КИТАЙЦЫ В ЕВРОПЕЙСКОМ ОБЩЕСТВЕ

В прошлом году какие-то два жителя Небесной Империи, опередившие свой век, решились сделать Китайское самоубийство. С намерением познакомиться с Европейскою жизнию, они перешли за пределы своей и вздумали посетить и нас.

Много людей удивлялись им, когда они были в Москве, но большая часть этих многих не подозревала, что, исключая наружности и одежды, они принадлежат с ними к одной и той же нации.

Нам понятно, как по Географическому положению Китайцев, Европейская цивилизация до сих пор не произвела на них чувствительного влияния; но чем объяснить присутствие их в Европе, в таком огромном количестве и с тем же, отличающим их, упорным невежеством?

Мы говорим не о двух Китайских путешественниках, но о целом Китайском народе, который издавна существует в Европе, как Евреи, только без особого названия.

Их костюм ничем не отличается от одежды прочих Европейцев, даже, напротив, составляет предмет их самого нежного попечения, самых утонченных и глубоких размышлений. Их лица не представляют уродливого типа Китайской красоты, но отличаются полнотою и здоровым румянцем. Их глаза не узки, но большею частию мутны, без блеска, без выражения. Их ноги ни [28] малы, ни велики и почти всегда обуты в самые лучшие и красивые башмачки, или сапоги. Одним словом, с первого взгляда, они ничем не отличаются от других, употребляют на это все свои силы и даже усвоивают наружный блеск Европейского образования. Их язык прост и иногда изящен, особенно у тех, которые находятся в высшем их обществе и потому говорят по Французски. Некоторым из них доступна наружная сторона искусства. Они умеют нарисовать ландшафт, спеть романс, прочесть стихи и даже употребить философское выражение.

Но не ищите таланта в их искусстве, чувства прекрасного в музыке и стихах, смысла в философском выражении. Везде одна наружность, одна более, или менее, грубая форма, и нигде идеи.

Между собой составляют они тесный, неразрывный союз. Все, что превышает их понятие, что недоступно их чувству: истинное искусство, Поэзия, Философия, что только есть прекрасного и великого на земле, подлежит их презрению и жестокому гонению. Обо всем этом составилось у них свое понятие: несогласное с ним не есть искусство, не есть Поэзия, не есть мысль.

Вы легко узнаете этих Китайцев, не смотря на их таинственное существование и старание ничем не отличаться от других. Кто не слушает, кто говорит, зевает или спит в театре, в концерте, когда вы жадно ловите каждое слово, каждый звук? Кто бессмысленно обменяется взглядом, когда вы, одушевляясь, неосторожно выйдете из круга обыкновенного светского разговора? Кто, напротив, с восторгом следит движения фигляра, ловит на лету двусмысленные остроты куплета, слушает грязные или водянистые стихи, наслаждается каррикатурой, важно и без умолку говорит, два часа, не сказавши ничего? Все это Европейский Китаец.

Между ними есть очень ученые люди. Они знают, на которой стороне была бородавка у Цицерона; расскажут вам самые мелкие факты, ускользнувшие от вашего внимания; но возвести их под одну великую идею, постигнуть ее развитие — это выше их сил. [29]

Многие знают наизусть и прочтут вам целые томы стихотворений, но не поверят их собственным чувством, не поймут всю глубину мысли, всю силу соответствующего ей выражения. Им нравится гром слов, правильное падение звучной рифмы, но больше ничего.

Другие знают самые мелкие подробности законов; но их общий, непреложный закон, которого эти подробности суть только приложения, самый дух права им не понятен;

В системе видят они не органическое, необходимое изложение идеи, не единственное средство ее изучения, но какую-то пустую, школьную форму.

Вообще им доступна только наружная сторона всего, одни частности и формы; присутствующее же в них одно высшее начало для них недоступно.

Великие открытия науки, произведения искусств, гениальные творения известны некоторым из них только по слуху. Существуют ли они, или нет — им почти все равно.

Трудно вычислить разнообразные свойства и обычаи этого народа. Он представляет множество оттенков, которые еще изменяются, смотря по обществу, влиянию и полу этих Китайцев. Поэтому резко различить их классы один от другого невозможно; но мы постараемся представить только главные разряды.

К первому принадлежать Китайцы в полном значении этого слова. Одушевленные автоматы, они живут под влиянием необходимости. Никогда чувство прекрасного не согревало их души, никогда поэтическая мысль, гармонически звук, великая идея не электризировали их. Они не чувствуют октавы, ни как не могут понять метр стиха, правильное падение рифмы, им неизвестны великие явления талантов. Если же им придется случайно услышать о чем-нибудь в этом роде, то одни будут хранить упорное или презрительное молчание, другие с жаром восстанут против этих бесполезных игрушек, докажут их вред, или, по крайней мере, спросят: какая от них польза?

Это совершенно похоже на вопрос одного глухонемого, который спросил у другого: какого цвета звук? [30]

Если они добры, то добро их грубо, как их природа; они делают его неловко, без всякого оттенка деликатности, никогда не подозревая, что, в таком виде, оно мучительнее зла. Если они злы, то зло их возбуждает отвращение.

Имея грубое понятие о красоте, они скоро и легко приходят в восторг от каждой женщины; у них нет того недосягаемого идеала духовной и телесной красоты, которая присутствует в душе глубоко чувствующего и мыслящего человека: для них возможна одна чувственная любовь.

Не думайте, чтобы все они были глупы. Между ними есть очень умные и смышленые люди, но ум их похож на неочищенное золото, всегда с примесью железа, грязи и земля. В действительной жизни они ловки и лукавы, скоро наживаются на каком-нибудь местечке. Не чувствуя никаких духовных потребностей, они накопляют, не пользуясь ими, огромные капиталы.

При виде нищего бедняка никогда болезненно не сжималось их сердце, никогда мысль, что он, ценою тяжкой работы, всю жизнь должен производить то, что от их прихоти зависит бросить или взять, не возмущал их душу.

Если же они сами бедны, то их бедность большею частию черна и грязна, не потому что чистота стоила бы им дороже, но потому, что они не чувствуют в ней никакой потребности.

Образ их жизни ничем не отличается от жизни зверей. Они спят, едят, пьют, и опять спят, и так до бесконечности.

Второй разряд Китайцев более образован, нежели первый. Они кое-что, а иногда, довольно видели, слышали, читали, но все без порядка, без связи, без внимания. Хорошенькие стишки, занимательный роман, изрядный романс, вальс для них хороши изредка, после обеда. Но сохрани Бог от умной, серьёзной книги: все это педантизм, или философия. Она у них еще стоит на 18 столетии: не признает религии, нравственности, общества, власти. У них философ все равно, что сумасшедший. [31]

Наружность, внешняя форма жизни и всего — вот их главная цель. Бал, вечер, наряды, карты — вот их главные занятия. Все другое для них второстепенная, последняя вещь и часто не имеет никакого смысла. На другое смотрят они улыбаясь, с презрительным снисхождением, как взросшие на игры и шалости детей.

Как пусто и скучно проводят они жизнь. Нет и тени общего, связывающего их интереса, нет понятие об образованном, Европейском разговоре. Для мыслей, для выражений условлена одна неизменная форма, и, горе тому, кто отступит от нее.

Здесь становятся пошлыми все, великие и святые чувства, их выражения заставляют краснеть, вызывают тысячу бессмысленных насмешек. Горе зрячему, который один попадет между этих слепых. Это иностранец в стране, где никто не понимает его языка. Беспрестанно видя одни и те же явления, не встречая человека, который, подобно ему, удивлялся бы им, он невольно принужден думать, что таков общий порядок вещей.

Представьте человека идеальной Европейской красоты, который поселился у Калмыков, где плоский нос, узкие глаза — высший идеал красоты. Он урод в их глазах, они смеются над ним. Проживя долго между ними, он невольно начинает думать, что в самом деле уродливы его черты, безобразны его формы. Такова судьба человека, носящего в душе идеал духовной красоты, когда он попадется к нашим Китайцам. — Благодаря просвещению, теперь он редко может случиться один, но до тех пор, пока большинство не на его стороне, он будет исключением, т. е. уродом.

Между ними есть также умные люди, но ум их, оглушенный шумом, не различая кругом себя ничего занимательного и возвышенного, теряется в мелочах жизни. Глубоко обдуманный костюм, многозначительная расстановка мебели, устройство бала, освещение, обед — все это столько же задач, неразрешимых для ума Китайцев. Особенно изучают они все приличия. Как им понятны все улыбки, все взоры. По одежде, по более, или менее загнутому уголку визитной карты, они знают расположение вашего духа. Какие глубокомысленные приветствия, [32] многозначительные поклоны. Не возможно исчислить всех мелочей, в которых пропадает их ум.

Большая часть из них богаты и чувствуют что-то похожее на сострадание; но бедность никогда не поражала их взора во всей своей ужасной наготе. Они боятся ее вида: он отравил бы их удовольствия, испортил бы обед. У них есть свои бедные; но какие! Для них разыгрываются лотереи, даются балы, обеды. Все другие бедны по своей вине: они созданы, чтобы работать. Почему же они не работают?

С другой стороны наши Китайцы страшные судьи всего. Не слушая пиэсы, не читая книги, они объявят ее недостатки и навсегда решат ее неуспех. И если бы не было людей, высоко поднявшихся над их толпою, которые одним движением, одним словом, управляют ее движением, ее словами, что бы было со всеми прекрасными и великими явлениями? куда бы девались гении, таланты.

Спросите их мнение о каком-нибудь гениальном произведении, которое, как-нибудь случайно, не похвалил при них один из их законодателей, напр. о Гамлете.– «Что за странные выражения, скажут они. Какие мрачные сцены. Особенно могильщики: все их слова, все движения так и пахнут гробом».

Но когда один могучий голос прежде всех сказал им, что это хорошо, когда два, три второстепенные законодателя повторили его определение, — с какою жадностию бросаются они слушать или читать все эти прекрасные вещи, как преувеличивают их достоинства, какими общими местами отвечают на ваши вопросы!

Впрочем Китайцам также должно отдать справедливость. Безжизненная Форма, доведенная у них до крайности, их же усилиями достигла возможного совершенства. Такова бедная доля, доставшаяся им в удел. Жизнь и развитие другого, духовного мира дарована не всем, но избранным. Без усилий этих немногих, форма, как слово без смысла, была бы одною мертвою буквой. Пожалеем о тех, которые привязавшись к ней, никогда не чувствовали вдохновенной жизни искусств, поэзии и мысли. Если бы, каким-нибудь чудом, им можно было постигнуть [33] это блаженство, то мертвая буква получила бы смысл, ожила бы форма.

К третьему разряду принадлежать не Китайцы, но те, которые находятся под их тяжелым влиянием, которые удивляются великому, чувству прекрасного, но не довольно глубоко, чтобы сделать его главным, преобладающим интересом своей жизни. Поставленные посреди Китайского большинства, задавленные им, они не имеют довольно сил, чтобы освободиться и возвыситься над ним. Они боятся Китайских насмешек, их подозрительной посредственности, и только изредка, краснея, осмеливаются не соглашаться с ними. Они даже открыто иногда смеются над тем, чему верят и удивляются в тайне.

Их жизнь, полная противоречий, должна быть ужасна. Какой мучительный и ложный стыд за свои мысли, какая неуверенность в собственных чувствах, какое беспрестанное и тяжелое в них сомнение, какое унижение истины.

За то как жадно вслушиваются они в звуки им родного языка, с какою тайною отрадой слушают торжественны я выражения тех чувств, которые так робко и неясно волновали их душу. Еще одно смелое усилие и они — вне Китайской жизни, их искусств, поэзии, мыслей; они Европейцы.

Вот три главные разряда Китайцев. Мы резко разграничили их друг от друга, как живописец, начиная портрет, набрасывает сначала самые яркие цвета; в действительности они сливаются во многих неуловимых оттенках. Последний почти уже теряется в Европейских цветах; напротив первый резко отличается от них.

Какая же причина этого грустного явления? почему великие результаты стольких веков, приобретенные страданиями стольких поколений, остались бесполезными для большей части людей? почему то, во что верят, перед чем благоговеют лучшие, возвышенные умы, самые благородные сердца, едва поражает большинство?

Полное разрешение этих вопросов далеко повело бы нас. Для этого должно бы было написать статью вдвое больше предложенной теперь читателям. Но не восходя к отдаленным причинам, намекнем, в выражениях, [34] доступных для всех, на те, которые, по вашему мнению, лежат в самой душе человека.

Единство, нераздельность есть главное, необходимое свойство духа. Он не совершен, когда его способности действуют не полно, враждебно, или отдельно друг от друга. Таково состояние человеческой души. Ее две главные способности, которые в общежитии называют сердцем и умом, находятся в непрерывной вражде. Часто только одна из них действует в человеке. От этого все действия его противоречат друг другу: то, что постигает ум, того не чувствует сердце; что чувствует сердце, того не постигает ум. Еще несчастнее состояние человека, когда в его душе исключительно преобладает одна способность: когда он или понимаешь, или чувствуешь. Тогда его одностороннее понятие, или чувство слабо, неполно и доходить до самых жалких крайностей.

От возможно равного воздействия ума и сердца зависит возможное совершенство души. В этом редком состоянии доступно человеку сознание великого и прекрасного. Это отблеск совершенства, которого первообразом является Бог, единый, чистейший дух. К Нему стремится душа, в слабом сиянии прекрасного и великого на земле, угадывая существование Источника Света.

Алексей Казначеев.

Текст воспроизведен по изданию: Китайцы в европейском обществе // Москвитянин, № 12. 1843

© текст - Казначеев А. 1843
© сетевая версия - Thietmar. 2017
© OCR - Андреев-Попович И. 2017
© дизайн - Войтехович А. 2001
© Москвитянин. 1843