ЛАО-ДЗЫ И ЕГО УЧЕНИЕ.

Не так давно, восток был для нас неведомой землей. Путешествие в Константинополь считали важным делом. Индия представлялась в каком-то тумане: знали об ней только по балетным баядеркам и кашмирском тканям. Китай, казалось, был на краю света и считался стороною смешной и баснословной, годной только потому, что оттуда вывозили чай и фарфор. А кто слыхал об Афганистане? кто знал Кабул? Разве из сказок «Тысячи и одной ночи». Но ныне, благодаря двум могучим деятелям, парам и политике — все изменилось: мы знаем восток не хуже родной стороны, даже лучше. В Константинополь теперь рукой подать, и Индия не за горами. Восток занимает всех. Театр человеческих действий перенесся из Европы в Азию; не Италия и Германия, а Персия и Китай обращают на себя взоры целого света. Может быть, теперь, когда Средиземная империя впервые [17] принуждена к заключению мира «с рыжими варварами», завеса, скрывавшая ее давнюю и любопытную гражданственность, поднимется и слетит навсегда. Может быть, через несколько лет европейские туристы будут посещать озера и горы серединного государства, а в европейских гостинницах будут мелькать мандарины с синими и желтыми шариками, и молодые китайские баккалавры, для довершения своего образования, поедут в Италию и Швейцарию.

Но когда-то еще настанет это время, а нынче лучшее средство познакомиться с Китайцами из переводов их исторических и философских книг, их романов и драм. В настоящую пору, когда все с недоумением и ожиданием смотрят на предпринятую Англичанами войну с сыном неба, когда все, относящееся к диковинным подданным китайского императора, занимает европейскую публику, мы познакомим читателей с одним из религиозных учений, которым держится небесная империя. Любопытно, кажется, узнать во что и как верует половина этого чудовищного двух или трехсотмиллионного народонаселения. Быть может, Европейцы должны будут побрататься с Китайцами; и потому исподоволь нужно всматриваться, привыкать к узкоглазым, хохлатым чудакам, которые не походят на нас ни лицом, ни нравами, ни обычаями, ни одеждою, и которые, кроме себя, всех считают глупцами.

Ученые, составляющие высшее китайское сословие, исповедуют религию Кон-фу-дзю. Но масса народа разделяется на две религиозные секты: на буддистов и тао-си, или последователей тао. Первые две секты более или менее известны всякому; но о тао-си у нас слишком мало сведений определенных, положительных. [18]

Основателем секты дао-сы, или дао-дзхо, был туземный философ, Лао-дзы. Станислав Жюлиен, отличный хинолог, подарил нынче публику переводом Ляо-дзевых сочинений, под заглавием: Livre de la voie et de la vertu, «Книга пути и добродетели». Здесь поясняются тонкие, часто необыкновенные, мысли Лао-дзы. Приняв в соображение еще прежний перевод Жюлиена, Трактат о наградах и наказаниях, в котором содержится нравственное учение тао-си, можно составить понятие обо всем учении Лао-дзы и его учениках.

В учении дао-сы с религиозными догматами соединена философия. «Лао-дзы, говорит Жюлиен, открывает ряд десяти знаменитых философов, живших прежде христианской эры. Их сочинения, так же безвестные Европе, как и их имена, заключаются в тридцати четырех томах». Но в то же время сектаторы Лао-дзы составляют религиозное общество, имеют своих начальников, свое богопочтение и свои особенные поверья.

Религия дао, по мнению некоторых, древнее самого Лао-дзы, который жил почти за шесть веков до Рождества Христова. Он был современник Кон-фу-дзы. Гораздо прежде появления Лао-дзы, в Китае была секта, которая, подобно нынешним дао-сы, приписывала себе силу предузнавать будущее, достигать бессмертия и возвышаться до степени духов. Отец Амио и не сомневается, что эта древняя секта была основанием секты дао-сы. Лао-дзы точно извлек свою религию из древнего предания и был реформатором, в своем роде, как и Кон-фу-дзы. Но нельзя согласиться с мнением тех, которые видят в дао-сы преемников древних сектаторов времен Тху, за 1122 года до нашей эры. Учение Лао-дзы, как оно изложено в «Книге пути и добродетели», очень отлично от учения его [19] предшественников. Не восходя к древним временам, я начну с того, кого сама Китайцы признают ее основателем.

Исторические сведения о жизни Лао-дзы, как и всех основателей ложных религий, ограничиваются немногими верными фактами, перемешанными с баснословными вымыслами. Настоящая его история гораздо короче вымышленных об нем рассказов. Мы не знаем наверное ни одного обстоятельства из его жизни; неизвестно даже место его смерти. По баснословным преданиям, душа Лао-дзы, подобно Будде, вселяется в избранных, во все века и во всех состояниях. Это чисто индейская фантазия; практический ум Китайцев не верит таким вымыслам. «Все эти рассказы, по замечанию одного китайского комментатора, вымышлены невежами — учениками, которые, удивляясь чудным творениям своего учителя, хотели возвысить Лао-дзы на счет истины».

Из этого-то мутного источника Ремюза почерпнул свои сказания о путешествии китайского мудреца на запад, в Сирию и даже в Афины. Но Ремюза изменил на этот раз обыкновенной своей основательной, строгой критике, потому что ему нужна была такая гипотеза. Путешествием Лао-дзы на запад он хотел объяснить сходство, какое находил между идеями Платона и китайского философа. Господин Жюлиен очень ясно доказал, что такое сближение не имеет никакого основания.

По смерти Лао-дзы, его секта быстро распространялась в царствование династии Тху. Последний из императоров этого дома, знаменитый Хуанди, завидуя возрастающей славе школы Кон-фу-дзы, решился ее уничтожить: он приказал перебить всех приверженцев учения этого философа и сжечь их книги. И, без сомнения, для того, чтобы нанести смертельный удар [20] Кон-фу-дзывой школе, Хуанди употреблял все средства, чтобы на ее развалинах утвердить и возвысить школу Лао-дзы. Но династия Хань, занявшая престол Тху, вероятно, по ненависти к дому своих предшественников, вооружилась против сектаторов Лао-дзы. С ее воцарением школа Кон-фу-дзы расцвела снова, а школа Лао-дзы склонилась к упадку. Тогда дао-сы вздумали сблизить свое учение с учением Кон-фу-дзы. Так Друиды, покоренные Римлянами, своим падшим божествам давали имена римских богов. Дао-сы говорили что Кон-фу-дзы был учеником Лао-дзы, тогда как ни в истории, ни в преданиях, какие дошли до нас об этих двух философах, нет ни малейшего следа их близких связей. Кон-фу-дзы, философ практический, сравнивал Лао-дзы, терявшегося в метафизических умозрениях, с драконом, который не в силах был проникнуть в область ветров и облаков. И Лао-дзы, в свою очередь, отзывался с глубоким презрением о практической добродетели, всегдашнем предмете политического и нравственного учения Кон-фу-дзы. «Почитайте тао, стремитесь к нему всей душою, говорил Лао-дзы; но что доброго в человеколюбии? что хорошего в правосудии? Правосудие и человеколюбие нынче одни лишь имена... Почтеннейший наставник, ты походишь на человека, который бьет в барабан, чтобы собрать разбежавшееся стадо». Кажется, ясно, как далеко отстоят друг от друга Лао-дзы и Кон-фу-дзы. Если же ученики старались сблизить не только различные, но даже противоположные стремления своих учителей, то, по всей вероятности, к этому их принудили крайние обстоятельства.

Учение Лао-дзы, проникнутое, как мы заметили, духом индейской философии, всего ближе подходит к будущему. Потому-то, когда буддизм распространился [21] в китайской империи, дао-сы и последователи Фо (Будды) так слились между собою, что нет возможности разделить их учение одно от другого.

Из комментария на книгу О наградах и наказаниях можно заметить взаимное отношение последователей трех различных религий, господствующих в китайской империи; все они сливаются и перемешиваются одна с другою. Автор этого комментария, как видно, вполне напитан духом Кон-фу-дзы; он рассказывает множество самых дивных легенд и каждую оканчивает нравственным выводом: как добродетельный человек получает награду или в своем собственном или в лице своего потомства. Между тем, он, то приводит места из Неизменной середины, классической книги конфудзевой школы, то основывается на авторитете книг буддических. Например, он выписывает место из книги Фо: «Люди, которые не убивают живых существ, будут награждены долголетнею жизнию». И, в заключение, говорит: «Если сравнить слова святых людей, которые принадлежали к трем религиям, то можно сказать, что они вышли из одних уст».

В этом случае выказывается дух терпимости, сродный народам татарского поколения; а Китайцы, мне кажется, составляют только цивилизированную отрасль этого корня. Известно, что потомки Чингис-Хана содержали при своих дворах и мусульманских и буддических и христианских ученых, и любили слушать их религиозные споры, сохраняя беспристрастие и покровительствуя всем религиям.

Ни в завоеваниях татарских, ни в истории Китая не встречаем ничего похожего на религиозные гонения, столько раз волновавшие другие страны. Гораздо прежде, чем Европа провозгласила веротерпимость, она царствовала внутри Азии. Это обстоятельство [22] благоприятствовало и введению в Китае христианской веры. Правда, впоследствии христианство испытало сильные гонения, но они были воздвигнуты не по религиозным побуждениям, а по зависти и политической недоверчивости Китайцев. Если бы теперь христианская религия могла открыто проникнуть в пределы серединного государства, то не встретила бы там ничего подобного фанатизму мусульманских государств; ей не нужно было бы на каждом шагу бороться с закоренелым суеверием. Под благоприятным влиянием деизма ученых и кроткой нравственности буддистов и тао-си, быстро распространилась бы она по небесной империи, стране более всех других иноверческих расположенной к принятию святой нашей религии.

История секты Дао-сы представляет пример того, как из чисто философского учения выродилась народная религия. Поклонники тао стоят в том же положении к Лао-дзы, в каком были к Платону александрийские энтузиасты и шарлатаны, которые, как и даосы, хвастались предведением будущего и знанием средств приобресть бессмертие. Только александрийские сектаторы никогда не имели такой силы, никогда не составляли такого значительного, прочного общества, как сектаторы китайские. Но у тех и у других отвлеченные идеи основателей переродились в грубые, материальные вымыслы. Для поверки, можно сравнить книгу Лао-дзы с Книгою о наградах и наказаниях. Правда, и последнее сочинение приписывается самому Лао-дзы, но без всякого основания: между ними бездна разницы: кажется, их разделяют целые века.

Трактат о наградах и наказаниях состоит из одних нравственных уроков. К каждому нравственному изречению комментаторы приклеивали ребяческие, сентиментальные анекдотцы, — это рассказы о чудных [23] наградах или наказаниях, которые были участию соблюдателей или нарушителей закона.

У дао-сы, обыкновенная награда за добродетель — долголетняя жизнь. Если хочешь жить долго, почитай своего отца и свою мать, говорит Книга о наградах и наказаниях. Она беспрестанно напоминает, что тот только и может наслаждаться долголетнею жизнию, кто живет хорошо, и что, в наказание злым, сокращаются годы и дни их жизни. Из понятия о долголетии само собою выводится понятие о бессмертии. Кто совершает много добрых дел, жизнь того будет продолжаться неопределенное время; и, наконец, с преуспеянием в добродетели, он сделается бессмертным.

Мы укажем еще на некоторые черты нравственного учения дао-сы. Строгость заповеди о чистоте распространяется на самые помыслы. «Когда ты видишь в доме другого какую-нибудь прекрасную женщину, и слишком пристально на нее смотришь, то чувствуешь в себе невольное замешательство, и не можешь после изгнать ее из своих мыслей. С этой минуты, ты уже совершил прелюбодеяние в глубине твоего сердца». Любовь также заповедуется почти на каждой странице. «Платите подати за бедных, выкупайте заключенников, даже виновных, если они замешаны только в маловажной покраже, покупайте земли, чтобы на их доходы содержать бедных учеников».

Подобно буддистам, и вообще индейцам, тао-си проповедуют любовь даже к животным: надо уважать всеобщую жизнь везде, где только она проявляется. Правила, касающиеся этого предмета, иногда очень забавны, например: «всегда оставляйте пшена для мышей; из жалости к бабочкам, не зажигайте свечи...» Ставится в заслугу и то, если освободите животное от ножа [24] мясника или стрелы охотника, если птичкам отворите дверцы их клетки и выпустите их на волю.

Какое бы ни было начало философского учения Лао-дзы, но мысли его последователей очевидно перемешаны с индейскими понятиями. Религиозное уважение к жизни всех существ, определившее законом щадить животных и поставившее награду за их спасение, чисто индейского происхождения. В книге о наградах и наказаниях прямо указывается, в этом случае, на авторитет книг Фо, то есть, буддического богословия.

Впрочем, нравственное учение дао-сы, представляя следы чужеземного влияния, в то же время носит резкую печать китайского происхождения. Так, иметь детей считается верхом блаженства, а уважение детей к родителям прославляется высочайшею добродетелью. Есть рассказ: сын, отправившись посетить своего больного отца, встретил на дороге тигра, но смело продолжал дорогу, и тигр посторонился, обезоруженный выполнением такой священной обязанности.

В состав нравственных понятий тао-си вошли и древние китайские суеверия. Так, влияние духов на дела людей, и особенно влияние домового и гения страны. Звезды, бывшие, в самые отдаленные эпохи, предметом суеверного поклонения Китайцев (вероятно, как жилища гениев), у дао-сы разыгрывают странные роли. Звезды Большой Медведицы, говорят они, записывают грехи и поступки людей.

Из книги о наградах и наказаниях видно, что философия Лао-дзы решительно превратилась в кодекс религиозного учения. Философ для своих последователей сделался лицом божественным («Лао-дзы приказал духам облететь мир и исследовать поочередно все дела людей».). Самые [25] сочинения его, благодаря ревности сектаторов, издаются и распространяются точно так же, как религиозные трактаты методистов. Жюлиен рассказывает любопытные подробности об этом предмет. «Когда разойдется все издание, то владетели типографских досок, открывают подписку; одни дают им деньги, другие бумагу, а кто умеет печатать, те добровольно берут на себя этот труд. А если доски попортятся, то сейчас же явится множество художников, и вырежут новые без всякой платы. Много экземпляров раздается бедным, которые не имеют средств купить их».

От народного учения дао-сы, которое содержится в трактате о наградах и наказаниях, перейдем к отвлеченному и метафизическому учению Лао-дзы, изложенному в его Книге пути и добродетели.

Перевод подобного сочинения сопряжен с необыкновенными затруднениями и, скажем откровенно, один Жюлиен мог победить их. Его перевод буквально верен; всякой, мало-мальски смыслящий в китайской грамоте, найдет в переводе каждое слово оригинала. Кроме того, к добросовестному и верному переводу, Жюлиен прибавил еще множество объяснений, извлеченных из китайских комментаторов, которые раньше чем за две тысячи лет до нашего времени, трудились над изъяснением таинственных мыслей Лао-дзы. Всех комментаторов, упоминаемых у Жюлиена, шестьдесят четыре; между ними три императора, двадцать человек из секты Лао-дзы, семь буддистов и тридцать четыре из школы Кон-фу-дзы. Очевидно, комментаторы разных сект противоречат друг другу; но их противоречия составляют любопытный факт для истории китайских мнений. Мысли Лао-дзы выражены сжатым, отрывистым языком, так, что и после счастливого перевода Жюлиена довольно трудно [26] представить в полной ясности учение, изложенное, или, лучше, скрытое в книге китайского философа.

Еще при жизни Лао-дзы с трудом понимали его сочинение. «Не многие разумеют меня, говорил сам Лао-дзы: но зато больше и уважают», прибавлял он. И не диво, что люди удивляются только тому, чего не понимают. Кажется, темнота метафизических идей только и доставляет философии уважение.

Дао есть общее начало всех существ, которые вытекают из него и снова возвращаются в него, и уничтожаются в нем. Рассматриваемый в самом себе, в своей сущности, он неизъясним и не может иметь имени; он — начало всего существующего; во едва ли можно сказать, что сам он существует. Он есть пустота, то есть он, чужд всех свойств материи или духа (пустота есть метафорическое выражение абсолютного). Он прост, потому что его сущность отдельна от всех существ; он вечен, потому что существует вне времени. Превышая идею личного бога, он, кажется, существовал прежде творца неба; он — первообраз всех существ. Таков тао в самом себе, в своей сущности. Но когда он проявляется в творении, тогда принимает имя. Тогда он мать или дед существ, и но остается более неизреченным, беспредельным, появляется под определенною формою; в самом себе он — неизъяснимое единство, а когда открывает себя во внешности, он разделяется и получает имя.

Понятие о пустоте, рассматриваемой как абсолютная сущность, начало всех существ, выражается у Лао-дзы странными метафорами. Нужно было дать очерк самой высокой метафизической идее, именно тому, что, не имея никакого характера существования, служит основанием всего существующего. Лао-дзы говорит: (кн. 1, гл. II.) «Тридцать спиц соединяются около [27] одной ступицы; и только от ее пустоты зависит употребление колесницы; мнут глину, чтоб делать сосуды, и только от ее пустоты зависит употребление сосудов; прорубают двери и окна, чтобы сделать дом, и только от их пустоты зависит употребление дома». Сравните эти бедные, тривиальные, но ясные и точные метафоры с неопределенными поэтическими символами, употребляемыми Индейцами для выражения одной и той же мысли, именно, пустота есть начало вещей, и вы с первого разу отличите гений двух народов. Ни что так хорошо не покажет различия духа и языка двух народов, как сводка одного и того же текста.

С точки зрения Лао-дзы, единство есть сущность всего; и потому нет ничего существенно различного, отдельного; нет ни истинного, ни ложного, ни прекрасного, ни безобразного, ни бытия, ни небытия. Это лишь простые отношения, кажущееся различие; мудрец, просвещенный от тао, должен стоять выше их. Лао-дзы вооружается против тех, которые увлекаются чувствованием, и которые присвоивают себе познание о чем-нибудь. Он погружается в бесчувственность и неведение: (гл. 20) «Я спокоен, мои страсти не пустили еще ростков; я похож на новорожденного, который не умеет еще улыбнуться своей матери Весь свет наполнен познаниями, один я как будто погружен во мрак». Лао-дзы не владеет ложным знанием людей и не ищет такого знания; но он ведает дао. «Я один, говорит он, отличаюсь от других людей, потому что я почитаю мать, которая питает все существа».

Кто знает дао, тот выше всех страстей, волнующих душу человека, тот бесстрастен, как вселенная: «небо и земля не имеют ни к чему особенного пристрастия; они смотрят на творение, как соломенная [28] собака на жертвоприношение (Из пучков соломы делается собака, которую, во время жертвоприношения, покрывают богатыми украшениями, а после бросают народу, который растаптывает ее ногами.). Добродетельный человек также беспристрастен: он смотрит на всех людей, как соломенная собака на жертвоприношение».

Квиетизм, предписываемый Лао-дзы его мудрецу, как всякой квиетизм, требует некоторых предварительных философских добродетелей, уединения, чистоты, смирения, умеренности желаний.

«Добродетельный человек ставит себя ниже всех и делается первым. Мудрец страшится славы: она тяготит его, как ужасная беда; слава есть что-то низкое, недостойное мудреца. Величайшее несчастие состоит в том, если мы не умеем быть довольными собою». Но квиетизм, в дальнейшем своем развитии, всегда поглощает свободу, уничтожает размышление и подавляет нравственность. Человек, для полного соединения с тао, должен «отделиться от всех умственных познаний»; для него не существует нравственного усовершенствования: «кто чтит дао, тот не грешит» и не имеет нужды в деятельности. «Мудрец не ходя достигнет цели, и не действуя совершает великие дела; полное бездействие составляет последнюю степень совершенства».

Эти нравственные странности объясняются и оправдываются принятым началом, что все в природе хорошо, и что не должно нарушать ее течения. Чтобы совершилось что-нибудь доброе, нужно ожидать, пока оно совершится само собою; человеческая деятельность может только нарушить свободное и благое действие дао. Лао-дзы за то и упрекал Кон-фу-дзы, что тот, своими практическими добродетелями, человеколюбием и [29] правосудием, насилует человеческую природу. «Люди самые добродетельные совершают свои добрые дела без размышления, но естественному порядку», прибавляет комментатор. Лао-дзы в другом месте говорит: «Добродетель не должна сознавать сама себя».

Не должно удивляться, что учение, проникнутое духом пантеистической индейской религии, пожертвовало свободою человека непреоборимому развитию абсолютного начала, из которого истекают все вещи.

Лао-дзы основал в Китае систему восточного квиетизма. «Кто достиг высшей степени пустоты, говорит он, тот хранит ненарушимый покой». Высшее правило его нравственного учения состоит в отрешении от всякого желания и в совершеннейшем спокойствии. «Человек должен закрыть уста, зажать уши и глаза. Если он раскроет уста и увеличит свои желания, он не сыщет спасенья». Можно заметить, какая противоположность между жителями востока и запада. Восточный человек старается уклоняться от всякой деятельности. Проникнутый сознанием своего ничтожества, он готов, так сказать, убежать от самого себя. Он подавляет желание, отказывается от деятельности, заглушает мысль и таким образом, посредством смерти, достигает покоя. Между тем, Европеец ненасытим в своих желаниях, предприятиях и идеях; его постоянно тревожит потребность новой деятельности. Он чувствует жизнь только тогда, когда растрачивает ее, наслаждается ею. Едва ли он может понять Азиятца, который старается вырваться из огненного вихря жизни и успокоиться в совершенном бесстрастии. А в этом-то и состоит созерцательная жизнь, проповедуемая Лао-дзы: для него великая тайна жизни состоит в том, чтобы жить как можно меньше. В учении Лао-дзы [30] прокрадывается надежда, отделываясь от обольщения жизни, отделаться и от власти смерти. Если человек будет ограничивать свою жизненную энергию, то не будет тратить ее; он не умрет. Отсюда, без сомнения, произошли дивные рецепты долголетней жизни и элексиры бессмертия, которыми хвастаются нынешние тао-си. Что было в начали философскою идеею, то при упадке сект становится суеверием.

Не льзя вообразить, до каких странностей может довести человека развод с жизнию, то желание возвыситься над своим бытием, то стремление к высшему состоянию, где не возмущает никакая случайность и куда не проникает даже смерть. В комментариях, переведенных Жюлиеном, находится следующее любопытное место (стр. 185). «Кто любит жизнь, того могут убить; кто любит чистоту, тот может запятнаться; кто любит славу, тот может обесчеститься; кто любит совершенство, тот может потерять его. Но если человек чуждается жизни, что может убить его? если чуждается чистоты, что может запятнать его? если чуждается славы, что может обесчестить его? если чуждается совершенства, что может уронить его? Кто понимает это, тот может забавляться жизнию и смертию».

Точно, если бы человек так мог отделиться от всего, что составляет предмет и самую сущность его деятельности, тогда он был бы выше всего, господствовал бы над всем; но это значит искать невозможного, значит решаться на такой опыт, в котором он непременно погибнет.

Учение Лао-дзы, как чистая противоположность стоицизму, разрушая энергию и деятельность, превозносит то, что осуждают все моралисты, — изнеженность и слабость. «Когда человек раждается, тогда бывает гибок и слаб; [31] а когда умирает, тогда становится неповоротливым и твердым. Неповоротливость и твердость — спутники смерти; гибкость и слабость — товарищи жизни». Быть может, из всех философов, один только Лао-дзы вздумал хвалить слабость. Он говорил: «слабый торжествует над сильным; нежный торжествует над твердым». Эта странная аксиома осуществилась в стране автора, спустя много веков после его смерти, в то время, когда слабость и изнеженность Китайцев восторжествовали над силою и твердостию Маньджуров.

Нет ничего занимательнее и страннее приложения квиетизма Лао-дзы к политике. Высшее совершенство политики составляет бездействие. Государь должен уничтожить в себе волю и желание и соединиться впутренно, чрез созерцание, с началом существ, тао. Это так выражает Лао-дзы: «когда царствует святой человек, он опоражнивает свое сердце... он погружается в бездействие, и тогда все идет хорошо в его управлении». У Лао-дзы мысль та, что добро совершается само собою, чрез тайное влияние тао, а не чрез непосредственное действие человека на человека. «Мудрец, говорит он, похож на воду: вода отличается тем, что делает благодеяние существам, но не борется с ними. Мудрец также не борется ни с кем. Поэтому нет ни одного человека в государстве, который бы мог бороться с ним». Отсюда происходит, что бездействие есть единственное средство владычествовать над государством Отсюда же родилась странная аксиома практической политики: «государство есть божественный сосуд, над которым человек не должен трудиться».

Везде то же самое начало, что человеческая деятельность насилует природу вещей. Нужно сообразоваться с природою, приноровляться к ее началам. Это [32] Лао-дзы называет делать бездействие. Народ непременно обязан подражать примеру своего государя; он изменяется и совершенствуется сам собою.

Китай — такая страна, где все основывается на предании. Новые идеи их не что иное как раскрытие древних идей. В другом месте и старье выдают за новое, а в Китае, напротив, высказывая и новые идеи, стараются выдать их за повторение прежнего. Кон-фу-дзы, проповедуя свои идеи, утверждал, что он только излагает древнее учение книг. Чтобы придать более важности и силы своим нравственным и политическим правилам, он отыскивал их в мистических знаках И-Цзинь и в древних народных песнях. Все китайские философы, начиная от созерцательного мистика до грубого материялиста, употребляют одни и те же выражения, те же формулы, взятые из предания, и различаются только тем, что различно изъясняют одно предание. У Кон-фу-дзы есть также тао, но тао практическое, это нравственный и политический путь, между тем как у Лао-дзы путь есть таинственная дверь, через которую существа входят в мир. Они решительно различаются в идее; но выражения их сходны. Подобно Кон-фу-дзы, Лао-дзы возводит свою философию к древности. Часто повторяет он, что в древние времена были люди, превосходно знавшие учение о дао; он берет древние правила о раскрывает их в духе своего учения; Лао-дзы, как и Кон-фу-дзы, также опирается на преданиях и древних обычаях. После сильной выходки против войны, в защиту своего мнения, он ссылается на один закон из десяти тысяч церемоний, по которому полководец исполнял погребальный обряд. Древний комментатор Лао-дзы по этому случаю сообщает замечательный факт: «в древности полководец, одержавший победу, [33] одевался в траур, садился в храм на месте распорядителя погребальных обрядов, плакал и рыдал».

Не удивительно, что учение отвергающее всякую деятельность, запрещает и войну. Лао-дзы открыто вооружается против нее: «Самое блестящее вооружение, говорит он, есть орудие несчастия; это не орудие мудрого: только в крайних обстоятельствах мудрец прибегает к оружию; он пуще всего старается о тишине и спокойствии; если он торжествует, то не радуется тому: радоваться победе, значит любить убивать людей; а кто любит убивать людей, тот не может счастливо управлять царством». В этом пункте Лао-дзы сходится с Кон-фу-дзы, не смотря на различные их начала: прославление мира — общая черта их учений и вместе основная черта древних нравственных и политических правил, содержащихся в книгах. Другая основная идея, заимствованная из книг у Лао-дзы и у Кон-фу-дзы, есть та, что природа человеческая в существе своем хороша; что для достижения нравственного совершенства, человек должен только возвратиться к природной простоте. Это очевидно противоречит христианскому понятию о первородном грехе, и походит на философские идеи Руссо. Человек раждается добрым, а общество развращает его. Все хорошо, что выходит из рук Творца природы. Лао-дзы доводит свою идею до последней крайности. Питая отвращение к войне, он без меры выхваляет состояние первобытной невинности. Высшая степень усовершенствования, до которой может достигнуть мудрец, по мнению Лао-дзы, состоит в возвращении к младенческому состоянию. Идея падения, почерпнутая в самом глубоком и в самом болезненном изгибе нашего сердца, и для искупления, откуда [34] вытекает необходимость нравственной борьбы, неизмеримо возвышается над восточными глубокими, но печальными, идеями; восточный человек, позволяет природе страдательно увлекать себя по общей и неизбежной дороге всего существующего. Этот чисто восточный взгляд несколько раз прокрадывался, под именем квиетизма, в Западную Европу; но он никогда не мог быть выражен так свободно, так ясно, как выразил Лао-дзы. Западный квиетизм вообще теряется в высокопарных умозрениях. У Лао-дзы он принимает характер положительный и практический. Лао-дзы изложил свои отвлеченные мысли, так сказать, в узорах и рельэфах; самые отвлеченные, самые неуловимые идеи никогда не были выражены таким ясным положительным образом, подведены, так сказать, под самую осязательную форму.

Текст воспроизведен по изданию: Лао-дзы и его учение // Сын отечества, № 11. 1842

© текст - Масальский К. П. 1842
© сетевая версия - Тhietmar. 2022
©
OCR - Иванов А. 2021
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Сын отечества. 1842