-

СКОБЕЛЬЦЫН Г. Д.

ЗАПИСКИ

В февральской книжке нашего журнала за настоящий год помещено, со слов бывшего военного фельдшера М. Г. Демидова, описание «бедственной экспедиции» по Амуру, предпринятой в 1855 году генералом Муравьевым, впоследствии графом Амурским. В этом описании упоминается, между прочим, об участии в экспедиции есаула Скобельцына, но о последнем говорится вскользь, что он, будто, служил только проводником и переводчиком в сношениях с ороченами и тунгусами. Между тем известно, что Гавриил Дмитриевич Скобельцын был не только деятельным членом экспедиции 1855 г., но и принимал самое горячее участие в предшествовавших экспедициях по Амуру и способствовал вообще изучению Амурского края, выручая неоднократно своею энергиею и находчивостью членов экспедиций из самых затруднительных положений.

В настоящее время мы имеем возможность сообщить читателям собственные записки Г. Д. Скобельцына, обязательно доставленные нам г. Першиным, в которых автор рассказывает много интересного как о приключениях «бедственной экспедиции» 1855 г., так и о предшествовавших экспедициях и экскурсиях по Амурскому краю.

Само собою разумеется, что в записках Г. Д. Скобельцына, собственно об экспедиции 1855 г., встречаются и те факты, о которых рассказывает г. Демидов в описании «бедственной [190] экспедиции»; но от этого описываемые Скобельцыным события нисколько не теряют в своем интересе. Оба рассказчика только пополняют друг друга.

_____________________

В 1849 году я принял присягу, и в том же году началась моя трудовая казачья служба.

На первых же порах моей службы я был назначен в экспедицию, состоящую под начальством полковника Ахте и имевшую целью — изучение совершенно неизвестного в то время русским Амурского края. На эту экспедицию возложено было: пройти от селения Горбицы, где тогда была русско-китайская граница, речку Амазор, перевалиться за Яблоновой хребет по речкам: Бухта, Черемная и Нинюга, и подняться затем средней Ларбой и Алдокой, впадающей с левой стороны в Алдан.

Со мною в экспедицию отправились капитан Кованько, астроном Шварц, топографы Крутиков и Пестиков и шесть человек рабочих. В первое же время нашего следования астроном Шварц заболел, так что пришлось носить его на руках в течение трех дней.

Убедившись дорогою, что по Алдану нельзя идти, мы переменили маршрут и вышли на Олекму, достигли речки Крестотак. Здесь устроили из соснового леса паромы, на которых спустились вниз приблизительно верст около 200. Но сильным ледоходом паромы наши были разбиты, и нам пришлось их бросить. Окруженные сплошным льдом, мы с большим трудом пробились к берегу, едва успев захватить астрономические инструменты и некоторые припасы, и расположились ночлегом. Ночью выпал глубокий снег, который крайне затруднил дальнейшее наше следование.

Устроив плечные котомки, мы отправились вниз по берегу Олекмы. Но выше устья Олекмы, в нее, с левой стороны, впадает речка Чара, которая еще не покрылась льдом, и потому нам нельзя было перейти. Пришлось дождаться замерзания Чары, и затем по тонкому льду и при помощи жердей мы переправились на другую сторону и вскоре вышли на Лену, которая была покрыта сплошным, плывущим льдом.

В это время у нас вышли все припасы, и мы очутились в крайне опасном положении, хоть помирай с голоду.

Желая спасти себя и товарищей от голодной смерти, я решился с явной опасностью для жизни переправиться через Лену. Отыскав оморочку (берестяная лодка), оставленную на берегу ороченами, которая могла поднять не более двух человек, я [191] пустился в громадную реку, лавируя между льдинами и разбивая те из них, которые загораживали путь. Когда я очутился на середине реки, вдруг громадная льдина ударила в оморочку, пробила в ней дыру, от которой оморочка моментально наполнилась водою. Сознав свое крайне опасное положение, я не растерялся и быстро выскочил на льдину, захватив с собою и оморочку. Тем не менее, смерть казалось мне неизбежною. Я стал кричать, но кто мог меня услышать и помочь? Я мысленно уже прощался с детьми и товарищами. Но в последнюю минуту я решился на отчаянный шаг. Выбрав удобный момент, я бросил оморочку в воду и сам сел в нее таким образом, чтобы пробитая часть оказалась выше воды хотя бы на полувершок. День клонился к вечеру, а я был еще далек от противоположного берега. Но после неимоверных усилий, когда уже совсем потемнело, я наконец достиг берега, на которой и вскочил с помощью шеста; оморочка же мигом была разбита напором льда.

Отдохнув несколько времени на берегу и благословив Бога за спасение жизни, я направился вверх по реке и вскоре нашел дорогу, ведущую к Олекминску. Случайно мне встретился на пути якутский мальчик, которого я спросил по-якутски: «есть ли здесь какое-нибудь начальство?». Получив в ответ, что в Олекминске живет исправник, я в сопровождении мальчугана отправился к последнему. Было около 10 часов вечера. Исправник и его жена еще не спали. Они были крайне удивлены моим появлением (я был одет в костюм из звериных шкур, который весь обледенел и с которого, при комнатной температуре, потекли ручьи воды) и с трудом поверили моему подвигу. Я разсказал исправнику о моих товарищах, находящихся на другой стороне Лены без пищи и ожидающих помощи. Оказалось, что исправник имел уже предписание от иркутского генерал-губернатора Муравьева — оказать нам, в случае нужды, всякое содействие.

Согревшись предложенным мне стаканом чаю и несколько отдохнув, я просил исправника поторопиться помощью моим товарищам. Исправник нарядил большую лодку, дал конвой и орудие для разбивки льда, снабдил нас разного рода припасами, и мы, не дожидаясь рассвета, отправились в обратный путь. С помощью топоров, кайл и ломов мы прочищали себе дорогу и к рассвету стали приближаться к правому берегу Лены. Первый нас заметил астроном Шварц, охотившийся на берегу за куропатками. Затем подошли и остальные товарищи, которые считали меня уже погибшим, и крайне обрадовались подоспевшей к ним помощи.

Утолив голод, мы отправились в Олекминск, куда прибыли благополучно. Здесь мы прожили с неделю, в течение [192] которой Кованько и Шварц составили доклад начальнику экспедиции, полковнику Ахте, находившемуся в Иркутске. Я был командирован в Иркутск с этим докладом.

Тотчас по прибытии в Иркутск я был представлен полковником Ахте исправляющему должность генерал-губернатора, генерал-майору Запольскому; при представлении я был в том же костюме из звериных шкур.

Так как в Иркутске меня освободили на некоторое время от служебных обязанностей, то я вернулся домой в Горбицу, а оттуда отправился по собственным делам в тайгу. Но вскоре ко мне явился казак с бумагой, требующей моего возвращения в Горбицу. Прибыв домой, я нашел там топографа Карликова и сотенного командира Софронова, которые объявили мне приказание генерал-губернатора Муравьева о назначении меня в новую экспедицию.

II.

Я скоро собрался в путь. Целью этой экспедиции было: пройти от вершины Амазора до Яблонового хребта и по протяжению последнего дойти до Удского края, сделав по всему пути полную съемку местности.

Мы наняли орочена с оленями, которые весьма пригодны при лесной кочевке, отслужили молебен и отправились.

По незнакомству с местностью путешествие наше представляло очень много трудностей, лишений и даже опасности. На протяжении 2.000 верст в течение пяти месяцев мы не встретили ни одного человеческого существа, так как орочены проживают обыкновенно только около речек и не кочевали по нашему пути. Только приближаясь к Зее, мы неожиданно встретили орочена охотившегося с собакою за оленями. Сопровождавший нас орочен радостно вскричал: «вот и орочен!».

Я этому также обрадовался и хотел убедиться в действительности сообщения нашего проводника. С этой целью я поднялся на валежницу, чтобы лучше видеть, за что чуть не поплатился жизнью. Орочен, увидев меня в красной рубашке и белой шляпе, быстро сдернул с плеч ружье, прицелился и готов был выстрелить. Я ужаснулся и закричал по-ороченски:

— Анда, что ты делаешь? Не стреляй в меня, я такой же человек, как ты.

Слова мои подействовали. Он не стал стрелять, но в то же время бросился бежать от нас с быстротою зверя, вследствие чего мы лишились возможности получить от него необходимые сведения относительно нашего дальнейшего путешествия. Но я решился найти его во чтобы то ни стало. Я послал ему вслед нашего проводника Киприана. [193]

Пройдя некоторое расстояние, мы увидели в лесу дым, который указывал на место расположения орочена. Мы направились по этому следу, но, явившись туда, никого уже не нашли. По-видимому, орочен покинул свой табор. Тем не менее, я все наблюдал, не появится ли он где-нибудь в окрестностях. И действительно через некоторое время я издали увидел, как он уходил от нас со своим семейством. Я приказал Киприану выбрать лучшего оленя, догнать орочена и уговорить его, чтоб вернулся к нам, ничего не опасаясь, так как мы не только никакого вреда ему не сделаем, но и всячески вознаградим.

Киприан в точности исполнил мое поручение: после долгих переговоров орочен вернулся на покинутый табор, где и мы расположились ночлегом.

Однако орочен относился к нам с большим недоверием, дико глядел на меня и наше угощение принимал с великой осторожностью, но, в конце концов, нашим ласковым обращением мы успели рассеять его подозрение. На; мой вопрос, почему при первой встрече со мною он хотел меня застрелить, орочен ответил, что, зная от своих предков, что в этих лесах живут чучуна (разбойники), которые грабят орочен и убивают их, он принял меня за атамана разбойников.

— Если бы ты не закричал по-ороченски, — прибавил он, — то наверно я бы тебя убил.

Мы его упросили проводить нас хотя бы по тем местностям, которые ему известны, обещая щедро его за это вознаградить. Он согласился и двое суток вел нас, но провожать дальше отказался, говоря, что дальнейших мест сам не знает. Мы его вознаградили разными вещами и припасами, которыми он остался очень доволен, и отпустили, сами же направились дальше, держась прежнего направления. Таким образом, мы добрались до второго притока р. Зеи и затем достигли, наконец, Яблонового хребта. Здесь мы встретили на пути непреодолимые преграды: утесы, обрывы, обвалы и т. п., так что в течение 16-ти часов ходьбы мы едва могли пройти 5-10 верст. Мы хотели изменить направление, но не знали, в какую сторону. Я поэтому решился отыскать орочен. С этой целью я ходил на самые высокие гольцы, жег белый мох, зная? что это служит для орочен знаком, что другие орочены желают с ними встретиться. Мой опыт удался. После двухдневного жжения моха я заметил издали дым, который служил как бы ответом на мой сигнал. Вернувшись к товарищам, я им объявил о моем открытии и, вооружившись ружьем, палкой и небольшим запасом сухарей, отправился отыскивать орочен, продолжая по пути жечь мох. По мере моего приближения к ним, мне все [194] ближе отвечали дымом, и наконец мне удалось встретить двух орочен. Я им объяснил, в чем дело, и просил вывести нас на правильную дорогу, обещая должное вознаграждение. Орочены охотно согласились на мое предложение, отправились в наш табор и объяснили нам, что по избранному нами пути нельзя идти, так как он и дальше не изменится к лучшему. Они нам советовали вернуться назад и продолжать дальнейшее следование по совершенно другому направлению. Поэтому мы пустились вниз по Зее, перешли ее и направились к востоку. Отпустив вожаков орочен, которых щедро вознаградили за труды, мы их спросили, не знают ли они, где находится р. Уда, на что они ответили, что сами не знают, но слышали, что река эта лежит в таком-то направлении, при чем указали рукою на юго-восток. Мы приняли это к сведению и отправились дальше.

После 10-ти или 12-ти-дневнаго следования мы наткнулись на какую-то речку, но не могли узнать, Уда ли это, или какая другая. Отсюда мы отправились следующим порядком: некоторые наши спутники пошли, по моему указанию, сухим путем по берегу сказанной речки; я же, сделав из осинового леса небольшой плотик, на который уложены были все имевшиеся при нас необходимые вещи, отправился с товарищами вплавь. Но речка, по которой мы плыли, была скорее горным потоком, поэтому нам часто приходилось останавливаться и переносить плотик с места на место на руках. Но вскоре в речку, с правой ее стороны, впала другая речка, Шевли; фарватер сделался лучше, почему дальнейшее плавание представлялось более свободным. На устье реки Шевли мы нашли проживающих здесь орочен, которые утверждали, что мы находимся в действительности на реке Уде, и таким образом дальнейший наш путь до Удского края был обеспечен, куда и прибыли совершенно благополучно.

Здесь мы нашли начальника экспедиции, полковника Ахте, прибывшего с другими членами экспедиции из Аянского порта. Топограф Карлинов представил ему съемочные карты и разные редкие породы камней, собранные по дороге. Полковник Ахте выразил нам горячую благодарность за понесенные труды, обещав исходатайствовать мне пожизненную пенсию. Но обещание осталось только обещанием.

Во время нашего пребывания в Удском крае, за истощением наших запасов, нам пришлось питаться китовым жиром. Киты были выброшены приливом моря на один маленький остров, где мы их нашли подохшими. Этот же жир служил нам пищей и на обратном пути.

После непродолжительного пребывания в Удском крае, мне, капитану Кованько и топографу Карлинову предстояло возвратиться тем же путем, которым мы шли вперед. Пройдя на [195]

байдарах вверх по реке Уде до устья реки Шевли, мы вынуждены были, вследствие появившейся заразы на шедших по берегу оленях, остановить дальнейшее движение. Я снова отправился в Удский край с донесением о случившемся. Полковник Ахте командировал меня обратно к капитану Кованько с требованием вернуться в Удский край. Мы оставили больных оленей с ороченами, а сами отправились на плотике к начальнику экспедиции. Полковник Ахте оставил при себе капитана Кованько; топограф же Карлинов должен был идти со мною через амурские пустынные леса и делать съемку местности.

Вернувшись к месту нахождения оленей, мы выбрали из них здоровых и отправились дальше. Перейдя Яблоновый хребет, мы достигли речки Илькан, при впадении ее в реку Симанджу. Здесь когда-то была русская часовня, но мы ее уже не нашли, так как она была сожжена китайцами. Вблизи бывшей часовни мы заметили на некоторых деревьях какие-то китайские надписи. Мы вырубили эти деревья, отделили места с надписями, тщательно их уложили, и я унес их на устье реки Шевли, где нашел орочен для доставки надписей полковнику Ахте.

Затем мы отправились дальше по Амурскому краю и дошли до реки Зеи. Здесь в поле лежал снег, который препятствовал дальнейшему следованию; но все-таки мы кое-как двигались вперед: я шел впереди на лыжах, а за мною следовали остальные.

Так как топограф Карлинов обязан был, по приказанию начальника экспедиции, спуститься по Зее вниз для съемки на карту Зейской местности, то я с ним отправился для этой цели, оставив товарищей ждать нашего возвращения. Но наше предприятие не удалось. Дорогою мы встретили шесть человек манегров, которые внушили нам большую опасность, почему мы решились немедленно вернуться к товарищам и поспешно отправились в дальнейший путь, Мы вышли на Гилюй, добрались до речки Уркол, впадающей с правой стороны в Зею, достигли Усть-Карека, коим прошли до Усть-Стрелки, откуда, наконец, благополучно прибыли в Горбицу.

Прожив некоторое время в Горбице, я получил приказание генерал-губернатора Муравьева отправиться на розыски топографа Крутикова и урядника Шестакова, командированных для исследования рек Нимана и Буреи, впадающей в Амур ниже Зеи.

Совершив свой путь до Зеи, я узнал здесь от орочен, что Крутиков и Шестаков, у которых все припасы утонули в Бурее, выведены были нишдойцами (бродячее племя) в Удский край, о чем я подробно донес генералу Муравьеву, по возвращении моем в Горбицу. [196]

III.

Несколько времени спустя, я получил секретное предписание генерала Муравьева взять несколько оленей, вожака из тунгусов и отправиться на розыски безвестно пропавшего офицера-корпуса топографов Ваганова, который переправился с двумя казаками, ниже Нерчинского завода, речкой Маректой на китайскую сторону и не давал о себе никаких известий в продолжение 7 месяцев. Исчезновение этих людей сильно тревожило генерала Муравьева, справедливо полагавшего, что с ними случилось несчастие.

Я переправился на китайскую территорию по речкам Алба-зихе, Тонге и Кумаре, отсюда обратился рекою Гоном, но на всем пути не нашел никаких следов Ваганова и его спутников. На мои расспросы о судьбе Ваганова от попадавшихся мне в дороге манегров я также получал отрицательные ответы.

Вернувшись в Горбицу, я о безуспешности моих поисков подробно донес генерал-губернатору. Вследствие этого генерал Муравьев снесся с китайскими властями о розыске Ваганова. При этом Муравьев сообщил, что Ваганов и сопровождавшие его казаки, будто, преступники, бежавшие с нерчинских рудников в китайские владения. Сделано было это в виду того, что китайцы строго преследовали всякий переход русскими их границы, и если бы им сообщили правду про Ваганова и его спутников, то китайские власти не стали бы их разыскивать.

Китайские власти, по указанию Муравьева, энергично взялись за поимку мнимых преступников, и через некоторое время обнаружилось, что Ваганов и казаки были убиты манегром Окольчжиным при следующих обстоятельствах.

Встретившись с русскими возле речки Марешки, Окольчжин спросил казаков, не русский ли чиновник Ваганов, на что получил в ответ, что Ваганов простой охотник. Но манегр им не поверил, и предполагая, что у Ваганова должны быть значительные деньги, он решил убить и ограбить его. Он издали стал следить за русскими путешественниками, и в одно раннее утро тихо подкрался к их ночлегу и стал выжидать момент, когда Ваганов будет один. Случай не заставил себя долго ждать. Казаки, сопровождавшие Ваганова, отправились за лошадьми, находившимися в лесу на корму, Ваганов, в ожидании лошадей, стал укладывать в чемодан свои вещи. В эту минуту манегр, притаившийся за деревом, выстрелил и убил наповал Ваганова. Менегр захватил ружья, и когда казаки вернулись с лошадьми, тогда он их перестрелял. Затем он зарыл тела убитых на берегу реки Марешки, завладел всем имуществом убитых и удалился. [197]

Китайские чиновники случайно встретились с манегром, увидели у него русские вещи и сейчас догадались, что имеют дело с убийцей. Когда манегр сознался в своем преступлении, у него отняли награбленное имущество и потребовали указать, где брошены тела убитых. Но от последних остались только одни кости. Впоследствии манегр был казнен, при ассистентах от русского правительства, близ Кяхты, в Маймачине. Кости убитых были затем доставлены в Иркутск генерал-губернатору, который приказал похоронить их на кладбище с воинскими почестями. Сам генерал-губернатор нес гробик с костями вплоть до могилы, причем играла казачья духовая музыка. Все жалели о трагической смерти безвременно погибших русских смельчаков.

Вскоре после этого события я, в числе прочих урядников, был произведен в офицеры, причем вам приказано было явиться в Шилкивский завод для принятия присяги. Я прибыл туда 25-го декабря. Случайно в тот же день приехал туда из Нерчинского завода генерал Муравьев, которому представились все местные власти. Я стоял отдельно в стороне.

Обойдя всех, генерал Муравьев подошел ко мне и обратился с вопросом:

— Как фамилия?

— Скобельцын, — ответил я.

По-видимому, моя фамилия заинтересовала генерала.

— Это тот Скобельцын, который совершил столько славных подвигов в экспедиции полковника Ахте? — спросил Муравьев.

— Так точно, ваше высокопревосходительство, — ответил я, — действительно я находился в экспедиции полковника Ахте.

Генерал Муравьев порывисто обнял меня, расцеловал и горячо благодарил за службу.

Затем он сделал знак всем присутствующим, что они могут удалиться; меня же он увел с собою в другую комнату, где была приготовлена закуска, посадил возле себя и расспрашивал: бывал ли я на Амуре, знаю ли я его фарватер, притоки и другие подробности. Я ответил, что знаю Амур довольно подробно, до Кумары, куда я плавал неоднократно, сопровождая своего отца, занимающегося зверопромышленностью и имеющего торговые сношения с ороченами, манеграми и даурами, рассеянно живущими по берегам Амура.

Муравьев, по-видимому, был чрезвычайно доволен моими сообщениями, записал некоторые из них, еще раз благодарил меня за откровенность и тут же отдал приказ об откомандировании меня от казачьего полка и зачислении в штаб капитана 2-го ранга Казакевича, назначенного начальником флотилии готовившейся открытой экспедиции по Амуру, о которой я тогда только впервые узнал. [198]

IV.

Во время первой экспедиции генерала Муравьева я был в личном его распоряжении и пользовался полным его доверием, которое старался оправдать.

В зиму 1853-1854 годов на Шилкинском заводе строились баржи и пароход, которые назначены были в экспедицию.

В весну 1854 г. все приготовления были окончены, и экспедиция в полном составе должна была выступить в путь 15 мая.

Пароход, названный «Аргунью» (по имени реки Аргуни, граничащей с Манджурией), был спущен на воду для испытания, с подобающим этому случаю торжеством, причем генерал Муравьев отдал следующий приказ.

Пароход «Аргунь» должен спуститься вниз по Шилке на две версты и подняться обратно. Войскам выстроиться по берегам Шилки в парадной форме, с ружьями и пушками; при возвращении парохода встречать его пушечными и ружейными залпами с берегов.

К сожалению, торжество совершенно не удалось. Пароходик не имел сил подняться против течения, и его пришлось притащить в завод бечевою.

На другой день, после молебна, совершилась нагрузка парохода и барж, и мы двинулись в путь.

Я с генералом Муравьевым поплыл на передовом баркасе, а прочие начальники с частями плыли сзади, держась направления нашего баркаса.

На Усть-Стрелке к нам должна была присоединиться казачья сотня под начальством есаула Имберга. По прибытии нашем, после осмотра этой сотни, генерал Муравьев лично приказал мне выбрать из них десять хороших лоцманов, знакомых с фарватером Амура и его притоков, и разместить их на баржах, по одному на каждой барже, что я и исполнил.

Затем экспедиция последовала дальше. Доплыв до нынешней станицы Игнашиной, мы встретили несколько человек орочен с их начальниками во главе. Я представил последних генералу Муравьеву, который, осмотрев их, спросил, нет ли недоимок, на что получил ответ, что недоимок нет. Муравьев спросил меня, чем наградить этих инородцев, чтобы расположить их в нашу пользу, в случае надобности. Я высказал мнение, что оказанного им таким начальником внимания совершенно для них достаточно; но Муравьев наградил представителей орочен кафтанами с золотыми галунами, медалями и кортиками в серебряной оправе, прибавив при этом: «смотрите же, будьте полезны, когда в этом будет надобность». [199]

В дальнейшем следовании до Албазина ничего выдающегося с нами не случилось. Подплыв к берегу Албазина, Муравьев вышел, поднялся на находящуюся там насыпь, служившую когда-то крепостью для русских, потребовал стакан вина, выпил его за здоровье членов экспедиции, причем музыка исполнила народный гимн, и все офицеры и войска кричала «ура». Здесь манегры нас известили, что 6 барж заплыли в мелководную протоку и сели там на мель. Я был послан к ним, чтобы снять их с мелей и направить в надлежащий фарватер, чти мною было исполнено, а поручик Медведев, допустивший такой беспорядок, получил от генерала строгий выговор.

Не доплывая до нынешней станицы Кулиры, мы заметили идущих нам на встречу 9 китайских лодок, на которых находились 6 чиновников, Завидев нас, лодки быстро скрылись в ближайшую протоку по правому берегу Амура, но ночью они опять выплыли, стараясь, однако, быть не замеченными. Лодки, как мы узнали, поднимались в верховья Амура до Горбицы с целью осмотреть состояние китайских пикетов. При возвращении своем обратно, китайские чиновники приказали манеграм, живущим на берегах Амура и занимающимся зверопромышленностью и рыболовством, чтобы они следовали за ними в Айгун, или же скрывались от русской экспедиции в леса.

Приближаясь к Айгуну, генерал Муравьев приказал мне выбрать на левом берегу Амура удобное место для высадки войска. Я нашел такое место выше Айгуна. Высадившись на избранном мною месте, Муравьев пожелал осмотреть его, для чего пригласил и меня.

Найдя место соответствующим назначению, генерал приказал войскам высадиться, а полковнику Корсакову приказано было: раздать вверенному ему батальону солдат по паре чистого нижнего белья, свежее мясо и усиленную порцию спирта, вычистить ружья, ввернуть хорошие кремни и выдать боевые патроны.

Через некоторое время генерал подошел к одной артели и спросил солдат, получили ли они припасы, свежее мясо и спирт. Солдаты отвечали откровенно, что ничего не получили. Подойдя к другой артели, генерал здесь задал тот же вопрос и получил такой же ответ. Муравьев ужасно рассердился, быстро удалился, путаясь и чуть не падая в высокой траве, и, приближаясь к своей палатке, закричал: «подать сюда Корсакова».

Корсаков, находившийся в то время на легком вельботе, получив приказ явиться к грозному генералу, быстро направил вельбот к яру, где ожидал Муравьев. Не успев еще выскочить из вельбота, Корсаков подвергся сильной нотации генерала, который в крайнем гневе наговорил Корсакову [200] резкости за невыполнение своевременно приказания, причем прибавил:

— Вы молоды, не служили на Кавказе, не знаете русского солдата; его напой, накорми, тогда хоть черта подавай!

Корсаков ничего не отвечал и молча оставил генерала.

В эту минуту мы услышали барабанный бой. Начальники частей со своими отрядами спешили явиться на место сборного пункта, куда направился и генерал Муравьев со всем своим штабом. На месте сбора заиграла музыка, и были вынесены несколько ведер спирта. Генерал почерпнул ковш и, обратившись к войску, сказал:

— Я служил на Кавказе, солдаты меня любили, со мною в огонь и воду готовы были идти. Вот тут ниже есть китайский городок; могут быть разные столкновения. Надеюсь, если будет нужно, вы, русские, на свою руку охулки не положите!

Солдаты, воодушевленные словами генерала, в один голос вскричали:

— Рады стараться, ваше высокопревосходительство! С вами в огонь и воду!

После этого солдаты, подкрепив себя хорошею порциею спирта, мигом повеселели и предались доступным в походе развлечениям.

В полночь, когда все уже спали, командир флотилии Казакевич, плавая по реке на легком вельботе для наблюдения за баржами и пароходом, явился вдруг к спавшему также генералу Муравьеву, которого разбудил, и доложил, что три китайские лодки подошли на близкое к нам расстояние, и китайцы кричат что-то непонятное, а, между прочим, он слышал одно слово: «Гаврила». Муравьев объяснил Казакевичу, что китайцы, вероятно, спрашивают Гавриила Дмитриевича Скобельцына, и, обратившись ко мне, сказал:

— Вставайте, Гавриил Дмитриевич! Ваши друзья, китайцы, желают вас видеть и говорить с вами.

Одевшись на скорую руку, я вышел на берег и закричал по-манджурски:

— Кто вы? Приставайте к берегу, я здесь!

Китайские лодки подплыли к берегу; на них оказалось несколько действительно мне знакомых чиновников, которые были посланы айгунским амбанем (губернатор) к генералу Муравьеву с предложением приостановить дальнейшее следование нашей экспедиции на 15 дней, в течение которых амбань хотел спросить распоряжения высших китайских властей относительно пропуска русской экспедиции; при этом китайские чиновники прибавили, что все это время амбань будет снабжать русское войско своим продовольствием. [201]

Генерал Муравьев велел принять означенных чиновников, угостил их и поручил передать амбаню, что наша экспедиция снаряжена по приказу русского императора, и поэтому должна безостановочно спешить к месту назначения, на устье Амура, куда ее призывают срочные дела, вследствие чего не может принять предложение амбаня. При этом Муравьев прибавил, что желает завтра лично переговорить об этом предмете с амбанем.

Утром генерал Муравьев после пушечного выстрела взошел со всем штабом на пароход, к которому были прибуксированы несколько баркасов с солдатами на всякий случай. Оставшимся же на берегу войскам приказано было выстроиться, стоять в виду Айгуна в боевом порядке и ждать распоряжений. Если переговоры с амбанем не приведут к желаемому результату, то по знаку с парохода войска немедленно должны переправиться на правый берег Амура и вступить в дело.

Распорядившись таким образом, генерал отправился в путь. Подплыв к Айгуну, наш пароход сделал поворот и стал на якорь против китайской батареи. На пароходе играла военная музыка, и давались частые свистки.

Берег Айгуна был усеян многочисленным китайским войском, вооруженным разнородным оружием: луками со стрелами, копьями и заостренными кольями; в особенности же окружена была сплошной массой войск палатка амбаня. С парохода спущена была шлюпка, в которой находились уполномоченные генерал-губернатора: Свербеев, Сычевский и переводчик Крымский, а также другие офицеры, в числе которых был и я. Переговоры велись посредством уполномоченных, личное же свидание генерала Муравьева с амбанем не состоялось. Переговоры длились два часа; амбань все настаивал на своем, предлагая 15-ти-дневный срок и продовольствие нашим войскам, а наши уполномоченные, ссылаясь на необходимую спешность, на то не соглашались. В конце концов, успех переговоров склонился на нашу сторону: амбань заявил, что задерживать нас силою оружия он не может, так как не имеет на то распоряжений высших китайских властей, а поэтому решил пропустить нашу экспедицию дальше.

Амбань принял вас очень любезно; оказалось, что я был с ним лично знаком, так как он раньше бывал в Горбице по разным делам. На меня, кроме того, было возложено Муравьевым щекотливое поручение уговорить какого-нибудь китайца, чтобы он сопровождал нас дальше по Амуру. Поэтому во время аудиенции наших уполномоченных в палатке амбаня я искал среди китайцев знакомого, с которым я бы мог условиться; но бдительная китайская полиция не позволила никому [202] беседовать со мною, отгоняя близко стоявших китайцев бамбуковыми палками и стращая наказаниями. При такой бдительности полиции мне не удалось подговорить вожатого. По окончании переговоров с амбанем, мы вернулись на пароход с китайскими уполномоченными, которые объявили генералу Муравьеву о пропуске нашей экспедиции. Угостив уполномоченных и любезно их поблагодарив, генерал откланялся и приказал сняться с якоря.

Отплыв от Айгуна приблизительно верст 40, мы заметили на берегу жилище китайца. Я отправился туда с целью нанять, если будет возможно, вожака, что мне в действительности удалось: я уговорил одного отставного кована (первый китайский чин) за хорошее вознаграждение сопровождать нас до устья Буреи. Замечу, что сзади нас плыли несколько китайских лодок, посланных айгунским амбанем, чтобы следить за действиями нашей экспедиции. Проплывая мимо стоявших на берегу, на различном расстоянии, китайских жилищ, я по предложению генерала Муравьева заезжал в каждое из них, и если находил хозяев, то раздавал им по несколько золотых или серебряных монет. Но в большинстве случаев обитатели таких жилищ разбегались в леса, тогда я деньги оставлял на каком-нибудь видном месте.

Выше Мариинского поста нашу экспедицию встретил флотский офицер Разградский с донесением о своем пребывании в этом посту.

Наконец, наша экспедиция прибыла в Мариинский пост, где было всего одно строение, в котором проживал агент Российско-Американской компании, Овчинников.

Здесь чины экспедиции были раскомандированы следующим порядком: офицеры Ган и Баранов должны были отправиться с командою в Ситху; капитан 2-го ранга Арбузов с командой был назначен в Петропавловский порт; капитан Кузьменко с 60-ю человеками и орудиями, а также есаул Имберг с сотней казаков должны были остаться на месте, в Мариинском посту; остальные же чины экспедиции с генералом Муравьевым во главе вышли на баркасе в Охотское море, где сели на шхуну «Восток» и отправились в Аянский порт.

Пробыв некоторое время в этом порте, штабные офицеры экспедиции получили приказание вернуться в Иркутск. Вместе с другими офицерами отправился и я. В Иркутске я пробыл недолго к затем отправился домой в Горбицу, где прожил до ноября месяца, когда получил приказ генерала Муравьева снова выехать в Иркутск. По приглашению генерала я остановился в его доме, где прожил до 1-го января 1855 г. Затем я получил поручение доставить в Шилкинский завод полковнику [203] Назимову 40 тысяч рублей на постройку барок и заготовление припасов для предназначаемой второй экспедиции. Доставив благополучно эти деньги, я был послан в Кяхту за упомянутыми выше китайскими рукописями, доставленными мною в свое время полковнику Ахте. Когда я прибыл в Кяхту, градоначальник Ребиндер объявил мне распоряжение генерала Муравьева о выезде моем с полковником Заборинским в Ургу; но приехавший в то же время адъютант генерал-губернатора Запольский объявил мне другое распоряжение Муравьева, требующее немедленного моего возвращения в Забайкалье для набора 120-ти человек охотников в новую экспедицию, которая, с наступлением навигации, должна была отправиться в Николаевск.

В Чите командующий войсками области, генерал-майор Запольский, снабдил меня предписанием о допущении к набору казаков. Я в точности выполнил это поручение, и в апреле в Шилкинский завод явились набранные мною 120 казаков, которые поступили в мое распоряжение для постройки барж. С наступлением весны в Шилкинский завод начали съезжаться чины новой экспедиции, и вскоре в завод прибыл и генерал Муравьев с супругою, которая сопровождала его во всю эту экспедицию.

По прибытии генерала, работа на Шилкинском заводе закипела: работали без постановки, днем и ночью. Наконец все было готово, и экспедиция в мае месяце в полном составе отправилась в путь. Я плыл на передовой барже, за мною генерал Муравьев с супругою, а затем все остальные.

При выступлении отдан был приказ, что будут сделаны три пушечных выстрела, после которых все барки, в известном расстоянии друг от друга, должны были двинуться разом. Но вышло не так. Адъютант Муравьева, Запольский, командовавший флотилией, не слышал этих выстрелов, выступил позже, почему некоторые баржи, по незнанию фарватера Шилки, часто садились на мель и прибыли в Горбицу на целые сутки позже нас.

Генерал Муравьев был страшно возмущен этим, и когда майор Запольский явился, то Муравьев приказал ему оставить экспедицию и вернуться в полк, причем прибавил, что не желает служить и с его отцом, бывшим тогда военным губернатором Забайкальской области.

Дальше, до Кумары, никаких особенно выдающихся фактов при следовании экспедиции не случилось; но у Кумары мы встретили пять китайских джонок с какими-то чиновниками, [204] которые направлялись в Горбицу для переговоров с генералом Муравьевым.

Не смотря на то, что мы им объявили, что генерал здесь, и что им незачем ехать в Горбиду, китайские уполномоченные не желали в пути вступить в переговоры, заявляя, что они обязаны в точности исполнить приказание Богдыхана — вести переговоры в Горбице, на черте русско-китайских владений.

Мы продолжали наш путь дальше. Доплыв до Айгуна, мы высадились на правом берегу, т. е. на китайской стороне. Вскоре к нам приехал айгунский амбань с 10 чиновниками. Это был уже другой губернатор, а что сталось с прежним амбанем, пропустившим нас с первой экспедицией, мне неизвестно. Говорили, впрочем, что, по приказанию богдыхана, он был лишен жизни.

Новый амбань отметил только численность наших войск и не препятствовал дальнейшему нашему следованию. Он очень сожалел, что уполномоченные китайцы отправились в Горбицу и не воспользовались пребыванием генерала Муравьева в экспедиции, чтобы переговорить с ним здесь. С новым амбанем генерал Муравьев имел личное свидание, при чем поднес ему много различных подарков. Амбань, желая со своей стороны отблагодарить генерала, прислал ему двух свиней, которые своим хрюканьем раздражали нервы всех. Генеральша много смеялась по поводу подарка амбаня.

Следовавший в экспедиции полковник Сеславин с полубатальоном казаков неоднократно садился на мели и отставал от нас, поэтому с нами была только часть его людей. При устье Буреи Муравьев приказал мне остаться с сотнею казаков, но затем приказ был отменен, и я продолжал следовать дальше. Не доходя Мариинского поста, мы встретились с отцом Гавриилом, приехавшим на встречу своему отцу преосвященному Иннокентию, которого ожидал с нами, но владыка почему-то остался в Иркутске. Отец Гавриил познакомил генерала Муравьева с положением военных дел на Востоке, рассказав, между прочим, что соединенный англо-французский флот запер в гавани, близ бухты де-Кастри, контр-адмирала Завойко с двумя судами, прибывшими из Камчатки с людьми и разными припасами. Завойко не успел окончить выгрузку, как был застигнут неприятельскими судами, превосходившими наши силы как численностью войск, так и боевым вооружением. Но, не смотря на свое превосходство, неприятель почему-то ни разу не вступил в решительный бой, а бросил якорь на отдаленном расстоянии, и оттуда слегка бомбардировал через острова наши суда. Между тем, контр-адмирал Завойко ночью при соблюдении глубокой тишины поднял якорь и совершенно незаметно прошел мимо [205] неприятельской эскадры и ушел в Николаевск, где считал себя вполне безопасным. Неприятель, считая себя полнейшим победителем, явился на следующий день в гавань, чтобы условиться с контр-адмиралом Завойко насчет капитуляции, и был не мало удивлен его исчезновением. Не встречая, таким образом, никакого препятствия, неприятель высадил на берег 800 человек десанта и забрал все оставленное Завойко на берегу и удалился. Русских же было в то время на этом месте только 6 человек, которые убежали в Мариинский пост, где находилась казачья сотня и 60 артиллеристов с двумя единорогами (пушками). Генерал Муравьев был страшно возмущен сообщенными о. Гавриилом сведениями, и дальше мы увидим, как отнесся генерал по этому поводу к казакам.

Наконец наша экспедиция прибыла к месту назначения. Муравьева встретили торжественно с музыкою. Тут были люди разных сословий: казаки, солдаты, камчадалы.

Выйдя на берег, генерал прежде всего обратился к камчадалам, приветствуя и благодаря их за пролитую кровь при защите Камчатки. Ему тут же представили мальчика, участвовавшего в защите, таская ящики с гранатами, и тяжело раненого неприятельской пулею, вследствие чего он лишился правой руки. Генерал обласкал и расцеловал мальчика, и затем отправил к генеральше, которая приняла его под свое покровительство.

После этого Муравьев подошел к казакам, бывшим под начальством есаула Имберга. В одну минуту генерал страшно изменился. Из ласкового и добрано, каким он был в разговорах с камчадалами, он сделался грозным и свирепым. Лицо его покрылось багровой краскою, и он разразился потоком ругательств.

— Где есаул Имберг? — крикнул Муравьев.

А когда тот подбежал, то Муравьев продолжал:

— В 24 часа суд над тобою окончится, тебя ожидает позорная смерть!

И тут же потребовал аудитора для совершения необходимых формальностей, а Имберга приказал взять под караул.

На глазах Имберга стали приготовлять могилу, раскладывали огонь, чтобы оттаять мерзлую землю, принесли необходимые инструменты для вырытие ямы.

Я еще раньше сцены с Имбергом имел приказание Муравьева расставить баржи, приплывшие после нас, и явиться затем обедать к генералу. Когда я исполнил возложенное на меня поручение, то направился в покои Муравьева, но на пути был остановлен кружком офицеров, которые, в виду нервного возбуждения генерала, не советовали мне идти на обед. Но я их [206] не послушал. Когда я явился, обед был уже кончен, а Муравьев взволнованный ходил взад и вперед по каюте.

— Что скажешь? — спросил он меня.

— Вы приказали мне явиться обедать, — ответил я.

— Василий! — вскричал Муравьев: — подать прибор, Вскоре принесли мне чашку со щами. Я подошел к столу и, не садясь, стал есть с большим аппетитом. Он все время смотрел на меня и молчал.

Когда я пообедал, генерал обратился ко мне, спрашивая:

— Что станем делать с этими мерзавцами?

И затем начал ругать казаков самыми нецензурными словами. Я, разумеется, все время хранил молчание.

— Возьмите эту сотню казаков и артиллерию, — проговорил он затем, — присоедините их к своей сотне, запаситесь продовольствием на 10 дней, а также полными снарядами для пушек, и отправляйтесь немедленно в де-Кастри.

Замечу кстати, что при нашем разговоре с Муравьевым присутствовала также его супруга, которая все заговаривала с ним по-французски. Она, по-видимому, просила о помиловании Имберга, но генерал возражал на французском же языке раздражительным и недовольным тоном, вероятно, отказывая в ее просьбе.

Однако есаул Имберг был помилован Муравьевым.

VI.

Я немедленно стал собираться в де-Кастри. Поступивший в мое непосредственное распоряжение поручик Бакшеев, заведовавший артиллерией, потребовал от меня инструкции генерала на случай, если неприятель высадится с большими, против наших, силами. Не имея на этот счет никаких распоряжений, я, вынужденный настойчивостью Бакшеева, явился к генералу за разъяснением этого вопроса. Муравьев в это время находился на улице, окруженный всем штабом.

— Как прикажете поступить, ваше высокопревосходительство, если неприятель высадится с большими силами? — спросил я: — отступать?

Генерал грозно повернулся ко мне и закричал:

— Как отступать? Впустить на берег и перестрелять! Отправляйся!

Мне только и оставалось, что удалиться. Ожидавшему же меня Бакшееву я посоветовал обратиться самому к генералу за инструкцией.

Прибыв в де-Кастри? я занял наблюдательный пост, [207] выставил куда следует казаков, а оставшихся свободными людей употребил на проведение просеки.

Неприятеля нигде не было видно. Хотя гиляки и замечали его присутствие по временам, но он, по-видимому, крейсировал за дальними от нас островами. После двухдневного моего пребывания на занятом мною посту, ко мне явился чиновник Свербеев с приказанием вернуться в Мариинский пост.

В это время туда уже подоспел отставший от экспедиции полковник Сеславин с полубатальоном пеших казаков, из коих рота под командою офицера Пузина была командирована в де-Кастри, на смену находящихся там казаков. Мне же поручено было отправиться с оставшимися казаками в Кизи, избрать удобное место и заняться постройкой казарм. Вскоре к нам прибыли полковники Назимов и Корсаков, первый с батальоном солдат, а второй с продовольствием. Все усердно занялись постройками.

В начале августа в Мариинский пост прибыли китайские послы, встретившиеся нам на пути, о которых говорилось выше. Дойдя до Горбицы и, понятно, не найдя там Муравьева, они вернулись в Айгун, где им приказано было следовать за Муравьевым. И вот они теперь явились. Джонки послов сопровождались массою гольдов; под их помещение отдан был единственный в Мариинском посту дом агента Российско-Американской компании, Овчинникова. Переговоры послов с Муравьевым велись в величайшей тайне, и никто из нас так и не знал, о чем шло дело. После недельного пребывания в Мариинске китайские уполномоченные отправились обратно.

Вскоре из Мариинского поста отбыл также генерал Муравьев, возложив обязанности командующего сухопутными войсками на полковника Сеславина, и через Аян отправился в Иркутск. Генеральша на прощание подарила мне, в знак памяти, золотую цепочку и предоставила в мое распоряжение всех домашних животных, бывших в ее хозяйстве.

В непродолжительном затем времени в де-Кастри явилось американское судно «Мистер Чез», нагруженное всевозможными припасами. Не успели мы выгрузить на берег драгоценные для нас товары, как появилась англо-французская эскадра с намерением арестовать американское судно. Неприятель выслал вперед на баркасах десант в количестве 700 человек. Но попытка высадиться на берег им не удалась. Как только баркасы приблизились к берегу, из всей нашей цепи, в которой находилось 240 человек, открыт был по ним ружейный огонь. Стреляли в них также из наших двух единорогов. Баркасы быстро повернули обратно и с бортов открыли огонь по нашей цепи, при чем были убиты два артиллериста. Затем [208] конвоировавшие баркасы неприятельские пароходы стали бомбардировать нас из всех пушек; на нас посыпался град бомб и гранат.

Когда для нас стало очевидно неравенство сил, из де-Кастри послан был казак в Кизи с требованием подвинуть все части войск к месту действия; цепь же наша в де-Кастри отступила дальше в лес, вне выстрелов неприятеля.

После 23-х дневной блокады неприятель наконец удалился из де-Кастри, захватив, однако, с собою американское судно. Хозяин судна, американец Чез, находился в то время в Николаевском посту и ничего не знал о случившемся. Когда ему сообщили о постигшей его судно участи, он поспешил в де-Кастри и просил русское начальство доставить ему случай повидаться с кем-нибудь из командиров неприятельских пароходов. С этой целью, в то время, когда неприятель находился не в далеком расстоянии от берега, с нашей стороны были выкинуты парламентерские флаги. Тогда с неприятельского парохода спущена была лодка, в которой поместились 3 офицера и 30 вооруженных солдат, и которая скоро пристала к нашему берегу. Их встретил полковник Сеславин, который оказал им радушный прием. Русские угостили их шампанским; пились тосты за скорый мир и будущую дружбу. Затем неприятельская лодка удалилась, забрав с собою мистера Чеза, и чем кончилось его дело, мне неизвестно.

После этого лишние части войск расположились на зимние квартиры в Мариинском посту. В течение зимы ничего выдающегося не случилось, кроме редких смертных случаев среди казаков, не привыкших к климату. Я все это время занимался перевозкою груза из бухты де-Кастри в Мариинский пост.

VII.

С наступлением весны и открытием навигации, к нам прибыли полковники Языков, Мухин и Облеухов, которые доставили нам провиант и затем отправились с частями войск в обратный путь по Амуру и благополучно дошли до Кумары. Отсюда полковники Языков и Мухин, пользуясь хорошей погодой, продолжали свой путь безостановочно; полковник же Облеухов, шедший сзади, остался с вверенным ему полубатальоном в Кумаре, решаясь дожидаться зимнего пути. Не смотря на советы умного и опытного офицера Перфильева, жившего в Кумаре и заведовавшего здесь продовольствием, продолжать путь по примеру полковников Языкова и Мухина, так как зимний путь, по причине морозов и глубокого снега, крайне опасен, — полковник Облеухов категорически отказался. [209]

К этому надо еще прибавить, что продовольственные склады по Амуру были тогда размещены очень неправильно и на неровных дистанциях. Так, например, из провиантского склада в Кумаре приходилось запастись продовольствием до Албазина, находящегося в 400-верстном расстоянии, причем солдаты, за отсутствием обоза, вынуждены были носить его на своих плечах, и без того обремененных многочисленной и тяжелой амуницией.

С наступлением зимы и замерзанием Амура, Облеухов выступил с полубатальоном в путь. Для солдат были изготовлены маленькие саночки, на которых везлись тяжести, а для Облеухова был сделан окованный железом возок. Но скоро Облеухову пришлось жестоко раскаиваться, что не послушал совета Перфильева. Через несколько дней по выступлении из Кумары выпал глубокий снег, и настали сильные морозы. Солдаты побросали свои санки и все свое имущество и пустились вперед. Но, измученные беспутицей, они скоро не были в состоянии двигаться. К тому же истощились запасы продовольствия; голод вступил в свои жестокие права; появилась голодная смерть. Панический страх обуял всех. Обессиленные, голодные и измученные солдаты ложились помирать десятками среди сугробов снега пустынного края; люди, потеряв рассудок, стали истреблять (?) равных себе. Хищные птицы и звери, чуя богатую добычу, преследовали несчастных на близком расстоянии. Но трудно и невозможно описать все несчастия, постигшие солдат. Облеухов поспешил уехать верхом вперед, оставив на произвол судьбы погибающих.

Я избегнул всех этих ужасов, благодаря тому, что отправился еще осенью впереди на лодке, а когда наступила зима, по знакомству моему с манеграми и другими инородцами, выменивал у них разные вещи на жизненные припасы и тем спас шедших со мною людей от голода. Но, сознавая опасность, грозившую полубатальону Облеухова, я предупредил об этом поручика Прищепенко, находившегося с баржею продовольствия в 18 верстах ниже Албазина, и просил его, чтобы он отправлял на встречу полубатальону муку, оставляя ее на различных расстояниях и приготовляя по возможности хлеб. Но Прищипенко, не имея на то предписаний высшего начальства, отказался от предлагаемых мною мер.

— Как могу отправить без разрешения начальства муку, — говорил он, — тем более, что о бедственном положении полубатальона Облеухова ничего официального не известно.

Но гораздо позднее, когда мои слова подтверждались распространившимися слухами о свирепствовавшем голоде в полубатальоне, аккуратный служака решился, без разрешения [210] надлежащего начальства, отправлять с людьми на саночках по кулю муки на встречу солдатам. Но эта полумера принесла мало пользы, так как посланные Прищепенкою люди с мукою, понятно, не могли таскать далеко тяжести по глубокому снегу и, не зная дороги. Результатом всех этих бедствий было то, что до склада с продовольствием едва ли дотащилась третья часть несчастного полубатальона Облеухова. Что касается последнего, то он сильно заболел на Усть-Сиделке и, как говорили, лишился впоследствии рассудка.

После всех пережитых мною событий здоровье мое было сильно надломлено. Я серьезно захворал и вынужден был отправиться лечиться на воды. Хотя я получил некоторое облегчение, но счел необходимым оставить службу.

Во время моего лечения генерал Муравьев присылал ко мне своего адъютанта с предложением снова отправиться с ним по Амуру для заключения территориального договора с китайцами, но лечивший меня на водах доктор не позволил мне предпринять это новое путешествие, говоря, что оно окончательно погубит мое здоровье, почему я отказался от предложения Муравьева. Генерал, оценив мои прежние труды, больше не настаивал.

Текст воспроизведен по изданию: Записки Г. Д. Скобельцына // Исторический вестник, № 10. 1894