадали русские интересы от тех или других соглашений китайского правительства с иностранцами. Путятину же надлежит действовать за одно не с англо-французами — с официальными врагами Китая — а с Америкой, «правительство которой остается до сих пор неизменным в отношении общей с нами миролюбивой политики в вопросе китайском». К тому же нахождение нашей эскадры лишь «в наблюдательном положении» тем более разумно потому, что Англия и Франция торжественно поручились за распространение на все европейские [державы всяческих выгод, кои могут быть ими достигнуты. Во-вторых, комитет нашел, что страхи графа Путятина по отношению военных приготовлений Китая против России совершенно неосновательны. «При нынешнем бедственном положении китайской империи — говорится в одном из журналов комитета — борьбе инсургентов [197] внутри нее, вторжении иностранцев извне, недостатке денег повсюду и голоде в самом Пекине» — угрозы нам не страшны. Неуспех же посольства по отношению к амурскому вопросу был признан комитетом действительно грозным, и тогда решили кончить тем, с чего, собственно говоря, следовало начать: Муравьева, лечившегося в то время заграницей, экстренно вызвали в Петербург и предоставили ему вести переговоры с китайским правительством вполне самостоятельно. Иначе рассуждая, Муравьеву вменили в обязанность исправить испорченное дело. Далее, звание чрезвычайного посланника в Китае было признано «бесполезным», графу Путятину велено было именоваться «Императорским комисаром», следить только за сношениями иностранцев с трибуналом и иметь в виду, что «вопрос об определении нашей границы с Китаем оставлен в исключительном заведывании генерал-адъютанта Муравьева». Звание генерал-адъютанта было даровано Муравьеву перед его выездом в Сибирь.

Когда амурский вопрос был изъят из круга обязанностей Путятина и о том узнали в Пекине, трибунал более не противодействовал стремлениям графа закончить свою мисию. В Тянь-цзин были высланы китайские уполномоченные — «государственный муж» Гуляй-Лян и «дивизионный начальник» Хуа-Шан. С ними, 1-го (13-го) июня 1858 г., гр. Путятин заключил трактат, по которому были установлены некоторые льготы для нашей сухопутной с Китаем торговли и были для наших судов открыты китайские порты: Шанхай, Нинбо, Фуджоу-Фу, Сямынь, Гуандун, Тайвань-Фу, Цюнчжоу, а также все остальные, кои подлежали открытию для иностранцев вообще по предстоявшему трактату с англо-французами. Дело в том, что Путятин почему-то заторопился заключить трактат ранее заключения такового между Китаем и иностранными державами, причем торопливость его пользы России не принесла: трактат иностранцев оказался более выгодным.

Тяньцзинский договор был заключен гр. Путятиным не без взятки Китаю. Он, от лица нашего правительства, но по собственной инициативе, обязался предоставить китайскому правительству 10,000 ружей и 50 тяжелых орудий с боевыми комплектами, а также русских военных инструкторов — двух артилерийских офицеров, двух инженерных и одного пехотного. Амурский комитет, рассмотрев представление по последнему [198] поводу, Высочайше утвержденным 8-го октября мнением положил: запас ружей направить в Китай сухим путем «во избежание огласки и случайностей морского перехода»; орудия переслать в Николаевск, а оттуда в Китай — по мере возможности; инструкторов командировать на место через Монголию «обычным путем, которым следуют мисии наши в Китай, но не одновременно с отправлением оружия, дабы не подать повода к каким либо толкованиям». Тяжелые орудия хотя и были отправлены как и все остальное, но по назначению не дошли; они остались на Амуре.

Снабжение Китая оружием и инструкторами по инициативе гр. Путятина, как и обучение им же японцев постройке и управлению мореходными судами (шхуна «Хеда») сильно не нравились Муравьеву. В ряду его мыслей по этому поводу, замечательным, по истине пророческим, является такой отрывок из письма его к Корсакову, отправленного из Японии, в бытность его в этой стране в 1859 году: «но и здесь не понимаю страсти Путятина учить (курс. подл.). Выучатся они всему и без нас, особенно морскому делу; а нам бы лучше самим учиться, чем учить людей, которые скоро нас перещеголяют» (Государ. Арх., Аз. Д-т, № 40 — журн. Амур. ком. и № 6-69, лл. 386, 448; II Полн. Собр. Зак., № 34,697; Барсуков, т. I, стр. 503, 504, 559 и т. II стр. 159.).

Решив амурский вопрос передать всецело на попечение генерал-адъютанта Муравьева и оповестив пекинский трибунал о согласии определить Айгун местом свидания уполномоченных, наше правительство, в лице Амурского комитета, было далеко от оптимизма. «Что же касается до отправленных в Сахалин-Ула китайских уполномоченных — читаем в одном из журналов комитета — то комитет не полагает, чтобы переговоры с ними повели к каким либо результатам». Но Муравьев думал иначе. «Слава Богу — писал он Сухазанету — что у нас здесь есть теперь войска, в которые однако министерство иностранных дел и до сих пор не верит, а кабинет, говорят, и сердится, зачем эти войска созданы». Главные свои надежды Муравьев возлагал именно на присутствие войск да на свой личный авторитет в глазах китайцев. Давно уже, по свидетельству Ф. Шперка, «он сумел поставить себя с китайскими властями на Амуре так, что они его сильно побаивались и, видя в нем распорядителя крайне энергичного, а в случае необходимости [199] готового решиться на все, боялись его прогневить, часто, помимо своего желания, соглашались с его доводами». А чтобы быть еще более убедительным, он принял перед айгунским свиданием решение — отнюдь не показывать китайцам вида, что разграничение нужно нам; наоборот, путем намека на то, что необходимые нам пространства мы займем без стеснения, как занимали и раньше, он хотел вселить в них мысль, что это разграничение нужно именно им, дабы русские не распространились и за те пределы, о которых идет речь.

На Амур Муравьев выехал с весьма дельным и ценным помощником — приставом нашей духовной мисии в Пекине, ст. советн. Петром Николаевичем Перовским. При подходе к Зее, к нему явился айгунский амбань и сообщил, что в город уже прибыл уполномоченный вести с ним переговоры — цицикарский главнокомандующий (дзянь-дзюнь), родственник царствующего богдыхана, И-Шань, а вскоре после этого, видя, что Муравьев не торопится и торопиться не намерен, явился и другой гонец, с просьбою И-Шаня прибыть в Айгун — «переговорить с ним о разграничении, так как дело это крайне заботит их правительство, а пограничные люди их находятся в тревоге и оторваны от сельских занятий»; амбань же приглашал генерал-губернатора к обеду.

Муравьев приглашение амбаня принял и 10-го мая направился с Усть-Зейского поста (где накануне был торжественно заложен храм Благовещенья) к Айгуну, конвоируемый флотилией канонерок. При съезде генерала на берег, китайцы произвели в его честь салют из маленьких мортирок, производивших при выстрелах весьма слабый звук. Наши канонерки отвечали на это оглушительным громом крупных пушек, не жалея пороху на заряды. Дисонанс салютов пришелся не особенно по вкусу китайцам; но эфект произвел. Дружескую трапезу Муравьев не пожелал уснащать разговорами о делах: «об этом завтра» — сказал он.

Первое заседание состоялось утром 11-го мая. Муравьев сказал речь, в которой поведал о своих взглядах на амурский вопрос, взглядах, нам уже известных. На это И-Шань возражал соображениями Китая и его верного союзника — графа Нессельроде, соображениями, также нам уже прекрасно известными. Далее начались прения по мелочным вопросам, совершенно не двигавшие дело. К 4 часам дня Муравьев прекратил [200] прения не без резкости, передал И-Шаню заготовленный Перовским проект трактата и уехал в Благовещенск. Существо проекта заключалось в установлении границы по Амуру и Уссури до Кореи, в предоставлении России свободы плавания по Амуру и свободы торговли по всей границе, а также в обязательстве для манчжур, проживавших в устьях Зейна левом берегу Амура, переселиться на правый берег реки.

Так как 11-го мая И-Шань неоднократно упоминал, что Китай хочет сохранить с нами дружбу во что бы то ни стало, то Муравьев решил пока что воздержаться от личного участия в переговорах, рассчитывая, что его помощнику легче будет объясняться с китайцами без него, опираясь именно на взгляды отсутствовавшего сановника, не подлежавшие оспариванию; легче второстепенному лицу и припугнуть китайцев выражением личных его, помощника, — предположений о возможности репресий со стороны решительного генерала.

На другой день отправили в Айгун переводчика Шишмарева и поручили ему передать И-Шаню, что Муравьев болен и поручает вести дальнейшие переговоры Перовскому, который при этом был назван служащим в нашем сенате.

Начались ежедневные свидания Перовского то с айгунским амбанем, то с главным переводчиком И-Шаня и другими лицами, свидания, происходившие по утрам и по вечерам и продолжавшиеся по 3, по 4 часа. «Трудно передать — читаем в записке Перовского, хранящейся в государственном архиве — все хитрости, все уловки китайских чиновников с целью внушить слушателю убеждение о их славе, о неоспоримом превосходстве их над другими народами; но трудно им было выдерживать постоянно эту роль и скрыть собственное сознание о своем бессилии, о шатком положении дел в их государстве, о страхе, чтобы мы не действовали против них вместе с англичанами, которых они столько же не любят, сколько боятся». Перовский не упускал удобного случая дать китайцам почувствовать, что положение их нам вполне известно; когда же, после нескольких заседаний, он заметил, что упорство китайцев не ослабевает, то решительно объявил, что только великодушию русского Монарха обязаны они сохранением дружественных отношений между обоими государствами, тогда как поступки их в последние годы давали нам полное право действовать иначе; что напрасно они опираются в деле определения границ на прежние трактаты, ибо [201] при заключении основного трактата 1689 года с русскими поступили недобросовестно и т. д. Это произвело впечатление, и согласие на заключение договора последовало. При этом китайцы просили не говорить об Амуре, как о границе, а сказать, что «левый берег, до устья моря, составляет владение Российского государства» и просьба эта, по идентичности понятий, была принята. «Надобно полагать — рассуждает Перовский в той же записке — что уполномоченные, которые неоднократно упоминали, что они не знают, как для них это дело окончится в Пекине, имеют в виду представить в свое оправдание какое либо хитрое пояснение этой статьи». Затем, китайцы настаивали, чтобы земли по Уссури и у Японского моря остались по трактату неразграниченными и чтобы их разграничение было произведено впоследствии, непосредственным распоряжением пекинского трибунала. Здесь, по догадке Невельского, крылось незнание китайцами своей географии и боязнь уступить России земли, составляющие вотчины царствующей династии.

Когда договор был выработан окончательно, и соглашение по его тексту уже последовало, китайские уполномоченные неожиданно заявили, что подписать его они не могут, а должны послать на предварительное утверждение в Пекин. Тогда с нашей стороны решено было прибегнуть к крайней мере. Муравьев — пишет Перовский — «которого я, во время переговоров, старался представить, как человека военного, не любящего много говорить, но любящего действовать», отправился к И-Шаню самолично. Он заявил дзянь-дзюню, что никаких изменений в проекте договора больше не сделает, что весьма удивляется нерешительности китайского сановника, что договор нужен китайцам самим и что если следствием его нерешительности явятся крупные для китайцев неприятности со стороны англичан, «то должны пенять на себя». Категоричность заявления, наличность бравых русских войск, снабженных пушками, так громко стреляющими, подействовали: 16-го мая 1858 года договор был подписан, а 18-го числа отправлен в Петербург князю Горчакову.

Пункт первый Айгунского договора гласил:

«Левый берег реки Амура, начиная от реки Аргуни до морского устья реки Амура, да будет владением Российского государства, а правый берег, считая вниз по течению до реки Уссури, владением Дайцинского государства; от реки Уссури далее до моря находящиеся места и земли, впредь до определения по сим [202] местам границы между двумя государствами, как ныне, да будут в общем владении Дайцинского и Российского государства». Плавание по Амуру, Сунгари и Уссури разрешается только русским и китайским судам. Манчжур, обитающих у Зеи, на левом берегу Амура, «оставить вечно на прежних местах их жительства, под владением манчжурского правительства с тем, чтобы русские жители обид и притеснений им не делали».

По второму пункту договора, русским предоставлялась свобода торговли по Уссури, Сунгари и Амуру, а третий пункт гласил, что договор должно сохранять свято и нерушимо.

На всеподданнейшем об этом докладе Государь Император начертал: «Лучшего мы желать не могли». Муравьеву было даровано звание графа Амурского.

В письме своем от 22-го августа того же года к Ковалевскому Муравьев иронизировал: «илюминация в Пекине по случаю Айгунского договора 16-го мая была даже лучше вчерашней иркутской; я этому верю, судя по тому, как великолепна была в Петербурге илюминация по случаю Парижского договора. Вообще для меня крайне трогательно сходство наше с любезными соседями».

Айгунский договор был ратификован богдыханом весьма скоро. В Айгун прибыл из Пекина курьер с этою вестью еще в июне и просил о различных распоряжениях. Ему, от имени Муравьева, было сказано, что просимые распоряжения будут сделаны через два месяца, когда ожидается в Сибири уведомление об утверждении трактата Государем Императором. Такой срок был назначен по соображению, что курьер Муравьева прибыл в Петербург 4-го июля и в тот же день вручил договор князю Горчакову. Но наступил и конец августа, а вести из Петербурга не было. «Курьер в Айгуне ждет — писал Муравьев тому же Ковалевскому — но бумаги писать не смею, ибо Бог вас знает, что вы решитесь взять на ответственность (курс. подл.) министерства иностранных дел перед англичанами, а чего не решитесь; может быть Айгунский договор еще страшнее учреждения Амурской компании? Тогда мы с богдыханом останемся в дураках: он илюминовал Пекин, и здесь осветили Иркутск в честь 16-го мая, а вы не утвердите»!

Но вскоре получилось уведомление об утверждении Государем договора, а вслед затем и поздравительное письмо директора азиатского департамента Ковалевского, повидимому большого [203] приятеля Муравьева, в котором сообщалось о возведении последнего в графское достоинство. На это письмо граф Амурский ответил длиннейшим и глубоколюбопытным посланием совершенно конфиденциального характера. Привожу выдержку из него.

«...Не верится мне однакож, чтобы все радовались возвращению Амура, когда занялись уменьшением наград, мною представленных, почти как счета портного.. Не следовало бы мне теперь обращаться к прошедшему; но в ограждение себя и дела от будущих затруднений, необходимо разобрать ошибки наши по амурскому делу. Министерство г. Нессельроде желало приобрести Амур гораздо прежде, чем я был назначен в Восточную Сибирь генерал-губернатором; этому служит доказательством секретная инструкция приставу (нашей духовной мисии в Пекине) Любимову в 1840 году; но когда этот канцелярский чиновник не успел затеять переговоров об Амуре в Пекине, то министерство стало отвергать и противодействовать всем соображениям по этому (вопросу) местного начальства, которые были представляемы еще при моем предшественнике; частью тут действовала англофобия, развивавшаяся в сильной степени гораздо прежде войны 1854 года, но большею частью esprit de caste, то есть: чего не сделал канцелярский чиновник министерства иностранных дел, того, конечно, никто другой не может сделать и предпринимать не должен, — вот причины борьбы, продолжавшейся так долго. Переменился министр и директор (азиатского департамента), но канцелярия осталась та же, и Муравьев продолжал быть la bete noire du ministere, несмотря на дружеские ваши с вами отношения и на благонамеренность министра; под влиянием этого направления отправлен сюда и Путятин в 1857 году. Начало его назначения, конечно, не принадлежит министерству иностранных дел, но что он послан был сюда совершенно независимым, даже от моего совета, есть (представляется) ясным последствием этого направления, и, конечно, Россия обязана одному (курс. подл.) Провидению, что вред, произведенный посольством и вообще командировкою г. Путятина, оказался не так велик, как должно было его ожидать. Но в какое странное, невыносимое положение поставлен был генерал-губернатор Восточной Сибири! Путятина можно было и должно послать с эскадрою гораздо ранее в тамошние воды; но непременно обязать его не только получать советы, но и приказания генерал-губернатора. Тогда бы он, несмотря на свое упрямство, должен (то же) был предъявить англо-французам записку мою о числе войск, готовых действовать на границах Манчжурии и Монголии, а не играл бы той несчастной роли, которую, он перед ними выделывал, а мог бы прямо участвовать в их переговорах; тогда бы он не огорчил господина Рида (уполномоченного Америки) своим равнодушием и, конечно, заключил бы трактат с англичанами и французами, и вместе с ними, а не прежде их, что нельзя не признать большою ошибкою, а в особенности не усиливался (бы) заставлять китайцев переговариваться с ним о границах Амура, когда я еще в прошлогоднем письме написал ему, что дело это должно предоставить домашнему разбору пограничных начальств, чтобы не вмешивать эту статью в переговоры при англо-французах. А иностранные журналы всегда понимали, что Путятин [204] действует по инструкциям генерал-губернатора. Зачем же министерство иностранных дел не хотело принять, с самого начала разговора о Путятине, это направление, вполне естественное, и неужели оно и теперь не убедилось, что нового нашего посланника в Пекине надо поставить в непосредственные сношения или, пожалуй выражусь, в зависимость (от) генерал-губернатора? Но я надеюсь достигнуть того же дружбою моею с Перовским и некоторым доверием, которое я у него приобрел»...

Это частное, конфиденциальное письмо хранится ныне среди официальных документов в Государственном архиве, а на нем имеется собственноручная резолюция Императора Александра Николаевича: «Его не переделаешь, а надобно уметь воспользоваться, отдавая ему справедливость за услуги им оказанные» (Государ. Арх., Аз. Д-т, № 40-журн. Амур. ком. и № 6-69, лл. 183, 186-197, 472, 499-503; II Полн. Собр. Зак., № 36787; Барсуков, т. I. стр. 478 и л. II. стр. 181; Назаров, стр. 73; Невельской, стр. 392, 401.).

Непосредственно по заключении Айгунского договора, именно 16-го сентября 1858 г., гр. Муравьев-Амурский представил Великому Князю Константину Николаевичу обширнейший план производства на Амуре целого ряда работ, признанных им необходимыми в видах организации надежной обороны края, в связи с развитием и улучшением путей сообщения. «Обозрев — писал он — в течение лета нынешнего года При-Амурский край и поручив состоящим при мне инженерным офицерам произвести предварительные исследования, по указаниям моим, течения рек Амура, Шилки и Ингоды, я считаю долгом представить на благоусмотрение Вашего Императорского Высочества соображения относительно работ в При-Амурском крае, которые, по мнению моему, необходимо будет исполнить, по возможности не откладывая на долгое время». Сущность этих соображений сводилась к следующему.

Для обороны устьев Амура, в летний период 1855 г., строились и были сооружены три батареи: Николаевская, Михайловская и Александровская, всего на 70 орудий; в зиму же на 1856 год было приступлено к сооружению форта Константиновского на 24 пушки. Все эти работы надлежало закончить к открытию навигации 1856 года; но известие о заключении мира, полученное на месте раннею весною, заставило обратить все наличные рабочие руки на снаряжение к плаванию судов, на достройку жилых помещений и на другие работы, представившиеся, по изменившейся обстановке, более неотложными; батареи же остались [205] в том состоянии, в какое были приведены к концу войны. Сказанные батареи и форт представляли собою оборонительную линию, достаточно сильную для противодействия неприятелю, неподготовившемуся специально для атаки береговых батарей, и даже англо-французская эскадра, крейсировавшая в Восточную войну в Тихом океане в числе 27 вымпелов, не была бы в состоянии бороться с успехом с нашими укреплениями. Однако, в настоящее время устье Амура необходимо укрепить более сильными верками, а при проектировании таковых следует учитывать возможность появления перед ними врага, способного атаковать береговые батареи не только помощью судов, но и посредством сильного десанта. К устройству таких верков надлежит приступить теперь же, в мирное время, как по соображению о том, что в условиях мирного времени работы обойдутся гораздо дешевле, так и потому, что во время военное, при ограниченности местных средств, мы не будем в состоянии сделать даже самого необходимого.

Далее, так как по Айгунскому договору свободное плавание по Амуру предоставлено только судам русским и китайским, так как для сохранения такого условия нам необходимо принять меры к пресечению плавания судов других держав «дальше определенного места» и так как нам необходимо сохранить влияние на китайское правительство и на Манчжурию — представляется неизбежным сооружение береговых батарей и в иных пунктах Амура, батарей, при помощи которых, в случае надобности, можно было бы прекратить сообщение по реке. Кроме этого, «неблагоразумно оставлять без защиты устья рек Сунгари и Уссури, по берегам которых расположено значительное народонаселение китайское и манчжурское, а по берегам первой — и многие города». На первое время граф Муравьев предполагал ограничиться постройкою всего четырех батарей — у выхода Амура из Хинганского хребта, у впадения Уссури в большой рукав Амура, у соединения усть-уссурийского рукава Амура с главным руслом реки и на мысе Джай, где предполагалось основать город Софийск. С развитием же торговли и промышленности на Амуре, число укрепленных пунктов, по мнению гр. Муравьева, без сомнения следует увеличить.

Следует обратить внимание и на залив Де-Кастри. Лиман Амура вскрывается от льда около 20-го мая и замерзает в первых числах ноября; выше же, около мыса Джай (Софийска), [206] находящегося всего в 60 верстах от бухты Де-Кастри, открытой для судоходства с конца марта по декабрь, река вскрывается от льда в половине апреля и замерзает во второй половине ноября, т. е. навигация по реке выше мыса Джай продолжается почти на два месяца дольше, чем по лиману. Затем, водный путь от Де-Кастри до мыса Джай, длиною в 550 верст, доступен только для судов с осадкою менее 14 фут и вообще затруднителен, в особенности по лиману и в особенности для парусных судов. Это указывает на крайнюю желательность устройства сухопутного сообщения между Де-Кастри и мысом Джай, «и без сомнения в скором времени образуется частная компания для постройки железной дороги». Но чтобы сказанное сообщение принесло существенную пользу в отношении пользования Амуром как путевою артериею между центром Сибири и Тихим океаном, в Де-Кастри необходимо устроит пристани и гавань, в которой суда могли бы во всякую погоду выгружать свои товары и принимать новые. Имея же в виду близость бухты Де-Кастри к главному руслу Амура, необходимо эту бухту защитить оборонительными сооружениями, дабы тем воспрепятствовать нашим возможным врагам высадиться в ней, выйти сухим путем на Амур, захватить местность у мыса Джай, отрезать сообщение по реке с Николаевском и поставить тем этот последний порт в весьма опасное положение. Кроме того, совершенно необходимо организовать телеграфное сообщение между Николаевском, Де-Кастри и Софийском, без которого совокупная оборона этих мест в военное время будет крайне затруднена, без которого не обойтись и в мирное время, впоследствии потребности в быстроте сношений между главным управлением края, пребывающим в Николаевске, и таким важным приморским торговым пунктом как Де-Кастри.

Весьма неудобно, что место зимовки наших судов — протока Пальво — находится в 70 верстах от Николаевска и при том в стороне от главного русла Амура. Часто приходится отправлять туда значительные команды, а иногда только на несколько часов работы, чтобы вытащить или кренговать судно, вынуть котлы, снять мачту и т. п. Бывали случаи, что суда, опоздавшие приходом на зимовку в Николаевск, не достигали Пальво и застревали во льду на пути к протоку. Затем, пальвинская зимовка тесна и неудобна в отношении доставки строевого леса, могущего быть приплавленным только с озера Орель, что вызывает крайнюю [207] затруднительность в деле постройки в Пальво новых судов, тогда как в Николаевск может идти сплавом строевой лес- со всего Амура и его притоков. Неудобна пальвинская зимовка и потому, что командир тихоокеанских портов и военный губернатор Приморской области, который должен жить в Николаевске, лишен возможности следить за портовыми работами. По всем этим соображениям, представляется прямо необходимым построить в Николаевске искусственную гавань, расположив ее на Константиновском полуострове как на самом удобном, ибо там, при постройке Константиновского форта, углублялись без затруднений ниже горизонта воды амурского ординара на 6 саженей (тут на документе чья то поправка карандашем — «не саженей, а фут»).

Для удобства сообщения по Амуру, необходима регулировка верхней части его течения. Начиная от Анганской станицы, и в особенности по рекам Шилке и Ингоде, встречаются места, в которых, от разделения русла на множество рукавов, фарватер в малую воду бывает несравненно мельче, чем во всех прочих участках течения этих рек. На Шилке и Ингоде, кроме того, изобилуют так называемые перекаты, образующиеся большею частью в местах крутых поворотов рек; плавание по перекатам крайне затруднительно, ибо суда, быстрым течением, зачастую отбрасываются с фарватера на мели. Препятствуют судоходству и большие камни, разбросанные по ложу Шилки и Ингоды. Без устранения этих изъянов, без исправления русла рек, плавание по ним останется затруднительным во всякое время года.

Наконец, по всему Амуру, Шилке и Ингоде, от Николаевска до Читы, в местах, где пароходы запасаются дровами, принимают и сгружают тяжести, необходимо построить пристани, а на главных станциях и гавани для зимовки судов, с известным их оборудованием для возможности производства ремонтных судовых работ.

К изложенному граф Муравьев прибавлял, что, по его распоряжению уже приступлено к устройству гавани и пристани на Шилке у станицы Сретенской, а для оживления работ по усилению батарей на устьях Амура в навигацию 1859 г. предназначена к сплаву партия рабочих в 500 человек из числа ссыльных. Последние работы будут исполнены за счет сумм, имеющихся в распоряжении генерал-губернатора. На все же прочие операции требуются новые асигнования. [208]

На подлинной записке гр. Муравьева собственноручная резолюция Государя Императора: «О том, что касается военно-сухопутного ведомства, сообщить военному министру для нужных соображений. Прочее предъявить в Сибирский комитет».

Сибирский комитет прежде всего обратился по этому делу к графу Путятину и просил его дать по записке графа Муравьева подробное заключение. Это заключение, в основной и самой существенной своей части, гласило, что первым препятствием к осуществлению плана генерал-губернатора явится отсутствие на месте рабочих рук. «Главною потребностью, на значительное время впредь, будет переселение сколь возможно большого числа семейств в самые отдаленные части вновь приобретенных земель. Это передвижение потребует не мало денежных средств, чтобы произвести его без потери людей. Экономия в таком случае, не говоря уже о долге человеколюбия, не достигнет своей цели, ибо если половина или более переселенцев погибнет на пути, то издержки на каждого человека возрастут для казны вдвое и трое; край по прежнему останется безлюдным и следовательно бесполезным. По этим причинам, мне кажется, необходимо прежде всего обратить преимущественное внимание на заселение пути к Восточному океану и главных пунктов его прибрежья». Дальнейших суждений гр. Путятина передавать не буду: они почти полностью повторились в нижеизлагаемом вкратце журнале Сибирского комитета; скажу больше: добрые три четверти комитетского журнала являют собою воспроизведение мыслей и даже слов графа Путятина.

При обсуждении представления гр. Муравьева в Сибирском комитете, присутствовавший на заседании генерал-маиор Корсаков пояснил, что для работ в Приамурском крае, кроме 500 рабочих из ссыльных, предполагается пользоваться личным составом находящихся там линейного баталиона и флотских экипажей. Комитет хотя и нашел, что при таком решении на работы может быть обращено до 3,000 чел., но, с другой стороны, не мог «не принять в уважение, что большая часть флотских экипажей летом должна быть на судах и что, таким образом, предполагаемые способы будут весьма недостаточны для производства всех обширных работ, предположенных графом Муравьевым-Амурским». Хотя для заселения края комитетом уже предуказаны различные меры, но заселение это не может де совершиться скоро: к тому же поселенцы, по прибытии в край, [209] принуждены будут заняться работами, необходимыми для будущего их там устройства. При таком очевидном недостатке рабочих рук, по мнению комитета, на первое время следует ограничиться только теми работами, кои могут быть действительно исполнены находящимися там личными средствами и «исполнение коих более других важно, необходимо и полезно». Нельзя де упускать из вида и того, что на проектированные мероприятия требуются весьма значительные денежные средства, что таковые должны быть отпущены из государственного казначейства, что последнее находится в крайне стесненном положении и что посему следует прежде всего соблюдать экономию. По мнению комитета, в первую очередь надлежало бы приступить к укреплению устьев Амура, на случай разрыва с какою либо из морских держав, а для сего теперь же «необходимо составить основательный план возможно твердого оплота для преграды военным судам проникать во внутрь страны». Относительно же возведения укреплений в иных по Амуру пунктах, в комитете возникло сомнение: «представляется ли в сих укреплениях действительная надобность?» Фактически такие укрепления могут служить только против китайцев, «со стороны которых нам никак нельзя ожидать нападений еще долгое время», так как опасения высадки европейских десантов вряд ли основательны. «Сомнительно, чтобы неприятель, переплывший столько морей, покусился оставлять прибрежье, и отдаляться от своих запасов и подкреплений на расстояния, в которых находятся от моря важнейшие пункты на Амуре. Допустив даже, что неприятель займет мыс Джай, то и тогда канонирские лодки наши с бомбическими орудиями могут отогнать его от берега и плавание по реке останется свободным. Таким образом, безопасность сообщений по Амуру едва ли не будет вполне обеспечена твердою защитою одного устья».

Устройство пристани в Де-Кастри, по мнению комитета, явится полезным и не сопряженным с большими расходами. «Но вход в сей залив, по своей обширности, едва ли может быть достаточно сильно укреплен». Что же касается гавани, то на ее оборудование потребовались бы огромные деньги, затрата которых нецелесообразна тем более потому, что на значительное развитие комерческого судоходства в водах Тихого океана рассчитывать пока нельзя. «Может быть, при дальнейшем исследовании при-Амурского края, откроется, что торговлю Сибири удобнее будет направлять через Уссури к южным портам, зимою не [210] замерзающим (?); тогда залив Де-Кастри потеряет все свое значение». В ближайшее же время то небольшое число купеческих судов, которое плавает в тамошних водах, всегда может найти в случае войны защиту под батареями Николаевска. «Вообще, недостаточное укрепление места служило бы только приманкою неприятелю для испытания своих сил; действительная же защита огромной открытой бухты, как залив Де-Кастри, всегда будет представлять, если не совершенную невозможность, то большие затруднения».

Обращение Николаевска в главный военный порт на Тихом океане, по сведениям морского министерства, также представляет свои неудобства. К Николаевску прилегают отмели, распространенные на значительной площади; их устранение искусственным образом не завершится удачею, ибо стихийных условий не изменит, ибо причины образования этих отмелей останутся на лицо; посему и гавань, искусственно вырытая, скоро будет вновь занесена илом или песком. Суровость же и продолжительность зимы всегда будут служить немалым препятствием к успешному производству в Николаевске кораблестроительных работ. В общем, обращение Николаевска в главный военный тихоокеанский порт еще можно было бы допустить, «ежели бы в том крае не представлялось другого удобного порта для нашего флота». В действительности же «все побережье Татарского пролива заключает в себе не малое число их, из которых должен быть только избран лучший».

Пользы очищения русла рек Амура, Шилки и Ингоды оспаривать невозможно; «но для сего необходимо сперва удостовериться, что работы по этому предмету удобоисполнимы и не требуют каких либо чрезвычайных издержек», и лишь после соответственных изысканий вопрос может быть решен правильно. «Внимательный предварительный расчет тем более тут нужен, что время судоходства краткое, препятствий — и местных, и климатических — особенно по Шилке и Ингоде, должно ожидать значительных; и затем, будут ли предстоящие расходы соответствовать ожидаемой пользе?»

Наконец, целесообразность устройства в различных местах амурского водного пути зимовочных и ремонтных убежищ для судов комитетом была отвергнута; сооружение же пристаней признано желательным, но пристаней недорогих, какими будут они при условии придания им типа временного и при уборке их на зиму. [211]

Резюмируя изложенное Сибирский комитет положил:

«В общем порядке технических работ в При-Амурском крае прежде всего приступить к укреплению устьев Амура. Составленные по этому предмету план и проект, по присылке их сюда, рассмотреть и утвердить тем порядком, как рассматриваются и утверждаются все вообще подобные планы и проекты. Предоставить управляющему морским министерством сообщить тому ведомству, где будут рассматриваться означенный проект и план, замечания, сделанные графом Путятиным — относительно обороны устьев Амура. На счет асигнования сумм, какие потребуются на этот предмет, войти в предварительное сношение с министерством финансов установленным порядком. Развитие прочих затем предположений, относящихся до технических работ в При-Амурском крае, предоставить ближайшему соображению генерал-губернатора Восточной Сибири и командующего расположенными там войсками. Поручить ему при этом войти в обсуждение всех тех замечаний, кои изложены выше относительно каждого его предположения. Просить его, при составлении окончательных предположений вообще иметь в виду следующие главные условия: чтобы все расходы были производимы не иначе, как постепенно, соответственные рабочим силам и денежным средствам, кои на этот предмет могут быть асигнованы; чтобы сначала были производимы работы, действительно необходимые для обороны края и укрепления его, а затем уже в видах развития в крае торговли и промышленности; чтобы требование нового отпуска денег на работы было делаемо со всевозможною умеренностью, так как положение государственного казначейства не позволяет ежегодно отделять на работы в При-Амурском крае значительные суммы, тем более, что в других местностях империи есть много предметов, требующих также больших денежных средств».

На журнале комитета имеется резолюция Государя Императора: «исполнить».

Приведенное постановление Сибирского комитета, как и следовало ожидать, привело на практике к тому, что все широкие планы гр. Муравьева, кроме укрепления устьев Амура, были отложены в долгий ящик. Даже и вопрос об укреплении устьев Амура далеко не завершился в соответствие с предположениями генерал-губернатора: до 1862 г. были произведены лишь «приуготовительные» работы, а в том году все операции по укреплениям у Николаевска приказано было ликвидировать (Инженеры. Арх., Инж. Д-т, отд. I, ст. 3, № 2 — 1859 г., штаб генерал-инспектора, отд. I, ст. 1, № 2 — 1859 г.).

В ряду мер военно-политического характера, направленных к прочности обладания новым краем, значительно большим успехом завершилась мысль гр. Муравьева — учредить на границах военные поселения.

Как мы видели, гр. Муравьев предполагал — поселить на Амуре часть забайкальских казаков еще в 1856 году, а затем, по независевшим от него обстоятельствам, принужден был [212] отложить эту меру до следующего года. 27-го февраля 1857 г. он писал военному министру, что сделал уже все приготовления для поселения на Амуре трех сотен казаков и что задержка в разрешении осуществить его предположения, вызванная «политическими видами» министерства иностранных дел и медлительностью обсуждения вопроса, может повести к необходимости мероприятие отложить вновь, а произведенные расходы обречь на непроизводительность, ибо позднее разрешение исключит для переселяемых казаков возможность устроиться на зиму. Эти соображения подействовали, и раннею же весною состоялось Высочайшее повеление — поселить казаков на Амуре безотлагательно.

Три конные сотни забайкальцев с их семьями были водворены на Амуре в навигацию 1857 года, и тогда же было образовано девять первых прибрежных казачьих станиц. Этими первыми станицами, считая вниз по течению, явились: Албазинская, Толбузина, Ольгина, Аносова, Корсакова, Буссе, Бибикова, Инокентьевская и Пашкова. В следующем 1858 г., 5-го сентября, гр. Муравьев доносил Августейшему генерал-адмиралу, что Амурский конный казачий полк, в полном шестисотенном составе, сформирован окончательно и поселен от Усть-Стрелки до Малого Хингана. Но переселение продолжалось и после этого, ибо Муравьев не признавал возможным ограничиться занятием Амура только одним полком. В 1858 г. возникло вновь 30 казачьих станиц.

Переселение забайкальцев сопровождалось большою о них заботливостью. Переселяющимся по жребию служилым казакам было дано от войска даровое полное обмундирование; семьям выдавали денежные пособия, с тщательной проверкой употребления таковых; проверяли состояние одежды и домашней утвари; приказывали брать с собою земледельческие орудия, колеса, жернова для мельниц, точила и проч.; обязывали перевезти на новые места рогатый скот, лошадей, поросят, птицу. Имея в виду отсутствие на Амуре местных рынков и неорганизованность сообщения по реке, в счет пособий, по ценам несравненно более дешевым, чем то могли купить сами казаки, заготовили и роздали переселявшимся различные материи для платья, иголки, ножницы, наперстки, шилья и им подобные предметы. Казакам безлошадным выдали коней из «экономических войсковых табунов». В отдельных случаях была допущена замена жеребьевых казаков охотниками, но в охотники брали только физически вполне здоровых людей, и притом либо женатых, либо обязавшихся [213] немедленно жениться на девушках из семей, неподлежавших переселению. В сплав на семью было разрешено брать не более 50 пудов багажа, 4 лошадей и 4 штук рогатого скота — лошадей и быков обязательно рабочих, а коров дойных; те же казаки, которые хотели взять с собою большое количество живого и мертвого инвентаря, были обязаны строить артелями паромы своим иждивением. При поселении казаков на местах старались не разъединять родственников и односельчан. Во многие станицы назначили фельдшеров и снабдили их медикаментами; не забыли и о ветеринарной помощи.

Несомненно, такая заботливость во многом облегчила участь переселявшихся; но она во всяком случае не исключила многих крайне тяжелых условий водворения на новых, совершенно диких местах. Казаки поселялись близ уреза вод Амура, в полосе, подверженной наводнениям и неудобной для иного пользования землею как сенокосом. Край представлял собою совершенную пустыню, и только небольшое пространство земли у слияния Зеи с Амуром было густо заселено манчжурами, которых трогать мы не могли по условиям Айгунского договора и которые, оставаясь китайскими подданными, полновластно владели лучшею землею вплоть до «выгона» их в 1900 году за Амур. Казаков водворили на Амуре небольшими поселками, поселок от поселка верстах в 20-30, водворили, равномерно распределяя по всему течению реки как с целью образования «кордонной линии», так и в видах учреждения вдоль Амура почтовой гоньбы. Природа была вполне девственной. Непроходимая, в большинстве случаев заболоченная, тайга зачастую жалась к самому Амуру и изобиловала хищниками — волком, медведем, тигром. Более низменные места были покрыты травой, скрывавшей всадника, травой с толстыми деревянистыми стеблями, негодной для корма скота. Осенью трава эта плотным слоем ложилась на землю, что, естественно, порождало образование таких болот, по которым ни пройти, ни проехать не представлялось возможным. Мириады «гнуса» носились по всему побережью Амура все теплое время и отравляли жизнь и казаку, и его коню, и иному домашнему животному. Но казаки не унывали. Разумною рубкою леса, да умелым пусканием по лугам «палов» они побороли природу. Болота стали просыхать, травы по качеству улучшились, гнуса убавилось. И какой ценой достигли этого забайкальцы — можно лишь догадываться. Если искать по Амуру насаждателя культуры, то, пожалуй, кроме казака никого не отыщешь. Крестьяне наши явились уже на готовенькое. [214]

Первоначально лучше всего жилось тем казакам, которые, расположились по близости от Зеи, неподалеку от «манчжурского обреза». Манчжуры прекрасно ужились бок о бок с нашими и продавали казакам продукты своего сельского хозяйства по весьма дешевой цене: куль овса — 20 коп., курица — 2 к. и т. п. «Я употреблю все средства — читаем по этому поводу в письме гр. Муравьева к Ковалевскому от 25 февраля 1858 г. — чтобы не тревожить с нашего левого берега таких милых хозяев земледельцев».

8-го декабря 1858 г. была учреждена, кроме Приморской, еще и особая Амурская область, с центром ее в Благовещенске и с высшим начальством в лице военного губернатора, пользовавшегося по отношению к войсковым частям правами: по регулярным войскам — начальника дивизии, по казачьим — наказного атамана. Тогда же Охотская округа была выделена из состава Якутской области и включена в область Приморскую. Одновременно с этим было установлено вдоль Амура и почтовое сообщение: от Усть-Стрелки до устья Уссури почту должны были перевозить казаки; далее до Мариинска ее перевозили на лошадях, купленных за счет сибирского военного капитала; от Мариинска до устья под почту нанимали перевозочные средства у поселенных там крестьян, с платою по 3 к. с версты и лошади.

29-го декабря того же 1858 г., Государь Император, «признавая необходимым обеспечить возвращенный России При-Амурский край военным населением», Высочайше повелел: «для охранения юго-восточной границы нашей и содержания сообщения по рекам Амуру и Уссури», образовать Амурское казачье войско, частью из забайкальских казаков, частью из нижних чинов внутренних гарнизонных баталионов, общею численностью в 15-20 тысяч душ обоих полов. Все побережье названных рек, т. е. левый берег Амура до Уссури и правый берег Уссури, было повелено разделить на четыре округа: два полковых (конных) — от Усть-Стрелки до Малого Хингана и два баталионных (пеших) из последних один от Хангана до устья Уссури и другой от устья Уссури до Японского моря. Собственно амурские казаки происходили все из Забайкалья; смешанный же состав получили казаки уссурийские.

На Уссури казаки появились еще за год до приведенного Высочайшего повеления: 150 семей забайкальцев было там водворено по личному распоряжению Муравьева. На следующий год [215] туда же начали прибывать и штрафованные солдаты из внутренних гарнизонных баталионов, а также новые партии забайкальцев. Прошло еще два года, и уссурийское казачье население достигло цифры в 5,000 душ, основавших 23 станицы.

Первое время уссурийским казакам жилось еще хуже, чем амурским. Особые климатические условия, главным образом чрезвычайная дождливость лета, неумение примениться к этим условиям, а пожалуй и отсутствие энергии завершились совершенным и окончательным неуспехом хлебопашества. Недороды следовали за недородами, а то, что рождалось, было весьма плохого качества. Хотя казна отчасти и пошла навстречу жгучим нуждам казаков и выдавала им бесплатно некоторое количество провианта, но такие выдачи не исчерпывали потребности. По свидетельству Пржевальского, в хлеб подмешивали не только семена сорных трав, но даже простую глину; вместо чая пили так называемую «шульту» — настой из высушенных гнилушек березы и дуба. Переселенные на новые места по жребию, поголовно чувствовавшие к краю враждебность, смотревшие на себя как на ссыльных, уссурийцы, по словам знаменитого путешественника, прониклись апатией и пальца о палец не ударяли для использования тех естественных богатств, которые сами давались им в руки и кои выражались главным образом несметным обилием рыбы и дичи. За апатией следовала нищета, за нищетой — разврат, доходивший до торговли женами и дочерьми. Одно время боялись даже поголовного бунта. Но постепенно все образовалось; казаки оправились и зажили жизнью порядочных людей.

Организация Амурского казачьего войска завершилась в 1860 году, когда, 1-го июня, было Высочайше утверждено положение об этом войске.

Согласно положению, распределение округов сохранилось прежнее. Казаки были обязаны иметь в повседневной боевой готовности два конных полка, два действующих и два резервных пеших баталиона; конные полки имели четырехсотенный состав, а пешие баталионы пятиротный. Командный персонал комплектовался либо казачьими офицерами, либо офицерами регулярной кавалерии; разрешалось иметь и «зауряд-офицеров» из достойных урядников. В обязанности войскового атамана — военного губернатора Амурской области — между прочим, входило заботиться, «чтобы казаки постоянно и повсюду внушали к себе уважение туземцев и соседних иностранных властей и жителей; чтобы по всей границе поддерживалось взаимное согласие и [216] дружба между властями и жителями обоих государств; чтобы новое казачье заселение края укоренилось на основаниях вечных и незыблемых; чтобы казачье население заботилось о развитии в войске всех отраслей местной промышленности, не упуская в этом отношении из виду всего того, на что укажут торговые предприятия на Амуре и Восточном океане, и извлекая из всего пользу для края и собственного благосостояния; чтобы войско разумно пользовалось правами свободной торговли и плавания по рекам Амуру, Сунгари и Уссури». На обязанностях войска лежало: а) содержание сообщения по Амуру до Уссури, по Уссури и далее по сухопутной границе до моря — летом на пароходах, переданных войску, и на лодках, а зимою, а также всегда по сухопутной границе, на лошадях; б) охранение границы; в) отправление службы по особым распоряжениям как в Амурской и Приморской областях, так и вне оных. Для строевого обучения, каждая из шести воинских частей должна была сосредоточиваться в удобных местах в подвижные сборы на срок не более одного месяца. Казаки, кроме того, были обязаны заготовлять в указанных им пунктах дрова и каменный уголь для пароходов, для казачьих — безвозмездно, а для прочих казенных — по особой цене, устанавливаемой генерал-губернатором Восточной Сибири. Их же обязали заготовлять лесные и другие материалы для постройки штаб-квартир местных регулярных войск. Конные казаки (распоряжением артилерийского ведомства) были вооружены для боевой службы драгунскими нарезными ружьями, шашками, пистолетами и пиками; для службы же внутренней им выдали второй комплект ружей, гладкоствольных, из складов Забайкальского войска. Пешие казаки действующих баталионов получили от артилерийского ведомства такие же нарезные ружья и пистолеты, а баталионов резервных — кремневые ружья из запасов Забайкалья. Содержалось войско на счет казны (§ 144), т. е. из казны отпускалось жалованье, провиант, приварочные деньги и проч.; казна же строила для войсковых учреждений помещения (§ 173). Все казаки, офицеры и нижние чины, имели право на земельные наделы, при чем величину таковых на первое время решено было устанавливать «общественными приговорами» соразмерно «с силою и возможностью каждого домохозяина обработать оную (землю), расчистить из под леса, осушить из под болот и обратить в полезное хозяйственное употребление». Размежевание и разграничение казачьих земель было отложено на будущее время; указывалось [217] лишь, что высшему местному начальству предоставляется право отводить войску «потребное» количество земель, а отдельным казакам, в пожизненную собственность: штаб-офицеру — не более 400 десятин, обер-офицеру — 200, казаку — 30. Буде же окажется, что кто-либо из казаков уже расчистил, осушил и обратил в «полезное хозяйственное употребление» большее количество земли, превышающее приведенные нормы, то всею культивированною землею казак может пользоваться еще 40 лет. Срок службы дли казаков был установлен в 30 лет: 22 года полевой службы и 8 лет внутренней.

Одновременно с водворением в новом крае казаков, водворялись там же и регулярные войска — линейные баталионы — «в подкрепление казачьей линии». Еще в 1856 году, при эвакуации Николаевска, там был оставлен 15-й линейный баталион; летом 1858 года 14-й линейный баталион с батареей был размещен у Благовещенска, а 13-й — у Хабаровска, близь устья Уссури. Затем, последовательно заняли баталионами и отдельными командами Софийск, Мариинск, Камень-Рыболов, Владивосток, Раздольное, Новгородское, Новокиевское, Никольск, Анучино, Барабаш и Славянку; отдельными же постами — Сучан, св. Ольгу, св. Владимира, Императорскую гавань и Де-Кастри.

Хотя большинство названных пунктов, из числа находящихся в Уссурийском крае, заняли регулярными войсками уже после заключения Пекинского трактата, но наши войска вошли в этот край еще до окончательного разграничения «земель общего пользования» Китая и России. 12-го января 1860 года граф Муравьев писал Ковалевскому: «Я очень рад, что в Петербурге решились дать мне приказание занять правый берег реки Уссури; но, к сожалению, не могу этого теперь исполнить, ибо это сделано уже год тому назад».

Условия водворения русского воинства в диком крае было далеко не из легких. Вот как, приблизительно, рисует картину устройства штаб-квартир свидетель событий, генерал П. Ф. Унтербергер.

В походном порядке приходит воинская часть в назначенную для ее квартирования местность. Раздается команда: «стой! ружья составь! ранцы долой!» Перекрестившись, люди приступают к устройству прикрытий от палящего солнца, от дождя, к устройству убогих шалашей. Шалаши вскоре заменяются землянками; их сооружают тщательно — в них придется про жить год, а то и другой. Устроившись таким образом, [218] выбирают места для расположения постоянных казарм; люди рассчитываются на команды по мастерствам, и закипает работа: лесорубы идут в лес и заготовляют бревна; знакомые с кирпичным делом ищут глину и выделывают сырец; пристраиваются под навесами столяры, слесаря и кузнецы; отыскиваются места с камнем, пригодным для обжига извести и т. д. Одновременно в глухой тайге прорубаются просеки и устраиваются неприхотливые пути сообщения с ближайшими складами; роются колодцы; проводятся дренажные канавы. Трудом упорным, преодолевая всякие затруднения, борясь со стихией, русский воин создает свою «штаб-квартиру», и жизнь входит в нормальные рамки (II Полн. Собр. Зак., №№ 33,862, 33,910, 33,988, 35,857; Н. Пржевальский. «Путешествие в Уссурийском крае». Спб. 1870 г., стр. 31, 68, 143; П. Ф. Унтербергер. «Приморская область 1856-1898 гг.». Спб. 1900 г., стр. 53, 54, 250, 252; Барсуков, т. I, стр. 523, 524 и т. II, стр. 150, 151, 162, 185, 287.).

Русская жизнь в новом крае развивалась, а границы с Китаем все еще не были установлены окончательно. Вопрос о разграничении представлялся для нас чрезвычайно важным; интересовались тем же и местные манчжурские власти. Еще 10 ноября 1858 г. гр. Муравьев-Амурский сообщал канцлеру кн. Горчакову, что манчжуры не менее нас заинтересованы скорейшим установлением границы и что, согласно депеше айгунского амбаня, они принимают «за базис» границы системы Уссури и Суйфуна. Однако, с своей стороны он находит желательным примкнуть границу к Корее. В этом духе им и даны соответствующие директивы особой комисии, организованной для предварительного определения пограничной линии под председательством обер-квартирмейстера восточно-сибирских войск полковника Будогосского.

Результатом этого сообщения явилось решение отправить в Пекин особое посольство, при чем обязанности чрезвычайного посланника были возложены (в январе 1859 г. на свиты Его Величества генерал-маиора Николая Павловича Игнатьева.

В ожидании прибытия Игнатьева, граф Муравьев-Амурский все же не прерывал своих сношении с китайскими властями, с целью подготовки почвы для нашего посольства, и сношения свои вел через русскую духовную мисию в Пекине. Одною из первостепенных задач он считал скорейшее определение границы на месте путем соглашения с китайцами, определение, хотя бы и предварительное, и посему убедительно просил Перовского, [219] стоявшего во главе нашей мисии, настоять на высылке к весне 1859 года китайских комисаров к озеру Ханка, куда к тому времени должна была собраться комисия Будогосского. При этом он сообщал ему, что Будогосский получил инструкцию приступить к работам даже и в том случае, если китайские комисары не прибудут к назначенному сроку, поясняя эту меру тем соображением, что медлить нам нельзя, ибо при проволочке иностранцы не преминут урвать в свою пользу часть територии у северных границ Кореи, чтобы иметь путь внутрь Манчжурии. Такого же оборота дела гр. Муравьев опасался особенно.

Однако, желанною успешностью сношения с Перовским не завершились. 21-го февраля гр. Муравьев писал кн. Горчакову, что китайское правительство попрежнему медлит и занимается бесполезной перепиской и церемониями, а лица нашей пекинской мисии вопроса не двигают нисколько; они «трусят, по свойственной им привычке» и «решительно ничего не знают о том, что нужно было бы знать».

Игнатьев прибыл в Ургу в апреле 1859 года. Оттуда он думал тотчас же направиться в Пекин, но это ему не удалось: местные власти категорически отказались выдать ему пропуск без разрешения трибунала внешних сношений. Произошла задержка, и наш посланник прибыл в столицу империи богдыхана только к лету.

Тем временем, комисия Будогосского достигла озера Ханка, тщетно прождала там некоторое время встречи с китайскими уполномоченными, а затем приступила к самостоятельным работам по составлению карты пограничного района и по нанесению на нее границы, согласно указаниям генерал-губернатора. Карту эту Будогосский закончил в конце июня уже на пароходе «Америка», шедшем под флагом графа Муравьева в Печелийский залив.

«Америка» подошла к устью Пейхо 2-го июля, и тут гр. Муравьев узнал, что китайцы незадолго до того отразили нападение англо-французов и потопили несколько их канонерок. Хотя событие это непосредственно нас не касалось, но все же оно вызвало необходимость действовать осторожно. Рассуждая, что желтые преисполнены по случаю победы над европейцами кичливостью и заносчивостью, граф Муравьев не решился предъявить пекинскому трибуналу категорических требований. Он ограничился отправкою Будогосского с картою в Пекин к Игнатьеву, а сам спешно отправился на Амур и обосновался в Благовещенске. Этот маневр он сам назвал «демонстрацией» с [220] целью помочь Игнатьеву и до известной степени в своих ожиданиях не ошибся. Пребывание генерал-губернатора в Благовещенске сильно напугало айгунские власти: в Пекин полетели из Айгуна представления о том, что русские затевают что-то недоброе.

Испуг айгунских властей не отразился, однако, в Пекине в той мере, как того желал граф Муравьев: переговоры Игнатьева с трибуналом к конечной цели не подвинулись ни на шаг. Осведомленное об этом наше правительство уполномочило гр. Муравьева занять пограничные районы и гавани в северной части Японского моря, первые — войсками, вторые — военными судами. Кстати замечу, что в Тихий океан еще в сентябре 1857 года был отправлен из Кронштадта отряд военных судов, под начальством капитана 1-го ранга Кузнецова, состоявший из фрегата «Аскольд», корветов «Новик», «Воевода» и «Боярин» и клиперов «Пластун», «Джигит» и «Стрелок». Но, давая Муравьеву сказанные полномочия, наша дипломатия не преминула поставить его в крайне затруднительное положение: в разрез соображениям генерал-губернатора и наперекор его настояниям, настрого предписывалось, что нашу границу следует де проектировать от верховьев Уссури прямо на восток, к морю, отнюдь не занимая бухты Посьета; только в самом благоприятном случае разрешалось хлопотать о границе по Суйфуну. Этим карта Будогосского и труды его комисии сводились к круглому нулю, и естественно Муравьеву пришлось еще раз принять директивы свыше к сведению, но не к исполнению.

Первою мерою графа Муравьева было предписание военному губернатору Приморской области, контр-адмиралу Казакевичу, с открытием навигации 1860 года, занять воинскими командами бухту Золотого Рога и запретную бухту Посьета (Новгородскую) и укрепить их, занять двумя ротами залив Аниву и учредить крейсерство в заливе Петра Великого, для чего предназначить три корвета, два клипера, пароходо-фрегат «Америка» и два винтовых транспорта. Далее, войскам, расположенным по Амуру, приказано было производить, по возможности ежедневно, маневры и различные упражнения боевого характера. Сам гр. Муравьев намеревался большую часть времени проводить при амурских войсках. Все эти приготовления, как сообщал он Игнатьеву, делались «не скрытно, а, напротив, открыто, в виду китайцев и манчжур». Мало того: было отдано распоряжение «распространить слух о вероятном движении наших войск весною заграницу». Письмо свое граф Муравьев заканчивал словами: «Сведения [221] об этом с разных сторон должны достигнуть до Пекина, что я считаю полезным для хода ваших переговоров».

Между тем, в Петербурге было получено новое донесение от Игнатьева, в котором он сообщал, что сношения свои с пекинским трибуналом о границах, по их безрезультатности, он прервал, и что наступил момент необходимости решительных действий: сделать последнее предложение об исполнении китайцами условий Айгунского трактата, при отказе — ему, посланнику, покинуть Пекин и перевести переговоры на Амур, «подкрепляя наши домогательства понудительными мерами и движениями войск на границах». При непринятии же такой тактики, по мнению Игнатьева, оставалось выжидать окончания войны Китая с англо-французами и воспользоваться поражением желтых, воспользоваться неминуемым упадком духа побежденных.

Это представление было передано на обсуждение Амурского комитета. Журнал заседания комитета, происходившего в Высочайшем присутствии, приводя его в сжатом виде, заключался в следующем.

Приняв во внимание, что военные действия в Китае могут закончиться под стенами Пекина, комитет полагал предложить Игнатьеву направиться в Бейтан и водвориться на русском военном судне, сделав, однако, раньше последнее представление трибуналу с предупреждением, что при отказе утвердить границы по карте Будогосского, доставленной китайскому правительству нашим посланником, — «сибирский генерал-губернатор сделает надлежащие распоряжения о приведении в исполнение Айгунского трактата». Если же трибунал пойдет на соглашение, то объявить китайским министрам, что посланник «останется некоторое время с русскою эскадрою в заливе Печели, чтобы в случае нужды оказать дружеское содействие в пользу богдыхана вовремя переговоров его уполномоченных с уполномоченными союзных держав». Ныне же распорядиться о направлении в Бейтан военного судна и о сосредоточении всей нашей тихоокеанской эскадры в Печели, куда направить из Средиземного моря и фрегат «Светлану». Журнал был утвержден Государем Императором 12-го января 1860 года.

Осведомленный о таком решении и полагая, что выезд нашего посланника из Пекина будет понят китайцами как «угроза разрыву», граф Муравьев, летом того же года, усугубил свои «демонстрации» на Амуре и сообщил айгунскому амбаню, что хотя наши приготовления и не носят враждебного [222] характера, но случиться может все, и вина тогда падет на китайские власти, которые не хотят утвердить доставленной им карты. К этому генерал-губернатор прибавлял, что нам разграничение даже не нужно: «в Айгунском трактате места эти, впредь до разграничения, оставлены в общем владении, и следовательно, так как мы располагаем там большими силами, то скорее люди наши могут захватить лишнее у них, чем они у нас». Начальнику же гарнизона Благовещенска генерал-губернатор предписал, в случае обнаружения вооружения китайцев у Айгуна, немедленно занять остров против названного города одною ротою линейцев и установить там четыре орудия.

Решительные заявления нашего правительства и «демонстрации» графа Муравьева в конце концов на китайцев воздействовали. Переговоры Игнатьева с трибуналом наладились и завершились 2-го ноября 1860 года договором в Пекине между ним и уполномоченным богдыхана, «князем первой степени» Гун-и-синь. По Пекинскому договору, русско-китайская граница на востоке была проведена по Амуру до Уссури, далее по Уссури, Сунгаче, через озеро Ханка к речке Беленхэ (Тур), от устья последней по горному хребту к устью р. Хубиту, оттуда по горам между р. Хунчун и морем до р. Тумынь-дзянь и по последней до Японского моря. «Если бы — гласил договор — в вышеозначенных местах оказались бы поселения китайских подданных, то русское правительство обязуется оставить их на тех же местах и дозволить по прежнему заниматься рыбными и звериными промыслами». По границам была разрешена беспошлинная меновая торговля. Русским купцам было предоставлено право ездить, из Кяхты в Пекин и торговать в Урге и Калгане, однако, без права заводить там оптовые склады. Китайским купцам дозволено проникать в русские области. Наконец, был открыт для русской торговли Кашгар, и подтверждено право наших купцов торговать в Или и Тарбагатае (Государ. Арх., Азиат. Д-т, № 2/37 — журналы Амурского комитета: Морск. арх., канд., № 16,354; Инженерн. арх., инж. д-т, отд. I, ст. 3 № 2, — 1859 г.; II Полн. Собр. Зак., № 36,459; Барсуков, т, I, стр. 549, 559, 560, 568-571 и т. II, стр. 205, 206, 214, 245, 261, 267, 280, 289, 291-293, 312.).

Пекинским трактатом завершался акт присоединения к России Приамурья и Уссурийского края. Им исчерпывается и тема настоящего очерка.

Г. Тимченко-Рубан.

Текст воспроизведен по изданию: Присоединение к русским владениям Приамурья, Сахалина и Уссурийского края // Военный сборник, № 12. 1909

© текст - Тимченко-Рубан Г. 1909
© сетевая версия - Тhietmar. 2016
© OCR - Иванов А. 2016
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Военный сборник. 1909