-

ЛЮБАРСКИЙ, Э.

БЕДСТВЕННАЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Случай свел меня с одним из тех самородков, которыми так изобилуют глубокие слои даровитого русского народа. Это — бывший военный фельдшер, начинавший свою трудовую службу еще в 1853 году. Обладая крепким, природным умом, обогащенным разнообразным чтением, и будучи одарен топкою наблюдательностью, Марк Григорьевич Демидов иногда в тесном кругу знакомых рассказывал события и сцены из виденного и испытанного им на крайнем востоке Сибири с таким живым интересом, с такою яркою печатью правды, что нельзя было не заслушиваться его плавною и безыскусственной речью. Достойна удивления феноменальная память повествователя, сохранившая не только мельчайшие подробности каждого эпизода пережитой эпохи, но все фамилии и имена лиц, промелькнувших перед свидетелем прошлого — ни более, ни менее, как лет сорок назад. Нижеследующий рассказ, записанный с разрешения автора, предлагается читателям почти в той форме, в какой он вылился из уст рассказчика. Считаю необходимым прибавить, что основа этого повествования вполне соответствует данным истории.

_________________________________

В январе 1855 года, когда четыре союзные державы все еще напрягали свои сухопутные и морские силы к одолению русского колосса, у нас в Забайкалье формировался из людей разных бригад Забайкальского казачьего войска сводный пеший [428] полубатальон, под командою подполковника Сеславина, для экспедиции на Амур. В состав этого казачьего полубатальона, в который поступил и я, выбирались люди молодые, полные сил и здоровья, преимущественно из зверопромышленников, известные начальству, как ловкие и меткие стрелки, и были отправляемы на Шилкинский казенный (бывший стекольный) завод, назначенный сборным пунктом, откуда, по вскрытии Шилки, должна была отплыть снаряженная экспедиция. Здесь мы застали три линейных сибирских батальона — 13-й, 14-й и 15-й, предназначавшиеся в состав отряда. Солдаты этих частей еще с осени прошла го года заняты были работами по снаряжению будущей экспедиции. Мы увидели здесь кипучую деятельность: таскали громадные бревна, распиливали их на доски, сбивали плоты и сооружали баржи. Солдатики копошились везде, как муравья, и отовсюду раздавались то глухие постукивания топоров, то звонкий грохот кузнечных молотов, то пронзительный визг пил. А над всем этим хаосом суетливой работы носились звуки возбудительной песни: “Эй, дубинушка, ухнем! Эй, зеленая, сама пойдет”!...

Вдохновителем всей этой лихорадочной деятельности, рычагом всех этих разнообразных работ, был генерал-губернатор Восточной Сибири, генерал-лейтенант Н. Н. Муравьев (впоследствии граф Амурский), который имел стать лично во главе экспедиции. Характер этого генерала хорошо известен не только современникам, но и потомкам. Строгий, крутой и настойчивый, он не признавал никаких препятствий своей непреклонной воле. Раз что он задумал или предпринял, то и сама природа должна покоряться ему. В минуту гневной вспышки он был страшен и готов был, казалось, живьем закопать человека в землю, но проходил час, и он уже являлся добрым и участливым отцом-командиром, мирно относившимся даже к тому, кто вызвал в нем только что бурю гнева. Поэтому все перед ним трепетало, и все поспешно и без рассуждений исполняли распоряжения грозного начальника. В то же время все до последнего солдата любили его и верили в него; все знали, что если уж Муравьев предпримет что либо, то непременно доведет до конца. По его слову всевозможные предметы снаряжения подвозились не только с отдаленных концов Сибири, но и изнутри империи. В начале апреля все уже было готово; прибыл из Иркутска и генерал-губернатор с супругою; ждали только вскрытия рек, чтобы двинуться в путь. В какой именно пункт предстояло следовать по Амуру, это нам, мелким сошкам, известно не было. Как оказалось впоследствии, даже офицеры имели об этом смутное понятие. Мы только знали, что прежде всего поплывет наш полубатальон с Муравьевым во главе, а впоследствии и линейные батальоны. [429]

Экспедиции нашей предшествовало следующее печальное событие. Из Сретенска вытребованы были четыре военных топографа, которые на другой же день по вскрытии Шилки были отправлены с инструментами на небольшом плотике по течению вниз. С большим трудом пробираясь между льдинами, топографы отъехали благополучно верст около 30-ти, как настигшая их сзади огромная льдина опрокинула плот и выбросила в холодные волны всех четырех офицеров с инструментами и багажом. Спасся один только топограф, вскарабкавшись на ту же губительную льдину. Таким образом, прежде чем началась экспедиция, уже оказались три человеческих жертвы.

Апреля 28-го, стояли на воде 22 баржи, наполненные грузом, вполне готовые к отплытию. После молебна, па всех этих судах разместились казаки, а ниже в 1 1/2 версте по реке находилась баржа генерала Муравьева, вооруженная двумя мортирами. Баржи были почти четырехугольные, снабжены носовыми и кормовыми (кормчими) веслами, вмещали в себе каждая до 6.000 пудов клади и сидели в воде 8 и 9 четвертей; только баржа генерала погружалась не больше 4 1/2 четвертей. Дано было приказание: всем офицерам и казакам находиться безотлучно на баржах, качавшихся привязанными на причалах к берегу, и ждать с генеральской баржи сигнального выстрела, после которого немедля отчаливать “всему рейсу”, держась в 20 саженях баржа от баржи. Исполнение этого приказа и вообще наблюдение за порядком Муравьев возложил на своего адъютанта майора Запольского.

Все насторожились в напряженном ожидании сигнала, и хотя дул попутный ветер, но часы проходили за часами, а баржа начальника экспедиции молчала. Вечерело, весь видимый горизонта покрылся облаками, ветер крепчал. Вот совсем уже спустились сумерки, ветер сильнее загудел по взволнованной реке, большие волны с шумом крошили носившиеся льдины и выбрасывали их на берег, холод больно давал себя чувствовать. Жутко и не уютно... Все были убеждены, что ночью Муравьев но решится начать отплытие, в виду явной опасности на не исследованном пути, так как Шилка изобилует подводными камнями. Поэтому наши казаки стали варить на очагах, устроенных на баржах, свой незатейливый ужин. А офицеры, в том числе и Запольский, назначенный бессменным дежурным по рейсу, порешили провести эту последнюю ночь на своих зимних квартирах в кругу родных или товарищей и разбрелись по домам.

Между тем, в 12 часов ночи последовал сигнальный выстрел, и генеральская баржа отплыла. Хотя за темнотою ночи Муравьев не мог видеть, двинулась ли наша флотилия, или нет, [430] но был убежден, что все баржи, согласно данному приказанию, следуют за ним. Вышло, однако же, не так. Среди завываний ветра, который дул в противоположную от нас сторону, выстрел не был услышан. А так как и распорядителя Запольского не было на лицо, то флотилия наша со спящими казаками преспокойно оставалась на месте. Каково же было всеобщее изумление и даже испуг, когда с рассветом оказалось, что Муравьев уплыл! Нельзя было терять ни минуты, потому что необходимо было догнать генеральскую баржу. Люди впопыхах бежали с берега на суда, поднялась суматоха, начали спешно спускать с причалов баржи, Причем произошли неизбежные замешательства. Однако рейс быстро собрался и пошел по течению. Когда проплыли верст около 20-ти, вдруг одна баржа, нагруженная порохом, напоролась на камень и стала; на нее толкнулись следующие три баржи, потому что удержать их за быстротою течения не было возможности, и проломили ей бок, запрудив вместе с тем фарватер. Пришлось с остальными баржами причалить к приглубому берегу и заняться спасанием пороха. Смятение было так велико, что на первых порах не знали, за что прежде всего приняться. Наконец, собрались с духом и приступили к разгрузке как проломленной баржи, так и двух других, севших на мель, перевозя груз в лодках на берег. Облегченные таким образом баржи поставили в фарватер, починили в них повреждения и вновь перевезли порох и все тяжести на прежние места. Вся эта неприятная работа задержала рейс на пять суток. Оправившись, тронулись дальше. В это время мы напоминали собою мокрых куриц, беспомощно опустивших крылья, все примолкли и насупились, потому что все одинаково проникнуты были чувством страха пред грозным начальником. Особенно чувствовали себя виноватыми офицеры, а всех больше Запольский, на обязанности которого лежало исполнение данного приказания по отплытию и предупреждение несчастных случайностей в пути. Он мог ожидать для себя весьма серьезных последствий.

А наш главнокомандующий, отплыв в одиночку 70 верст от Шилкинского завода, причалил к казачьей станице Горбице, чтобы взять отсюда на свою баржу проводником экспедиции заряд-хорунжего Скобельцына, который, будучи опытным и бывалым зверопромышленником, хорошо знал край и в особенности изучил подробно здешние воды; кроме того, понимая местные языки, он мог служить переводчиком в сношениях с ороченами и тунгусами. Здесь поневоле должен был засесть генерал Муравьев в ожидании своего отряда.

Вследствие претерпенной аварии, наша горемычная экспедиция только на шестой день утром показалась в виду Горбицы. Не [431] успели баржи приблизиться к берегу, как Муравьев уже был тут. В волнении и гневе, бегая взад и вперед, он кричал: “где Запольский? Запольского сюда, расстреляю!”. Жутко было от этой угрозы, потому что все знали, что суровый генерал, в пылу негодования, может исполнить свой приговор и в силу военного времени и по праву генерал-губернатора. Попадись ему Запольский при первом взрыве гнева, почем знать, быть может, нам пришлось бы быть свидетелями трагической сцены, но закипевшее чувство не могло сохранить своей напряженности в течение пяти дней, и потому, когда смущенный Запольский вышел на берег, то Муравьев, схватив его за пуговицу, громко и взволнованным голосом проговорил: “Что ты сделал, несчастный? И это — мой адъютант... моя правая рука... вот как исполнил мое приказание! Ты не можешь служить со мной, равно как и твой отец; отправляйся в полк”. В тот же день майор Запольский, получив бумагу и распростившись с товарищами, уехал верхом назад для отправления в полк (Полк, в котором числился Запольский, находился в то время под Севастополем. Отец его генерал-майор Л. И. Запольский был военным губернатором Забайкальской области и наказным атаманом казачьего войска. Впоследствии он оставил службу в Сибири.).

В предупреждение подобных задержек, генерал Муравьев распорядился, чтобы дежурный офицер по рейсу назначался ежедневно и следовал бы на особом баркасе с 15-ю казаками в хвосте рейса с той целью, чтобы в случае несчастья с какою либо баржей немедленно подать помощь. При этом, генерал строжайше подтвердил, чтобы ни одна баржа не смела отставать, иначе старший на барже будет подвергнут должному взысканию. В тот же день, при трубных звуках генерал-марша, наигрываемого хором музыкантов на генеральской барже, наш рейс двинулся от Горбицы в стройном порядке дальше, и на третий день без особых приключений втянулся в русло Амура, образуемого при поселении Стрелке слиянием рек Шилки и Аргуни. Амур сразу пошел широкого лентой, извивающеюся среди множества островов в низменных берегах. Сначала нас радовало относительно спокойное и не столь бурное течение, какое мы испытывали раньше, тем более, что тут меньше подводных камней, которыми изобилует Шилка. Но река была в полном разливе, и вода стояла так высоко, что затопила многие острова, покрытые густыми кустарниками. Поэтому грозила постоянно новая опасность насесть на остров или запутаться в кустах, а это было возможно уже потому, что баржи направлялись по течению, все-таки, довольно быстрому, только носовыми и кормовыми веслами, а гребных совсем не было. Хорошо еще, что генерал [432] отступился от своего первоначального плана плыть безостановочно; поэтому рейс наш с наступлением глубоких сумерек каждый раз останавливался для ночлега, по возможности выбирая удобные места, а как только забрезжит утренняя заря, с баржи генерала раздавался марш, и мы снова отплывали, отдаваясь течению Амура.

Из страха перед грозным начальником, который шутить не любил, все были во время плавания в ежеминутном напряжении, пристально наблюдая, как бы не наехать на залитые деревья или невидимый под водою остров. Пока мы плыли по широкому плесу с низкими берегами, удавалось счастливо избегать неприятных случайностей. Но вот у урочища Амазар, где теперь станица того же имени, к Амуру надвинулись крутые каменистые отроги Большого Хингана. Река сузилась и быстро понеслась извилистыми ходами в скалистых берегах. Здесь опасность увеличилась, потому что легко было наскочить на подводную каменную глыбу. Но затем, по впадении реки Невера, горы раздвинулись, и течение пошло спокойнее, а когда мы подходили к бывшему когда-то поселению Албазин, на левом берегу, то видели в отдалении по сторонам только высокие холмы; здесь река опять разлилась на просторе широкою лентой. До сих пор Господь проносил благополучно. У Албазина рейс остановился для ночевки (Албазин, как русский город, существовал уже в XVII веке. Хотя Амурский край считался издавна принадлежностью Китая, но фактически китайская власть здесь не существовала, а край находился по владении разных кочующих народцев. Русское государство почти до половины текущего столетия не обнаруживало решительных намерений к приобретению края, но отдельные русские удальцы неоднократно завладевали им, подобно тому, как в конце XVI в. атаман Ермак Тимофеевич на свою руку завоевал Сибирь. В первый раз Приамурский край открыть в 1643-1646 гг. старшиною Поярковым, занят в 1649 г. Хабаровым, в 1658 г. отнят манджурами, в 1665 г. снопа занят горстью беглых преступников под предводительством Никифора Черниговского, в 1689 г. по Перчинскому трактату отдав китайцам, которые увели на Албазина внутрь Китая русских поселенцев. В 1849-1851 гг. нами заняты устье и некоторые побережья Амура. Окончательно отошел Амурский край к России по Айгунскому трактату 1858 года и Пекинскому договору 1860 года.). В дальнейшем плавании нам встречалось множество островов, которые мы благополучно обходили. Не знаю, как теперь, но в то время вдоль обоих берегов красовался густой лиственный лес, а местами по берегам попадались замечательно красивые скалы. После Албазина рейс два дня плыл без приключений, но на третий баржа есаула Медведева ткнулась на мель и отстала от флотилии. Муравьев не стал ожидать ее и повел рейс дальше в том расчете, что дежурный баркас снимет баржу, и к ночи она присоединится к рейсу, который [433] на этот раз остановился для ночлега часом раньше против обыкновенного. Действительно, ночью баржа приплыла. Муравьев сделал. Медведеву строгий выговор, причем высказал мнение, что баржа села на мель единственно по небрежности и неосмотрительности Медведева, как начальника. Неосторожный есаул вздумал оправдываться тем, что его баржа, соответственно грузу, сидит в воде вдвое глубже, чем баржа генерала, а потому попятно, что его баржа при таком углублении не может проходить беспрепятственно всюду, где проходит баржа его превосходительства, погруженная только на один аршин глубины. Это оправдание, хотя по существу и основательное, по своей резкости вызвало целую бурю со стороны Муравьева, который объявил Медведеву: “ты мне более не нужен, оставайся на берегу на голодную смерть”. Все подручные начальники чувствовали и сознавали жестокость этого приговора, но никто из них и подумать не смел оказать заступничество, чтобы смягчить участь провинившегося. Только благодаря доброму участию супруги генерала, Екатерины Николаевны, плывшей на рейсе, не совершилась бесцельная жестокость. Она тайно от мужа попросила подполковника Корсакова (Впоследствии был в течение 10 лет генерал-губернатором Восточной Сибири.), любимца Муравьева, взять злополучного есаула на дежурный баркас и до поры до времени, пока не выпадет благоприятный случай, не обнаруживать его присутствия, обещая в удобную минуту уладить дело. Так и сделали. Медведев был помещен на дежурный баркас и сидел там инкогнито более недели. Когда хитрость обнаружилась, то Муравьев не только не рассердился, но даже, казалось, остался доволен.

Спустя некоторое время после происшествия с баржей Медведева, подобное же несчастие постигло баржу есаула Пряжевского. Мы уже заканчивали свой трудовой день, чтобы спустя какой-нибудь час времени остановиться для ночлега. Русло Амура круто поворачивало за высокий утес. Вследствие бурного течения, баржа Пряжевского не удержалась в линии и наскочила на камень в то время, как генерал, а за ним и вся флотилия повернули за угол утеса. Вследствие этого, генерал Муравьев не мог видеть отставшую баржу. В надежде, что дежурный баркас снимет эту баржу с камня, и она присоединится на ночлеге к рейсу, который остановился в близком расстоянии, не сочли нужным, под влиянием страха, докладывать об этом генералу Муравьеву.

Был прекрасный теплый вечер. На берегу весело трещали разложенные костры. Казаки хлопотали с ужином. Всюду оживленный говор довольных людей. Наступила ночь, все живое угомонилось и предалось отдыху и сну. Только генерал с [434] супругою, сидя на палубе своей баржи, продолжали бодрствовать, упиваясь живительным воздухом и любуясь картинами дикой природы, облитыми тусклым светом луны. Вдруг из-за утеса выплыла баржа Пряжевского. Ничего не зная об отставшей барже, Муравьев с беспокойством всматривается вдаль, но, кроме темной массы, двигавшейся по воде, ничего различить не может. “Кто плывет?” — крикнул он своим громовым голосом. Ответа не последовало. Оклик повторен, и опять молчание. “Кто плывет? Буду стрелять!” — крикнул генерал еще громче, и тут же скомандовал заряжать орудия. Тогда только есаул Пряжевский откликнулся и назвал себя. “Где вы были, на мели?” — “Никак нет, ваше пр — ство, на камне”. — “Ступайте ко мне на кухню на три дня под арест”, — порешил Муравьев. Таким образом, гроза на этот раз миновала благополучно.

Проплыв несколько дней, мы увидели тянувшиеся по правому берегу манджурские деревни, а с левой стороны вливавшуюся в Амур большую реку Зею. Верст около 30 ниже этого устья обрисовался на правом берегу манджурский город Айгун. Муравьев отдал приказание: всем казакам быть на палубах с заряженными ружьями; мортиры тоже были заряжены. Плыли мы стройно под флагами, держась подальше от города под левым берегом. Несмотря на наше грозное настроение, из Айгуна мирно подплывали к нам лодки с манджурскими чиновниками, которые, под предлогом пригласить наших офицеров к себе на берег в Айгун, старались высмотреть нашу флотилию. Генерал, разумеется, отклонял эти приглашения, и рейс наш безостановочно продолжал, по воле течения, свой путь. На айгунском берегу виднелась громадная толпа войск в разноцветных костюмах, на лошадях и пеших, с луками, стрелами и развевавшимися знаменами. В продолжение еще трех дней нашего плавания не переставали сновать подле рейса взад и вперед манджурские лодки, пока не исчезли на берегах манджурские деревни.

Вскоре стали нам попадаться гольды. Они подплывали к нам на утлых лодочках, предлагая живую рыбу, осетровую икру, свежую и сушеную, и собольи меха. Покупка этих предметов совершалась обменом на какие-нибудь вещицы, чаще всего на самые ничтожные безделушки, если какая понравится дикарю. Так, за солдатскую оловянную пуговицу давали по соболю, за папушу махорки — тоже соболя, за нитку стеклянных бус, пару медных серег или колечко такого же достоинства давали по два соболя. У меня был небольшой тюменский коврик, купленный когда-то за 3 рубля. В походе он мне доставлял разнообразные услуги, Как только увидел гольд эту вещь, так и пристал ко мне с непонятным бормотанием и мимическими просьбами уступить [435] ее. Не хотелось мне раздаваться с ковриком. Но гольд положил 5 соболей, схватил коврик и прыгнул в свою лодочку. Не зная, какое применение может иметь эта штука, он навесил ее себе на спину и отправился на берег, восхищаясь столь редкостным приобретением. Племя гольдов тунгусской породы чрезвычайно безобразное и неряшливое. Широкие скулы, маленькие глаза с косым разрезом и приплюснутый нос вполне характеризуют тип этого народца. Богатство гольда определяется числом собак, которые составляют у него главное и самое ценное достояние, исполняя все работы, какие у нас делают лошади. Летом заставляют собак тянуть лодки лямкой вверх по реке, а зимой запрягают в нарты и ездят на них на охоту. Лодка, лук со стрелами и запас юколы (Сушеная рыба, служащая продовольствием как для семейства, так и для собак.) — вот необходимейшие предметы к обеспечению жизни гольда. О существовании хлеба он не имеет понятия, но к водке чрезвычайно падок. Жилище гольда, расположенное обыкновенно в лесу не далеко от берега, представляет нехитрый шалаш вышиною от земли около сажени, собранный из жердей на четырех пнях. Нравом гольды кротки, и так как еще не тронуты отрицательными сторонами цивилизации, то честны и простодушны. К сожалению, водка теперь уже оказывает на этот народец, как говорят и пишут, свое разрушительное влияние и в нравственном и в физическом отношении.

Спустя дней семь после встречи с гольдами, наш рейс втянулся в довольно узкий проход вроде коридора или канала с высокими стенами. Весь бассейн амурских вод, занимавшей до сих пор широкое пространство с многочисленными протоками среди островов, здесь слился в один рукав и проложил себе путь между громадными, вертикально стоящими, утесами свинцового цвета на протяжении более 100 верст. Местность эта образуется так называемым Малым Хинганом и носит название Хинганского хребта. По выходе из этих гор Амур снова разлился вширь.

В один прекрасный день, наш главнокомандующий, наблюдая с палубы за движением рейса, заметил доктора Касаткина и пригласил к себе на баржу обедать. Только что доктор хотел спуститься в лодку, чтобы переплыть к генералу, как вдруг баржа доктора, на которой находились все лазаретные принадлежности, села на мель; к ней приткнулись ближайшие баржи, и поднялась неизбежная суматоха. Тут уж доктору было не до обеда, и он остался для распоряжений по восстановлению порядка. Несколько барж, сделав поворот, проплыли мимо вслед за Муравьевым, а 17 барж, столпившись в кучу, остались на мели. [436]

Тут мы провозились ровно двое суток, пока поставили баржи в фарватер и исправили некоторые повреждения. Затем, пустившись по течению, старались догнать Муравьева с уплывшим обедом для доктора, но догнать не было суждено. Таким образом, оторвавшись от генерала Муравьева и не имея общего командира и руководителя, мы плыли сами не зная куда. Правда, командир наш Скобельцын, к несчастью уплывший на барже вслед за Муравьевым, еще в начале экспедиции рассказывал, что конечным пунктом нашего плавания должен быть гилякский улус Кизи, названный Мариинским постом, находящийся на правом берегу Амура, не доплывая верст 300 до Николаевского порта, где Амур впадает в Татарский пролив. Но никаких определенных указаний у нас не было. Поэтому, на основании слов Скобельцына, решили неуклонно дернуться правых протоков в широком плесе низовья Амура, чтобы не проплыть мимо Кизи и не попасть в пролив.

На этом пути нам часто попадались и в лодочках и по берегу гиляки, народец в общем похожий на гольдов, но много превосходящий их и по безобразно своего тина и по неопрятности. От гиляка на расстоянии 10 шагов несет таким смрадным духом, что трудно выносить. Женщины едва ли еще не более неряшливы, чем мужчины, хотя они и отличаются склонностью к франтовству своего рода. Так, подол их одежды из рыбьей кожи вышит кругом вычурными, хотя и грубыми, разводами, а перегородка широкого и плоского носа проткнута серебряным треугольником с завитками вроде буквы Л, и это украшение болтается над их верхней губой. Гиляки едят сырую рыбу, белку, соболя и щенят. Это последнее мясо считается самым лакомым угощением и преподносится обыкновенно только почетному гостю. До какой степени дик этот народец, показывает то, что он боготворит медведя и, чтобы умилостивить этого страшного своего бога, совершает ему издали разные жертвоприношения.

Гиляки тоже подтвердили нам и пантомимой и кое-как через толмача, что до улуса Кизи молено проехать, придерживаясь правого берега, иначе проплывем мимо. Опасаясь этой неприятной случайности, мы стали держаться самых крайних правых притоков. Набирая пути по этому крайнему направлению, мы попали, наконец, в настоящий водный лабиринт среди многочисленных рукавов реки, извивающихся между островами, и плыли два дня такою узкою правою лентой, что баржи цеплялись за тальник, росший по берегам и затопленный теперь разливом Амура. Вдруг нашему плаванию встретилось противное течение, отчего задние баржи натолкнулись на передние, а некоторые попали на кусты и запутались в них. Поневоле стали в тупик, не зная, что [437] предпринять. На всякий случай, из опасения чего-либо еще худшего, каждая баржа привязалась к крепкому кусту, чтобы удержаться, по крайней мере, на месте.

Между тем, бывшие с нами в рейсе моряки, князья Оболенский и Максютов, отправились в лодке па разведку, чтобы определить местность. Через полдня ожидания они возвратились и объявили, что мы стоим при входе в какое-то озеро, но какое именно — неизвестно, определили же это по озерной зыби. Моряки сказали, что на озере сильный ветер, вследствие чего высоко поднимающиеся волны образовали противное нам течение; при этом они высказали свое мнение, что нам необходимо выбраться па озеро, из которого, судя по склону гор, нужно предполагать выход в Амур.

Началась усиленная работа. Всю ночь люди протягивали баржу за баржой, хватаясь за вершины кустов; в результате этих трудов все наши суда с рассветом были уже па озере, которое, как мы после узнали, носит название Кизи, как и улус, к которому мы плыли. Напор валов, подбрасывая и опуская баржи, гнал нас влево, а нужно было плыть прямо к видневшемуся впереди утесистому берегу, за углом которого верстах в трех ожидал нашего прибытия генерал Муравьев. Это направлено пути уяснилось для нас по следующему обстоятельству. Наверху одной горы, при истоке озера в Амур, был поставлен, по приказанию Муравьева, пикет из казаков караулить рейс, чтобы он не проплыл мимо, если б держался левого берега. С этого пункта мы были замечены на озере в борьбе с волнами. Тотчас же к нам был выслан маленький, в 4 силы, пароходик “Надежда”, с помощью которого рейс по указанному протоку и выплыл в Амур к тому месту, где стояла баржа Муравьева (Пароходик “Надежда” был привезен грузом в Николаевск вице-адмиралом Путитиным, тем самым, который в 1854 году после бомбардировки англичанами Петропавловского порта ловко проскользнул мимо английских крейсеров, карауливших его в Тихом океане. На этом пароходике контр-адмирал Невельской поднялся по Амуру вверх и зимовал в Кизи.). Это было 7-го июня.

Едва только баржи успели причалить к берегу, как последовала команда: “полубатальону выходить на берег с ружьями и строиться в три шеренги”. Здесь представилась глазам необычайная картина: в лесу, саженях в 10 от берега, конные казаки копали яму и ставили подле же столб. Выстроенный полубатальон в медвежьих папахах и все офицеры штаба Муравьева с пасмурными лицами составляли декорацию зловещей сцены. Очевидно, должна была произойти страшная драма, но кто падет жертвой, мы, новоприбывшие, но знали. Тем временем [438] нахмуренный Муравьев шагал перед фронтом взад и вперед, как бы чего-то выжидая. Вскоре два казака привели под ружьями офицера и стали перед фронтом. Офицер этот, как после оказалось, был есаул Имберг. Он держался на костылях, вследствие поражения ног цингою, и вообще имел вид болезненный и до крайности изнуренный. Последовала команда: “справа и слева заходи”. Затем генерал Муравьев громко начал говорить следующую сентенцию: “Этот офицер, в последних числах марта, допустил двум неприятельским пароходам, приходившим в бухту де-Кастри, сделать промеры и не только не воспрепятствовал этому, но и вообще не предпринял никаких военных мер против неприятеля. А потому, по положению военного времени, он, есаул Имберг, подлежит расстрелу, как за измену”. Вот отделился уже взвод казаков с заряженными ружьями. Оставалось произнести последнюю роковую команду... Как часто, однако ж, жизнь и смерть зависят от самых незначительных обстоятельства Неожиданно прибежал лакей и доложил генералу, что ее превосходительство просит немедленно пожаловать к ним па баржу, и неумолимый судья поспешно ушел на призыв доброго гения, оставив всех в тягостном оцепенении. Подул бурный ветер, нависла туча, нахмурилась природа. Имберг сосредоточенно опустил глаза; казалось, он творил свою последнюю предсмертную молитву; изредка на его восковом лице пробегали судорожные движения. Все замерли в невыносимом ожидании развязки, на душу каждого навалился давящий кошмар, спирало дыхание. Прошла мучительная четверть часа. Вдруг раздается с палубы громкий приказ Муравьева: “Взять есаула Имберга под арест на две недели и употреблять на черную работу”. Все вздохнули полною грудью, а бедный есаул заплакал, как ребенок (Насколько выяснилось из рассказов участников и свидетелей, слышанных нами, дело Имберга представляется в следующем виде. В 1854 году, генерал-губернатор Муравьев, совершив свою порвут экспедицию на Амур с сотнею конных казаков под командой есаула Имберга и с взводом горной батареи под начальством капитана Кузьменка, оставил эти части зимовать на Мариинском посту, при улусе Кизи, назначив комендантом Имберга, а сам возвратился аянским трактом в Иркутск. Позднею песнью в том же году, после разгрома англичанами Петропавловского порта, прибыли в Николаевск с эскадрами адмиралы Невельской и Завойко. Первый поднялся на пароходике “Надежда” вверх по Амуру и зазимовал в Кизи, а последние остался зимовать в Николаевске с камчадалами, бежавшими после разгрома из Петропавловска. Когда в марте 1855 года в бухте де-Кастри появились неприятельские пароходы и стали делать промеры, то один из трех казаков, находившихся для наблюдений в этом пункте, отправился в Мариинский пост с донесением к Имбергу, который уже несколько недель не вставал с постели, будучи одержим цингой в сильной степени развития. Преодолевая неимоверные трудности на пространстве 70 верст, казак добрался на лыжах до поста па 3-й день. Имберг тотчас же отправил в де-Кастри команду с 2 единорогами под начальством капитана Кузьменка, но за глубоким снегом и густою метелью не было возможности следовать, не смотря на то, что впереди пушек шла команда казаков с целью прокладывать дорогу. При всех усилиях, в течение дня проволокли пушки только версты на 4, а затем, выбившись из сил и убедившись в совершенной невозможности двинуться дальше, люди оставили пушки и, одна волоча ноги, засыпаемые снегом и закоченелые, приплелись назад, Как оказалось после, усилия эти были уже не нужны или, по крайней мере, несвоевременны, потому что неприятельские корабли только два часа находились в бухте, потом ушли в море и больше не возвращались. Насколько в этой неудаче виноват был Имберг, пусть судит история. Но когда Муравьев прибыл в Мариинский пост, то Невельской представил ему это дело в таком виде, что Имберг совершил умышленное упущение. Это и было поводом к страшной грозе, разразившейся над есаулом и едва не уложившей его в могилу.) [439]

В тот же день последовало приказание: нагрузить лодки необходимою провизией и завтра же казакам отправиться в де-Кастри. Ранним утром 8-го июня наш полубатальон в полном составе уже плыл по озеру Кизи, придерживаясь левого утесистого берега. После двухдневного плавания, втянувшись в узкий проток, мы направились к противоположному берегу, выгрузили здесь лодки и построили балаганы из корья для склада провизии. Переночевав, на другой день мы двинулись лесом в горы. Чтобы достичь назначенного пункта, нам предстояло пройти с пушками хребет в 21 версту. Расстояние небольшое, но задача оказалась трудною. Густой лес с чащею кустарников, перевитых плотною сетью вьющихся растений, представлял сплошную преграду; притом же встречались нередко топи и трясины. Поэтому есаул Пряжевский шел впереди с полуротой, прорубал просеку и настилал гати; по мере подготовки пути, артиллерия наша подвигалась вперед с остальными людьми. На четвертый день похода, нас догнал генерал Муравьев, приказал остановиться и варить обед, прибавив, что мы пришли на свое место, так как де-Кастри отсюда рукой подать. Все это произвело на отряд оживляющее действие. Запылали костры, закипели котелки, раздалась веселая песня казаков, которые видимо были ободрены присутствием начальника.

Местность, на которой мы расположились, представляла косогор с чахлым лиственным и пихтовым лесом. Ветви корявых деревьев гнулись под тяжестью зеленоватого мха. Такой же мох сплошь покрывал землю, и нога уходила в мякоть выше лодыжки. На первых порах мы были довольны, что остановились в таком месте, где под ногами имеется готовая мягкая постель, но впоследствии пришлось бежать от этого блаженства. После двухчасового отдыха последовало приказание очищать место для лагеря, рубить лес и строить из корья балаганы. [440]

Дружно застучали топоры, деревья стали валиться направо и налево, и быстро образовалась площадь. Ободравши деревья, казаки строили жилье, и на третий день кипучей работы мы уже разместились лагерем в балаганах. Время от времени до слуха нашего доносился какой-то отдаленный гул, похожий на рокот волн. Как после выяснилось, шум этот производился приливом и отливом моря, так как Татарский пролив находился от нас саженях в 400.

С первого же дня нашего водворения в лагере и почти вплоть до августа моросил мелкий дождь, и в воздухе плавала какая-то мгла, что угнетающим образом влияло на отряд. Неделю спустя, площадь превратилась в болото и образовалась топь. Оставаться в этой сырости было опасно, и мы, изыскивая лучшее место, поднялись по косогору выше сажен на 200, расчистили новую площадь и вновь устроились в шалашах. Но впоследствии, под влиянием постоянных дождей, и эта площадка оказалась такою же топью. Пришлось перенестись опять на новое место. В течение нашей стоянки люди прорубили несколько узких просек к берегу, а на случай появления неприятеля накопали волчьих ям, построили несколько засад, баррикад и блиндированных закрытий.

Между тем, стал обнаруживаться недостаток в продовольствии. Главное затруднение состояло в доставке съестных припасов с озера, откуда полроты ежедневно по очереди таскали на своих плечах через хребет, на пространстве более 20 верст, тяжелые мешки. Но доставать провизию на весь отряд не успевали. Начал давать себя чувствовать голод. Спасибо еще, что недостатка в воде не было, благодаря многочисленным ключам в этой местности. Люди, водворенные на тундре, находясь под влиянием атмосферной сырости, при непосильной работе и в напряженном ожидании военных действий, изнурялись и падали духом. В довершение злоключений, сухари, приносимые из нашего склада, хотя уже от сырости заплесневели, но сначала были в чистых мешках, а дальше оказалось, что большая часть сухарного запаса была уложена, еще при заготовлении на месте, в такие мешки, в которых прежде находился табак. Промывание и вымачивание сухарей мало помогало; поэтому редко кто не страдал рвотой, поев с голодухи этого приправленного никотином кушанья. Под влиянием всех этих неблагоприятных условий, люди все чаще и чаще стали подвергаться дизентерии, воспаленно легких, злокачественной лихорадке и скорбуту в тяжкой форме. На лицах у всех проглядывало уныние и безнадежность.

Чтобы ободрить и поднять дух людей, Муравьев вздумал устраивать разные гимнастические упражнения и игры, сам даже участвуя в них, но ничто не помогало: люди ходили, как тени, [441] болезни не ослабевали и смертность усиливалась. Наконец, надумали строить лазаретное здание, чтобы надлежащим образом приютить больных, и к 4-му сентябри вывели до крыши, а 5-го Муравьев со своим штабом и врачом Касаткиным выехал через Аян в Иркутск, решив, что в такое позднее время неприятель едва ли появится; еще менее было вероятия, чтобы он решился высадить десант, а потому и ждать его нечего. Перед отъездом генерал приказал: нашему полубатальону в полном составе или, если окажется удобнее, частью остаться на зимовку здесь на месте, у бухты де-Кастри, а прибывающим линейным батальонам зимовать в Мариинском посту. При этом он уполномочил подполковника Сеславина властью командующего сухопутными войсками, а контр-адмирала Зовойко (в Николаевске) — морскими силами. Перестав ожидать неприятеля, начальство приказало два единорога со снарядами (самую грозную нашу силу) подкатить на лафетах под навес на зимовку. Вскоре оставил нас и Сеславин, отправившись со второй казачьей ротой, под командой есаула Забелло, на зимовку в Мариинский пост. В де-Кастри остался только есаул Пузино с первою ротой, да еще конные казаки и артиллеристы с Имбергом и Кузьменком, находившиеся в Мариинском посту с прошлого года. На мою особу в скромном звании фельдшера досталась важная миссия охранять здоровье людей и заведовать лазаретом.

Утром, 9-го сентября, верстах в 1 1/2 от берега, как гриб после дождя, появилось трехмачтовое судно “Бостон” под американским флагом. На спущенном вельботе приплыли к берегу трое американцев: Чез, Корн и Пирс, и объявили, что они прибыли к нам с грузом продуктов. Это событие произвело у нас неописанную радость. На другой день, после предварительных хозяйственных переговоров, приступили к выгрузки судна. Груз состоял преимущественно из съестных и питейных припасов, как-то: солонины, масла, сахара, сухарей крупчатых, конфектной муки, гороха, рису, кофе, окороков, разного рода консервов (оказались даже ананасы и бергамоты), столовых вин и крепких напитков к бочках: джину, виски, бранды, рому, портеру, эля. Были манильские и гаванские ситары, а также большой запас готового платья и непромокаемой обуви. Словом сказать, берег де-Кастри из убогого и голодного превратился в кисельной и подернулся медом и млеком. Правда, все это продавалось по неимоверно дорогим ценам, за исключением напитков и сигар, например, солонина 9 рублей за пуд, масло 1 рубль за фунт, кулек муки в 50 фун. 6 рублей. За тоже все припасы были самого высокого качества; солонина, например, так была хороша, что мы ели ее сырой. [442]

Приход американцев сильно оживил наше пустынное прозябание. Голод и другие невзгоды забыты, люди повеселели, и снова раздалась давно примолкшая удалая русская песня. Между прочим, американцы высказывали мнение, что в настоящее столь позднее время нельзя ожидать, чтобы пришел сюда неприятель, иначе он подвергался бы в плавании большому риску. То же самое подтвердили капитан-лейтенант Федорович и лейтенант Линден, прибывшие с Мариинского поста за покупками припасов у американцев. Это предположение укрепилось у всех еще более тем, что с 1-го октября начал порошить снег, при резком северо-восточном ветре, а морские волны вздымались высокими валами. Поэтому всякие военные приготовления были отложены на задний план, и мы предались исключительно мирным занятиям: спешили окончанием строящейся казармы и производили выгрузку провизии с благодетельного судна.

Понятно, как все были ошеломлены, когда с рассветом 3-го октября, впереди американского судна, словно по какому волшебству, появились без флагов два военных парохода и фрегат, с бортов которых грозно выглядывали жерла пушек. На палубах не видно было ни одной живой души, и морская тишина нарушалась только плеском прибоя, отскакивающего от каменного берега дождем седых брызг. Наши моряки Федорович и Линден, пристально всматриваясь в конструкцию судов, затруднялись определить, какой нации они принадлежат; чувствовалось определенно лишь то, что новопришельцы — наши неприятели и появились они с недобрыми намерениями. Всего вероятнее казалось, Что это англичане.

Тотчас, по распоряжению есаула Пузино, выкатили два наших единорога и, под прикрытием густой лесной заросли, поставили скрытно на высоком мысу, вдавшемся утесистым обрывом в пролив, слева нашей позиции. Наличных казаков, способных стать под ружье, набралось у нас не более 120 человек. Они залегли с штуцерами полукругом вблизи берега, разместившись в засадах по двое. Остальные же казаки, ранее обнаружения неприятеля в бухте, ушли на озеро за провиантом. К ним побежал вестовой, чтобы отозвать назад, а другой поспешил к подполковнику Сеславину с извещением о прибытии англичан. Пузино, Федорович и я, зарядив штуцера, засели скрытно под деревом впереди засад и зорко наблюдали за пароходами и фрегатом. Американское судно очутилось в блокаде. В таком выжидательном положении мы оставались до часу дня, как вдруг из-за тыльных бортов разом выплыли 16 баркасов под английским флагом с вооруженными людьми и, вытянувшись в две колонны, поплыли на веслах к берегу. Немедленно послано было приказание фейерверку Ченскому, находившемуся у [443] орудий на мысу, чтобы он не прежде пустил ядро по неприятелю, как первый ряд баркасов станет причаливать к берегу, что и послужит сигналом для наших ружейных залпов. Неприятельские гребцы сильно работали веслами в упор морскому отливу, благодаря которому плавание шло довольно медленно. Вот первый ряд уже совсем приблизился, два баркаса коснулись обнаженного отливом берега. В этот момент, не ожидая пушки, мы пустили в незваных гостей три своих пули, одновременно грянула и пушка, угодив ядром у самого носа баркаса. Казаки тоже пустили залп. Моментально англичане в баркасах вскочили на ноги и открыли огонь на мыс ружейными залпами. К сожалению, при первых же выстрелах неприятеля, пуля раздробила Ченскому кость правой руки выше кисти; но он сгоряча, не обращая внимания на серьезную рану, выпалил из другого орудия и на этот раз столь удачно, что ядро попало в один из баркасов. Произошло смятение, началась пересадка людей в другие баркасы, а на фрегате заиграли отступление. Когда баркасы повернули назад, то наши казаки, воодушевленные удачей, выбежали из разных углов с криком “ура” и провожали отступавших непрерывною пальбой. Англичане не оставались в долгу и, удаляясь от нас, градом сыпали нули, которые перелетали через наши головы.

Эта перестрелка продолжалась четверть часа, то есть до тех пор, пока баркасы не очутились вне выстрелов. Тогда с пароходов и фрегата разом загрохотали все пушки. Град бомб, ядер и шрапнели сыпался у нас по лесу, иногда вырывая деревья с корнем. Залп за залпом следовал почти непрерывно и окончился в 6 час. вечера. Этот первый день канонады сопровождался для нас печальными результатами: у нас оказалось 4 убитых и 8 раненых. Такую большую потерю нужно приписать тому, что в первый день наши люди еще не успели приспособиться к положению, чтобы избегать смертоносных снарядов. Впоследствии мы научились узнавать направление летящих снарядов и припадать к земле или прятаться в яму, в виду упавшей близко бомбы, чтобы спастись от ее осколков. Благодаря этим предосторожностям, у нас больше совсем не было потерь. На другой день бомбардировка не умолкала с 8 час. утра до 6 час. вечера. Все выстрелы направлялись на наши здания, но снаряды или не долетали до цели, или перелетали, не причинив нам никакого вреда. С таким же счастливым для нас исходом продолжалась бомбардировка и в следующие дни. Но на 7-й день канонады неприятель изменил свою систему и сталь донимать нас перекрестным огнем: но всем направлениям трещали и разрывались бомбы, визжали гранаты и зажигательные [444] снаряды. В этот раз загорелась недостроенная казарма, но казаки потушили пожар.

Положение наше было крайне досадное, потому что мы оставались вне борьбы и не имели никакой возможности причинить вред неприятелю; мы обречены были только на то, чтобы принимать на себя удары врага. Всем, от офицера до последнего солдата, горько и обидно было сознавать свою беспомощность и оставаться в полном бездействии. Только и разговоров было, что на одну тему: “эх, кабы высадился, да в рукопашку, а то он тебя бьет, а ты ему ни шиша, видишь его, да ничем не достанешь”. Какая-то безнадежность и уныние стали проникать в душу. До сих пор Бог еще миловал, а что будет дальше?...

Ночью, после седьмой бомбардировки, к нам подоспел командующей войсками Сеславин с 2-ю казачьей ротой, да еще сзади тянулись два линейных батальона, которые и остановились бивуаком в лесу, верстах в трех от места действий. Хотя с прибытием подкреплений положение наше в военном отношении не улучшилось, но все же отряд почувствовал себя бодрее в неясной надежде: авось не удастся ли заманить неприятеля на берег, чтобы помериться штыками. Но англичанин хитер. Зная уже о наших двух пушках, при которых естественно должна; находиться и некоторая часть войск, и не имея точных сведений о местности в лесу, где легко попасть в засады и даже нарваться на мины, англичане не рискнули высадить десант, а предпочитали безнаказанно посылать нам свои артиллерийские снаряды вплоть до 19-го октября. После этого, быть может, в виду усилившихся холодов, ушли в море. Американское судно осталось на месте.

По уходе неприятеля, обнаружилось, что все предметы, выгруженные с американского суда и находившееся на открытом берегу, были разбиты ядрами и бомбами и буквально уничтожены. Имея теперь больше рук, мы принялись общими силами освобождать благодетельное судно от груза, и работа эта, при дружных усилиях, была окончена в несколько дней. Опроставшееся судно ушло. Вслед затем Сеславин возвратился с войсками в Мариинский пост, оставив в де-Кастри по-прежнему есаула Пузино с ротой, ранеными и больными. Паши казаки принялись достраивать свою казарму, поставили кое-какие печи, приладили нары и таким образом приготовили себе убежище от холодов, которые довольно сильно уже давали себя чувствовать.

Наступила ненастная и мрачная осень, свойственная здешнему приморскому климату, с ураганами и вьюгами. Густая серая мгла постоянно наполняла воздух. Выпавший снег был до того глубок, что без лыж нельзя было шагу сделать. Работы впереди было не мало, нужно было подготовиться к встрече с [445] неприятелем, так как весною ожидалась вражеская эскадра. Но, при исключительных условиях нашего положения, пришлось отложить всякое попечение до более благоприятного времени. Из американского груза частица осталась для нас, а большую часть гиляки перевозили на собаках в Николаевск и Мариинский пост. Жизнь пошла однообразная и тоскливая, время тянулось бесконечно, минута казалась вечностью, не знали, как прожить свое томительное бездействие, читать было нечего, разговаривать не о чем. даже побродить на воздухе было невозможно, потому что глубокий снег представлял непреодолимое препятствие, не говоря уже о беспрерывных вьюгах. Больных набралось столько, что запаса белья оказалось недостаточно, да и мыть его было затруднительно. Так как двум раненым необходимо требовалось сделать операции, то при посредстве гиляков снеслись с начальством, и к нам был командирован из Николаевска молодой и полный жизни флотский доктор Барт. Пока, однако ж, доктор добрался к нам, один раненый уже умер, а другой, хотя ему и была сделана операция, погиб от скорбута. Барт, этот прекрасный врач и симпатичный человек, остался с нами, но потом заболел цингой и в марте 1856 года умер. Цинга стала развиваться в нашем маленьком отряде еще с декабря 1855 года и производила у больных такие глубокие расстройства, что если кто не умирал от нее, то долго оставался прикованным к постели. В феврале 1856 года, люди стали валиться от тифа, который почти во всех случаях осложнялся заушницей, и потому больные быстро умирали от задушения. Уныние овладело всеми, и люди двигались, как тени, совершая почти каждый день похороны товарищей. Особенно удручало то обстоятельство, что, за неимением священника, покойников предавали земле без христианского обряда. Положение остающихся в живых было тем более безотрадное, что провизия у нас была уже на исходе, некоторые необходимые припасы совсем вышли, в перспективе грозил голод. Упавших духом людей не ободряло и прибытие в де-Кастри в середине марта полковника Сеславина с войсками. Хотя запас продуктов теперь увеличился, но все же их расходовали с экономией, и люди наши, обессиленные болезнями и впроголодь, не могли восстановить своих сил, тем более, что, кроме цинги и тифа, с наступлением апреля отряд наш стал болеть еще желтою лихорадкой и кровавым поносом. Лазарет давно уже был переполнен, а за неимением места в нем больные валялись в казарме вместе со здоровыми.

С появлением весны стали ждать неприятеля, но из оставшихся в живых людей едва ли половина могла стать под ружье. В половине апреля пикет донес, что вдали видно какое-то судно, [446] которое направляется в нашу сторону. Поднялась тревога, две наши пушки заняли свою позицию, люди разместились па окраине леса в устроенных засадах. Вскоре военный фрегат под французским флагом вошел в бухту и выкинул парламентерский флаг. Сеславин с таким же флагом, сопровождаемый двумя офицерами, выступил на открытый берег, а с фрегата приплыл в вельботе командир судна тоже с двумя офицерами. Французские моряки радостно объявили, что война кончена, что мир между Россией и союзниками уже подписан, и теперь в качестве друзей они просили дозволения половить рыбы для команды у нашего берега. Но Сеславин, не имея официальных сведений о заключении мира, не согласился на это. Иначе и поступить было нельзя, тем более, что французы, не смотря на их рыцарский характер, могли употребить хитрость, чтоб высмотреть наше положение. Тем не менее, французы тут же на берегу распили с нашими шампанское, при взаимных поздравлениях с окончанием войны, и, дружески простившись, возвратились на фрегат, который сейчас же ушел в море.

Болезненность между тем не утихала, и смерть каждый день вырывала новые жертвы. Прибывший в де-Кастри с 15-м линейным батальоном врач Ренчицкий заболел тифом; одновременно и я свалился, но на 11-й день очнулся и стал выздоравливать, а врач умер. Все раненые, не смотря на самые усердные старания сохранить хоть одного, умерли от цинги, в том числе и фейерверк Ченский. Всем страстно хотелось поскорее выбраться из этого проклятого места. Казалось, что если мы тут останемся подольше, то ни один человек не выйдет отсюда живым. Наконец, в последних числах мая прибыл из Иркутска курьер с известием о заключенном мире и привез распоряжение: всем войскам, кроме 15-го линейного батальона и сотни конных казаков, возвратиться вверх по Амуру в Забайкалье, при чем сообщалось, что обеспечение войск провизией возложено на полковника Буссе, отправившегося на катере вниз по Амуру строить по левому берегу шалаши в удобных пунктах для склада провианта (Буссе состоял при Муравьеве чиновником особых поручений. Плывя вниз по Амуру на веслах, он учреждал шалаши под склад провизии для войск, которые будут возвращаться (против течения), таким порядком: если он проплывал на гребях 10 дней и останавливался для распоряжения о постройке шалаша, то приказывал выдавать продовольствие возвращающимся частим на 20 дней, то есть на двойной срок плавания и т. д. Это несообразное распоряжение породило еще горшее бедствие, чем какое мы пережили в де-Кастри, как будет видно из последующего рассказа. Впоследствии, когда по Пекинскому трактату весь Амурский край отошел к России, Буссе был назначен первым амурским губернатором. Он основал город Благовещенск, в котором и умер.). [447]

Трудно выразить человеческим языком охватившее нас чувство радости при известии о возврате нас за Байкал. На лицах засияло такое счастливое и светлое выражение, какое присуще православному люду только в день св. Пасхи среди родной обстановки. Подъем духа был так высок, что большая часть больных почувствовали в себе сразу физическую бодрость и энергию. Каждый рвался поскорее оставить этот гнилой угол, где погибло так много жертв. С другой стороны нельзя было смотреть без сердечной боли на людей 15-го батальона и казачьей сотни. Они были убиты и подавлены выпавшею им участью. Накануне выступления я получил приказание составить список безнадежным больным, которые должны были остаться на попечении линейного батальона. Таких больных оказалось 18. Когда Сеславин зашел в лазарет проститься с этими умирающими, то один из них, урядник Сверкунов, подозвав знаками к себе полковника, умолял не давать ему умереть здесь, говоря, что быть похороненным во всяком другом месте будет для него отраднее. Желание умирающего было исполнено. 12 казаков несли его на носилках попеременно 21 версту через горный хребет и вечером похоронили на берегу озера Кизи.

Итак, 6-го июня, благословись, мы выступили из Мариинского поста вверх по Амуру па заранее купленных у гиляков лодках, получив с места провизию до первого продовольственного шалаша, находившегося при реке Сунгуре, на 30 дней. Впереди нас следовал Скобельцын с пятью казаками, уплывший пятью днями раньше. Линейные батальоны должны были следовать после нас и теперь оставались на месте до окончания постройки лодок, а Сеславин, как командующей войсками, оставался с той целью, чтобы замыкать все наше движение. Окрыляемые мыслью, что возвращаемся к родным пенатам, мы сначала чувствовали в себе достаточно энергии и сил и подвигались на первых порах довольно успешно, не смотря на то, что тиф не только не ослабел, но во 2-й нашей роте стал шибко развиваться, так что казакам 1-й роты пришлось помогать 2-ой и тащить лодку с ее больными, чтобы только не разъединяться. Сначала, пока тянулись бечевой, мы шли вперед хорошо, но потом, вследствие половодья и затопления берегов, пришлось плыть против быстрого течения на гребях, завоевывая каждый шаг пространства с неимоверными усилиями. Тут уж мы подвигались черепашьим ходом и едва только на 41-й день дотащились до шалаша с провизией на реке Сунгуре, проголодав 11 дней. Простояв здесь сутки, похоронили ротного командира есаула Забелло и, получив провизию на 15 дней, отправились дальше. Обессиленные голодом и отягощенные больными, мы чуть-чуть лишь подвигались вперед, так что солдаты линейных [448] рот, отплывшие с места позже, стали обгонять нас. Оставляя на своих ночлегах по обоим берегам Амура могилы похороненных товарищей, мы достигли следующего шалаша на 20-й день, опять проголодав пять дней.

Таким образом, гладко расписанное на бумаге полковником Буссе обеспечение продовольствием отряда оказалось на практике совершенно несостоятельным, ибо выдаваемое из продовольственных шалашей количество провизии по сделанному расписанию не соответствовало количеству времени, какое тратилось при следовании от пункта до пункта на всем протяжении Амура. Вследствие этого мудрого распоряжения, отряд терпел страшный голод, люди валились от болезней один за другим и умирали, как мухи (провизия не могла быть отпускаема соответственно действительной потребности потому, что запасы заготовлены были в количествах, определенных расписанием, и лишнего ничего не было.). При проходе сквозь Хинганские утесы, у нас умер поручик Туловский. Тело его невозможно было предать земле по причине каменных берегов; выбросить в воду не подобало, и потому оно находилось в лодки; целых пять дней. Подобные обстоятельства, понятно, способствовали поддержанию эпидемии, тем более, что никакой дезинфекции в то время не полагалось. Однако ж, когда с течением времени почти все наши казаки переболели и некоторые выздоровели, то санитарное состояние наших рот стало в общем как будто лучше. Зато тиф с такою же силой развился между солдатами линейных батальонов. Теперь мы в свою очередь обгоняли их и подбирали лодки с их людьми, обессиленными голодом и болезнью.

Приближаясь к местам, населенным манджурами, мы питали надежду приобрести от них что-нибудь из съестных припасов, но пришлось горько разочароваться. Манджурские власти выезжали к нам персты за три перед селением и на такое же расстояние провожали за селение, не позволяя приставать к населенным берегам не только для ночлега, но и для кратковременного отдыха и запрещая своим продавать что либо съестное. В виду такой неприязни, наше начальство тоже сделало распоряжение отнюдь не останавливаться подле манджурских сел, в предупреждение возможных столкновений. Миновав эту негостеприимную местность, мы настигли свой авангард в лице Скобельцына с казаками. Все они лежали больными на берегу под прикрытием шалаша. Мы взяли их с собою.

Близилась осень, а впереди предстоял еще длинный путь. Одно лишь утешало, что вода пошла на убыль и будет возможность тянуться на лямках; но беда в том, что на каждой лодке находилось не более 2 — 3 человек, способных по состоянию сил [449] взяться за бечеву, остальные едва волочили ноги. Это обстоятельство отнимало у нас надежду добраться раньше наступления морозов и вьюг до первого русского селения. Тем не менее, напрягая все свои силы, мы, все-таки, подвигались вперед. Пройдя местность, называемую Кутуманда, мы увидели орочена, плывшего в своей оморочке (берестяная лодка с деревянными распорками) по середине Амура. Мы стали подзывать его к себе в предположении, не удастся ли поживиться чем-либо съестным от его охоты, но орочен, не обращая внимания на наши возгласы, продолжал держаться середины реки. Тогда Скобельцын, лежавший больным в лодке, начал звать его по-ороченски: айда, анда, амыкель! (друг, сюда!). Орочен признал Скобельцына, который в качество завзятого охотника побывал во всех здешних трущобах, и потому безбоязненно подплыл к нам. Он начал плаксиво жаловаться на причиненную ему обиду и рассказал. что выше верстах в 10 или 10 от этого места стоять две лодки е солдатами, которые будто бы хотели его убить. Заметив их умысел, он ночью бежал в оморочке и оставил в лесу на произвол судьбы спою юрту со скарбом. Отплыв немного, он услышал выстрел, и предполагает, что убита оставленная им лошадь, а потому плывет в Айгун просить защиты у амбаня (губернатора). Скобельцын уговорил орочена возвратиться с нами к тем лодкам, и если окажется, что лошадь убита, то он ему заплатит, а если зимой орочен приедет к нему в Горбицу, то даст ему еще мешок пшеничной муки.

На другой день вечером, подъезжая к инкриминированным лодкам, мы заметили, что унтер-офицер занят копанием ямы. Это оказался Брылев из роты штабс-капитана Поротова, 14-го линейного батальона, приготовлявший могилу для умершего. Он рассказал, что стоить здесь уже шестой день, без продовольствия, не имея возможности двинуться, потому что некому тянуть лодки, что из 24 солдат, плывших в двух лодках, осталось в живых 28, а из этих только двое на ногах, остальные же лежать в лодках в бреду и без сознания. К этому Брылев добавил, что лошадь он действительно застрелил, но вынужден был к тому голодом, так как орочен не соглашался продать ее и убежал. Скобельцын заплатил орочену 12 серебряных американских долларов и приказал ему приехать зимой в Горбицу за обещанною мукой, чем инородец совершенно удовлетворился. Здесь мы переночевали. Поутру, размещая солдат по лодкам, одного не досчитались. Всех должно было быть 18, а их оказалось 17. Между тем. Брылев крепко уверял, что из его партии похоронено всего 6, а не 7 человек, и потому один недостающей должен находиться где либо по близости. Мы рассыпались по лесу, стали искать и окликать пропавшего, но [450] ответа не было. Наконец, один из нас наткнулся на солдата, лежавшего ничком без чувств, но с признаками жизни. Между зубами у него был ущемлен черенок ножа. Повозились мы с ним не мало, пока вывели из глубокого обморока. Очнувшись, солдат объяснил, что, лежа в лодке больным, он пришел в сознание и слышал разговор Брылева с товарищем о намерении купить виденную подле юрты лошадь, а если не продадут, то убить силком и сварить мясо. Вскоре из лесу послышался выстрел. Есть ему захотелось страшно. Долго ждал он Брылева с вареным мясом, но тот не приходил. А голод невыносимо сверлил внутри. Тогда солдатик сам кое-как выкарабкался из лодки на берег и, взяв ножик ртом (карманы были все оборваны), чтобы отрезать мяса, пополз на четвереньках с ножом в зубах искать убитую лошадь, но вскоре обессилел, голова закружилась, и он свалился без чувств... В таком положении несчастный и был найден нами.

Полуживую команду Брылева мы потащили за собой. Отплыв с невероятными затруднениями верст 80, мы увидели на левом берегу разбитую и обсохшую баржу с ржаною мукой. Как выяснилось впоследствии, офицер Прищепенко, плывя весной с этим грузом вниз по Амуру, наткнулся недалеко от берега на камень. Баржа разбилась на столько, что плыть не могла, а по спаде воды очутилась на берегу. Гибель баржи отчасти послужила благополучием для всего нашего голодного отряда. В предупреждение расхищения муки инородцами, здесь оставлен был караул, и все подплывающие снизу команды бросали у баржи свой якорь спасения. Здесь мы настигли штабс-капитана Поротова с ротой. Но в каком несчастном положении оказалась эта рота! Более половины людей валялись на земле с жестокими корчами в животе: у одних происходила рвота, у других колики и судороги, нисколько десятков людей хотя были на ногах, но бродили, пошатываясь от слабости, как отравленные мухи. Причиною этого повального заболевания в острой форме послужило то, что изголодавшиеся солдаты, обрадовавшись находке, жадно и неудержимо, не смотря на предостережение командира, набросились на муку и стали пожирать ее с животным остервенением. Некоторые, так сказать, с налета припадали к груде муки и ели полным ртом, причем два солдата, особенно обессиленные продолжительным голодом, не будучи в силах проглотить набранную в рот сухую массу, задохлись на смерть. Большинство солдат заваривали муку в котелке с водою; но и эта пища не оставалась без последствий: кто умеренно утолял голод, тот чувствовал только ком под ложечкой и изредка небольшие боли, а те, что наедались этого месива до отвалу, жестоко платились за свое невоздержание. Понадобилось простоять здесь целых 4 дня, чтобы [451] водворить в этой роте некоторый порядок: больных корчами отпоили горячей ромашкой, за неимением чая, похоронили умерших, распределили людей на лодках, соразмерно с силами каждого, а затем, запасшись на дорогу мукой, сколько можно было захватить без обременения себя грузом, отправились все вместе дальше — мы впереди, а рота Поротова за нами. Впрочем, она впоследствии от нас отстала.

В середине октября, берега Амура начали обледеняться, и с каждым днем ледяное сало гуще и гуще покрывало поверхность реки. Тянуться дальше бечевой не было возможности; поэтому лодки были выгружены и вытащены на берег. Забрав с собою все казенное имущество и кое-что из собственного, что было возможно, обовьюченные котелками и разными принадлежностями хозяйства, мы отправились пешком, а для больных, которые не могли идти, устроили из длинных жердей волокуши и, поместив их в этих нехитрых экипажах, потащили за собой. Холод придавал бодрость и энергию, а голод заставлял спешить выбраться из этой пустыни, чтобы не быть захваченными суровою зимой, которая могла бы похоронить нас в снежных сугробах. Освободившись от тяжести лодок, мы подвигались довольно быстро, выступая в путь с зарей и останавливаясь для ночлегов поздними вечерами. Иногда по пути более удалым стрелкам из зверопромышленников удавалось подстрелить то рябчика, то белку, то глухаря, служивших некоторым подспорьем в нашем продовольствии, в особенности для больных, которым перепадала львиная доля. Раз удалось даже убить в горах в один вечер двух изюбров. Событие это было для нас торжеством неописуемым. В первый раз за весь путь мы поели хорошего свежего мяса до насыщения.

Наконец, 11-го ноября, утром, запахло родным дымом, расстилавшимся синеватою пеленой в воздухе над рекой, а верст за 6 по прямому плесу Амура завиделась русская казачья станица Стрелка (теперь Покровка, при слиянии Шилки и Аргуни). Все мы бегом бросились в эту обетованную землю, как бы боясь опоздать, или словно опасаясь, чтобы ангел смерти не затворил пред нами ворот желанного эдема. Как дети, мы перегоняли друг друга, падали на бегу, разбивали себе носы до крови и колена, и были невыразимо счастливы. Прибежав в станицу, целовали землю и обливали ее радостными слезами, благодаря Господа Милосердого, что вышли живыми из своих тяжких испытаний. Я ворвался в первую избу, попросил стакан молока и пару яиц всмятку и на радостях заплатил за это 3 рубля. В довольстве и неге мы прожили в Стрелке с неделю, поджидая полковника Облеухова с линейным батальоном, которому, по слухам, выпала еще горшая участь, чем какую [452] претерпели мы. Но, не дождавшись, отправились вверх по Аргуни и потом разбрелись по своим бригадам Забайкальского казачьего войска.

К этому можно разве еще добавить то, что наш полубатальон, временно сформированный для военной надобности, когда выступал в экспедицию, состоял из 500 казаков, а возвратился в составе едва ли одной трети людей.

_________________________________

Эта эпопея страданий, сопровождавших вторую амурскую экспедицию Муравьева (1855-1856 г.), сколько мне известно, не была до сих пор рассказана в печати отчасти потому, что в прежние времена из ложного самолюбия большей частью скрывали изнанку за показною стороной фактов, а главное потому, что выносливый русский человек, совершив крупные события ценой невероятных страданий, не считает своего дела геройством и не любить хвалиться им. Русский человек покорно и безропотно исполняет свой долг, как бы он тяжел ни был, не останавливаясь ни перед чем и принося ему в жертву последнее, самое драгоценное достояние — жизнь свою, потому только, что так нужно. В этом свойстве русского народа — наша великая сила и незыблемый залог дальнейшего могущества и величия Русского государства.

И. Любарский

Текст воспроизведен по изданию: Бедственная экспедиция // Исторический вестник, № 2. 1894